жели не ясно? Шкурупий угрожающе посмотрел на Ивлева. Того этот взгляд обозлил. -- По-моему ты у них главный был, -- сказал он, глядя на Шкурупия. -- Хочешь на Семене отыграться? Шкурупий только хмыкнул, покачал головой. -- На самом деле ни за что посадят... От народ! -- Уведите, -- велел следователь милиционеру. Шкурупия увели. Следователь нахмурился, долго копался в бумагах. -- Мне надо сказать вам... Ивлев похолодел от недоброго предчувствия. -- Что? -- Жена ваша тоже замешана. -- Да что вы! -- Да. -- И она... сидит сейчас? -- Нет, она пока не сидит. Сидят вот такие, вроде Шку­рупия. -- Как же это так-то? -- Ивлев расстегнул ворот руба­хи. -- Как же так? -- Пугаться не надо, -- успокоил следователь. -- Пре­ступление не такое уж... -- он показал рукой, -- не очень большое. Хранение, перепродажа... Ивлев налил из графина воды, напился. Глубоко вздох­нул. -- Черт возьми!.. Никак не верится. Она тоже продавала? -- Хранила ворованное. -- Так она же не знала! Я сразу говорил... -- Знала. -- Вот это номер... -- Зайдите к начальнику, он просил. Ивлев прошел в кабинет начальника милиции. -- Узнал? -- спросил тот, увидев взволнованного Ивле­ва. -- Садись. -- Может, она врет? Чтобы тех выгородить. А? Она та­кая -- на себя... -- Нет, не врет. -- Сроду не думал. -- Если б думал, не сообщил бы? Ивлев помолчал и сказал честно: -- Нет. Начальник кивнул головой. -- Ты сам откуда? -- Из-под Барнаула... За хранение ворованного что бы­вает? -- Тюрьма. -- Значит, посадят? -- А как же? -- И сколько дадут? -- Немного, наверно... Для первого раза. "Все. В тюрьме она окончательно свихнется, -- думал Петр. -- Сам в яму толкнул". -- А ничего нельзя сделать? Начальник прикурил от зажигалки. -- А что можно сделать? -- Черт возьми совсем! -- Ивлев тоже достал папиро­сы. -- Испортится она там. -- Ну... это напрасно. Ты где работаешь? -- В СМУ-5. Помолчали. Начальник задумчиво смотрел в окно, тро­гал пальцами гладко выбритый подбородок. -- Знакомые есть в городе? -- Нет. А что? -- Так... -- начальник поднялся. -- До свиданья. Если по­чувствуешь, что... следят... следит кто-нибудь -- сразу скажи. Могут попытаться отомстить. С женой... тут сам решай. Лучше всего бы уехать сейчас отсюда. А если захочешь найти по­том -- найдешь, поможем. Как считаешь? -- Никак не считаю: все из головы вылетело. Я думал, она не виновата. Нет, пока не уеду, -- Ивлев встал. -- До сви­данья. -- Будь здоров. Ивлев вышел из милиции... Остановился, долго сообра­жал: что делать? Из головы все вылетело. Пусто. "Что делать? Что делать?" -- терзал он себя. Шел, как но­чью: ждал, что сейчас оборвется и будет долго падать в чер­ную какую-то, гулкую яму. "Нет Ольги. И не будет. В тюрьме". От этой мерзкой мысли хотелось завыть. Дома в двери нашел записку: "Не радуйся сильно, свое получишь. Скрываться бесполез­но -- смерть будет тяжелее". "В смерть балуются, -- равнодушно подумал Петр. -- Вся­кая гнида хочет быть вошью". В комнатах холодно, пусто... Петр включил свет, не раз­деваясь лег на кровать лицом вниз. Подумал, что надо бы за­переться, но лень было вставать. Страха не было. "Пусть приходят. Пусть казнят". Захотел представить человека -- автора записки. Всплы­ло лицо, похожее на лицо Шкурупия. "Посадить тебя, паскуда, задом в навоз и забивать осино­вым колом слова твои обратно тебе в глотку. Чоб ты наелся ими досыта и никогда больше не выговорил". Опять потянулась бесконечная ночь. Часа в два Петр встал, нашел письма к Ольге с родины, списал адрес и составил телеграмму ее отцу. Он знал только, что отец ра­ботает председателем колхоза. "Срочно вылетайте помочь Ольге". Подпись: "Ивлев". И стал ждать утра. Ходил по комнате, вспоминал свою жизнь. Вспомнил почему-то, как пацаном возил копны и его однажды растрепала лошадь. То ли укусил ее кто, то ли испугалась чего -- черт ее знает: вырвала из его слабых ру­чонок повод и понесла. За ним на другой лошади летел ста­рик стогоправ, не мог догнать взбесившуюся кобылу, кри­чал сзади: "Держись за гриву, Петька! Крепче держись -- не отпускался!" А его тогда -- он помнил -- подмывала от стра­ха мысль: "Может, лучше самому упасть, чем ждать?" Но старик кричал: "Держись, Петька! Она счас пристанет!" Действительно, кобыла скоро выдохлась и стала. Эх, старик, старик... За окнами стало светать. Через три дня прилетел отец Ольги. Петр шел с работы, увидел на крыльце своего дома не­знакомого пожилого человека. Он догадался, кто это. -- Здравствуйте. -- Здравствуйте. Я -- отец Ольги, Павел Николаевич. -- Я понял. Сейчас все расскажу, -- Петр отомкнул за­мок, пропустил вперед Фонякина. -- Ну? -- глаза Фонякина покраснели от бессонницы. -- Что? -- Ольга спуталась здесь с плохими людьми... В общем, ей грозит тюрьма. Фонякин болезненно сморщился. -- Что они делали... люди-то? -- Воровали. Ворованное хранилось у Ольги. Левый уголок рта Фонякина нервно дергался, он прику­сил папироску зубами. -- Ты -- муж ее, насколько понимаю? -- Да. Разговаривали стоя. -- Как же ты допустил? -- Я не знал ничего. Она до меня была знакома с ними. -- Сейчас где она? Сидит? -- Нет. Но я не знаю, где. Она... ушла из дома. Можно в ми­лиции узнать. -- Пойдем в милицию. Почти всю дорогу молчали. У самого входа Петр тронул Фонякина за руку, остановил. Сказал, глядя ему в глаза: -- Как-нибудь отведите ее от тюрьмы. Она пропадет там. Фонякин смотрел на зятя устало и внимательно. -- Как вы жили-то с ней? Долго? -- Плохо жили. Фонякин отвернулся. Десять лет назад он отправил дочь учиться в город, в институт. Через полтора года она сообщи­ла, что вышла замуж. Потом написала -- разошлись. Потом бросила институт, приехала домой. Пожила с год, ничего не делая, уехала снова в город. Опять вышла замуж. За какого-то талантливого ученого. И снова -- не то, развод. Писала, что работает, денег не просила. Все это, вся ее скособоченная жизнь убивали его; что мог, он скрывал от людей. И вот -- тюрьма. И какой-то новый ее муж перед ним... -- Телеграмму-то раньше надо было дать. -- Я не думал, что так обернется. -- Пошли. Наколбасили вы тут... черт вас возьми. К начальнику Фонякин вошел один, Ивлев сел на диван и стал ждать. Ждать пришлось долго. Наконец Фонякин вышел... Увидел Ивлева, подошел, сел рядом. -- Ну? -- Плохо, -- тихо сказал Фонякин. -- Я тоже зайду к нему. Подождите. Фонякин молча кивнул. Уходя, Петр увидел, как он опять поморщился и потрогал под пиджаком левую сторо­ну груди. -- Подожди-ка!.. Я сейчас пойду к ней, а ночевать приду к тебе, -- сказал он, вставая. -- Найдете? Мой дом-то... -- Найду. Ивлев вошел к начальнику. -- Отца ты вызвал? -- спросил он сухо. -- Я. -- Для чего? Пожилого человека... Я же объяснил: сделать ничего нельзя. -- А что тут такого? Он отец. -- Он больной, из больницы раньше времени выписался. -- Я не знал этого. -- Сделать ничего нельзя. Объясни ему, а то он хлопотать кинется -- совсем доконает себя. Написать сперва надо было... Зазвонил телефон. Начальник взял трубку. -- До свиданья, -- зло сказал Петр. Начальник кивнул. Ивлев пошел домой. Фонякин пришел поздно. Печальный. -- Вот так, -- сказал он. -- Дай умыться. Упал у вас во дворе... Ивлев налил воды в рукомойник, подал полотенце. Очень хотелось спросить об Ольге -- как она? Фонякин будто под­слушал его мысли. -- Что о жене-то не спросишь? -- Как она? -- Вы разошлись, оказывается? "Уеду к чертовой матери из этого города", -- решил вдруг Ивлев. -- Я думал, она еще вернется, -- сказал он. Фонякин вздохнул, промолчал. -- Ужинать будете? -- Я бы выпил сейчас от всех этих хороших дел. Можно достать? -- У меня есть. ...Сидели за столом, молчали. Выпили по рюмке -- и молчали. Все было ясно. На улице сеялся поздний осенний дождик. Уныло шур­шало за окнами. Далеко-далеко свистели паровозные гудки, навевая грустные мысли. "Уеду", -- думал Петр. -- Ты здешний? -- спросил Фонякин. -- Нет. -- Откуда? -- Тоже из Сибири. -- А как сюда попал? -- Служил здесь... Недалеко. -- А родители в Сибири? -- У меня нет их. Померли. Тетка там. Фонякин еще налил по полрюмке коньяку. -- Неужели нельзя было раньше разогнать эту свору? -- тихо спросил он. -- Уехали бы куда-нибудь, что ли. Увез бы ее... -- Фонякину было горько. И Ивлеву тоже сделалось горько, и досада взяла -- Послушалась бы она меня! -- Ты муж был! Как же ты мог допустить до этого? -- А как вы, отец, допустили? Что вы с себя-то вину сва­ливаете? -- Но ты же рядом был... -- Я рядом был! Полторы недели... А вы всю жизнь. Нехорошо посмотрели друг на друга. -- Мужик называется... Муж! -- сердито сказал Фоня­кин. -- Полторы недели с тобой рядом воровали, пили, а ты глазами хлопал. Молокососы, черти. Какая-то доля правды была в словах Фонякина; от этого стало Петру особенно обидно и горько. -- Не я ее учил пить. -- Кто же, я, что ли? -- Ну и не я! -- Но надо было хоть маленько усилий приложить!.. За любовь-то свою. Надо или нет? -- Фонякин повысил голос. -- Надо! -- Петр тоже повысил голос. -- А вам не надо было?! Фонякин посмотрел на взъерошенного зятя, потрогал прокуренными пальцами виски. -- Ладно... чего мы тут. Поздно хватились. Помолчали. -- Сколько ей сулят? -- Года полтора вляпают. Стыд головушке... Чего не хва­тало?! Мм... -- Фонякин поморщился. Полез за папироса­ми. -- Напиши мне, как тут все будет... -- Я уезжаю тоже... -- Куда? -- Где жил. Не могу больше в этом городе... Видеть его не могу, -- Петр тоже закурил. -- Эх, вы, -- вздохнул Фонякин. -- Молодежь... Все -- са­ми, сами! Что же у самих-то не получается? -- У вас все получалось? -- Но уж такого... безобразия не было. Захотели -- со­шлись, пожили неделю, захотели -- разошлись. Да вы что? -- Это вы у нее спросите. -- А твоя хата с краю? -- Не хочу говорить про это, -- заявил Ивлев. -- Все рав­но ни до чего не договоримся. Я вам одно, вы -- другое. Я понимаю: вам тяжело. Мне тоже не легче. А оправдываться перед вами... нет никакого смысла. Давайте спать. -- Спи. Я посижу маленько. -- Ложитесь на кровать, я -- на диване. Фонякин кивнул головой и, уставившись взглядом в стол, остался сидеть. Рано утром простились. -- Закурим на дорогу, -- сказал Фонякин. Сел на свой че­модан. Закурили. -- Может, подождал бы пока уезжать, -- посоветовал Фонякин. -- Узнать бы, как будет?.. Я бы остался, но... Что-то худо мне. Как бы не залечь тут -- совсем нехорошо. Петру сделалось нестерпимо жалко усталого, больного человека. Выглядел он действительно очень плохо. -- Останусь. До суда. Сообщу. -- Только не домой, а... вот тут я тебе запишу... -- Фоня­кин вырвал из блокнота чистый листок, написал каранда­шом адрес. -- А то мать там с ума сойдет. Я ей не буду гово­рить ничего. Скажу, что болела, а теперь, мол, ничего. Да и от людей стыдно... -- Ладно. Я аккуратно сделаю. Еще посидели немного. Встали. -- Ну... бывай, -- Фонякин пожал руку Петру. -- Может, увидимся, -- говорить ему было тяжело. Он повернулся и вы­шел, не оглядываясь. И потом, когда шел по улице, ни разу не оглянулся на дом, где жила дочь. Петр прилег на диван, закинув руки за голову, до рабо­ты оставалось два часа с лишним. Можно было вздремнуть пока. Эту ночь он почти не сомкнул глаз. Прошло восемь месяцев. Петр Ивлев работал в том городе, где жил до встречи с Ольгой. Квартировал у другой, тоже доброй, тихой хозяй­ки, в небольшой уютной комнате окнами на живописный пустырь. Вечерами, если не ходил в кино, читал книги из фабрич­ной библиотеки. Любил читать про путешествия. И в тот немного душный июньский вечер сидел, примос­тившись у открытого окна, читал. Темнело уже, а встать и зажечь свет -- лень. Петр положил книгу, засмотрелся вдаль. За пустырем, внизу, протекала сонная речушка, за речушкой зеленой стеной вставал лес. И уходил лес дале­ко-далеко, куда хватал глаз, -- терялся в призрачной вечер­ней дымке. Тихо было в этой части города, покойно. Как в деревне. Вошла хозяйка. -- Петь, к тебе барышня какая-то. -- Какая барышня? -- Не знаю. "Дома?" -- спрашивает. А я завертелась со стиркой-то и забыла: дома ты или нет? Пойду, говорю, по­гляжу: "Кто?" -- недоумевал Петр, включая свет. Он не сразу узнал Ольгу: то ли от неожиданности, то ли изменилась она. Она, пожалуй, изменилась: пополнела немного, глаза все такие же смелые и умные, только была в них теперь какая-то жесткая наглинка, что-то вызываю­ще-высокомерное, но внимательное. -- Вот так номер, -- только и сказал он. Ольга улыбнулась. И в улыбке нечто неуловимо новое: чуть-чуть виноватость, что ли, некая неловкость, которую хотят побороть, скрыть. -- Как в кино, -- сказала Ольга. -- Точно... -- Петр поглупел от такой нежданной встре­чи. Засуетился: подставил стул -- показалось, близко к по­рогу, переставил ближе к столу. -- Садись, чего стоишь-то? -- Тут ты и живешь? -- Ольга села, огляделась. -- Ну да. Петр все смотрел на нее, не верилось, что перед ним -- Ольга. -- Я все время хотела бы вот так жить, а не получается, -- сказала Ольга. -- Как? -- не понял Петр. -- Вот в такой уютной комнатке, одна, на краю города. Зимой, наверно, ветер за окном, воет, а у тебя -- тепло, -- она опять улыбнулась. -- Правда, хорошо. Тут стихи сочи­нять можно. Не пробовал? -- Нет. -- Зря. Петру пришло в голову, что за все время, пока не видел ее, он ни разу не подумал о ней плохо, помнил только красивой, желанной и чужой. -- Это хозяйка? -- спросила Ольга, кивнув на дверь. -- Хозяйка. Ты как раньше-то? Освободилась-то... -- Потом. Сходи купи вина... И поговорим. -- Сейчас. -- Денег дать? -- Брось ты!.. -- Ивлев надел пиджак и вышел. Он рад был, что побудет один, -- надо собраться с мыс­лями. Но никак не получалось -- расползались мысли. Рад он был или не рад -- непонятно. Рад, конечно. Но с чем при­шла Ольга?.. Из магазина чуть не бежал. Не терпелось опять видеть ее, понять: с чем она пришла? ...Сели к столу, когда за окном стало совсем темно. Вино попалось хорошее, хотя Петр не выбирал -- ткнул пальцем в первое попавшееся. -- Вкусное. Правда? -- Ничего, -- Петру не терпелось узнать, почему Ольга оказалась на свободе раньше срока (ей давали два года), по­чему она здесь, в этом городе, как нашла его и зачем нашла. Ольга не торопилась. -- Хорошо у тебя, правда. -- Тебя почему раньше-то отпустили? -- не выдержал Петр. -- За красивые глаза. -- Нет, серьезно. -- Серьезно. -- Давно? -- Полмесяца уже... -- А меня как нашла? -- Ну!.. В наше время найти человека -- раз плюнуть. От­туда почему уехал? Испугался? -- Нет. Противно стало. Ольга надолго задумалась. И не притворялась -- опять ей чего-то остро не хватало в жизни, опять не скрывала она, что все, что вокруг нее, с ней, не нужно ей. И снова злая досада и любовь сжали сердце Ивлева. Что ей нужно, что? -- Чем ты занимаешься? Ольга очнулась от своих дум, выпила вина, крепко поста­вила рюмку на стол. -- Поедем со мной? В деревню... ко мне, -- а дальше заго­ворила не с ним: -- Черт с ней, не вышло -- не надо! Начну новую жизнь. Правильную, -- она насмешливо глянула на Петра, поморщилась и продолжала серьезно: -- Только не такую правильную, от которой клопы дохнут, а -- правиль­ную!.. Понимаешь? Буду учить людей, чтобы они были сме­лыми, свободными, сильными... Не веришь? -- Я ничего не говорю. -- И ничего мне больше не нужно. -- А кто я-то при тебе буду? Вроде шута горохового? -- Нет, слушай меня, я серьезно. Я много об этом думала. Любви нет, не спорь со мной. Ты думаешь, ты любишь? -- Понял. -- Что понял? -- Это в тюрьме такие учителя нашлись? -- Я серьезно, Петро. Знаешь, как мы с тобой хорошо заживем! Я окончу наконец этот институт -- заочно, мне полтора года осталось, -- стану учительницей. Буду учить сибирячат... Я же училась в институте, бросила. Теперь кончу. Поедешь со мной? -- Зачем я тебе нужен? -- Нужен. Нужен же мне муж в конце концов. Я серьезно говорю: ты лучше всех, кого я встречала. Только не ревнуй меня, ради Христа. Я не тихушница, сама презираю таких. Буду тебе верной женой, -- Ольга встала и в неподдельном волнении заходила по тесной комнате. -- Нет, Пе­тя, это здорово! Какого черта мы тут ищем? Здесь тесно, душно... Ты вспомни, как там хорошо! Какие там люди... до­верчивые, простые, мудрые. Почему-то Ивлев понял, что это не пустые слова, не блажь. И не то даже, что она побыла не на свободе, струси­ла и сломя голову кинулась мечтать -- как можно хорошо, свободно, спокойно жить. Если так -- она доедет до Ново­сибирска, вернется и опять будет беситься и звереть от тос­ки. Нет, почему-то поверилось, что ее беспокойная, не совсем женская энергия, которая мучительно требовала ра­боты, дела, нашла выход. И совсем как-то иначе, счастливо, по-девичьи, закинув руки за голову, Ольга сказала вдруг. -- Я на сеновале спать стану. А по утрам буду бегать на речку купаться. У нас вода в реке ледяная. Поедем? -- Поедем. -- Я знала, что поедешь. Давай выпьем, за... счастье. Оно есть, я верю. Мне прямо не терпится скорей начать действо­вать. Выпили. -- Хорошо? Ты не кисни. -- Хорошо, Ольга, ты же знаешь, хоть ты и натрепалась тут, что любви нет. Есть. -- Ну и слава богу! И со спокойной душой заснем. Иди скажи хозяйке, что жена приехала... А то я не люблю так. А завтра проснемся и начнем действовать. Я готова. Будем ходить завтра за всякими бумажками, выписываться... Полу­чим самую глупую справочку -- уже что-то сделали, радость. Верно? А потом поедем. Будут мелькать деревеньки, малень­кие полустанки... Будут поля, леса... Урал проедем. Потом пойдет наша Сибирь... Я раздеваюсь. Иди говори. Мы поту­шим свет и еще поговорим. А потом заснем. Петр пошел объявлять хозяйке, что приехала жена. Он обалдел от счастья, самому не терпелось начать под­робно-подробно думать и говорить о том, какую можно пре­красную жизнь создать. "Господи, послала же мне судьба та­кого... непутевого, родного человека!" Дорогой Ольга смеялась и дурачилась, рассказывала Петру в коридоре анекдоты. Петр, чтобы не обижать ее, сме­ялся. Смешно было не всегда. Беспокоила некая надсадность ее веселья; Ольга как будто заставляла себя веселиться. А то подолгу молча сидела у окна. О чем думала, непонятно. Петр уставал от этих перемен, сам тоже частенько задумывался. "Ненадолго ее хватит", -- приходила мысль. Но все забыва­лось, когда Ольга ласково смотрела на него. -- Славный мой... -- говорила она. -- Все бросил -- по­ехал. Куда! В Крутоярское с дороги дали телеграмму. Подписали: "Ольга. Петр". На вокзале их встретил Фонякин. Петр не сразу узнал его. Стоял на перроне высокий, бо­лезненно худой человек в легком кожаном пальто. Смотрел на них веселыми внимательными глазами. -- Здравствуйте, здравствуйте, -- сказал глуховато. Не­ловко обнял дочь, ткнулся ей в щеку, Ивлеву подал руку и тут только сам едва узнал его. -- А-а!.. Вот как? Ну, вот... ви­дишь. Здравствуй. Пошли. Петр нес чемоданы, наблюдал сбоку за Ольгой. Ольга присмирела, не смеялась. Зато ему сделалось отчего-то ве­село. "Какого черта я унываю?" -- подумал он. До Крутоярского доехали за час с лишним. Дорогой ма­ло-помалу разговорились. -- Как приехали-то? -- спросил Фонякин. -- В смысле -- на чем, что ли? -- не поняла Ольга. -- На поезде. -- Насовсем или в гости? Ольга посмотрела на мужа, сказала твердо: -- Насовсем. Фонякина, чувствовалось, обрадовал такой ответ. Он си­дел впереди, разговаривал не оборачиваясь. -- Ну вот, -- сказал тихо. -- Мама здорова? -- Ничего. -- А ты?.. Худой какой-то. Не болеешь? -- Работы много, -- уклончиво сказал Фонякин. -- Я те­перь директор совхоза. Петр заметил, как смотрит на Ольгу шофер Фонякина, крепкий парнина лет двадцати пяти -- двадцати шести: с изумлением. Ольга раза два перехватила взгляд шофера, усмехнулась сама себе. "Ах, как нравится, когда на тебя так смотрят!" -- не без досады подумал Петр. ...Вечером собрались к Фонякиным гости. Ивлев отвык от сельских людей. Впрочем, к таким сель­ским людям он и не привыкал никогда -- это было район­ное начальство: парторг совхоза, ветврач, директор школы, второй секретарь райкома... Все с женами. Были какие-то родственники Фонякиных. Всего человек двенадцать. Петр с интересом присматривался к ним; и к нему тоже присмат­ривались. Особенно весело не было. Мужчины разговаривали о предстоящей партконференции, про общих знакомых, о командировках. Женщины колготились на кухне. Ивлев рас­сматривал толстый семейный альбом Фонякиных. Перелис­тал один раз, закурил и стал листать сначала. Ольга в ка­кой-то из комнат (их в доме было четыре) приводила себя в порядок. За столом оживились. Выпили. Фонякин тоже выпил, хо­тя жена пробовала удержать его. -- Что ты? -- сказал Фонякин. -- Сегодня положено. Петр пил много, чем неприятно удивил тещу, полную молодящуюся женщину. Пил, но почему-то не пьянел. Лю­ди нравились ему. Он только не знал, о чем говорить с ними. Старался улыбаться, поддакивал. Ольга была весела. Ивлев пригляделся и понял: притво­ряется, не хочет обижать родных. Завели патефон, пошли танцевать. Фонякин с Ивлевым ушли в соседнюю комнату, неза­метно прихватили с собой бутылку вина. -- Потолкуем, -- сказал Фонякин. -- Вот тут жить будете. Ничего? Петр оглядел комнату. -- Хорошо, чего еще надо. -- Пока... А там видно будет. Садись. Закурили. Выпили молча по рюмке. -- Что делал это время? -- Работал. -- Столярничал? -- Да. -- Сама нашла тебя?.. -- Сама. -- Ну и как? Как теперь думаешь? -- Фонякин имел в ви­ду дочь. -- Если в двух словах: по-моему, дело идет к лучшему. Не сразу, наверно... Не знаю, по-моему, она взялась за ум. Я ве­рю. Учиться хочет. -- Здесь тоже столярничать думаешь? -- А что еще? Фонякин налил по рюмке. Оглянулся на дверь. -- Не прихватят нас с тобой? -- Нельзя пить? -- Дэ-э... Давай. Выпили. -- Кхэ... А где столярничать хочешь? -- В МТС. -- В РТС. Эмтээсов нет теперь. -- Ну в РТС. Какая разница. Помолчали. -- Рад, что приехали, -- сказал Фонякин. -- Старею, на­верно... Сны какие-то дурацкие вижу. -- Одна она у вас была? -- Она не говорила? -- Нет. -- Сын был... Убит под Курском. Николай. Ступай позови ее... Пусть споет. Охота послушать. Ольга вошла в комнату, вопросительно посмотрела на отца. -- Садись, дочь. Давно не виделись... -- просительная нотка прозвучала в голосе Фонякина; и весь он был ка­кой-то беспомощный перед крупной, красивой дочерью. "Оба мы перед ней какие-то... маленькие, -- признался себе Петр. -- И не знаем, что делать. Вот человечина!" -- Спеть? -- Спой. Сейчас я гитару принесу, -- Фонякин встал и вышел из комнаты. -- Сдал крепко отец-то, -- сказал Петр. Ольга, уперев руки в бока, задумчиво смотрела в темное окно. Ничего не сказала. -- Покажи брата, -- попросил Петр. Ольга показала глазами на портрет (увеличенную фото­графию) молодого круглолицего, до удивления похожего на Ольгу парня в офицерской форме. Взгляд такой же -- пря­мой, твердый, открытый. Петр вгляделся. "Он бы сумел с ней поговорить", -- подумал невольно. Фонякин принес гитару, неумело тренькнул струнами, подавая ее дочери. -- Твоя. Помнишь? -- Помню, -- Ольга взяла гитару, села на стул, положи­ла ногу на ногу. Тесная юбка чудом не затрещала. -- Что желаете? -- посмотрела с усмешкой на отца и му­жа. Когда она так усмехалась, у нее отчетливо обозначались темные усики над ярким, капризно очерченным ртом. -- Чего-нибудь, -- сказал Фонякин. Петр всего раза два слышал, как она поет: хорошо, ему очень нравилось. Ольга настроила гитару, подумала. Посмотрела на отца, на мужа... И запела негромко: Мне помнится сказка, Забытая сказка: О том, как влюбился в огонь мотылек, Он думал, что будет тиха его ласка, Но огненных сил превозмочь он не мог. При первых же звуках песни у Петра сделалось хорошо на душе; уютно стало в комнате. Пела Ольга низким, чистым голосом, просто, будто нехотя. Но голос шел от сердца, и так был он дорог!.. Полузабытое, редкое чувство далекой молодости -- когда хотелось отчего-то вдруг заплакать -- вспомнилось. Гитара задумчиво гудела. И вечером чистым, порою лучистой В окно растворенное тихо влетел И, словно безумный, не чувствуя боли, В огне серебристом мгновенно сгорел. Любовь моя тоже -- забытая сказка... Петр посмотрел на тестя. Тот сидел, накоршунившись над столом, печально и хмуро смотрел перед собой. Многое он прощал дочери за ее песни. Любил он ее, крепко его за­ботила ее судьба. Ольга допела песню, положила крупную белую ладонь на струны, посмотрела с усмешкой на обоих. -- Чего носы повесили? Фонякин очнулся, поднял голову. -- Так. -- Давайте вместе какую-нибудь? -- предложила Ольга. -- Ну уж нет! -- возразил Петр. Фонякин тоже сказал: -- Зачем? Спой еще. Я о прошлом уже не мечтаю, -- запела Ольга; и опять властное чувство тоски и скорби охва­тило Ивлева, но странной какой-то скорби: как будто и не скорбь это, а такое чувство, когда хоть и грустно, хоть и пла­кать хочется и жаль чего-то, но если плакать, то и смеяться и любить -- вместе. И прощать и жалеть: "Милые, милые, родные люди, ничего, хорошо ведь?" "Моя ты или не моя? Если б ты была моя совсем, с твои­ми песнями вместе! Ничего бы не надо больше", -- думал Петр. Ольга кончила петь. Некоторое время все трое сидели молча, додумывали ду­мы, какие породила песня. Жалко было уходить из того смутного, зыбкого, бесконечно доброго и печального мира, куда увели песни. В комнату вошел директор школы, низенький, плохо скроенный человек в бостоновом костюме, сказал громко: -- А, вот они где!.. Ольга Павловна, без вас там все разва­ливается. Пойдемте танцевать, -- посмотрел на Петра воп­росительно. -- Я не танцую, -- сказал тот. Ольга положила гитару на стол, легко поднялась. Петра всегда поражало, с какой легкостью она носит свое большое тело. -- Пойдемте. Они ушли. -- Вот так, -- сказал Фонякин. И надолго умолк. Петр слушал патефон, веселый говор и смех, звучавший в соседней комнате. Опять новая жизнь... -- Значит, столярничать? -- спросил неожиданно Фо­някин. -- А что? -- Так просто. А поучитъся... не думал? У тебя сколько? -- Пять классов. -- М-да-а... не густо. Но ведь и годов-то тебе еще не много. "К чему он?" -- недоумевал Петр. -- А что? -- опять спросил он. -- Да ничего!.. Время сейчас такое -- все учатся... У нас вечерняя школа хорошая. Хотя бы техникум... Жизнь боль­шая. -- Посмотрим, Павел Николаевич. Жизнь дальше пошла так. Столярного дела в РТС Петру не нашлось. Мелкие, шабашные заказы по селу выполняли старики-пенсионеры. Да и стыдно было бы заниматься этим. Зато его с великой охо­той взяли в плотничью бригаду на строительство кошары. Ольга не на шутку принялась за книги. Рано утром Петр осторожно вставал с кровати, умывал­ся во дворе под рукомойником, одевался, ел на кухне нев­кусные пироги с морковью, которые почему-то в изобилии пекла теща, запивал молоком... Если Фонякин был дома, он беззлобно ругался с кем-нибудь по телефону в прихожей. Иногда вместе ели пироги с морковью. Теща и Ольга спали еще. -- Как дела? -- спрашивал Фонякин. -- Ничего. Как у вас? -- Ничего. И каждый думал о своем. Позавтракав, Петр уходил на улицу, садился на скамей­ку у ворот, закуривал в ожидании автобуса (стройка была в пяти километрах от села, рабочих возили на работу и с ра­боты). Это было самое хорошее время дня -- эти полчаса, пока он ждал автобуса. Солнце еще не поднялось из-за го­ры, но светло уж, и все село ворошится. Поднимая пыль, прошло стадо коров. Небольшое. Большое оно будет в конце села. Хлопают калитки; запоздавшие бабы догоняют пасту­ха, подстегивая коров хворостинками. -- Ну, отелилась, ли чо ли?! -- ругаются. Как будто не са­ми виноваты, что пронежились лишних пяток минут в теп­лой постели. Протарахтит телега с мужиком. Мужик что-нибудь крик­нет запоздавшей бабе, а та в долгу не останется. Засмеются. Голоса еще с хрипотцой -- со сна, теплые. Люди не успели наработаться -- не сердитые. Да и шибко уж просторно, яс­но, свежо вокруг, так и подмывает крикнуть через дорогу что-нибудь самое пустяковое. -- Здорово, сосед! -- Здоров. Как ночевал? -- А ничо, слушай! Жена бы не растолкала, дак ишо бы поспал. На коровьем-то реву оно, это, спится, язви ее! А подальше еще двое переговариваются через плетни: -- Ты что седня вечером делаешь-то? -- Дак а чо?.. Вроде особо-то нечего. -- Может, сплаваем в островишко, посидим? -- Оно можно бы... у меня припасишки вышли. Я этто за­казывал Семке Косому, поедешь в город, возьми на мою до­лю с кило. Забыл, окаянная душа! -- У меня есть маленько, я дам. -- Но давай. А я на днях сам поеду, дак куплю. Дроби-то я накатаю... -- У меня дробь есть. Правда, тоже не магазинная... -- Да дроби не надо. Я вон парнишку заставлю, накатат сколько надо. -- Ну и сплавам, посидим, -- а дальше негромко: -- Я тада возьму на литровку?.. -- кивок в сторону крестового до­ма, где живут две учительские семьи. -- Штук шесть-то до­будем, поди. -- Бери, добудем. Договорились вечером сплавать на охоту. Пороху один другому одолжит. Дробь пойдет самодельная. А так как день­жонок у обоих нет, а выпить после охоты надо, один возь­мет у учителей шесть рублей под уток (бутылка -- пара), ку­пит две бутылки и поставит в погреб. Приплывут затемно, разложат во дворе огонь под таганком, сами отеребят, опа­лят, распотрошат утку и заварят целиком в чугуне. Вкусно и долго пахнет потом на улице паленым; блаженно покряхты­вают двое, прихваливают: -- А ничо получилось!.. -- Мм. -- Жалко, в одну промазал. Прямо над головой шаркну­ла, гадина... Темно. -- Ничо, этого от пуза. Трепыхается слабый огонек под таганком, выхватывая из тьмы две фигуры. Бывает, со двора не в лад, но задушевно поплывет в теплом стоялом воздухе: Аб чем, дева, плачешь? Аб чем, дева, пла-ачешь? Аб чем, дева, пла-а-ачешь?.. Мужской голос, с плохо скрытой завистью, прикрикнет с улицы: -- Огонь-то затопчите потом, девы! Если "девы" не успокоятся, выходят жены. -- Ну-ка, марш по домам! ...На работе к Ивлеву сперва было несколько насто­роженное отношение -- директорский зять. Скоро, однако, наладилось. Работать Петр умел, за счет других не ловчил, плохого к людям за душой не таил -- это скоро понимают. Ольга целыми днями читала, забравшись с ногами на ди­ван. Мужа с работы встречала не то что прохладно -- спо­койно: оторвется от книги -- мысли далеко-далеко. -- В печке на сковородке картошка жареная, в сенях -- огурцы, капуста. Хлеб -- в шкафу. Ивлева не очень огорчало такое. "Ничего, -- думал, -- лишь бы тосковать не начала". Сам серьезно подумывал над словами тестя: не начать ли учиться? Жизнь выровнялась, на душе устоялся желанный покой. Листал вечерами Ольгины книги, и крепло желание: сидеть рядом с женой и въедаться в неведомый, чужой мир. Ночью, в темноте, негромко разговаривали. -- Мне тоже отец советует учиться. А? Я ведь, если возь­мусь... -- Правильно советует. У него только другое, наверно, на уме... свое. Я сама возьмусь за тебя. Странно мне, Петя! Как будто, знаешь, шла, шла и вдруг -- море. Совсем не ждала. И прямо не знаю, что мне с ним делать -- большущее та­кое!.. -- и добавляла сердито: -- А мне уж скоро тридцать. -- Ерунда какая. Люди... -- Да я не об этом. Жалко! -- Чего жалко? -- Ничего. Тебя жалко, что не понимаешь. -- Понимаю, почему не понимаю. Жалко, что время зря много ухлопала? -- Спи. Дай твою руку... Я не знаю: может, я испугаюсь, что оно такое большое... -- Не бойся. Хорошее дело надумала -- не робей. Я тоже с тобой: рога черту свернем. Я ведь мужик крепкий, мне если что западет в башку... -- Не хвались. А учиться будешь, я без отца давно реши­ла. Хорошо от тебя потом пахнет -- сосновым. Спи. Петр засыпал счастливый. Иногда, когда он засыпал так, Ольга вдруг говорила сама себе твердо, зло и отчаянно: -- Нич-чего у меня не выйдет. Приехав в Крутоярское, Петр написал тетке письмо с новым адресом. Похвалился в письме, что живет хорошо. И вдруг получил телеграмму от дяди: "Срочно выезжай тетя безнадежная". Петр в тот же день выехал на родину. Случилось так, что в тот день, в который уехал Петр, в село привезли хороший фильм. Ольга слышала о нем и ве­чером пошла в клуб. Сидеть ей пришлось рядом с молодым человеком, которого она раза два видела на улице, знала, что он учитель истории и географии, что сам откуда-то из Ленинграда, кажется. Худощавый, среднего роста, блед­ный, опрятно одетый. Ольга тогда еще подумала: "Интерес­но, как он о Стеньке Разине рассказывает: "Дорогие дети, Степан Тимофеевич был человек энергичный и очень муже­ственный..."?" -- Здравствуйте, -- вежливо сказал молодой человек Ольге, когда она села рядом. Ольга тоже сказала: -- Здравствуйте. И все. И стали ждать начала картины. Ольга, как бы меж­ду прочим, раза два глянула на него: сидит, облокотившись на спинку стула, терпеливо ждет. Сеанс все не начинался. Молодой человек ослабил галстук, посмотрел на часы. -- Что-то долго они... -- Вы давно здесь? -- спросила вдруг Ольга. Сама не жда­ла, что заговорит. -- Здесь, в зале? -- простодушно уточнил молодой чело­век, повернувшись к Ольге; ей показалось, что он близору­кий. -- Минут пятнадцать уже. -- Нет, в деревне? -- В этой? -- опять уточнил молодой человек. -- В этой -- год. Ольге сделалось весело: очень смешно он уточнял воп­росы. -- Нравится у нас? -- Почему "у нас"? Вы ведь сами приехали. -- Я родилась здесь. -- Да? В отпуск? -- Нет, домой приехала. Совсем. -- Хорошее дело, -- он произносил: "дево". Опять по­смотрел на часы. -- Ужасный механик. Копуша. Ольге хотелось разговаривать. -- Нравится у нас? Молодой человек сморщил лоб и погладил его вдоль морщинок средним пальцем (у него была такая привычка). -- Нравится. Не все только. -- Привыкнете, -- Ольга ужаснулась пустому слову. Стран­но, у нее пропала легкость, с какой она находила слова в лю­бом почти разговоре -- ироничные, никогда не серьезные и всегда серьезные, более или менее остроумные и едкие. Парень предложил неожиданный тон разговора: про­стой и недвусмысленный. -- Привыкнем, -- согласился он. У него, кажется, не бы­ло охоты разговаривать. Это задело Ольгу за живое. Она жда­ла, что он, изголодавшись по "светским" разговорам, пой­дет щеголять, станет показывать, что "и мы здесь" кое-что понимаем. Эдит Пиаф? Извольте: поет хорошо, а книжки писать не умеет. Нет такой -- женской литературы. Знаете, что подумала каждая третья женщина, прочитав ее испо­ведь: "Если бы я рассказала!.." После Чехова или Толстого так не подумаешь. Ну, что еще? Поэзия? Наша? Как ска­зать... Было время, когда Ольге такие слова кружили голову, как вино, потом она научилась сама говорить их, потом они стали злить ее. Все это хорошо, мило, но очень уж дорого на­до платить. Ольга ненароком еще раз посмотрела на молодого чело­века. Из каких же он? По облику, по костюму он даже не из тех, кто поначалу кружит голову, а из тех, кого и поначалу жалко: слабенькие, начинают с отрицания всех и вся, объ­являют жизнь "болотом", потом объясняются в любви. А кончают тем, что снова объявляют жизнь "болотом" и стес­няются давать деньги на аборт. Сеанс все не начинался. -- Ужасный механик, -- сердито сказал молодой человек и опять посмотрел на часы. Сердиться он не умел. -- А куда вы торопитесь? -- Да никуда!.. Но так тоже нельзя -- впустить людей и то­мить их тут. -- Видите -- плохо в деревне. Молодой человек вдруг негромко засмеялся. Ольге кровь бросилась в лицо. -- Вы как шпион: потихоньку выспрашиваете у меня... -- смеялся молодой человек искренне, необидно. -- Если это самое плохое в деревне, я согласен ждать еще час. -- Что же самое плохое? -- Ольга вконец потерялась. Ни­как не могла обрести легкий путь в разговоре. А говорить хо­телось. Она даже ругнулась по-мужски про себя. "Что со мной?" -- Да ничего, все нормально. Вы кино любите? -- Хорошее. -- А я -- всякое. Черт его знает: понимаю, что это гвупо (глупо), а хочется смотреть. Если совсем дрянь -- тоже смешно. -- Это опять-таки деревня, -- уперлась на своем Ольга. Посмотрели друг на друга. И вдруг рассмеялись оба. Оль­ге стало легко. -- Доконаю я вас с этой деревней. -- А что вы делать приехали? -- Я тоже учительница, -- Ольга чуть поторопилась. -- Не совсем еще. Мне нужно дотянуть полтора года заочно. -- В нашем полку прибыло. -- А разве возьмут так? -- Возьмут. У нас треть таких -- дотягивают. С руками-но­гами возьмут. Не хватает же. У вас какой? -- Литература -- Возьмут. -- Серьезно: вы не скучаете здесь? Почему летом-то оста­лись? -- Тут... всякие дела. Не скучаю, я серьезно говорю. Толь­ко надо... Да нет, впрочем... -- Что? -- Так. Найдется что-нибудь, чтоб не скучать. Были в школе? -- Нет еще. -- Отличная школа. Вот такие нужны. -- А ребята как? -- Как везде -- разные. Многих бы я попер из школы. Нельзя. Это плохо. -- Плохо, что гнать нельзя? -- Да. Зачем?.. -- молодой человек совсем повернулся к Ольге и с горячностью стал ей доказывать: -- Зачем, скажи­те, и ему, и себе нервы трепать?! -- Но восемь-то классов надо... -- Да восемь-то ладно. А он за восемь перевалил, а учить­ся не хочет. Ну и иди с богом! Сглупил? Ошибся? Вечерняя школа к услугам. А мы врем, тройку ставим, когда надо дво­як прочный. Кол осиновый! -- О!.. -- А есть славные. Одно удовольствие. При чем тут де­ревня? Свет погас наконец. -- Поехали, -- сказал молодой человек и снял пиджак. Фильм, правда, был хороший. Но Ольгу волновала близость молодого человека, она почувствовала плечом его руку и от­влеклась от картины. Можно бы отодвинуться и сосредо­точиться на картине... В конце концов Ольга так и сделала. Но теперь она слышала запах "Шипра", исходивший от его ли­ца. И это тоже отвлекало. Это вконец вывело из себя Ольгу. Впору было встать и уйти. Черт знает что лезло в голову: захотелось вдруг крепко прижать его к себе и шепнуть на ухо ласково: "А ты еще совсем-совсем маленький". У нее даже голова заболела от волнения. И в ушах пошумливало. "Да ты что, девка?" -- пыталась она унять себя. Едва досидела до конца сеанса. Вышли вместе. Ольга глубоко вздохнула. -- Душно... -- Хорошая картина. Оказывается, не надо ничем удив­лять, -- молодой человек задумчиво сморщил лоб и потрогал его пальцем. -- Лев Толстой говорил: "Если хочешь что сказать, скажи прямо". Правильно. -- Пойдемте на речку? Так пить захотелось, не дотерплю до дома. Пошли на речку. Волнение О