лся, что даже доскональное знание похождений неустрашимого героя комиксов, "сверхчеловека", и знаменитых сыщиков не дает еще возможности разобраться в событиях, развернувшихся вокруг взрыва на Бикини. Происходили странные, необъяснимые вещи. Тысячи незнакомых и неизвестных людей в других странах сочувствуют жертвам "пепла Бикини" и требуют запрещения атомного оружия, а японский министр иностранных дел призывает соотечественников сотрудничать с американскими атомщиками. Таинственные, страшные коммунисты, которым место, несомненно, в тюрьме, и губернатор префектуры, человек, несомненно, достойный всяческого уважения и доверия, выступают с одним и тем же предложением: заставить Америку отказаться от проведения испытаний водородных бомб на Тихом океане. У Мотоути голова шла кругом. Но он был самолюбив и горд и не желал обращаться к кому-нибудь с вопросами, тем более что спрашивать, собственно, было не у кого. Правда, больных нередко посещали разные делегации, члены благотворительных обществ, корреспонденты газет. Все они до смерти надоели назойливыми расспросами, бесконечными выражениями елейных соболезнований и просьбами в сотый раз повторить со всеми подробностями рассказ о взрыве. Не у них же было искать ответы на множество вопросов, то и дело рождавшихся в голове! Да, Мотоути приходилось признать, что знает он очень и очень мало. Впрочем, не отличались развитием и все его сверстники в Коидзу, и их отцы, и отцы их отцов. События, творившиеся в мире, имели для них значение лишь постольку, поскольку вызывали изменения в налогах, ценах на тунца и на продукты. Помнится, Мотоути вместе с компанией друзей издевался над приехавшим из Токио агитатором -- чахоточным юношей в очках. Юноша что-то невнятно рассказывал об империализме и оккупации, употреблял массу непонятных, иностранных слов, и слушали его плохо. Под конец Мотоути во всю глотку затянул веселую песню и ушел с митинга. Конечно, в те времена (какими далекими они сейчас казались!) механику ив голову не пришло бы заниматься вопросами политики. Заводила портовой молодежи, Мотоути целыми вечерами топтался у входа в кинотеатр, щеголяя выпущенным на глаза чубом и залихватской манерой курить, держа окурок сигареты прилипшим к нижней губе. Он балагурил с девушками, приставал к прохожим, всегда готовый вынуть из карманов натруженные кулаки, чтобы "хорошенько вздуть" первого попавшегося под руку. Верхом удальства он считал скорчить при всех рожу в спину прижимистому Нарикава, лучшим времяпровождением -- распить с приятелями несколько бутылочек сакэ, а затем спеть старую традиционную песню пьяниц: Домбури батти уйта. уйта! Иой докуса-но доккой-са! Нет, Мотоути и сейчас .не считал, что занимался глупостями. Просто его деятельная натура не могла смириться с положением больного, пригвожденного к постели, и он старался не тратить времени даром. Ломать голову над политическими вопросами, конечно, не дело для простого рыбака, но ведь не заниматься же и тем, чем с утра до ночи занят старый дурак сэндо, -- подсчетом барышей с своей собственной шкуры! Месяц назад государственный секретарь Андо потребовал от США уплаты двух с половиной миллиардов иен в возмещение убытков за ущерб, причиненный Японии взрывом на Бикини. И с тех пор Тотими старается подсчитать, сколько же достанется ему и что можно будет сделать на эти деньги. Вот он лежит на койке, опухший, небритый, шевелит губами и загибает забинтованные пальцы. Деньги для него -- все. Мотоути и раньше не очень уважал начальника лова, а теперь, проведя с ним в одной комнате полгода и присмотревшись к нему поближе, окончательно возненавидел его. Из всех четверых Тотими был наименее пострадавшим, но стонал и жаловался так громко и нудно, что доводил своим нытьем до бешенства спокойного и застенчивого капитана Одабэ. Даже Хомма, пятнадцатилетний мальчишка, и тот спрашивал себя, как это можно было слушаться и уважать такую скотину. А что касается самого Мотоути... Ах, если бы он мог подняться с постели! Дверь тихонько скрипнула. Мотоути скосил глаза и увидел Умэко, старшую дочь Кубосава, подругу своей сестры. Вот уже месяц, как девочка жила в госпитале, ухаживая за отцом. Врачи считали, что ее присутствие благотворно действует на состояние его здоровья. Умэко хорошо знала Мотоути и часто навещала его. Бледная, осунувшаяся, отчего глаза ее стали еще больше и потемнели, в белом больничном халатике, она казалась совсем взрослой. -- Ну что, Умэ-тян? -- вполголоса спросил механик. На соседней койке, что-то бормоча и всхлипывая во сне, тяжело и часто дышал Одабэ. Хомма, читавший какую-то растрепанную книжку, приветствовал девочку взмахом руки. Сэндо прекратил свои вычисления и повернулся на бок, чтобы удобнее было слушать. Умэко на цыпочках подошла и присела на край постели Мотоути. -- Папе опять плохо, -- прошептала она. -- Совсем плохо. Опять потерял сознание. Я слышала, как врачи говорили между собой, что надежды мало. Неужели он умрет? Глаза ее налились слезами, она опустила голову, перебирая дрожащими пальцами завязки на халате. Мотоути закусил губу и промолчал. Хомма спросил тихо: -- А что говорит Удзуки-сан? -- Не знаю... -- Голос девочки задрожал. -- Его там не было. Но все равно, другие врачи тоже что-то понимают, не правда ли? Неужели он умрет? -- Понимать-то они, конечно, понимают, но в этих делах лучше всего разбирается профессор Удзуки, -- прохрипел сэндо. -- Американцы тоже понимают, но от них ничего не узнаешь. Они трещат на своем языке так быстро, что ничего невозможно разобрать... Он с ожесточением взбил подушку, перевернул ее другой стороной, чтобы было прохладнее, и снова лег. -- Ничего, Умэ-тян, -- сказал Мотоути. Его костлявая рука легла на плечо девочки. -- Ничего. Не надо так... отчаиваться. Ведь Кубосава-сан не впервые теряет сознание, правда? -- У него теперь желтуха. Они говорят, что такой желтухи никто... никто... -- Она всхлипнула и прижала рукав к глазам. -- Простите, что я плачу. Вам ведь тоже очень плохо. Вот, смотрите, это мне дал господин студент из хиросимского отделения. Умэко вытянула из-за пазухи свернутый в трубку журнал. На большой, во всю страницу, фотографии Мотоути увидел нечто, напоминающее исполинский одуванчик или круглый ком ваты, поднявшийся над облаками на корявой черной ножке. Подпись под фотографией гласила: "Огненный шар, образовавшийся после взрыва водородной бомбы. Диаметр шара около восьми километров". -- Дрянь какая! -- сказал Мотоути. -- А что это за черный столб? -- Господин студент говорил, что это и есть куча пыли, которая поднялась от взрыва. "Пепел Бикини". Он говорил, что шар уходил все выше вверх и тянул ее за собой. А потом... она рассыпается вокруг. -- Дрянь какая! -- проговорил Мотоути и вернул журнал. -- Ну зачем это было нужно? -- вырвалось у Умэко. -- А теперь вот папа... и господин сэндо... и Мотоути-сан, и Хомма... Она закрыла лицо ладонями и выбежала из палаты. Журнал остался на полу возле койки механика. Некоторое время все молчали. Сэндо Тотими угрюмо таращил крохотные острые глазки. Хомма подозрительно засопел, уставившись куда-то в угол. -- Вот если бы этих умников посадить в нашу шкуру... -- отрывисто сказал он. -- Знали бы тогда, как мучить невинных людей. Подумали бы тогда, как испытывать водородные бомбы. То-то завертелись бы! -- Какой в этом толк? -- зло отозвался Мотоути. Он все еще смотрел на дверь, за которой скрылась несчастная девочка. -- "Толк, толк"... Нет, их нужно заставить платить! -- хрипло выкрикнул сэндо. -- Пусть-ка они раскошелятся... Самое главное -- деньги с них содрать! Механик чувствовал, как слепая, бешеная ярость овладела им, сжала горло, перехватила дыхание. -- Послушай, ты, сэндо, -- свистящим шепотом проговорил он, сжимая кулаки, -- старый мешок с дерьмом... Хомма испуганно прижался к стене. Тотими вобрал голову в плечи и вытянул ладонями вперед забинтованные руки. Мотоути с трудом спустил ноги с постели... В этот момент вошел служитель и объявил, что с ними хочет поговорить господин Эйдзо Вякасо. -- Дрянной ты человек, сэндо! -- Мотоути снова лег. -- Так как же? Примете его? -- спросил служитель. -- Ох, черт бы их всех побрал! -- простонал проснувшийся Одабэ. -- Когда, наконец, они оставят нас в по-кое? -- Кто он такой? -- спросил Мотоути сердито. Служитель не успел ответить. Из-за его спины раздался неторопливый, негромкий голос: -- Я обеспокою вас ненадолго, друзья мои. Прошу прощения! -- И в палату протиснулся "невысокий человек средних лет в европейском костюме с портфелем под мышкой. Не обращая внимания на любопытные взгляды, устремленные на него, он уселся на стул, положил портфель рядом с собой на пол и вытер лицо цветистым шелковым платком. -- Дождь... -- пояснил он, вытирая шею и затылок. -- Промок насквозь. Затем он аккуратно сложил платок, сунул его в карман и сказал: -- Здравствуйте, друзья мои! Я -- Эйдзо Вакасо, преподаватель математики. Всех вас я уже знаю по фотографиям в газетах и по описаниям. Будем знакомы. Сразу же предупреждаю, что обременять вас выражениями сочувствия не стану, хотя сочувствую вам глубоко и искренне, как и всякий честный японец. Больные заулыбались. Даже Одабэ скривил в улыбке серые, сухие губы. -- Я осмелился навестить вас по делу, которое, по моему глубокому убеждению, должно вас заинтересовать. -- Вакасо нагнулся, расстегнул портфель и достал из него лист бумаги с коротким текстом, отпечатанным крупными иероглифами. -- Меня послал к вам городской комитет борьбы за запрещение испытаний и применения водородного оружия. Вот воззвание комитета. Я хотел бы зачитать его вслух. Мотоути протянул руку: -- Разрешите взглянуть. Он дважды прочел текст, сначала бегло, затем медленно и внимательно. -- Это очень правильно, -- проговорил Мотоуги. -- Очень правильно. Только... почему вы не обратились с этим воззванием раньше? -- К сожалению, -- вздохнул Вакасо, -- многие... даже большинство из нас, не желают понимать самых, казалось бы, простых вещей, пока это не затронет их личных интересов. Вспомните хотя бы себя... -- Вы правы, вы правы, -- смущенно согласился Мотоути. Он приподнялся на локтях и крикнул: -- Эй, друзья! Хомма! Господин Одабэ! И ты, сэндо! Смотрите, вот воззвание с требованием запретить водородную бомбу. Господин Вакасо пришел сюда что бы мы подписали, не так ли? Вакасо кивнул. Сэндо неприятно усмехнулся. -- Этими воззваниями занимаются всякие... как их... коммунисты, анархисты, социалисты, -- сказал он. -- Это не наше дело. Мы люди простые. -- Ничего подобного. -- Вакасо живо повернулся к нему. -- Коммунисты здесь ни при чем, хотя они, кажется, тоже целиком и полностью поддерживают наше движение. Но так поступают все честные люди! Под этим текстом подписываются девять из десяти японцев! Огромное дело... Народ зашевелился. Всюду митинги, собрания. Заметьте, пока это проводится только у нас в Японии... вернее, в одном Токио. А не сегодня-завтра такие воззваний будут подписывать во всем мире. Как Стокгольмское... -- Ну и пусть подписывают! -- Но ведь вы же сами, господин Тотими, стали жертвой... -- Уж кто-кто, а мы-то обязаны подписать, -- еле сдерживая себя, сказал Мотоути. -- Нельзя допустить, чтобы американцы еще раз затеяли эту чертову игру в океане. Я подпишу, а вы как хотите. -- Погоди, что ты делаешь, Тюкэй! -- Сэндо в волнении размахивал руками и сипло визжал. -- Ты губишь всех нас! Если хоть один из нас подпишется под этой бумажкой... -- Тотими-сан! Что вы говорите? -- ...нам не возместят убытки, не заплатят ни иены... -- Погодите, Тотими-сан... -- Дурак! -- сказал механик сквозь зубы, торопливо выводя иероглифы своего имени. -- Дурак и подлец! Ты потерял стыд, сэндо! И если бы я мог сползти с койки... -- Нет, так нельзя, -- вступился несколько ошарашенный Вакасо. -- Подпись эта -- дело совершенно добровольное. Дело совести каждого японца. -- Значит, видно, это не дело сэндо... А вы как? -- Мотоути обратился к Хомма и Одабэ. Хомма поспешно протянул руку за карандашом. За ним расписался и капитан. Возвращая, воззвание Вакасо, он с усмешкой сказал механику: -- Не трогай сэндо, Тюкэй. Он -- другой человек и многого не понимает... Сэндо злобно сплюнул: -- Дураки! Право, дураки! Ну, дожили? Ни гроша теперь не получите, помяните мое слово! Не думаете о своих семьях. А ведь у вас у каждого в кармане было бы по сто миллионов, не меньше... Вакасо подпрыгнул на стуле: -- Сколько? -- Сто миллионов Посетитель растерянно заморгал: -- Простите, Тотими-сан, я не совсем понимаю... Сто миллионов иен вы имеете в виду? -- Конечно! -- Да кто вам внушил эту фантазию? -- А как же? Господин государственный секретарь Андо потребовал от американцев за убытки два с половиной миллиарда. Так? -- Нас двадцать три человека. Разделите-ка два с половиной миллиарда на двадцать три -- получится примерно столько... -- То есть позвольте, господин Тотими... -- Вакасо изумленными глазами уставился на сэндо. -- Вы хотите сказать... Вы серьезно думаете, что два миллиарда с половиной целиком разделят между вами? -- А кому же еще они достанутся, по-вашему? -- просипел сэндо, приподнимаясь на локте. Удивленный тон посетителя, по-видимому, не на шутку встревожил его. (Механик, капитан и Хомма с любопытством прислушивались к разговору.) -- Кто еще, кроме нас, может получить эти деньги? -- Я не хотел бы огорчать вас, Тотими-сан, -- с беспокойством проговорил Вакасо, -- но дело в том, что... -- Нет уж, говорите, пожалуйста... Мы, рыбаки, люди темные, можем и ошибиться. -- Вот видишь, сэндо! -- весело сказал Мотоути. -- Выходит, что знать повадки тунца и уметь считать по пальцам -- еще не все, что нужно умному человеку. -- С вашего разрешения, я объясню, -- поспешно сказал Вакасо. Он подумал немного. -- Конечно, я не специалист, но это довольно очевидно. Гм... Видите ли, эти два с половиной миллиарда иен американцы выплатят... если только выплатят... нашему правительству, а не вам. Об этом писали и в газетах. Сумма компенсации предназначена для покрытия всех -- понимаете, всех -- убытков государства, причиненных водородным взрывом. -- Но ведь пеплом смерти засыпало нас, а не государство! -- хрипло сказал сэндо. -- Это верно. Однако в первую очередь деньги получите не вы, а рыбопромышленники, которые потеряли сотни миллионов на зараженном тунце... -- И наш Нарикава, -- вставил механик. -- Да, господин Нарикава тоже, конечно, получит. Затем, по-моему, выплатят рыбоконсервным заводчикам. Страховым обществам. Военному ведомству... -- А оно-то при чем тут? -- удивился Мотоути. Вакасо засмеялся: -- Военному ведомству всегда перепадет из любых средств. Дальше... Министерству здравоохранения за ваше лечение. Правительственным чиновникам... гм... за надзор и все такое прочее. Ну, и многим другим. -- А как же мы? -- чуть не плача, пробормотал сэндо. -- А нам, -- с издевкой сказал Мотоути, -- принесут оставшиеся крохи и скажут: "Вот вам за ваши обожженные потроха, подавитесь и не нойте". -- Э-э... это вы уж слишком, господин Мотоути, -- покашливая, сказал .Вакасо. -- Конечно, пострадавшие будут вознаграждены. Ну, не сто миллионов, правда, но все же... Думаю, вы получите достаточно, чтобы безбедно прожить до конца своих дней. -- Хоть по сто тысяч досталось бы! -- Сэндо, мокрый от волнения и разочарования, выглядел таким жалким, что даже механику стало жаль его. -- Ничего, Тотими-сан, -- серьезно проговорил он. -- Выдадут достаточно для того, чтобы безбедно дожить свой век. Впрочем... ведь теперь все равно не выдадут -- мы подписали воззвание... Вакасо засмеялся: -- Вы большой весельчак, господин Мотоути. Но не надо шутить так зло. Господин Тотими может обидеться. Я не думаю, чтобы ваши подписи как-нибудь повлияли на вопросы компенсации. Сэндо, отвернувшийся было к стене, стремительно сел на постели: -- Не повлияют, вы говорите? -- Конечно, нет. -- Дайте-ка мне карандаш и эту штуку. -- Он долго примеривался, крутил карандашом над бумагой, поглядывая исподлобья то на Вакасо, терпеливо сидевшего на стуле, то на Мотоути, затем вдруг решился и торопливо нацарапал свою подпись. -- Я тоже не хуже других, -- пробормотал он. -- А вдруг это все-таки поможет? Когда Вакасо распрощался и ушел, унося под мышкой свой портфель, Мотоути долго лежал на спине, закинув руки за голову, и размышлял. Пожалуй, вряд ли он поставил бы свою подпись, если бы не был сам жертвой "пепла Бикини"... если бы не приходили к нему со всего света слова привета и утешения... если бы не плакала Умэко... если бы... Нет, Мотоути изменился. Изменился и никогда не станет прежним. А сэндо... Он заснул... Утром больные, доктора, Токио, вся Япония узнала, что у радиста Кубосава отказывается работать сердце. ПАЛАТА No311 -- Удзуки-сан! Удзуки-сан! Профессор с трудом раскрыл глаза и сел на кровати. За окном кабинета было темно, на потолке застыл световой квадрат от наружного фонаря. -- Удзуки-сан! Вы проснулись? -- Да-да. В чем дело? -- Кубосава опять плохо. Слабеет сердце. -- Иду. -- Удзуки неловко поднялся на ноги и взглянул на часы. Четверть второго. Значит, он проспал всего полчаса. Полчаса за последние двое суток. Но сон уже улетел от него. Он наскоро причесался и вышел в коридор. Ковровая дорожка заглушала шаги. У двери в палату он помедлил, машинально разглядывая табличку с номером "311". Палата No 311. Уже несколько месяцев внимание всей Японии приковано к этой палате. Да и только ли Японии?.. Кажется, весь мир неустанно следит за борьбой со смертью, которая идет сейчас в стенах этого госпиталя. Весь мир хочет знать, чем окончится история болезни пациента палаты No 311, удастся ли профессору Удзуки и полковнику Нортону сохранить эту жалкую человеческую развалину, которая вот уже полгода мечется между жизнью и смертью за этой дверью... Профессор тряхнул головой, как бы отгоняя не относящиеся к делу мысли, и решительным движением толкнул дверь. В палате было светло и немного душно. Посредине на койке, головой к южной стороне, лежал укрытый простыней Кубосава. Желтое с пепельным оттенком лицо его отчетливо выделялось на фоне безукоризненной белизны постельного белья. Глубоко в нос уходил резиновый шланг от кислородного датчика (Кислородный датчик -- устройство для искусственной подачи кислорода в легкие больного.), стоявшего рядом на столике со стеклянной крышкой. С другой стороны у койки стояли две женщины и девочка -- жена Кубосава, Ацуко, теща КиЕко и старшая дочь Умэко. Все трое смотрели на больного широко открытыми застывшими глазами. Дежурный врач, видимо только что проверявший пульс, засовывал в карман хронометр. -- Пульс пропадает, -- шепотом ответил он на вопросительный взгляд Удзуки. -- Кислород? -- Непрерывно. -- Температура? -- Тридцать шесть. Думаю, скоро упадет еще ниже. -- Введите тонизирующее. (Тонизирующее -- средство для усиления жизнедеятельности организма.) Пока врач готовил шприц, Удзуки отошел к окну, откинул портьеру. На подоконнике лежала груда бумаг. Это были телеграммы со всех концов страны с выражением соболезнования, с призывом не терять надежды, с наивными, но искренними советами. Удзуки взял одно из них: "Как это могло случиться? Что можно поделать, если не в силах человеческих помочь вам? Неподалеку от нас есть храм, в нем имеется каменная статуя Будды, именуемая "ГЕгЕ-сама". Если потереться с молитвой больным или ушибленным местом об эту статую, то болезнь как рукой снимет. Я сам испытал это. Особенно, как говорят, таким способом хорошо изгонять злого духа из печени. Не теряйте надежды, держитесь твердо..." -- Готово, Удзуки-сан. Удзуки бросил письмо и вернулся к больному. Прошло четверть часа. Тонизирующее не помогало. Дыхание Кубосава становилось все слабее и слабее, пульс едва прощупывался. Ацуко склонилась над мужем, и слезы закапали на его лицо, на подушку, на простыню. Она вытерла их платком. едва слышно всхлипывая: -- Спасите его! Спасите!.. Удзуки приказал служителю срочно вызвать Нортона. Потом увеличил подачу кислорода. Впрочем, он понимал, что это бесполезно. В сущности, Кубосава был уже мертвецом, и Удзуки знал, точнее -- чувствовал это по едва уловимым внешним признакам. "Первая жертва водородной бомбы", -- пришло ему в голову. Взгляд его случайно встретился со взглядом Умэко. Он поспешно отвел глаза и с ненужной энергией принялся готовить вторую инъекцию. В отяжелевшей из-за бессонницы голове копошились обрывки мыслей: "Пока пациент жив, врач не должен... Бедная девочка... Нортон намекал, что кое-кто в США очень рассчитывает на мое искусство. От спасения Кубосава зависит многое... очень многое. Когда начался последний приступ у Кубосава? Кажется, двадцать первого. А сегодня двадцать третье... Утро двадцать четвертого. Да, двадцать четвертое сентября 1954 года -- дата смерти первой в мировой истории жертвы водородной бомбы. Неужели будут и другие?.." -- Здравствуйте, Удзуки-сан. Удзуки вздрогнул и чуть не выронил шприц: перед ним стоял Нортон. -- Плохо? -- спросил он, показывая глазами в сторону постели. Удзуки кивнул. -- Думаю, это конец, -- сказал он по-английски. Нортон долго возился около умирающего, мял ему руки, щупал через каждые пять минут пульс, открывал веки и заглядывал в мутные, неподвижные зрачки. Он что-то записывал, делал какие-то уколы, брал кровь. Удзуки безучастно следил за ним. Для него было ясно, что дело проиграно. Рассветало. Удзуки не задернул портьеру, и к желто-белому электрическому свету примешалась серая слезливая муть осеннего токийского неба. Палата была невелика, и в ней стало душно. Удзуки захотелось курить. Выходя из палаты, он слышал, как Ацуко, плача навзрыд, спрашивала Нортона: -- Неужели его уже ничем нельзя спасти? Он закрыл за собой дверь, откинул полу халата и достал портсигар. Глаза его остановились на табличке с надписью "311". Он отвернулся. Сюкити Кубосава умирал. Он был так слаб, что даже не мог поднять веки и пошевелить губами, а перешептывание врачей и плач родных доносились до него словно через слой войлока. И все же судьба подарила ему перед смертью несколько часов ясной мысли. Он знал, что умирает. Почти полгода страшные, неведомые силы упорно и успешно трудились над его организмом, и теперь их работа близилась к завершению. Он понимал это каким-то шестым чувством, словно слепой, наклонившийся над бездонной пропастью. Смертный холод медленно полз по телу от тощих рук и ног, похожих на палки, обтянутые желтой влажной кожей. -- Ацу... Умэ... -- позвал он одним дыханием. Он почувствовал, как жена склонилась над ним, и теплая капля упала ему на лоб. Ему захотелось утешить ее, приободрить, сказать, что горевать не надо, что он совсем не боится смерти и что, если он умрет, ей помогут -- ей, и детям, и старой КиЕ, -- но не было сил пошевелить деревенеющими губами. Легкий, едва ощутимый укол в плечо -- они опять вводят ему в кровь этот... как его... Название лекарства ушло из памяти. Да это и неважно. Наивные люди эти доктора -- думают, что еще не все потеряно. Неужели он один понимает, что это конец? Чего же тогда стоят все они, лучшие врачи Японии и Америки? Но при чем здесь Америка?.. Почему американские врачи так любезно предложили свои услуги? Они же никогда раньше не лечили японских рыбаков. Ах, да, ведь он для медиков всего лишь мору-мотто -- подопытная морская свинка. На его организме они познают, что бывает с человеком, когда он попадает под "пепел смерти". Полгода они внимательно наблюдали, как отчаянно борется его организм с невиданной болезнью, борется и сдает одну позицию за другой. Сначала сдалась кровь, затем сердце, печень, мозг... Сколько времени он был без сознания? Кажется, сейчас конец сентября? Значит, месяц... Он услышал прерывистый шепот и плач жены: она просила кого-то сделать что-нибудь для его спасения, не дать ему умереть. Значит, она тоже знает, поняла. Бедная маленькая Аду! Каково ей будет с двумя девочками и старухой матерью? Нет, как он ни храбрится, а умирать все-таки страшно. Страшно и бессмысленно. Кто эти люди, пустившие в ход такие чудовищные силы смерти? Зачем это им понадобилось? Против кого они хотят их направить? И почему именно он, Сюкити Кубосава, сорокалетний честный рыбак, должен был оказаться первой жертвой этих страшных сил? И почему вообще кто-нибудь должен стать их жертвой? Он вспомнил, как рыбаки смеялись над Тотими, когда тот отговаривал их плыть к Маршальским островам. "Почему мы не послушались его? Голод... Это все наделал голод. Нет рыбы -- нет заработка. Нет рыбы -- хозяин выгонит тебя с работы, и тогда любуйся на голодных детей, на измученную жену, на умирающих стариков. Не послушались Тотими..." Но ведь другого выхода не было. И вот перед рассветом ослепительные вспышки, громовые раскаты, а затем -- белый порошок, падающие с неба: белый пепел, пепел смерти. "пепел Бикини". Если бы они знали об этом тогда... Теплые нежные пальцы сжали его ладонь, но он не мог ответить на пожатие. Ледяной холод полз к груди, окружал сердце, останавливал дыхание... В этот день Япония узнала, что Сюкити Кубосава, радист рыболовной шхуны "Счастливый Дракон", умер. Полковник Нортон раздраженно швырнул в папку телеграмму из Вашингтона и накричал на сотрудников. Мотоути, кусая губы, чтобы не заплакать, судорожно мял и разглаживал газету. Сэндо Тотими тихонько молился. Одабэ лежал, завернувшись с головой в одеяло. Хомма громко всхлипывал, размазывая по лицу слезы. Директор госпиталя Токийского университета заперся в своем кабинете и до вечера просидел один, уронив на руки лысую голову. Когда стемнело он, не зажигая света, достал из шкафчика бутылку сакэ и чашечку. В помещении профсоюза рыбаков Коидзу заплаканные женщины делали траурный венок. Угрюмые рыбаки молча курили перед входом. Пустовали кафе, кинотеатры, варьете. По опустевшим улицам разъезжали на американских "виллисах" усиленные наряды полиции. Но народ молчал. И было в этом молчании нечто зловещее. Власти искренне предпочли бы этой настороженной тишине шумные, многотысячные демонстрации. ДОЛОЙ! Губернатор чувствовал себя в самом идиотском положении, в какое только может попасть государственный чиновник. С одной стороны, он был обязан почтительно выслушивать и ревностно выполнять все указания сверху. С другой стороны, как раз в данном случае он не хотел повиноваться. Правда, на первый взгляд дело казалось пустяковым. Завтра в Коидзу состоятся похороны несчастного Кубосава. Правительство, пребывая в своем первородном страхе перед коммунистами, предложило обеспечить порядок на кладбище усиленными нарядами полиции и не допускать там никаких митингов. Что тут страшного? Не впервой ему, губернатору префектуры, посылать полицию для разгона стачечников, голодных демонстрантов и прочих бунтовщиков. И раньше он делал это не моргнув глазом. Но в данном случае губернатор, старый и опытный политикан, не мог одобрить точку зрения министра. Охотнее всего он участвовал бы в похоронной процессии как частное лицо и с наслаждением кричал бы вместе с возмущенными рыбаками: "Долой водородную бомбу! Американцы, вон из Японии!" К сожалению, губернатор -- лицо официальное и это совершенно невозможно. Но каково положение! Что же делать? Плюнуть и повиноваться? Или плюнуть на начальство и... Разумеется, следовало бы дать озлобленным людям выговориться, отвести душу, тем более что гнев их справедлив... Губернатор тяжело вздохнул и крепко потер лицо ладонями. Придется найти какой-то компромисс. Он не имеет права подавать черни пример неповиновения. И когда на пороге кабинета с почтительным поклоном появился начальник полиции, губернатор угрюмо сказал: -- Прошу приготовиться. Завтра на рассвете мы выезжаем в Коидзу. Полагаю, наше с вами присутствие там не повредит. Утро двадцать седьмого сентября 1954 года выдалось дождливое. Огромный "Шевроле" губернатора с мягким однообразным шуршанием несся по бесконечной ленте тускло отсвечивающего мокрого гудрона. Губернатор молчал, рассеянно глядя перед собой, со странным интересом следя, как щетка размазывает по стеклу капли дождя. Когда проехали перевал Уцуноя, губернатор спросил: -- Вам, разумеется, кажется, что я подхожу к этому вопросу чересчур либерально? Начальник полиции в притворном недоумении повел толстым плечом: -- С вашего разрешения, господин губернатор, мне так не кажется. Воображать себе что-либо, особенно в отношении властей, вовсе не дело полиции. -- А все-таки? -- Мы выполняем ваши распоряжения, господин губернатор. -- И отлично делаете... Губернатор вдруг успокоился и даже повеселел. Остальная часть пути прошла в полном молчании. Улицы Коидзу были пусты, если не считать нескольких голоногих ребятишек, которые приветствовали машину губернатора отчаянным визгом. Над входом в здание муниципалитета красовалось большое желтое полотнище с четырьмя иероглифами: "Суй-баку хан-тай!" -- "Долой водородную бомбу!" Через несколько минут "Шевроле", разбрызгивая грязь, выскочил на окраину городка и остановился. Дорогу к кладбищу запрудила огромная толпа людей. Их были тысячи -- мужчин, женщин, стариков, детей, рыбаков, судовладельцев, лавочников, рабочих; они стояли, тесно прижавшись друг к другу, под теплым моросящим дождем, прикрываясь зонтами и громадными камышовыми шляпами, похожими на плоские блюда. Немного поодаль расположились корреспонденты японских и иностранных газет в регланах и макинтошах с поднятыми воротниками. Они непрерывно курили сигареты, сплевывали и переговаривались вполголоса. Губернатор распахнул дверцу и выбрался из машины. -- ...Он был такой же, как и мы все, -- услыхал он голос, который слушала вся эта громадная толпа. -- И каждый из нас, каждый простой рыбак мог оказаться на его месте. Судя по голосу, говоривший был молод. Он не был виден губернатору. Тогда губернатор пошел в обход сплошной людской стены, -- ...Рыбакам живется не сладко. Ремесло рыбака трудное. Рыбаки выбиваются из сил, не видят дома по месяцам, чтобы накормить свои семьи. И вот теперь эта водородная бомба... Сегодня мы хороним Кубосава-сан. А между тем премьер Иосида сговаривается с американцами о том, как превратить Японию в атомную базу. По толпе прокатился сдержанный гул. Теперь губернатор хорошо видел оратора. Это был молодой человек в грязной рабочей спецовке, с потрепанной каскеткой в руке. Струйки дождя, как слезы, стекали по его лицу. -- Так скольких нам еще придется похоронить, если мы не скажем решительно все вместе: "Долой водородную бомбу!"? Толпа снова загудела. Кто-то крикнул: -- Запретить американцам хозяйничать в Японии и на океане! Пусть взрывают свои бомбы в Америке! Оратор поднял руку, и все стихло. -- Если мы, вся Япония, все простые и честные люди нашей многострадальной родины, не скажем этого, не схватим убийц-атомщиков за руку, мы погибнем. Помните это, жители Коидзу! Конечно, многие из вас до сих пор думают: мое, мол, дело сторона, я рыбак, политикой не занимаюсь... Но если бы мы догадались заняться этой политикой раньше, кто знает... может быть, был бы сейчас жив Кубосава... Склады судовладельцев ломились бы от рыбы, покой и тишина были бы сейчас в Коидзу и во всей Японии. Но мы не хотели заниматься политикой... и вот стоим у ворот кладбища и скорбим над прахом первой жертвы водородной бомбы. Как будто мало было жертв и без этого!.. Долой убийц! Долой предателей! Да здравствует свободная и демократическая Япония! Под крики и рукоплескания оратор сошел с импровизированной трибуны. Губернатор наклонился к уху стоявшего впереди мужчины в соломенной накидке и спросил тихо: -- Кто это? Тот, не оборачиваясь, бросил: -- Сын старого Комати. Из Токио. Специально приехал хоронить земляка. -- Он настоящий бунтовщик, -- проговорил начальник полиции над ухом губернатора. Тот пожал плечами: -- Почему? Пусть себе болтает... О демократической и независимой Японии пишут во всех наших газетах, даже в правительственных. А то, что он называет американцев убийцами... Какое нам дело? Или вы, господин начальник полиции, так уж преданы американцам? -- Нет, но... -- Мы с вами -- японцы, господин начальник, -- внушительно сказал губернатор. -- Не будем мешать нашим соотечественникам выражать справедливую скорбь. Маленькие глазки начальника полиции вращались, словно у китайской куклы. -- Но ведь от этаких выступлений недалеко и до красной пропаганды! -- А это уже другое дело. Тут надо быть начеку. Тогда вы... На возвышении появилась маленькая женщина в мокром белом одеянии. Губернатор читал на ее худом, землистом от горя лице всю историю страшных для нее последних недель. Она провела рукой по глазам, глубоко вздохнула и заговорила тоненьким голосом: -- Дорогие земляки и друзья! Вы все знаете, мой муж был честный рыбак и хороший человек. Он никому не причинял зла. И вот его убили. Убили те же самые люди, которые сбросили на нашу страну атомные бомбы. Тогда они сожгли и искалечили много людей. Теперь они придумали еще одну бомбу, и жертвой ее опять оказалась Япония. Смертоносная пыль, "пепел Бикини" отнял у меня мужа и изувечил его товарищей. И я вас спрашиваю: зачем все эти мучения, зачем эти жертвы, когда мы, наши семьи могли жить спокойно и счастливо?.. Ненавижу, ненавижу... эти атомные бомбы, атомные болезни, тех, кто их создает! Нужно остановить их! Помешать им, чтобы мой муж был последним убитым... В мертвой тишине, наступившей после того, как Ацуко Кубосава, трясясь от рыданий, сошла с помоста, губернатор услыхал за спиной у себя какую-то возню. Он оглянулся. Начальник полиции старался вырвать из рук молодого пария в брезентовом плаще пачку листовок. Ни тот ни другой не произносили ни звука. Губернатор повелительным движением руки остановил полицейского. -- Дайте мне, -- сказал он. Парень, бледный от волнения, протянул ему листок. В нем было написано: "Долой водородную бомбу! Долой правительство Иосида, превращающее Японию в атомный полигон! Долой американцев из Японии! Подписывайтесь под воззванием о запрещении атомного и водородного оружия!" -- Кто вы такой? -- строго спросил губернатор. -- Студент. -- Зачем вы здесь? Разве рыбаки Коидзу не разберутся в своих делах без вас? -- Это дело не только рыбаков Коидзу. Это дело всей Японии. И если вы японец, вы подпишете воззвание. Губернатор медленно смял листовку и швырнул ее под ноги. -- Убирайтесь-ка поживее отсюда, молодой человек, -- сказал он, -- и не попадайтесь мне больше на глаза. Студент попятился и исчез в толпе. Начальник полиции покосился ему вслед и сказал с раздражением: -- Я бы его взял в кутузку и продержал бы там на прошлогодней соленой треске с месяц!.. Этих столичных смутьянов нельзя подпускать к провинции и на пушечный выстрел. -- Что делать, -- вздохнул губернатор. -- В наше время иногда приходится быть либералом. Впрочем, лучше пусть болтают, чем стреляют. Я в этом убежден, господин начальник полиции. "Губернатор стал идеалистом... или сошел с ума". Начальник полиции недоумевал. В этот момент на помосте появилось новое лицо. -- Американец? -- пробормотал кто-то растерянно. -- Вот наглец! Раздались насмешливые и возмущенные крики. Но американец не смутился. Вертя в руках лист бумаги, он терпеливо ждал. Понемногу шум утих. -- Господа! -- начал американец. -- Я -- советник американского посольства Грэхэм Корн. Прежде всего разрешите мне выразить от своего имени, от имени моего правительства и от имени моего народа глубокое и искреннее соболезнование по случаю безвременной кончины Кубосава-сан... Он говорил по-японски чисто, почти без акцента, и это немного примирило слушателей с ним. -- Весь мир, все люди доброй воли скорбят вместе с вами, объятые жалостью к осиротевшей семье покойного. Нет слов, какими можно было бы смягчить эту тяжелую утрату. Американское правительство сделало все возможное, для того чтобы спасти Кубосава-сан. Лучшие доктора... Американцу не следовало бы говорить об этом. -- Знаем мы американских докторов! -- закричали в толпе. -- Почем на черном рынке ампула пенициллина? -- Долой водородные бомбы! -- Долой испытания! -- Не хотим больше слушать! Убирайся вон! Советник посольства давно уже исчез с помоста, а народ все никак не мог успокоиться. Начальник полиции смотрел на губернатора вопрошающими глазами. Губернатор беззвучно смеялся, положив руку ему на плечо: -- Нет, что ни говорите, а Ямато-тамасий, дух Японии, еще жив в нашем народе. На помост, тяжело дыша, вскарабкался новый оратор. Он был в дешевом европейском костюме и мягкой шляпе. -- Друзья! -- крикнул он. -- Я только что из Токио. Американцы не приняли нашу делегацию. Они ссылаются на то, что сегодня воскресенье. Они не желают слушать нас! Тысячи сжатых кулаков поднялись над морем голов. -- А вот вам позавчерашняя газета с сообщением о смерти Кубосава-сан... -- Человек в европейском костюме развернул мокрый газетный лист. -- Вот на этой стороне фото траурной процессии у Первого национального госпиталя... Видите? -- Он перевернул страницу. -- А вот другое фото: премьер Иосида улыбается американским газетчикам... Позор! Он стоял, выпрямившись, размахивая обеими руками, словно дирижируя, а многотысячная толпа, скандируя, кричала хором, хлопая в такт в ладоши: -- До-лой бом-бу! До-лой Иоси-да! -- До-лой.бом-бу! До-лой Иоси-да! Губернатор хитро подмигнул вконец обалдевшему полицейскому и направился к машине.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПОЮЩИЕ ГОЛОСА *  АДМИРАЛ БРЭЙВ Медленно и важно стучали огромные стенные часы. Тихо шелестел настольный вентилятор. По потолку весело прыгали солнечные зайчики от воды в сифоне. Адмирал Брэйв тихонько застонал и уронил голову на руки. Вот чем все это кончилось! Что будет завтра? "Вы не сумели должным образом организовать операцию. Вы не обеспечили лояльность японской прессы. Вы не смогли предпринять нужные меры по лечению рыбаков. Вы опозорили Америку. Вы... вы... вы... не сумели, прозевали... не оказались на высоте..." Боже мой! Боже мой! Как будто это он один виноват во всем! Ну, разумеется, козел отпущения необходим, он должен быть найден. Но почему именно он. адмирал Брэйв, должен стать этим козлом отпущения! Господи, зачем только ему было соваться в эту историю Предчувствия не обманывали его -- ведь когда ему предложили возглавить операцию, какой-то внутренний голос настойчиво шептал: "Не соглашайся, не соглашайся..." Проклятое честолюбие!.. Все казалось таким простым и ясным. Немного хлопот, эффектный фейерверк -- и слава, ордена, деньги, положение... Ведь теперь его могут просто взять и выставить из штаба, выбросить, словно сломанную куклу... Но нет, это не так просто! Во-первых, он слишком много знает... Кроме того, в штабе у него есть доброжелатели: за него замолвят словечко. Самое плохое, что может случиться, -- это увольнение на пенсию. Все-таки у него есть заслуги, да и вообще... Нет, нельзя позволять себе так распускаться! Нервы, нервы;.,. Проклятые японцы!.