вмещении лиц разного возраста, темперамента, интеллекта (как это ни странно); 5) оптимальная численность группы от шести до девяти человек. И был уже достигнут практический результат: Берия пережил Хозяина. Но, как везде в Союзе, специфика рабочих отношений не позволяла учесть одно: тот, кто ставил задачу исполнителям, слышал от них то, что он хотел услышать, и не слышал того, чего услышать не хотел. Дурачков нема, знает мышка про кошкины когти, и отольются кошке мышкины слезы. А кто ж Берию любил. Вот его и шлепнули без всяких предуведомлений. Можно подумать, что Лаврентий Павлович не понимал толк в этих играх. 5 марта умер Сталин, 7 марта группа была ликвидирована; разумеется. Такие свидетели не живут, в чем бы ни выражалась их причастность и как бы ее ни объясняли эти ученые. Но процесс был уже запущен, поздно. А с расстрелом Берия и сменой аппарата эксперимент прекратился -- структурные передвижки МВД-МГБ разрушили тонкую и надежно засекреченную нить управления им. Проводимая в спешке, как всегда бывает при катаклизмах, чистка архивов привела к тому, что институт еще год проработал вхолостую, понятия не имея, как и прежде, как ему и полагалось, кому и зачем нужны его результаты. За видимой бессмысленностью его занятий он и был через год закрыт. А госпиталь продолжал жить в рамках спецотдела МО и на его бюджете без всяких там дополнительных значений. И лишь при Хрущеве референтура роющего землю Шелепина выудила из бумажных гор обрывки странноватых упоминаний, и Железный Шурик пустил КГБ по следу, как таксу в заваленную нору. 3. А вместо политинформации происходит организованный коллективный просмотр фильма на историко-патриотическую тему. В серебряном экранном луче льет плавный металлический блеск вращение монумента "Рабочий и колхозница". Мосфильм, Первое творческое объединение, 1991. В трагической громовой россыпи аккордов "Апассионаты", на фоне вспышки бакового орудия "Авроры", лезущих на узорчатые ворота Зимнего матросов с винтовками, бронепоезда под красным флагом в выжженной донской степи, суровой колонны людей с красными бантами на черных кожанках и узкими ремешками маузеров через плечо, рдеет и разгорается багрянец: РОЖДЕННЫЕ РЕВОЛЮЦИЕЙ Ленин -- Ролан Быков Сталин -- Владимир Этуш Троцкий -- Савелий Крамаров Дзержинский -- Сергей Филиппов Каменев -- Владислав Брондуков и--и Зиновьев -- Семен Фарада Крупская -- Инна Чурикова Инесса Арманд -- Лия Ахеджакова Натурные планы переходят с до боли знакомых булыжников Красной площади и башен Кремля на пустые, холодные заводские цеха, прокуренные казармы, аскетические кабинеты с бессонными лампами, перемежаясь -- крупно -- лицами вождей. Ленин: Блядь, ну же мы и навоготили. Хули теперь делать-то? По этому вопгосу необходимо посоветоваться с товарищем Сталиным, Сталин (раскуривает трубку): В бранэвики -- и на почтамт, а там вокзал рядом. Зиновьев: Владимир Ильич, между прочим в Разливе вы были не с чайником, а со мной. А потом историки фальсифицировали, что с чайником. Как материалисты мы с вами понимаем, что материя первична, и как ни изображай художники вас у шалаша, а меня над костром чайником на палке, я не чайник. А если я кипел, так это я вас еще тогда предупреждал! Арманд: Ах, и вы были у него на палке, товарищ? Володя, это не по-партийному. Устав партии отрицает подобные формы внутрипартийной борьбы. Почему ты скрывал от меня? Ленин: От тебя скгывал?! Наобогот, я пгизывал социал-демокгатов Евгопы не закгывать глаза на гево-люционную геальность. Большевики не стыдятся своих взглядов, я готов показать тебе в любой момент. (Показывает.) Сталин (.раскуривает трубку): Напэчатайте это во всэх завтрашних газэтах, пусть ужаснутся враги нашей рэволюции, что их всэх ждет. Троцкий (патетично): Победное шествие революции по всему миру неостановимо, товарищи! Революция не может кончить! Дзержинский (почесываясь); Кого не может кончить? Пся крев, может. Ленин: А вы, товагищ Тгоцкий, политическая пгоститутка, и чья бы когова мычала. Вы не пгавы. Лейба, холоднокговнее, вы не на габоте, пегестаньте возбуждаться. Не тгогайте г'гязными лапами завоевание геволюции! Крупская: Володенька, зачем тебе еще проститутки? От твоего революционного напора у меня уже и так аж глаза выпучиваются, а это пугает пролетарских детей, когда я о них забочусь и угощаю конфетами фабрики имени себя. Забочусь, а сама думаю: вот сейчас вопрет! конечно тут выпучишься. А ты бегаешь к этой селедке Арманд. Сталин (протягивая ей трубку): На, пасаси, и болше нэ просы. Ленин: Товарищ Сталин подошел бы на должность генегального секгетагя нашей пагтии, если бы не его чгезмегная г'губость. Дзержинский (почесывая подмышку)'. Быдло, пся крев. Зиновьев: Я не чайник, лысый хуй! Дзержинский: А вот у меня чистые руки, Владимир Ильич, давайте я потрогаю. Ленин: Вы пегепутали, Феликс Эдмундович, это не вам, а мне всех хочется по головке гладить. Сталин (хмуро):. Вы по два утюга в день ломаете, товарыщ Ленин. Арманд (любовно): Ах, а ведь мог бы бритвой по глазам. Крупская (ревниво наступая каблуком ей на ногу): Самый человечный человек. Троцкий (высокомерно, Сталину): А ты дай ему ледоруб. Сталин: Мы учтем ваше пажелание, товарыщ Троцкий. Каменев: Совершенно верно. (Получает от Троцкого затрещину, соглашается.) Ленин: А вы что подскакиваете, товагищ Каменев? Нетвегдо стоите на нашей платфогме? Агхитгудно габотать с вами, товагищи. Вот и Феликс Эдмундович шатается! Утегяли геволюционную огиентацию, батенька? Вы на ксендза учились или на гаввина? Ну-ка скажите честно товагищам: вы сколько дней не ели? Дзержинский (почесываясь): Кого? А вообще -- четыре дня. Ленин (заботливо): Немедленно спать! Дзержинский: А в какой руке джентльмен должен держать котлету, если в правой руке он держит маузер, а в левой -- горло мировой контрреволюции?.. Ленин (потирая руки): А вот сейчас чайку гогяченького сваг'ганим! Зиновьев: Не смейте меня трогать! Сталин (хмуро) : Временные трудности с чайком, товарыщ Ленин. Врагы народа все выпили с бэзродными космополитами. Как учит нас всэпобеждающее учэние, если в кране нэт воды -- значит, выпили жиды, панымаешь. Каменев: Не исключен и такой вариант. (Получает от Сталина тычок, соглашается.) Ленин (растерянно); То-то у меня струя такая светлая... Троцкий (высокомерно): Нам нужна Новая экономическая политика. Или краска для потемнения струи. Ленин: А вот тезисы мои воговать не надо, это моя гениальная мысль, а не ваша, а вы как были политической пгоституткой, так ею и останетесь! Крупская (взвизгивая): Володенька, прекрати щипать меня за жопу, мне уже сидеть не на чем! Ленин: Надежда Константиновна, вы агхинепгавы. По этому вопгосу нужно посоветоваться с това-гищем Сталиным. Сталин (хмуро): Будэт сидеть -- я сказал! А партия прыкажет -- и лежать будэт. Дзержинский (недослышав, стреляет из маузера в потолок): Ложись, контра! пся крев... Каменев (ложась, соглашается): Возможен и такой подход. Троцкий (патетично): У вас тут ни мира, ни войны, никакого поступательного движения железных когорт несгибаемых борцов мировой революции! Вместо того, чтоб вылезать из жопы, вы ее щиплете, ревизионисты. Массы нужно вдохновить на борьбу, вот посадить голой женой на кактус! Ленин (показывает язык): Пгоститутка! Пгоститутка! Пгоститутка! Сталин (пыхает трубкой): А ви поезжайте куда-нибудь в Мексику, товарищ Троцкий, а кактусы вам Политбюро обеспечит. Зиновьев: А чайника ему с собой не давать! Арманд: Ах. Меня радует отношение партии к проституции... Каменев: Хорошее дело. Арманд: Революция раскрепостила женщину, но пока не дала ей средств к существованию... Дзержинский (почесываясь): Дать ей пизды, пся крев. Сталин (хмуро): Наша партия нэ бляд, чтобы каждому давать. Арманд:... кроме упомянутого товарищем Дзержинским партийного органа. Это революционно-артистическая профессия, ведь именно актеры и проститутки не имеют ничего, даже цепей, только собственное тело... Каменев (соглашаясь, ощупывает ее): Хорошее тело. Сталин: Что значит "собственное", товарыщ Арманд? Вы член партии? Арманд: Не надо пугать меня членом партии! Сталин: Я-- член партии! Арманд: Ах,..И к этому телу пролетарская революция должна протягивать руку в первую очередь, опираясь на истинных пролетарок упомянутого товарищем Дзержинским органа преобразования действительности. Каменев (соглашаясь): Хороший орган. Ленин: А из золота мы будем делать гондоны! Троцкий (высокомерно): Кремлевский мечтатель. Каменев (соглашаясь): И нужники. (Подпрыгивает от грохота.) Что это загремело? Троцкий: Им, гагарам, недоступно наслажденье счастьем битвы, гром ударов их пугает! (Ударяет Каменева.) Это Железный Феликс споткнулся. Ленин: Дочесался, стукач пгоклятый. Что вы все чешетесь? Забыли мыло геквизиговать? Дзержинский: Вы же сами говорили, Владимир Ильич, что у рыцаря революции должны быть чистые только руки. А тут вот беспризорных детей собирали по подвалам, окружали заботой, ну и конечно... Л е н и н (с интересом): И много подвалов освободили? О! Немедленно посадить туда всю контг'-геволюционную сволочь и гастгелять! Сталин (раскуривая трубку): Мнэ адну девочку оставьте, я ее буду на руках держать. Ленин: И мне штучек десять... нет, семь... ну, пять доставьте в Горки на Новый Год, я с ними буду хоговод водить. (Присаживается на ступеньку трибуны, быстро пишет.) Крупская: Володенька, что ты там все пишешь? Ленин: Мандаты, Наденька, мандаты. Крупская (выпучивая глаза, обиженно): Сам ты лысый хуй. Каменев: Да, укатали сивку крутые Горки... Звонит телефон. Сталин (берет трубку): Ленин и Сталин у прямого провода. Нэт... Нэт... Нэт... (Кладет трубку.) Ходоки пришли. Фэликс, разбэрись. Дзержинский (выходя с обнаженным маузером): Ну, кто еще хочет комиссарского тела? ( Слышны выстрелы.) Зиновьев: Хуй им, а не чаю! Ленин (читает написанное): Социалистическая геволюция, о необходимости котогой так долго и упог-но говогили большевики -- свегшилась! Сталин: Вах! Ленин (продолжает читать): Из всех искусств для нас важнейшим является вот такое кино. Арманд: Ах, только для тех, кто не знаком с высоким искусством любви... Крупская (выпучивая глаза): Когда же прекратится это блядство! Сталин (хмуро): Заткнитэсь, бляди, когда джигиты говорят. Товарищ Ленин, партия может найти вам другую вдову. Чтоб она нэ пучила глаза на товарищей по партии. Дзержинский (входя с мешком): Владимир Ильич, это вам от ходоков (достает из мешка водку, хлеб и сало). Ленин (вертит в руках пустой мешок, отдает обратно): Все лучшее -- детям! Дзержинский (примеривая мешок): Вот наловим по подвалам -- хоп! -- а мешок уже есть. Сталин (пьет водку, разглаживает усы): Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселей. Троцкий (высокомерно): А сало кошерное? Ленин: Пгоститутка. (Ломает каравай): Я же говогил, что должен быть хлеб в стгане, товарищи. Троцкий (высокомерно): Гусь свинье не товарищ. Ленин: Да? Тогда я полетел. В Цюгих. Троцкий: Из вас товарищи, как из моего хуя оратор: встанет -- и молчит. Дзержинский (не расслышав, стреляет в потолок): Стоять!!! Молчать!!! Ленин (выпив, мечтательно: Помню, батенька, в апгеле семнадцатого выпил я водочки из чайника, потом забгался на бгоневичок, и такоого наговогил... Зиновьев: Из какого чайника?! Мы же вместе писали апрельские тезисы! Сталин: Грамотный очэнь, да? Крупская (пуча глаза): Так вот почему мне пришел тогда счет за вытрезвитель! Ленин (хмелея): Выйду я на хуй из такого ЦК! Тут геволюция в опасности, а они о каких-то счетах, каких-то чайниках! Сталин: Рэволуция нэ целка. Патэрпит. Ленин: Обгащусь к нагоду! Сталин: И что ты ему скажэшь? "Снымай штаны, вставай раком, еще эбать буду"? Троцкий (патетично): Рак, этот символ мелкобуржуазной стихии мещанства, пятящийся в смертельном страхе от рокового меча карающего гнева угнетенных масс!.. Дайте чаю горло промочить, пересохло... Зиновьев: Пошел на хуй! Ленин: Проклятый чайник, ты завалил всю скобяную промышленность! (Дает пинка Каменеву.) Каменев: Мы выступаем против необдуманных шагов. Ленин: Коба, блядь, я жив не буду, стгеляй!!! Крупская: Вовка, прекрати истерику, не шлялся бы в Париже по блядям -- не подцепил бы сифон. Ну пойдем в туалет, я тебе подрочу, успокоишься. Ленин: Феликс Эдмундович, а вы никогда не пгобовали заниматься онанизмом? Дзержинский (почесывая пах): Ну что вы, Владимир Ильич... Ленин: А пгепгиятнейшая, доложу я вам, батенька, штука! И очень успокаивает. Троцкий (патетично): И вечный бой! Покой нам только снится! Бегут рабочие от нас через границу! Сталин: Кармить нэ надо, они и нэ набегут. Дзержинский (чешет ухо): Расстреляем хамов, пся крев, в чем вопрос. Троцкий (высокомерно): А в том, что мы еще не все взяли. Арманд: Так возьмите ж меня все! Дзержинский: Это ничего, что у маузера мушка острая? Арманд: Ах... шпанская? Революция раскрепощает все виды сексуальных отношений, и если у вас, кроме маузера, ничего не стоит... Дзержинский: Я с ним живу. У рыцарей нет времени на личную жизнь. Зиновьев: Хуй тебе, а не чаю, гомосек проклятый! Троцкий (овладевая сзади Арманд): Родятся новые поколения неустрашимых борцов за счастье трудового народа! Арманд: Ах, почему обрезанные такие шершавые?.. Ленин: Пгоститутка! Вводи шегшавого! (Овладевает сзади Троцким). Сталин (хмуро): Учение Ленина-Сталина всесильно, потому что оно верно. (Овладевает Крупской.) Крупская (выпучивая глаза): Что вы делаете, товарищ секретарь! Сталин: Эбу, нэ слышишь, да? Крупская: Я пожалуюсь товарищу Ленину! Сталин: Лэнин сегодня -- это я. Крупская: Тогда, пожалуйста, немножечко левее... и немножечко ниже... и чуть-чуть быстрее... и чуть поглубже... Сталин (раскуривая трубку): Надежда Константиновна, в конце концов, я нэ понимаю: кто кого эбет -- вы меня, или я вас? Каменев: Совершенно верно (получает трубкой в лоб). На тернистом пути мы обретем согласие. Должны же мы его когда-нибудь обрести???!!! Дзержинский (чешет яйца): Как рыцарским шлемом-то натерло!.. Крупская: Усатенький, дай хучь на пиво. Сталин: Золотой запас кончился. Ленин (растерянно): Да? А из чего мы будем делать нужники? Сталин: Зачэм? Хлебный запас тоже кончился. Троцкий (в телефон): Пожалуйста, один билет бизнес-классом до Мексике. Да, пусть товарищ Сикейрос встретит. Каменев (глядя на гармошку совокупляющихся, с облегченным вздохом): Партия -- это монолит! Дзержинский (кашляет): Ебется ЦК, а чахотка у Ч К. Арманд: Ах!.. Ах!.. Крупская: Уф... Уф... Зиновьев (Каменеву): Пойдем чай пить. Мы их предупреждали. Блям-блям-блям! Рекламная па-ауза: Рота залегла в чистом поле -- строчит пулемет из дзота, не давая поднять головы. Командир приказывает солдату -- тот лежа отдает честь и ползет к черной щели амбразуры, где пульсирует огонек. Подобравшись, солдат достает что-то из кармана и ловко затыкает дуло пулемета -- стрельба смолкает. С облегченной улыбкой солдат гордо показывает зрителю коробочку: "Тампакс -- это полная безопасность!" Уррра! -- рота встает и ликующе наступает. Блям-блям-блям! Морское сражение: надутые паруса, мачты рушатся, борта клубятся дымом залпов. Ядро проламывает корпус корабля, внутрь хлещет вода, корабль кренится, тонет. Внутри матросы пытаются заделать течь, но доски и брусья выбивает из дыры потоком воды. Старшина делает успокаивающий жест, достает что-то из аптечного ящика и затыкает дыру. Течь прекратилась! Все в восторге смотрят на коробочку: "Тампакс -- это ваше спасение в любой ситуации!" И корабль с реющим вымпелом гордо удаляется к закату. Блим-блим-блим! Дым извергающегося вулкана застилает небосвод, все гибнет в копоти. С небес простирается рука и чем-то затыкает кратер. И под лазурным небом сияет радостная и нарядная жизнь. "Тампакс -- вот чего не хватало мне при сотворении мира!" 4. ...ЖАРА в Москве вначале была незаметна. То есть, конечно, еще как заметна, но кого же удивишь к июлю жарким днем. Потели, отдувались, обмахивались газетами, в горячих автобусах ловили сквознячок из окон, страдая в давке чужих жарких тел, и неприятное чувство прикосновения мирилось только, если притискивало к молодым женщинам, которые старались отодвинуть свои округлости не столько из нежелания и достоинства, но просто и так жарко. "Ну и жара сегодня. -- Обещали днем тридцать два. -- Ф-фух, с ума сойти!" Хотя с ума, разумеется, никто не сходил. Дома отдыхали в трусах, дважды лазая под душ. Так прошел день, и другой, и столбик термометра уперся в 33. Ветра не было, и в прокаленном воздухе стояли городские испарения. Одежда пропотевала и светлый ворот пачкался раньше, чем добирался от дома до работы. Расторопная московская рысь сменялась неспешной южной перевалочкой: иначе уже в прохладном помещении с тебя продолжал лить пот, сорочки и блузки размокали, и узоры бюстгальтеров проявлялись на всеобщее обозрение -- откровенно не носившие их цирцеи сутулились, отлепляя тонкую ткань от груди, исключительно из соображений вентиляции. По прогнозам жаре уже полагалось спасть, но к очередному полудню прогрев достиг 34. Это уже случалось в редкий год. Скандальный "Московский комсомолец" выдавал хронику сердечных приступов в транспорте и на улицах, и в метро врубили наконец полную вентиляцию, не работавшую из экономии энергии лет пять. Ошалевшие граждане в гремящих вагонах наслаждались прохладными потоками. Суббота выдала 35, и на пляжах было не протолкнуться. Песок жег ступни: перебегали, поухивая. В тени жались вплотную; энтузиасты загара обтекали на подстилки, переворачиваясь. Парная вода кишела. Воскресные электрички были упрессованы, будто объявили срочную эвакуацию, тамбуры брались с боя. Москва ринулась вон, на природу, под кусты, на свои и чужие дачи; под каждым лопухом торчала голова, и в глазах маячило извещение: хочу холодного пива. Продажа пива и лимонада действительно перекрыла рекорды. Главным наслаждением манило глотнуть колющееся свежими пузырьками пойло из холодильника, фирмы сняли с телевидения рекламу прохладительных напитков: и так выпивали все, что течет. С каким-то даже мазохистским злорадством внимали: -- Метеоцентр сообщает: сегодня в Москве был зафиксирован абсолютный рекорд температуры в этом столетии -- в отдельных районах столицы термометры показали +36,7°С. На ближайшие сутки ожидается сохранение этой необычной для наших широт жары, после чего она начнет спадать. Падение температуры будет сопровождаться ливневыми дождями и грозами. Дышать стало трудно. Солнечная сторона улиц вымерла. Плывя в мареве по мягкому асфальту, прохожие бессознательно поводили отставленными руками, стремясь охладиться малейшим движением воздуха по телу. Июль плыл и плавился, и солнце ломило с белесых небес. И долгожданные вечера не приносили облегчения и прохлады. Окатив водой полы, спали голыми поверх простынь, растворив окна, и утром вешали влажные постели на балконах, где уже жег руки ядовитый ультрафиолет. Дождей не было, а поднялось до 38, и это уже запахло стихийным бедствием. Примечательно, что те, чьей жизни непосредственно жара не угрожала, не болело сердце и не подпирало давление, воспринимали происходящее не без любопытства и даже веселого удовлетворения: ох да ни фига себе! ну-ну, и долго так будет? вот да. Сердечникам было хуже. Под сиреной летала "скорая", и десяток свалившихся на улице с тепловым ударом увозился ежедневно. Вентиляторы -- настольные, напольные, подвесные и карманные, с сектором автоповорота и без, простые и многорежимные -- стали обязательной деталью быта; вращение, жужжание, комнатный ветерок вошли в антураж этого лета. А явно заболевший паранойей градусник показал 39, и его приятель и подельник барометр мертво уперся в "великую сушь". -- Ниче-го себе лето!.. Полез спрос на автомобильные чехлы, и только белые, отражающие солнце. Оставленная на припеке машина обжигала, сидение кусало сквозь одежду -- рвали с места, пусть скорей обдует. Богатые лепили автомобильные кондиционеры, что в странах жарких нормально или даже обязательно. Кондиционер стал королем рынка электротоваров. Их ящики выставились в окна фирм, и теплая капель с фасадов кропила прохожих, оставляя неопрятные потеки на тротуарах. На верхние этажи вода доходила только ночью. Набирали кастрюли и ведра для готовки, наполняли ванну -- сливать в унитаз, мыться из ковшика над раковиной. В связи с повышенной пожароопасностью лесов были запрещены выезды на природу, станции и шоссе перекрыли млеющие пикеты ГАИ и ОМОНа. Зыбкий желтоватый смог тлел над столицей. В этих тропических условиях первым прибег к маркизам (забытое слово "маркизет"!) Макдональдс. Жалюзи помогали мало и закрывали витрины -- над витринами простерлись, укрыв их тенью, навесы ткани. И спорые работяги на телескопических автовышках монтировали металлические дуги на солнечные фасады -- Тверская и весь центр расцветились, как флагами, пестрыми матерчатыми козырьками. -- О черт, да когда ж это кончится... ф-фу, Сахара... Появились объявления: "Прачечная временно закрыта по техническим причинам". "Баня временно не работает в связи с ремонтом водопровода". -- Небывалая засуха поразила Подмосковье. Пересыхание источников привело к обмелению многих водоемов. Уровень воды в Москва-реке понизился до отметки два и семь десятых метра ниже ординара. При 40 реальную нехватку воды ощутили заводы. Зеркала очистных сооружений и отстойников опускались, оставляя на месте водной глади бурую вонючую тину, под иссушающим зноем превращающуюся в шершавую слоеную пленку. Караванами поперли многотонные фуры с прицепами воду в пластиковых канистрах из Финляндии и Германии, канистры эти с голубыми наклейками продавались во всех магазинах и ларьках. А градусник лез, и был создан наконец Городской штаб по борьбе со стихийным бедствием, который возглавил мэр Москвы Юрий Лужков. Жесткий график почасовой подачи воды в жилые кварталы. Советы в газетах: носить только светлое, двигаться медленно, не выходить на солнце, много пить, употреблять холодную пищу, и веселая семейка в телепередаче "Семейный час" деловито делилась опытом: ка-ак только дают воду -- муж быстро моет полы, жена шустро простирывает (не занашивать!) белье, дочь резво споласкивает (не жрать жирного в жару!) посуду -- двадцать минут, потом по очереди скачут в душ, семь минут на человека, вытираться уже в коридоре -- еще двадцать минут, и еще двадцать минут наполняется ванна на предстоящие сутки: час -- и все в порядке, все чисты и свежи. Раньше плана и вообще вне плана вставали предприятия и конторы на коллективный отпуск. Все равно работать считай бросили. Устали. Ждали спада, дождя, прохлады. И появились голубые автоцистерны-водовозки. Загремели ведра. Активисты из жильцов собирали деньги по графику: машина заказывалась по телефону, фирмы развернулись мигом, возили из Шексны и даже Свири, дороже и престижней была ладожская вода, но очереди на вызов росли, машин не хватало. И вышла на улицу ветхая старушка с забытым в истории предметом -- довоенным солнечным зонтиком. Гениально -- идти и нести над собой тень! Цены прыгнули ажиотажно, крутнулась реклама, контейнеры бамбуковых зонтов с росписью по синтетическому шелку поволокли челноки из Китая. -- Слушайте, это ж уже можно подохнуть! Что делается?! Ничего себе парниковый эффект пошел. -- Ну, не надо драматизировать. Для Ташкента -- нормальная летняя температура. Здесь был не Ташкент, и при сорока трех градусах стали жухнуть газоны. Ночами поливальные машины скупо обрызгивали только самый центр. Листва сворачивалась и шуршала сухим жестяным шорохом. Духота верхних этажей под крышами стала физически труднопереносимой. Городской штаб изучал опыт Юга и изыскивал меры: крыши прогонялись белой, солнцеотражающей, краской -- эффект! Любая белая краска вдруг стала (еще одно забытое слово) "дефицитом" -- граждане самосильно защищались от зноя. Не модой, но формой одежды сделались шорты. Модой было, напротив, не носить темных очков и настоятельно рекомендуемых головных уборов. Отдельная мода возникла у стриженых мальчиков в спортивных кабриолетах -- белые пробковые шлемы. Первыми на ночной график перешли рестораны -- те, что и были ночными, просто закрывались днем за ненадобностью. С одиннадцати до пяти дня прекратили работу магазины, наверстывая утром и вечером. И очень быстро привычным, потому что естественным, стало пересидеть самую дневную жару дома, отдохнуть, вздремнуть -- вошла в нормальный обиход сьеста. Замерла дневная жизнь -- зато закипела настоящая ночная: в сумерки выползал народ на улицы, витрины горели, машины неслись -- даже приятно и романтично, как отдых в Греции. На сорока пяти все поняли окончательно, что дело круто не ладно. Ежедневно "Время" информировало о поисках учеными озоновой дыры и очередном климатическом проекте. Информация была деловито-бодрой, но причины феномена истолкованию не поддавались. В пожарах дома полыхали, как палатки. Пожарные в касках и брезенте валились в обмороки. Пеногонов не хватало, воды в гидроцентралях не было, телефонные переговоры об аварийном включении не могли не опаздывать. В качестве профилактических мер отключили газ; плакаты заклинали осмотрительно пользоваться электроприборами и тщательно гасить окурки. За окурок на сгоревшем газоне давали два года. На сорока семи потек асфальт тротуаров и битум с крыш. Под кондиционером дышать можно было, но передвигаться днем по городу -- опасно: босоножки на пробковой подошве (иная обувь годилась плохо) вязли, а сорваться босиком -- это ожог, как от печки. Опустели больницы. В дикой сауне палат выжить не мог и здоровый. Одних забрали родственники, другие забили холодильники моргов. Ночами экскаваторы еще рыли траншеи кладбищ. Стальные зубья ковша со звоном били в спекшуюся камнем глину. И перестал удивляться глаз трупам на раскаленных улицах, которые не успел подобрать ночной фургон. Газы бродили в их раздутых и с треском опадающих животах, кожа чернела под белым огнем, и к закату тело превращалось в сухую головешку, даже не издающую зловония. Но и при пятидесяти город еще жил. По брусчатке старых переулков и песку обугленных аллей проскакивали автомобили, на асфальтовых перекрестках впечатывая глубокие черные колеи и швыряя шмотья из-под спаленных шин. Еще работали кондиционированные электростанции, гоня свет и прохладу деньгам и власти. Прочие зарывались в подвалы, дворницкие, подземные склады -- в глубине дышалось. Еще открывались ночами центральные супермаркеты, зовя сравнительной свежестью и изобилием, а для бедных торговали при фонариках рынки. Дребезжали во мгле автобусы, и пассажиры с мешками хлеба и картошки собирали деньги водителю, когда путь преграждал поставленный на гусеничные ленты джип с ребятками в белых балахонах и пробковых шлемах, небрежно поглаживающих автоматы. Днем же господствовали две краски: ослепительно белая и безжизненно серая. В прах рассыпался бурьян скверов, хрупкие скелетики голубей белели под памятниками, а в сухом мусоре обнажившегося дна Москва-реки дотлевали останки сожравших их когда-то крыс, не нашедших воды в последнем ручейке. Дольше жили те, кто собирался большими семьями, сумел организоваться, сообща заботиться о прохладе, воде и пище. Ночами во дворах мужчины бурили ручными воротами скважины, стремясь добраться до водоносных пластов. Рыли туалеты, строили теневые навесы над землянками. По очереди дежурили, охраняя свои скудные колодцы, группами добирались до рынков, всеми способами старались добыть оружие. Спасительным мнилось метро, не вспомнить когда закрытое; передавали, что там задохнулись без вентиляции; что под вентиляционными колодцами властвуют банды и режутся меж собой; что спецохрана защищает переходы к правительственному городу, стреляя без предупреждения; что убивают за банку воды. Градусники давно зашкалило за 55, и в живых оставались только самые молодые и выносливые. Телевизоры скисли давно, не выдержав режима, но держались еще древние проводные репродукторы, передавая сообщения о подземных стационарах, где налаживается нормальная, жизнь, о завтрашнем спаде температуры -- и легкую музыку по заявкам слушателей. Свет и огонь рушились с пустых небес, некому уже было ремонтировать выгнутые рельсы подъездных путей и севший бетон посадочных полос, и настала ночь, когда ни один самолет не приземлился на московских аэродромах, и ни один поезд не подошел к перрону. Последним держался супермаркет на Новом Арбате, опора новых русских, но подвоз прекратился, замер и он, и ни один автомобиль не нарушил ночной тишины. С остановкой последней электростанции умолк телефон, прекратилось пустое гудение репродуктора, оборвали хрип сдохшие кондиционеры. Днем город звенел: это трескались и осыпались стекла из рассохшихся перекошенных рам, жар высушивал раскрытые внутренности домов, постреливала расходящаяся мебель, щелкали лопающиеся обои, с шорохом оседая на отслоенные пузыри линолеума. Крошкой стекала с фасадов штукатурка. Температура повышалась. Слепящее солнце пустыни било над белыми саркофагами и черными памятниками города, над рухнувшей эспланадой кинотеатра "Россия", над осевшими оплавленными машинами, над красной зубчаткой Кремля, легшими на Тверской фонарными столбами, зияющими вокзалами... 5. Место хранения: Центральный Архив КГБ СССР-- ФСБ РФ, Москва, Лубянская площадь д.1, этаж 02, ком. 0252, отдел 4, стеллаж Е8, полка 6. Личное дело No КА XII 713 Г. Лл. 1 - 308. Фамилия: Юровский Имя: Генрих Отчество: Иванович Год рождения: 20. III. 1911 г. Место рождения: г. Могилев губернский. Пол: мужск. Национальность: русский. Происхождение: из рабочих. Отец: Юровский Иван Абрамович, 1880 г.р., слесарь локомотивного депо. Мать: Шкиркова Татьяна Маньевна, дом. хозяйка, 1887. Партийность: член ВКП(б) с 1930 г. Образование: общеобразовательная единая трудовая школа 1 ступени. Школа НКВД С.С.С.Р., Высшие курсы НКВД СССР. Место работы и должность: уполномоченный Гу-ляй-Польского районного ОВД Черниговской обл.; зампредседателя продовольственной комиссии Черниговского ОКВД; начальник оперативной группы Ленинградского ОУВД; старший следователь 2 ГУ НКВД; начальник отдела "Г" 2 ГУ НКВД-МВД СССР; начальник ИТК No 4719 "л" МГБ СССР. Служебные характеристики: Характер иудео-сла-вянский, управляемый. Спортсмен, значкист ГТО 1 степени. С товарищами по работе поддерживает дружеские отношения, способен выпить литр не пьянея. Удовлетворительный стрелок, личным оружием владеет, при необходимости неоднократно исполнял обязанности исполнителя. Нетерпим к врагам народа. Будучи замечен в порочащих связях, неизменно разоблачал врагов народа. Правительственные награды: орден Боевого Красного знамени, орден Красной Звезды, медали: "20 лет РККА", "За оборону Москвы", "За Победу над фашистской Германией", "30 лет Советской Армии", нагрудный знак "Почетный чекист". Неоднократно отмечался личными благодарностями наркома. Семейное положение: женат, имеет двух дочерей. Уволен из кадров по болезни как инвалид 1 степени (облитерирующий эндартериит). Удостоверение личности No 20713 Г сдано Ю.У1.1947. Паспорт ЛА No 697640 выдан 29. VI. 1947 Ленинским РОВД г.Магадан. Ф.И.О. паспорта: Васильченко Евгений Иванович 1910 г.р. Каведе любит вспоминать о трудностях и опасностях своей службы. Подписка о бессрочном неразглашении здесь никого не колышет: информацию можно считать не только затухающей, но и практически полностью блокированной, изъятой: кто сюда попал, не разгласит уже ничего. Тяжелее всего, тем паче по молодости, было людоедство во время голода на Украине, когда он работал уполномоченным. Расстрелов не боялись -- все равно вымирать, от голода сходили с ума. Серые скелеты брели по дорогам, ложились в пыль и канавы и замирали. Въезды в города перекрыли нарядами НКВД. По ночам с павших, которых не успевали свезти на телегах в балки и закидать землей, тихие тени срезали сухие полоски плоти с бедер и ягодиц. В 31 году он арестовал женщину, которая через полчаса умерла в машине. Она съела своего четырехлетнего сына, причем сварила мясо ночью, "чтобы запахом приготовляемой пищи не привлечь внимание соседей". Отрезав кухонным ножом сыну головку, поставила ее на стол на его детскую тарелочку, умывала по утрам, причесывала, разговаривала с ней, какой он хороший мальчик, вкусный, мамочка его любит, мамочка его всего скушает, он послушный, хорошо себя ведет, умничка, и не надо плакать, мыло не ест глаза, сейчас мамочка смоет водичкой, вот так. На вопрос, зачем она покрыла головку газетой, она удивленно ответила, что ведь мухи, они же щекотятся, мешают, а у мальчика же теперь нет ручек, чтоб их отогнать. Вот тогда Каведе начал седеть и начал пить. Не легче было и в конце тридцатых в Ленинграде. Приказ производить аресты ночью был гуманным и разумным -- меньше шума, слухов, фактор неожиданности. Но отдавать приказы очень легко, а проводить их в жизнь очень трудно... Все отлично знали, что означает ночью шум мотора и хлопанье дверец под окнами. После этого надеяться было уже не на что, звонок в дверь был приглашением на казнь, и не быструю и легкую, а в пытке и душевной муке: ты предавал перед смертью все, что было тебе дорого. Поэтому даром жизнь никто не отдавал. Спать ложились, удобней пристроив рядом одежду, проверив в карманах все ценности и документы, чтоб одеться мгновенно, заранее наметив маршруты и адреса, куда скрыться на первую ночь и куда пробираться дальше. И, выключая свет, спускали предохранители дробовиков и наганов, пальцем проверяли лезвия топоров и кухонных тесаков, привезенных из деревни кос. На звонок не отвечали. А приказ выполнять надо!.. Ломали дверь -- и получали пули в грудь, топоры крушили черепа, ножи полосовали по горлу, заряды дробовиков вырывали живот у подневольных, верных долгу и присяге оперативников. Каждую ночь свозили своих убитых в отделения, и мемориальные доски с фамилиями навечно внесенных в списки части все плотней занимали стены вестибюля. Когда мы говорим Каведе, что все это его дикие фантазии, и никто сопротивления чекистам не оказывал, он только усмехается нам, как больным детишкам. Вы что ж думаете, люди -- это бараны? Кто ж это добровольно и без всякого сопротивления пойдет на смерть ни с того ни с сего, э? А вы как бы поступили на их месте? Загнанная в угол мышь -- и то кусается, вот мы здесь -- и то люди, сопротивляемся, такие дела делаем. Так что бросьте, граждане, бросьте эту вашу пропаганду о безопасности палачей и беспомощности жертв, у меня два состава группы полностью сменилось за полтора года в оперативке. Просто про Семен Михалыча Буденного известно -- уж больно фигура заметная -- что он поливал с чердака из пулемета, две бригады искрошил, и не звонок Сталину его спас, а милосердие Ежова, который умолил вождя пожалеть людей, нельзя же класть две бригады на каждого арестованного, и так состав за составом в кадрах меняется, нет больше резервов на эту ночь. А вот про случаи типа комполка Оловьяненко никто не знает, комполка -- не маршал, не фигура, их две тысячи взято было... и на каждого -- несколько убитых, ребята... Комсостав сменил наганы на автоматические Т Т, перезаряжаются они быстро, дверь прошивают, как бумагу, и ворошиловский стрелок Оловьяненко (а все они были ворошиловские стрелки) положил первую бригаду -- старшего и младшего сквозь дверь, шофера из окна, -- вызвал к себе штабной взвод, вторую бригаду они превратили в решето, отбыли в полк, и пока не заменили назавтра после вечернего развода охрану штаба своими людьми, взять его не удалось, и то потеряли еще пятерых в скоротечном ночном контакте... -- Откуда ж вас, гадов, столько бралось... -- без злобы, раздумчиво произносит Жора. -- Скажешь ты тоже -- "га-адов", -- нисколько не обижается Каведе на чужую глупость. -- Тебя бы призвали -- и ты бы пошел. -- Не пошел бы. -- А кто б тебя спрашивал. А куда б ты делся. -- Застрелился бы. -- Ой, держите меня, я падаю. Прошел бы обучение, принял присягу, получил чин, пошел бы выполнять приказ на арест врага народа. Ну, так чего стреляться? -- Не понимал, скажешь? Верил, да? И когда был на Колыме начальником лагеря -- тоже верил, да? Людей морил пачками -- что, и не знал ничего? Вот упоминание о лагере Каведе неизменно задевает. -- У них, так или иначе, были срока -- закон есть закон, -- говорит он. -- Солдаты -- те отслуживают срочную службу. Но почему никто -- нет, ты мне скажи: почему никто не сказал, не написал никогда, как тяжела, трудна, опасна ежедневная служба офицера на зоне? Он всю жизнь живет в той же тундре, его летом жрет тот же гнус, зимой секут те же метели, кругом та же Арктика, снежная пустыня, ест те же крупы и консервы, в доме холод, детишки болеют от этого авитаминоза, недостатка солнца, недостатка кислорода в северном воздухе, жена стареет, ни тебе культуры, ни развлечений никаких, ни общества, ничего, врачей приличных нет, одеться некуда. А на мужа блатной в бараке нож точит, вор походя волком позорным оскорбляет, политический за человека не считает, а на кухне у тебя воруют, и на складах воруют, от работы все косят, а норму выполнять надо, не то недолго и самого -- в барак, и вот тянешь ты лямку, и ведь никогда слова доброго не услышишь ни от кого, только от своих, чужой этого не поймет... Думаешь, когда со мной несчастье случилось -- хоть кто пожалел меня? Несчастье заключалось в том, что получив медаль "30 лет Советской Армии" (и все они получали армейские награды!), он устроил обмывание, все, ясное дело, нажрались, и решили устроить катание на тройке, благо лагерных лошадей было ровно столько. Март, закат, 20° -- тепло, да под баян, да со свистом,-- и вывалился из набитых саней, и не сразу заметили в сумерках. В хлам бухой, в сапожках, без оружия, перчатки потерял -- споткнулся, дреманул -- готов подснежник! что может быть обычнее. Пока хватились, пока искали, пока снежный заряд из-за сопки дунул, собака не чует ни фига, -- отморозился. Лучше б, думал потом, замерз вообще, да и дело с концом, -- но нашли еще живым, терли-грели, пока то-се, пока в госпиталь, пока думали... У врачей так и называется-- "пьяное обморожение". Больше всех он дружит со Стариком. Ага. У них много общих тем для воспоминаний. А Каведе его окрестил молчальник-Чех со своим скупым юмором. Сократил на одну букву э