ргизах: "татары", "азиаты". И каким тоном! 9-й день. 25 января. Наконец после трехчасового ожидания выезжаем. Уже шесть утра. Едем в телегах, сани здесь не применяются: сегодня мороз, снег, завтра -- тает. Укутаны мы основательно. Старшие мои имеют презабавный вид; в телегах, на сене, в солдатских тулупах и валенках. Видны одни носы. В телегу прямо валят, т. к. в такой одежде почти невозможно двигаться. О своем виде сказать ничего не могу. Темно. Мороз градусов 10--12, сильный ветер усиливает впечатление от мороза. Едем со скоростью пяти верст в час . . . Переезжаем невысокие горы -- перевал Курдай; ничто по сравнению с Кавказом, например. Время от времени встречаем караван-сараи, здесь укрываются путники, застигнутые бураном. Возчик с опаской говорит: "Не было бы только бурана"; они здесь очень часто бывают. Переехав перевал, около часу отдыхаем -- отогреваемся. Затем пересаживаемся на легковую машину, уже до Алма-Аты, без пересадки. С нами едет новый комендант и алма-атинский гепеур. Остальные на грузовике с вещами, следом. Едем по дороге, порой покрытой даже глубоким снегом. Смелый и необыкновенно ловкий шофер на машине АМО по этой трудной дороге гонит, что называется, вовсю. Он из броневиков -- там, говорит, поле зрения меньше было, труднее приходилось . . ,102 Из писем Н. И. Седовой-Троцкой103 Саре Якобс-Вебер104 Знаете, месяца за два, за три до нашей высылки в Алма-Ату (давно это было) происходили частые и бурные заседания Политбюро. Близкие товарищи и друзья собирались у нас на квартире в ожидании окончания заседания ПБ и возвращения Л. Д. с Пятаковым, чтобы узнать о происходящем. Помню одно такое заседание. Ждали мы их возвращения с нетерпением. Заседание затянулось. Первый пришел Пятаков, ждем, что он скажет. Он молчит, бледный, уши горят. Очень взволнован. Встает, наливает себе стакан воды, потом второй, выпивает. Вытирает платком пот со лба и говорит; "Ну, знаете, на фронте бывал, а такого не видел!" В это время входит Л. Д. Он [Пятаков] обращается к нему и говорит: "Ну зачем вы ему (Сталину) это сказали?! Ведь он вам этого не забудет, ни вам, ни вашим детям, ни вашим внукам!". Тогда это казалось таким далеким в отношении детей, особенно внуков. И никто, конечно, ни на минуту не сомневался в том, что надо было это сказать, и правильность, испугавшая Пятакова, слов Л. Д. подтвердилась. Но и слова Пятакова начинают подтверждаться: сын недалеко и от внука. 4 июня 1935 г. Помню, как обвинял его Пятаков, когда на заседании П[олит] б[юро] Л. Д. [Троцкий] назвал Сталина "могильщиком партии и революции". После заседания, у нас в столовой (в Кремле), где ждали конца заседания друзья наши, П[ятаков] сказал Л. Д.: "Кто вас тянул за язык, ведь он (Ст[алин]) не забудет вам этого, ни вашим детям, ни внукам". Л. Д. ничего не ответил. Незачем было. Нужно было сказать правду, чего бы она ни стоила. Заседатели конгресса [20 съезда партии], конечно, не посмели этого сделать. 21 февраля 1956 г. Очень меня взволновало чтение вашей главы о борьбе Сталина с оппозицией, Дечера105. Я перенеслась в обстановку этих последних дней "рукопашной" . . . вижу, вижу все с ясностью вчерашнего дня, слышу телефонный разговор Л. Д. с Бухариным -- голос его, страстное негодование --отъезд в Алма-Ату . . 29 февраля 1960 г. ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДНЕВНИКОВЫЕ ЗАПИСИ 1933 ГОДА ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ Итак, на наших паспортах проставлены отчетливые и бесспорные французские визы. Через два дня мы покидаем Турцию. Когда мы с женой и сыном прибыли сюда -- четыре с половиной года тому назад, -- в Америке ярко горело солнце "просперити". Сейчас те времена кажутся доисторическими, почти сказочными. Принкипо -- остров покоя и забвения. Мировая жизнь доходит сюда с запозданием и в приглушенном виде. Но кризис нашел дорогу и сюда. Из года в год на лето из Стамбула приезжает меньше людей, а те, что приезжают, имеют все меньше денег. К чему обилие рыбы, когда на нее нет спроса? На Принкипо хорошо работать с пером в руках, особенно осенью и зимою, когда остров совсем пустеет и в парке появляются вальдшнепы. Здесь нет не только театров, но и кинематографов. Езда на автомобилях запрещена. Много ли таких мест на свете? У нас в доме нет телефона. Ослиный крик успокоительно действует на нервы. Что Принкипо есть остров, этого нельзя забыть ни на минуту, ибо море под окном, и от моря нельзя скрыться ни в одной точке острова. В десяти метрах от каменного забора мы ловим рыбу, в пятидесяти метрах омаров. Целыми неделями море спокойно, как озеро. Но мы тесно связаны с внешним миром, ибо получаем почту. Это кульминационная точка дня. Почта приносит новые газеты, новые книги, письма друзей и письма врагов. В этой груде печатной и исписанной бумаги много неожиданного, особенно из Америки. Трудно поверить, что существует на свете столько людей, кровно заинтересованных в спасении моей души. Я получил за эти годы такое количество религиозной литературы, которого могло бы хватить для спасения не одного лица, а целой штрафной команды грешников. Все нужные места в благочестивых книгах предупредительно отчеркнуты на полях. Не меньшее количество людей заинтересовано, однако, в гибели моей души и выражает соответственные пожелания с похвальной откровенностью, хотя и без подписи. Графологи настаивают на присылке им рукописи для определения моего характера. Астрологи просят сообщить день и час рождения, чтоб составить мне гороскоп. Собиратели автографов уговаривают присоединить мою подпись к подписям двух американских президентов, трех чемпионов бокса, Альберта Эйнштейна1, полковника Линдберга2 и, конечно, Чарли Чаплина3. Та- кие письма приходят почти исключительно из Америки. Постепенно я научился по конвертам отгадывать, просят ли у меня палки для домашнего музея, хотят ли меня завербовать в методистские проповедники или, наоборот, предрекают вечные муки на одной из вакантных адских жаровен. По мере обострения кризиса пропорция писем явно изменилась в пользу преисподней. Почта приносит много неожиданного. Несколько дней тому назад она принесла французскую визу. Скептики -- они имелись и в моем окружении -- оказались посрамлены. Мы покидаем Принкипо. Уже дом наш почти пуст, внизу стоят деревянные ящики, молодые руки забивают гвозди. На нашей старой и запущенной вилле полы были этой весной окрашены такого таинственного состава краской, что столы, стулья и даже ноги слегка прилипают к) полу и сейчас, четыре месяца спустя. Странное дело: мне кажется, будто мои ноги немножко приросли за эти годы к почве Принкипо. С самим островом, который можно пешком обойти по периферии в течение двух часов, я имел, в сущности, мало связей. Зато тем больше -- с омывающими его водами. За 53 месяца я близко сошелся с Мраморным морем при помощи незаменимого наставника. Это Хараламбос, молодой греческий рыбак, мир которого описан радиусом примерно в 4 километра вокруг Принкипо. Но зато Хараламбос знает свой мир. Безразличному глазу море кажется одинаковым на всем его протяжении. Между тем дно его заключает неизмеримое разнообразие физических структур, минерального состава, флоры и фауны. Хараламбос, увы, не знает грамоты, но прекрасную книгу Мраморного моря он читает артистически. Его отец, и дед, и прадед, и дед его прадеда были рыбаками. Отец рыбачит и сейчас. Специальностью старика являются омары. Летом он не ловит их сетями, как прочие рыбаки, как ловим их мы с его сыном, а охотится на них. Это самое увлекательное из зрелищ. Старик видит убежище омара сквозь воду, под камнем, на глубине пяти, восьми и более метров. Длиннейшим шестом с железным наконечником он опрокидывает камень, - и обнаруженный омар пускается в бегство. Старик командует гребцу и вторым шестом, на конце которого укреплен маленький сетчатый мешок на квадратной раме, нагоняет омара, накрывает его и поднимает наверх. Когда море подернуто рябью, старик бросает с пальцев масло на воду и глядит через жирные зеркальца. За хороший день он ловит 30, 40 и больше омаров. Но все обеднели за эти годы, и спрос на омаров так же плох, как на автомобили Форда. Ловля сетями, как промысловая, считается недостойной свободного артиста. Поверхностный и ложный взгляд! Ловля сетями есть высокое искусство. Надо знать место и время для каждого рода рыбы. Надо уметь расположить сеть полукругом, иногда кругом, даже спиралью, применительно к конфигурации дна и де-сятку других условий. Надо опустить сеть в воду бесшумно, быс- тро развязывая ее на ходу лодки. Надо, наконец, -- не последнее дело -- загнать рыбу в сеть. Это делается ныне так же, как делалось 10 и более тысяч лет тому назад: при помощи швыряемых с лодки камней. Заградительным огнем рыба загоняется в дугу, потом в самую сеть. В разное время года, при разном состоянии моря нужно для этого разное количество камней. Запас их приходится время от времени обновлять на берегу. Но в лодке имеются два постоянных камня на длинных шнурах. Надо уметь метать их с силой и сейчас же быстро извлекать из воды. Камень должен упасть близко возле сети. Но горе, если он угодит в самую сеть и запутается в ней: Хараламбос покарает уничтожающим взглядом, -- и он прав. Из вежливости и социальной дисциплины Хараламбос признает, что я, в общем, неплохо бросаю камни. Но стоит мне самому сравнить свою работу с его работой, как гордыня сразу покидает меня. Хараламбос видит сеть под водой, когда она для меня уже невидима, и он знает, где она, когда она невидима и для него. Он ее чувствует не только перед собою, но и за своей спиной. Его конечности всегда соединены с сетью таинственными флюидами. Вынимать сеть -- тяжелая работа. Хараламбос туго подвязывает живот широким шерстяным шарфом даже и в жаркие июльские дни. Нужно грести, не обгоняя и не отставая, следуя по дуге сети -- это уже моя забота. Я не скоро научился подмечать почти незаметные движения рукой, при помощи которых мастер указывает помощнику направление. Выбросив в воду 15 кило камней, Хараламбос вытаскивает нередко сеть с одной единственной рыбкой, размером в палец. Иногда же вся сеть живет и трепещет от пойманной рыбы. Чем объяснить эту разницу? "Дениз", -- отвечает Хараламбос, пожимая плечами. "Дениз" значит "море", и это слово звучит, как "судьба". Мы объясняемся с Хараламбосом на новом языке, постепенно сложившемся из турецких, греческих, русских и французских слов, сильно измененных и редко употребляемых нами по прямому назначению. Фразы мы строим так, как двух- и трехлетние дети. Впрочем, наиболее частые операции я твердо называю по-турецки. Случайные свидетели заключили отсюда, что я свободно владею турецким языком, и газеты сообщили даже, что я перевожу американских писателей на турецкий язык. Явное преувеличение! Бывает так, что едва успеем опустить сеть, как вдруг послышится за спиною всплеск и сопение. "Дельфин", -- кричит Хараламбос в тревоге. Беда! Дельфин ждет, пока рыбаки нагонят камнями в сети рыбы, а затем вырывает их одну за другой вместе с большими кусками сети, которые служат ему в качестве приправы. "Стреляй, мусью", -- кричит Хараламбос. Я стреляю из револьвера. Молодой дельфин пугается, пускается наутек. Но старый пират питает полное презрение к автоматической хлопушке. Только из вежливости он отплывает после выстрела немножко дальше и, посапывая, выжидает своего момента. Не раз нам приходилось спешно вытаскивать пустую сеть и менять место ловли. Дельфин -- не единственный враг, есть и другие. Маленький черный садовник с северного берега успешно перетряхивает чужие сети, если они оставляются на ночь без надзора. Под вечер выезжает он на своем челноке будто бы на ловлю, а на самом деле занимает обсервационный пункт, откуда ему хорошо видно всех, кто вывозит сети на ночь. Есть люди, которые воруют чужие се-ти (у нас с Хараламбосом пропало за эти годы немало сетей), но это опасно и хлопотливо: сеть нужно переделать, чтоб не узнали, за ней нужно ухаживать, чинить ее, время от времени красить сосновой корой. Маленький садовник все эти докучные хлопоты возлагает на собственников сетей, сам он пользуется только рыбой и омарами. Хараламбос скрещивает с ним в пути взгляды острее ножа. Мы пускаемся на хитрости: отъехав подальше, ра-зыгрываем пантомиму сбрасывания сети, а затем, завернув за маленький остров, богатый зайцами, тайно опускаем сеть в воду. В одном случае из трех нам удается обмануть врага. Главная рыба здесь -- барбунья, краснуха. Главный рыбак по краснухе -- старик Кочу. Он знает свою рыбу, и иногда кажется, что рыба знает его. Когда краснухи много, Кочу сразу наносит возможным конкурентам стратегический удар. Выехав раньше всех, он обрабатывает водное поле не сплошь, а в шахматном порядке, ходом коня, или еще более замысловатыми фигурами. Никто не знает, кроме самого Кочу, где прошла уже сеть, а где еще пет. Обложив таким способом большой участок моря, Кочу спокойно заполняет затем неиспользованные квадраты. Высокое искусство! Кочу успел изучить море, потому что Кочу стар. Но еще и отец Кочу работал до прошлого года вместе с другим стариком, бывшим парикмахером. В дряхлом челноке они ставили сети на омаров и, сами до костей изъеденные морской солью, походили на двух старых омаров. Оба сейчас отдыхают на принкипском кладбище, где больше народу, чем в поселке. Не надо, однако, думать, что мы ограничивались сетями. Нет, мы прибегали ко всем приемам ловли, которые обещали добычу. Па крючки мы ловили больших рыб, до 10 кило весу. Когда я тянул из воды невидимого зверя, который то покорно следовал, то неистово упирался, Хараламбос глядел на меня, не спуская глаз, и которых не оставалось и оттенка почтительности: не без основания опасался он, что я дам драгоценной добыче сорваться ... При каждом моем неловком движении он рычал на меня свирепо и угрожающе. Когда рыба становилась, наконец, видна в прекрасной своей прозрачностью воде, Хараламбос шептал мне предостерегающе: "Буюк, мусье" (большой). На что я отвечал задыхаясь: "Буюк, Хараламбос". У борта лодки мы подхватывали добычу небольшой сеткою. И вот уже великолепное чудовище, отливающее всеми красками радуги, потрясает лодку ударами сопротив-ления и отчаяния. На радости мы съедали по апельсину, и на языке, который никто не понимает, кроме нас, и который мы сами понимаем только наполовину, мы делимся пережитыми впечатлениями. Сегодня утром ловля была плоха: сезон кончился, рыба ушла на глубину. К концу августа она вернется. Но Хараламбос будет ее ловить уже без меня. Сейчас он внизу заколачивает ящики с книгами, в полезности которых он, видимо, не вполне убежден. Сквозь открытое окно виден небольшой пароход, везущий из Стамбула чиновников на дачу. В библиотечном помещении зияют пустые полки. Только в верхнем углу, над аркой окна, продолжается старая жизнь: ласточки слепили там гнездо и прямо над британскими "синими книгами" вывели птенцов, которым нет никакого дела до французской визы. Так или иначе под главой "Принкипо" подводится черта. 15 июля 1933 г. Принкипо Л. Троцкий ПЕРЕЕЗД ВО ФРАНЦИЮ (Страницы дневника)4 В феврале 1929 года мы прибыли с женой в Турцию. 17 июля 1933 г. мы выехали из Турции во Францию. Газеты писали, будто французская виза была выдана мне по ходатайству... советского правительства. Трудно придумать более фантастическую версию: инициатива дружественной интервенции принадлежала на самом деле не советской дипломатии, а французскому писателю Maurice Parijanine, переводчику моих книг на французский язык. При поддержке ряда писателей и левых политиков, в том числе депутата Guernot, вопрос о визе получил на этот раз благополучное разрешение. За четыре с половиной года моей третьей эмиграции не было недостатка в попытках и с моей стороны, и со стороны моих благожелателей открыть мне доступ в Западную Европу. Из отказов можно было бы составить изрядный альбом. На его страницах значились бы подпись социал-демократа Германа Мюллера, рейхсканцлера Веймарской республики, британского премьера Макдональда5, в то время еще социалиста, а не полуконсерватора, республиканских и социалистических вождей испанской революции и многих, многих других. В моих словах нет и тени упрека: это только фактическая справка. Вопрос о Франции встал после последних выборов, давших победу картели радикалов и социалистов. Дело, однако, заранее осложнялось тем обстоятельством, что в 1916 г., во время войны, я был выслан из Франции министром внутренних дел Мальви за так называемую "пацифистскую" пропаганду, на самом деле по настоянию царского посла Извольского6. Несмотря на то что сам Мальви был примерно через год после того выслан из Франции правительством Клемансо7, опять-таки по обвинению в пацифист- ских происках, приказ о моей высылке продолжал сохранять свою силу. В 1922 г. Эдуард Эррио8 во время первой своей поездки в Советскую Россию, прощаясь после любезного посещения военно-го комиссариата, спрашивал меня, когда я думаю посетить Париж. Я напомнил ему шутя о моей высылке из Франции. "Кто же теперь об этом вспомнит!" -- ответил со смехом Эррио. Но учреждения имеют более твердую память, чем люди. Сходя с итальянского парохода в Марсельском порту, я подписал доставленное мне инспектором Surete Generate9 извещение об отмене приказа 1916 года: должен сказать, что давно уже я с таким удовольствием не подписывал официальных бумаг. Если основная линия жизни отклоняется от средней орбиты, то все соответствующие эпизоды, даже самые банальные, принимают таинственные очертания. В газетах было немало остроумных догадок о том, почему мы с женой совершили путешествие под "псевдонимом" Седовых. На самом деле это не псевдоним, а фамилия моей жены. По советским законам паспорт выписывается, по желанию, на фамилию любого из супругов. Наш советский паспорт был выписан в 1920 г. на фамилию жены, как дающую меньше поводов к "сенсации". Чтобы избежать каких-либо манифестаций и осложнений при высадке в Марселе, мои французские друзья решили выехать на моторной лодке навстречу пароходу в открытое море. Из этого простого замысла выросли новые осложнения. Владелец моторной лодки, почтенный г. Panchetti, которому не открыли заранее цель поездки, не спал всю ночь, ломая себе голову: зачем двум молодым людям выезжать на рассвете, без дам, в открытое море. Таких случаев еще в его практике не бывало. Между тем в эти самые дни шел в Тулоне процесс двух бандитов, убивших в море лодочника и овладевших его имуществом. Хоть и связанный задатком, г. Panchetti решил все же уклониться от опасного путешествия: в самый критический момент он заявил, что мотор отказывается работать. Найти в этот час поблизости другого лодочника не было никакой возможности. Только привлечение к делу инспектора Surete, удостоверившего мирные намерения обоих молодых людей, спасло положение. Лодочник покаялся в своих подозрениях и благополучно доставил пассажиров с парохода на берег, далеко от пристани. Два дожидавшихся нас здесь скромных "Форда" были вскоре превращены прессой в два автомобиля исключительной мощности. Те же газеты писали, что нас встречали в Марселе и сопровождали по Франции многочисленные полицейские. На самом деле, кроме инспектора, успокоившего лодочника, официально объявившего мне об отмене изгнания и тут же откланявшегося, мы не соприкасались ни с одним полицейским. Чтобы дать понять, какую привлекательность имело для меня путешествие по югу Франции в автомобиле, без надзора и охраны, отмечу, что начиная с 1916 года, следовательно, в течение последних шестнадцати лет, -- более старые периоды жизни оставляю в стороне, -- я передвигался не иначе, как в сопровождении "охраны", дружественной или враждебной, но всегда охраны. Но мы ни слова не сказали до сих пор о самом главном: о цели нашего путешествия во Францию. Во всяком случае этой целью не может быть ни медицинская помощь, ни богатые книгохранилища, ни другие блага французской культуры. Должна быть другая, "настоящая", тщательно скрываемая цель. На следующий день мы узнаем о ней из газет: путешествие во Францию предпринято . . . для свидания с Литвиновым. Я протираю глаза: с Литвиновым? Из тех же газет я впервые узнаю, что народный комиссар по иностранным делам находится на одном из французских курортов. Наиболее проницательные из журналистов не оставляют нас в неведении и насчет того, зачем, собственно, понадобилось это свидание. Оказывается, я за последнее время целиком нахожусь во власти мечты: умереть в России и быть похороненным в родной земле. Самому мне, правда, до сих пор казалось, что вопрос о том, где и как я буду похоронен, составляет наименьшую из моих забот. Фридрих Энгельс, в котором я привык видеть одну из наиболее обаятельных человеческих фигур, завещал сжечь себя, а урну со своим пеплом утопить в океане. Если что и удивляет меня в этом завещании, так не безразличие Энгельса к почве родного Вупперталя10, а самый факт заблаговременных размышлений о том, как ликвидировать собственный прах. Почему именно в океане? Но проницательность прессы неумолима. Сегодня я снова читаю о моей попытке добиться через Литвинова и Сурица11, советского посла в Турции, который также находится на курорте Royat, права вернуться в Советский Союз. Оба дипломата отказали, однако, мне в свидании начисто, и это явилось "самым страшным потрясением" моей жизни. Еще бы: Литвинова должна была не менее, чем меня, удивить мысль о том, что я мог пытаться именно через него вести переговоры о возвращении в Россию. Такие вопросы решаются в Москве исключительно в партийном порядке, а в аппарате партии Литвинов уже задолго до Октябрьской революции не играл никакой роли. При советском режиме он не выходил за рамки чистой дипломатии. Упоминание в этой связи Сурица является еще большим недоразумением. Вся эта история в целом -- да простят меня проницательные журналисты -- представляет собой образец патетической чепухи. Я не был в Ройа и не пытался видеться с Литвиновым. У меня не было ни малейших оснований для такой попытки. Можно было бы написать поучительное исследование о тех сложных путях, какими истина прокладывает себе дорогу через прессу. Чтоб убить человека в современной войне, нужно изрядное количество тонн чугуна. Сколько нужно тонн типографского свинца, чтоб установить тот или другой факт? Ошибка прессы в данном случае в том, что она ищет загадки там, где ее нет. Мое отношение к нынешнему советскому правительству не составляет тайны: со времени моей высылки в Турцию я ежемесячно откликался в "Бюллетене русской оппозиции"12 (Берлин, Париж), как и в иностранной печати, на вопросы внутренней и внешней политики СССР. Вместе с моими единомышленниками я неоднократно заявлял в печати, что каждый из нас готов по-прежнему, на любом посту служить советскому государству. Но сотрудничество с нами не может быть достигнуто путем отказа с нашей стороны от наших взглядов и от нашей критики. Между тем к этому сводится как раз весь вопрос для правящей группы. Она успела полностью израсходовать свой авторитет. Не будучи в силах обновить его через нормальный съезд партии, она нуждается все в новых и как можно более громких признаниях своей непогрешимости. Но именно этого она не может ждать с нашей стороны. Лояльное сотрудничество -- да! Покрытие ее ложной политики перед общественным мнением Советов и всего мира -- нет! При такой ясности взаимных позиций нет никакой надобности нарушать летний отдых народного комиссара по иностранным делам. * * * До недавнего времени пожар считался в нашей семье далеким и чуждым явлением, как извержение вулкана, кораблекрушение или игра на бирже. Но после того, как в январе 1931 г. сгорела ночью занятая нами в Принкипо вилла, причем огонь уничтожил все без остатка книги, часы, платье, белье и ботинки, идея пожара очень интимно вошла в нашу жизнь. Уже несколько месяцев спустя новая наша квартира сразу наполнилась в один злосчастный день удушливым дымом, и все метались по дому в поисках источника: открыли, наконец, -- в подвальном этаже разгорелся костер. Инициатором предприятия оказался мой внук, 6 лет, который трудолюбиво собрал в кучу опилки, дрова, старую вату -- и с успехом поджег этот хорошо воспламеняющийся материал. Не без труда и волнений удалось потушить пожар -- к огорчению для его инициатора. Проезжая по Франции в автомобиле, мы наблюдали на расстоянии большой лесной пожар. "Жаль, что далеко, -- сказал один из спутников, -- это прекрасное зрелище". Остальные укоризненно покачали головами: что сказали бы крестьяне по поводу этого эстетического отношения к пожару. Не успели мы провести на новой квартире и нескольких часов, как июльский воздух, и без того горячий, сделался невыносимым. Большая пустошь, прилегающая к вилле, покрылась дымом и пламенем. Горела высохшая трава, горел кустарник, и гонимый настойчивым бризом огонь, полосой в сотню метров, двигался на нашу дачу, охватил деревянный частокол, обвитый колючей проволокою, проник во двор, горела трава, горели ярким пламенем кусты, вокруг дома огонь разделился по двум направлениям, бурно вспыхнула деревянная беседка, дом наполнился дымом, все метались, что-то выносили, пожарных вызвали из соседнего городка, пожарные медлили, мы покинули дачу, считая ее обреченной. Но произошло чудо: слегка изменилось направление ветра, огонь заколебался вдоль усыпанной гравием дорожки и стал отступать от дачи в сторону. К приезду пожарных огонь затих. Но и сейчас, когда пишутся эти строки, во дворе стоит запах гари ... Так или иначе, это -- французская гарь. Турецкая глава жизни отошла в прошлое. Остров Принкипо превратился в воспоминания. 11 августа 1933 г. Л. Троцкий ПРИЛОЖЕНИЕ Л. Седов. Переезд во Францию13 24-го утром "Болгария" должна была придти в Марсель. По соглашению (и за специальную плату)* с пароходным обществом и властями друзьям Л. Д. разрешили до прихода парохода в порт снять Л. Д. и Н. И. с парохода на моторной лодке в открытом море. Капитан парохода был обществом предупрежден по радио. Местом высадки был выбран друзьями Л. Д. Касио- в 15 (?) приблизительно километрах от Марселя. Моторную лодку друзья хотели снять еще дальше [...]. Друзья совершили небольшую поездку по морю с тем, чтоб испробовать качество лодки, ознакомиться с местом, а лодку сняли с 6 часов утра следующего дня. , Не только о цели путешествия, но и о направлении хозяину и мат-росу ничего не было сказано. Сняли лодку на полдня, дали аванс (от него хозяин настойчиво отказывался), предложили запастись резервом горючего. Друзья Л. Д. переночевали в Другом месте и в половине шестого утра на двух автомобилях были уже в Каси-се. Автомобили поставлены в укромное место вблизи места предполагаемой высадки. Хозяин пришел одновременно с нами; не было матроса, его побежали будить. Между тем мотор не хотел работать. Крутил ручку хозяин (без особых усилий); изо всех сил крутили друзья. Мотор не работал. Друзья начали волноваться. Один побежал искать другую лодку. Другой начал проверять с хозяином мотор. Объяснения хозяина были сбивчивые. Удалось обнаружить, что не действует зажигание. Поведение хозяина стало еще более подозрительным (он давал совсем другие объяснения) . Видно было, что он не хочет ехать. По пристани взволнованно ходила его жена. Матрос также явно умышленно опаздывал. Что случилось? Вместе с двумя друзьями на лодке должен был ехать представитель сюртэ женераль; задачей его было визировать паспорта приехавших и сообщить Л. Д. отмену постановления о высылке (1916 года). Он заявил хозяину о своем служебном положении. Тогда -- и то не сразу, хозяин еще повозился минут десять с мотором -- он хватил себя кулаком по голове и крепко выругался: "Ах, я идиот, я . . забыл дома угли от дина-момашины". Тут же все выяснилось. В эти дни в Тулоне шел нашумевший процесс убийц собственника моторной лодки, нанятой на прогулку. Он был убит, а лодка продана за границей. Понят- * Если я упоминаю об этом, то для того, чтобы показать, что дело было организовано не полицией. Всякий имеет право остановить пароход за определенную плату [.. ] [Прим. Л. Седова.] но, под впечатлением этого процесса он не спал всю ночь и решил не ехать. Странный характер клиентов: два молодых человека без дам, необыкновенный час поездки, расспросы о том, может ли лодка уйти далеко в море, ее ход и др. вопросы не "туристического" характера, все это еще более усилило подозрительность хозяина и матроса. Друзья были приняты за (возможных) убийц. В этом он открыто признался. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДНЕВНИК 1935 ГОДА1 7 февраля 1935 г. Дневник -- не тот род литературы, к которому я питаю склонность: я предпочел бы ныне ежедневную газету. Но ее нет... Отрезанность от активной политической жизни заставляет прибегать к таким суррогатам публицистики, как личный дневник. В начале войны, запертый в Швейцарии, я вел дневник в течение нескольких недель ... Затем короткое время в Испании, в 1916 г., после высылки из Франции. Это, кажется, и все. Приходится прибегнуть к политическому дневнику снова. Надолго ли? Может быть, на месяцы. Во всяком случае, не на годы. События должны разрешиться в ту или другую сторону и -- прикрыть дневник. Если его еще раньше не прикроет выстрел из-за угла, направленный агентом . .. Сталина, Гитлера2 или франц[узских] друзей-врагов. Лассаль3 писал когда-то, что охотно оставил бы ненаписанным то, что знает, только бы осуществить на деле хоть часть того, что умеет. Такое положение слишком понятно для всякого революционера. Но надо брать обстановку, как она есть. Именно потому, что мне надо было участвовать в больших событиях, мое прошлое закрывает мне ныне возможность действия. Остается истолковать события и пытаться предвидеть их дальнейший ход. Это занятие способно во всяком случае дать более высокое удовлетворение, чем пассивное чтение. С жизнью я сталкивался здесь почти только через газеты, отчасти через письма. Не мудрено, если мой дневник будет походить по форме на обзор периодической печати. Но не мир газетчиков сам по себе интересует меня, а работа более глубоких социальных сил, как она отражается в кривом зеркале прессы. Однако я, разумеется, не ограничиваю себя заранее этой формой. Преимущество дневника -- увы, единственное -- в том и состоит, что он позволяет не связывать себя никакими литературными обязательствами или правилами. 8 февраля [1935 г.] Трудно придумать занятие более мучительное, чем читать Леона Блюма4. Образованный и в своем роде умный человек как бы поставил себе целью жизни ничего не говорить, кроме салонных пустяков и замысловатого вздора. Разгадка в том, что политически он давно уже выведен в тираж. Вся нынешняя эпоха ему не подходит. Его маленькое искусство, пригодное для кулуаров, кажется жалким и ничтожным в грозном водовороте наших дней. В сегодняшнем номере5 статья посвящена годовщине 6 февраля6. Конечно, "этот день не принадлежал фашизму!"7. Но Флан-ден8 все же не на высоте: "мятежники фашисты противопоставили свою силу его слабости"9. Сильный Блюм упрекает Фландена в слабости. Блюм ставит Фландену ультиматум: "стоять за фашистский мятеж или против!"9. Но Фланден вовсе не обязан выбирать. Вся его "сила" в том, что он между фашистским мятежом и рабочей самообороной9. Равнодействующая тем больше приближается к фашистам, чем слабее Блюм--Кашен10. Когда-то Сталин разрешился афоризмом: социал-демократия и фашизм -- близнецы! Сейчас близнецами стали социал-демократия и сталинизм, Блюм и Кашен. Они все делают для того, чтоб обеспечить победу фашизму. В L'Humanite11 тот же торжественный аншлаг: "Это был не их день!"12 Это торжество могучему "единому фронту" обеспечил слабый Фланден. Угроза единого фронта вывести рабочих на [площадь de la] Concorde, т. е. подставить безоружные и неорга низованные массы под дула и кастеты милитаризованных шаек, была бы преступным авантюризмом, если б это была серьезная угроза. Но тут bluff13, заранее согласованный со "слабым" Флан- деном. Непревзойденным мастером такой тактики был в доброе старое время Виктор Адлер14 (где его партия?). Сегодняшние обличения против Фландена в Popu, как и в Huma, -- только при крытие вчерашнего соглашения с ними. Эти господа думают об мануть историю. Они обманут только себя. A Temps15 тем временем борется с коррупцией и упадком нравов . . . 9 февраля [1935 г.] Ракоши16 приговорен к вечной каторге. Он держал себя с революционным достоинством после нескольких лет тюрьмы. От казни спасли его во всяком случае не протесты в L'Humanite, почти не находившие отклика. Гораздо большую роль сыграл тон большой фран[цузской] прессы, начиная с Temps. Эта газета была "за" Ракоши против венгерского прав[ительст]ва, как она была против Зиновьева за сталинский суд. В обоих случаях, конечно, по патриотическим соображениям. Какие же еще соображения могут быть у Temps? В деле Зиновьева были, правда, еще соображения социального консерватизма: московский корреспондент Temps, который, ви- димо, хорошо знает, где искать директив, несколько раз подчеркивал, что Зиновьев, как и все вообще гонимые ныне оппозиционеры, стоят влево от правительства, и что для беспокойства нет следов оснований. Правда, и Ракоши стоит влево от Хорти17, и даже очень значительно, но дело идет и в этом случае о маленькой услуге Кремлю. Бескорыстной, надо думать? * * * Министерство] вн [утренних] дел запретило рабочие контрманифестации, назначенные на 10 февраля. Раз Кашен--Блюм требуют от "слабого" Фландена роспуска фашистских лиг, то они делают его тем самым достаточно сильным против рабочих организаций. Механика необонапартизма налицо. Кашен--Блюм, конечно, будут в печати проклинать Фландена: это одинаково полезно и Фландену, и им самим. Но в душе эти господа будут радоваться запрещению рабочих манифестаций: все, даст бог, придет в норму, и можно будет дальше продолжать свою полезную оппозиционную деятельность... Число стачечников, получающих пособие, возросло, тем временем, до 483.000. По вопросу о стачечниках Блюм послал В парламенте выступать Фроссара18. Это означает по адресу буржуа: "Не беспокойтесь, в вопросе о стачечниках вам ничего не грозит, сохраните нам лишь парламент и наши свободы". 11 февраля [1935 г.] Мемуары Rohm'а19, начальника штаба SA, убитого впоследствии Гитлером, дают достаточно яркое -- при всей своей тусклости -- представление о самоуверенной вульгарности этой среды. В "социализме" наци психологические пережитки траншейного "сближения классов" занимают (занимали) очень видное место. То, что Мартов20 и др. меньшевики -- без всякого основания -- говорили о большевизме: "солдатский социализм" -- вполне применимо к наци, по крайней мере к их вчерашнему дню. В образе самого Рема казарменное "братство" очень органически сочетается с педерастией. Однако же этот ограниченный ландскнехт, который, вследствие отсутствия случая воевать за Германию, хотел воевать за Боливию, делает, благодаря своему натуралистическому подходу к явлениям и людям, ряд мелких замечаний, совсем недоступных салонным социалистам. "Пламенные протесты и массовые митинги, безусловно, ценны в смысле создания настроения возбуждения и часто, возможно, они просто незаменимы; но если за кулисами этого взрывоопасного представления не стоит человек, готовый к действию и решившийся на действия, они не принесут никакого эффекта" (Мемуары, ст. 80)21. Эта мысль, в которой есть верное ядро, направлена, отчасти, против Гитлера: он говорил речи, а я, Рем, делал дело. Солдат должен, по Рему, стоять впереди политика. Но политик опрокинул солдата. 12 февраля [1935 г.] Сегодня Popu и Huma захлебываются от восторта по поводу того, что 100 000 "антифашистов" прошлись по Place de la Repub-lique. "Что за великолепный народ"!22 -- пишет Блюм. Эти люди всегда удивлены, когда массы отвечают на их призывы. И они вправе удивляться, ибо в течение десятилетий они только и делали, что злоупотребляли доверием массы 100 000! Но condottieri23 фашизма знают, что это только толпа, которая сегодня собралась, а завтра рассыпется. Vaillant-Couturier24, этот сноб, который превратил марксистское отношение к морали в циничную распущенность, делает из манифестации на Place de la Rep[ublique] тот вывод, что теперь -- sans delai!25 -- фашистские лиги должны быть] разоружены и распущены! Как не вспомнить поэтому, что генерал Groner26 в качестве министра вну[тренних] дел [Германии] запретил SA, армию Гитлера, декретом 13 апреля 1932 г. Rohm рассказывает по этому поводу: "Исчезли только мундир и знаки отличия. Как и раньше, штурмовые отряды тренировались на полигонах Доеберица, как и на других учебных полях, принадлежавших правительству Рейха. Только теперь они преподносились не как штурмовые отряды, а как Общество немецкого народного спорта"27. Надо прибавить, что генерал Тренер был не только министром внутр [енних] дел, но и министром рейхсвера. В первом своем звании он, по соображениям парламентского оппортунизма, запретил SA, а во втором звании предоставлял им за счет государства все необходимые удобства для дальнейшего развития. Этот многозначительный политический эпизод освещает до конца глупость требования разоружить фашистов. Запрещение военных лиг, если бы фран[цузское] пр[авительст]-во нашло нужным прибегнуть к этой мере, -- что, вообще говоря, не исключено -- означало бы лишь, что фашисты в области вооружения вынуждены были бы прибегнуть к некоторой поверхностной маркировке, а рабочие оказались бы действительно лишены малейшей легальной возможности подготовить свою оборону. Центральный лозунг "единого фронта" как бы специально создан для того, чтобы помочь буржуазной реакции загнать пролетарский авангард в подполье. * * * По поводу прудонистско-анархического конгресса 1874 г.28 Энгельс презрительно писал Sorge29: "Общее несогласие по всем основным вопросам скрыто тем фактом, что они не спорят, а только-говорят и слушают"30. Замечательно меткая формула, которая как нельзя подходит к совещаниям лондонско-амстердамского блока31. Но ныне такого рода "объединения" еще неизмеримо менее-жизнеспособны, чем 60 лет тому назад! * * * Перемена тона Temps в высшей степени замечательна. От прежнего олимпийского осуждения правой и левой диктатуры не осталось почти ничего. В передовицах -- восхваление муссоли-низма как средства спасения "на случай крайности". В анкетах -- реклама для Jeunesses Patriotes32 и пр. Notre Dame Фландену не поможет33. * * * Перевод Чубаря34 из Харькова в Москву прошел в свое время как-то незаметно, и я сейчас затрудняюсь даже вспомнить, когда, собственно, это произошло. Но перевод этот имеет