. Стоит и стоит. Чижов отошел в сторону, посматривает в проулок, а Евстигней прикасается рукой к плечу Славы. - Вячеслав Николаич, будь человек, забегу я домой, принесу бутылку, налей чуток керосину за то, что в срок доставил... Должно быть, Чижов и Евстигней заранее договорились, Чижову отойти, будто не слышит, а Евстигнею попросить бутылку - пустяк, за дорогу больше могло расплескаться. Слава лишь после сообразил, что так, бутылку за бутылкой, можно обездолить не одну школу или читальню... - Н-но, н-но, езжай! - Слава даже взвизгнул от нетерпения, так хотелось сгрузить керосин. Евстигней испуганно отодвинулся. - Нельзя так нельзя... Остановились у потребиловки. Чижов зазвякал ключами. - У меня сгрузим? Самое лучшее - поставить бидоны в подсобное помещение при лавке, и Слава согласился бы, если бы не два покушения на керосин по дороге. - Нет, нет, поставим в амбар у Астаховых. Свернули во двор Астаховых. Слава забежал в кухню, позвал Федосея, Павел Федорович сам вышел открыть амбар, сняли бидоны, поездка в Орел за керосином окончена. Слава не в силах был даже проститься со своими спутниками, ухватился за руку выбежавшей ему навстречу Веры Васильевны, и мама повела его в дом, как маленького. - Скорее, скорее, ты совсем закоченел... Мама раздевала, Петя расшнуровывал ботинки, а Слава плохо понимал, что с ним, так сильно его трясло. Его уложили в кровать, Петя накрыл одеялами... - До чего ж я за тебя беспокоилась, - приговаривала мама. - Такой неожиданный мороз, а ты... Принесла горячего молока. - Лишь бы не воспаление, пей, у меня есть немного меда... - Положила в молоко меда, поила Славу, велела Пете растирать брату ноги. - Не могли никого другого послать за этим керосином, - неизвестно кому пожаловалась Вера Васильевна. Всю ночь подходила к сыну, притрагивалась ладонью ко лбу: не поднялась ли температура? Спал Слава до полудня. Вера Васильевна ждала его пробуждения. - Ну как? - Все в порядке. Это было чудо, но Слава не простудился. - А как съездил - удачно? - Да, мамочка. - И много достал? - Сколько просили, столько и дали, даже больше. - А ты не мог бы... Вера Васильевна замолчала. - Что, мамочка? - Да нет, ничего... Так ничего и не сказала. Славе хотелось рассказать маме о поездке, в другой раз он не согласится отправиться в такой поход, и только мама способна его понять, но о чем, собственно, рассказывать? О том, как было холодно? Разве можно рассказать о том, как тебя насквозь пронизывает стужа? Или о том, что не согласился выменять полушубок на керосин? Мама сочтет это естественным поступком - ни отец его, ни мать никогда не согласились бы на что-либо бесчестное... - Нет, рассказывать не о чем. Слава поглядел в окно. В небе сияло солнце, и похоже было, что и за окном тепло. - Надо идти в исполком, сказать о выполнении поручения. В сенях его перехватил Павел Федорович, поманил к себе. - Постой-ка... Слава догадался, о чем пойдет разговор. - Фунтиков пять не одолжишь в дом? - Не могу. - Хлеб в доме можешь есть, а дать в дом не можешь? - Не мой это керосин, я человек подотчетный. - Извините за беспокойство, Вячеслав Николаевич... Слава вышел во двор. Как нарочно, сразу потеплело. Земля раскисла, глубже вдавились колеи, деревья тянулись к солнцу, словно собирались набирать почки, ветра не было, пахло прелой листвой. У сарая Федосей подгребал граблями рассыпанное сено. - Погода, Николаич? Слава попросил Федосея запрячь лошадь, вдвоем отвезли бидоны к волкомпарту, внесли с помощью Григория, и Слава заторопился похвастаться своей удачей. Посетителей в исполкоме нет, никто не едет по такой грязи, лишь сидит за своим дамским столиком Дмитрий Фомич, да приковылял в канцелярию Данилочкин, увидев в окно Славу. Дмитрий Фомич отложил ручку. - Как съездили, молодой человек? - Привез? - спросил Данилочкин. - Привез. - Сколько? - Два с половиной. - Разбазарили чего-нибудь по дороге? - Нет. - Не поддался Чижову? - Не поддался. - А себе сколько отлил? - Нисколько. - Что ж так, себя забывать не следует... Слава промолчал. Как может Василий Семенович так о нем думать? - В таком случае садись, - сказал Данилочкин, - составляй разнарядку, ты доставал, ты и распределяй. И Слава сел за разнарядку и лишь когда принялся фунт за фунтом делить керосин между школами, читальнями и народными домами, подумал, что надо было бы хоть бутылку, хоть полбутылки оставить маме, чтобы она проверяла ученические тетради не при тусклом мерцании конопляной коптилки, а при свете керосиновой лампы. 7 - Слава, ты где встречаешь Новый год? Вера Васильевна привыкла встречать Новый год своей семьей. Слава помнил, как горько ей было, когда год назад он предпочел провести новогоднюю ночь у Быстрова. Он замялся. - Придется устроить вечер для молодежи. - А перенести этот вечер на следующий день нельзя? - Тогда это будет не вечер, а следующий день... О новогоднем вечере возникали разговоры и среди комсомольцев, однако решающее слово оставалось за Быстровым. Слава пошел в исполком. Степан Кузьмич изучал какие-то списки. Он сильно изменился после убийства Александры Семеновны, помрачнел, его отчаянность и горячность сменились придирчивостью и раздражительностью, чем-то стал он походить на всех прочих людей, помирился с первой женой и каждый вечер ездил ночевать в Рагозино, в старую свою избу, теперь с ним можно было и поспорить, и не согласиться, махнет рукой и скажет: "Ну ладно, делайте, как знаете" - и замолчит. - Степан Кузьмич, хотим устроить встречу Нового года в Народном доме, - сказал Слава. - Чтобы все не сами по себе, а вместе. Быстров посмотрел куда-то поверх головы Ознобишина и безразлично согласился: - Валяйте. - А кого звать? - спросил Слава. - Вы будете? - Нет уж, уволь. Новый год я встречу с бутылкой самогона. - Так как же? Устраивать встречу? Быстров пожал плечами... Слава отправился в Народный дом - Андриевский торчал там с утра до вечера, не так уж много у него дел, но оставаться на хуторе не хочет, шурья обязательно заставят делать что-нибудь по хозяйству. Слава застал Андриевского лежащим на диване. Лежит и улыбается, как кот на солнышке. - Я к вам... - Вот лежу и раздумываю, как бы получше устроить встречу Нового года, - предугадал Андриевский просьбу Ознобишина. - Нечего людям сидеть по своим углам. Они стали намечать программу вечера. - Начнем с доклада. - Какой еще доклад? Дайте людям просто повеселиться! - Надо идейно их зарядить... Но Андриевский теперь не так сговорчив, как год назад. - Хватит с нас идеологии. - Степан Кузьмич сказал... - Если Степан Кузьмич хочет делать доклад, пусть делает, - отпарировал Андриевский. - Но я и его постараюсь отговорить. Он возражал против каких бы то ни было речей: спектакль и танцы... А какой спектакль? Виктор Владимирович предлагал поставить какой-то нелепый фарс, в котором женщины переодевались мужчинами, а мужчины женщинами. Слава готов был прийти в отчаяние. Выход подсказал Иван Фомич, он заходил изредка в библиотеку и, застав как-то Андриевского и Ознобишина в сильном возбуждении, вмешался в их спор. - Бой идет, а мертвых нету?.. Сперва он поддержал Андриевского: - Лекции и доклады в новогоднюю ночь, право, ни к чему. Андриевский заулыбался. Но и с Андриевским не согласился: - Однако пошлостью тоже не стоит засорять мозги. - Что же вы предлагаете? - А почему бы вам не поставить настоящий спектакль? - Что вы называете настоящим спектаклем? - Ну, поставьте какую-либо хорошую пьесу... - И вдруг предложил: - А почему бы вам не поставить, скажем, "Ревизора"? - "Ревизора" нам не осилить, - сказал Андриевский. А Слава подумал: "Революция. Советская власть, и - "Ревизор"?" Никитин настаивал: - Интересно и поучительно, вроде даже подарок для зрителей. - А кто сыграет Хлестакова? - поинтересовался Андриевский. - Вы, - сказал Иван Фомич. - Лучшего Хлестакова у нас не найти. - А городничего? - Я, - сказал Иван Фомич. - В таком деле и я соглашусь потрудиться. В конце концов он убедил спорщиков. Славу подкупало уже одно то, что Иван Фомич нашел подходящую роль для Андриевского! Доморощенная труппа загорелась предстоящим спектаклем. Ниночка Тархова играла Марью Андреевну, а Симочка Тархова - Марью Антоновну, братьям Терешкиным достались Бобчинский и Добчинский, а Евгения Денисовича Зернова уговорили сыграть почтмейстера, заведующий волнаробразом не мог отказаться играть в постановке "Ревизора", к тому же он еще недавно вступил в партию, и в случае чего Ознобишин мог при поддержке волкома принудить его к участию в порядке партийной дисциплины. Пьеса была разучена, и спектакль удался на славу. Народу пришло на новогодний вечер порядочно, и "Ревизор" не заставил скучать публику. Слава только не понимал, почему Хлестаков так ему неприятен, а грубый Сквозник-Дмухановский вызывает в нем самую искреннюю симпатию... Он с нетерпением ждал окончания спектакля, чтобы произнести праздничный тост. Но едва в последний раз задернули занавес, как Андриевский, не разгримировавшись, не сняв костюма, в парике с завитым коком, выскочил на сцену и громогласно объявил: - Танцы! За фисгармонией сидела Кира Филипповна, должно быть, давно ждала своей очереди, сидела и раздувала мехи, не успел ее муж объявить танцы, как тут же ударила по клавишам. По традиции бал открывался вальсом. Из зала еще вытаскивали скамейки, а братья Терешкины уже отделились от стен. Барышни оживились. Медленно и плавно кружились пары, лампы жадно пожирали керосин, на этот раз щедро отпущенный товарищем Ознобишиным. Он стоял у самой рампы и наблюдал за проносившимися парами. Вот Сонечка Тархова в объятиях Андрея Терешкина, вот Симочка Чернова в обнимку с Васькой Тулуповым, вот Нина Тархова с Никитой Терешкиным... На секунду у Славы явилось желание потанцевать и тут же исчезло, очень уж это безыдейное занятие. Кира Филипповна заиграла падеспань. В душе Слава называл себя прожигателем, если и не жизни, то керосина, разозлился на самого себя и ушел за кулисы в библиотеку, на время превращенную в артистическую. В окружении актеров Андриевский прихлебывал из стакана чай и рассказывал смешную, должно быть, историю, потому что слушатели весело смеялись. - А, милости просим! - воскликнул Андриевский, завидев Славу. - Поздравляю! - С чем? - Удался ведь вечер! - Не нахожу. - А чем он вам не нравится? - удивился Андриевский. - Веселья хоть отбавляй. - Потому, что вы не дали мне произнести тост, - откровенно сказал Слава. - Голубчик, но вы опять стали бы излагать содержание передовой из "Орловской правды", - искренно признался Андриевский. - А мы измеряем жизнь масштабами всей страны! Страна устала от революции, от войны, от разверстки. Люди хотят танцевать, наряжаться, а вы продолжаете пичкать их политикой. - Что это вам надоело? - угрожающе спросил Слава. - Мы устали от Быстровых! - вырвалось у Андриевского. - Напрасно радуетесь, - спокойно, даже слишком спокойно ответил Слава. - Революция не кончилась... - Только нам не придется видеть ее продолжение, - снисходительно сказал Андриевский. - Надо уметь ждать... Наберитесь воли и мужества... Слава упрямо смотрел в наглые глаза Андриевского. - Мужества и воли нам не занимать... - Вы боитесь отступления, - продолжал Андриевский. - Боитесь сильных людей... - Вас? Нет, вас я не боюсь. - Вся ваша воля только на словах... - Нет. - Попробуй я на вас напасть, сразу ударитесь в панику. - Нет. - Вот начну вас душить, что вы станете делать? - Да вы побоитесь... Служители деревенской Мельпомены не придавали спору серьезного значения, однако же им было любопытно, чем кончится это препирательство. Андриевский вытянул свои руки перед Славой. - Ну, хватайте, отталкивайте! Слава качнул головой. - И не подумаю. Андриевский положил руки ему на плечи. - Задушу! - А я не боюсь... Андриевский обхватил шею Славы мягкими прохладными пальцами. Глупо шутил Андриевский. Слава смотрел ему прямо в глаза. Нельзя поддаться этому типу. Прояви Слава слабость, это сразу развеселит всех. И тут он почувствовал, что Андриевский вовсе не шутит. "До чего ж он меня ненавидит", - подумал Слава. Вот тебе и крестовый поход против врагов революции! Больше он уже ни о чем не думал. Тонкие сильные пальцы сдавили ему шею, и у него закружилась голова. Слава почувствовал тошноту. На одно мгновение. Потом боль. Тоже на мгновение. Ему почудилось, что умирает. И потерял сознание. На одно мгновение, всего лишь на одно мгновение. И тут же услышал крик неизвестно откуда появившейся Сонечки Тарховой. - Что вы делаете, Виктор Владимирович? И то, что он смог услышать каждое произнесенное Сонечкой слово, свидетельствовало о том, что он приходит в себя. Андриевский весело смотрел на Славу я смеялся. И все смеялись вокруг. - Испугались? - ласково спросил Андриевский. - Что за глупые шутки, - осуждающе сказала Сонечка. - Нет, ничего, - негромко сказал Слава, - все в порядке. - Видите, какая непростая штука - воспитание воли, - сказал Андриевский. - Вижу, - сказал Слава, - но я вас все равно не боюсь. - Еще бы вы стали меня бояться. Ведь мы же друзья. И как только стало очевидно, что с Ознобишиным ничего не случилось, все сразу утратили к нему интерес. Андриевский пошел на сцену, Сонечка убежала в зал, разошлись остальные, и Слава остался в библиотеке один. Он потрогал шею, натянул на себя куртку, нахлобучил шапку, вышел на крыльцо. Искрилась морозная ночь, над домом висела голубая луна, высились заснеженные ела. - Домой, - сказал Слава вслух самому себе. Возвращаться через парк, по аллее запорошенных снегом кустов сирени, обок с занесенной снегом рекой, не хотелось. Да какой там не хотелось! Боялся он идти через пустынный зимний парк. Волки мерещились. Никаких волков не было и не могло быть, он твердо знал, а вот мерещились... Страшно! Кружилась голова. Слегка, но кружилась. Он еще ощущал цепкие, жесткие, злые пальцы, сдавливающие ему горло. Проклятый Андриевский! Шутил или в самом деле хотел задушить?.. Но где-то в глубине души Слава знал, что Андриевский вовсе не шутил. И хотя в пустом парке не мог попасться никакой Андриевский, он боялся идти в ночной пустоте. Поэтому он решил идти через деревню, через Семичастную - ночь, все спят, но все-таки по обеим сторонам избы, за стенами люди, не чувствуется такого одиночества, как в парке. Слава стоял у крыльца. За окнами то взвизгивала, то гудела фисгармония, за окном танцевали, но ему хотелось домой. Даже мысленно он не сказал - к маме, но хотелось именно к маме, только к маме, и больше ни к кому. Сейчас, стоя у крыльца и не признаваясь в том самому себе, он жалел, что не остался встречать Новый год с матерью и братом. Он медленно пересек лужайку и, загребая снег валенками, двинулся по тропке, ведшей к усадьбе Введенского, миновал ее, ни одно окно не светилось в его доме, обогнул сарай, поднялся по скользкому покатому спуску, пересек чей-то огород и вошел в деревню. Все спало, нигде ни огонька, деревня молчала. Избы справа, избы слева. Широкая деревенская улица. Снегопад начался еще в сумерки. Всю проезжую часть улицы покрыла белая пушистая пелена, а Слава видел ее то лиловой, то голубой, луна окрашивала снег в причудливые цвета. Избы, то серые, то черные, вдруг становились зелеными, искрились, как в сказке. За сказочными стенами спят мужики и бабы, дети и старики, коровы, овцы, куры на насестах и даже рыжие тараканы в щелях. Наступил Новый год, а люди не знали, что наступил Новый год. Где-то пьют вино и несутся тройки по улицам, а здесь тишина и покой. И вдруг из белесого сумрака собачонка... Откуда она метнулась, из-под каких ворот? Метнулась, затявкала, залилась... Ах, Слава, да что же ты делаешь?! Нагнулся, набрал в горсть снега, швырнул... Что же ты делаешь?! Как ты не услышал собачьего лая?! Откуда они только взялись? Как кинутся, как зальются в тысячу голосов! Ощерились! Вот-вот набросятся... Слава закричал, но куда там, все спит в лунных лучах, никто ничего не слышит. Что же делать? Вот-вот порвут... Стой! Остановись, тебе говорят! Замри на месте! Еще порыкивают псы, но тоже остановились. А теперь медленно, шаг за шагом... Вот и мостик. Вот и Поповка... Теперь обогнуть Волковых... Вот и дом. Свой дом. Подергал щеколду, не заперто! За дверью свет. За столом мама, Петя и - почему он здесь? - Павел Федорович. - Ах, Славушка... Мама не сердится, мама рада ему! - Раздевайся, садись. Как хорошо, что мы еще не легли... На столе винегрет, пирог из ржаной муки с капустой. - Выпей с нами, - говорит мама. - Выпьем еще раз за Новый год! Мама из кувшина наливает в стаканы напиток неопределенного цвета. Запрокинув голову, Петя пьет так отчаянно, точно этот напиток невесть какой крепости. - Пью за Федора, - вполголоса произносит Павел Федорович. - Хотел бы я сейчас его видеть. - Павел Федорович принес нам сегодня сушеных вишен, - говорит мама. - Я сварила, прибавила меду, так что у нас шампанское. Слава решил быть с Павлом Федоровичем полюбезнее. - А где же Марья Софроновна? - Спит. Спит, как спят все сейчас в Семичастной. Потому-то Павел Федорович и навестил в эту ночь семью брата. Марья Софроновна совсем прибрала его к рукам, и где же ему искать сочувствия, как не у невестки, которая ничего от него не требует. В каждом человеке сочетается хорошее и плохое, и что в нем возобладает - добро или зло - зависит от многих обстоятельств. Работники боялись Павла Федоровича, да и успенские мужики не считали его добрым, - долг не простит, проси не проси, взыщет без поблажек, крепенек, зубы об него обломишь, а на самом деле человек податливый, слабый, командовали им женщины, как скажут, так и поступит. Большую часть жизни смотрел из-под рук матери, а после ее смерти вьет из него веревки Марья Софроновна. - Выпей, - обращается он к Славе. - Славный квасок изготовила твоя мама. - Ну как праздновали? - интересуется Вера Васильевна. Слава щадит мать. Расскажи он об Андриевском, мама будет волноваться. - Танцы были, спектакль... - А теперь выпьем за ваших сыновей, - предлагает Павел Федорович. - Россия теперь в их руки дадена. - Смотрит то на Петю, то на Славу, - Что касаемо Петра Николаевича, тут все ясно... У Пети от удовольствия блестят глаза. Впервые его называют по отчеству. - Петя парень трудящий, всю жизнь будет вкалывать... - Павел Федорович переводит взгляд на Славу. - А вот как ты, Вячеслав Николаевич, определишься, это еще надо поворожить... - Славе надо учиться, - подсказывает Вера Васильевна. - Тогда что-нибудь и получится. - А вот и нет, - возражает Павел Федорович. - Нынче учатся одни дураки. Хватать надо, смутное время не часто повторяется. Вера Васильевна в недоумении: - Что хватать? - Да все, что лезет в руки. Счастье. Должность. Паек... - Павел Федорович видел - ничего-то Вера Васильевна не понимает. - Взять того же Быстрова. Ни образования, ни хозяйства. А в волости высшая власть. Сыт, пьян, лошадь чистых кровей, жена - генеральская дочь. А то, что убили, - чистый случай, найдет другую. Все его боятся, а мальчишки молятся на него, как на бога. Услышь Слава год назад такую речь, он бы не простил Павлу Федоровичу ни одного слова, - увы, Слава на Быстрова уже не молится. - Прав я или не прав? - обращается Павел Федорович к Славе. - Нет, - твердо отвечает Слава, - коммунист ищет счастья не для себя лично, а для общего блага. - Вот видите, - говорит Вера Васильевна. - Славе не нужно никаких должностей, он поступит в университет... Но и мама не права. - Нет, - возражает Слава, - я хочу работать. - Он поправился: - То есть не то что я зарекаюсь учиться, но некогда сейчас... Тускло светит лампа. Петя моргает, он не привык не спать по ночам. А Павел Федорович все сидит. Только ходики постукивают за стеной. - Паш, Паш, где ты там? - послышался вдруг из-за стены голос Марьи Софроновны, чуть хрипловатый со сна и в то же время певучий, призывный. - Подай напиться. Павел Федорович вскочил. Слава потянулся за стаканом, наполнил вишневым напитком. - Нате, несите... - Да ты што, - шепнул Павел Федорович. - Она убьет меня за эти вишни. Неслышным шагом побежал за водой и пропал. Мама обняла Петю, подвела к дивану, уложила, он мгновенно заснул. Потом легла сама. - Я посижу еще немного с тобой, - сказал Слава. Он сел на постель. Ему так много хотелось ей сказать, уверить, что он оправдает ее надежды, но, так ничего не сказав, прикорнул к спинке кровати и задремал в ногах у матери. 8 Странная тянулась зима, длинная, если глядеть вперед, месяц за месяцем метели, морозы, сугробы, занесенные снегом проселки, школы с угарцем, печи топили соломой, и учительницы боялись упустить тепло, уроки, одинаковые по всей России, и короткая, если оглянуться назад, ни один день не повторим, не похож на другой. Ознобишин не сидел на месте, ездил по деревням, и у него тоже ни один день не походил на другой. На этот раз он крепко прибрал к рукам весь волостной комитет. "Будем много говорить, и половины дел не переделаем". Привез из Орла керосин и сразу не на склад в потребиловку, и даже не в кладовку к Григорию, а прямо в комитет, в свою канцелярию, за печку. Огнеопасно, зато целехонько, отсюда четвертинки не унести. Слава даже с Быстровым поцапался. "Достал? Молодец! Отлей для исполкома с полпуда, привезут в потребиловку - отдадим". - "Нет, Степан Кузьмич, не отолью". - "А куда столько?" - "Для изб-читален, будем неграмотность ликвидировать". - "Что-то ты голос начал поднимать?" - "Я не поднимаю, но у это о керосина целевое назначение..." И Быстров отступил: "Смотри, если узнаю, что попало куда-нибудь на сторону..." Для порядка Ознобишин созвал заседание волкомола. "Керосин только для ликбеза. Сколько у нас изб-читален? Девятнадцать? Всем по бутылке. А дальше смотря по успеваемости..." Сосняков, разумеется, встрял: "Мы это еще обсудим..." - "Я это еще в Москве обсудил". - "С кем это?" - "А с тем, кто поумнее тебя". И все. Раньше так только Быстров разговаривал. "А тебе, Сосняков, придется в Успенском задержаться, я по деревням буду мотаться, а ты здесь, в комитете командовать". Вечером школы превращались в избы-читальни. Учительницы плакались: "У нас школьные тетради не проверены". - "Уж как-нибудь ночью, а это дело тоже откладывать нельзя". В школу сгоняли старух и допризывников. "Бабушки, будем учиться грамоте..." К большевистским затеям уже привыкли, не отвертишься. Слава начинал с чтения. Вслух. Читал "Дубровского". Иногда "Барышню-крестьянку". Реже стихи Некрасова. Потом приступала к делу учительница. "Слова состоят из букв... Буквы складываются в слоги..." Ученицы напряженно смотрели на черную доску. "Попробуйте записать". Ознобишин снова читал, на этот раз какую-нибудь статейку из газеты. "Могли бы и сами прочесть. Дайте срок, к весне начнете читать". Ночевать он оставался в школе, а наутро отправлялся в следующую деревню. Все это было бы скучно, если бы перед ним не возникали очертания преображенной страны. В нем чувствовалась одержимость, которая действовала на окружающих. Ему не надоедало переезжать из деревни в деревню, беседовать со стариками, собирать молодежь, повторять изо дня в день: учиться, учиться... Учиться коммунизму! Его одержимость заражала даже его противников. Уж на что были чужды коммунистические идеи Павлу Федоровичу, даже он посочувствовал если не идеям, то их проповеднику. В один из редких наездов домой Слава сразу устремился на кухню, заложил руки за спину и прижался к печке. Маленький, посеревший от холода, он точно вбирал в себя тепло от печи. Тут зашел на кухню Павел Федорович, достать уголька, прикурить, а увидел, можно сказать, своего классового противника. - Замерз? - Немного. - Домой надолго? - С утра в Каменку. Павел Федорович хмыкнул, закурил, ничего больше не сказал, молча ушел, минут через десять вернулся, швырнул на лавку овчинный полушубок. - Примерь. - Откуда это? - Отчима твоего полушубок. Шили, когда помоложе тебя был. Вырос из него, вот и завалялся в старых вещах. Сейчас как раз на тебя. Оставил полушубок и ушел. Надежда подала обновку мальчику: - Примерь, примерь... Теперь Славе полегче будет в поездках. От Федора Федоровича он мог принять подарок. - Годится? - В самый раз. Надежда даже попрекнула: - Ты вот не ладишь с хозяином. А будь ты поглаже, и он будет послаже. "Может, он рассчитывает дождаться от меня керосина, - подумал Слава, - так это напрасные надежды". - Исть хочешь? - спросила Надежда и, не ожидая ответа, пересыпала со сковородки в зеленый эмалированный тазик зеленую от политого на нее конопляного масла картошку и положила прямо на доски стола с пяток соленых огурцов, - Хлеб-от такой, что лучше без хлеба. Поев, он спросил: - Мама у себя? А Петя? - Петька на хуторе, ремонтирует с Филиппычем инвентарь. Прошел в комнаты. Вера Васильевна сидела за столом, поправляла школьные тетрадки. Перед ней тускло светилась коптилка с конопляным маслом - на мгновение ему опять стало стыдно. Он бы мог принести матери керосина, не портила бы глаза, но какой несоизмеримо больший стыд охватил бы его, если бы он это сделал, - он виновато подошел к матери, прижаться бы к ее русым, пушистым и мягким волосам, поцеловать ее, но это тоже стыдно, он уже взрослый. - Прибыл? - Давно прибыл. - Пойдем покормлю. - Надежда покормила. - Надолго? - До завтра... Вера Васильевна отложила тетрадки в сторону, повернулась к сыну. - А сам ты собираешься учиться? - Собираюсь. - Иван Фомич жаловался на днях на тебя: в министры он, может быть, говорит, и выбьется, но министр без образования - это все равно, что мужик без земли. - Так образование приобретается не только у школьной доски. - Очень уж ты самонадеян. Он все-таки подошел к матери, поцеловал ей руку. - Я ведь, мама, думаю не только о себе. Проснулся Слава еще затемно. Ветер за окном шаркал по стеклу веткой яблони. Мама спала, дыхание ее почти не слышно, а Петя посвистывал, посапывал во сне, уставал за день, усталость рвалась из его легких. Мама услышала, как Слава одевается. - Встаешь? - Пора. Она достала сверточек. - Возьми хлеб. Настоящий. Слава поколебался и взял. Давно он не ел настоящего хлеба. Кто-то вознаградил маму за какой-нибудь медицинский совет. В Поволжье голод, об этом сообщали газеты, для голодающих собирали пожертвования, волны голода докатились и до Орловщины, особо бедственного положения не было, от голода не умирали, пшено и картошка еще водились, но в хлеб их не подмешивали, толкли и добавляли к ржаной муке лебеду. Петя спал, нога у него свешивалась из-под одеяла. Слава подошел к брату, погладил по ноге, и Петя, не просыпаясь, спрятал ногу под одеяло. Во дворе темно, холодно, мерцали еще утренние звезды, тявкали вдалеке собаки, уныло, нехотя, только еще просыпались. Ознобишин пошел к исполкому. Казалось, на улице потеплело, полушубок все-таки здорово согревал, даже Павел Федорович способен на человеческие чувства. У коновязи, вся в инее, дремала запряженная в розвальни дежурная лошаденка. В коридоре, закутавшись в тулуп и привалясь к стене, спал на лавке дежурный возчик. Слава склонился над ним: - Поехали? - А Дмитрий Фомич не забранит? - Договорились мы с ним... Сперва в Каменку, оттуда в Критово. Критово - опасное село. Там мужиками верховодит отец Геннадий Воскресенский, "красный поп", как он сам называет себя. В церкви произносит проповеди в пользу Советской власти - Советская власть, говорит, самая что ни на есть народная власть, и на свадьбах и похоронах, выпив чуть больше нормы, поет революционные песни. Придраться к нему трудно, однако опасность исходила от него. Какая? А черт ее знает какая! В селе ни одного коммуниста, а комсомольцы... Бегать по избам и созывать мужиков на сходку могут, но вмешаться в жизнь села посерьезнее... Куда там! Продразверстку собрать - иди к отцу Геннадию, трудгужповинность - к отцу Геннадию, дров для школы привезти - тоже к нему. И не то чтобы вел себя чересчур нахально или открыто вмешивался в дела сельсовета, нет, сидит у себя дома, занимается своим хозяйством, но, какой бы вопрос ни возник, без него мужики ничего не решают, поп наш, советский, твердят, ни против власти не пойдет, ни против мужика, рассудит по совести. Быстров пытался удалить Воскресенского из волости: "Вы бы перевелись куда-нибудь, батюшка?" Геннадий съездил в Орел, привез бумажку - попа не трогать, "поскольку ни в чем предосудительном не замечен". Прежней учительницы Анны Ивановны Перьковой в школе уже нет, ее перевели в уездный отдел народного образования, прислали на ее место новую учительницу. Ознобишин отпустил своего возницу домой - и прямо в школу, навстречу ему девчушка лет шестнадцати, румяная, курносая, в калошах на босу ногу. - А где учительница? - Я учительница. - Сколько же вам лет? - Восемнадцать. - Я секретарь волкомола. Почему занятия по ликбезу не начинаете? - И не начну. Отец Геннадий не позволяет. Он вдовый, замуж предлагает идти за него. - Ну-ка, ну-ка, позовите председателя сельсовета. Этому Ознобишин научился у Быстрова - не самому ходить, а вызывать к себе, сразу устанавливать субординацию. Демочкин, мужик степенный, дипломат, умеет ладить со всеми, пришел, поздоровался. - Чего ж не ко мне? Пошли обедать? - Вы почему не выполняете декретов? - Мы-то? - Вы-то! Почему с безграмотностью не боретесь? - Мы-то? Молодежь у нас вся грамотная, а старухи не идут. - Геннадий не позволяет? - При чем тут Геннадий? Сами не идут. - А ну давай сюда Геннадия. Демочкин поколебался - учительницу послать или самому сходить, пошел сам. Отец Геннадий не замедлил появиться. В шапке на собачьем меху, в лисьей шубе, под ней ряса. - Товарищу Ознобишину почтение. - Садитесь. Судить вас скоро будем. Почему учительницу принуждаете замуж за себя идти? Да вам и не положено. Священникам запрещается по второму разу жениться. Чтобы о нравственности заботиться, а вы сами... Он слова не дал Геннадию вставить, тот только шапку в руках мял. - Идите, потом разберемся, а сегодня чтобы все старухи в школе были. Стопроцентная явка старух была обеспечена, явились такие бабки, которые только под светлое Христово воскресенье слезали с печки, чтобы доползти до церкви. "Маша чис-тит зу-бы... Ма-ша чис-тит зу-бы..." Еще до занятий Ознобишин прошелся по селу, беседовал то с тем, то с другим. - Хлеба Критово сдало меньше всех, в прошлом месяце продотряд у вас все закутки проверил - и ни в одном загашнике ни зерна. Где ему быть? В Никольском учительница вообще не вела занятий по ликбезу. - Почему? - Света нет. - Мы всем ячейкам отпустили керосин? - Не знаю. Секретарь комсомольской ячейки в Никольском - Васютин, парень не очень активный, но исполнительный. Ознобишин к нему: - Где керосин? Васютин потупился. Можно и не спрашивать, дома у него над столом горела лампа. - Наш керосин? Явишься в волкомол, а сейчас собирай комсомольцев, Вам известно, по чьей вине вы не учитесь? На заседании волкомола Ознобишин поинтересовался у Саплина: - Где же все-таки критовские мужики прячут хлеб от Советской власти? Саплин, недавний батрак, вступив год назад в комсомол, сперва не пропускал ни одного заседания, а теперь что-то редко стал показываться в волкомоле. Он хитро улыбнулся: - Ты меня что-нибудь полегче спроси. - А теперь вопрос к Васютину. Ты понимаешь, что ты вор? - Ну, взял бутылку керосина... - Отправим в Орел, в трибунал... Жестокие времена: трибунал за бутылку керосина! Но иначе никто не мыслил: если все едят лебеду, то и я ем лебеду, и если всем нельзя, то и мне нельзя, никому не позволено уклоняться от установленных правил, и тот, кто уклоняется, мне не брат и не друг. Увы, то была риторика! Трибунал не стал бы судить за бутылку керосина. Все, что Ознобишин мог сделать, это исключить Васютина из комсомола. Он так и поступил. Променял Васютин комсомольский билет на бутылку керосина! Ни Саплин, ни даже Сосняков не склонны исключать Васютина, взял керосин без злого умысла, не для того, чтобы сорвать занятия в школе, а скорее для того, чтобы самому чем-то заняться... Но Ознобишин неумолим. Он отказывал себе во всем и хотел, чтобы и другие поступали так же. По возвращении из Москвы он редко с кем советовался. Даже с Быстровым советовался все реже, у Славы появилось ощущение, будто в чем-то они расходятся. 9 Должно быть, он не произвел большого впечатления в Малоархангельске, этот Шифрин. Иначе дали бы ему для поездки по уезду... ну не пару рысаков и не сани с ковровой спинкой, но нашлись бы и лошаденка какая ни на есть, и козырьки, и возница... Представитель губкомола! Командируется для инструктирования уездной организации. Вроде бы ревизор. Но не нашлось для него ни лошади, ни санок, ни кучера. Прибыл в Успенское с оказией. Ехал в Покровское милиционер оформлять акты на злостных самогонщиков и подбросил Шифрина. В волисполкоме он появился в обед. Озябший и суровый. Безошибочно определил, кто в канцелярии главное лицо, подошел к Быстрову, протянул заледеневшую руку. - Я из губкомола. - Покопался в кармане, достал мятую бумажку, положил на стол. - Командировочное удостоверение. Быстров передал бумажку Дмитрию Фомичу для оформления. - Мы и так верим. - Хочу с вами поговорить, как у вас работа с молодежью. - А это уж вы с Ознобишиным, - нетерпеливо ответил Быстров, прошел через комнату, приоткрыл дверь, сказал кому-то: - Пошлите за Ознобишиным. И вот Ознобишин и Шифрин друг перед другом. Слава в своем тулупчике выглядит обычным крестьянским пареньком, и Шифрин, как ни старается выглядеть начальником, держится неестественно, да и одет странно. Солдатская шинель до щиколоток, он получил ее перед отъездом на складе губсобеса, на этот склад военное ведомство сдавало пришедшее в ветхость обмундирование, подпоясана гимназическим ремнем, и на пряжке еще поблескивает лавровый венок, как ни старался Шифрин соскрести эмблему напильником, а голова тонет в боярской шапке, отороченной кроликом под соболя. Шапку отец Шифрина сшил для какого-то заезжего актера. Но актер уехал, не выкупив заказа, и шапка ждала своего покупателя. Если бы не мать, не видать Давиду этой шапки. Мать с тревогой наблюдала, как Давид собирается в командировку. Шинель выдали на службе, подбита она ветром, и мать настояла, чтобы мальчик поддел под шинель ее жакет, а на голове солдатская фуражка. - Нисон! - в отчаянии воззвала мать к мужу. Нисон покачал головой. Все же отцовские чувства пересилили скупость. - Возьми шапку, - сказал он сыну, указывая на полку. - Я поеду в фуражке, - ответил Давид с гордостью. - В таких шапках ходила буржуазия. - Возьми шапку, - повторил отец. - В таких шапках щеголяют теперь твои красные байстрюки. - Надо мной будут смеяться, - уже не так решительно возразил Давид. - Хотел бы я видеть того, кто не позавидует собольей шапке, - сказал отец. - Положим, это не соболь, а кролик, - восстановил Давид истину. - Будь это настоящий соболь, я бы еще подумал. - Он бы еще подумал! - воскликнул отец. - Думать хорошо, когда есть чем согреть голову. "Беру шапку только ради матери, - мысленно сказал Давид. - Иначе от беспокойства она сойдет с ума". В этой-то шапке и появился Шифрин в Успенском волисполкоме. - Ну и шапка у тебя! - вырвалось у Славы. - Где ты ее только достал? Из-под шапки сердито блеснули мышиные глазки. - Шапка тут ни при чем, - сердито сказал он. - Давай по существу. Он потребовал списки сельских ячеек. Его не интересовали ни занятия по ликвидации неграмотности, ни изъятие хлебных излишков, ни художественная самодеятельность, ни заготовка топлива для школ. - Ты мне лучше объясни, как ваша организация участвует в политической жизни страны? Слава не понял: - Разве изъятие хлебных излишков и ликвидация неграмотности не политика? - Не прикидывайся младенцем! У Шифрина сорвался голос, должно быть, он здорово намерзся. - Есть хочешь? - спросил Слава. - Хочу, - сказал Шифрин и хлюпнул носом. - Но прежде займемся делами. Ты можешь собрать волостной актив? - Когда? - Скажем, завтра? - Ты в уме? - Слава снисходительно усмехнулся. - Оповестить, собраться... Зима! Клади неделю. Да и то... Ссылка на зиму была убедительна. - А где у вас больше комсомольцев? - Шифрин склонился над списками. - В Корсунском? Там кто секретарь - Сосняков? - Шифрин сам спрашивал и сам отвечал, он хорошо ориентировался в бумажках. - Можно на него положиться? Крепкий работник? - Работник-то он крепкий, только злой очень, вечно всем недоволен. - Говоришь, злой? - Шифрин повеселел. - Это хорошо! Значит, едем в Корсунское. Он попросил добыть подводу, пойти обедать к Славе отказался, выпил в сторожке у Григория кружку несладкого морковного чаю с куском прогорклого хлеба и заторопился с отъездом. Зимняя дорога, хочешь ты этого или не хочешь, сближает людей; лежа рядышком в розвальнях, укрытые одним тулупом, Слава и Шифрин невольно прижимались друг к другу. Возница дремал, лишь механически похлестывал лошаденку кнутиком, да шелестели по накатанному снегу полозья. Морозец пощипывал щеки. Шифрин шмыгнул носом. - Плохо. - Что - плохо? - спросил Слава. - Все плохо, - пожаловался Шифрин. - Нужно менять курс. И опять Слава не понял: - Какой курс? - Не изображай из себя мальчика, - раздраженно буркнул Шифрин, все чаще шмыгая носом. - В Москве дискуссия. Слышал? Ленин хочет все тишком да молчком, а Лев Давыдыч вынес наболевшие вопросы на обсуждение всей партии... Слава не сразу сообразил, что речь идет о Троцком, Шифрин называл его по имени-отчеству, точно тот был его близким знакомым. - Рабочие бедствуют, крестьянство недовольно, интеллигенция отказывает Советской власти в доверии, - продолжал Шифрин. - А Ленин хочет превратить профсоюзы в школу коммунизма! Наоборот, их надо присоединить к государственному аппарату, установить военную дисциплину... Тулуп плохо согревал Шифрина, его трясло мелкой дрожью, и он все плотнее прижимался к Ознобишину. - Что-то я не понимаю, Давид, - примирительно сказал Слава. - Разве плохо учиться коммунизму? - Эх ты, деревня! - пискнул Шифрин, высунув из-под тулупа сизый нос. - Всему верите, а надо доходить своим умом... И он принялся перечислять: в Ростове бастуют рабочие, в Тамбове крестьянские волнения, в Карелии действуют белогвардейцы, а на Украине петлюровцы. Он называл фамилии и города, ссылался на газеты, факты, каждый по отдельности, выглядели убедительно, но Слава уловил в тоне Шифрина странную тенденциозность, - газеты рассказывают и о хорошем, и о плохом, однако стоит