Карел Чапек. Средство Макропулоса --------------------------------------------------------------- Перевод Т. Аксель. --------------------------------------------------------------- Комедия в трех действиях с эпилогом. Предисловие Замысел этой комедии возник у меня года три-четыре назад, еще до "RUR'a". Тогда она, впрочем, мыслилась мне как роман. Таким образом, я пишу ее как бы с за­позданием; есть у меня еще один старый замысел, кото­рый тоже надо реализовать. Толчок к ней дала мне тео­рия, кажется, профессора Мечникова, о том, что старение есть самоинтоксикация организма. Эти два обстоятельства я отмечаю потому, что нынеш­ней зимой вышло новое произведение Бернарда Шоу "Назад к Мафусаилу",[1] -- пока оно знакомо мне только по аннотации, -- которое, по-видимому, ставит проблему долголетия гораздо шире. Здесь налицо совершенно слу­чайное и чисто внешнее совпадение темы, так как Бер­нард Шоу приходит к прямо противоположным выводам. Насколько я понимаю, в возможности жить несколько сот лет г-н Шоу видит идеальное состояние человечества, нечто вроде будущего рая на земле. Читатель увидит, что в моем произведении долголетие выглядит совсем иначе: как состояние не только не идеальное, но даже отнюдь не желательное. Трудно сказать, кто из нас прав: у обеих сторон, к сожалению, нет на этот счет собствен­ного опыта. Однако есть основание предполагать, что по­зиция Бернарда Шоу будет считаться классическим об­разцом оптимизма, а моя пьеса -- порождением беспер­спективного пессимизма. В конце концов я не стану ни счастливей, ни несчастней от того, что меня назовут пес­симистом или оптимистом. Однако "пребывание в песси­мистах", по-видимому, влечет за собой известную ответ­ственность перед обществом, нечто вроде сдержанного упрека за дурное отношение к миру и людям. Поэтому объявляю во всеуслышание, что в этом я не повинен: я не допускал пессимизма, а если и допустил, то бес­сознательно и сам об этом жалею. В этой комедии мне, наоборот, хотелось сказать людям нечто утешительное, оптимистическое. В самом деле: почему оптимистично утверждать, что жить шестьдесят лет -- плохо, а триста лет -- хорошо? Мне думается, что считать, скажем, шести­десятилетний срок жизни неплохим и достаточно продол­жительным -- не такой уж злостный пессимизм. Если мы, например, говорим, что настанет время, когда не будет болезней, нужды и тяжелого грязного труда,-- это, ко­нечно, оптимизм. Но разве сказать, что и в нынешней жизни, с ее болезнями, нуждой и тяжелым трудом, заклю­чается безмерная ценность,-- это пессимизм? Думаю, что нет. По-моему, оптимизм бывает двух родов: один, отво­рачиваясь от дурного и мрачного, устремляется к идеаль­ному, хоть и призрачному; другой даже в плохом ищет крохи добра хотя бы и призрачного. Первый жаждет подлинного рая -- и нет прекрасней этого порыва челове­ческой души. Второй ищет повсюду хотя бы частицы относительного добра. Может быть, и такого рода усилия не лишены ценности? Если это не оптимизм, назовите его иначе. Я заступаюсь сейчас не столько за "Средство Макропулоса", к которому мне даже не хочется особенно при­влекать внимание; это пьеса без претензий, и я написал ее только так, для порядка. Говоря о пессимизме, я имею в виду "Жизнь насекомых", сатиру, которая обеспечила мне и моему соавтору каинову печать пессимистов. Спору нет, весьма пессимистично -- уподоблять человеческое об­щество насекомым. Но нисколько не пессимистично пред­ставлять человеческую личность в образе Бродяги. Те, кто упрекал авторов за аллегорию о насекомых, которая чернит якобы все человечество, забыли, что под Бродягой авторы подразумевают человека и обращаются к че­ловеку. Поверьте, что настоящий пессимист -- только тот, кто сидит сложа руки; это своего рода моральное пора­женчество. А человек, который работает, ищет и претво­ряет свои стремления в жизнь, не пессимист и не может быть пессимистом. Всякая созидательная деятельность предполагает доверие, пускай даже не выраженное сло­вами. Кассандра[2] была пессимисткой, потому что ничего не делала. Она не была бы ею; если бы сражалась за Трою. Кроме того, существует настоящая пессимистическая литература: та, в которой жизнь выглядит безнадежно неинтересной, а человек и общество запутанными, нудно-проблемными. Но к этому убийственному пессимизму относятся терпимо. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА Эмилия Марти. Ярослав Прус. Янек - его сын. Альберт Грегор. Гаук - Шeндорф. Адвокат К о л с н атый Архивариус Витек. Кристина -- его дочь. Горничная. Доктор. Театральный машинист. Уборщица. Действие первое. Приемная адвоката Коленатого. В глубине сцены -- входная дверь, налево -- дверь в кабинет. На заднем плане высокая реги­стратура с многочисленными ящиками, обозначенными в алфа­витном порядке. Стремянка. Налево -- стол архивариуса, в сере­дине -- двойное бюро, направо -- несколько кресел для ожидаю­щих клиентов. На стенах -- разные таблицы, объявления, кален­дарь и т. д. Телефон. Всюду бумаги, книги, справочники, папки. ВИТЕК. (убирает папки в регистратуру) Боже мой, уже час. Старик, видно, уж не придет... Дело Грегор -- Прус. "Г", "Гр", сюда. (Поднимается по стремянке.) Дело Грегора. Вот и оно кончается. О, господи. (Пере­листывает дело.) Тысяча восемьсот двадцать седьмой год, тысяча восемьсот тридцать второй, тридцать второй... Ты­сяча восемьсот сороковой, сороковой, сороковой... Сорок седьмой... Через несколько лет столетний юбилей. Жаль такого прекрасного процесса. (Всовывает дело на место.) Здесь... покоится... дело Грегора -- Пруса. М-да, ничто не вечно под луною. Суета. Прах и пепел. (Задумчиво уса­живается на верхней ступеньке.) Известно -- аристокра­тия. Старые аристократы. Еще бы -- барон Прус! И су­дятся сто лет, черт бы их побрал. (Пауза.) "Граждане! Французы! Доколе будете вы терпеть, как эти привиле­гированные, эта развращенная королем старая аристокра­тия Франции, это сословие, обязанное своими привиле­гиями не природе и не разуму, а тирании, эта кучка дворян и наследственных сановников, эти узурпаторы земли, власти и прав..." Ах! ГРЕГОР. (останавливается в дверях и некоторое время прислушивается к словам Витека). Добрый день, гражда­нин Марат! ВИТЕК. Это не Марат, а Дантон. Речь от двадцать третьего октября тысяча семьсот девяносто второго года. Покорнейше прошу прощения, сударь. ГРЕГОР. Самого нет? ВИТЕК. (слезает с лестницы). Еще не возвращался, сударь. ГРЕГОР. А решение суда? ВИТЕК. Ничего не знаю, господин Грегор, но... ГРЕГОР. Дела плохи? ВИТЕК. Не могу знать. Но жаль хорошего процесса, сударь. ГРЕГОР. Я проиграл? ВИТЕК. Не знаю. Принципал с утра в суде. Но я бы не... ГРЕГОР. (бросаясь в кресло). Позвоните туда, вызо­вите его. И поскорей, голубчик! ВИТЕК. (бежит к телефону). Пожалуйста. Сию ми­нутку. (В трубку.) Алло! (Грегору.) Я бы, сударь, не подавал в Верховный суд. ГРЕГОР. Почему? ВИТЕК. Потому что... Алло. Два, два, тридцать пять. Да, тридцать пять. (Поворачивается к Грегору.) Потому что это конец, сударь. ГРЕГОР. Конец чего? ВИТЕК. Конец процесса. Конец дела Грегора. А ведь это был даже не процесс, сударь. Это исторический па­мятник. Когда дело тянется девяносто лет... (В трубку.) Алло, барышня, адвокат Коленатый еще у вас? Говорят из его конторы... Его. просят к телефону. (Грегору.) Дело Грегора, сударь, это кусок истории. Почти сто лет, су­дарь. (В трубку.) Уже ушел? Благодарю вас. (Вешает трубку.) Уже ушел. Наверно, сейчас придет. ГРЕГОР. А решение суда? ВИТЕК. Не могу знать, сударь. По мне, хоть бы его вовсе не было. Я... я расстроен, господин Грегор. Поду­мать только: сегодня последний день дела Грегора. Я вел по нему переписку тридцать два года! Сюда ходил еще ваш покойный батюшка, царство ему небесное! Он и по­койный доктор Коленатый, отец этого, могучие были люди, сударь. ГРЕГОР. Благодарю вас. ВИТЕК. Великие законники, сударь... Кассация, апел­ляция, всякие такие штуки. Тридцать лет тянули процесс. А вы -- бах -- сразу в Верховный суд, скорей к концу. Жалко славного процесса. Эдак загубить столетнюю тяжбу! ГРЕГОР. Не болтайте чепухи, Витек. Я хочу наконец выиграть дело. ВИТЕК. Или окончательно проиграть его, да? ГРЕГОР. Лучше проиграть, чем... чем... Слушайте, Витек, ведь от этого можно с ума сойти: все время видеть перед носом сто пятьдесят миллионов... Чуть не в руках держать... С детских лет только о них и слышать... (Встает.) Вы думаете, я проиграю? ВИТЕК. Не знаю, господин Грегор. Случай очень спорный. ГРЕГОР. Ладно, если проиграю, то... ВИТЕК....то застрелитесь, сударь? Так говорил и ваш покойный батюшка. ГРЕГОР. Он и застрелился. ВИТЕК. Но не из-за тяжбы, а из-за долгов. Когда жи­вешь так... в расчете на наследство... ГРЕГОР. (удрученный, садится). Замолчите, пожа­луйста. ВИТЕК. Да, у вас нервы слабы для великого про­цесса. А ведь какой великолепный материал! (Подни­мается по стремянке, достает дело Грегора.) Взгляните па эти бумаги, господин Грегор. Тысяча восемьсот два­дцать седьмой год. Самый старый документ в нашей кон­торе. Уникум, сударь! В музей, да и только. Что за по­черк на бумагах тысяча восемьсот сорокового года! Боже, этот писарь был мастер своего дела. Посмотрите только на почерк. Душа радуется! ГРЕГОР. Вы сумасброд. ВИТЕК. (почтительно укладывая папку). Ох, госпади Иисусе. Может, Верховный суд еще отложит дело? КРИСТА. (тихонько приоткрыв дверь). Папа, ты не идешь домой? ВИТЕК. Погоди, скоро пойду, скоро. Вот только вер­нется шеф. ГРЕГОР. (встает). Это ваша дочь? ВИТЕК. Да. Ступай, ступай, Криста. Подожди в ко­ридоре. ГРЕГОР. Боже упаси, зачем же, мадемуазель? Может быть, я не помешаю. Вы из школы? КРИСТА. С репетиции. ВИТЕК. Моя дочь поет в театре. Ну, ступай, ступай. Нечего тебе тут делать. КРИСТА. Ах, папа, эта Марти... ну просто изуми­тельна! ГРЕГОР. Кто, мадемуазель? КРИСТА. Ну, Марти, Эмилия Марти. ГРЕГОР. А кто она такая? КРИСТА. Неужели вы не знаете? Величайшая певица в мире! Сегодня вечером она выступает. А утром с нами репетировала. Папа! ВИТЕК. Ну, что? КРИСТА. Папа, я... я... брошу театр! Не буду больше петь! Ни за что! Ни за что! (Всхлипывает и отворачи­вается.) ВИТЕК. (подбегает к ней). Кто тебя обидел, Криста? КРИСТА. Потому что... я... ничего не умею! Папа, эта Марти... Я... Если бы ты слышал... Нет, никогда боль­ше не буду петь! ВИТЕК. Вот те на! А у девчонки есть голос. Пере­стань, глупая! Успокойся. ГРЕГОР. Кто знает, мадемуазель, может быть, эта знаменитая Марти еще позавидует вам. КРИСТА. Мне? ГРЕГОР. Вашей молодости. ВИТЕК. Вот, вот. Видишь, Криста! Это господин Гре­гор! Погоди, когда будешь в ее возрасте... Сколько ей, этой Марти? КРИСТА. Не знаю. Никто... не знает. Лет тридцать. ВИТЕК. Вот видишь, девочка, -- тридцать. Уже но первой молодости. КРИСТА. А какая красавица! Боже, какая, красавица! ВИТЕК. Так ведь тридцать лет. Это уже порядочно. Погоди, когда тебе стукнет... ГРЕГОР. Сегодня вечером я пойду в театр, мадемуа­зель. Смотреть... Только не Марти, а вас. КРИСТА. Надо быть ослом, чтобы не смотреть на Марти. И слепым к тому же. ГРЕГОР. Благодарю. С меня довольно. ВИТЕК. О, язычек у нее острый. КРИСТА. Зачем говорить о Марти, не увидев ее. По ней все с ума сходят. Bce! Входит Коленатый. КОЛЕНАТЫЙ. Кого я вижу! Кристинка! Здравствуй, здравствуй. Ага, и господин клиент здесь. Как себя чув­ствуете? ГРЕГОР. Чем кончилось? Что решил суд? КОЛЕНАТЫЙ. Пока решения нет. Коллегия Верхов­ного суда как раз удалилась... ГРЕГОР....на совещание? КОЛЕНАТЫЙ. Нет, на обед. ГРЕГОР. А решение? КОЛЕНАТЫЙ. После обеда, мой друг. Главное -- тор-пение. Вы уже обедали? ВИТЕК. Ах, господи, господи! КОЛЕНАТЫЙ. В чем дело? ВИТЕК. Жалко такого замечательного процесса. ГРЕГОР. (садится). Опять ждать. Это ужасно! КРИСТА. (oтцу). Ну пойдем, папа. КОЛЕНАТЫЙ. Как поживаешь, Кристинка? Я очень рад тебя видеть. ГРЕГОР. Доктор Коленатый, скажите откровенно: ка­кие у нас шансы? КОЛЕНАТЫЙ. Тру-ля-ля! ГРЕГОР. Плохо? КОЛЕНАТЫЙ. Скажите, мой друг, я вас когда-нибудь обнадеживал? ГРЕГОР. Зачем же тогда... зачем? КОЛЕНАТЫЙ. Зачем я веду ваше дело? Только по­тому, друг мой, что я унаследовал его от отца. Вас, Витека и вон то бюро. Что вы хотите? Дело Грегора пере­дается по наследству, как болезнь. А вам оно все равно ничего не стоит: я ведь не беру с вас гонорара, ГРЕГОР. Получите все сполна, как только я выиграю. КОЛЕНАТЫЙ. Признаться, я мало на это рассчи­тываю. ГРЕГОР. Значит, вы полагаете... КОЛЕНАТЫЙ. Если хотите знать, -- да. ГРЕГОР. ...что, мы проиграем? КОЛЕНАТЫЙ. Разумеется. ГРЕГОР. (упавшим голосом). Хорошо. КОЛЕНАТЫЙ. Но стреляться еще погодите. КРИСТА. Папа, он хочет застрелиться? ГРЕГОР. (овладевая собой). Нет, что вы, мадемуа­зель. Мы же условились, что вечером я приду в театр -- смотреть вас. КРИСТА. Нет, не меня. Звонок у входа. ВИТЕК. Кто еще там? Скажу, что вас нет. (Идет.) К черту, к черту. (Вышел.) КОЛЕНАТЫЙ. Господи, как ты выросла, Кристинка. Скоро женщиной станешь. КРИСТА. Посмотрите на этого, господина. КОЛЕНАТЫЙ. А что? КРИСТА. Как он... вдруг побледнел. ГРЕГОР. Я? Простите, мадемуазель. Мне немного не­здоровится. Простудился. ВИТЕК. (за дверями). Сюда пожалуйте. Да прошу вас. Входите. Входит Эмилия Марти, за ней Витек. КРИСТА. Господи, это Марти! ЭМИЛИЯ. (в дверях). Адвокат Коленатый? КОЛЕНАТЫЙ. Так точно. Чем могу служить? ЭМИЛИЯ. Я -- Марти. Пришла к вам в связи с делом... КОЛЕНАТЫЙ. (с почтительным поклоном показывает на дверь в кабинет). Прошу вас. ЭМИЛИЯ. ...в связи с делом Грегора. ГРЕГОР. Что?! Мадам... ЭМИЛИЯ. Я не замужем. КОЛЕНАТЫЙ. Мадемуазель Марти, вот господин Гре­гор, мой доверитель. ЭМИЛИЯ. Этот? (Оглядывает Грегора.) Ну, что ж, он может остаться. (Садится.) ВИТЕК. (тянет Кристину за дверь). Ступай, Криста, ступай. (Кланяется и уходит на цыпочках.) ЭМИЛИЯ. Эту девочку я где-то видела. КОЛЕНАТЫЙ. (закрывая дверь). Мадемуазель Марти, я весьма польщен... ЭМИЛИЯ. О, пожалуйста. Значит, вы -- адвокат... КОЛЕНАТЫЙ. (садится против нее). К вашим услугам. ЭМИЛИЯ. ...который ведет дело вот этого Грегора... ГРЕГОР. То есть мое. ЭМИЛИЯ. ...о наследстве Пепи Пруса? КОЛЕНАТЫЙ. То есть барона Иозефа Фердинанда Пруса, скончавшегося в тысяча восемьсот двадцать седь­мом году. ЭМИЛИЯ. Как, он уже умер? КОЛЕНАТЫЙ. К сожалению. И даже без малого сто лет назад. ЭМИЛИЯ. Бедненький! А я и не знала. КОЛЕНАТЫЙ. Вот как. Чем могу быть еще по­лезен? ЭМИЛИЯ. (встает). О, я не хочу затруднять вас. КОЛЕНАТЫЙ. (встает). Простите, мадемуазель. По­лагаю, что вы явились ко мне не без причины? ЭМИЛИЯ. Да. (Садится.) Я хотела вам кое-что ска­зать. КОЛЕНАТЫЙ. (садится). В связи с делом Грегора? ЭМИЛИЯ. Может быть. КОЛЕНАТЫЙ. Но ведь вы иностранка? ЭМИЛИЯ. Да. О вашем... о процессе этого господина я узнала только сегодня утром. Совершенно случайно. КОЛЕНАТЫЙ. Вот как? ЭМИЛИЯ. Прямо из газет. Понимаете, смотрю, что там пишут обо мне, и вдруг вижу: "Последний день про­цесса Грегор--Прус". Чистая случайность, а? КОЛЕНАТЫЙ. Да, да, о процессе было во всех га­зетах. ЭМИЛИЯ. И так как я... так как я случайно кое-что вспомнила... Одним словом, можете вы мне рассказать об этом процессе? КОЛЕНАТЫЙ. Спрашивайте, что хотите. Пожалуйста. ЭМИЛИЯ. Но я вообще ничего не знаю. КОЛЕНАТЫЙ. Совсем ничего? ЭМИЛИЯ. Я впервые слышу о нем. КОЛЕНАТЫЙ. Но тогда... простите... непонятно... по­чему он вас интересует... ГРЕГОР. Расскажите, расскажите ей, доктор. КОЛЕНАТЫЙ. Эдакий заплесневелый процесс, маде­муазель... ЭМИЛИЯ. Но законный наследник -- Грегор? Да? КОЛЕНАТЫЙ. Да. Только это ему не поможет. ГРЕГОР. Рассказывайте. ЭМИЛИЯ. Хотя бы в общих чертах. КОЛЕНАТЫЙ. Ну, если вам угодно... (Откидывается на спинку кресла и начинает быстро говорить.) В тысяча восемьсот двадцатом году владельцем имений баронов Прусов -- Семонице, Лоуков, Нова Вес, Кенигсдорф и так далее -- был слабоумный барон Иозеф Фердинанд Прус... ЭМИЛИЯ. Пепи был слабоумным? О нет! КОЛЕНАТЫЙ. Ну, человеком со странностями. ЭМИЛИЯ. Скажите лучше -- несчастным человеком. КОЛЕНАТЫЙ. Простите, этого вы не можете знать. ЭМИЛИЯ. Вы не можете, а я знаю. КОЛЕНАТЫЙ. Ну, не буду спорить. Итак -- Иозеф Фердинанд Прус, который в тысяча восемьсот двадцать седьмом году скончался холостым, бездетным и не оста­вив завещания. ЭМИЛИЯ. От чего он умер? КОЛЕНАТЫЙ. Воспаление мозга или что-то вроде. Наследником оказался его двоюродный брат, польский барон Эммерих Прус -- Забржезинский. Против него с иском о всем наследстве выступил некий граф Стефан де Маросвар, племянник матери покойного, который в дальнейшем не будет иметь отношения к делу. А иск на имение Лоуков предъявил некто Фердинанд Карел Грегор, прадед моего клиента. ЭМИЛИЯ. Когда это, было? КОЛЕНАТЫЙ. Тотчас после смерти Пруса, в тысяча восемьсот двадцать седьмом году. ЭМИЛИЯ. Постойте, Ферди тогда должен был быть еще мальчиком. КОЛЕНАТЫЙ. Совершенно верно. Он был тогда вос­питанником Терезианской академии,[3] и его интересы пред­ставлял адвокат из Вены. Иск на имение Лоуков был мо­тивирован следующим образом. Прежде всего, покойный за год до смерти лично, "hochstpersonlich", явился к дирек­тору Терезианской академии и заявил, что выделяет "das oben genannte Gut saint Schofi, Hofen, Meierhofen und Inventar", то есть все вышепоименованное движимое я недвижимое имущество, на содержание "des genannten Minderjahrigen", то есть малолетнего Грегора, каковой "falls und sobald er majorenn wird", то есть по достиже­нии им совершеннолетия, должен быть введен "in Besitz und Eigentum", в полноправное владение упомянутым имуществом. Дополнительный факт: упомянутый мало­летний Грегор, при жизни покойного и по его указанию, получал доходы от означенного имения и отчеты о них с пометкой "владельцу и собственнику имения Лоуков", что является доказательством так называемого натураль­ного владения. ЭМИЛИЯ. Значит, все было ясно? Да? КОЛЕНАТЫЙ. Виноват. Барон Эммерих Прус возра­жал на это, что у Грегора нет дарственной грамоты и что перевод имения на него не занесен в книгу земель­ных владений. Далее, что покойный не оставил пись­менного завещания, а наоборот -- "hingegen" -- на смерт­ном одре сделал устное распоряжение в пользу другого лица... ЭМИЛИЯ. Не может быть! Какого лица? КОЛЕНАТЫЙ. В том-то и заковыка, мадемуазель. По­дождите, я вам прочту. (Поднимается по стремянке к регистратуре.) Тут заварилась такая каша, вот увидите. Ага, вот оно. (Вынимает дело, усаживается на верхней ступеньке и быстро листает.) Агa, "Das wдhrend des Able­bens des hochwohlgeborenen Majoratsherrn Freiherrn Prus Josef Ferdinand von Semonitz vorgenommene Protokol usw". Итак, свидетельство о последней воле, подписанное каким-то патером, врачом и нотариусом у смертного одра Иозефа Пруса. Вот что в нем говорится: "Умирающий... в сильной горячке... на вопрос нижеподписавшегося нота­риуса -- есть ли у него еще какие-либо пожелания, не­сколько раз повторил, что имение Лоуков "daъ das Allo­dium Loukov... Herrn Mach Gregor zukommen soll...", он завещает герру Мах Грегору. (Ставит дело на место.) Какому-то Грегору Маху, мадемуазель, лицу неизвест­ному и не могущему быть обнаруженным. (Остается си­деть на стремянке.) ЭМИЛИЯ. Но это недоразумение! Пепи, безусловно, имел в виду Грегора, Ферди Грегора. КОЛЕНАТЫЙ. Конечно, мадемуазель. Но написан­ного пером не вырубишь топором. Грегор, правда, воз­ражал, что слово "Мах" попало в устное завещание по ошибке или в результате описки, что "Грегор" должно быть фамилией, а не именем и так далее. Но, litera scripta valet[4] -- и Эммерих Прус получил все наследство, в том числе и Лоуков. ЭМИЛИЯ. А Грегор? КОЛЕНАТЫЙ. А Грегор -- ничего. Вскоре двоюрод­ный брат Стефан -- судя по всему, великий пройдоха -- выкопал где-то субъекта, именовавшегося Грегор Мах. Этот Мах заявил на суде, что покойный имел по отноше­нию к нему тайные обязательства, очевидно, деликатного свойства... ЭМИЛИЯ. Ложь! КОЛЕНАТЫЙ. Несомненно... И что он претендует на имение Лоуков. Затем Грегор Мах канул в Лету, оста­вив -- за какую сумму, об этом история умалчивает, -- господину Стефану нотариальную доверенность на свои права на Лоуков. Сей кавалер Стефан судился от его имени и, представьте себе, выиграл тяжбу: Лоуков был передан ему. ЭМИЛИЯ. Черт знает что! КОЛЕНАТЫЙ. Скандал, а? Тогда Грегор начал тяжбу, против Стефана, заявив, что Грегор Мах не является де-юре наследником Пруса, что покойный делал устное распоряжение в бреду и так далее. После долгой воло­киты он выиграл дело: предыдущее решение было отме­нено. Но Лоуков возвратили не Грегору, а опять Эммериху Прусу. Представляете себе? ГРЕГОР. Это называется справедливостью, мадемуа­зель! ЭМИЛИЯ. Почему же не Грегору? КОЛЕНАТЫЙ. Ах, многоуважаемая, по разным тон­ким юридическим основаниям и учитывая, что ни Грегор Мах, ни Фердинанд Карел Грегор не являлись родствен­никами покойного... ЭМИЛИЯ. Постойте! Ведь он его сын. КОЛЕНАТЫЙ. Кто? Чей сын? ЭМИЛИЯ. Грегор. Ферди был сын Пепи. ГРЕГОР. (вскочив). Сын?! Откуда вы знаете? КОЛЕНАТЫЙ. (поспешно слезая с лестницы). Его сын? А мать кто, скажите, пожалуйста? ЭМИЛИЯ. Мать была... Ее звали Эллен Мак-Грегор. Она была певицей Венской императорской оперы. ГРЕГОР. Как? Как фамилия? ЭМИЛИЯ. Мак-Грегор. Шотландская фамилия. ГРЕГОР. Слышите, доктор? Мак-Грегор! Мак! Мак! А вовсе не Мах! Понимаете, в чем дело? КОЛЕНАТЫЙ. (садится). Разумеется. А почему фа­милия сына -- не Мак-Грегор? ЭМИЛИЯ. Из-за матери... Он вообще не знал ее. КОЛЕНАТЫЙ. Вот как. А есть у вас какие-нибудь доказательства, мадемуазель? ЭМИЛИЯ. Не знаю. Продолжайте. КОЛЕНАТЫЙ. Продолжаю. С тех пор вот уже почти сто лет спор между Прусами, Грегорами и Стефанами об имении Лоуков тянется из поколения в поколение с не­большими перерывами до наших дней, при компетентном участии нескольких поколений адвокатов Коленатых. С их помощью сегодня после обеда последний Грегор окончательно проиграет дело. Вот и все. ЭМИЛИЯ. А стоит Лоуков всей этой кутерьмы? ГРЕГОР. Я думаю! КОЛЕНАТЫЙ. Видите ли, в шестидесятых годах про­шлого столетия на угодьях Лоуков были обнаружены за­лежи угля. Стоимость их не поддается даже приблизи­тельному подсчету. По-видимому, миллионов сто пять­десят. ЭМИЛИЯ. И больше ничего? ГРЕГОР. Ничего! Мне бы хватило и этого. КОЛЕНАТЫЙ. Есть у вас еще вопросы, мадемуазель? ЭМИЛИЯ. Да. Что вам нужно, чтобы выиграть про­цесс? КОЛЕНАТЫЙ. Лучше всего было бы формальное письменное завещание. ЭМИЛИЯ. Вам что-нибудь известно о таком заве­щании? КОЛЕНАТЫЙ. Его не существует. ЭМИЛИЯ. Как глупо! КОЛЕНАТЫЙ. Бесспорно. (Встает.) Есть еще во­просы? ЭМИЛИЯ. Да. Кому принадлежит старый дом Пруса? ГРЕГОР. Моему противнику Ярославу Прусу. ЭМИЛИЯ. А как называется такой шкаф, куда прячут старые бумаги? ГРЕГОР. Архив. КОЛЕНАТЫЙ. Регистратура. ЭМИЛИЯ. Так вот, в доме Пруса был такой шкаф. На каждом ящичке -- дата. Пепи складывал туда старые отчеты, счета и другие бумаги. Понимаете? КОЛЕНАТЫЙ. Да, да. ЭМИЛИЯ. На одном ящичке была дата -- "тысяча во­семьсот шестнадцатый год". Как раз когда Пепи позна­комился с этой самой Эллен Мак-Грегор. На Венском конгрессе или где-то еще... КОЛЕНАТЫЙ. Так, так! ЭМИЛИЯ. И в этом ящичке он хранил все письма Эллен. КОЛЕНАТЫЙ. (садится). Откуда вы это знаете? ЭМИЛИЯ. Не спрашивайте. КОЛЕНАТЫЙ. Извините. Как вам угодно. ЭМИЛИЯ. Кроме того, там были письма от управляю­щих и другая деловая переписка. Короче говоря, про­пасть всяких старых бумаг. КОЛЕНАТЫЙ. Понимаю. ЭМИЛИЯ. Как вы думаете: кто-нибудь сжег все это? КОЛЕНАТЫЙ. Может быть. Очень возможно. Впро­чем -- увидим. ЭМИЛИЯ. Вы посмотрите? КОЛЕНАТЫЙ. Обязательно. Конечно, если позволит господин Прус. ЭМИЛИЯ. А если нет? КОЛЕНАТЫЙ. Тогда ничего не поделаешь. ЭМИЛИЯ. В таком случае вы должны достать этот ящик другим способом, понимаете? КОЛЕНАТЫЙ. Да. В полночь, при помощи веревоч­ной лестницы, отмычек и тому подобного. Ах, мадемуа­зель, хорошенькое у вас мнение об адвокатах! ЭМИЛИЯ. Но вы должны достать эти бумаги! КОЛЕНАТЫЙ. Увидим. Что дальше? ЭМИЛИЯ. Так вот... если там есть еще эти письма... то между ними лежит... большой желтый конверт... КОЛЕНАТЫЙ. Ив нем? ЭМИЛИЯ. Завещание Пруса. Собственноручное и за­печатанное. КОЛЕНАТЫЙ. (встает). О, господи! ГРЕГОР. (вскакивает). Вы уверены? КОЛЕНАТЫЙ. Скажите, пожалуйста, что же в этом завещании? Каково его содержание? ЭМИЛИЯ. В нем Пепи отказывает... поместье Лоуков... своему внебрачному сыну Фердинанду... рожденному в Лоукове... такого-то числа, не помню точно. КОЛЕНАТЫЙ. Так все и сказано? ЭМИЛИЯ. Так. КОЛЕНАТЫЙ. И конверт запечатан? ЭМИЛИЯ. Да. КОЛЕНАТЫЙ. Личной печатью Иозефа Пруса? ЭМИЛИЯ. Да. КОЛЕНАТЫЙ. Благодарю вас. (Садится.) Скажите: с какой стати вам вздумалось нас дурачить, маде­муазель? ЭМИЛИЯ. Дурачить? Значит, вы мне не верите? КОЛЕНАТЫЙ. Конечно, нет. Ни одному слову. ГРЕГОР. А я ей верю. Как вы смеете... КОЛЕНАТЫЙ. Да имейте же голову на плечах! Если конверт запечатан, как может кто-нибудь знать, что в нем? Ну, скажите! ГРЕГОР. Но... КОЛЕНАТЫЙ. В конверте, запечатанном сто лет тому назад! ГРЕГОР. И все-таки... КОЛЕНАТЫЙ. Да еще в чужом доме. Не будьте ре­бенком, Грегор. ГРЕГОР. Я верю, и все тут. КОЛЕНАТЫЙ. Ну, как хотите. Дорогая мадемуазель Марти, у вас особый дар... рассказывать сказки. Поистине своеобразная слабость. Часто это с вами бывает? ГРЕГОР. О, помолчите. КОЛЕНАТЫЙ. Ну да, буду молчать как могила. Аб­солютная тайна, мадемуазель. ГРЕГОР. Имейте в виду, доктор: я верю всему, что сказала мадемуазель. Каждому слову. ЭМИЛИЯ. Вы настоящий джентльмен. ГРЕГОР. Поэтому -- или вы сейчас же отправитесь к Прусу и попросите выдать вам бумаги, датированные тысяча восемьсот шестнадцатым годом... КОЛЕНАТЫЙ. Этого я, очевидно, не сделаю. Или? ГРЕГОР. Или я поручу это первому попавшемуся адвокату, выбрав его наугад по телефонной книге. И ему же передам ведение моего процесса. КОЛЕНАТЫЙ. Сделайте одолжение. ГРЕГОР. Ладно. (Идет к телефону и перелистывает книгу.) КОЛЕНАТЫЙ. (подходит к нему). Послушайте, Гре­гор, перестаньте глупить. Мы ведь с вами друзья, не правда ли? Помнится, я даже был вашим опекуном. ГРЕГОР. Адвокат Абелес Альфред, двадцать семь шестьдесят один. КОЛЕНАТЫЙ. О, господи, только не этого! Это же третьесортный адвокатишко. Он погубит все дело... ГРЕГОР. (в трубку). Алло! Двадцать семь шестьде­сят один... ЭМИЛИЯ. Отлично, Грегор! КОЛЕНАТЫЙ. Не срамитесь! Неужели вы доверите наш наследственный процесс такому... ГРЕГОР. Доктор Абелес? Говорит Грегор из конторы... КОЛЕНАТЫЙ. (вырывает у него трубку и вешает ее). Постойте. Я еду. ГРЕГОР. К Прусу? КОЛЕНАТЫЙ. Хоть к черту на рога. Но вы отсюда ни ногой! ГРЕГОР. Если не вернетесь через час, я позвоню... КОЛЕНАТЫЙ. Перестаньте! Прошу прощения, маде­муазель. И, пожалуйста, не задурите ему голову окон­чательно. (Убегает.) ГРЕГОР. Наконец-то! ЭМИЛИЯ. Он на самом деле так глуп? ГРЕГОР. Нет. Но он практик и не учитывает возмож­ность чудес. А я всегда ждал чуда. И вот явились вы. Позвольте поблагодарить вас. ЭМИЛИЯ. О, не стоит благодарности. ГРЕГОР. Слушайте... я почти уверен, что завещание действительно окажется там. Не знаю, почему я так безгранично вам верю. Наверно, потому, что вы красивы. ЭМИЛИЯ. Сколько вам лет? ГРЕГОР. Тридцать четыре. Мадемуазель Марти, я с малых лет жил мыслью получить эти миллионы. Вы себе представить не можете мое положение. Я жил как в чаду... Иначе я не мог... Если бы не явились вы... ЭМИЛИЯ. Долги? ГРЕГОР. Да. Сегодня ночью мне, наверное, пришлось бы застрелиться. ЭМИЛИЯ. Вздор! ГРЕГОР. Я ничего не таю от вас, мадемуазель. Поло­жение мое было безнадежно. И вдруг являетесь вы, не­ведомо откуда, знаменитая, великолепная, полная тайны... и спасаете меня. Почему вы смеетесь? Почему вы смеетесь надо мной? ЭМИЛИЯ. Глупости. Просто так. ГРЕГОР. Хорошо, больше не буду о себе. Мы здесь одни. Умоляю вас, говорите. Объясните мне все! ЭМИЛИЯ. Что же еще? Я сказала достаточно. ГРЕГОР. Затронуты семейные дела. Даже некото­рые... семейные тайны. Каким-то необычайным образом вы посвящены в них. Ради бога, скажите мне все! Эмилия качает головой. Не можете? ЭМИЛИЯ. Не хочу. ГРЕГОР. Откуда вы знаете о письмах? Откуда знаете о завещании? Откуда? С каких пор? Кто рассказал вам? С кем вы связаны? Поймите... я должен знать, что за всем этим кроется. Кто вы? Что все это значит? ЭМИЛИЯ. Чудо. ГРЕГОР. Да, чудо. Но каждое чудо должно быть объ­яснено. Иначе оно невыносимо. Зачем вы пришли сюда? ЭМИЛИЯ. Чтобы помочь вам, как видите. ГРЕГОР. Почему вам вздумалось помогать мне? По­чему именно мне? Какой вам от этого прок? ЭМИЛИЯ. Это мое дело. ГРЕГОР. И мое тоже, мадемуазель Марти. Я буду вам обязан всем: своим состоянием, самой жизнью. Ска­жите, что должен я положить к вашим ногам? ЭМИЛИЯ. Что вы имеете в виду? ГРЕГОР. Что я могу предложить вам взамен, маде­муазель Марти? ЭМИЛИЯ. Ах, так. Вы хотите дать мне... как это на­зывается? Куртаж? ГРЕГОР. Ради бога, не называйте это так. Назовите просто благодарностью. Что тут для вас обидного, если... ЭМИЛИЯ. Мне не нужно денег. ГРЕГОР. Простите, денег не нужно только бедняку -- богатому они всегда нужны. ЭМИЛИЯ. (сердится). Возмутительно. Этот наглец предлагает мне деньги. ГРЕГОР. (тронут). Простите, но и я не могу прини­мать... благодеяний... (Пауза.) Вас называют божествен­ная Марти, мадемуазель. Но в нашем земном мире даже сказочный принц... потребовал бы награды за такую ус­лугу. Тут нет ничего дурного. Это в порядке вещей. Пой­мите, ведь речь идет о миллионах. ЭМИЛИЯ. Он уж хочет раздавать, мальчишка! (Под­ходит к окну, смотрит на улицу.) ГРЕГОР. Почему вы говорите со мной, как с ребен­ком? Я отдал бы половину наследства за то... Мадемуа­зель Марти! ЭМИЛИЯ. Ну? ГРЕГОР. Возле вас я чувствую себя таким малень­ким, -- просто невыносимо. Пауза. ЭМИЛИЯ. (оборачивается). Как тебя зовут? ГРЕГОР. Что? ЭМИЛИЯ. Как тебя зовут? ГРЕГОР. Грегор. ЭМИЛИЯ. Как? ГРЕГОР. Мак-Грегор. ЭМИЛИЯ. Имя как твое, дурачок? ГРЕГОР. Альберт. ЭМИЛИЯ. Мать звала тебя Бертик, да? ГРЕГОР. Да, но она уже умерла. ЭМИЛИЯ. Э, все только и делают, что умирают. Пауза. ГРЕГОР. Какова... какова собой была Эллен Мак-Грегор? ЭМИЛИЯ. Наконец-то! Почему тебе вздумалось спро­сить об этом? ГРЕГОР. Знаете вы о ней что-нибудь? Кем она была? ЭМИЛИЯ. Великой певицей. ГРЕГОР. Красивая? ЭМИЛИЯ. Да. ГРЕГОР. Любила она моего... прапрадеда? ЭМИЛИЯ. Да. Наверно. По-своему. ГРЕГОР. Когда она умерла? ЭМИЛИЯ. Не знаю. Довольно, Бертик. Как-нибудь в другой раз. Пауза. ГРЕГОР. (подходя к ней). Эмилия! ЭМИЛИЯ. Для тебя я не Эмилия. ГРЕГОР. А я что для вас? Ради бога, не дразните меня. Не унижайте! Представьте на минуту, что я вам ни­чем не обязан, что вы только прекрасная женщина, обворо­жившая меня. Послушайте... Я вас вижу впервые -- Нет, не смейтесь надо мной... Вы удивительны, необычайны. ЭМИЛИЯ. Я не смеюсь, Бертик. Не сходи с ума. ГРЕГОР. Да, я схожу с ума. Я никогда не был таким сумасшедшим, как сейчас... Вы... вы страшно волнуете. Как боевая тревога. Видели вы когда-нибудь кровопро­литие? Оно заставляет человека терять голову. А в вас -- я чувствую с первого взгляда -- есть что-то головокру­жительное. Вы вели бурную жизнь? Послушайте, я не понимаю: как это вас до сих пор никто не убил? ЭМИЛИЯ. Перестань. ГРЕГОР. Нет, теперь дайте мне сказать. Вы были грубы со мной, а это выводит из равновесия. Как только вы вошли, на меня словно пахнуло... горячим дыханием горна. Что это такое? Человек сразу чувствует это и ста­новится на дыбы, как зверь. Вы пробуждаете страшные инстинкты. Вам кто-нибудь говорил это? Если бы вы знали, Эмилия, как вы прекрасны! ЭМИЛИЯ. (устало). Я прекрасна? О, не говори так. Взгляни! ГРЕГОР. О, боже, что с вашим лицом?! Что с ним?! (Отступает.) Не надо! Не надо, Эмилия! Вы выглядите сейчас такой старой. Это ужасно! ЭМИЛИЯ. (тихо). Вот видишь. Уходи, Бертик, оставь меня. Уходи. Пауза. ГРЕГОР. Простите, я... сам не знаю, что делаю. (Са­дится.) Я смешон, да? ЭМИЛИЯ. Я выгляжу очень старой, Бертик? ГРЕГОР. (не глядя на нее). Нет, вы прекрасны. Пре­красны до безумия. ЭМИЛИЯ. Знаешь, что ты мог бы мне дать? ГРЕГОР. (поднимает голову). Да? ЭМИЛИЯ. Ты ведь сам предлагал мне награду... Зна­ешь, что я хотела бы получить от тебя? ГРЕГОР. Все, что мне принадлежит,-- ваше. ЭМИЛИЯ. Слушай, Бертик, ты знаешь греческий? ГРЕГОР. Нет. ЭМИЛИЯ. Ну вот. Значит, это тебе не нужно. Дай мне греческую рукопись. ГРЕГОР. Какую? ЭМИЛИЯ. Ту, что Ферди... твой прадед получил от Пени Пруса. Это всего лишь сувенир. Дашь? ГРЕГОР. У меня нет никакой рукописи. ЭМИЛИЯ. Вздор, она должна быть у тебя. Ведь Пени обещал, что отдаст ее сыну. Ради бога, Альберт, скажи, что она у тебя. ГРЕГОР. Нет. ЭМИЛИЯ. (быстро встает). Что-о? Не лги! Она у тебя, да? ГРЕГОР. (встает). Нет. ЭМИЛИЯ. Глупый. Она мне нужна. Я должна ее по­лучить, понимаешь? Найди ее! ГРЕГОР. Где же она? ЭМИЛИЯ. Откуда я знаю. Ищи. Принеси. Ведь я ради этого приехала сюда. Бертик! ГРЕГОР. Да. ЭМИЛИЯ. Где она? Ради бога, подумай, вспомни. ГРЕГОР. Может быть, у Пруса? ЭМИЛИЯ. Возьми у него. Помоги мне... помоги! Звонит телефон. ГРЕГОР. Одну минуту. (Идет к телефону.) ЭМИЛИЯ. (падает в кресло). Ради бога, найди ее! Ради бога! ГРЕГОР. (в трубку). Алло. Контора адвоката Коленатого... Его нет... Передать что-нибудь? Это Грегор... Да, тот самый. Да. Да... Хорошо. Благодарю вас. (Вешает трубку.) Кончено! ЭМИЛИЯ. Что? ГРЕГОР. Процесс Грегора -- Пруса. Верховный суд только что вынес решение. Пока о нем сообщают неофи­циально. ЭМИЛИЯ. Ну? ГРЕГОР. Я проиграл... Пауза. ЭМИЛИЯ. Неужели твой дурак адвокат не мог хоть немного оттянуть дело? Грегор молча пожимает плечами. Но ты еще можешь обжаловать? Да? ГРЕГОР. Не знаю. Думаю, что нет. ЭМИЛИЯ. Как глупо. (Пауза.) Послушай, Бертик, я заплачу твои долги, слышишь? ГРЕГОР. Что вам до меня! Я не хочу, не надо. ЭМИЛИЯ. Молчи! Заплачу, и все тут! А ты поможешь мне найти ту рукопись. ГРЕГОР. Эмилия... ЭМИЛИЯ. Вызови мне машину. Поспешно входит Колeнатый, за ним Прус. КОЛЕНАТЫЙ. Нашли! Нашли конверт! (Становится на колени перед Эмилией.) Тысячи извинений, сударыня. Я -- глупая старая скотина, а вы -- провидица. ПРУС. (подавая руку Грегору). Поздравляю с вели­колепным завещанием. ГРЕГОР. Не с чем... Суд только что вынес решение в вашу пользу. ПРУС. Но ведь вы обжалуете? ГРЕГОР. Как? КОЛЕНАТЫЙ. (вставая). Ну конечно, друг мои. Те­перь мы можем требовать пересмотра. ЭМИЛИЯ. Нашли, что нужно? КОЛЕНАТЫЙ. А как же. Завещание, письма и еще кое-что... ПРУС. Пожалуйста, представьте меня... КОЛЕНАТЫЙ. Ах, виноват. Мадемуазель Марти, это н