Оцените этот текст:


     ---------------------------------------------------------------
     Перевод Т. Аксель.
     ---------------------------------------------------------------


                            Комедия в трех действиях с эпилогом.








     Замысел  этой  комедии  возник  у  меня  года три-четыре  назад, еще до
"RUR'a". Тогда она, впрочем,  мыслилась мне как роман. Таким образом, я пишу
ее как бы с за­позданием; есть у меня еще один старый замысел, кото­рый тоже
надо  реализовать.  Толчок к  ней  дала  мне  тео­рия,  кажется,  профессора
Мечникова, о том, что старение есть самоинтоксикация организма.

     Эти  два  обстоятельства я  отмечаю потому,  что нынеш­ней  зимой вышло
новое  произведение Бернарда Шоу "Назад к Мафусаилу",[1] -- пока оно знакомо
мне только по аннотации, -- которое, по-видимому, ставит проблему долголетия
гораздо шире. Здесь  налицо совершенно слу­чайное и чисто внешнее совпадение
темы,  так  как  Бер­нард  Шоу  приходит  к прямо  противоположным  выводам.
Насколько  я  понимаю,  в возможности  жить несколько сот лет г-н Шоу  видит
идеальное  состояние  человечества,  нечто  вроде  будущего  рая  на  земле.
Читатель увидит, что в моем произведении долголетие  выглядит совсем  иначе:
как состояние не  только не идеальное, но даже отнюдь не желательное. Трудно
сказать,  кто из  нас прав: у обеих сторон,  к сожалению,  нет на  этот счет
собствен­ного  опыта.  Однако  есть  основание  предполагать,  что  по­зиция
Бернарда Шоу будет считаться классическим  об­разцом оптимизма, а моя  пьеса
-- порождением беспер­спективного  пессимизма. В конце концов  я не стану ни
счастливей,  ни  несчастней  от  того, что  меня  назовут  пес­симистом  или
оптимистом. Однако "пребывание в песси­мистах", по-видимому, влечет за собой
известную  ответ­ственность перед обществом, нечто вроде сдержанного  упрека
за дурное отношение к миру и  людям. Поэтому объявляю во всеуслышание, что в
этом  я  не  повинен:  я  не  допускал  пессимизма,  а  если и  допустил, то
бес­сознательно и сам об этом жалею. В этой комедии мне,  наоборот, хотелось
сказать людям  нечто  утешительное,  оптимистическое.  В  самом деле: почему
оптимистично утверждать, что жить шестьдесят  лет -- плохо, а триста лет  --
хорошо?  Мне думается,  что считать, скажем, шести­десятилетний  срок  жизни
неплохим и достаточно продол­жительным --  не  такой уж злостный  пессимизм.
Если мы,  например,  говорим, что  настанет время,  когда не будет болезней,
нужды  и  тяжелого  грязного  труда,--  это, ко­нечно,  оптимизм.  Но  разве
сказать, что и  в нынешней жизни,  с ее болезнями, нуждой  и тяжелым трудом,
заклю­чается безмерная ценность,-- это пессимизм? Думаю, что нет.  По-моему,
оптимизм  бывает двух родов:  один, отво­рачиваясь  от дурного  и  мрачного,
устремляется  к  идеаль­ному, хоть и призрачному; другой даже в  плохом ищет
крохи  добра хотя  бы и призрачного. Первый жаждет  подлинного рая --  и нет
прекрасней этого  порыва  челове­ческой  души. Второй  ищет  повсюду хотя бы
частицы относительного добра.  Может  быть,  и такого рода усилия не  лишены
ценности? Если это не оптимизм, назовите его иначе.

     Я  заступаюсь  сейчас не столько за "Средство  Макропулоса", к которому
мне даже не хочется особенно при­влекать  внимание; это пьеса без претензий,
и  я написал ее только так, для порядка.  Говоря о пессимизме, я имею в виду
"Жизнь насекомых",  сатиру, которая обеспечила мне и  моему соавтору каинову
печать   пессимистов.   Спору   нет,   весьма  пессимистично  --  уподоблять
человеческое   об­щество    насекомым.   Но   нисколько   не   пессимистично
пред­ставлять  человеческую  личность в  образе  Бродяги.  Те,  кто  упрекал
авторов за аллегорию  о  насекомых,  которая  чернит якобы все человечество,
забыли,  что  под  Бродягой  авторы  подразумевают  человека и обращаются  к
че­ловеку. Поверьте, что настоящий пессимист -- только  тот, кто сидит сложа
руки; это своего рода моральное пора­женчество. А человек, который работает,
ищет  и претво­ряет свои стремления  в жизнь, не  пессимист  и не может быть
пессимистом. Всякая  созидательная деятельность предполагает доверие, пускай
даже не  выраженное  сло­вами.  Кассандра[2]  была пессимисткой,  потому что
ничего не делала. Она не была бы ею; если бы сражалась за Трою.

     Кроме  того,  существует  настоящая пессимистическая литература: та,  в
которой  жизнь  выглядит  безнадежно  неинтересной,  а  человек  и  общество
запутанными,  нудно-проблемными.   Но  к   этому  убийственному   пессимизму
относятся терпимо.









     Эмилия Марти.

     Ярослав Прус.

     Янек - его сын.

     Альберт Грегор.

     Гаук - Шeндорф.

     Адвокат К о л с н атый

     Архивариус Витек.

     Кристина -- его дочь.

     Горничная.

     Доктор.

     Театральный машинист.

     Уборщица.










     Приемная адвоката Коленатого. В глубине сцены --  входная дверь, налево
-- дверь в кабинет. На заднем плане высокая  реги­стратура с многочисленными
ящиками, обозначенными в  алфа­витном  порядке.  Стремянка.  Налево --  стол
архивариуса, в сере­дине --  двойное бюро, направо  -- несколько  кресел для
ожидаю­щих  клиентов. На  стенах -- разные таблицы, объявления, кален­дарь и
т. д. Телефон. Всюду бумаги, книги, справочники, папки.


     ВИТЕК. (убирает папки в регистратуру) Боже мой, уже час. Старик, видно,
уж  не  придет...  Дело  Грегор  --  Прус. "Г", "Гр", сюда.  (Поднимается по
стремянке.) Дело  Грегора. Вот и оно кончается. О, господи.  (Пере­листывает
дело.)  Тысяча  восемьсот двадцать седьмой  год, тысяча  восемьсот  тридцать
второй,   тридцать  второй...  Ты­сяча   восемьсот   сороковой,   сороковой,
сороковой... Сорок  седьмой...  Через  несколько  лет столетний юбилей. Жаль
такого прекрасного процесса. (Всовывает дело на место.) Здесь... покоится...
дело Грегора -- Пруса. М-да, ничто не вечно под  луною. Суета. Прах и пепел.
(Задумчиво уса­живается  на верхней ступеньке.)  Известно  -- аристокра­тия.
Старые аристократы. Еще бы --  барон Прус! И су­дятся сто  лет,  черт бы  их
побрал.  (Пауза.)  "Граждане! Французы!  Доколе  будете вы терпеть,  как эти
привиле­гированные, эта развращенная королем старая  аристокра­тия  Франции,
это  сословие,  обязанное своими привиле­гиями  не  природе и  не  разуму, а
тирании, эта кучка дворян и наследственных сановников, эти узурпаторы земли,
власти и прав..." Ах!

     ГРЕГОР. (останавливается  в  дверях и  некоторое время прислушивается к
словам Витека). Добрый день, гражда­нин Марат!

     ВИТЕК. Это не Марат, а Дантон. Речь от двадцать третьего октября тысяча
семьсот девяносто второго года. Покорнейше прошу прощения, сударь.

     ГРЕГОР. Самого нет?

     ВИТЕК. (слезает с лестницы). Еще не возвращался, сударь.

     ГРЕГОР. А решение суда?

     ВИТЕК. Ничего не знаю, господин Грегор, но...

     ГРЕГОР. Дела плохи?

     ВИТЕК. Не могу знать. Но жаль хорошего процесса, сударь.

     ГРЕГОР. Я проиграл?

     ВИТЕК. Не знаю. Принципал с утра в суде. Но я бы не...

     ГРЕГОР. (бросаясь в кресло). Позвоните туда, вызо­вите его. И поскорей,
голубчик!

     ВИТЕК. (бежит к телефону). Пожалуйста.  Сию ми­нутку. (В трубку.) Алло!
(Грегору.) Я бы, сударь, не подавал в Верховный суд.

     ГРЕГОР. Почему?

     ВИТЕК. Потому что... Алло. Два, два, тридцать пять. Да, тридцать  пять.
(Поворачивается к Грегору.) Потому что это конец, сударь.

     ГРЕГОР. Конец чего?

     ВИТЕК.  Конец процесса. Конец  дела  Грегора. А  ведь  это был даже  не
процесс,  сударь.  Это исторический па­мятник. Когда дело тянется  девяносто
лет... (В  трубку.) Алло, барышня, адвокат Коленатый  еще у вас?  Говорят из
его конторы... Его. просят к  телефону. (Грегору.) Дело Грегора, сударь, это
кусок истории. Почти сто лет,  су­дарь. (В трубку.) Уже ушел? Благодарю вас.
(Вешает трубку.) Уже ушел. Наверно, сейчас придет.

     ГРЕГОР. А решение суда?

     ВИТЕК. Не могу знать, сударь. По мне, хоть бы его вовсе не было. Я... я
расстроен,  господин  Грегор. Поду­мать только:  сегодня последний день дела
Грегора. Я вел по  нему  переписку тридцать два  года!  Сюда  ходил еще  ваш
покойный  батюшка,  царство  ему небесное! Он и по­койный доктор  Коленатый,
отец этого, могучие были люди, сударь.

     ГРЕГОР. Благодарю вас.

     ВИТЕК. Великие законники, сударь... Кассация, апел­ляция,  всякие такие
штуки.  Тридцать лет тянули процесс. А  вы  -- бах -- сразу в Верховный суд,
скорей к концу. Жалко славного процесса. Эдак загубить столетнюю тяжбу!

     ГРЕГОР. Не болтайте чепухи, Витек. Я хочу наконец выиграть дело.

     ВИТЕК. Или окончательно проиграть его, да?

     ГРЕГОР. Лучше проиграть, чем... чем... Слушайте, Витек,  ведь от  этого
можно с ума сойти: все время  видеть перед  носом сто пятьдесят миллионов...
Чуть не в руках держать... С детских лет только о них и слышать... (Встает.)
Вы думаете, я проиграю?

     ВИТЕК. Не знаю, господин Грегор. Случай очень спорный.

     ГРЕГОР. Ладно, если проиграю, то...

     ВИТЕК....то застрелитесь, сударь? Так говорил и ваш покойный батюшка.

     ГРЕГОР. Он и застрелился.

     ВИТЕК.  Но  не  из-за тяжбы, а  из-за долгов. Когда  жи­вешь  так...  в
расчете на наследство...

     ГРЕГОР. (удрученный, садится). Замолчите, пожа­луйста.

     ВИТЕК. Да,  у  вас  нервы  слабы  для великого  про­цесса. А ведь какой
великолепный материал!  (Подни­мается  по стремянке, достает  дело Грегора.)
Взгляните па эти бумаги, господин Грегор. Тысяча восемьсот два­дцать седьмой
год. Самый старый документ в нашей кон­торе. Уникум,  сударь! В музей,  да и
только.  Что за по­черк  на бумагах  тысяча восемьсот сорокового года! Боже,
этот  писарь  был мастер  своего  дела.  Посмотрите  только  на почерк. Душа
радуется!

     ГРЕГОР. Вы сумасброд.

     ВИТЕК.  (почтительно  укладывая  папку).  Ох,  госпади  Иисусе.  Может,
Верховный суд еще отложит дело?

     КРИСТА. (тихонько приоткрыв дверь). Папа, ты не идешь домой?

     ВИТЕК. Погоди, скоро пойду, скоро. Вот только вер­нется шеф.

     ГРЕГОР. (встает). Это ваша дочь?

     ВИТЕК. Да. Ступай, ступай, Криста. Подожди в ко­ридоре.

     ГРЕГОР. Боже упаси, зачем же, мадемуазель? Может быть, я не помешаю. Вы
из школы?

     КРИСТА. С репетиции.

     ВИТЕК. Моя дочь  поет в  театре.  Ну, ступай, ступай.  Нечего тебе  тут
делать.

     КРИСТА. Ах, папа, эта Марти... ну просто изуми­тельна!

     ГРЕГОР. Кто, мадемуазель?

     КРИСТА. Ну, Марти, Эмилия Марти.

     ГРЕГОР.  А кто она такая?

     КРИСТА. Неужели вы не знаете? Величайшая певица в мире! Сегодня вечером
она выступает. А утром с нами репетировала. Папа!

     ВИТЕК. Ну, что?

     КРИСТА. Папа, я... я... брошу театр! Не буду больше петь! Ни за что! Ни
за что! (Всхлипывает и отворачи­вается.)

     ВИТЕК. (подбегает к ней). Кто тебя обидел, Криста?

     КРИСТА. Потому что... я... ничего не умею! Папа, эта Марти... Я... Если
бы ты слышал... Нет, никогда боль­ше не буду петь!

     ВИТЕК.  Вот  те  на!  А  у  девчонки  есть  голос.  Пере­стань, глупая!
Успокойся.

     ГРЕГОР. Кто знает, мадемуазель,  может быть,  эта знаменитая  Марти еще
позавидует вам.

     КРИСТА. Мне?

     ГРЕГОР. Вашей молодости.

     ВИТЕК. Вот,  вот. Видишь, Криста! Это господин  Гре­гор!  Погоди, когда
будешь в ее возрасте... Сколько ей, этой Марти?

     КРИСТА. Не знаю. Никто... не знает. Лет тридцать.

     ВИТЕК. Вот видишь, девочка, -- тридцать. Уже но первой молодости.

     КРИСТА. А какая красавица! Боже, какая, красавица!

     ВИТЕК.  Так  ведь тридцать лет. Это  уже порядочно. Погоди,  когда тебе
стукнет...

     ГРЕГОР.  Сегодня  вечером я пойду  в  театр,  мадемуа­зель. Смотреть...
Только не Марти, а вас.

     КРИСТА. Надо  быть ослом, чтобы не смотреть на  Марти. И слепым к  тому
же.

     ГРЕГОР. Благодарю. С меня довольно.

     ВИТЕК. О, язычек у нее острый.

     КРИСТА. Зачем говорить о Марти,  не увидев ее. По ней все с ума сходят.
Bce!

      

     Входит Коленатый.

      

     КОЛЕНАТЫЙ.  Кого  я  вижу! Кристинка!  Здравствуй, здравствуй.  Ага,  и
господин клиент здесь. Как себя чув­ствуете?

     ГРЕГОР. Чем кончилось? Что решил суд?

     КОЛЕНАТЫЙ.  Пока  решения  нет.  Коллегия  Верхов­ного  суда  как   раз
удалилась...

     ГРЕГОР....на совещание?

     КОЛЕНАТЫЙ. Нет, на обед.

     ГРЕГОР. А решение?

     КОЛЕНАТЫЙ. После обеда, мой друг. Главное -- тор-пение. Вы уже обедали?

     ВИТЕК. Ах, господи, господи!

     КОЛЕНАТЫЙ. В чем дело?

     ВИТЕК. Жалко такого замечательного процесса.

     ГРЕГОР. (садится). Опять ждать. Это ужасно!

     КРИСТА. (oтцу). Ну пойдем, папа.

     КОЛЕНАТЫЙ. Как поживаешь, Кристинка? Я очень рад тебя видеть.

     ГРЕГОР. Доктор Коленатый, скажите откровенно: ка­кие у нас шансы?

     КОЛЕНАТЫЙ. Тру-ля-ля!

     ГРЕГОР. Плохо?

     КОЛЕНАТЫЙ. Скажите, мой друг, я вас когда-нибудь обнадеживал?

     ГРЕГОР. Зачем же тогда... зачем?

     КОЛЕНАТЫЙ. Зачем я  веду ваше  дело? Только  по­тому, друг мой,  что  я
унаследовал его от  отца.  Вас, Витека и  вон  то  бюро. Что вы хотите? Дело
Грегора пере­дается по наследству, как  болезнь. А вам оно все  равно ничего
не стоит: я ведь не беру с вас гонорара,

     ГРЕГОР. Получите все сполна, как только я выиграю.

     КОЛЕНАТЫЙ. Признаться, я мало на это рассчи­тываю.

     ГРЕГОР. Значит, вы полагаете...

     КОЛЕНАТЫЙ. Если хотите знать, -- да.

     ГРЕГОР. ...что, мы проиграем?

     КОЛЕНАТЫЙ. Разумеется.

     ГРЕГОР. (упавшим голосом). Хорошо.

     КОЛЕНАТЫЙ. Но стреляться еще погодите.

     КРИСТА. Папа, он хочет застрелиться?

     ГРЕГОР. (овладевая собой). Нет, что вы, мадемуа­зель. Мы же условились,
что вечером я приду в театр -- смотреть вас.

     КРИСТА. Нет, не меня.



     Звонок у входа.

      

     ВИТЕК.  Кто  еще  там? Скажу,  что вас нет. (Идет.)  К  черту, к черту.
(Вышел.)

     КОЛЕНАТЫЙ. Господи, как ты выросла, Кристинка. Скоро женщиной станешь.

     КРИСТА. Посмотрите на этого, господина.

     КОЛЕНАТЫЙ. А что?

     КРИСТА. Как он... вдруг побледнел.

     ГРЕГОР.  Я?   Простите,   мадемуазель.   Мне   немного   не­здоровится.
Простудился.

     ВИТЕК. (за дверями). Сюда пожалуйте. Да прошу вас. Входите.



     Входит Эмилия Марти, за ней Витек.



     КРИСТА. Господи, это Марти!

     ЭМИЛИЯ. (в дверях). Адвокат Коленатый?

     КОЛЕНАТЫЙ. Так точно. Чем могу служить?

     ЭМИЛИЯ. Я -- Марти. Пришла к вам в связи с делом...

     КОЛЕНАТЫЙ.  (с почтительным поклоном показывает на  дверь  в  кабинет).
Прошу вас.

     ЭМИЛИЯ. ...в связи с делом Грегора.

     ГРЕГОР. Что?! Мадам...

     ЭМИЛИЯ. Я не замужем.

     КОЛЕНАТЫЙ. Мадемуазель Марти, вот господин Гре­гор, мой доверитель.

     ЭМИЛИЯ.  Этот?  (Оглядывает  Грегора.)  Ну,  что  ж, он может остаться.
(Садится.)

     ВИТЕК. (тянет Кристину за дверь). Ступай,  Криста, ступай. (Кланяется и
уходит на цыпочках.) 

     ЭМИЛИЯ. Эту девочку я где-то видела.

     КОЛЕНАТЫЙ. (закрывая дверь). Мадемуазель Марти, я весьма польщен...

     ЭМИЛИЯ. О, пожалуйста. Значит, вы -- адвокат...

     КОЛЕНАТЫЙ. (садится против нее). К вашим услугам.

     ЭМИЛИЯ. ...который ведет дело вот этого Грегора...

     ГРЕГОР. То есть мое.

     ЭМИЛИЯ. ...о наследстве Пепи Пруса?

     КОЛЕНАТЫЙ.  То есть  барона  Иозефа  Фердинанда  Пруса, скончавшегося в
тысяча восемьсот двадцать седь­мом году.

     ЭМИЛИЯ. Как, он уже умер?

     КОЛЕНАТЫЙ. К сожалению. И даже без малого сто лет назад.

     ЭМИЛИЯ. Бедненький! А я и не знала.

     КОЛЕНАТЫЙ. Вот как. Чем могу быть еще по­лезен?

     ЭМИЛИЯ. (встает). О, я не хочу затруднять вас.

     КОЛЕНАТЫЙ. (встает). Простите, мадемуазель. По­лагаю, что вы явились ко
мне не без причины?

     ЭМИЛИЯ. Да. (Садится.) Я хотела вам кое-что ска­зать.

     КОЛЕНАТЫЙ. (садится). В связи с делом Грегора?

     ЭМИЛИЯ. Может быть.

     КОЛЕНАТЫЙ. Но ведь вы иностранка?

     ЭМИЛИЯ.  Да.  О  вашем... о  процессе  этого господина я узнала  только
сегодня утром. Совершенно случайно.

     КОЛЕНАТЫЙ. Вот как?

     ЭМИЛИЯ.  Прямо из газет.  Понимаете,  смотрю, что там пишут обо  мне, и
вдруг вижу: "Последний день про­цесса Грегор--Прус". Чистая случайность, а?

     КОЛЕНАТЫЙ. Да, да, о процессе было во всех га­зетах.

     ЭМИЛИЯ. И  так  как я...  так как я случайно кое-что вспомнила... Одним
словом, можете вы мне рассказать об этом процессе?

     КОЛЕНАТЫЙ. Спрашивайте, что хотите. Пожалуйста.

     ЭМИЛИЯ. Но я вообще ничего не знаю.

     КОЛЕНАТЫЙ. Совсем ничего?

     ЭМИЛИЯ. Я впервые слышу о нем.

     КОЛЕНАТЫЙ.   Но  тогда...  простите...  непонятно...  по­чему   он  вас
интересует...

     ГРЕГОР. Расскажите, расскажите ей, доктор.

     КОЛЕНАТЫЙ. Эдакий заплесневелый процесс, маде­муазель...

     ЭМИЛИЯ. Но законный наследник -- Грегор? Да?

     КОЛЕНАТЫЙ. Да. Только это ему не поможет.

     ГРЕГОР. Рассказывайте.

     ЭМИЛИЯ. Хотя бы в общих чертах.

     КОЛЕНАТЫЙ. Ну,  если  вам  угодно... (Откидывается  на спинку  кресла и
начинает  быстро говорить.) В  тысяча восемьсот  двадцатом  году  владельцем
имений  баронов Прусов -- Семонице, Лоуков, Нова Вес, Кенигсдорф и так далее
-- был слабоумный барон Иозеф Фердинанд Прус...

     ЭМИЛИЯ. Пепи был слабоумным? О нет!

     КОЛЕНАТЫЙ. Ну, человеком со странностями.

     ЭМИЛИЯ. Скажите лучше -- несчастным человеком.

     КОЛЕНАТЫЙ. Простите, этого вы не можете знать.

     ЭМИЛИЯ. Вы не можете, а я знаю.

     КОЛЕНАТЫЙ. Ну, не буду спорить. Итак -- Иозеф Фердинанд Прус, который в
тысяча восемьсот  двадцать седьмом году  скончался холостым, бездетным  и не
оста­вив завещания.

     ЭМИЛИЯ. От чего он умер?

     КОЛЕНАТЫЙ. Воспаление мозга  или что-то вроде. Наследником оказался его
двоюродный брат, польский барон Эммерих Прус -- Забржезинский. Против него с
иском  о  всем наследстве  выступил некий граф Стефан де Маросвар, племянник
матери покойного,  который в дальнейшем не будет иметь отношения  к  делу. А
иск на  имение Лоуков предъявил  некто Фердинанд Карел Грегор, прадед  моего
клиента.

     ЭМИЛИЯ. Когда это, было?

     КОЛЕНАТЫЙ. Тотчас  после  смерти  Пруса,  в  тысяча  восемьсот двадцать
седьмом году.

     ЭМИЛИЯ. Постойте, Ферди тогда должен был быть еще мальчиком.

     КОЛЕНАТЫЙ. Совершенно  верно. Он был тогда  вос­питанником Терезианской
академии,[3]  и его  интересы пред­ставлял  адвокат из Вены.  Иск  на имение
Лоуков был мо­тивирован следующим  образом. Прежде всего, покойный за год до
смерти лично, "hochstpersonlich", явился к дирек­тору Терезианской  академии
и  заявил,  что  выделяет  "das  oben  genannte  Gut  saint  Schofi,  Hofen,
Meierhofen   und  Inventar",  то   есть  все  вышепоименованное  движимое  я
недвижимое имущество, на содержание "des  genannten Minderjahrigen", то есть
малолетнего Грегора, каковой "falls und sobald er majorenn wird", то есть по
достиже­нии им совершеннолетия, должен быть введен "in Besitz und Eigentum",
в  полноправное   владение  упомянутым  имуществом.   Дополнительный   факт:
упомянутый  мало­летний  Грегор,  при  жизни  покойного  и  по его указанию,
получал доходы от означенного имения и отчеты  о них с пометкой "владельцу и
собственнику имения  Лоуков",  что  является доказательством так называемого
натураль­ного владения.

     ЭМИЛИЯ. Значит, все было ясно? Да?

     КОЛЕНАТЫЙ. Виноват. Барон Эммерих  Прус возра­жал на это, что у Грегора
нет  дарственной  грамоты и что перевод имения  на  него  не занесен в книгу
земель­ных владений. Далее, что покойный  не оставил пись­менного завещания,
а наоборот -- "hingegen" -- на смерт­ном одре  сделал устное распоряжение  в
пользу другого лица...

     ЭМИЛИЯ. Не может быть! Какого лица?

     КОЛЕНАТЫЙ. В том-то и заковыка, мадемуазель. По­дождите, я  вам прочту.
(Поднимается по  стремянке  к регистратуре.) Тут заварилась такая  каша, вот
увидите. Ага,  вот оно. (Вынимает дело, усаживается на верхней  ступеньке  и
быстро  листает.)  Агa, "Das  wдhrend des  Able­bens  des  hochwohlgeborenen
Majoratsherrn  Freiherrn  Prus  Josef Ferdinand  von  Semonitz  vorgenommene
Protokol usw".  Итак,  свидетельство о последней  воле, подписанное каким-то
патером, врачом и нотариусом у смертного одра Иозефа  Пруса. Вот что  в  нем
говорится: "Умирающий... в сильной  горячке...  на вопрос нижеподписавшегося
нота­риуса -- есть ли  у  него  еще  какие-либо  пожелания,  не­сколько  раз
повторил, что имение Лоуков "daъ das Allo­dium Loukov...  Herrn  Mach Gregor
zukommen soll...",  он завещает герру  Мах Грегору. (Ставит дело  на место.)
Какому-то Грегору Маху, мадемуазель,  лицу  неизвест­ному и не могущему быть
обнаруженным. (Остается си­деть на стремянке.)

     ЭМИЛИЯ. Но это недоразумение!  Пепи,  безусловно,  имел в виду Грегора,
Ферди Грегора.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Конечно, мадемуазель.  Но написан­ного  пером  не  вырубишь
топором.  Грегор,  правда,  воз­ражал,  что  слово  "Мах"  попало  в  устное
завещание  по  ошибке или  в  результате описки, что  "Грегор"  должно  быть
фамилией,  а не именем и так далее. Но, litera scripta valet[4] -- и Эммерих
Прус получил все наследство, в том числе и Лоуков.

     ЭМИЛИЯ. А Грегор?

     КОЛЕНАТЫЙ.  А Грегор -- ничего. Вскоре двоюрод­ный брат Стефан  -- судя
по всему, великий пройдоха -- выкопал где-то субъекта, именовавшегося Грегор
Мах. Этот Мах заявил на суде,  что покойный имел по отноше­нию к нему тайные
обязательства, очевидно, деликатного свойства...

     ЭМИЛИЯ. Ложь!

     КОЛЕНАТЫЙ. Несомненно... И  что он  претендует  на имение Лоуков. Затем
Грегор  Мах канул  в  Лету, оста­вив -- за  какую  сумму,  об  этом  история
умалчивает, -- господину Стефану нотариальную  доверенность на свои права на
Лоуков. Сей кавалер Стефан судился от его имени и, представьте себе, выиграл
тяжбу: Лоуков был передан ему.

     ЭМИЛИЯ. Черт знает что!

     КОЛЕНАТЫЙ.  Скандал,  а?  Тогда  Грегор  начал  тяжбу,  против Стефана,
заявив,  что Грегор  Мах не является де-юре наследником Пруса,  что покойный
делал  устное распоряжение в бреду  и  так далее. После  долгой воло­киты он
выиграл дело:  предыдущее решение было отме­нено.  Но  Лоуков  возвратили не
Грегору, а опять Эммериху Прусу. Представляете себе?

     ГРЕГОР. Это называется справедливостью, мадемуа­зель!

     ЭМИЛИЯ. Почему же не Грегору?

     КОЛЕНАТЫЙ. Ах, многоуважаемая, по разным тон­ким юридическим основаниям
и  учитывая,  что  ни  Грегор Мах, ни  Фердинанд  Карел  Грегор  не являлись
родствен­никами покойного...

     ЭМИЛИЯ. Постойте! Ведь он его сын.

     КОЛЕНАТЫЙ. Кто? Чей сын?

     ЭМИЛИЯ. Грегор. Ферди был сын Пепи.

     ГРЕГОР. (вскочив). Сын?! Откуда вы знаете?

     КОЛЕНАТЫЙ. (поспешно слезая с лестницы).  Его сын? А мать кто, скажите,
пожалуйста?

     ЭМИЛИЯ.  Мать была...  Ее  звали  Эллен  Мак-Грегор. Она  была  певицей
Венской императорской оперы.

     ГРЕГОР. Как? Как фамилия?

     ЭМИЛИЯ. Мак-Грегор. Шотландская фамилия.

     ГРЕГОР.  Слышите,  доктор?  Мак-Грегор!  Мак!  Мак!  А  вовсе  не  Мах!
Понимаете, в чем дело?

     КОЛЕНАТЫЙ.  (садится).  Разумеется.  А   почему  фа­милия  сына  --  не
Мак-Грегор?

     ЭМИЛИЯ. Из-за матери... Он вообще не знал ее.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Вот  как.  А  есть   у  вас  какие-нибудь   доказательства,
мадемуазель?

     ЭМИЛИЯ. Не знаю. Продолжайте.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Продолжаю.  С  тех  пор  вот уже почти сто лет  спор  между
Прусами,  Грегорами  и  Стефанами  об имении Лоуков тянется из  поколения  в
поколение  с не­большими  перерывами до наших дней, при компетентном участии
нескольких поколений адвокатов Коленатых. С их помощью  сегодня  после обеда
последний Грегор окончательно проиграет дело. Вот и все.

     ЭМИЛИЯ. А стоит Лоуков всей этой кутерьмы?

     ГРЕГОР. Я думаю!

     КОЛЕНАТЫЙ.  Видите  ли,  в  шестидесятых  годах  про­шлого столетия  на
угодьях Лоуков были обнаружены за­лежи угля. Стоимость их  не поддается даже
приблизи­тельному подсчету. По-видимому, миллионов сто пять­десят.

     ЭМИЛИЯ. И больше ничего?

     ГРЕГОР. Ничего! Мне бы хватило и этого.

     КОЛЕНАТЫЙ. Есть у вас еще вопросы, мадемуазель?

     ЭМИЛИЯ. Да. Что вам нужно, чтобы выиграть про­цесс?

     КОЛЕНАТЫЙ. Лучше всего было бы формальное письменное завещание.

     ЭМИЛИЯ. Вам что-нибудь известно о таком заве­щании?

     КОЛЕНАТЫЙ. Его не существует.

     ЭМИЛИЯ. Как глупо!

     КОЛЕНАТЫЙ. Бесспорно. (Встает.) Есть еще во­просы?

     ЭМИЛИЯ. Да. Кому принадлежит старый дом Пруса?

     ГРЕГОР. Моему противнику Ярославу Прусу.

     ЭМИЛИЯ. А как называется такой шкаф, куда прячут старые бумаги?

     ГРЕГОР. Архив.

     КОЛЕНАТЫЙ. Регистратура.

     ЭМИЛИЯ. Так вот, в доме Пруса был такой шкаф. На каждом ящичке -- дата.
Пепи складывал туда старые отчеты, счета и другие бумаги. Понимаете?

     КОЛЕНАТЫЙ. Да, да.

     ЭМИЛИЯ. На одном ящичке  была дата  -- "тысяча во­семьсот  шестнадцатый
год". Как раз когда  Пепи позна­комился  с этой самой  Эллен  Мак-Грегор. На
Венском конгрессе или где-то еще...

     КОЛЕНАТЫЙ. Так, так!

     ЭМИЛИЯ. И в этом ящичке он хранил все письма Эллен.

     КОЛЕНАТЫЙ. (садится). Откуда вы это знаете?

     ЭМИЛИЯ. Не спрашивайте.

     КОЛЕНАТЫЙ. Извините. Как вам угодно.

     ЭМИЛИЯ. Кроме того,  там были  письма от управляю­щих и  другая деловая
переписка. Короче говоря, про­пасть всяких старых бумаг.

     КОЛЕНАТЫЙ. Понимаю.

     ЭМИЛИЯ. Как вы думаете: кто-нибудь сжег все это?

     КОЛЕНАТЫЙ. Может быть. Очень возможно. Впро­чем -- увидим.

     ЭМИЛИЯ. Вы посмотрите?

     КОЛЕНАТЫЙ. Обязательно. Конечно, если позволит господин Прус.

     ЭМИЛИЯ. А если нет?

     КОЛЕНАТЫЙ. Тогда ничего не поделаешь.

     ЭМИЛИЯ.  В таком случае вы  должны  достать  этот ящик другим способом,
понимаете?

     КОЛЕНАТЫЙ.  Да.  В полночь,  при помощи веревоч­ной лестницы, отмычек и
тому подобного. Ах, мадемуа­зель, хорошенькое у вас мнение об адвокатах!

     ЭМИЛИЯ. Но вы должны достать эти бумаги!

     КОЛЕНАТЫЙ. Увидим. Что дальше?

     ЭМИЛИЯ.  Так вот... если там  есть  еще эти  письма...  то  между  ними
лежит... большой желтый конверт...

     КОЛЕНАТЫЙ. Ив нем?

     ЭМИЛИЯ. Завещание Пруса. Собственноручное и за­печатанное.

     КОЛЕНАТЫЙ. (встает). О, господи!

     ГРЕГОР. (вскакивает). Вы уверены?

     КОЛЕНАТЫЙ.  Скажите, пожалуйста,  что же  в  этом завещании? Каково его
содержание?

     ЭМИЛИЯ.  В нем Пепи отказывает... поместье Лоуков... своему внебрачному
сыну Фердинанду... рожденному в Лоукове... такого-то числа, не помню точно.

     КОЛЕНАТЫЙ. Так все и сказано?

     ЭМИЛИЯ. Так.

     КОЛЕНАТЫЙ. И конверт запечатан?

     ЭМИЛИЯ. Да.

     КОЛЕНАТЫЙ. Личной печатью Иозефа Пруса?

     ЭМИЛИЯ. Да.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Благодарю  вас.  (Садится.)  Скажите:  с  какой  стати  вам
вздумалось нас дурачить, маде­муазель?

     ЭМИЛИЯ. Дурачить? Значит, вы мне не верите?

     КОЛЕНАТЫЙ. Конечно, нет. Ни одному слову.

     ГРЕГОР. А я ей верю. Как вы смеете...

     КОЛЕНАТЫЙ. Да имейте же  голову на плечах! Если  конверт запечатан, как
может кто-нибудь знать, что в нем? Ну, скажите!

     ГРЕГОР. Но...

     КОЛЕНАТЫЙ. В конверте, запечатанном сто лет тому назад!

     ГРЕГОР. И все-таки...

     КОЛЕНАТЫЙ. Да еще в чужом доме. Не будьте ре­бенком, Грегор.

     ГРЕГОР. Я верю, и все тут.

     КОЛЕНАТЫЙ. Ну,  как  хотите.  Дорогая  мадемуазель Марти, у  вас особый
дар... рассказывать сказки. Поистине своеобразная слабость. Часто это с вами
бывает?

     ГРЕГОР. О, помолчите.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Ну  да,  буду  молчать   как  могила.  Аб­солютная   тайна,
мадемуазель.

     ГРЕГОР. Имейте в виду, доктор: я верю всему,  что  сказала мадемуазель.
Каждому слову.

     ЭМИЛИЯ. Вы настоящий джентльмен.

     ГРЕГОР. Поэтому -- или вы сейчас  же  отправитесь к  Прусу и  попросите
выдать вам бумаги, датированные тысяча восемьсот шестнадцатым годом...

     КОЛЕНАТЫЙ. Этого я, очевидно, не сделаю. Или?

     ГРЕГОР.  Или  я  поручу  это первому  попавшемуся  адвокату, выбрав его
наугад по телефонной книге. И ему же передам ведение моего процесса.

     КОЛЕНАТЫЙ. Сделайте одолжение.

     ГРЕГОР. Ладно. (Идет к телефону и перелистывает книгу.)

     КОЛЕНАТЫЙ. (подходит к нему). Послушайте, Гре­гор, перестаньте глупить.
Мы ведь с вами друзья, не правда ли? Помнится, я даже был вашим опекуном.

     ГРЕГОР. Адвокат Абелес Альфред, двадцать семь шестьдесят один.

     КОЛЕНАТЫЙ.   О,  господи,   только   не  этого!  Это  же  третьесортный
адвокатишко. Он погубит все дело...

     ГРЕГОР. (в трубку). Алло! Двадцать семь шестьде­сят один...

     ЭМИЛИЯ. Отлично, Грегор!

     КОЛЕНАТЫЙ. Не срамитесь! Неужели вы доверите наш наследственный процесс
такому...

     ГРЕГОР. Доктор Абелес? Говорит Грегор из конторы...

     КОЛЕНАТЫЙ. (вырывает у него трубку и вешает ее). Постойте. Я еду.

     ГРЕГОР. К Прусу?

     КОЛЕНАТЫЙ. Хоть к черту на рога. Но вы отсюда ни ногой!

     ГРЕГОР. Если не вернетесь через час, я позвоню...

     КОЛЕНАТЫЙ. Перестаньте! Прошу прощения, маде­муазель. И, пожалуйста, не
задурите ему голову окон­чательно. (Убегает.)

     ГРЕГОР. Наконец-то!

     ЭМИЛИЯ. Он на самом деле так глуп?

     ГРЕГОР.  Нет. Но он практик и не  учитывает  возмож­ность  чудес.  А  я
всегда ждал чуда. И вот явились вы. Позвольте поблагодарить вас.

     ЭМИЛИЯ. О, не стоит благодарности.

     ГРЕГОР.  Слушайте...  я  почти  уверен,   что  завещание  действительно
окажется там. Не знаю, почему я так безгранично  вам  верю. Наверно, потому,
что вы красивы.

     ЭМИЛИЯ. Сколько вам лет?

     ГРЕГОР.  Тридцать четыре. Мадемуазель Марти, я  с малых  лет жил мыслью
получить  эти миллионы. Вы себе представить не можете мое  положение.  Я жил
как в чаду... Иначе я не мог... Если бы не явились вы...

     ЭМИЛИЯ. Долги?

     ГРЕГОР. Да. Сегодня ночью мне, наверное, пришлось бы застрелиться.

     ЭМИЛИЯ. Вздор!

     ГРЕГОР. Я  ничего  не  таю  от  вас, мадемуазель. Поло­жение  мое  было
безнадежно.   И   вдруг   являетесь   вы,  не­ведомо   откуда,   знаменитая,
великолепная, полная тайны... и спасаете меня. Почему вы смеетесь? Почему вы
смеетесь надо мной?

     ЭМИЛИЯ. Глупости. Просто так.

     ГРЕГОР. Хорошо,  больше не  буду  о себе.  Мы  здесь одни.  Умоляю вас,
говорите. Объясните мне все!

     ЭМИЛИЯ. Что же еще? Я сказала достаточно.

     ГРЕГОР.  Затронуты  семейные дела. Даже  некото­рые... семейные  тайны.
Каким-то необычайным образом вы посвящены в них. Ради бога, скажите мне все!



     Эмилия качает головой.



     Не можете?

     ЭМИЛИЯ. Не хочу.

     ГРЕГОР. Откуда вы знаете о письмах? Откуда знаете о завещании?  Откуда?
С каких пор? Кто рассказал вам? С кем вы связаны? Поймите... я должен знать,
что за всем этим кроется. Кто вы? Что все это значит?

     ЭМИЛИЯ. Чудо.

     ГРЕГОР. Да,  чудо.  Но  каждое  чудо  должно быть объ­яснено. Иначе оно
невыносимо. Зачем вы пришли сюда?

     ЭМИЛИЯ. Чтобы помочь вам, как видите.

     ГРЕГОР.  Почему вам вздумалось  помогать мне? По­чему именно мне? Какой
вам от этого прок?

     ЭМИЛИЯ. Это мое дело.

     ГРЕГОР. И мое  тоже,  мадемуазель Марти. Я буду  вам обязан всем: своим
состоянием, самой жизнью. Ска­жите, что должен я положить к вашим ногам?

     ЭМИЛИЯ. Что вы имеете в виду?

     ГРЕГОР. Что я могу предложить вам взамен, маде­муазель Марти?

     ЭМИЛИЯ. Ах, так. Вы хотите дать мне... как это на­зывается? Куртаж?

     ГРЕГОР.   Ради   бога,  не   называйте   это   так.   Назовите   просто
благодарностью. Что тут для вас обидного, если...

     ЭМИЛИЯ. Мне не нужно денег.

     ГРЕГОР. Простите, денег не нужно  только бедняку -- богатому они всегда
нужны.

     ЭМИЛИЯ. (сердится). Возмутительно. Этот наглец предлагает мне деньги.

     ГРЕГОР. (тронут). Простите, но и я не могу прини­мать... благодеяний...
(Пауза.) Вас  называют божествен­ная Марти, мадемуазель.  Но в  нашем земном
мире даже сказочный принц... потребовал бы награды за такую ус­лугу. Тут нет
ничего дурного. Это в порядке вещей. Пой­мите, ведь речь идет о миллионах.

     ЭМИЛИЯ. Он уж хочет раздавать, мальчишка! (Под­ходит к окну, смотрит на
улицу.)

     ГРЕГОР.  Почему  вы  говорите со  мной,  как  с  ребен­ком? Я  отдал бы
половину наследства за то... Мадемуа­зель Марти!

     ЭМИЛИЯ. Ну?

     ГРЕГОР.  Возле  вас  я  чувствую  себя   таким  малень­ким,  --  просто
невыносимо.



     Пауза.



     ЭМИЛИЯ. (оборачивается). Как тебя зовут?

     ГРЕГОР. Что?

     ЭМИЛИЯ. Как тебя зовут?

     ГРЕГОР. Грегор.

     ЭМИЛИЯ. Как?

     ГРЕГОР. Мак-Грегор.

     ЭМИЛИЯ. Имя как твое, дурачок?

     ГРЕГОР. Альберт.

     ЭМИЛИЯ. Мать звала тебя Бертик, да?

     ГРЕГОР. Да, но она уже умерла.

     ЭМИЛИЯ. Э, все только и делают, что умирают.



     Пауза.

      

     ГРЕГОР. Какова... какова собой была Эллен Мак-Грегор?

     ЭМИЛИЯ. Наконец-то! Почему тебе вздумалось спро­сить об этом?

     ГРЕГОР. Знаете вы о ней что-нибудь? Кем она была?

     ЭМИЛИЯ. Великой певицей.

     ГРЕГОР. Красивая?

     ЭМИЛИЯ. Да.

     ГРЕГОР. Любила она моего... прапрадеда?

     ЭМИЛИЯ. Да. Наверно. По-своему.

     ГРЕГОР. Когда она умерла?

     ЭМИЛИЯ. Не знаю. Довольно, Бертик. Как-нибудь в другой раз.



     Пауза.



     ГРЕГОР. (подходя к ней). Эмилия!

     ЭМИЛИЯ. Для тебя я не Эмилия.

     ГРЕГОР.  А  я что для вас?  Ради бога,  не  дразните меня. Не унижайте!
Представьте на минуту, что я вам ни­чем не обязан, что  вы только прекрасная
женщина, обворо­жившая  меня. Послушайте... Я вас  вижу  впервые  -- Нет, не
смейтесь надо мной... Вы удивительны, необычайны.

     ЭМИЛИЯ. Я не смеюсь, Бертик. Не сходи с ума.

     ГРЕГОР. Да, я схожу с ума. Я  никогда  не  был  таким  сумасшедшим, как
сейчас...  Вы...  вы  страшно  волнуете.  Как   боевая  тревога.  Видели  вы
когда-нибудь кровопро­литие? Оно заставляет  человека терять голову. А в вас
-- я чувствую с первого взгляда -- есть что-то  головокру­жительное. Вы вели
бурную жизнь?  Послушайте, я  не  понимаю: как это  вас  до сих пор никто не
убил?

     ЭМИЛИЯ. Перестань.

     ГРЕГОР.  Нет, теперь дайте мне сказать. Вы  были  грубы со мной,  а это
выводит из  равновесия. Как  только  вы вошли,  на  меня  словно  пахнуло...
горячим  дыханием горна.  Что  это  такое?  Человек  сразу чувствует  это  и
ста­новится  на дыбы,  как зверь.  Вы  пробуждаете  страшные инстинкты.  Вам
кто-нибудь говорил это? Если бы вы знали, Эмилия, как вы прекрасны!

     ЭМИЛИЯ. (устало). Я прекрасна? О, не говори так. Взгляни!

     ГРЕГОР. О, боже, что с  вашим лицом?! Что с ним?! (Отступает.) Не надо!
Не надо, Эмилия! Вы выглядите сейчас такой старой. Это ужасно!

     ЭМИЛИЯ. (тихо). Вот видишь. Уходи, Бертик, оставь меня. Уходи.



     Пауза.

      

     ГРЕГОР. Простите,  я... сам  не знаю, что делаю.  (Са­дится.) Я смешон,
да?

     ЭМИЛИЯ. Я выгляжу очень старой, Бертик?

     ГРЕГОР. (не глядя на нее). Нет, вы прекрасны. Пре­красны до безумия.

     ЭМИЛИЯ. Знаешь, что ты мог бы мне дать?

     ГРЕГОР. (поднимает голову). Да?

     ЭМИЛИЯ. Ты  ведь сам предлагал мне награду... Зна­ешь,  что я хотела бы
получить от тебя?

     ГРЕГОР. Все, что мне принадлежит,-- ваше.

     ЭМИЛИЯ. Слушай, Бертик, ты знаешь греческий?

     ГРЕГОР. Нет.

     ЭМИЛИЯ. Ну вот. Значит, это тебе не нужно. Дай мне греческую рукопись.

     ГРЕГОР. Какую?

     ЭМИЛИЯ. Ту, что  Ферди... твой прадед получил  от Пени Пруса. Это всего
лишь сувенир. Дашь?

     ГРЕГОР. У меня нет никакой рукописи.

     ЭМИЛИЯ. Вздор, она должна быть у тебя. Ведь  Пени обещал, что отдаст ее
сыну. Ради бога, Альберт, скажи, что она у тебя.

     ГРЕГОР. Нет.

     ЭМИЛИЯ. (быстро встает). Что-о? Не лги! Она у тебя, да?

     ГРЕГОР. (встает). Нет.

     ЭМИЛИЯ. Глупый. Она мне нужна. Я  должна ее по­лучить, понимаешь? Найди
ее!

     ГРЕГОР. Где же она?

     ЭМИЛИЯ.  Откуда я знаю. Ищи. Принеси. Ведь я ради этого  приехала сюда.
Бертик!

     ГРЕГОР. Да.

     ЭМИЛИЯ. Где она? Ради бога, подумай, вспомни.

     ГРЕГОР. Может быть, у Пруса?

     ЭМИЛИЯ. Возьми у него. Помоги мне... помоги!



     Звонит телефон.

      

     ГРЕГОР. Одну минуту. (Идет к телефону.)

     ЭМИЛИЯ. (падает в кресло). Ради бога, найди ее! Ради бога!

     ГРЕГОР. (в  трубку). Алло.  Контора адвоката  Коленатого... Его  нет...
Передать  что-нибудь?  Это  Грегор...  Да,  тот  самый.  Да.  Да...  Хорошо.
Благодарю вас. (Вешает трубку.) Кончено!

     ЭМИЛИЯ. Что?

     ГРЕГОР.  Процесс  Грегора -- Пруса.  Верховный  суд  только  что  вынес
решение. Пока о нем сообщают неофи­циально.

     ЭМИЛИЯ. Ну?

     ГРЕГОР. Я проиграл...



     Пауза.



     ЭМИЛИЯ. Неужели твой дурак адвокат не мог хоть немного оттянуть дело?

      

     Грегор молча пожимает плечами.



     Но ты еще можешь обжаловать? Да?

     ГРЕГОР. Не знаю. Думаю, что нет.

     ЭМИЛИЯ.  Как  глупо.  (Пауза.)  Послушай, Бертик, я заплачу твои долги,
слышишь?

     ГРЕГОР. Что вам до меня! Я не хочу, не надо.

     ЭМИЛИЯ. Молчи! Заплачу, и все тут! А ты поможешь мне найти ту рукопись.

     ГРЕГОР. Эмилия...

     ЭМИЛИЯ. Вызови мне машину.



     Поспешно входит Колeнатый, за ним Прус.



     КОЛЕНАТЫЙ. Нашли! Нашли  конверт! (Становится на колени перед Эмилией.)
Тысячи извинений, сударыня. Я -- глупая старая скотина, а вы -- провидица.

     ПРУС. (подавая руку Грегору). Поздравляю с вели­колепным завещанием.

     ГРЕГОР. Не с чем... Суд только что вынес решение в вашу пользу.

     ПРУС. Но ведь вы обжалуете?

     ГРЕГОР. Как?

     КОЛЕНАТЫЙ. (вставая). Ну конечно,  друг мои. Те­перь мы можем требовать
пересмотра.

     ЭМИЛИЯ. Нашли, что нужно?

     КОЛЕНАТЫЙ. А как же. Завещание, письма и еще кое-что...

     ПРУС. Пожалуйста, представьте меня...

     КОЛЕНАТЫЙ.  Ах,  виноват. Мадемуазель Марти, это  наш заклятый враг  --
господин Прус.

     ЭМИЛИЯ. Очень приятно. А где письма?

     КОЛЕНАТЫЙ. Какие?

     ЭМИЛИЯ. От Эллен.

     ПРУС. У меня. Господин Грегор может о них не бес­покоиться.

     ЭМИЛИЯ. Вы отдадите письма ему?

     ПРУС. Если он получит наследство, конечно. Как па­мять о... мадемуазель
прабабушке.

     ЭМИЛИЯ. Слушай, Бертик...

     ПРУС. Ага, вы хорошо знаете друг друга. Я так и думал.

     ГРЕГОР. Простите, я познакомился с мадемуазель Марти только...

     ЭМИЛИЯ. Молчи. Бертик, ты мне вернешь эти письма. Слышишь!

     ПРУС. Вернешь? Разве они ваши?

     ЭМИЛИЯ. О нет. Но Бертик отдаст их мне.

     ПРУС. Я вам бесконечно признателен, мадемуазель. Наконец-то узнаешь обо
всем, что  есть  у  тебя в  доме. Я  охотно преподнес  бы вам за это большой
букет.

     ЭМИЛИЯ. Вы не очень щедры. Бертик предлагал мне больше.

     ПРУС. Целый воз цветов, да?

     ЭМИЛИЯ. Нет, деньги. Бог весть сколько миллионов.

     ПРУС. И вы приняли?

     ЭМИЛИЯ. Боже упаси.

     ПРУС. Правильно поступили. Не надо делить шкуру неубитого медведя.

     ЭМИЛИЯ. А чего еще не хватает, чтобы Грегор полу­чил наследство?

     ПРУС. Да,  в общем, пустяка. Например, доказатель­ства,  что  Фердинанд
Грегор действительно тот самый Фердинанд,  сын Пруса. Юристы -- они, знаете,
народ при­дирчивый.

     ЭМИЛИЯ. Нужно письменное доказательство?

     ПРУС. Хотя бы.

     ЭМИЛИЯ. Ладно. Завтра утром я вам пришлю такой документ, доктор.

     КОЛЕНАТЫЙ. Как, вы возите его с собой? О, господи!

     ЭМИЛИЯ. (резко). Очень странно, не правда ли?

     КОЛЕНАТЫЙ.  Я уже ничему не удивляюсь.  Грегор,  позвоните куда-нибудь:
например, по номеру двадцать семь шестьдесят один.

     ГРЕГОР. Адвокату Абелесу? Зачем?

     КОЛЕНАТЫЙ. Потому что, друг мой, мне кажется, что... что... Ну, увидим.

     ПРУС. Мадемуазель Марти, отдайте предпочтение моему букету.

     ЭМИЛИЯ. Почему?

     ПРУС. Получить его -- гораздо больше шансов.

     Занавес
















     Сцена большого театра. Пусто.  Беспорядок  после  вчерашнего спектакля.
Бутафория,  свернутые  декорации,  осветительные  при­боры, пустая  и  голая
закулисная сторона театра. На авансцене бутафорский трон на подмостках.



     УБОРЩИЦА. О, господи, вот так успех! Вы видели букеты?

     МАШИНИСТ СЦЕНЫ. Нет, не видал.

     УБОРЩИЦА.  Ни  разу в  жизни не видывала  такого  успеха.  Сплошной рев
стоял. Я думала, весь  театр раз­несут.  Эта самая Марти выходила  кланяться
раз пятьде­сят, не меньше, а они все никак не уймутся. Просто очумели.

     МАШИНИСТ СЦЕНЫ. Послушайте, вот у кого, на­верно, деньжищ-то!

     УБОРЩИЦА.  И-и,  милый! Еще бы! Одни букеты сколько стоят! Гляньте:  их
там еще целая куча осталась. Даже не увезла все.

     МАШИНИСТ  СЦЕНЫ.  Я сам  на  минутку вышел сюда за кулисы -- послушать.
Просто в душе все переворачи­вается, когда она поет.

     УБОРЩИЦА. Сказать по правде, я даже всплакнула. Слушаю, а у самой слезы
так и текут по щекам.



     Входит Прус.



     Вам кого, сударь?

     ПРУС. Мадемуазель Марти здесь? В отеле  мне ска­зали, что она поехала в
театр.

     УБОРЩИЦА. Она сейчас у господина директора, но потом зайдет сюда. Взять
кой-чего из гардероба.

     ПРУС. Хорошо, я подожду. (Отходит в сторону.)

     УБОРЩИЦА. Это уж пятый. Так и гоняются за ней.

     МАШИНИСТ СЦЕНЫ.  Вот не  могу себе представить: неужели у такой женщины
есть любовник?

     УБОРЩИЦА. А как же? Это уж -- будьте покойны.

     МАШИНИСТ СЦЕНЫ. Черт побери!

     УБОРЩИЦА. Что такое? Чего это вы?

     МАШИНИСТ СЦЕНЫ. Никак в толк не возьму. (Уходит.) 

     УБОРЩИЦА. Да, это не для таких, как ты. (Уходит в другую сторону.)



     Входит Кристина.

      

     КРИСТИНА. Янек, иди сюда! Здесь никого нет, Янек!

     ЯНЕК ПРУС (входит вслед за ней). А не выгонят меня отсюда?

     КРИСТИНА. Сегодня нет репетиции. Ах, боже мой, Янек, я так несчастна.

     ЯНЕК. Почему? (Хочет поцеловать ее.)

     КРИСТИНА. Нет, Янек. Не целоваться! С этим покон­чено. У меня... теперь
не то на уме. Я не должна о тебе думать.

     ЯНЕК. Что ты, Криста!

     КРИСТИНА. Будь благоразумен, Янек. Раз я хочу чего-то добиться... так я
должна стать совсем другой.  Серьезно.  Янек,  если человек  только об одном
думает, только об одном и ни о чем больше, у него ведь должно получиться, а?

     ЯНЕК. Конечно.

     КРИСТИНА.  Ну вот.  Значит, я должна думать только об  искусстве.  Ведь
Марти изумительна, да?

     ЯНЕК. Да, но...

     КРИСТИНА. Ты этого не понимаешь. У  нее исклю­чительная  техника. Я  не
спала всю  ночь, все мучилась, думала  -- уходить из театра или нет. Если бы
мне хоть крошечку ее уменья...

     ЯНЕК. Но ведь ты хорошо поешь.

     КРИСТИНА. Ты думаешь? Значит, по-твоему, продол­жать?!  Но  тогда конец
всему остальному, понимаешь? Я должна целиком посвятить себя театру.

     ЯНЕК. Но, Кристина! Минутку-другую... со мной.

     КРИСТИНА. (садится на трон). В  том-то и дело, что тут не минутка.  Это
уж ясно, Янек: я  о  тебе  целый день  думаю. Ты... ты противный! Как я могу
достичь чего-нибудь, если все время думаю о тебе?!

     ЯНЕК. А  я?  Если  бы ты знала, Криста...  Я совсем разучился думать  о
чем-нибудь, кроме тебя.

     КРИСТИНА. Тебе-то что!  Ты  не  поешь... И  вообще. Так  вот -- слушай,
Янек; я решила. Только не возражай и не спорь...

     ЯНЕК. Нет, нет, я не согласен! Я...

     КРИСТИНА. Прошу тебя, Янек,  не осложняй мне жизнь. Подумай, милый: мне
пора всерьез заняться делом. Я не хочу быть бедной и безвестной девчонкой...
уже  ради  тебя. И потом  --  у меня  теперь как  раз формируется голос, мне
нельзя много разговаривать.

     ЯНЕК. Я буду говорить, я!

     КРИСТИНА.  Нет, постой.  Я уже решила.  Между  нами все кончено,  Янек.
Бесповоротно. Мы будем видеться только один раз в день.

     ЯНЕК. Но...

     КРИСТИНА. А в остальное время будем  чужими.  Весь день. Я буду страшно
много работать, Янек. Буду  петь, размышлять, учиться... Знаешь, я хотела бы
стать такой, как она. Пойди сядь сюда,  глупый, тут есть  еще место... рядом
со мной. Ведь мы одни. Как ты думаешь, любит она кого-нибудь?

     ЯНЕК. (садится на трон возле нее). Кто?

     КРИСТИНА. Она, Марти!

     ЯНЕК. Марти! Ну конечно.

     КРИСТИНА.   Серьезно?  Я   этого  не   понимаю:  она   такая   великая,
прославленная. Как она может кого-нибудь любить?.. Ты  не знаешь, что такое,
когда женщина любит. Это так унизительно...

     ЯНЕК. Ни капельки!

     КРИСТИНА.  Нет, серьезно,  вы,  мужчины,  не  пони­маете...  Тут уж  не
думаешь  о себе,  а идешь за ним, как рабыня...  такая не своя, такая его...
Иногда мне хочется избить себя за это.

     ЯНЕК. Но...

     КРИСТИНА. И  потом --  все сходят с ума  по Марти. Все, на кого  она ни
посмотрит. Так что для нее все это ерунда. Ей-богу!

     ЯНЕК. Неправда!

     КРИСТИНА. Я даже за тебя боюсь...

     ЯНЕК. Кристинка! (Украдкой целует ее.)

     КРИСТИНА. (не сопротивляется). Янек, а вдруг нас кто-нибудь увидит.

     ПРУС. (выступает). Я не смотрю.

     ЯНЕК. (вскакивает). Папа!

     ПРУС.  Можешь  не  удирать.  (Подходит.)  Мадемуа­зель  Кристина,   рад
познакомиться  с вами. Жаль, что  не  слыхал  о вас  раньше.  Парень мог  бы
похвастаться.

     КРИСТИНА. (сходит с  трона  и заслоняет  Янека). Ви­дите ли... господин
Прус только зашел на минутку, что­бы... чтобы...

     ПРУС. Какой господин Прус?

     КРИСТИНА. Вот он... господин Прус...

     ПРУС. Просто Янек, мадемуазель. Давно он за вами увивается?

     КРИСТИНА. Уже год.

     ПРУС. Так, так. Ишь  ты!  Но  вы не принимайте этого шалопая всерьез. Я
его  знаю. А ты, молодой человек... Ну, ладно, не буду вам  мешать. Но место
здесь немножко неудобное, а?

     ЯНЕК.  Папа,  если  ты  думаешь,  что тебе  удастся  меня  смутить,  то
ошибаешься.

     ПРУС. Это хорошо. Мужчина никогда не должен те­ряться.

     ЯНЕК. Не ожидал я, что ты будешь меня высле­живать...

     ПРУС. Отлично, Янек. Не давай себя в обиду!

     ЯНЕК.  Я  говорю  серьезно.  Есть  вещи,  которые  я  не  позволю...  о
которых... которыми...

     ПРУС. Превосходно, мой друг. Вашу руку!

     ЯНЕК. (вдруг с детским испугом прячет руки). Нет,  папа, пожалуйста, не
надо.

     ПРУС. (протягивая руку). Да ну же!

     ЯНЕК. (не без колебания протягивает руку). Папа!

     ПРУС. (жмет ее). Ну, вот и ладно, да? Дружески, сердечно.

     ЯНЕК. (с гримасой боли, пересиливает себя, потом вскрикивает). Ай!

     ПРУС. (отпускает его). Ну, герой. Долго крепился.

     КРИСТИНА. (со слезами на глазах). Это жестоко.

     ПРУС. (осторожно берет ее за руку). Ваши  милые Ручки потом вознаградят
его за все.



     Вбегает Витек.

      

     ВИТЕК.  Криста,  Кристинка!  А,  вот  ты где?  (Смутив­шись.)  Господин
Прус...

     ПРУС. Не буду мешать. (Отходит в сторону.)

     КРИСТИНА. В чем дело, папа?

     ВИТЕК. О тебе пишут в газетах, Кристинка! В газе­тах! Да еще в рецензии
о Марти. Подумай только --

     рядом с Марти!

     КРИСТИНА. Покажи.

     ВИТЕК.  (разворачивает  газету). Вот: "Такую-то роль  впервые исполняла
мадемуазель Витек". Здорово?

     КРИСТИНА. А это что?

     ВИТЕК.  Это другие газеты. Там ничего нет. Только  статьи о Марта.  Все
полно ею, точно, кроме Марта, ни­чего на свете нет.

     КРИСТИНА. (счастливая). Посмотри, Янек, здесь упоминают обо мне.

     ВИТЕК. Кто это, Криста?

     КРИСТИНА. Господин Прус.

     ЯНЕК. Янек.

     ВИТЕК. Откуда ты его знаешь?

     ЯНЕК. Мадемуазель была так добра, что...

     ВИТЕК. Дочь мне сама объяснит. Пойдем, Криста.



     Входит Эмилия.



     ЭМИЛИЯ.  (обращаясь за  кулисы). Благодарю вас, гос­пода, но  разрешите
мне наконец уехать. (Видит Пруса.) Еще один?

     ПРУС. О нет, мадемуазель Марта, я  не с  поздравле­ниями.  У меня к вам
другое дело.

     ЭМИЛИЯ. Но в театре вы вчера были?

     ПРУС. Конечно.

     ЭМИЛИЯ.  То-то. (Садится  на  трон.) Никого  сюда не  пускать.  С  меня
довольно. (Смотрит на Янека.) Это ваш сын?

     ПРУС. Да. Подойди поближе, Янек.

     ЭМИЛИЯ. Подойдите, Янек,  я хочу посмотреть  на вас.  Вы  были  вчера в
театре?

     ЯНЕК. Да.

     ЭМИЛИЯ. Понравилась я вам?

     ЯНЕК. Да.

     ЭМИЛИЯ. Вы умеете говорить что-нибудь, кроме "да"?

     ЯНЕК. Да.

     ЭМИЛИЯ. Какой у вас глупый сын.

     ПРУС. Мне стыдно за него.



     Входит Грeгор с букетом.

      

     ЭМИЛИЯ. А, Бертик! Давай букет.

     ГРЕГОР. За вчерашний вечер. (Подает букет.) 

     ЭМИЛИЯ.  Ну-ка  покажи.  (Берет букет  и вынимает  из него футляр.) Это
возьми  назад.  (Отдает  футляр.)  Молодец, что  пришел.  За букет  спасибо.
(Понюхав, бросает букет на кучу других.) Понравилась я тебе?

     ГРЕГОР.  Нет.  Ваше  пение  подавляет,  оно слишком  совершенно.  Кроме
того...

     ЭМИЛИЯ. Ну?

     ГРЕГОР.   Когда   вы  поете,   вам  скучно.   Мастерство   потрясающее,
сверхчеловеческое, но сами вы... скучаете смертельно. Вам как будто холодно.

     ЭМИЛИЯ.  Ты  почувствовал  это?  Что  ж, может, ты  и прав. Слушай: тот
документ, насчет Эллен, я уже послала твоему глупому адвокату. Как процесс?

     ГРЕГОР. Не знаю. Мне все равно.

     ЭМИЛИЯ. Ну еще бы! Уже покупаешь всякие побря­кушки в футлярах, дурень.
Сейчас же вернешь ювелиру. Сколько ты заплатил?

     ГРЕГОР. Какое вам дело?

     ЭМИЛИЯ.  Занял  небось?  Бегал  все  утро по  ростовщи­кам?  (Роется  в
сумочке, вынимает пачку банкнот.) На, бери. Скорей!

     ГРЕГОР. (отшатнувшись). Вы предлагаете мне день­ги? Да вы понимаете?..

     ЭМИЛИЯ. Бери, говорю, а то за уши выдеру.

     ГРЕГОР. (вспыхивая). Попробуйте!

     ЭМИЛИЯ.  Смотрите пожалуйста: указывать  мне  взду­мал.  Бертик, не зли
меня. Я отучу тебя залезать в долги. Ну, возьмешь?

     ПРУС. (Грегору). Ради бога, прекратите.

     ГРЕГОР. (вырывает деньги). Дикие капризы! (Пере­дает Витеку.) Сдадите в
контору. В депозит мадемуа­зель Марти.

     ВИТЕК. Слушаю.

     ЭМИЛИЯ. Эй, вы. Это для него. Понятно?

     ВИТЕК. Слушаю.

     ЭМИЛИЯ. Вы были в театре? Поправилась я вам?

     ВИТЕК. Еще бы! Настоящая Страда.

     ЭМИЛИЯ. А вы слышали Страду? Вот что я вам скажу:  Страда пищала. У нее
не было никакого голоса.

     ВИТЕК. Но ведь она умерла больше ста лет назад.

     ЭМИЛИЯ. Тем хуже. Послушали бы, тогда и гово­рили. Страда! И почему это
вечно вспоминают Страду?

     ВИТЕК. Простите, сам я не слышал... Но история свидетельствует...

     ЭМИЛИЯ. История врет. Вот что я вам скажу: Страда пищала, у Корроны был
зоб, Агуяри была глупа как пробка, а Фаустина пыхтела, словно кузнечный мех.
Вот она, ваша история.

     ВИТЕК. Прошу прощения... я не специалист... все, что касается музыки...

     ПРУС. (с усмешкой).  Витек  ни в чем  не станет  вам перечить,  пока не
зайдет речь о французской революции.

     ЭМИЛИЯ. О чем?

     ПРУС. О французской революции. Это его конек.

     ЭМИЛИЯ. Почему?

     ПРУС. Не знаю. Но попробуйте спросите его о граж­данине Марате.

     ВИТЕК. Пожалуйста, не надо. Ну к чему это?

     ЭМИЛИЯ. Марат? Это тот депутат с вечно потными руками?

     ВИТЕК. Потными руками? Неправда!

     ЭМИЛИЯ. Помню, помню. У него были руки, как ля­гушки. Брр...

     ВИТЕК. Нет,  нет, это  недоразумение.  Простите,  этого о  нем нигде не
сказано!

     ЭМИЛИЯ. Да я-то знаю. А как звали того, высокого, с лицом в оспинах?

     ВИТЕК. Кто же это такой?

     ЭМИЛИЯ. Ну, которому отрубили голову...

     ВИТЕК. Дантон?

     ЭМИЛИЯ. Да, да. Он был еще хуже.

     ВИТЕК. Чем же?

     ЭМИЛИЯ. Да у него все зубы были гнилые. Прене­приятный человек.

     ВИТЕК.  (в  волнении).  Простите  --  так  нельзя   гово­рить.  Это  не
исторический подход. У Дантона... у него не было гнилых  зубов. Вы не можете
этого доказать. А если бы и были, дело совсем не в этом. Совсем, совсем не в
этом.

     ЭМИЛИЯ. Как не в этом? Да ведь с ним было про­тивно разговаривать.

     ВИТЕК. Простите, я не могу с вами согласиться. Дантон...  и вдруг такие
слова! Этак в истории не останется ничего великого.

     ЭМИЛИЯ. Ничего великого и не было.

     ВИТЕК. Что?

     ЭМИЛИЯ. Ровно ничего великого. Я-то знаю.

     ВИТЕК. Но Дантон...

     ЭМИЛИЯ. Не угодно ли? Этот человек вздумал со мной спорить!

     ПРУС. Это с его стороны невежливо.

     ЭМИЛИЯ. Нет, глупо.

     ГРЕГОР.  Может,  позвать  еще  нескольких  человек, чтобы  вы  им  тоже
наговорили грубостей?

     ЭМИЛИЯ. Не надо, сами придут. Прибегут на четве­реньках.

     КРИСТИНА. Уйдем отсюда, Янек.

     ЭМИЛИЯ. (зевает).  Это пара  влюбленных? Ну, как?  Уже познали  райское
блаженство?

     ВИТЕК. Виноват?

     ЭМИЛИЯ. Ну, обладали они уже друг другом?

     ВИТЕК. О, господи! Что вы!

     ЭМИЛИЯ. Да что ж тут особенного? Разве вы им этого не желаете?

     ВИТЕК. Криста, ведь этого не было?

     КРИСТИНА. Папа! Как ты можешь...

     ЭМИЛИЯ. Молчи,  глупая. Чего  еще  не было, то бу­дет. И нестоящее  это
дело, слышишь?

     ПРУС. А что -- стоящее дело?

     ЭМИЛИЯ. Ничего. Вообще ничего.



     Входит Гаук-Шендорф с букетом.



     ГАУК. Разрешите, разрешите, пожалуйста...

     ЭМИЛИЯ. Кто там еще?

     ГАУК. Мадемуазель, дорогая мадемуазель, позвольте мне... (Становится на
колени  перед троном.) Милостивая  государыня, если б  вы  знали,  если б вы
только знали... (Всхлипывает.) Простите великодушно...

     ЭМИЛИЯ. Что с ним?

     ГАУК. Вы... вы... так на нее похожи!

     ЭМИЛИЯ. На кого?

     ГАУК. На Евгению... Евгению Монтес.

     ЭМИЛИЯ. (вставая). Ка-ак?

     ГАУК.  На  Евгению... Я ее... знал... Боже  мой,  прошло уже  пятьдесят
лет...

     ЭМИЛИЯ. Кто этот старичок?

     ПРУС. Гаук-Шендорф, мадемуазель.

     ЭМИЛИЯ. Макс? (Сходит с трона.) О, господи! Да встаньте же.

     ГАУК.  (поднимается  с  колен). Смею ли...  смею  ли  я... называть вас
Евгенией?

     ЭМИЛИЯ. Называйте как хотите. Я очень похожа на нее?

     ГАУК. Похожа? Да я--вчера... вчера в театре... думал,  что вы... что вы
-- это она. Она, Евгения! Если б вы знали ее голос... Глаза... Как  она была
хороша... Господи, а лоб! (Неожиданно запнувшись.) Но вы выше ростом.

     ЭМИЛИЯ. Выше? А может быть, нет?

     ГАУК. Немножко выше. Разрешите сравнить... Евгения была мне вот  до сих
пор. Я мог поцеловать ее в лоб.

     ЭМИЛИЯ. Только в лоб?

     ГАУК.  Как?  Как  вы  сказали?   Ну,  совершенная  Евгения!  Милостивая
государыня, разрешите поднести в букетик.

     ЭМИЛИЯ. (берет букет). Благодарю.

     ГАУК. Насмотреться на вас не могу.

     ЭМИЛИЯ. Да вы садитесь, мой милый. Бертик, кресло! (Садится на трон.)

     ЯНЕК. Разрешите, я сбегаю. (Бежит.)

     КРИСТИНА. Не туда! (Бежит за ним.)

     ПРУС. (Гауку). Cher comte.[5]

     ГАУК. Боже мой, это вы, Прус? Я  вас не замети;  простите  великодушно.
Очень, очень рад. Как поживаете?

     ПРУС. А вы?

     ГАУК. Как ваша тяжба? Развязались вы с тем субъектом.

     ПРУС. Где там! Грегор, позвольте вас представить...

     ГАУК. Ах, господин Грегор? Очень, очень рад. Как поживаете?

     ГРЕГОР. Спасибо.



     Янек и Кристина приносят стулья.



     ЭМИЛИЯ. Эй вы, зачем ссоритесь?

     ЯНЕК. Мы ничего, просто так...

     ЭМИЛИЯ. Садитесь, Макс.

     ГАУК. Покорно благодарю. (Садится.)

     ЭМИЛИЯ. Вы там садитесь. Бертик может сесть ко мне на колени.

     ГРЕГОР. Вы слишком любезны.

     ЭМИЛИЯ. Не хочешь -- стой.

     ГАУК. Прекрасная, божественная, на коленях прошу у вас прощения.

     ЭМИЛИЯ. За что?

     ГАУК. Я -- старый  дурак. Какое  вам дело  до  ка­кой-то давно  умершей
Евгении Монтес.

     ЭМИЛИЯ. Она умерла?

     ГАУК. Да.

     ЭМИЛИЯ. Это глупо.

     ГАУК.  Умерла  пятьдесят лет тому назад. Я любил ее. С  тех пор  прошло
пятьдесят лет.

     ЭМИЛИЯ. Да.

     ГАУК. Ее называли гитаной, цыганкой.  Она и была цыганка. Называли:  la
chula negra.[6] Это было на юге, в Андалузии. Я тогда служил в посольстве, в
Мадриде.  Представляете себе? Пятьдесят  лет тому назад.  В тысяча восемьсот
семидесятом...

     ЭМИЛИЯ. Да.

     ГАУК. Она пела и плясала на базарах,  понимаете?  Боже мой, все сходили
по ней с ума!  Ай  да гитана! Как щелкнет  кастаньетами! Я, знаете  ли,  был
тогда молод... а она, она была...

     ЭМИЛИЯ. Цыганка.

     ГАУК. Совершенно верно.  Цыганка.  Вся -- огонь. Нет, этого не  забыть,
никогда не  забыть... Поверите ли, после  этого  я уже не мог опомниться. На
всю жизнь остался каким-то пришибленным...

     ЭМИЛИЯ. О!

     ГАУК. Я идиот, мадемуазель. Идиот Гаук. Я... как это называется?

     ГРЕГОР. Слабоумный.

     ГАУК. Вот, вот, слабоумный. Все, что имел, оставил у ее ног, понимаете?
Потом  была уже  не  жизнь,  а  так -- спячка... Vaya,  querida!  Salero! Mi
Dios,[7] как вы на нее похожи! Евгения, Евгения! (Расплакался.) ПРУС.  Гаук,
возьмите себя в руки!

     ГАУК. Да, да... Простите великодушно... Мне пора уходить, а?

     ЭМИЛИЯ. До свидания, Макс.

     ГАУК.  Совершенно  верно.  Я...  я еще  приду,  а?  (Встает.) Разрешите
откланяться. Боже мой, как по­смотрю на вас...

     ЭМИЛИЯ. (наклоняясь). Поцелуйте меня.

     ГАУК. Простите? Как вы сказали?

     ЭМИЛИЯ. Bиsame, bobo, bobazс!

     ГАУК. Jesзs, mil veces, Euqиnia!

     ЭМИЛИЯ. Animal, un besito!

     ГАУК. (целует ее). Eugиnia, moza negra... nina... que­rida... carмsima.

     ЭМИЛИЯ. Chite, tonto! Quieta! Fuera!

     ГАУК. Es ella, es ella! Gitana endiablada, ven con­migo, pronto!

     ЭМИЛИЯ.  Yo  no  lo  soy,  loco!  Ahora  callate! Vaya!  Hasta  maяana,
entiendes?

     ГАУК. Vendrи, vendrи, mis amores!

     ЭМИЛИЯ. Vaya!

     ГАУК. (отступает на шаг). Ау, por Dios.  Cielo  de mм, es ella!  Sм, es
ella! Eugиnia...

     ЭМИЛИЯ. Caramba, vaya! Fuera!

     ГАУК. (отступает). Vendrи! Hijo de Dios, ella misma![8] (Уходит.)

     ЭМИЛИЯ. Следующий! Кому я еще нужна?

     ВИТЕК. Прошу прощения. Не соблаговолите ли над­писать  на память мне...
и Кристинке... вашу фотографию?

     ЭМИЛИЯ.  Глупости.  Но Кристинке  не откажу.  Перо!  (Надписывает.)  До
свиданья.

     ВИТЕК. (кланяется). Тысяча благодарностей. (Уходит с Кристиной.)

     ЭМИЛИЯ. Следующий? Больше никого?

     ГРЕГОР. Мне вы нужны с глазу на глаз.

     ЭМИЛИЯ. В другой раз как-нибудь. Значит, никого? Ну, я ухожу.

     ПРУС. Простите, еще минутку.

     ЭМИЛИЯ. Вы хотите что-то сказать?

     ПРУС. Непременно.

     ЭМИЛИЯ. (зевает). Ладно, выкладывайте.

     ПРУС.  Я хотел  только спросить...  Вам ведь кое-что  известно о Иозефе
Прусе и прочем, не так ли?

     ЭМИЛИЯ. Может быть.

     ПРУС. Так случайно не знакомо ли вам одно имя?

     ЭМИЛИЯ. Какое?

     ПРУС. Ну, скажем, Макропулос?

     ЭМИЛИЯ. (быстро встает). Что?

     ПРУС. (тоже встает). Знакомо вам имя Макропулос?

     ЭМИЛИЯ. (овладевая собой). Мне?.. Абсолютно незна­комо.  Впервые слышу.
Да уходите вы все! Уходите! Оставьте меня наконец!

     ПРУС. (кланяется). Весьма сожалею...

     ЭМИЛИЯ.  Нет, нет!  Вы подождите. А Янек что?  За­снул, что  ли?  Пусть
уходит!



     Янек уходит.

      

     (Грегору.) Тебе что?

     ГРЕГОР. Поговорить с вами.

     ЭМИЛИЯ. Сейчас мне не до тебя.

     ГРЕГОР. А мне нужно с вами поговорить.

     ЭМИЛИЯ.  Пожалуйста, Бертик, оставь меня.  Уйди,  милый.  Сейчас  уйди.
Можешь прийти через несколько минут.

     ГРЕГОР. Я приду. (Холодный поклон Прусу. Уходит.) 

     ЭМИЛИЯ. Наконец!



     Пауза.



     ПРУС.  Извините,  мадемуазель,  я  не  предполагал,  что  это  имя  так
взволнует вас.

     ЭМИЛИЯ. Что вы знаете о Макропулосе?

     ПРУС. Я вас об этом спрашиваю.

     ЭМИЛИЯ. Что вы знаете о Макропулосе?

     ПРУС. Сядьте, прошу вас. Очевидно, разговор не­много затянется.



     Оба садятся. Пауза.



     Прежде  всего,  мадемуазель, разрешите нескромный во­прос. Может  быть,
даже слишком нескромный.



     Эмилия молча кивает.



     Есть у вас... какой-нибудь особый интерес к особе госпо­дина Грегора?

     ЭМИЛИЯ. Нет.

     ПРУС. Вам очень важно, чтобы он выиграл тяжбу?

     ЭМИЛИЯ. Нет.

     ПРУС. Благодарю  вас. Не  буду расспрашивать, ма­демуазель,  откуда вам
известно содержимое запертых столов у меня в доме. Это, видимо, ваша тайна.

     ЭМИЛИЯ. Да.

     ПРУС. Прекрасно. Вы  знали,  что  там письма. Знали,  что там завещание
Пруса... да еще запечатанное. А знали вы, что там было... еще кое-что?

     ЭМИЛИЯ. (в волнении встает). Что? Вы нашли еще что-то? Что именно?

     ПРУС. Не знаю. Для меня самого -- загадка.

     ЭМИЛИЯ. Вы не знаете, что это?

     ПРУС. А вы знаете?

     ЭМИЛИЯ. Вы мне об этом ничего не сказали...

     ПРУС. Я думал, вам известно от Коленатого... или от Грегора.

     ЭМИЛИЯ. Никто из них не говорил мне ни слова.

     ПРУС. Это  просто запечатанный конверт  с надписью рукой  Иозефа Пруса:
"Сыну моему Фердинанду". Вот и все. Конверт лежал вместе с завещанием.

     ЭМИЛИЯ. И вы его не вскрыли?

     ПРУС. Нет. Он адресован не мне.

     ЭМИЛИЯ. Так давайте его сюда.

     ПРУС. (встает). Как? Почему?

     ЭМИЛИЯ. Потому что я так хочу. Потому что... по­тому что...

     ПРУС. Ну?

     ЭМИЛИЯ. Потому что я имею на это право.

     ПРУС. Позвольте узнать: какое?

     ЭМИЛИЯ. Не скажу. (Садится.)

     ПРУС. Гм... (Садится.) Это, видимо... тоже ваша тайна.

     ЭМИЛИЯ. Разумеется. Так вы дадите?

     ПРУС. Нет!

     ЭМИЛИЯ. Что ж, хорошо. Мне даст его Бертик. Кон­верт принадлежит ему.

     ПРУС. Посмотрим. Можете вы сказать мне, что в этом конверте?

     ЭМИЛИЯ. Нет. (Пауза.) А что вам известно о Макропулосе?

     ПРУС.  Pardon, а что  вам  известно о той,  которую  вы называете Эллен
Мак-Грегор?

     ЭМИЛИЯ. У вас ведь есть ее письма.

     ПРУС. Вам,  наверно,  известны подробности.  Что  вы  знаете об этой...
потаскушке?

     ЭМИЛИЯ. (вскочив). Что такое?

     ПРУС. (встает). Но, сударыня...

     ЭМИЛИЯ. Как вы смеете, как вы смеете говорить та­кие вещи!

     ПРУС.  Да вам-то что?  Какое вам  дело до этой  сомни­тельной  особы...
жившей сто лет тому назад?

     ЭМИЛИЯ. Да. Никакого. (Садится.) Значит, она была потаскушкой?

     ПРУС. Видите ли, я читал ее письма. Чрезвычайно чувственная особа.

     ЭМИЛИЯ. О, вам не следовало их читать.

     ПРУС.  Там  упоминаются такие... интимные  подроб­ности. Я  не мальчик,
мадемуазель, но признаюсь,  что у  самой  искушенной распутницы  нет  такого
опыта... в не­которых делах, как у этой светской девицы.

     ЭМИЛИЯ. Вы хотели сказать -- девки?

     ПРУС. Это было бы слишком мягко, мадемуазель.

     ЭМИЛИЯ. Знаете что? Дайте мне ее письма.

     ПРУС. Может быть, вас интересуют именно эти... ин­тимные подробности?

     ЭМИЛИЯ. Возможно.



     Пауза.



     ПРУС. Знаете, что я хотел бы знать?

     ЭМИЛИЯ. Ну?

     ПРУС. Какова вы в любви.

     ЭМИЛИЯ. Ага, теперь уже вы думаете об... интимных подробностях!

     ПРУС. Возможно.

     ЭМИЛИЯ. Может быть, я напоминаю вам эту Эллен?

     ПРУС. Боже упаси!



     Пауза.

      

     ЭМИЛИЯ. Да, она  была  авантюристка,  распутница. Может,  добавите  еще
что-нибудь похуже?

     ПРУС. Как ее звали на самом деле?

     ЭМИЛИЯ. Эллен Мак-Грегор. Ведь письма ее под­писаны.

     ПРУС. Pardon, там стоят инициалы Э. М. и только.

     ЭМИЛИЯ. Ясно, что они означают Эллен Мак-Грегор.

     ПРУС. Ясно, что они  могут означать что угодно. Например, Эмилия Марти.
Евгения Монтес и тысячу других имен.

     ЭМИЛИЯ. А они означают Эллен Мак-Грегор, шотландку по национальности.

     ПРУС. Или, вернее... Элину Макропулос, гречанку с Крита.

     ЭМИЛИЯ. Проклятье!

     ПРУС. Значит, правильно?

     ЭМИЛИЯ. (гневно). Отстаньте. (Пауза. Поднимает  голову.)  Черт  возьми,
откуда вы знаете?

     ПРУС. Да очень  просто. В завещании  идет  речь  о каком-то Фердинанде,
родившемся  двадцатого ноября тысяча восемьсот шестнадцатого года в Лоукове.
Завещание мы прочли вчера  вечером, а сегодня, в три  часа утра,  лоуковский
священник, с  фонарем  в  руке,  в ночной  рубашке,  бедняга,  ввел  меня  в
хранилище метрических книг. Там я нашел то, что искал.

     ЭМИЛИЯ. Что же именно?

     ПРУС. Метрическую запись. Вот какую. (Вынимает блокнот и читает.) Имя и
фамилия  новорожденного  -- Фердинанд Макропулос. Дата рождения -- двадцатое
ноября  тысяча восемьсот  шестнадцатого года.  Происхождение --  внебрачный.
Отец -- прочеркнуто. Мать -- Элина Макропулос, гречанка с Крита. Вот и все.

     ЭМИЛИЯ. Больше вы ничего не знаете?

     ПРУС. Ничего. Но и этого достаточно.

     ЭМИЛИЯ. Бедняжка Грегор! Теперь Лоуков оста­нется у вас, а?

     ПРУС.  По  крайней мере,  до  тех  пор,  пока  не  объя­вится  какой-то
Макропулос.

     ЭМИЛИЯ. А запечатанный конверт?

     ПРУС. О, конверт будет тщательно храниться до его прихода.

     ЭМИЛИЯ. А если никакой Макропулос не явится?

     ПРУС. Тогда конверт не будет вскрыт. И не доста­нется никому.

     ЭМИЛИЯ. Так вот: он явится,-- понятно? И вы рас­прощаетесь с Лоуковом.

     ПРУС. Что ж, воля божья.

     ЭМИЛИЯ.  Как можно вести себя так глупо! (Пауза.) Слушайте, дайте лучше
этот конверт мне.

     ПРУС. Жалею, что вы продолжаете этот разговор.

     ЭМИЛИЯ. В таком случае за ним придет сам Макро­пулос.

     ПРУС. Гм, кто же этот Макропулос? Где он? У вас в кармане?

     ЭМИЛИЯ. Вы хотите знать? Это Бертик Грегор.

     ПРУС. Неужели, опять он?

     ЭМИЛИЯ. Да, Элина Макропулос и Эллен Мак-Гре­гор --  одно и то же лицо.
Фамилия Мак-Грегор была ее сценическим псевдонимом, понятно?

     ПРУС. Абсолютно понятно. А Фердинанд Грегор -- это ее сын, не так ли?

     ЭМИЛИЯ. Вот именно.

     ПРУС. Почему же его фамилия была не Макропулос?

     ЭМИЛИЯ. Потому  что... потому что Эллен хотела, чтобы это имя кануло  в
Лету.

     ПРУС. Ну вот что, мадемуазель, оставим эту тему.

     ЭМИЛИЯ. Вы мне не верите?

     ПРУС.  Я  этого  не  говорю.  И даже не спрашиваю, откуда  вам все  это
известно.

     ЭМИЛИЯ. О, господи, к чему дальше скрывать... Я вам все расскажу, Прус,
но сохраните мою тайну. Эллен... Элина Макропулос была... моя тетя.

     ПРУС. Ваша тетя?

     ЭМИЛИЯ. Да, сестра моей матери. Теперь вы все знаете.

     ПРУС. В самом деле, как все, оказывается, просто.

     ЭМИЛИЯ. Вот видите.

     ПРУС. (встает). Жаль только, что это неправда, ма­демуазель Марти.

     ЭМИЛИЯ. Вы ходите сказать -- я лгу?

     ПРУС. К  сожалению.  Если  б  вы  сказали,  что  Элина Макропулос  была
прабабушкой вашей тети, это, по край­ней мере, было бы правдоподобно.

     ЭМИЛИЯ. Да, вы правы. (Подает руку Прусу.) Всего хорошего.

     ПРУС. (целует  руку). Вы  разрешите мне  как-нибудь в ближайшем будущем
засвидетельствовать вам свое почтение?

     ЭМИЛИЯ. Пожалуйста.



     Прус уходит.



     Постойте! За сколько бы вы продали мне этот конверт?

     ПРУС. (оборачивается). Простите, что вы сказали?

     ЭМИЛИЯ. Я куплю его. Куплю эти письма. Заплачу, сколько вы потребуете.

     ПРУС.  (подходит к ней). Простите, сударыня, но об этом я не могу вести
переговоры  здесь... и с вами.  Пришлите, пожалуйста, кого-нибудь  ко мне на
дом.

     ЭМИЛИЯ. Зачем?

     ПРУС. Чтобы я мог спустить его с лестницы. (С лег­ким поклоном уходит.)




     Пауза.  Эмилия  сидит неподвижно,  с  закрытыми глазами. Входит Грeгор,
останавливается.



     ЭМИЛИЯ. (после небольшого молчания). Это ты Бертик?

     ГРЕГОР. Почему вы закрыли глаза? У вас измученный вид. Что с вами?

     ЭМИЛИЯ. Я устала. Говори тихо.

     ГРЕГОР. (подходит к ней). Тихо? Предупреждаю вас: если я  буду говорить
тихо, я сам  не буду знать, что говорю... стану произносить безумные  слова.
Слы­шите, Эмилия?  Не  позволяйте мне говорить тихо. Я  вас люблю. Я схожу с
ума. Люблю вас! Вы  не подымаете меня на смех?  А я думал, что вы вскочите и
дадите мне подзатыльник. И от этого я полюбил бы вас еще неисто­вей. Я люблю
вас... Да вы спите?

     ЭМИЛИЯ. Как холодно, Бертик!.. Я вся дрожу. Смо­три, не простудись.

     ГРЕГОР. Я люблю вас. Берегитесь, Эмилия! Вы грубы со  мной, но даже это
доставляет  мне   наслаждение.  Я  вас  боюсь,  но  и  в  этом  есть  что-то
притягательное.  Когда  вы меня оскорбляете,  мне  хочется вас задушить. Мне
хочется...  Я  безумец, Эмилия,  я,  наверно,  убью вас. В  вас есть  что-то
отвратительное...   и  в  этом  наслажденье.  Вы  злая,  низкая,  ужасная...
Бесчувственное животное!

     ЭМИЛИЯ. Неправда, Бертик!

     ГРЕГОР. Правда. Вам все безразлично. Вы  холодны, как нож. Точно встали
из могилы. Любить вас  --  извра­щение.  Но я вас люблю. Люблю безумно!  Мне
хочется кусать самого себя...

     ЭМИЛИЯ. Тебе нравится фамилия Макропулос? Скажи!

     ГРЕГОР. Перестаньте! Не дразните меня. Я жизнь готов отдать за то, чтоб
владеть вами.  Готов быть игруш­кой в ваших руках. Пойду на  все, чего бы вы
ни потре­бовали,  на  самые неслыханные  вещи.  Я люблю  вас...  Я  погибший
человек, Эмилия.

     ЭМИЛИЯ..  Слушай, вот  что! Беги сейчас же к своему адвокату. Пускай он
вернет тебе документ, который я ему послала.

     ГРЕГОР. Он поддельный?

     ЭМИЛИЯ. Нет, Альберт, клянусь, нет. Но пони­маешь, нам нужен другой, на
имя Макропулоса. Постой, я тебе объясню! Эллен...

     ГРЕГОР. Не нужно. Мне надоели все эти фокусы.

     ЭМИЛИЯ. Нет, подожди. Ты должен стать богатым, Бертик. Я хочу, чтобы ты
был страшно богат.

     ГРЕГОР. Тогда вы меня полюбите?

     ЭМИЛИЯ.  Перестань!  Бертик,  ты  обещал  мне  до­стать  эту  греческую
рукопись.  Она  у  Пруса, слышишь? И ты  должен  добиться наследства,  чтобы
получить и рукопись!

     ГРЕГОР. Тогда вы меня полюбите?

     ЭМИЛИЯ. Никогда! Понимаешь? Никогда!

     ГРЕГОР. (сел). Я вас убью, Эмилия.

     ЭМИЛИЯ. Вздор.  Стоит  мне сказать  тебе три слова, и все пройдет,  все
пройдет. Подумаешь -- он хочет меня убить! Ты видишь этот шрам на  шее? Один
такой  вот тоже хотел убить меня. А если бы я встала  перед тобой  нагая, ты
увидел бы, сколько у меня шрамов на память о вас. Создана я так, что ли, что
всем хочется убить меня!

     ГРЕГОР. Я люблю вас.

     ЭМИЛИЯ.  Отстань,  глупец. С меня  довольно!  Я  сыта  по  горло  вашей
любовью. О, если бы ты  знал... Если б ты знал, как смешны вы, люди. Если бы
знал, как я устала! Как мне все опостылело. О, если б ты знал...

     ГРЕГОР. Что с вами?

     ЭМИЛИЯ. (ломает руки). Несчастная Элина!

     ГРЕГОР. (тихо). Пойдем, Эмилия.  Уедем отсюда.  Никто  никогда не любил
вас, как я.  Знаю... знаю, что в вашей душе отчаяние и ужас. Эмилия, я молод
и  силен, я  сумею зажечь вас  своей любовью...  Вы  забуде­тесь... a  потом
отбросите меня, как шелуху. Слышите, Эмилия?



     Эмилия ровно и громко храпит. 

      

     (Встает в волнении.) Что это? Она спит! Вы притворяетесь, Эмилия? Спит!
Как  пьяная.  (Протягивает к  ней  руку.) Эмилия,  это я...  я... Мы одни...
(Низко склоняется к ней.)



     Уборщица, остановившись поодаль, предостерегающе и строго кашляет.

      

     (Выпрямляясь.) Кто там? Ах,  это вы... Мадемуазель задремала. Не будите
ее. (Целует руку Эмилии и поспешно уходит.) 

     УБОРЩИЦА.  (подойдя к Эмилии, молча смотрит  на нее) Что-то душа у меня
за нее болит... (Покачав 

     головой, уходит.)



     Пауза. Из-за  кулис  выходит  Янeк, останавливается в  десяти шагах  от
Эмилии и с обожанием глядит на нее.

     ЭМИЛИЯ. Это ты, Бертик?

     ЯНЕК. Нет. Простите, это только я -- Янек.

     ЭМИЛИЯ. (садится). Янек? Пойдите сюда, Янек. Хотите оказать мне услугу?

     ЯНЕК. О да.

     ЭМИЛИЯ. Сделаете все, о чем я ни попрошу?

     ЯНЕК. Да.

     ЭМИЛИЯ. Нечто необычное, Янек. Отважный по ступок.

     ЯНЕК. Да.

     ЭМИЛИЯ. И... чего вы за это потребуете?

     ЯНЕК. О-о, ничего, ничего.

     ЭМИЛИЯ. Подойдите поближе. Это очень мило с  вашей стороны. Слушайте: у
вашего отца дома  -- запечатанный  конверт, на котором написано: "Сыну моему
Фердинанду". Конверт лежит в столе, в сейфе или еще где-нибудь. Compris?[9]

     ЯНЕК. Да, да.

     ЭМИЛИЯ. Принесите этот конверт.

     ЯНЕК. А папа даст его мне?

     ЭМИЛИЯ. Нет. Вы должны взять сами.

     ЯНЕК. Я не могу.

     ЭМИЛИЯ. Ах, так! Мальчик боится папы?

     ЯНЕК. Я не боюсь, но...

     ЭМИЛИЯ.  Но? Янек, милый, честное слово,  он дорог мне как память и  не
имеет никакой цены... А как бы хотелось!

     ЯНЕК. Я... я попробую.

     ЭМИЛИЯ.. Правда?

     ПРУС. (выступает на свет). Не трудись, Янек. Конверт заперт в сейфе.

     ЯНЕК. Папа!

     ПРУС.  Иди! (Эмилии.) Любопытное  явление, мадемуазель. Я думал, что он
торчит в театре из-за своей Кристинки, а оказывается...

     ЭМИЛИЯ. А вы почему торчите в театре?

     ПРУС. Я ждал... вас.

     ЭМИЛИЯ. (подходит к нему вплотную). Тогда... от­дайте мне конверт.

     ПРУС. Это не моя собственность.

     ЭМИЛИЯ. Принесите его мне.

     ПРУС. А-а! Когда?

     ЭМИЛИЯ. Сегодня ночью.

     ПРУС. Идет!

     Занавес
























     Номер в гостинице. Налево окно, направо дверь в коридор.

     В центре дверь с  гардинами  ведет в спальню  Эмилии. Эмилия выходит из
спальни  в  пеньюаре. За ней Прус в смокинге, но без воротничка.  Прус молча
садится в кресло  направо.  Эмилия идет  к окну  и поднимает штору. На дворе
светает.



     ЭМИЛИЯ. (отворачивается от окна). Ну? (Пауза. Подходит ближе.) Давайте.
(Пауза.) Слышите? Дайте мне конверт.



     Прус   достает   из  внутреннего   кармана  бумажник,  вынимает  оттуда
запечатанный конверт и молча бросает его на стол.

      

     (Берет конверт и подходит  к туалету. Садится и  осмат­ривает печать на
конверте. Колеблется. Потом быстро вскрывает конверт шпилькой и вынимает  из
него  сло­женный  пожелтевший  листок. Читает. Радостный  вздох.  Складывает
листок и прячет его за корсаж. Встает.) 

     Отлично!



     Пауза.



     ПРУС. (тихо). Вы меня обманули.

     ЭМИЛИЯ. Вы получили... все, что хотели.

     ПРУС. Обманули... Вы были холодны  как лед.  Я  словно обнимал мертвую.
(Содрогается.) И ради этого я отдал чужие документы. Благодарю покорно!

     ЭМИЛИЯ. Вам жаль конверта?

     ПРУС.  Мне  жаль, что  я узнал вас. Я  не  должен был отдавать конверт.
Получается, что я вор. Гадость, гадость!

     ЭМИЛИЯ. Завтракать будете?

     ПРУС. Не  хочу. (Встает  и подходит к ней.) Пока­житесь.  Покажитесь, я
хочу посмотреть на вас. Не знаю, что я вам отдал; наверно, что-то ценное. Но
даже если дело было только в том, что это -- чужой  запечатанный документ...
(Машет рукой.)

     ЭМИЛИЯ. Вы хотите плюнуть мне в лицо? (Встает.)

     ПРУС. Нет, себе.

     ЭМИЛИЯ. О, пожалуйста, не стесняйтесь.



     Стук.

      

     (Идет к двери.) Кто там?

     ГОРНИЧНАЯ. (за сценой.) Это я, мадемуазель.

     ЭМИЛИЯ. Входи. (Отпирает.) Завтракать! Горничная (входит в ночной кофте
и юбке. Запы­халась). Простите, мадемуазель, не здесь ли господин Прус?

     ПРУС. (резко оборачивается). В чем дело?

     ГОРНИЧНАЯ.  Пришел слуга  господина Пруса. Го­ворит,  ему нужно  видеть
барина. Что-то важное

     принес...

     ПРУС. Откуда  он знает,  черт побери?.. Скажите, пусть  подождет.  Нет,
погодите. (Уходит в спальню.)

     ЭМИЛИЯ. Причеши меня. (Садится перед туалетом.)

     ГОРНИЧНАЯ.  (распускает   ей  волосы).  Господи,  как  я  перепугалась.
Прибегает швейцар: пришел, мол, этот самый слуга, хочет к вам. А слуга-то не
в себе, говорить  даже не может. У меня сердце так и упало. Не иначе, думаю,
что-то стряслось.

     ЭМИЛИЯ. Осторожно! Не дергай!

     ГОРНИЧНАЯ. А сам бледный как мел слуга-то. Так я перепугалась...

     ПРУС. (в воротничке и галстуке торопливо выходит из спальни). Простите,
я на минуту... (Уходит направо.)

     ГОРНИЧНАЯ.  (расчесывает  волосы Эмилии). Он важный  барин, да? До чего
хочется знать: что там слу­чилось? Вы бы видели, мадемуазель, как этот слуга
дрожал...

     ЭМИЛИЯ. Потом сваришь мне яйца.

     ГОРНИЧНАЯ.  А  в  руке  у  него  было  какое-то  письмо.  Может,  пойти
послушать, о чем они говорят?

     ЭМИЛИЯ. (зевает). Который час?

     ГОРНИЧНАЯ. Восемь.

     ЭМИЛИЯ. Погаси свет и не трещи.



     Пауза.



     ГОРНИЧНАЯ. А губы у него совсем синие, у слу­ги-то...

     ЭМИЛИЯ. Ты мне дергаешь волосы, дура! Дай сюда гребень. Смотри, сколько
выдрала!

     ГОРНИЧНАЯ. У меня руки трясутся. Что-нибудь случилось, как пить дать.

     ЭМИЛИЯ. Если и так, не смей выдирать мне волосы. Чеши!



     Пауза.



     Прус возвращается из коридора с нераспечатанным  письмо в руке, которое
он машинально поглаживает.



     Быстро вернулись!



     Прус, нащупав рукой кресло, садится.



     Что вы хотите к завтраку?

     ПРУС. (хрипло). Отошлите... горничную...

     ЭМИЛИЯ. (горничной). Ступай пока. Я позвоню. Ступай!



     Горничная уходит.

      

     (После паузы.) Ну, что такое?

     ПРУС. Янек... застрелился.

     ЭМИЛИЯ. Не может быть!

     ПРУС. Череп себе размозжил... Узнать нельзя... Скончался...

     ЭМИЛИЯ. Бедняжка. А от кого письмо?

     ПРУС. Слуга рассказал... А это... письмо  от  Янека. Нашли рядом с ним.
Вот кровь...

     ЭМИЛИЯ. Что ж он пишет?

     ПРУС.  Не хватает  духу  распечатать...  Откуда  он знал, что я  у вас?
Почему послал мне это письмо сюда? Неужели он...

     ЭМИЛИЯ. ...видел вас? Наверно.

     ПРУС. Зачем он сделал это? Зачем покончил с собой?

     ЭМИЛИЯ. Прочтите письмо.

     ПРУС. Может быть, вы прочтете первая?

     ЭМИЛИЯ. Нет.

     ПРУС. Наверно... оно и вас касается... Распечатайте...

     ЭМИЛИЯ. Не хочу.

     ПРУС. Я должен пойти к нему... должен... Открыть письмо?

     ЭМИЛИЯ.. Ну конечно.

     ПРУС. Пусть будет так. (Разрывает конверт и достает письмо.)



     Эмилия делает себе маникюр.

      

     (Тихо читает.) О! (Роняет письмо.) 

     ЭМИЛИЯ. Сколько ему было лет?

     ПРУС. Так вот, так вот почему!

     ЭМИЛИЯ. Бедный Янек.

     ПРУС. Он любил вас...

     ЭМИЛИЯ. Да?

     ПРУС.  (рыдая). Мой единственный!.. Единственный сын... (Закрывает лицо
руками.  Пауза.) Ему было восем­надцать лет, восемнадцать лет! Янек! Мальчик
мой. (Пауза.) О, боже, боже! Я бывал чересчур суров с ним. Никогда не гладил
его по голове, никогда не  приласкал, никогда не похвалил... Всякий раз, как
мне хотелось это  сделать, я думал: нет, пусть он будет твердым... твер­дым,
как я... твердым в жизни... Я совсем не знал  его! О,  боже, как мой мальчик
боготворил меня!

     ЭМИЛИЯ. Вы этого не знали?

     ПРУС. О, боже,  если бы он был сейчас  жив! Так глупо, так бессмысленно
влюбиться...  Он видел, что  я во­шел к вам, ждал  два часа у ворот... потом
пришел домой и...

     ЭМИЛИЯ. (берет гребень и причесывается). Бедняжка.

     ПРУС. Восемнадцать лет!  Мой  Янек, мой сын...  Мертв, неузнаваем...  И
пишет детским почерком: "Папа, я  узнал жизнь, папа, будь счастлив,  а я..."
(Встает.) Что вы делаете?

     ЭМИЛИЯ. (со шпильками во рту). Причесываюсь.

     ПРУС. Вы, видно, не поняли? Янек любил вас, он застрелился из-за вас.

     ЭМИЛИЯ. Ах, столько народу стреляется.

     ПРУС. И вы можете причесываться?

     ЭМИЛИЯ. Что ж, мне бегать из-за этого растрепан­ной?

     ПРУС. Он застрелился из-за вас, понимаете?

     ЭМИЛИЯ. Что же я могу поделать? Ведь  из-за вас тоже. Рвать мне на себе
волосы, что ли? Мне их доста­точно повыдергала горничная.

     ПРУС. Замолчите или...



     Стук в дверь.

      

     ЭМИЛИЯ. Войдите.

     ГОРНИЧНАЯ.  (входит  уже  одетая).  Господин  Гаук-Шепдорф  желает  вас
видеть.

     ЭМИЛИЯ. Проси.



     Горничная уходит.



     ПРУС. Вы... вы примете его сейчас... при мне?

     ЭМИЛИЯ. Идите пока в соседнюю комнату.

     ПРУС. (поднимает портьеру). Canaille![10] (Выходит.)



     Входит Г а у к - Ш e н д о р ф. 



     ЭМИЛИЯ. Buenos dмas,[11] Макси. Что так рано?

     ГАУК. Ш-ш-ш! (Подходит  к ней  на цыпочках, целует в шею.) Собирайтесь,
Евгения. Едем.

     ЭМИЛИЯ. Куда?

     ГАУК. Домой. В Испанию. Хи-хи!  Моя жена ничего не знает. Вы понимаете?
Я уже к ней не вернусь. Por dios,[12] Евгения, торопитесь!

     ЭМИЛИЯ. Вы с ума сошли?

     ГАУК. Совершенно верно.  Понимаете,  я под опекой как  слабоумный. Меня
могут задержать и отправить обратно, це-це-це,  как посылку  по  почте. Но я
хочу от них удрать. Вы меня увезете.

     ЭМИЛИЯ. В Испанию? А что я буду там делать?

     ГАУК. Ого!  Плясать, конечно! Mi  dios, hija,[13] как я всегда ревновал
вас!  Будете плясать, да? А я буду хлопать в ладоши. (Вынимает  кастаньеты.)
Ау, salero Vaya, querida![14] (Поет.) Ла-лала-ла-лала... (Останавли вается.)
Кто это тут плачет?

     ЭМИЛИЯ. Э-э, никто.

     ГАУК.  Це-це-це.  Как  будто   кто-то  плакал.  Мужской  голос.  Chite,
escusha...[15]

     ЭМИЛИЯ. Ах да, это сосед за стеной. У него, ка­жется, умер сын.

     ГАУК.  Умер? Как  прискорбно! Vamos,[16] гитана. Знаете, что я  с собой
везу? Драгоценности. Матильдины. Матильда -- это моя жена. Старая ведьма, вы
понимаете? Так скверно быть  старым.  Скверно! Я  тоже  был  стар,  пока  не
вернулись вы... Chiquirritina,[17] мне теперь два­дцать лет! Вы не верите?

     ЭМИЛИЯ. Si, si, seяor![18]

     ГАУК. Вы тоже  не постарели. Человек не должен стареть.  Ведь у дураков
долгий  век.  О, я буду жить долго. И пока человек жаждет  любви... (Щелкает
каста­ньетами.)  Вкушай Любовь! Ла-ла-ла-ла-ла...  Эй, цы­ганка,  поедешь со
мной?

     ЭМИЛИЯ. Да.

     ГАУК.  К новой жизни, а?  Начнем снова  с  двадцати  лет, niяa![19]  О,
наслаждение! Ты помнишь? А все осталь­ное трын-трава. Nada.[20] Поедем?

     ЭМИЛИЯ. Si. Ven aquм, chucho![21]



     Стук в дверь. 



     Войдите.

     ГОРНИЧНАЯ. (просовывает голову). Вас хочет ви­деть господин Грегор.

     ЭМИЛИЯ. Пусть войдет.

     ГАУК. Что ему нужно? Бежим.

     ЭМИЛИЯ. Подождите.



     Входят Грегор, Коленатый, Кристина и Витек.



     Здравствуй, Бертик. Кого это ты привел, скажи, пожа­луйста?

     ГРЕГОР. Вы не одна?

     ГАУК. А, господин Грегор! Как я рад!

     ГРЕГОР.  (подтолкнув  Кристину  к  Эмилии).  Посмот­рите  в  глаза этой
девочке. Вы знаете, что случилось?

     ЭМИЛИЯ. Янек.

     ГРЕГОР. А знаете, почему?

     ЭМИЛИЯ. Э, вздор!

     ГРЕГОР. Смерть этого юноши -- на вашей совести, понимаете?

     ЭМИЛИЯ. Потому ты и притащил сюда столько на­роду, да еще адвоката?

     ГРЕГОР. Не только потому. И прошу вас не обра­щаться ко мне на ты.

     ЭМИЛИЯ. (рассердившись). Подумаешь! Ну так что тебе надо?

     ГРЕГОР.  Сейчас  узнаете.  (Усаживается  без  пригла­шения.)  Как  ваше
настоящее имя?

     ЭМИЛИЯ. Ты меня допрашиваешь?

     КОЛЕНАТЫЙ. Что вы, мадемуазель. Просто дружеская беседа.

     ГРЕГОР. Дайте  фотографию, Витек. (Берет у Витека снимок.) Вы надписали
Кристине эту фотографию. Здесь ваша надпись?

     ЭМИЛИЯ. Моя.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Отлично. А теперь  разрешите спросить: вы послали мне вчера
вот этот  документ  -- собственноручное письменное  заявление  некоей  Эллен
Мак-Грегор  о том, что она является матерью Фердинанда Грегора, датированное
тысяча восемьсот тридцать шестым годом? Это не подделка?

     ЭМИЛИЯ. Нет.

     ГРЕГОР. Но оно написано ализариновыми чернилами.  Вы понимаете, что это
значит? А? Что это фальшивка, почтеннейшая!

     ЭМИЛИЯ. Откуда это видно?

     ГРЕГОР.  Чернила   еще  совсем  свежие.  Обратите   внимание,  господа.
(Послюнив палец, проводит им по 

     документу.) Расплывается. Что вы скажете, а?

     ЭМИЛИЯ. Ничего.

     ГРЕГОР. Это написано вчера, понятно? И той же рукой,  которая надписала
фотографию. Исключительно своеобразный почерк.

     КОЛЕНАТЫЙ..  Буквы похожи  на  греческие,  честное слово! Например, вот
альфа...

     ГРЕГОР. Вы написали это заявление сами или нет?

     ЭМИЛИЯ. Тебе я не стану отвечать.

     ГАУК. Но позвольте, господа, позвольте...

     КОЛЕНАТЫЙ.   Погодите,   сударь.   Тут   творятся   лю­бопытные   дела.
Мадемуазель,  можете  вы  сообщить  нам! хотя  бы, откуда  вы  достали  этот
документ?

     ЭМИЛИЯ. Клянусь, его написала Эллен Мак-Грегор.

     КОЛЕНАТЫЙ. Когда? Вчера утром?

     ЭМИЛИЯ. Это неважно.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Очень  важно,  милостивая  государыня.  Когда  умерла  Элен
Мак-Грегор?

     ЭМИЛИЯ. Уходите, уходите. Больше я вам ни сло­ва не скажу.

     ПРУС. (быстро выходит из спальни). Покажите мне документ, пожалуйста.

     КОЛЕНАТЫЙ. (встает). Господи... вы...

     ГРЕГОР. Вы здесь? Эмилия, что это значит?

     ГАУК. О, боже, господин Прус! Очень рад вас ви­деть. Как дела?

     ГРЕГОР. Знаете вы, что ваш сын...

     ПРУС. (холодно). Да, знаю. Документ, прошу вас.



     Коленатый подает ему документ.



     Благодарю вас. (Надевает пенсне и внимательно чи­тает.)

     ГРЕГОР. (подходит к Эмилии, тихо). Что он здесь делал? Говорите!

     ЭМИЛИЯ. (меряя его взглядом). По какому праву?

     ГРЕГОР. По праву того, кто сходит с ума.

     ПРУС. (откладывает документ). Это не подделка.

     КОЛЕНАТЫЙ. Что за чертовщина! Так это писала Эллен Мак-Грегор?

     ПРУС.  Нет,  гречанка  Элина  Макропулос. Тот же  почерк,  что  в  моих
письмах. Тут не может быть никакого сомнения.

     КОЛЕНАТЫЙ. Но ведь письма писала...

     ПРУС.  Элина Макропулос.  Никакой Эллен  Мак-Гре­гор  не  существовало,
господа. Это заблуждение.

     КОЛЕНАТЫЙ. С ума сойти! А надпись на фотографии?

     ПРУС. (рассматривая надпись). Несомненно -- почерк Элины Макропулос.

     КОЛЕНАТЫЙ. Вот как! Но ведь это собственноруч­ная подпись Эмилии Марти.
Правда, Кристинка? КРИСТИНА. Оставьте ее в покое.

     ПРУС. (возвращая  фотографию). Благодарю вас. Простите, что я вмешался.
(Садится в стороне, обхватив голову руками.)



     Пауза.

      

     КОЛЕНАТЫЙ.  А теперь пусть  кто-нибудь  с божьей помощью разберется  во
всей этой путанице.

     ВИТЕК. Простите, может  быть, здесь чистая  случай­ность, просто почерк
мадемуазель Марти... очень по­хож на...

     КОЛЕНАТЫЙ.   Ну   конечно,   случайность,  Витек.  И  приезд  Марти  --
случайность, и эта фальшивка -- тоже случайность...  И... знаете что, Витек?
Идите-ка вы к черту со всеми этими случайностями.

     ЭМИЛИЯ. Довожу до вашего сведения, господа, что я сегодня же уезжаю.

     ГАУК. О, прошу вас, не надо. Но я уверен, что гос­подин Прус...

     ГРЕГОР. Разрешите узнать, куда?

     ЭМИЛИЯ. За границу.

     КОЛЕНАТЫЙ. Ради  бога,  не  делайте  этого, мадему­азель.  Знаете  что?
Останьтесь  добром,  чтобы нам  не пришлось обращаться...  чтобы мы  не были
вынуждены вызвать...

     ЭМИЛИЯ. Вы хотите потребовать моего ареста?

     ГРЕГОР. Пока нет. У нас еще есть выход.



     Стук в дверь.

      

     КОЛЕНАТЫЙ. Войдите!

     ГОРНИЧНАЯ.  (просовывает  голову).  Двое каких-то  господ  ищут  барона
Гаука.

     ГАУК.  Простите, кого? Меня?  Не пойду! Я... ради  бога... прошу вас...
Устройте как-нибудь....

     ВИТЕК. Я поговорю с ними. (Выходит.)

     КОЛЕНАТЫЙ.  (подходит к Кристине).  Не плачь, Кристинка,  не плачь. Мне
так жалко...

     ГАУК.  Ого,  какая  хорошенькая!  Дайте-ка  посмо­треть.   Не  извольте
плакать, мадемуазель!

     ГРЕГОР. (подходит близко к Эмилии. Тихо). Внизу ждет машина. Вы поедете
со мной за границу или...

     ЭМИЛИЯ. Ха-ха, ты на это рассчитывал?

     ГРЕГОР. Или я, или полиция. Поедешь?

     ЭМИЛИЯ. Нет.

     ВИТЕК.  (возвращается).  Господина  Гаука ждет... врач...  и  еще  один
господин. Пришли за ним -- проводить его домой.

     ГАУК.  Видели?  Хи-хи. Вот я и  попался.  Будьте  доб­ры,  попросите их
немного подождать.

     ВИТЕК. Да я уже просил.

     ГРЕГОР. Господа! Ввиду того, что мадемуазель Марти не намерена дать нам
объяснения, будем действовать решительно: сами осмотрим ее стол и чемоданы.

     КОЛЕНАТЫЙ. Ого! Мы  не имеем  права, Грегор.  Посягательство на частную
собственность и всякое такое...

     ГРЕГОР. Что ж, вызвать полицию?

     КОЛЕНАТЫЙ. Я умываю руки.

     ГАУК. Но позвольте, господин Грегор. Я, как джентль­мен...

     ГРЕГОР. Сударь, вас за дверями ждут доктор и сы­щик. Позвать их?

     ПРУС. Делайте... с этой женщиной... что хотите.

     ГРЕГОР. Ладно. Начнем. (Идет к письменному столу.)

     ЭМИЛИЯ. Назад! (Открывает ящик туалетного сто­лика.) Посмей только!

     КОЛЕНАТЫЙ. (бросается к ней). Ай-аяй-яй, маде­муазель! (Вырывает у  нее
револьвер.)

     ГРЕГОР. (не оборачиваясь, открывает ящик стола). Хотела стрелять, а?

     КОЛЕНАТЫЙ. Да,  он  заряжен.  Оставим  это, Грегор. Я  вызову  полицию,
ладно?

     ГРЕГОР.   Не   надо.   Сами   разберемся.  (Осматривает   ящики.)  Пока
побеседуйте...

     ЭМИЛИЯ.  (подбегает  к  Гауку). Макси, ты позво­ляешь это?  Cаspita!  Y
usted quiere pasar por caba­llero?[22]

     ГАУК. Cielo de mм.[23] Что же я могу сделать?

     ЭМИЛИЯ. (Коленатому). Доктор, вы честный че­ловек...

     КОЛЕНАТЫЙ.  Крайне  сожалею,  мадемуазель,  но   вы  заблуждаетесь.   Я
карманник и международный вор. Собственно говоря, я... Арсен Люпен.[24]

     ЭМИЛИЯ. (Прусу). А вы, Прус? Ведь вы джентль­мен. Вы не позволите...

     ПРУС. Попрошу вас не говорить со мною.

     КРИСТИНА. (с рыданием). Как  мерзко вы с ней по­ступаете! Оставьте ее в
покое.

     КОЛЕНАТЫЙ. Я то  же  самое  говорю, девочка.  Мы  действуем  нагло.  На
редкость нагло.

     ГРЕГОР.  (вываливает  на стол  кучу бумаг).  Вот как, мадемуазель?  Вы,
оказывается, возите с собой целый ар­хив. (Идет в спальню.)

     КОЛЕНАТЫЙ. Будто  специально  для  вас, Витек.  Прямо деликатесы, а  не
документы. Может быть, рас­сортируете по годам?

     ЭМИЛИЯ. Посмейте только читать их!

     КОЛЕНАТЫЙ. Милостивая государыня, убедительно  прошу вас  оставаться на
месте. В противном случае я буду вынужден применить насилие, в нарушение

     параграфа девяносто первого уголовного уложения.

     ЭМИЛИЯ. И это говорите вы, адвокат?!

     КОЛЕНАТЫЙ.  Видите  ли,  я  вошел во вкус. Очевидно, у меня  врожденная
склонность  к  преступлениям. Подлинное  призвание  иногда познается лишь  к
старости.



     Пауза. 

      

     ВИТЕК.  Разрешите  осведомиться,  мадемуазель  Mapти: куда  вы  поедете
гастролировать?



     Молчание.

      

     ГАУК. Mon dieu, je suis dиsole... dиsole.[25]

     ВИТЕК. А... читали вы рецензии о себе?

     ЭМИЛИЯ. Нет.

     ВИТЕК.   (достает   из   кармана   вырезки).   Восторженные   рецензии,
мадемуазель.   Вот,   например:  "Голос   изумительной   яркости   и   силы,
необыкновенная  полнота  вер­хов,  совершенное  владение  своими  вокальными
средст­вами".   Дальше:   "Исключительный   драматизм   игры...   невиданное
сценическое мастерство...  явление единственное  в  истории  нашей оперы  и,
видимо,  оперного  искусства  вообще".   В  истории,  мадемуазель,  обратите
внима­ние!

     КРИСТИНА. Так оно и есть.

     ГРЕГОР. (возвращается из спальни с охапкой бумаг). Вот, доктор. Пока --
это все. (Бросает бумаги на стол.) Беритесь за дело.

     КОЛЕНАТЫЙ. С удовольствием. (Нюхает бумаги.) Какая пылища, мадемуазель.
Витек, это пыль веков.

     ГРЕГОР.  Кроме того, нашлась печать с инициалами Э.  М., оттиск которой
есть па заявление Эллен Мак-Грегор.

     ПРУС. (встает). Покажите.

     КОЛЕНАТЫЙ. (над  бумагами).  Господи  боже! Ви­тек, здесь есть  бумаги,
датированные тысяча шестьсот третьим годом.

     ПРУС. (возвращая печать). Это печать Элины Макропулос. (Садится.)

     КОЛЕНАТЫЙ. Чего-чего только нет...

     ГАУК. Ох, боже мой...

     ГРЕГОР.  Вам не знаком  этот медальон, господин Гаук? По-моему,  на нем
ваш достопочтенный бывший герб.

     ГАУК. (рассматривая  медальон).  Да... так и есть... я его  сам подарил
ей.

     ГРЕГОР. Когда?

     ГАУК. Ну, тогда... в Испании... пятьдесят лет назад.

     ГРЕГОР. Кому?

     ГАУК. Ей, лично ей, Евгении Монтес... понимаете?

     КОЛЕНАТЫЙ. (роясь в бумагах). Тут что-то по-испански. Можете прочесть?

     ГАУК. О, конечно. Позвольте-ка. Хи-хи, Евгения, это из Мадрида.

     КОЛЕНАТЫЙ. Что это такое?

     ГАУК. Полицейское  предписание  о немедленном  вы­езде... за  нарушение
общественного  порядка... Ramera  Gitana  que  se llama  Eugиnia Montez.[26]
Хи-хи! Я знаю: это из-за той драки, а?

     КОЛЕНАТЫЙ.  Виноват. (Разбирает  бумаги.) За­граничный  паспорт на  имя
Эльзы  Мюллер;  семьдесят  девятый год...  Свидетельство о  смерти...  Эллен
Мак-Грегор,  тысяча восемьсот тридцать шестой год. Так, так. Все вперемешку.
Подождите,  мадемуазель, мы рассор­тируем  по фамилиям. Екатерина Мышкина --
это еще кто такая?

     ВИТЕК. Екатерина Мышкина была русская певица, в сороковых годах.

     КОЛЕНАТЫЙ. Вы все знаете, дорогой мой.

     ГРЕГОР. Любопытно, что инициалы всегда "Э. М".

     КОЛЕНАТЫЙ.  Мадемуазель,  видимо,  коллекциони­рует  документы  с этими
инициалами.  Особое  пристра­стие, а? Ого, "твой Пепи"! Это, безусловно, ваш
предок, Прус. Прочитать? "Meine liebste, liebste Ellian".[27]

     ПРУС. Может быть, Элина, а?

     КОЛЕНАТЫЙ. Нет, нет, Эллен. И на  конверте  -- Эллен  Мак-Грегор. Вена,
Императорская опера. Погодите,  Грегор, Эллен еще придет  к  финишу  первой.
"Meine liebste, liebste Ellian"...

     ЭМИЛИЯ. (встает). Погодите! Дальше не читайте. Это мои письма.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Что  ж поделаешь,  если они оказа­лись такими интересными и
для нас.

     ЭМИЛИЯ. Не читайте. Я расскажу все сама. Все, о чем вы спросите.

     КОЛЕНАТЫЙ. Правда?

     ЭМИЛИЯ. Клянусь!

     КОЛЕНАТЫЙ.  (складывает  бумаги).  В  таком  случае, тысяча  извинений,
мадемуазель, за то, что нам при­шлось принудить вас к этому.

     ЭМИЛИЯ. Вы будете судить меня?

     КОЛЕНАТЫЙ. Боже упаси. Вполне дружеский раз­говор.

     ЭМИЛИЯ. Но я хочу, чтобы вы меня судили.

     КОЛЕНАТЫЙ. Ах, так? Постараемся, в пределах наших возможностей. Итак --
пожалуйста.

     ЭМИЛИЯ. Нет, все должно быть, как в суде. Крест и все прочее.

     КОЛЕНАТЫЙ. А, вы правы. Еще что?

     ЭМИЛИЯ. Но  сперва пустите меня поесть и  при­вести себя в  порядок. Не
могу же я предстать перед су­дом в неглиже.

     КОЛЕНАТЫЙ. Совершенно верно. Все должно иметь надлежащий, солидный вид.

     ГРЕГОР. Комедия!

     КОЛЕНАТЫЙ. Тс-с-с!  Не дискредитируйте акт пра­восудия. Обвиняемая, вам
предоставляется десять минут на одевание. Довольно этого?

     ЭМИЛИЯ. Да вы в своем уме? Дайте хоть час.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Полчаса  на   подготовку  и  обдумыва­ние,  после  чего  вы
предстанете перед судом. Ступайте. Мы пришлем вам горничную.

     ЭМИЛИЯ. Спасибо. (Уходит в спальню.)

     ПРУС. Пойду к Янеку.

     КОЛЕНАТЫЙ. Только возвращайтесь через полчаса.

     ГРЕГОР. Не могли бы вы хоть сейчас быть немного серьезней, доктор?

     КОЛЕНАТЫЙ.  Тс-с-с,  я  страшно серьезен, Грегор. Я  знаю,  как на  нее
воздействовать. Это истеричка. Витек!

     ВИТЕК. Что угодно?

     КОЛЕНАТЫЙ.  Сбегайте  в  ближайшее  похоронное бюро. Пусть пришлют сюда
распятие,  свечи  и черное  покрывало. Потом -- Библию  и  прочую бутафорию.
Скорей!

     ВИТЕК. Слушаюсь.

     КОЛЕНАТЫЙ. И раздобудьте где-нибудь череп.

     ВИТЕК. Человеческий?

     КОЛЕНАТЫЙ. Человеческий или коровий -- это все равно. Лишь бы у нас был
символ смерти.

      

     Занавес























     Эпилог



     Та же комната,  обставленная как зал суда. Столы, диван, стулья покрыты
черным сукном. На большом столе налево крест, Библия, горящая свеча и череп.
За столом председатель суда Коленатый и секретарь 



     ВИТЕК. Прокурор  Грeгор за столиком  в  середине. На диване--присяжные:
Прус, Гаук и Кри­стина. Налево свободный стул.



     КОЛЕНАТЫЙ. Ей пора уже явиться.

     ВИТЕК. Не приняла ли она, не дай бог, какой-ни­будь яд?

     ГРЕГОР. Вздор! Она слишком любит себя.

     КОЛЕНАТЫЙ. Введите подсудимую.



     Витек стучится в спальню и входит.



     ПРУС. Не могли бы вы избавить меня от этого фар­са, доктор?

     КОЛЕНАТЫЙ. Нет, вы должны быть присяжным.

     КРИСТИНА. (всхлипывает). Это... похоже... на по­хороны.

     КОЛЕНАТЫЙ. Не плакать, девочка. Мир мертвым.



     Витек вводит Эмилию в роскошном туалете, с бутылкой и стаканом в руке.



     Отведите подсудимую на ее место.

     ВИТЕК. Позвольте сообщить: подсудимая пила виски.

     КОЛЕНАТЫЙ. Она пьяна?

     ВИТЕК. Очень.

     ЭМИЛИЯ.  (опираясь  на  стену).  Оставьте  меня.  Это   только...   для
храбрости. Пить хочется...

     КОЛЕНАТЫЙ. Отнимите у нее бутылку.

     ЭМИЛИЯ. (прижимая бутылку  к груди). Ну нет, не  дам! А то отвечать  не
стану.  Ха-ха-ха,  вы похожи  на факельщиков.  Вот  потеха!  Ха-ха-ха-ха-ха,
погляди, Бертик! Theotokos,[28] я помру со смеху.

     КОЛЕНАТЫЙ. (строго). Подсудимая, ведите себя пристойно.

     ЭМИЛИЯ.  (смущена). Вы хотите меня  напугать да? Бертик, ведь  это  все
шутка, а?

     КОЛЕНАТЫЙ. Отвечайте только на вопросы суда. Ваше место вон там. Можете
сесть. Прошу прокурора огласить обвинительное заключение.

     ЭМИЛИЯ. (тревожно). Я должна присягнуть?

     КОЛЕНАТЫЙ. Обвиняемые не приносят присяги.

     ГРЕГОР.  Подсудимая Эмилия  Марти, певица, обви­няется  перед  богом  и
людьми в  том, что с  корыстной  целью  совершила  мошенничество и  подделку
докумен­тов,  обманула доверие  и попрала всякую порядочность. Виновна перед
самой жизнью, извергнута из рядов че­ловеческих и предана высшему суду.

     КОЛЕНАТЫЙ.  У кого  есть замечания?  Ни у кого?  Приступаем к  допросу.
Обвиняемая, встаньте. Ваше имя?

     ЭМИЛИЯ. (встает). Мое?

     КОЛЕНАТЫЙ. Ну конечно, ваше, ваше! Как вас зовут?

     ЭМИЛИЯ. Элина Макропулос.

     КОЛЕНАТЫЙ. (присвистнув). Ка-ак?

     ЭМИЛИЯ. Элина Макропулос.

     КОЛЕНАТЫЙ. Где родились?

     ЭМИЛИЯ. На Крите.

     КОЛЕНАТЫЙ. Когда?

     ЭМИЛИЯ. Когда?

     КОЛЕНАТЫЙ. Сколько вам лет?

     ЭМИЛИЯ. А как вы думаете?

     КОЛЕНАТЫЙ. Лет тридцать, а?

     ВИТЕК. Нет, больше.

     КРИСТИНА. За сорок!

     ЭМИЛИЯ. (высовывает ей язык). Девчонка!

     КОЛЕНАТЫЙ. Ведите себя пристойно, обвиняемая.

     ЭМИЛИЯ. Разве я выгляжу такой старухой?

     КОЛЕНАТЫЙ. Боже упаси. Итак, год рождения?

     ЭМИЛИЯ. Тысяча пятьсот восемьдесят пятый.

     КОЛЕНАТЫЙ. (вскакивает). Ка-какой?

     ЭМИЛИЯ. Тысяча пятьсот восемьдесят пятый.

     КОЛЕНАТЫЙ.  (садится).  Восемьдесят  пятый  год.  Значит,   вам  сейчас
тридцать семь лет, не так ли?

     ЭМИЛИЯ. Триста тридцать семь.

     КОЛЕНАТЫЙ. Настоятельно предлагаю вам отве­чать серьезно. Назовите  ваш
возраст.

     ЭМИЛИЯ. Триста тридцать семь лет.

     КОЛЕНАТЫЙ. Это переходит все границы! А кто был ваш отец?

     ЭМИЛИЯ.   Иеронимус   Макропулос,   лейб-медик   им­ператора   Рудольфа
Второго.[29]

     КОЛЕНАТЫЙ. Тысяча чертей! Я с ней больше не разговариваю.

     ПРУС. Как ваше настоящее имя?

     ЭМИЛИЯ. Элина Макропулос.

     ПРУС. Любовница Иозефа Пруса Элина Макропу­лос -- из вашего рода?

     ЭМИЛИЯ. Это я сама.

     ПРУС. То есть как?

     ЭМИЛИЯ. Я жила с Пепи Прусом. От него у меня -- тот Грегор.

     ГРЕГОР. А Эллен Мак-Грегор?

     ЭМИЛИЯ. Это я.

     ГРЕГОР. Вы в своем уме?

     ЭМИЛИЯ. Я твоя прапрабабушка; Ферди был моим сыном, понимаешь?

     ГРЕГОР. Какой Ферди?

     ЭМИЛИЯ.  Да Фердинанд  Грегор.  В  метрике он за­писан,  как  Фердинанд
Макропулос, потому что... там мне пришлось назвать свое настоящее имя.

     КОЛЕНАТЫЙ. Безусловно. Так когда же вы роди­лись?

     ЭМИЛИЯ.  В тысяча пятьсот восемьдесят  пятом году. Christos  Soter,[30]
отвяжитесь наконец от меня с этим во­просом.

     ГАУК. Но... прошу прощения... ведь вы Евгения Монтес?

     ЭМИЛИЯ.  Я была ею, Макс, была. Но в то  время  мне было только  двести
девяносто лет. Была  я  и Екатериной  Мышкиной, и  Эльзой Мюллер,  и еще бог
весть кем. Вы поймите, не может же один человек жить триста лет!

     КОЛЕНАТЫЙ. Особенно певица.

     ЭМИЛИЯ. Я думаю!



     Пауза.



     ВИТЕК. Значит, вы жили также в восемнадцатом веке?

     ЭМИЛИЯ. Ну конечно.

     ВИТЕК. И лично знали... Дантона?

     ЭМИЛИЯ. Знала. Отвратительный субъект.

     ПРУС. А откуда вам известно содержание запеча­танного завещания?

     ЭМИЛИЯ. Пепи показал мне его, прежде чем запе­чатать. Он хотел, чтобы я
потом рассказала о завещании этому дурачку Ферди Грегору.

     ГРЕГОР. Почему же вы не сказали?

     ЭМИЛИЯ. На кой черт мне было заботиться о своих детях.

     ГАУК. Ай, ай, что вы говорите!

     ЭМИЛИЯ. Я, голубчик, давно уже не дама.

     ВИТЕК. Много у вас было детой?

     ЭМИЛИЯ. Человек двадцать. Иной раз, знаете, не убережешься...  Никто не
хочет выпить? Матерь  божия,  до  чего  горло  пересохло!  Умираю  от жажды.
(Опуска­ется на стул.)

     ПРУС. Стало быть, письма за подписью "Э. М." писали вы?

     ЭМИЛИЯ. Я... Знаешь что? Отдай их мне. Я люблю их иногда  перечитывать.
Похабство, да?

     ПРУС. Вы писали их, как Элина Макропулос или как Эллен Мак-Грегор?

     ЭМИЛИЯ. Это все равно.  Пепи знал, кто я.  Ему я все рассказала,  его я
любила.

     ГАУК. (встает в волнении). Евгения!

     ЭМИЛИЯ. Молчи, Макс: тебя тоже. С  тобой хорошо жилось, сорвиголова! Но
Пепи...  (Расплакалась.) Его я любила больше всех.  Потому-то и дала  ему...
средство Макропулоса... которого ему так хотелось...

     ПРУС. Что вы ему дали?

     ЭМИЛИЯ. Средство Макропулоса.

     ПРУС. Это что такое?

     ЭМИЛИЯ. Тот рецепт в запечатанном конверте, ко­торый сегодня я получила
от вас. Пепи  хотел  его  испро­бовать и вернуть мне...  и  положил  рядом с
завещанием. Наверно,  чтоб  я  когда-нибудь явилась за ним. И  вот  я пришла
только теперь. Как умирал Пепи?

     ПРУС. В горячке... и ужасных судорогах.

     ЭМИЛИЯ. Это из-за... средства... из-за него! Aia Maria. Я говорила ему!

     ГРЕГОР. Так вы приехали сюда только ради ре­цепта?

     ЭМИЛИЯ. Да, и я  не отдам вам его! Он теперь мой. Не воображай, Бертик,
что меня интересовал твой

     дурацкий процесс. Мне наплевать, что ты -- мой потомок. Я сама не знаю,
сколько моих пащенков бегает по све­ту.  Мне  нужен  был  рецепт...  Он  мне
необходим, потому что...

     ГРЕГОР. Потому что?

     ЭМИЛИЯ. Потому что я старею. Потому что моя жизнь кончается. Потому что
я хочу опять начать все сначала.  Потрогай, Бертик, как я холодею. (Встает.)
Потрогайте, потрогайте мои руки! О, господи! Как лед.

     ГАУК. Что же такое -- средство Макропулоса?

     ЭМИЛИЯ. Там написано, как оно делается.

     ГАУК. Что делается?

     ЭМИЛИЯ.  Средство,  чтобы  прожить  триста  лет;  чтобы  триста лет  не
стареть. Мой отец составил этот рецепт для императора Рудольфа... Но вы ведь
его не знаете, а?

     ВИТЕК. Только из истории.

     ЭМИЛИЯ. Что можно узнать из истории? История -- ерунда. Panaia,[31] что
я хотела сказать? (Нюхает из ко­робочки.) Никто не хочет понюхать?

     ГРЕГОР. Что это таксе?

     ЭМИЛИЯ. Так, ничего. Кокаин или что-то в этом роде. О чем бишь я?

     ВИТЕК. Об императоре Рудольфе.

     ЭМИЛИЯ.  Да,  да.  Вот был  развратник!  Постойте,  я вам  такое о  нем
расскажу...

     КОЛЕНАТЫЙ. Не отклоняйтесь от темы.

     ЭМИЛИЯ.  Да, так  вот, когда  он начал  стареть,  то все искал  эликсир
жизни.  Чтобы снова помолодеть, по-понимаете? Тут к нему  пришел мой отец  и
написал ему  этот  рецепт...  средство не стареть  триста лет. Но импе­ратор
боялся  отравиться и велел отцу сперва испытать  его  на мне. Мне тогда было
шестнадцать лет. Отец так и сделал. Тогда это  называли колдовством, но дело
тут совсем не в колдовстве.

     ГАУК. А в чем?

     ЭМИЛИЯ. (вздрогнув).  Не  могу сказать... это невоз­можно рассказать...
Неделю, а то и больше я лежала в горячке, без памяти, но потом поправилась.

     ВИТЕК. А император?

     ЭМИЛИЯ. Страшно разгневался. Ну, как он мог знать, что я проживу триста
лет? Отца велел бросить в темницу, как  обманщика,  а я бежала с рецептом не
то в Венгрию, не то в Турцию, уж не помню.

     КОЛЕНАТЫЙ. Давали вы кому-нибудь средство Макропулоса?

     ЭМИЛИЯ. Давала. В  тысяча  шестьсот  шестидеся­том году  его испробовал
один тирольский патер. Навер­но, он еще жив, но где теперь  -- не знаю. Одно
время  он был  папой  под именем  не  то  Александра, не то  Пия, не  то под
каким-то другим. Потом один итальянский  офи­цер, Уго; вот  был красавец! Но
его убили.  Потом  еще Андрей Нэгели, потом бездельник Бомбито. И Пепи Прус,
который от него умер. Пепи был последним; ре­цепт остался у него... Больше я
ничего не знаю. Спросите  Бомбито. Он жив;  не знаю только,  как его  теперь
зовут. По профессии он... как это называется?.. Брачный аферист, что ли?

     КОЛЕНАТЫЙ. Простите, так вам, значит, двести сорок семь лет?

     ЭМИЛИЯ. Нет, триста тридцать семь.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Вы пьяны. С  тысяча  пятьсот восемь­десят  пятого  года  до
сегодняшнего дня прошло двести со­рок семь лет. Понимаете?

     ЭМИЛИЯ. Вы меня не сбивайте. Мне триста три­дцать семь лет.

     КОЛЕНАТЫЙ. Зачем вы подделали заявление Эллен Мак-Г.регор?

     ЭМИЛИЯ. Да ведь я сама и есть Эллен Мак-Грегор.

     КОЛЕНАТЫЙ. Не лгите! Вы Эмилия Марти. По­нятно?

     ЭМИЛИЯ. Да, но только последние двенадцать лет!

     КОЛЕНАТЫЙ. Вы признаетесь в краже медальона Евгения Монтес?

     ЭМИЛИЯ. Пресвятая дева, это неправда! Евгения Монтес...

     КОЛЕНАТЫЙ. Так записано в протоколе. Вы сами сознались.

     ЭМИЛИЯ. Неправда!

     КОЛЕНАТЫЙ. Назовите вашего сообщника.

     ЭМИЛИЯ. У меня нет сообщников.

     КОЛЕНАТЫЙ. Не отпирайтесь! Нам все известно. В каком году вы родились?

     ЭМИЛИЯ. (дрожа). В тысяча пятьсот восемьдесят пятом.

     КОЛЕНАТЫЙ. А теперь выпейте полный стакан.

     ЭМИЛИЯ. Не хочу! Оставьте меня!

     КОЛЕНАТЫЙ. Вы должны! Полный! Немедленно!

     ЭМИЛИЯ. (в страхе).  Что  вы со мной делаете? Бертик!.. (Пьет.)  Голова
кружится...

     КОЛЕНАТЫЙ. (встает и грозно приближается к ней). Как ваше имя?

     ЭМИЛИЯ. Мне дурно. (Падает со стула.)

     КОЛЕНАТЫЙ. (подхватывает ее и кладет на пол). Как ваше имя?

     ЭМИЛИЯ. Элина... Макро...

     КОЛЕНАТЫЙ.  Не   лгите!  Вы   знаете,  кто  я?  Я  свя­щенник.  Вы  мне
исповедуетесь.

     ЭМИЛИЯ. Patиr... hиmсn... hos... els... en uranois.[32]

     КОЛЕНАТЫЙ. Как ваше имя?

     ЭМИЛИЯ. Элина... пулос.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Череп!..  Господи, прими  душу  греш­ной  рабы твоей Эмилии
Марти... м-м-м-м in saeculorum,  amen...[33]  Кончено. (Обернув череп черным
сукном, под­носит его Эмилии.) Встань! Кто ты?

     ЭМИЛИЯ. Элина. (Падает в обморок.)

     КОЛЕНАТЫЙ. (опускает ее на землю так, что  слы­шен шум падающего тела).
Проклятие! (Встает и откла­дывает в сторону череп.)

     ГРЕГОР. В чем дело?

     КОЛЕНАТЫЙ. Она не  лжет. Снимите эти тряпки. Скорей! (Звонит.) Доктора,
Грегор!

     КРИСТИНА. Вы отравили ее алкоголем.

     КОЛЕНАТЫЙ. Немножко.

     ГРЕГОР. (выглянув в коридор). Скажите, пожалуй­ста, здесь есть врач?



     Входит Доктор.



     ДОКТОР. Господин Гаук, мы ждем вас уже битый час. Собирайтесь домой.

     КОЛЕНАТЫЙ. Постойте; помогите сначала ей, док­тор.

     ДОКТОР. (нагнувшись над Эмилией). Обморок?

     КОЛЕНАТЫЙ. Отравление.

     ДОКТОР.  Чем?  (Став на колени,  нюхает.)  Ага.  (Встает.)  Уложите  ее
куда-нибудь.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Отнесите   ее   в   спальню,  Грегор.  Вы   ведь  ближайший
родственник.

     ДОКТОР. Есть там теплая вода?

     ПРУС. Есть.

     ДОКТОР. Отлично. Одну минуту. (Пишет рецепт.) Черный кофе, понятно? А с
этим рецептом -- в аптеку. (Идет в спальню.)

     КОЛЕНАТЫЙ. Итак, господа...



     Входит Горничная.



     ГОРНИЧНАЯ. Мадемуазель звонила?

     КОЛЕНАТЫЙ.  Ну  конечно.  Она  хочет  черного  кофе.  Крепкого-крепкого
черного кофе, поняла, Лойзичка?

     ГОРНИЧНАЯ. Хи-хи, откуда вы знаете?

     КОЛЕНАТЫЙ. Ну вот. А с этим сбегай в аптеку. Живо.



     Горничная уходит. 



     (Садится на авансцене.) Будь я проклят, но все это не выдумка.

     ПРУС. Да уж сразу видно. Поэтому не надо было ее спаивать.

     ГАУК. Я... я... не смейтесь, но я ей безусловно верю.

     КОЛЕНАТЫЙ. И вы, Прус?

     ПРУС. Вполне.

     КОЛЕНАТЫЙ. Я тоже. А что из этого следует?

     ПРУС. Что Грегор получит Лоуков.

     КОЛЕНАТЫЙ. Гм, и это вам очень не нравится?

     ПРУС. У меня уже нет наследника.



     Грегор возвращается с рукой, перевязанной платком.

      

     ГАУК. Как она себя чувствует?

     ГРЕГОР. Немножко лучше. Укусила меня, ведьма. Знаете, я ей верю!

     КОЛЕНАТЫЙ. К сожалению, мы тоже.



     Пауза.



     ГАУК. Боже мой, триста лет! Три-ста лет!

     КОЛЕНАТЫЙ. Господа, полнейшая тайна, понятно? Кристинка!

     КРИСТИНА. (содрогнувшись). Триста лет! Это ужасно!



     Горничная входит с кофе.

      

     КОЛЕНАТЫЙ. (Кристине).  Возьми  кофе,  Кристиночка, отнеси мадемуазель.
Побудь у нее сиделкой, ладно?



     Кристина уходит в спальню, Горничная в коридор.

      

     (Проверяя,  закрыты  ли  двери.)  Так.  А  теперь, господа,  пораскинем
мозгами, что нам с ним делать.

     ГРЕГОР. С чем?

     КОЛЕНАТЫЙ.  Со  средством Макропулоса. Существует рецепт  на триста лет
жизни. И он может быть в наших руках.

     ПРУС. Он у нее за корсажем.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Можно  извлечь  его  оттуда.  Господа,  это  дело  сулит...
невообразимые возможности. Что мы сделаем с этим рецептом?

     ГРЕГОР. Ничего. Рецепт принадлежит мне. Я ее наследник.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Успокойтесь. Пока  она  жива, вы во­все не наследник. А она
может прожить  еще  триста лет,  если захочет. Но мы  можем заполучить  этот
рецепт, понимаете?

     ГРЕГОР. Обманным путем?

     КОЛЕНАТЫЙ. Хотя бы.  Это так  важно...  для  нас и  для всего общества,
что... гм... Вы меня понимаете,

     господа?  Неужели оставить  рецепт ей?  Чтобы всю  пользу извлекала она
одна, да еще какой-то проходимец Бомбито? Кому достанется рецепт?

     ГРЕГОР. Прежде всего -- ее потомкам.

     КОЛЕНАТЫЙ. Такими потомками  хоть  пруд пруди. Вы  на  это  особенно не
напирайте. Ну вот, скажем, вы, Прус. Если б рецепт  был ваш, одолжили бы  вы
его мне? Чтобы я жил триста лет?..

     ПРУС. Нет.

     КОЛЕНАТЫЙ. Вот  видите,  господа. Значит, нам  надо  как-то между собой
договориться. Что делать с рецептом?

     ВИТЕК. (встает). Обнародуем средство Макропулоса.

     КОЛЕНАТЫЙ. Нет, так, пожалуй, не стоит делать!

     ВИТЕК. Отдадим его в общее пользование.  Всему человечеству!  Все  люди
имеют  одинаковое право па жизнь. А живем мы так мало! Боже мой, как коротка
человеческая жизнь!

     КОЛЕНАТЫЙ. Так что же из этого?

     ВИТЕК.  Это так  грустно,  господа. Посудите  сами: человеческая  душа,
жажда  познания,  мысль, труд, лю­бовь творчество, все,  все...  И на все --
шестьдесят лет! Ну что успевает человек за шестьдесят лет?! Чем насла­дится?
Чему научится? Не дождешься плодов с  дерева, которое посадил. Не  научишься
всему,  что  человечество  узнало  до  тебя. Не  завершишь своего  дела,  не
покажешь примера... Умрешь, будто не жил! Господа, до чего ко­ротка жизнь!

     КОЛЕНАТЫЙ. Ради всех святых, Витек...

     ВИТЕК.  Не успел  ни порадоваться, ни поразмыслить, ничего,  ничего  не
успел, кроме  погони за  хлебом насущ­ным. Ничего не видел, ничего не узнал,
ничего  не закон­чил, даже самого себя  -- так  и  остался недоделком. Зачем
жил? И стоило ли так жить?

     КОЛЕНАТЫЙ. Вы хотите довести меня до слез, Витек?

     ВИТЕК.  Умираем,  как  животные...  Что  такое идея  загробной  жизни и
бессмертия  души,  как  не  страшный  протест  против  быстротечности жизни?
Никогда человече­ство не  мирилось  с этой  звериной  долей.  С  ней  нельзя
ми­риться, она слишком несправедлива! Человек  не черепаха  и не  ворон, ему
нужно  больше  времени.  Шестьдесят   лет  --  это  рабство!  Это  слабость,
скотоподобие, невежество!

     ГАУК. Эх-хе-хе, а мне уж семьдесят шесть...

     ВИТЕК. Наделим всех людей  трехсотлетней  жизнью. Это  будет величайшим
событием в мировой истории, освобождением, новым и окончательным сотворением
че­ловека.  Господи, чего только  не успеет  добиться человек за триста лет!
Пятьдесят лет быть ребенком и школьни­ком. Пятьдесят -- самому познавать мир
и увидеть все, что в нем есть. Сто лет с пользой трудиться на общее благо. И
еще сто, все познав, жить мудро, править, учить, показывать пример.  О,  как
была бы ценна челове­ческая жизнь, если б она длилась триста лет! Не было бы
войн. Не было бы отвратительной борьбы за сущест­вование.  Не было бы страха
и эгоизма.  Каждый  человек стал бы благородным, независимым, совершенным --
под­линным сыном  божьим,  а  не  ублюдком.  Дайте  людям  жизнь,  настоящую
человеческую жизнь!

     КОЛЕНАТЫЙ. Все это очень хорошо, очень хо­рошо, но...

     ГРЕГОР.  Благодарю покорно.  Триста  лет  быть  чи­новником  или вязать
чулки.

     ВИТЕК. Но...

     ГРЕГОР.   Быть   независимым  и  всезнающим...  но  ведь...  Друг  мой,
большинство полезных профессий осно­вано па несовершенстве знаний отдельного
чело­века.

     КОЛЕНАТЫЙ. Вы увлекаетесь, Витек. Юридически и экономически это абсурд.
Вся наша общественная си­стема зиждется  на краткосрочности жизни. Возьмите,
например, договора, пенсии, страхование, наследственное право... да мало  ли
что еще! А брак? Голубчик, никто не захочет жениться на триста лет. Никто не
заключит  до­говора  на  триста лет.  Вы  анархист, милый  мой.  Вы  хо­тите
разрушить весь установившийся общественный строй.

     ГАУК. А потом... простите... по истечении трехсот лет каждый захотел бы
снова омолодиться...

     КОЛЕНАТЫЙ. И фактически жил бы вечно. Этак не выйдет!

     ВИТЕК. Но вечную жизнь можно было бы запретить. Прожив триста лет,  все
должны будут умирать.

     КОЛЕНАТЫЙ. Вот видите! Из соображений гуман­ности вы бы запрещали людям
жить.

     ГАУК. Прошу прощения... но мне думается, что это средство можно... было
бы выдавать порциями?

     КОЛЕНАТЫЙ. Как так?

     ГАУК. Ну, понимаете: на  определенное количество  лет. Порция -- десять
лет  жизни. Триста лет много­вато, иной, пожалуй бы, столько и не захотел. А
вот десять лет каждый купит, а?

     КОЛЕНАТЫЙ.  И  мы  открыли  бы  оптовую  торговлю   жизнью.  Это  идея!
Представляю себе  письма заказчиков: "Вышлите обратной почтой тысячу  двести
лет жизни  в дешевом оформлении. Кон  и  компания". Или:  "Срочно шлите  два
миллиона лет, прима А, в роскошной упа­ковке. Филиал Вена". Недурно, Гаук?

     ГАУК.  Видите  ли...  я не коммерсант. Но  когда  чело­век стареет,  он
охотно... прикупил бы себе несколько лет жизни. Но триста лет -- это слишком
много, а?

     ВИТЕК. Для познания -- нет.

     ГАУК.  Познания,  простите,  никто   не  может  купить.  А  десять  лет
наслаждений... я... це-пе-це -- охотно ку­пил бы.



     Входит Горничная.



     ГОРНИЧНАЯ. Вот, пожалуйте. Это из аптеки.

     КОЛЕНАТЫЙ. Спасибо, цыпочка. Скажи, сколько дет ты бы хотела прожить?

     ГОРНИЧНАЯ.  Хи-хи, да еще лет тридцать.

     КОЛЕНАТЫЙ. Не больше?

     ГОРНИЧНАЯ. Нет. Зачем мне?

     КОЛЕНАТЫЙ. Вот видите, Витек.



     Горничная уходит. Коленатый стучит в спальню.



     ДОКТОР. (в дверях). В чем дело? Ага, хорошо. (Берет лекарство.)

     ГАУК. Скажите, пожалуйста, как чувствует себя мадемуазель?

     ДОКТОР. Плохо. (Уходит в спальню.)

     ГАУК. Ах, ах, бедняжка!

     ПРУС. (встает). Господа,  благоприятный случай дает нам в руки средство
продления  жизни.  По-видимому,  это действительно  возможно. Никто из  нас,
надеюсь, не на­мерен воспользоваться им только для себя.

     ВИТЕК. Вот и я говорю: надо продлить жизнь всех людей.

     ПРУС. Нет,  только сильных,  только самых  жизне­способных. Для обычной
человеческой мрази довольно и жизни однодневки.

     ВИТЕК. Огo! Разрешите...

     ПРУС. Я не хочу спорить. Но  дайте мне высказаться. Заурядный маленький
глупый  человек  вообще  не уми­рает.  Маленький  человек вечен и  без вашей
помощи. Ничтожные плодятся без передышки, как мухи или мыши.  Умирают только
великие.  Умирает сила  и даро­вание,  которых  не  возместишь. Но мы, может
быть, в силах удержать их. Основать аристократию долговеч­ности.

     ВИТЕК. Аристократию? Слышите: привилегия на жизнь!

     ПРУС. Вот именно. Жизнь  нуждается только  в луч­ших. Только в вожаках,
производителях потомства,  лю­дях действия. О женщинах не может быть и речи.
В  мире  есть  десять,  либо  двадцать,  либо тысяча  незаменимых. Мы  можем
сохранить  их,  можем  открыть  им  путь   к  сверх­человеческому  разуму  и
сверхъестественной    силе.   Можем    вырастить    десять,   сто,    тысячу
сверхчеловеческих власти­телей и творцов.

     ВИТЕК. Разведение магнатов жизни!

     ПРУС. Да. Отбор тех, кто имеет право на безграничную жизнь.

     КОЛЕНАТЫЙ. Скажите, пожалуйста, а кто будет их отбирать? Правительства?
Всенародное голосование? Шведская академия?

     ПРУС.  Никаких  дурацких  голосований! Сильнейшие  передавали  бы жизнь
сильнейшим. Из рук в руки.

     Властители  материи  --  властителям  духа.  Изобретатели  --  вои­нам.
Предприниматели -- диктаторам. Это была бы династия  хозяев жизни. Династия,
независимая от цивилизованного сброда.

     ВИТЕК. А если  б  этот сброд в один прекрасный день пришел  взять  свое
право на жизнь?

     ПРУС. Нет, отнять  чужое  право  на  нее,  право силь­ных.  Ну  что  ж,
один-другой деспот  пал бы  от рук  возмутившихся рабов. Пусть! Революция --
право рабов. Но единственный возможный прогресс в мире -- это замена малых и
слабых   деспотов  сильными  и   великими.  Приви­легия   долголетия   будет
принадлежать деспотии  избранных.  Это... власть  разума.  Сверхчеловеческий
авторитет знания и творческой мощи. Власть над людьми. Долго-, вечные станут
властителями человечества. Такая воз­можность в ваших руках, господа. Можете
использовать или упустить ее. Я кончил. (Садится.)

     КОЛЕНАТЫЙ. Гм... Принадлежу я или,  например, Грегор  к этим наилучшим,
избранным?

     ПРУС. Нет.

     ГРЕГОР. Но вы, конечно, принадлежите?

     ПРУС. Теперь уже нет.

     ГРЕГОР.  Господа,  оставим   пустые  разговоры.  Тайна  долголетия   --
собственность  семьи  Макропулос.  Предоставьте   этой   семье  поступать  с
рецептом, как ей вздумается.

     ВИТЕК. Простите, то есть как?

     ГРЕГОР.  Рецептом будут  пользоваться  только  члены этой семьи. Только
потомки Элины Макропулос, кто бы они ни были.

     КОЛЕНАТЫЙ. И  они  будут  жить вечно только  по­тому, что произошли  от
какого-то  бродяги или барона я шальной распутной  истерички?  Славная штука
эта се­мейная собственность!

     ГРЕГОР. Все равно!..

     КОЛЕНАТЫЙ. Мы имеем честь  знать одного  из чле­нов этой семьи.  Это...
прошу прощенья... черт  бы его  взял  --  просто дегенерат  какой-то.  Милая
семейка, нечего сказать!

     ГРЕГОР. Как  вам  угодно. Пусть  будут хоть крети­нами  или  павианами.
Пусть  будут  развратниками, вы­рожденцами,  уродами,  идиотами, чем хотите!
Пусть   бу­дут  воплощением  зла.  Это  ничего   не  меняет:   рецепт  будет
принадлежать им.

     КОЛЕНАТЫЙ. За-ме-чательио!

     ДОКТОР. (выходит из спальни). Все в порядке. Те­перь ей надо полежать.

     ГАУК. Так, так, полежать. Очень хорошо.

     ДОКТОР. Пойдемте домой, господин Гаук, я про­вожу вас.

     ГАУК. Ах, у нас тут  такой  важный разговор. Пожа­луйста, оставьте меня
еще немножко. Я... я... обязательно...

     ДОКТОР. Вас там ждут в коридоре. Не дурите, старина, а то...

     ГАУК. Нет, нет. Я... я... сейчас приду.

     ДОКТОР. Честь имею кланяться, господа. (Уходит.)

     КОЛЕНАТЫЙ. Вы говорили серьезно, Грегор?

     ГРЕГОР. Совершенно серьезно.

     КРИСТИНА. (выходит из спальни). Говорите тише. Она хочет спать.

     КОЛЕНАТЫЙ. Поди сюда, Кристинка. Хотелось бы тебе прожить триста лет?

     КРИСТИНА. О нет!

     КОЛЕНАТЫЙ. А  если б  у  тебя в руках было  сред­ство для такой  долгой
жизни, что бы ты с ним сделала?

     КРИСТИНА. Не знаю.

     ВИТЕК. Дала бы его всем людям?

     КРИСТИНА. Не знаю. А разве они стали бы от этого счастливее?

     КОЛЕНАТЫЙ. Но разве жить -- это не великое счастье, девочка?

     КРИСТИНА. Не знаю. Не спрашивайте меня.

     ГАУК. Ах, мадемуазель, человек так жаждет жить!

     КРИСТИНА. (закрыв глаза). Иногда... бывает... что нет.



     Пауза.



     ПРУС. (подходит к ней.) Спасибо за Янека.

     КРИСТИНА. Почему?

     ПРУС. Потому что вы сейчас вспомнили о нем.

     КРИСТИНА. Вспомнила? Точно я вообще могу думать о чем-нибудь другом!

     КОЛЕНАТЫЙ. А мы здесь спорим о вечной жизни



     Входит Э м и л и я, как тень; голова обвязана платком. Все встают.



     ЭМИЛИЯ. Извините, что я... на минутку вас оставила.

     ГРЕГОР. Как вы себя чувствуете?

     ЭМИЛИЯ. Голова болит... Гнусно... противно...

     ГАУК. Ну, ну, пройдет.

     ЭМИЛИЯ. Не пройдет, никогда не пройдет. Это у меня уже двести лет.

     КОЛЕНАТЫЙ. Что "это"?

     ЭМИЛИЯ. Скука. Нет, даже не  скука. Это... это... О, у вас,  людей, для
этого  просто нет названия. Ни на одном человеческом языке.  Бомбито говорил
то же самое... Это так мерзко.

     ГРЕГОР. Но что же это такое?

     ЭМИЛИЯ. Не знаю. Все кругом так глупо, ненужно, бесцельно!.. Вот вы все
здесь... а будто вас и нет. Словно вы вещи или тени. Что мне с вами делать?

     КОЛЕНАТЫЙ. Может быть, нам уйти?

     ЭМИЛИЯ. Нет, все равно. Умереть или выйти за дверь -- это одно и то же.
Мне безразлично, есть что-нибудь  или нет...  А  вы  так  возитесь  с каждой
дурацкой смертью. Какие вы странные! Ах... ВИТЕК. Что с вами?

     ЭМИЛИЯ. Нельзя, не надо человеку жить так долго!

     КОЛЕНАТЫЙ. Почему?

     ЭМИЛИЯ.  Это  невыносимо.  До  ста,  до  ста  тридцати  лет  еще  можно
выдержать, но потом, потом... начинаешь понимать, что... потом душа умирает.

     ВИТЕК. Что начинаешь понимать?

     ЭМИЛИЯ. Боже мой, этого не выразить словами! Потом уже невозможно ни во
что верить. Ни во что! И от этого так скучно.  Вот ты, Бертик, говорил, что,
когда  я пою, мне как будто холодно. Видишь ли, искус­ство имеет смысл, пока
им не овладел. А  как овладеешь,  так видишь, что все это  зря. Все это зря!
КРИСТИНА. Что петь, что молчать, что хрипеть -- все равно. Никакой разницы.

     ВИТЕК.   Неправда!   Когда  вы   поете...   человек  становится  лучше,
значительнее.

     ЭМИЛИЯ. Люди никогда не становятся лучше.  Ни­что не может их изменить.
Ничто,  ничто,  ничто   не  проис­ходит.  Если   сейчас  начнется  стрельба,
землетрясение, светопреставление или еще бог весть что, все равно ни­чего не
произойдет. И со мною ничего не произойдет. Вот вы здесь, а я где-то далеко,
далеко... За триста  лет... Ах,  боже мой, если б вы знали,  как  вам  легко
живется!

     КОЛЕНАТЫЙ. Почему?

     ЭМИЛИЯ. Вы так  близки ко всему. Для вас  все имеет свой смысл. Для вас
все имеет определенную цену, потому  что за ваш короткий век вы всем этим не
успели  насладиться... О, боже мой, если бы снова  еще раз... (Ломает руки.)
Глупцы, вы  такие счастливые. Это даже противно. А  все из-за того,  что вам
жить  недолго.. Все забавляет  вас...  как  обезьян.  Во все вы верите  -- в
лю­бовь, в себя, в добродетель, в прогресс, в человечество и, бог знает, бог
знает,  во  что еще!  Ты, Макс, веришь  в на­слаждение,  а ты, Кристинка,  в
любовь  и верность. Ты веришь в силу. Ты, Витек, во всякие глупости. Каждый,
каждый во что-нибудь верит. Вам легко живется... глу­пенькие!

     ВИТЕК.  (взволнованно).  Но  позвольте...  ведь  сущест­вуют...  высшие
ценности... идеалы... цели...

     ЭМИЛИЯ. Это  только для вас. Как  вам  объяснить? Любовь, может быть, и
существует, но -- только в  вас самих. Если  ее нет  в ваших сердцах, ее нет
вообще...  Нигде в мире...  Но  невозможно  любить триста  лет.  Не­возможно
надеяться, творить или просто глазеть вокруг триста лет подряд.  Этого никто
не  выдержит.  Все  опо­стылеет.  Опостылеет быть  хорошим  и  быть  дурным.
Опо­стылеет небо и земля.  И тогда ты начнешь понимать, что, собственно, нет
ничего.  Ровно  ничего.  Ни  греха, ни страданий, ни привязанностей,  вообще
ничего.  Сущест­вует только то, что сейчас кому-то  дорого. А для вас дорого
все. О, боже, и я была, как вы! Была девушкой, женщиной... была счастлива...
была человеком!

     ГАУК. Господи, что с вами?

     ЭМИЛИЯ. Если  б  вы знали, что мне говорил Бомбито! Мы...  мы, старики,
знаем слишком  много. Но  вы, глупцы, знаете больше  нас. Бесконечно больше.
Любовь, стремления, идеалы, все, что можно себе представить. У вас все есть.
Вам больше нечего желать, ведь вы живете!  А в нас жизнь  остановилась... о,
господи боже. Остановилась... и ни с места... Боже, как ужасно одиночество!

     ПРУС. Так почему же вы приехали  за средством Макропулоса? Зачем хотите
жить еще раз?

     ЭМИЛИЯ. Потому что страшно боюсь смерти...

     ПРУС. Господи, значит, от этого не избавлены и бессмертные?

     ЭМИЛИЯ. Нет.



     Пауза.



     ПРУС. Мадемуазель Макропулос, мы были жестоки с вами.


     ЭМИЛИЯ. Ничего. Вы были правы. Недостойно быть такой старой. Вы знаете:
меня боятся дети. Кристинка, я тебе не противна?

     КРИСТИНА. Нет! Мне вас ужасно жалко.

     ЭМИЛИЯ. Жалко?  Вот  как ко мне относятся... Ты  мне даже не завидуешь?
(Пауза.  Вздрогнув,  вынимает из-за  корсажа  сложенную  бумагу.)  Вот здесь
написано.  "Egс Hieronymos  Makropзlos, iatros kaisaros  Rudolfз"[34]  и так
далее, весь рецепт. (Встает.) Возьми его, Бертик. Мне он больше не нужен.

     ГРЕГОР. Спасибо. Мне тоже не нужен.

     ЭМИЛИЯ.  Нет?  Тогда  ты, Макс. Тебе так хочется жить.  Ты  сможешь еще
любить, слышишь? Возьми.

     ГАУК.  Скажите... а  от этого  можно умереть?  A? И будет больно, когда
примешь?

     ЭМИЛИЯ. Больно. Ты боишься?

     ГАУК. Да.

     ЭМИЛИЯ. Но зато ты будешь жить триста лет.

     ГАУК. Если бы... если бы не было больно... Хи-хи, нет, не хочу!

     ЭМИЛИЯ. Доктор,  вы  умный человек.  Вы  разбере­тесь, пригодно  это  к
чему-нибудь или нет. Хотите?

     КОЛЕНАТЫЙ. Вы очень любезны. Но я не хочу иметь с этим ничего общего. |

     ЭМИЛИЯ. Вы такой чудак, Витек. Я отдам рецепт вам. Кто знает? Может, вы
осчастливите им все челове­чество.

     ВИТЕК. (отступая). Нет, нет, прошу вас, лучше не надо.

     ЭМИЛИЯ. Прус, вы сильный человек. Но и вы бои­тесь жить триста лет?

     ПРУС. Да.

     ЭМИЛИЯ. Господи,  никто не хочет? Никто не пре­тендует  па рецепт?.. Ты
здесь, Кристинка? Даже не  ото­звалась.  Слушай,  девочка,  я отняла  у тебя
любимого. Возьми себе  это. Проживешь триста  лет, будешь  петь,  как Эмилия
Марти. Прославишься.  Подумай: через не­сколько лет ты уже начнешь  стареть.
Пожалеешь тогда, что не воспользовалась... Бери, милая.

     КРИСТИНА. (берет рецепт). Спасибо.

     ВИТЕК. Что ты с ним сделаешь, Криста?

     КРИСТИНА. (разворачивает). Не знаю.

     ГРЕГОР. Испробуете средство?

     КОЛЕНАТЫЙ. Ты не боишься? Лучше отдай назад.

     ВИТЕК. Верни.

     ЭМИЛИЯ. Оставьте ее в покое.



     Пауза. 

      

     Кристина молча подносит бумагу к горящей свече.

      

     ВИТЕК. Не жги. Это исторический памятник!

     КОЛЕНАТЫЙ. Погоди, не надо!

     ГАУК. О, господи!

     ГРЕГОР. Отнимите у нее!

     ПРУС. (удерживает его). Пусть делает как знает.



     Общее подавленное молчание.

      

     ГАУК. Смотрите, смотрите: но горит.

     ГРЕГОР. Это пергамент.

     КОЛЕНАТЫЙ. Тлеет понемногу. Кристинка, не обо­жгись!

     ГАУК. Оставьте мне кусочек. Хоть кусочек!



     Молчание.

      

     ВИТЕК. Продление жизни! Человечество вечно бу­дет его добиваться, а оно
было в наших руках...

     КОЛЕНАТЫЙ. И мы могли бы жить вечно... Нет, благодарю покорно.

     ПРУС. Продление жизни... У вас есть дети?

     КОЛЕНАТЫЙ. Есть.

     ПРУС.  Ну  вот вам  и вечная жизнь. Давайте думать о рождении,  а  не о
смерти. Жизнь вовсе не коротка, если мы сами можем быть источником жизни...

     ГРЕГОР. Догорело!.. А ведь это была... просто дикая идея -- жить вечно.
Господи, мне и грустно, и как-то легче стало от  того, что такая возможность
исчезла.

     КОЛЕНАТЫЙ.  Мы  уже  не  молоды.  Только  молодость   могла  так  смело
пренебречь... страхом смерти... Ты правильно поступила, девочка!

     ГАУК. Прошу прощения... здесь такой странный запах...


     ВИТЕК. (открывает окно). Пахнет горелым...

     ЭМИЛИЯ. Ха-ха-ха, конец бессмертию!

     Занавес

      





     В  1918 году в статье  "Философия и жизнь" Карел Чапек писал: "Если  бы
какая-нибудь политическая партия выдвинула как свою программу [...] введение
принудительного  долголетия, может  быть, она  волюнтаристски  и добилась бы
этого, но  сие вовсе еще не  значит,  что приобретенные таким  способом годы
жизни будут счастливыми и полнокровными". В этих словах можно видеть зародыш
идеи  комедии "Средство  Макропулоса",  над  которой  Карел  Чапек работал в
мае--июле 1922 года. 18 мая 1922 года Чапек сообщал Ольге Шайнпфлюговой, что
два послед­них акта комедии у него в основном уже сложились в голове. 3 июля
он писал  ей  же: "Как стало  известно  из  хорошо информи­рованных  кругов,
"Средство  Макропулоса"  (ровно  полчаса  назад)  было дописано. Уф!  Теперь
начнется шлифовка и про­чая волокита,  --  хотелось бы немного сократить, но
не знаю где".

     Премьера комедии  состоялась 21 ноября 1922 года в  праж­ском Городском
театре  на  Краловских  Виноградах. Ставил спек­такль  автор. Роль  Кристины
исполняла Ольга Шайнпфлюгова. Отдельной книгой пьеса вышла осенью 1922  года
в пражском издательстве  "Авентинум". В 1924--1926 годах выдающийся чеш­ский
композитор Леош Яначек (1854--1928)  написал на сюжет "Средство Макропулоса"
одноименную оперу.

     На русский язык пьеса впервые была переведена в 1940 году.



      -------------------------

     [1] ...новое произведение  Бернарда Шоу "Назад к Мафу­саилу".--"Назад к
Мафусаилу" (1921)--философская драма  в пяти частях, раскрывающая взгляд Шоу
на историю и смысл человеческого существования; для  того  чтобы люди  стали
разум­ными и не повторяли ошибок предыдущих поколений, он считал необходимым
продлить  срок их жизни, по крайней  мере,  до трех­сот лет, так сказать, до
"Мафусаилова века" (Мафусаил -- библей­ский патриарх -- прожил, по преданию,
девятьсот  шестьдесят  де­вять лет).  Когда  весной  1932  г. чешский критик
Трегер  написал в связи с пражской постановкой  пьесы Шоу: "Для  нас, чехов,
постановка   "Мафусаила"   Шоу  важна  тем,   что   сделала  явным  источник
вдохновения,  породивший драмы  братьев  Чапеков",  К.. Чапек  опроверг  это
предположение, обратив внимание на даты  появления  своих пьес. Задумывались
они, как подчеркивал К. Чапек, в  среднем  на год  раньше  опубликования или
поста­новки.  Ответ  Трегору Чапек  заключал  следующими  словами:  '"...все
названные пьесы ставились на родине Шоу.  Ни один ан­глийский критик (а, как
известно,  английская  критика  отли­чается  большей  снисходительностью   и
профессионализмом,  чем это  принято  в  иных местах)  не  пришпилил чешским
авторам  ли­тературную зависимость от  пьесы  Шоу или  какой бы  то ни  было
другой".

     [2] Кассандра  --  дочь  Приама, царя  Трои. Согласно  древ­негреческим
сказаниям,  Аполлон  наделил  Кассандру  даром  про­рицания,  но  когда  она
отвергла  его любовь,  внушил  всем  недо­верие  к  ее  пророчествам. Тщетно
говорила она об  опасности, таящейся в оставленном  греками  деревянном коне
("троянскоы коне"), и предсказывала гибель Трои.

     [3]  Терезианская   академия   --  аристократическое   военное  учебное
заведение  в  Вене,  основанное  австрийской  императрицей  Марией  Терезией
(1717--1780).

     [4] написанное решает (лат.).

     [5] Милый граф (франц.).

     [6] проказница-смуглянка (исп.).

     [7] Какая любовница! С изюминкой! Боже мой (исп.).

     [8] ЭМИЛИЯ. Целуй меня, дурак, дурачок!

     ГАУК. Боже мой, тысячу раз, Евгения!

     ЭМИЛИЯ. Животное, один поцелуй!

     ГАУК. Евгения... Черномазая... девочка... любимая... дорогая.

     ЭМИЛИЯ. Тсс, дурак! Перестань. Пошел прочь!

     ГАУК. Это она, она! Чертова цыганка, идем со мной, ско­рее!

     ЭМИЛИЯ.  Я  уже  не  цыганка,  сумасброд! Замолчи!  Ступай! До  завтра,
понимаешь?

     ГАУК. Приду, приду, любовь моя!

     ЭМИЛИЯ. Уходи!

     ГАУК. О, боже мой! Это она, это она! Евгения...

     ЭМИЛИЯ. Черт возьми, уходи! Прочь!

     ГАУК., Приду! Господи боже, это в самом деле она! (исп.)

     [9] Поняли? (франц.).

     [10] Скотина! (франц.).

     [11] Добрый день (исп.).

     [12] Ради бога (исп.).

     [13] Боже мой, дитя (исп.).

     [14] Ай, озорница! Любимая! (исп.).

     [15] Тсс, прислушайтесь... (исп.).

     [16] Пойдем (исп.).

     [17] Малютка, (исп.).

     [18] Да, да сеньор! (исп.)

     [19] девочка! (исп.)

     [20] Ничто (исп.).

     [21] Да, пойди сюда, песик! (исп.)

     [22] Черт возьми! Вы ведь хотите, чтоб вас считали рыцарем? (исп.)

     [23] О, небо (исп.).

     [24] Арсен Люпен -- вор-джентльмен,  герой  ряда детек­тивных романов и
рассказов французского писателя Мориса Леблана (1864--1925).

     [25] Господи, я в отчаянии... в отчаянии (франц.).

     [26] Проститутка-цыганка,  которая  называет себя  Евгенией  Мон­тес...
(исп.)

     [27] Моя дорогая, дорогая Эллен (нем.).

     [28] Матерь божия (греч.).

     [29]  Рудольф  II  Габсбург  (1552--1G12)  --король  Чехии  и  Венгрии,
император  так  называемой  Священной римской  им­перии  в  1576--1612  гг.;
покровительствовал  наукам и  искусствам; при его  дворе наряду с настоящими
учеными подвизались алхи­мики, астрологи и хироманты.

     [30] Христос-спаситель (греч.).

     [31] Пресвятая (греч.).

     [32] Отче... наш... иже... еси... небесех (греч).

     [33] во веки веков, аминь... (лат.)

     [34] Я, Иеронимус Макропулос, врач императора Рудольфа (греч.).

Last-modified: Thu, 01 Mar 2001 11:52:59 GMT

Оцените этот текст: