господина Пруса. Го­ворит, ему нужно видеть барина. Что-то важное принес... ПРУС. Откуда он знает, черт побери?.. Скажите, пусть подождет. Нет, погодите. (Уходит в спальню.) ЭМИЛИЯ. Причеши меня. (Садится перед туалетом.) ГОРНИЧНАЯ. (распускает ей волосы). Господи, как я перепугалась. Прибегает швейцар: пришел, мол, этот самый слуга, хочет к вам. А слуга-то не в себе, говорить даже не может. У меня сердце так и упало. Не иначе, думаю, что-то стряслось. ЭМИЛИЯ. Осторожно! Не дергай! ГОРНИЧНАЯ. А сам бледный как мел слуга-то. Так я перепугалась... ПРУС. (в воротничке и галстуке торопливо выходит из спальни). Простите, я на минуту... (Уходит направо.) ГОРНИЧНАЯ. (расчесывает волосы Эмилии). Он важный барин, да? До чего хочется знать: что там слу­чилось? Вы бы видели, мадемуазель, как этот слуга дрожал... ЭМИЛИЯ. Потом сваришь мне яйца. ГОРНИЧНАЯ. А в руке у него было какое-то письмо. Может, пойти послушать, о чем они говорят? ЭМИЛИЯ. (зевает). Который час? ГОРНИЧНАЯ. Восемь. ЭМИЛИЯ. Погаси свет и не трещи. Пауза. ГОРНИЧНАЯ. А губы у него совсем синие, у слу­ги-то... ЭМИЛИЯ. Ты мне дергаешь волосы, дура! Дай сюда гребень. Смотри, сколько выдрала! ГОРНИЧНАЯ. У меня руки трясутся. Что-нибудь случилось, как пить дать. ЭМИЛИЯ. Если и так, не смей выдирать мне волосы. Чеши! Пауза. Прус возвращается из коридора с нераспечатанным письмо в руке, которое он машинально поглаживает. Быстро вернулись! Прус, нащупав рукой кресло, садится. Что вы хотите к завтраку? ПРУС. (хрипло). Отошлите... горничную... ЭМИЛИЯ. (горничной). Ступай пока. Я позвоню. Ступай! Горничная уходит. (После паузы.) Ну, что такое? ПРУС. Янек... застрелился. ЭМИЛИЯ. Не может быть! ПРУС. Череп себе размозжил... Узнать нельзя... Скончался... ЭМИЛИЯ. Бедняжка. А от кого письмо? ПРУС. Слуга рассказал... А это... письмо от Янека. Нашли рядом с ним. Вот кровь... ЭМИЛИЯ. Что ж он пишет? ПРУС. Не хватает духу распечатать... Откуда он знал, что я у вас? Почему послал мне это письмо сюда? Неужели он... ЭМИЛИЯ. ...видел вас? Наверно. ПРУС. Зачем он сделал это? Зачем покончил с собой? ЭМИЛИЯ. Прочтите письмо. ПРУС. Может быть, вы прочтете первая? ЭМИЛИЯ. Нет. ПРУС. Наверно... оно и вас касается... Распечатайте... ЭМИЛИЯ. Не хочу. ПРУС. Я должен пойти к нему... должен... Открыть письмо? ЭМИЛИЯ.. Ну конечно. ПРУС. Пусть будет так. (Разрывает конверт и достает письмо.) Эмилия делает себе маникюр. (Тихо читает.) О! (Роняет письмо.) ЭМИЛИЯ. Сколько ему было лет? ПРУС. Так вот, так вот почему! ЭМИЛИЯ. Бедный Янек. ПРУС. Он любил вас... ЭМИЛИЯ. Да? ПРУС. (рыдая). Мой единственный!.. Единственный сын... (Закрывает лицо руками. Пауза.) Ему было восем­надцать лет, восемнадцать лет! Янек! Мальчик мой. (Пауза.) О, боже, боже! Я бывал чересчур суров с ним. Никогда не гладил его по голове, никогда не приласкал, никогда не похвалил... Всякий раз, как мне хотелось это сделать, я думал: нет, пусть он будет твердым... твер­дым, как я... твердым в жизни... Я совсем не знал его! О, боже, как мой мальчик боготворил меня! ЭМИЛИЯ. Вы этого не знали? ПРУС. О, боже, если бы он был сейчас жив! Так глупо, так бессмысленно влюбиться... Он видел, что я во­шел к вам, ждал два часа у ворот... потом пришел домой и... ЭМИЛИЯ. (берет гребень и причесывается). Бедняжка. ПРУС. Восемнадцать лет! Мой Янек, мой сын... Мертв, неузнаваем... И пишет детским почерком: "Папа, я узнал жизнь, папа, будь счастлив, а я..." (Встает.) Что вы делаете? ЭМИЛИЯ. (со шпильками во рту). Причесываюсь. ПРУС. Вы, видно, не поняли? Янек любил вас, он застрелился из-за вас. ЭМИЛИЯ. Ах, столько народу стреляется. ПРУС. И вы можете причесываться? ЭМИЛИЯ. Что ж, мне бегать из-за этого растрепан­ной? ПРУС. Он застрелился из-за вас, понимаете? ЭМИЛИЯ. Что же я могу поделать? Ведь из-за вас тоже. Рвать мне на себе волосы, что ли? Мне их доста­точно повыдергала горничная. ПРУС. Замолчите или... Стук в дверь. ЭМИЛИЯ. Войдите. ГОРНИЧНАЯ. (входит уже одетая). Господин Гаук-Шепдорф желает вас видеть. ЭМИЛИЯ. Проси. Горничная уходит. ПРУС. Вы... вы примете его сейчас... при мне? ЭМИЛИЯ. Идите пока в соседнюю комнату. ПРУС. (поднимает портьеру). Canaille![10] (Выходит.) Входит Г а у к - Ш e н д о р ф. ЭМИЛИЯ. Buenos dмas,[11] Макси. Что так рано? ГАУК. Ш-ш-ш! (Подходит к ней на цыпочках, целует в шею.) Собирайтесь, Евгения. Едем. ЭМИЛИЯ. Куда? ГАУК. Домой. В Испанию. Хи-хи! Моя жена ничего не знает. Вы понимаете? Я уже к ней не вернусь. Por dios,[12] Евгения, торопитесь! ЭМИЛИЯ. Вы с ума сошли? ГАУК. Совершенно верно. Понимаете, я под опекой как слабоумный. Меня могут задержать и отправить обратно, це-це-це, как посылку по почте. Но я хочу от них удрать. Вы меня увезете. ЭМИЛИЯ. В Испанию? А что я буду там делать? ГАУК. Ого! Плясать, конечно! Mi dios, hija,[13] как я всегда ревновал вас! Будете плясать, да? А я буду хлопать в ладоши. (Вынимает кастаньеты.) Ау, salero Vaya, querida![14] (Поет.) Ла-лала-ла-лала... (Останавли вается.) Кто это тут плачет? ЭМИЛИЯ. Э-э, никто. ГАУК. Це-це-це. Как будто кто-то плакал. Мужской голос. Chite, escusha...[15] ЭМИЛИЯ. Ах да, это сосед за стеной. У него, ка­жется, умер сын. ГАУК. Умер? Как прискорбно! Vamos,[16] гитана. Знаете, что я с собой везу? Драгоценности. Матильдины. Матильда -- это моя жена. Старая ведьма, вы понимаете? Так скверно быть старым. Скверно! Я тоже был стар, пока не вернулись вы... Chiquirritina,[17] мне теперь два­дцать лет! Вы не верите? ЭМИЛИЯ. Si, si, seяor![18] ГАУК. Вы тоже не постарели. Человек не должен стареть. Ведь у дураков долгий век. О, я буду жить долго. И пока человек жаждет любви... (Щелкает каста­ньетами.) Вкушай Любовь! Ла-ла-ла-ла-ла... Эй, цы­ганка, поедешь со мной? ЭМИЛИЯ. Да. ГАУК. К новой жизни, а? Начнем снова с двадцати лет, niяa![19] О, наслаждение! Ты помнишь? А все осталь­ное трын-трава. Nada.[20] Поедем? ЭМИЛИЯ. Si. Ven aquм, chucho![21] Стук в дверь. Войдите. ГОРНИЧНАЯ. (просовывает голову). Вас хочет ви­деть господин Грегор. ЭМИЛИЯ. Пусть войдет. ГАУК. Что ему нужно? Бежим. ЭМИЛИЯ. Подождите. Входят Грегор, Коленатый, Кристина и Витек. Здравствуй, Бертик. Кого это ты привел, скажи, пожа­луйста? ГРЕГОР. Вы не одна? ГАУК. А, господин Грегор! Как я рад! ГРЕГОР. (подтолкнув Кристину к Эмилии). Посмот­рите в глаза этой девочке. Вы знаете, что случилось? ЭМИЛИЯ. Янек. ГРЕГОР. А знаете, почему? ЭМИЛИЯ. Э, вздор! ГРЕГОР. Смерть этого юноши -- на вашей совести, понимаете? ЭМИЛИЯ. Потому ты и притащил сюда столько на­роду, да еще адвоката? ГРЕГОР. Не только потому. И прошу вас не обра­щаться ко мне на ты. ЭМИЛИЯ. (рассердившись). Подумаешь! Ну так что тебе надо? ГРЕГОР. Сейчас узнаете. (Усаживается без пригла­шения.) Как ваше настоящее имя? ЭМИЛИЯ. Ты меня допрашиваешь? КОЛЕНАТЫЙ. Что вы, мадемуазель. Просто дружеская беседа. ГРЕГОР. Дайте фотографию, Витек. (Берет у Витека снимок.) Вы надписали Кристине эту фотографию. Здесь ваша надпись? ЭМИЛИЯ. Моя. КОЛЕНАТЫЙ. Отлично. А теперь разрешите спросить: вы послали мне вчера вот этот документ -- собственноручное письменное заявление некоей Эллен Мак-Грегор о том, что она является матерью Фердинанда Грегора, датированное тысяча восемьсот тридцать шестым годом? Это не подделка? ЭМИЛИЯ. Нет. ГРЕГОР. Но оно написано ализариновыми чернилами. Вы понимаете, что это значит? А? Что это фальшивка, почтеннейшая! ЭМИЛИЯ. Откуда это видно? ГРЕГОР. Чернила еще совсем свежие. Обратите внимание, господа. (Послюнив палец, проводит им по документу.) Расплывается. Что вы скажете, а? ЭМИЛИЯ. Ничего. ГРЕГОР. Это написано вчера, понятно? И той же рукой, которая надписала фотографию. Исключительно своеобразный почерк. КОЛЕНАТЫЙ.. Буквы похожи на греческие, честное слово! Например, вот альфа... ГРЕГОР. Вы написали это заявление сами или нет? ЭМИЛИЯ. Тебе я не стану отвечать. ГАУК. Но позвольте, господа, позвольте... КОЛЕНАТЫЙ. Погодите, сударь. Тут творятся лю­бопытные дела. Мадемуазель, можете вы сообщить нам! хотя бы, откуда вы достали этот документ? ЭМИЛИЯ. Клянусь, его написала Эллен Мак-Грегор. КОЛЕНАТЫЙ. Когда? Вчера утром? ЭМИЛИЯ. Это неважно. КОЛЕНАТЫЙ. Очень важно, милостивая государыня. Когда умерла Элен Мак-Грегор? ЭМИЛИЯ. Уходите, уходите. Больше я вам ни сло­ва не скажу. ПРУС. (быстро выходит из спальни). Покажите мне документ, пожалуйста. КОЛЕНАТЫЙ. (встает). Господи... вы... ГРЕГОР. Вы здесь? Эмилия, что это значит? ГАУК. О, боже, господин Прус! Очень рад вас ви­деть. Как дела? ГРЕГОР. Знаете вы, что ваш сын... ПРУС. (холодно). Да, знаю. Документ, прошу вас. Коленатый подает ему документ. Благодарю вас. (Надевает пенсне и внимательно чи­тает.) ГРЕГОР. (подходит к Эмилии, тихо). Что он здесь делал? Говорите! ЭМИЛИЯ. (меряя его взглядом). По какому праву? ГРЕГОР. По праву того, кто сходит с ума. ПРУС. (откладывает документ). Это не подделка. КОЛЕНАТЫЙ. Что за чертовщина! Так это писала Эллен Мак-Грегор? ПРУС. Нет, гречанка Элина Макропулос. Тот же почерк, что в моих письмах. Тут не может быть никакого сомнения. КОЛЕНАТЫЙ. Но ведь письма писала... ПРУС. Элина Макропулос. Никакой Эллен Мак-Гре­гор не существовало, господа. Это заблуждение. КОЛЕНАТЫЙ. С ума сойти! А надпись на фотографии? ПРУС. (рассматривая надпись). Несомненно -- почерк Элины Макропулос. КОЛЕНАТЫЙ. Вот как! Но ведь это собственноруч­ная подпись Эмилии Марти. Правда, Кристинка? КРИСТИНА. Оставьте ее в покое. ПРУС. (возвращая фотографию). Благодарю вас. Простите, что я вмешался. (Садится в стороне, обхватив голову руками.) Пауза. КОЛЕНАТЫЙ. А теперь пусть кто-нибудь с божьей помощью разберется во всей этой путанице. ВИТЕК. Простите, может быть, здесь чистая случай­ность, просто почерк мадемуазель Марти... очень по­хож на... КОЛЕНАТЫЙ. Ну конечно, случайность, Витек. И приезд Марти -- случайность, и эта фальшивка -- тоже случайность... И... знаете что, Витек? Идите-ка вы к черту со всеми этими случайностями. ЭМИЛИЯ. Довожу до вашего сведения, господа, что я сегодня же уезжаю. ГАУК. О, прошу вас, не надо. Но я уверен, что гос­подин Прус... ГРЕГОР. Разрешите узнать, куда? ЭМИЛИЯ. За границу. КОЛЕНАТЫЙ. Ради бога, не делайте этого, мадему­азель. Знаете что? Останьтесь добром, чтобы нам не пришлось обращаться... чтобы мы не были вынуждены вызвать... ЭМИЛИЯ. Вы хотите потребовать моего ареста? ГРЕГОР. Пока нет. У нас еще есть выход. Стук в дверь. КОЛЕНАТЫЙ. Войдите! ГОРНИЧНАЯ. (просовывает голову). Двое каких-то господ ищут барона Гаука. ГАУК. Простите, кого? Меня? Не пойду! Я... ради бога... прошу вас... Устройте как-нибудь.... ВИТЕК. Я поговорю с ними. (Выходит.) КОЛЕНАТЫЙ. (подходит к Кристине). Не плачь, Кристинка, не плачь. Мне так жалко... ГАУК. Ого, какая хорошенькая! Дайте-ка посмо­треть. Не извольте плакать, мадемуазель! ГРЕГОР. (подходит близко к Эмилии. Тихо). Внизу ждет машина. Вы поедете со мной за границу или... ЭМИЛИЯ. Ха-ха, ты на это рассчитывал? ГРЕГОР. Или я, или полиция. Поедешь? ЭМИЛИЯ. Нет. ВИТЕК. (возвращается). Господина Гаука ждет... врач... и еще один господин. Пришли за ним -- проводить его домой. ГАУК. Видели? Хи-хи. Вот я и попался. Будьте доб­ры, попросите их немного подождать. ВИТЕК. Да я уже просил. ГРЕГОР. Господа! Ввиду того, что мадемуазель Марти не намерена дать нам объяснения, будем действовать решительно: сами осмотрим ее стол и чемоданы. КОЛЕНАТЫЙ. Ого! Мы не имеем права, Грегор. Посягательство на частную собственность и всякое такое... ГРЕГОР. Что ж, вызвать полицию? КОЛЕНАТЫЙ. Я умываю руки. ГАУК. Но позвольте, господин Грегор. Я, как джентль­мен... ГРЕГОР. Сударь, вас за дверями ждут доктор и сы­щик. Позвать их? ПРУС. Делайте... с этой женщиной... что хотите. ГРЕГОР. Ладно. Начнем. (Идет к письменному столу.) ЭМИЛИЯ. Назад! (Открывает ящик туалетного сто­лика.) Посмей только! КОЛЕНАТЫЙ. (бросается к ней). Ай-аяй-яй, маде­муазель! (Вырывает у нее револьвер.) ГРЕГОР. (не оборачиваясь, открывает ящик стола). Хотела стрелять, а? КОЛЕНАТЫЙ. Да, он заряжен. Оставим это, Грегор. Я вызову полицию, ладно? ГРЕГОР. Не надо. Сами разберемся. (Осматривает ящики.) Пока побеседуйте... ЭМИЛИЯ. (подбегает к Гауку). Макси, ты позво­ляешь это? Cаspita! Y usted quiere pasar por caba­llero?[22] ГАУК. Cielo de mм.[23] Что же я могу сделать? ЭМИЛИЯ. (Коленатому). Доктор, вы честный че­ловек... КОЛЕНАТЫЙ. Крайне сожалею, мадемуазель, но вы заблуждаетесь. Я карманник и международный вор. Собственно говоря, я... Арсен Люпен.[24] ЭМИЛИЯ. (Прусу). А вы, Прус? Ведь вы джентль­мен. Вы не позволите... ПРУС. Попрошу вас не говорить со мною. КРИСТИНА. (с рыданием). Как мерзко вы с ней по­ступаете! Оставьте ее в покое. КОЛЕНАТЫЙ. Я то же самое говорю, девочка. Мы действуем нагло. На редкость нагло. ГРЕГОР. (вываливает на стол кучу бумаг). Вот как, мадемуазель? Вы, оказывается, возите с собой целый ар­хив. (Идет в спальню.) КОЛЕНАТЫЙ. Будто специально для вас, Витек. Прямо деликатесы, а не документы. Может быть, рас­сортируете по годам? ЭМИЛИЯ. Посмейте только читать их! КОЛЕНАТЫЙ. Милостивая государыня, убедительно прошу вас оставаться на месте. В противном случае я буду вынужден применить насилие, в нарушение параграфа девяносто первого уголовного уложения. ЭМИЛИЯ. И это говорите вы, адвокат?! КОЛЕНАТЫЙ. Видите ли, я вошел во вкус. Очевидно, у меня врожденная склонность к преступлениям. Подлинное призвание иногда познается лишь к старости. Пауза. ВИТЕК. Разрешите осведомиться, мадемуазель Mapти: куда вы поедете гастролировать? Молчание. ГАУК. Mon dieu, je suis dиsole... dиsole.[25] ВИТЕК. А... читали вы рецензии о себе? ЭМИЛИЯ. Нет. ВИТЕК. (достает из кармана вырезки). Восторженные рецензии, мадемуазель. Вот, например: "Голос изумительной яркости и силы, необыкновенная полнота вер­хов, совершенное владение своими вокальными средст­вами". Дальше: "Исключительный драматизм игры... невиданное сценическое мастерство... явление единственное в истории нашей оперы и, видимо, оперного искусства вообще". В истории, мадемуазель, обратите внима­ние! КРИСТИНА. Так оно и есть. ГРЕГОР. (возвращается из спальни с охапкой бумаг). Вот, доктор. Пока -- это все. (Бросает бумаги на стол.) Беритесь за дело. КОЛЕНАТЫЙ. С удовольствием. (Нюхает бумаги.) Какая пылища, мадемуазель. Витек, это пыль веков. ГРЕГОР. Кроме того, нашлась печать с инициалами Э. М., оттиск которой есть па заявление Эллен Мак-Грегор. ПРУС. (встает). Покажите. КОЛЕНАТЫЙ. (над бумагами). Господи боже! Ви­тек, здесь есть бумаги, датированные тысяча шестьсот третьим годом. ПРУС. (возвращая печать). Это печать Элины Макропулос. (Садится.) КОЛЕНАТЫЙ. Чего-чего только нет... ГАУК. Ох, боже мой... ГРЕГОР. Вам не знаком этот медальон, господин Гаук? По-моему, на нем ваш достопочтенный бывший герб. ГАУК. (рассматривая медальон). Да... так и есть... я его сам подарил ей. ГРЕГОР. Когда? ГАУК. Ну, тогда... в Испании... пятьдесят лет назад. ГРЕГОР. Кому? ГАУК. Ей, лично ей, Евгении Монтес... понимаете? КОЛЕНАТЫЙ. (роясь в бумагах). Тут что-то по-испански. Можете прочесть? ГАУК. О, конечно. Позвольте-ка. Хи-хи, Евгения, это из Мадрида. КОЛЕНАТЫЙ. Что это такое? ГАУК. Полицейское предписание о немедленном вы­езде... за нарушение общественного порядка... Ramera Gitana que se llama Eugиnia Montez.[26] Хи-хи! Я знаю: это из-за той драки, а? КОЛЕНАТЫЙ. Виноват. (Разбирает бумаги.) За­граничный паспорт на имя Эльзы Мюллер; семьдесят девятый год... Свидетельство о смерти... Эллен Мак-Грегор, тысяча восемьсот тридцать шестой год. Так, так. Все вперемешку. Подождите, мадемуазель, мы рассор­тируем по фамилиям. Екатерина Мышкина -- это еще кто такая? ВИТЕК. Екатерина Мышкина была русская певица, в сороковых годах. КОЛЕНАТЫЙ. Вы все знаете, дорогой мой. ГРЕГОР. Любопытно, что инициалы всегда "Э. М". КОЛЕНАТЫЙ. Мадемуазель, видимо, коллекциони­рует документы с этими инициалами. Особое пристра­стие, а? Ого, "твой Пепи"! Это, безусловно, ваш предок, Прус. Прочитать? "Meine liebste, liebste Ellian".[27] ПРУС. Может быть, Элина, а? КОЛЕНАТЫЙ. Нет, нет, Эллен. И на конверте -- Эллен Мак-Грегор. Вена, Императорская опера. Погодите, Грегор, Эллен еще придет к финишу первой. "Meine liebste, liebste Ellian"... ЭМИЛИЯ. (встает). Погодите! Дальше не читайте. Это мои письма. КОЛЕНАТЫЙ. Что ж поделаешь, если они оказа­лись такими интересными и для нас. ЭМИЛИЯ. Не читайте. Я расскажу все сама. Все, о чем вы спросите. КОЛЕНАТЫЙ. Правда? ЭМИЛИЯ. Клянусь! КОЛЕНАТЫЙ. (складывает бумаги). В таком случае, тысяча извинений, мадемуазель, за то, что нам при­шлось принудить вас к этому. ЭМИЛИЯ. Вы будете судить меня? КОЛЕНАТЫЙ. Боже упаси. Вполне дружеский раз­говор. ЭМИЛИЯ. Но я хочу, чтобы вы меня судили. КОЛЕНАТЫЙ. Ах, так? Постараемся, в пределах наших возможностей. Итак -- пожалуйста. ЭМИЛИЯ. Нет, все должно быть, как в суде. Крест и все прочее. КОЛЕНАТЫЙ. А, вы правы. Еще что? ЭМИЛИЯ. Но сперва пустите меня поесть и при­вести себя в порядок. Не могу же я предстать перед су­дом в неглиже. КОЛЕНАТЫЙ. Совершенно верно. Все должно иметь надлежащий, солидный вид. ГРЕГОР. Комедия! КОЛЕНАТЫЙ. Тс-с-с! Не дискредитируйте акт пра­восудия. Обвиняемая, вам предоставляется десять минут на одевание. Довольно этого? ЭМИЛИЯ. Да вы в своем уме? Дайте хоть час. КОЛЕНАТЫЙ. Полчаса на подготовку и обдумыва­ние, после чего вы предстанете перед судом. Ступайте. Мы пришлем вам горничную. ЭМИЛИЯ. Спасибо. (Уходит в спальню.) ПРУС. Пойду к Янеку. КОЛЕНАТЫЙ. Только возвращайтесь через полчаса. ГРЕГОР. Не могли бы вы хоть сейчас быть немного серьезней, доктор? КОЛЕНАТЫЙ. Тс-с-с, я страшно серьезен, Грегор. Я знаю, как на нее воздействовать. Это истеричка. Витек! ВИТЕК. Что угодно? КОЛЕНАТЫЙ. Сбегайте в ближайшее похоронное бюро. Пусть пришлют сюда распятие, свечи и черное покрывало. Потом -- Библию и прочую бутафорию. Скорей! ВИТЕК. Слушаюсь. КОЛЕНАТЫЙ. И раздобудьте где-нибудь череп. ВИТЕК. Человеческий? КОЛЕНАТЫЙ. Человеческий или коровий -- это все равно. Лишь бы у нас был символ смерти. Занавес Эпилог Та же комната, обставленная как зал суда. Столы, диван, стулья покрыты черным сукном. На большом столе налево крест, Библия, горящая свеча и череп. За столом председатель суда Коленатый и секретарь ВИТЕК. Прокурор Грeгор за столиком в середине. На диване--присяжные: Прус, Гаук и Кри­стина. Налево свободный стул. КОЛЕНАТЫЙ. Ей пора уже явиться. ВИТЕК. Не приняла ли она, не дай бог, какой-ни­будь яд? ГРЕГОР. Вздор! Она слишком любит себя. КОЛЕНАТЫЙ. Введите подсудимую. Витек стучится в спальню и входит. ПРУС. Не могли бы вы избавить меня от этого фар­са, доктор? КОЛЕНАТЫЙ. Нет, вы должны быть присяжным. КРИСТИНА. (всхлипывает). Это... похоже... на по­хороны. КОЛЕНАТЫЙ. Не плакать, девочка. Мир мертвым. Витек вводит Эмилию в роскошном туалете, с бутылкой и стаканом в руке. Отведите подсудимую на ее место. ВИТЕК. Позвольте сообщить: подсудимая пила виски. КОЛЕНАТЫЙ. Она пьяна? ВИТЕК. Очень. ЭМИЛИЯ. (опираясь на стену). Оставьте меня. Это только... для храбрости. Пить хочется... КОЛЕНАТЫЙ. Отнимите у нее бутылку. ЭМИЛИЯ. (прижимая бутылку к груди). Ну нет, не дам! А то отвечать не стану. Ха-ха-ха, вы похожи на факельщиков. Вот потеха! Ха-ха-ха-ха-ха, погляди, Бертик! Theotokos,[28] я помру со смеху. КОЛЕНАТЫЙ. (строго). Подсудимая, ведите себя пристойно. ЭМИЛИЯ. (смущена). Вы хотите меня напугать да? Бертик, ведь это все шутка, а? КОЛЕНАТЫЙ. Отвечайте только на вопросы суда. Ваше место вон там. Можете сесть. Прошу прокурора огласить обвинительное заключение. ЭМИЛИЯ. (тревожно). Я должна присягнуть? КОЛЕНАТЫЙ. Обвиняемые не приносят присяги. ГРЕГОР. Подсудимая Эмилия Марти, певица, обви­няется перед богом и людьми в том, что с корыстной целью совершила мошенничество и подделку докумен­тов, обманула доверие и попрала всякую порядочность. Виновна перед самой жизнью, извергнута из рядов че­ловеческих и предана высшему суду. КОЛЕНАТЫЙ. У кого есть замечания? Ни у кого? Приступаем к допросу. Обвиняемая, встаньте. Ваше имя? ЭМИЛИЯ. (встает). Мое? КОЛЕНАТЫЙ. Ну конечно, ваше, ваше! Как вас зовут? ЭМИЛИЯ. Элина Макропулос. КОЛЕНАТЫЙ. (присвистнув). Ка-ак? ЭМИЛИЯ. Элина Макропулос. КОЛЕНАТЫЙ. Где родились? ЭМИЛИЯ. На Крите. КОЛЕНАТЫЙ. Когда? ЭМИЛИЯ. Когда? КОЛЕНАТЫЙ. Сколько вам лет? ЭМИЛИЯ. А как вы думаете? КОЛЕНАТЫЙ. Лет тридцать, а? ВИТЕК. Нет, больше. КРИСТИНА. За сорок! ЭМИЛИЯ. (высовывает ей язык). Девчонка! КОЛЕНАТЫЙ. Ведите себя пристойно, обвиняемая. ЭМИЛИЯ. Разве я выгляжу такой старухой? КОЛЕНАТЫЙ. Боже упаси. Итак, год рождения? ЭМИЛИЯ. Тысяча пятьсот восемьдесят пятый. КОЛЕНАТЫЙ. (вскакивает). Ка-какой? ЭМИЛИЯ. Тысяча пятьсот восемьдесят пятый. КОЛЕНАТЫЙ. (садится). Восемьдесят пятый год. Значит, вам сейчас тридцать семь лет, не так ли? ЭМИЛИЯ. Триста тридцать семь. КОЛЕНАТЫЙ. Настоятельно предлагаю вам отве­чать серьезно. Назовите ваш возраст. ЭМИЛИЯ. Триста тридцать семь лет. КОЛЕНАТЫЙ. Это переходит все границы! А кто был ваш отец? ЭМИЛИЯ. Иеронимус Макропулос, лейб-медик им­ператора Рудольфа Второго.[29] КОЛЕНАТЫЙ. Тысяча чертей! Я с ней больше не разговариваю. ПРУС. Как ваше настоящее имя? ЭМИЛИЯ. Элина Макропулос. ПРУС. Любовница Иозефа Пруса Элина Макропу­лос -- из вашего рода? ЭМИЛИЯ. Это я сама. ПРУС. То есть как? ЭМИЛИЯ. Я жила с Пепи Прусом. От него у меня -- тот Грегор. ГРЕГОР. А Эллен Мак-Грегор? ЭМИЛИЯ. Это я. ГРЕГОР. Вы в своем уме? ЭМИЛИЯ. Я твоя прапрабабушка; Ферди был моим сыном, понимаешь? ГРЕГОР. Какой Ферди? ЭМИЛИЯ. Да Фердинанд Грегор. В метрике он за­писан, как Фердинанд Макропулос, потому что... там мне пришлось назвать свое настоящее имя. КОЛЕНАТЫЙ. Безусловно. Так когда же вы роди­лись? ЭМИЛИЯ. В тысяча пятьсот восемьдесят пятом году. Christos Soter,[30] отвяжитесь наконец от меня с этим во­просом. ГАУК. Но... прошу прощения... ведь вы Евгения Монтес? ЭМИЛИЯ. Я была ею, Макс, была. Но в то время мне было только двести девяносто лет. Была я и Екатериной Мышкиной, и Эльзой Мюллер, и еще бог весть кем. Вы поймите, не может же один человек жить триста лет! КОЛЕНАТЫЙ. Особенно певица. ЭМИЛИЯ. Я думаю! Пауза. ВИТЕК. Значит, вы жили также в восемнадцатом веке? ЭМИЛИЯ. Ну конечно. ВИТЕК. И лично знали... Дантона? ЭМИЛИЯ. Знала. Отвратительный субъект. ПРУС. А откуда вам известно содержание запеча­танного завещания? ЭМИЛИЯ. Пепи показал мне его, прежде чем запе­чатать. Он хотел, чтобы я потом рассказала о завещании этому дурачку Ферди Грегору. ГРЕГОР. Почему же вы не сказали? ЭМИЛИЯ. На кой черт мне было заботиться о своих детях. ГАУК. Ай, ай, что вы говорите! ЭМИЛИЯ. Я, голубчик, давно уже не дама. ВИТЕК. Много у вас было детой? ЭМИЛИЯ. Человек двадцать. Иной раз, знаете, не убережешься... Никто не хочет выпить? Матерь божия, до чего горло пересохло! Умираю от жажды. (Опуска­ется на стул.) ПРУС. Стало быть, письма за подписью "Э. М." писали вы? ЭМИЛИЯ. Я... Знаешь что? Отдай их мне. Я люблю их иногда перечитывать. Похабство, да? ПРУС. Вы писали их, как Элина Макропулос или как Эллен Мак-Грегор? ЭМИЛИЯ. Это все равно. Пепи знал, кто я. Ему я все рассказала, его я любила. ГАУК. (встает в волнении). Евгения! ЭМИЛИЯ. Молчи, Макс: тебя тоже. С тобой хорошо жилось, сорвиголова! Но Пепи... (Расплакалась.) Его я любила больше всех. Потому-то и дала ему... средство Макропулоса... которого ему так хотелось... ПРУС. Что вы ему дали? ЭМИЛИЯ. Средство Макропулоса. ПРУС. Это что такое? ЭМИЛИЯ. Тот рецепт в запечатанном конверте, ко­торый сегодня я получила от вас. Пепи хотел его испро­бовать и вернуть мне... и положил рядом с завещанием. Наверно, чтоб я когда-нибудь явилась за ним. И вот я пришла только теперь. Как умирал Пепи? ПРУС. В горячке... и ужасных судорогах. ЭМИЛИЯ. Это из-за... средства... из-за него! Aia Maria. Я говорила ему! ГРЕГОР. Так вы приехали сюда только ради ре­цепта? ЭМИЛИЯ. Да, и я не отдам вам его! Он теперь мой. Не воображай, Бертик, что меня интересовал твой дурацкий процесс. Мне наплевать, что ты -- мой потомок. Я сама не знаю, сколько моих пащенков бегает по све­ту. Мне нужен был рецепт... Он мне необходим, потому что... ГРЕГОР. Потому что? ЭМИЛИЯ. Потому что я старею. Потому что моя жизнь кончается. Потому что я хочу опять начать все сначала. Потрогай, Бертик, как я холодею. (Встает.) Потрогайте, потрогайте мои руки! О, господи! Как лед. ГАУК. Что же такое -- средство Макропулоса? ЭМИЛИЯ. Там написано, как оно делается. ГАУК. Что делается? ЭМИЛИЯ. Средство, чтобы прожить триста лет; чтобы триста лет не стареть. Мой отец составил этот рецепт для императора Рудольфа... Но вы ведь его не знаете, а? ВИТЕК. Только из истории. ЭМИЛИЯ. Что можно узнать из истории? История -- ерунда. Panaia,[31] что я хотела сказать? (Нюхает из ко­робочки.) Никто не хочет понюхать? ГРЕГОР. Что это таксе? ЭМИЛИЯ. Так, ничего. Кокаин или что-то в этом роде. О чем бишь я? ВИТЕК. Об императоре Рудольфе. ЭМИЛИЯ. Да, да. Вот был развратник! Постойте, я вам такое о нем расскажу... КОЛЕНАТЫЙ. Не отклоняйтесь от темы. ЭМИЛИЯ. Да, так вот, когда он начал стареть, то все искал эликсир жизни. Чтобы снова помолодеть, по-понимаете? Тут к нему пришел мой отец и написал ему этот рецепт... средство не стареть триста лет. Но импе­ратор боялся отравиться и велел отцу сперва испытать его на мне. Мне тогда было шестнадцать лет. Отец так и сделал. Тогда это называли колдовством, но дело тут совсем не в колдовстве. ГАУК. А в чем? ЭМИЛИЯ. (вздрогнув). Не могу сказать... это невоз­можно рассказать... Неделю, а то и больше я лежала в горячке, без памяти, но потом поправилась. ВИТЕК. А император? ЭМИЛИЯ. Страшно разгневался. Ну, как он мог знать, что я проживу триста лет? Отца велел бросить в темницу, как обманщика, а я бежала с рецептом не то в Венгрию, не то в Турцию, уж не помню. КОЛЕНАТЫЙ. Давали вы кому-нибудь средство Макропулоса? ЭМИЛИЯ. Давала. В тысяча шестьсот шестидеся­том году его испробовал один тирольский патер. Навер­но, он еще жив, но где теперь -- не знаю. Одно время он был папой под именем не то Александра, не то Пия, не то под каким-то другим. Потом один итальянский офи­цер, Уго; вот был красавец! Но его убили. Потом еще Андрей Нэгели, потом бездельник Бомбито. И Пепи Прус, который от него умер. Пепи был последним; ре­цепт остался у него... Больше я ничего не знаю. Спросите Бомбито. Он жив; не знаю только, как его теперь зовут. По профессии он... как это называется?.. Брачный аферист, что ли? КОЛЕНАТЫЙ. Простите, так вам, значит, двести сорок семь лет? ЭМИЛИЯ. Нет, триста тридцать семь. КОЛЕНАТЫЙ. Вы пьяны. С тысяча пятьсот восемь­десят пятого года до сегодняшнего дня прошло двести со­рок семь лет. Понимаете? ЭМИЛИЯ. Вы меня не сбивайте. Мне триста три­дцать семь лет. КОЛЕНАТЫЙ. Зачем вы подделали заявление Эллен Мак-Г.регор? ЭМИЛИЯ. Да ведь я сама и есть Эллен Мак-Грегор. КОЛЕНАТЫЙ. Не лгите! Вы Эмилия Марти. По­нятно? ЭМИЛИЯ. Да, но только последние двенадцать лет! КОЛЕНАТЫЙ. Вы признаетесь в краже медальона Евгения Монтес? ЭМИЛИЯ. Пресвятая дева, это неправда! Евгения Монтес... КОЛЕНАТЫЙ. Так записано в протоколе. Вы сами сознались. ЭМИЛИЯ. Неправда! КОЛЕНАТЫЙ. Назовите вашего сообщника. ЭМИЛИЯ. У меня нет сообщников. КОЛЕНАТЫЙ. Не отпирайтесь! Нам все известно. В каком году вы родились? ЭМИЛИЯ. (дрожа). В тысяча пятьсот восемьдесят пятом. КОЛЕНАТЫЙ. А теперь выпейте полный стакан. ЭМИЛИЯ. Не хочу! Оставьте меня! КОЛЕНАТЫЙ. Вы должны! Полный! Немедленно! ЭМИЛИЯ. (в страхе). Что вы со мной делаете? Бертик!.. (Пьет.) Голова кружится... КОЛЕНАТЫЙ. (встает и грозно приближается к ней). Как ваше имя? ЭМИЛИЯ. Мне дурно. (Падает со стула.) КОЛЕНАТЫЙ. (подхватывает ее и кладет на пол). Как ваше имя? ЭМИЛИЯ. Элина... Макро... КОЛЕНАТЫЙ. Не лгите! Вы знаете, кто я? Я свя­щенник. Вы мне исповедуетесь. ЭМИЛИЯ. Patиr... hиmсn... hos... els... en uranois.[32] КОЛЕНАТЫЙ. Как ваше имя? ЭМИЛИЯ. Элина... пулос. КОЛЕНАТЫЙ. Череп!.. Господи, прими душу греш­ной рабы твоей Эмилии Марти... м-м-м-м in saeculorum, amen...[33] Кончено. (Обернув череп черным сукном, под­носит его Эмилии.) Встань! Кто ты? ЭМИЛИЯ. Элина. (Падает в обморок.) КОЛЕНАТЫЙ. (опускает ее на землю так, что слы­шен шум падающего тела). Проклятие! (Встает и откла­дывает в сторону череп.) ГРЕГОР. В чем дело? КОЛЕНАТЫЙ. Она не лжет. Снимите эти тряпки. Скорей! (Звонит.) Доктора, Грегор! КРИСТИНА. Вы отравили ее алкоголем. КОЛЕНАТЫЙ. Немножко. ГРЕГОР. (выглянув в коридор). Скажите, пожалуй­ста, здесь есть врач? Входит Доктор. ДОКТОР. Господин Гаук, мы ждем вас уже битый час. Собирайтесь домой. КОЛЕНАТЫЙ. Постойте; помогите сначала ей, док­тор. ДОКТОР. (нагнувшись над Эмилией). Обморок? КОЛЕНАТЫЙ. Отравление. ДОКТОР. Чем? (Став на колени, нюхает.) Ага. (Встает.) Уложите ее куда-нибудь. КОЛЕНАТЫЙ. Отнесите ее в спальню, Грегор. Вы ведь ближайший родственник. ДОКТОР. Есть там теплая вода? ПРУС. Есть. ДОКТОР. Отлично. Одну минуту. (Пишет рецепт.) Черный кофе, понятно? А с этим рецептом -- в аптеку. (Идет в спальню.) КОЛЕНАТЫЙ. Итак, господа... Входит Горничная. ГОРНИЧНАЯ. Мадемуазель звонила? КОЛЕНАТЫЙ. Ну конечно. Она хочет черного кофе. Крепкого-крепкого черного кофе, поняла, Лойзичка? ГОРНИЧНАЯ. Хи-хи, откуда вы знаете? КОЛЕНАТЫЙ. Ну вот. А с этим сбегай в аптеку. Живо. Горничная уходит. (Садится на авансцене.) Будь я проклят, но все это не выдумка. ПРУС. Да уж сразу видно. Поэтому не надо было ее спаивать. ГАУК. Я... я... не смейтесь, но я ей безусловно верю. КОЛЕНАТЫЙ. И вы, Прус? ПРУС. Вполне. КОЛЕНАТЫЙ. Я тоже. А что из этого следует? ПРУС. Что Грегор получит Лоуков. КОЛЕНАТЫЙ. Гм, и это вам очень не нравится? ПРУС. У меня уже нет наследника. Грегор возвращается с рукой, перевязанной платком. ГАУК. Как она себя чувствует? ГРЕГОР. Немножко лучше. Укусила меня, ведьма. Знаете, я ей верю! КОЛЕНАТЫЙ. К сожалению, мы тоже. Пауза. ГАУК. Боже мой, триста лет! Три-ста лет! КОЛЕНАТЫЙ. Господа, полнейшая тайна, понятно? Кристинка! КРИСТИНА. (содрогнувшись). Триста лет! Это ужасно! Горничная входит с кофе. КОЛЕНАТЫЙ. (Кристине). Возьми кофе, Кристиночка, отнеси мадемуазель. Побудь у нее сиделкой, ладно? Кристина уходит в спальню, Горничная в коридор. (Проверяя, закрыты ли двери.) Так. А теперь, господа, пораскинем мозгами, что нам с ним делать. ГРЕГОР. С чем? КОЛЕНАТЫЙ. Со средством Макропулоса. Существует рецепт на триста лет жизни. И он может быть в наших руках. ПРУС. Он у нее за корсажем. КОЛЕНАТЫЙ. Можно извлечь его оттуда. Господа, это дело сулит... невообразимые возможности. Что мы сделаем с этим рецептом? ГРЕГОР. Ничего. Рецепт принадлежит мне. Я ее наследник. КОЛЕНАТЫЙ. Успокойтесь. Пока она жива, вы во­все не наследник. А она может прожить еще триста лет, если захочет. Но мы можем заполучить этот рецепт, понимаете? ГРЕГОР. Обманным путем? КОЛЕНАТЫЙ. Хотя бы. Это так важно... для нас и для всего общества, что... гм... Вы меня понимаете, господа? Неужели оставить рецепт ей? Чтобы всю пользу извлекала она одна, да еще какой-то проходимец Бомбито? Кому достанется рецепт? ГРЕГОР. Прежде всего -- ее потомкам. КОЛЕНАТЫЙ. Такими потомками хоть пруд пруди. Вы на это особенно не напирайте. Ну вот, скажем, вы, Прус. Если б рецепт был ваш, одолжили бы вы его мне? Чтобы я жил триста лет?.. ПРУС. Нет. КОЛЕНАТЫЙ. Вот видите, господа. Значит, нам надо как-то между собой договориться. Что делать с рецептом? ВИТЕК. (встает). Обнародуем средство Макропулоса. КОЛЕНАТЫЙ. Нет, так, пожалуй, не стоит делать! ВИТЕК. Отдадим его в общее пользование. Всему человечеству! Все люди имеют одинаковое право па жизнь. А живем мы так мало! Боже мой, как коротка человеческая жизнь! КОЛЕНАТЫЙ. Так что же из этого? ВИТЕК. Это так грустно, господа. Посудите сами: человеческая душа, жажда познания, мысль, труд, лю­бовь творчество, все, все... И на все -- шестьдесят лет! Ну что успевает человек за шестьдесят лет?! Чем насла­дится? Чему научится? Не дождешься плодов с дерева, которое посадил. Не научишься всему, что человечество узнало до тебя. Не завершишь своего дела, не покажешь примера... Умрешь, будто не жил! Господа, до чего ко­ротка жизнь! КОЛЕНАТЫЙ. Ради всех святых, Витек... ВИТЕК. Не успел ни порадоваться, ни поразмыслить, ничего, ничего не успел, кроме погони за хлебом насущ­ным. Ничего не видел, ничего не узнал, ничего не закон­чил, даже самого себя -- так и остался недоделком. Зачем жил? И стоило ли так жить? КОЛЕНАТЫЙ. Вы хотите довести меня до слез, Витек? ВИТЕК. Умираем, как животные... Что такое идея загробной жизни и бессмертия души, как не страшный протест против быстротечности жизни? Никогда человече­ство не мирилось с этой звериной долей. С ней нельзя ми­риться, она слишком несправедлива! Человек не черепаха и не ворон, ему нужно больше времени. Шестьдесят лет -- это рабство! Это слабость, скотоподобие, невежество! ГАУК. Эх-хе-хе, а мне уж семьдесят шесть... ВИТЕК. Наделим всех людей трехсотлетней жизнью. Это будет величайшим событием в мировой истории, освобождением, новым и окончательным сотворением че­ловека. Господи, чего только не успеет добиться человек за триста лет! Пятьдесят лет быть ребенком и школьни­ком. Пятьдесят -- самому познавать мир и увидеть все, что в нем есть. Сто лет с пользой трудиться на общее благо. И еще сто, все познав, жить мудро, править, учить, показывать пример. О, как была бы ценна челове­ческая жизнь, если б она длилась триста лет! Не было бы войн. Не было бы отвратительной борьбы за сущест­вование. Не было бы с