блокнота, которые Николас с успехом и употребил: -- Сыскан тебе братан, сучара. ["Сыскан" =сотрудник уголовного розыска, шире -- милиционер; "сучара" (презр.) =вор, поддерживающий контакты с милицией.] Здесь важно было не сфальшивить, не ошибиться в словоупотреблении, поэтому Николас ничего больше говорить не стал -- просто протянул к носу злодея раскрытую ладонь (другую руку по-прежнему держал у него на плече). -- Ну? -- Щас, щас, -- засуетился проводник и полез куда-то под матрас. -- Все целое, в лучшем виде... Отдал, отдал все, похищенное из кейса: и документы, и портмоне, и ноутбук и, самое главное, бесценный конверт. Заодно вернул и содержимое бумажника мистера Калинкинса. Ведьмовской лес дрогнул перед решимостью паладина и расступился, пропуская его дальше. Можно было объяснить свершившееся и иначе, не мистическим, а научным образом. Профессор коллоквиальной лингвистики Розенбаум всегда говорил студентам, что точное знание идиоматики и прецизионное соблюдение нюансов речевого этикета применительно к окказионально-бытовой и сословно-поведенческой специфике конкретного социума способно творить чудеса. Поистине лингвистика -- королева гуманитарных дисциплин, а русский язык не имеет себе равных по лексическому богатству и многоцветию. "Ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий правдивый и свободный русский язык! -- думал Николас, возвращаясь в купе. -- Нельзя не верить, чтобы такой язык не был дан великому народу". x x x На территорию архивного городка, вместилища государственной и культурной памяти Российской державы, Николас ступил со священным трепетом -- дух захватывало при мысли о том, какие сокровища хранятся за этими серыми стенами с подслеповатыми щелеобразными окошками. И где-то там, теперь уже рукой подать -- серый листок, на котором Корнелиус фон Дорн выводил буквицы на чужом, недавно освоенном языке. После получасового стояния в очереди за пропуском и дотошного осмотра, которому постовой милиционер, в бронежилете и с автоматом, подверг кейс посетителя, Фандорин наконец оказался в Центральном архиве старинных документов. Для этого пришлось пересечь уютный, тенистый двор и потом попетлять меж кирпичных штабелей, бочек с краской и огромных катушек кабеля -- в здании шел ремонт. Ремонт следовало бы произвести лет на пятьдесят раньше -- это Николас понял, когда поднимался по широкой лестнице, в прежние времена, должно быть, величественной, но пришедшей в прискорбную захудалость: мраморные ступени истерлись, перила облупились, от статуй и зеркал, некогда украшавших пролеты, остались одни пустые ниши и сиротливые постаменты. Было ясно, что архив поражен худшей из болезней, какие только могут постичь научное учреждение -- катастрофическим недостатком, а то и полным отсутствием финансирования. Фандорин сочувственно оглядел рассохшиеся ящики каталога, изъеденные молью шторы на высоких окнах, дырявый линолеум и вздохнул. Не зря говаривал сэр Александер, что жизнь новых русских была бы куда более сносной, если б они больше уважали прошлое своей страны. А прошлое обреталось именно здесь, в этих старых стенах -- нос магистра истории, чувствительный к запаху Времени, сразу уловил неподдельность этого магического аромата. Даже в кабинете директора обстановка была обшарпанной и убогой. Станислав Кондратьевич Вершинин, медиевист с мировым именем, встретил британского коллегу со всем возможным радушием. -- Как же, как же, помню ваш запрос, мистер Фандорин, -- сказал он, усаживая гостя в вытертое до белесости кожаное кресло. -- Половина документа, найденная в Кимрах, да? -- В Кромешниках, -- поправил Николас, почтительно глядя на сократовскую лысину автора комментариев к "Вычегодской летописи". -- Да-да, в Кромешниках. Подклет Матфеевских палат, помню. Директор снял трубку черного телефона (такой аппарат в Лондоне можно было встретить только в антикварном магазине), повертел диск. -- Максим Эдуардович, голуба, не могли бы вы ко мне зайти? -- спросил Вершинин, ласково улыбаясь невидимому собеседнику. -- Приехал английский исследователь мистер Фандорин... Да-да, по поводу кромешниковской находки. Помните, мы отвечали на запрос?... Ну вот и чудесно. Положив трубку, пояснил: -- Максим Эдуардович Болотников, главный специалист отдела обработки. Все пополнение фондов проходит через него. Прекрасный палеограф и, между прочим, блестящий специалист по семнадцатому веку. Совсем молодой, а уже четыре монографии издал и докторскую защитил, по Тушинскому Вору, Марии Мнишек и Воренку. Представляете, -- Станислав Кондратьевич со значением поднял палец, -- его в Стэнфорд приглашали, на огромнейшую зарплату -- отказался. Патриот! Это у нас теперь редкость. Верит в Россию. Восходящее светило, уж можете мне поверить. Наш архивный Моцарт. Архивный Моцарт что-то не торопился являться на зов начальства, и для заполнения паузы директор завел разговор о бедственном положении своего учреждения -- очевидно, заметил, как иностранец косится на кривые стеллажи и ветхий ковер. -- ...А в прошлом квартале вообще ни копейки, -- вел Вершинин нескончаемый жалобный рассказ. -- Зарплата у старшего научного двести пятьдесят тысяч, и ту задерживают! Пять аппаратов для микрофильмирования сломанные стоят, починить не на что. Ксерокс забарахлил -- это вообще трагедия. Да что ксерокс, уборщицам платить нечем. А уборщицы, знаете ли, не наш брат историк, они бесплатно работать не станут. Стыд и срам, сколько пылищи развелось. Я вам, голубчик, добрый совет дам. Не ходите вы к нам сюда таким щеголем, да еще при галстуке. Пожалейте пиджак и манжеты. В курточке, в джинсах -- в самый раз будет. Николас был поражен тем, что директор архива дает малознакомому человеку совет, да еще по такому интимному поводу, как стиль одежды. Немного подумав, магистр решил, что это, хоть и бесцеремонно, но очень по-русски и, пожалуй, даже симпатично. -- Вот такое у меня положение, хуже губернаторского, -- обезоруживающе развел руками Вершинин. -- Без денег работать очень, очень трудно. А что поделаешь? У государства денег нет. Что бы вы сделали на моем месте? И растроганный Николас не выдержал. Вершинин дал ему совет первым, да и потом, сам ведь спрашивает. Надо помочь. -- На вашем месте, господин директор, я бы сделал следующее, -- все же несколько смущаясь, начал Фандорин. -- Во-первых, я не понимаю, почему архив позволяет исследователям пользоваться своими уникальными фондами бесплатно. Чем ограничивать доступ в ваши читальные залы, отсекая праздно любопытствующих и привечая одних лишь специалистов, вы могли бы распахнуть двери для всех желающих, но ввести при этом небольшую абонентскую плату. Я охотно заплатил бы за честь поработать в вашем читальном зале. А, Во-вторых, я уверен, что многие мои коллеги заплатили бы куда более существенные суммы, если бы вы принимали заказы от частных лиц на проведение того или иного изыскания. Например, мне нужно сосканировать интересующий меня документ и еще просмотреть столбцы Иноземского, Рейтарского и нескольких других приказов по некой довольно узкой теме. Эта работа займет у меня неделю плюс к этому я потратил и еще потрачу немало денег на билеты, гостиницу и прочее. Поверьте, я с удовольствием заплатил бы одну или даже две тысячи фунтов, если бы это задание выполнил для меня кто-нибудь из ваших превосходных специалистов... -- А что ж, отличная идея, -- оживился директор. -- Разумеется, возникнет масса финансоВо-бюрократических трудностей, но игра стоит... Он не успел договорить -- в дверь постучали, и сразу же, не дожидаясь отклика, вошел элегантный, подтянутый брюнет в модных узких очках и со спортивной сумкой в руке. Из сумки торчали рукояти двух теннисных ракеток. -- Станислав Кондратьевич, -- недовольно сказал брюнет, мельком взглянув на Фандорина. -- Я же просил отпустить меня пораньше. У меня турнир на Петровке. -- Да-да, -- извиняющимся тоном ответил директор. -- Помню, голубчик. Но вот прибыл мистер Фандорин, из британского Королевского исторического общества. Помогите ему добыть ту грамотку из хранилища, а то его заставят до завтра дожидаться. Неудобно -- гость все-таки. Кстати, познакомьтесь -- Максим Эдуардович Болотников, Николас Фандорин. Вот, видите, голуба, какая солидная сопроводиловка, с гербом и водяными знаками. Как там было-то? -- Вершинин надел очки и зачитал из рекомендательного письма (произношение у него было просто чудовищное). -- "...please give every possible assistance to Sir Nicholas A. Fandorine, М.А., Bt." Просят оказать всемерную поддержку. Кстати, господин Фандорин, что такое " М.А " я знаю -- это "магистр гуманитарных наук", а вот что такое "Bt."? Какое-нибудь ученое звание или награда? Николас мучительно покраснел. Ученый секретарь Общества, давний покровитель и доброжелатель, в погоне за вящей внушительностью явно перестарался. Зачем это нужно -- "Sir, Bt."? -- Нет, Станислав Кондратьевич, "Bt." значит "баронет", наследственный титул, -- сказал Болотников, разглядывая англичанина, словно то был экспонат из кунсткамеры. -- Как Баскервилль, помните? Если мне не изменяет память, титул баронета был выдуман Яковом I для пополнения королевской казны. Всякий желающий мог облагородиться, внеся что-то около тысячи фунтов. Одолеваемый сразу двумя неприятными чувствами -- смущением и завистью к блестящей эрудиции молодого светила истории, -- Николас промямлил: -- Это вы говорите про старинных баронетов, восьмых или даже десятых в своем родословии. Таких в наши времена осталось мало. Я же только второй баронет, первым был мой отец. Он не покупал титул, королева возвела отца в баронеты за достижения в медицине... Глупо вышло, недостойно -- будто он за сэра Александера оправдывался. Когда вышли из директорского кабинета. Болотников насмешливо спросил: -- Так как вас правильно называть? "Сэр Николас" или "сэр Фандорин Второй"? -- Если вам нетрудно, называйте меня просто "Ник", -- попросил магистр, хотя терпеть не мог сокращенной формы своего имени. Моцарт посмотрел на часы и насупился. -- Вот что, сэр Ник, я посажу вас в своем кабинете, а сам спущусь в хранилище. Придется подождать -- пока найду нужную опись, пока отыщу дело... Черт, к первой игре опоздаю. Еще в пробке настоишься... Оставлю тачку, махну на метро. Последние фразы были произнесены вполголоса и явно адресовались не Николасу, а самому себе. -- Скажите, Максим Эдуардович, -- не совладал с любопытством Фандорин. -- Господин директор говорил, что вам предлагали место в Стэнфорде, а вы отказались. Почему? Из патриотизма? -- Какой к черту патриотизм. -- Болотников посмотрел на Николаса, будто на умственно отсталого. -- Я специалист по русской истории и палеографии. Все важные документы по моей специальности находятся в России, не в Стэнфорде. И научные открытия, значит, тоже делаются здесь. Пускай в Стэнфорд едут те, кому таунхаус и гольф-клуб важнее науки... Вы привезли вашу половину письма? Позвольте взглянуть. Николас бережно достал из кейса специальный узкий конверт, из конверта плотный, неровный по краям и обрезанный посередине листок. Максим Эдуардович, сосредоточенно сдвинув брови, заскользил по нему глазами. -- Вот теперь окончательно припомнил. Ужасный почерк, пришлось повозиться. -- А уж мне тем более, я ведь не палеограф! -- воскликнул Николас. -- Сами-то справитесь? -- недоверчиво посмотрел на него Болотников. -- Или помогать придется? Вот он, истинно русский характер, подумал Фандорин. Внешне человек неприветливый, колючий, можно даже сказать неприятный, а какая готовность придти на помощь. Предложил вроде неохотно, но видно, что если попросить -- не откажет. -- Спасибо, помощь не понадобится. Теперь у меня есть "Scribmaster", он выполнит всю работу за меня. -- Кто-кто? И Николас объяснил про свою замечательную криптографическую программу, созданную специально для расшифровки средневековых рукописей. Болотников слушал и только головой качал. -- Все-то вам, западникам, достается на блюдечке. Ладно, сидите -- ждите. Минут сорок понадобится, а то и час. И Фандорин остался один. Сел на стул, но через секунду вскочил и заметался по крошечному кабинетику. Господи, неужели через сорок минут или через час в его руках будет полный текст завещания родоначальника русских Фандориных? Великий, истинно великий миг! x x x Прошло не сорок минут и не час, а все два, прежде чем Болотников вернулся. В руках у него была тощая коленкоровая папка, при виде которой Николас сделался еще пунцовей. Дело в том, что от большого количества старых и пыльных книг, которыми сплошь были уставлены полки в кабинете главного специалиста, у бедного магистра начался приступ его всегдашней аллергии: на щеках выступили гигантские багровые пятна, заслезились глаза, а нос превратился просто в какой-то артезианский источник. -- Это ода? -- гнусавым голосом просипел Фандорин, имея в виду: "Это она?" -- Работнички, -- сердито пробурчал Максим Эдуардович, кладя папку на стол. -- Засунули не на ту полку, насилу нашел. Распишитесь вот тут. -- Сейчас... Николас виновато улыбнулся -- от волнения подпись на бланке получения вышла кривая. -- Вперед, сэр, -- поторопил его Болотников. -- Вас ждут великие открытия. Ну, составляйте свои половинки. Я только взгляну, сходятся ли они, и добегу. Фандорин смотрел на серую, скромную папку с приклеенным ярлычком "Фонд 4274, Кромешниковский тайник, 1680-е г.г. (?), 1 ед. хр.. Опись 12" -- и все медлил развязывать веревочные тесемки. Откуда это: "И развязать в опочивальне заветный милой поясок?". Как пальцы дрожат -- еще чего доброго надорвешь хрупкую бумагу. Взять себя в руки. Самое время сочинить какой-нибудь легкомысленный лимерик. -- Да что же вы? -- не выдержал Болотников. -- Я и так вон сколько времени угрохал. Дайте я сам. Слегка отодвинул плечом шевелящего губами британца, дернул за тесемку и осторожно извлек из папки узкий листок. -- Где ваша половина? Давайте сюда. Сложил оба фрагмента на столе, и сразу стало ясно, что они составляют единое целое. Правда, на правой половине бумага совсем не пожелтела, а буквы выцвели гораздо меньше, но это из-за того, что документ триста лет пролежал в полной темноте и лучше сохранился. Состояние было превосходное, только в одном месте, на левой части близ стыка, чернела небольшая дырка, проеденная ненасытным Временем. Максим Эдуардович внимательно посмотрел на воссозданное письмо, удовлетворенно кивнул. -- Оно самое. Если без вашей хитроумной программы, то возни минимум на час. Когда закончите, кабинет закройте. Папку сдайте в читальный зал, ключ оставьте на вахте. Ладно, я побежал -- хоть кончик турнира захвачу. Желаю исторических сенсаций. С этим ироническим пожеланием архивный Моцарт удалился, оставив Николаса наедине с завещанием предка. -- Спасибо. До свидадия, -- пробормотал Фандорин с явным запозданием, когда дверь уже закрылась. Сосредоточенно хлюпая носом, он стал разбирать первую строчку. " ПАМЯТЬ СИЯ ДЛЯ СЫНКА МИКиТЫ еГДА въ....." Дальше дело не пошло -- с разбега прочесть каракули капитана фон Дорна не выходило. Что ж, на то и существует научный прогресс. Магистр составил половинки поровнее, включил компьютер, подсоединил ручной сканер и нажал на кнопку "scan". Николас хотел бы приступить к раскодировке немедленно, но глаза слезились от проклятой пыли, а из носу так текло, что, пожалуй, разумнее было отложить этот захватывающий процесс до возвращения в гостиницу. Теперь ведь письмо никуда не денется -- его можно и распечатать, и преобразовать в удобочитаемый текст. Скорей в отель! И не на роликах, а на метро -- не до прогулок. Николас сдал папку и ключ, а перед тем как покинуть архив, заглянул в туалет -- промыть слезящиеся глаза, высморкаться, да и вообще назрела такая необходимость. Он стоял у писсуара, глядя перед собой в кафельную стену и мечтательно улыбался. В голове вертелся детский стишок: "Все, попалась птичка, стой, не уйдешь из сети. Не расстанусь я с тобой ни за что на свете". Кейс был здесь же, рядом, на полу. Скрипнула дверь, в туалет кто-то вошел. Фандорин не обернулся -- зачем? Мягкие, почти бесшумные шаги. Так ходят в спортивной обуви, на резиновой подошве. Легкий шорох -- и кейс вдруг исчез из поля Николасова углового зрения. Тут уж он обернулся -- и увидел нечто невероятное. Какой-то мужчина в кедах, желто-зеленой клетчатой рубашке (в советской литературе такие называли "ковбойками") и синих полотняных штанах с заклепками преспокойно направлялся к выходу, унося "самсонайт". -- Постойте! -- крикнул Фандорин, ничего не понимая. -- Это мой! Вы, верно, ошиблись! Незнакомец будто и не слышал. Открыл дверь и был таков. Понадобилось несколько секунд на то, чтобы привести брюки в порядок -- не бегать же с расстегнутой ширинкой. Когда Николас выскочил в коридор, похититель был уже возле лестницы. -- Да стойте же! -- заорал Николас. -- Что за глупая шутка! Клетчатый оглянулся. Молодой. Светлые, наискось зачесанные волосы сбоку свисают на лоб. Обычное, ничем не примечательное лицо. Старомодные очки, такие носили лет тридцать назад. Задорно улыбнувшись, вор сказал: -- Эй, баскетболист, побегаем наперегонки? -- И вприпрыжку помчался вверх по лестнице. Откуда он знает, что я занимался баскетболом? -- оторопел Николас, но тут же сообразил: ах да, это он про мой рост. Это был псих, очевидный псих, никаких сомнений. Хорошо хоть не вниз побежал, а то гоняйся за ним по всему архивному городку. Вверх по лестнице бежать особенно было некуда -- выше второго этажа уже находилась крыша. Очкарик не очень-то торопился. Раза два остановился, обернулся, на Николаса и, наглец, еще кейсом помахал, поддразнивая. Лестничный пролет заканчивался площадкой. Псих толкнул невысокую дверцу, и открылся ярко освещенный солнцем прямоугольник. Очевидно, там и в самом деле находился выход на крышу. Еще не осознав до конца всю идиотскую нелепость приключившегося казуса, Фандорин взбежал по ступенькам. "Кому рассказать -- не поверят", -- бормотал он. Спрятаться на крыше было некуда, да похититель и не прятался -- стоял и ждал у края, обращенного не на Пироговку, а во внутренний двор. -- Все, побегали. Вы победили, я проиграл, -- успокаивающе произнес Фандорин, осторожно приближаясь к безумцу. -- Теперь отдайте мне кейс, и мы с вами побежим наперегонки в обратную сторону. Идет? Воришка застыл спиной к пустоте, зажав кейс между ног, и весело улыбался, кажется, очень довольный собой. Только бы не скинул кейс вниз -- ноутбук разобьется. Да и сам бы не свалился, кретин несчастный. Николас опасливо заглянул за кромку. Здание было хоть и двухэтажное, но старой, размашистой постройки, так что лететь донизу было добрых футов сорок. И переломами не отделаешься: из-за ремонта весь двор, вплотную к самым стенам архива, был заставлен стройматериалами, завален каким-то металлическим хламом, железноребрыми мусорными контейнерами. Грохнешься -- верная смерть. Заряд активности у психа, кажется, иссяк. Он стоял смирно, глядя на Николаса все с той же добродушной улыбкой. Фандорин посмотрел на него сверху вниз, медленно показал на кейс: -- Если не возражаете, я возьму. Договорились? Мы так славно с вами побегали. Идемте обратно. -- "Отчего люди не летают, как птицы?" -- спросил вдруг клетчатый и пояснил. -- Драматург Островский. Николас удивился: -- Что, простите? -- Птичку жалко, -- плаксиво сморщил физиономию безумец. Откуда он знает про птичку из стишка? -- еще больше изумился Фандорин. А очкарик внезапно схватил его одной рукой за брючный ремень, другой за пиджак и без малейшего напряжения перекинул двухметрового магистра истории через голову -- вниз, навстречу острым бетонным углам и зазубренному ржавому железу. Приложение: Лимерик, сочиненный Н.Фандориным в Центральном архиве старинных документов в минуты волнения 14 июня около полудня Жених, ошалевший от счастья, Вскричал: "Налобзаюся всласть я!" Стал он шлепать невесту По мягкому месту И сломал себе оба запястья. Глава четвертая Корнелиус видит золотую искорку на горизонте. Самый большой деревянный город мира. Аудиенция у вице-министра. В Немецкой слободе. Странные обычаи московитов. Главное русское растение. Столица великого азиатского королевства поначалу увиделась Корнелиусу фон Дорну крохотной золотой искоркой на горизонте. -- Смотрите, господин капитан, -- показал купеческий старшина Вильям Майер. -- Это купол кремлевской колокольни, именуемой Большой Иоганн. Там, под ней, и сидит царь московитов. Еще три-четыре часа, и мы достигнем городских ворот. С караваном датских и английских негоциантов Корнелиус ехал от самого Пскова. Из-за тяжелых повозок с товаром движение было нескорое, зато безопасное, а кроме того от попутчиков, большинство из которых путешествовали по России не впервые, удалось получить немало ценных сведений о таинственной, полусказочной стране, в которой капитану, согласно подписанному договору, предстояло прожить целых четыре года. Купцы были люди степенные, всякое повидавшие и ко всему привычные. От жадных русских губернаторов и магистратов откупались малой мздой, лишнего не платили, а опасные леса и пустоши, где poschaliwali (это слово означало "немного разбойничали"), объезжали стороной. На крайний же случай, если уберечься от встречи с лихими людьми не удастся, уговор был такой: с фон Дорна за пищу и корм для его лошадей денег не берут, но за это он обязан командовать караванной охраной, биться честно, до последней возможности, и купцов с их имуществом разбойникам не выдавать. Посему в глухих местах Корнелиус выезжал вперед, воинственно озираясь по сторонам (мушкет поперек седла, кобуры расстегнуты). За ним -- четверо кнехтов, тоже с мушкетами. Потом повозки (по сторонам дороги еще двенадцать вооруженных слуг), а уже сзади -- купцы, при саблях наголо и пистолях. Раза два или три на обочине подрагивали кусты, и невпопад, среди бела дня, начинала ухать сова, но напасть на таких серьезных людей никто из гулящих так и не осмелился. В общем, уговор для Корнелиуса получился выгодный. Одна беда: каждый вечер, на привале, когда сцепляли возы кольцом и расставляли часовых, почтенные коммерсанты за неимением иных развлечений просили снова и снова рассказать, как бравого мушкетера в первой же русской деревне опоили, раздели· догола и выкинули за околицу. Всякий раз было много смеху и шуток, рассказ не надоедал. Правда, и сам фон Дорн заботился, чтоб история от повторения не закисала -- придумывал все новые подробности, чем дальше, тем курьезней и невероятней. -- Вам бы не шпагой, а гусиным пером хлеб зарабатывать, господин капитан, -- не раз говорил Майер, держась за толстые бока и утирая слезы. -- Книжные издатели платили бы вам за сочинительство золотом. Особенно мне нравится слушать, как вы впрягли бестию-трактирщика в телегу и заставили его везти вас к полицейскому начальнику. И еще, как важно вы шествовали нагишом через всю деревню, а молодки заглядывались на ваши стати через забор. Про телегу Корнелиус, конечно, выдумал, но приключение в деревне Неворотынской в самом деле вышло недурным, даже и без небылиц. Теперь фон Дорн вспоминал эту историю с удовольствием, гордясь, что при такой ужасной оказии не растерялся, а сумел вернуть имущество и примерно наказать воров. Голышом через деревню он шел, это правда -- а как иначе было добраться до проклятой корчмы? Но молодок он никаких не видел, да и вообще по пути ему никто не встретился. Перед тем как подняться на крыльцо кабака (по-туземному kruzchalo) Корнелиус взял из поленницы суковатое полено. Пропойцы (по-русски pjetsukhi) оглянулись на голого человека с интересом, но без большого удивления -- надо думать, видали тут и не такое. Двух прислужников, что кинулись вытолкнуть вошедшего, фон Дорн одарил: одного с размаху поленом по башке, другому въехал лбом в нос. Потом еще немного попинал их, лежащих, ногами -- для острастки прочим, а еще для справедливости. Не иначе как эти самые подлые мужики его, одурманенного да ограбленного, отсюда и выволакивали. Кабатчик (по-русски tszelowalnik) ждал за прилавком с допотопной пистолью в руке. От выстрела капитан увернулся легко -- присел. После ухватил каналью за бороду и давай колотить жирной мордой об стойку. И в блюдо с грибами, и в черную размазню (это, как объяснили купцы, и была знаменитая осетровая икра), и в кислую капусту, и просто так -- о деревяшку. Удары были хрусткие, сочные -- Корнелиус отсчитывал их вслух, по-немецки. Пьецухи наблюдали с уважением, помочь целовальнику никто не захотел. Сивобородый сначала терпел. На zwei und zwanzig стал подвывать. На dreissig заплевался кровью прямо в капусту. На drei und vierzig перешел на хрип и попросил пощады. Те же самые слуги, которых Корнелиус бил поленом и топтал ногами, вынесли, утирая красную юшку, все похищенное, а после привели и лошадей. Уже во дворе, сидя в седле, капитан заколебался, не подпалить ли к черту это воровское логово, да пьянчужек невинных пожалел -- половина до двери не доберется, угорит. К вечеру того же дня, когда до Пскова оставалось меньше мили, фон Дорну повезло -- встретил европейских коммерсантов, к совместной выгоде и обоюдному удовольствию. -- Вот и застава, -- вздохнул Майер, вынимая кожаный кошель, где хранились деньги на общие расходы. -- Сейчас будем с таможней торговаться. Это называется sobatchitza или lajatza, такой туземный обычай, без него тут никакого дела не решишь. Они будут кричать, требовать по три рубля с повозки, я тоже буду кричать, что больше трех алтынов не дам, а сойдемся на рубле с полтиною, но не сразу -- через час, полтора. Пройдитесь пока по слободе, господин фон Дорн, разомните ноги. Только трубку не курите -- запрещено. Слобода называлась Ямской, потому что здесь жили государственные почтальоны и возчики, jamstchiki. Смотреть тут особенно было не на что. Корнелиус обвел взглядом глухие заборы, из-за которых торчали крытые дерном скучные крыши и пошел к заставе -- глядеть на Москву. Майер и еще один купец, Нильсен, хорошо знавший по-русски, громко кричали на бородатых людей в красных кафтанах. Те тоже сердились, а один даже тряс саблей, впрочем, не вынимая ее из ножен. Граница русской столицы была такая: сухой ров, по которому гуляла тощая бурая свинья с поросятами, потом земляной вал с покосившимся частоколом. Над острыми, уставленными в небо концами бревен виднелись купола -- по большей части деревянные, но были и железные, а один даже золотой (его фон Дорн рассмотрел с особенным вниманием -- ну, как и вправду из золота). Хотелось поскорей проехать в ворота и увидеть все чудеса главного московитского города собственными глазами. Наконец, тронулись. Майер был доволен -- таможня торопилась хлебать кисель, так что удалось сторговаться по рублю и пяти копеек. -- Доедете с нами до Гостиного двора, а там и до Иноземского приказа рукой подать, -- объяснил он. Так называлось министерство, ведавшее иностранцами -- Inozemski Prikaz. Сначала Москва разочаровала фон Дорна, потому что была похожа на все прочие русские городки и села: поля, огороды, пустыри, одинокие усадьбы. Потом дома стали понемножку сдвигаться, тыны сомкнулись, а крыши полезли вверх -- в два, три этажа. Если не считать нескольких церквей из мягкого известнякового камня, все строительство было деревянное. Корнелиус никогда не видел, чтобы такой большой город был весь из бревен и досок. Должно быть, Москва -- самый большой деревянный город во всем мире! Даже мостовая, и та была бревенчатая. Лошади с непривычки ступали сторожко, оскользаясь копытами. Когда же капитан захотел слезть, чтоб вести испанца в поводу, Майер не позволил, сказал, что в Москве пешком по улице ходят только простолюдины, а человеку благородному зазорно. Даже если тебе нужно в соседний дом, садись на лошадь или в возок. Московиты в таких вещах щепетильны. -- Сейчас будет Мясной ряд, -- предупредил купец и прикрыл нос платком, надушенным лавандой. Корнелиус платка не заготовил и потому чуть не задохнулся от жуткого зловония. Маленькая площадь была заставлена деревянными лавками, на которых сплошь лежали гниющие куски мяса. По ним ползали зеленые мухи, а по краям торга, в бурых лужах, валялись груды протухшей требухи. -- Русские не коптят и не солят убоину, ленятся, -- прогнусавил с зажатым носом Майер. -- А к гнилью они равнодушны, варят из него капустный суп под названием stzchi и с удовольствием его поедают. Возле деревянной часовенки метался совсем голый человек, в одном передничке на чреслах. Тряс длинной бородой, закатывал глаза, плевался в прохожих. На груди у него висел тяжелый чугунный крест, желтое тело все было в язвах. Увидев иностранцев, ужасный человек закричал, завертелся вокруг себя, а потом схватил с земли кусок нечистот (вероятно, собственного произведения) и швырнул в почтенного господина Майера, причем явил редкую меткость -- угодил купцу в плечо. Корнелиус взмахнул было плеткой, чтобы как следует проучить наглеца, но купеческий старшина схватил его за рукав: -- Вы с ума сошли! Это blazchenni, вроде мусульманского дервиша. Русские почитают их, как святых. Ударите его -- нас всех разорвут на части. Он аккуратно вытер замаранное платье, бросил опоганенный платок на землю. К куску материи кинулись нищие. Другой пример странных представлений русских о святости Корнелиус увидел на соседней улице. Из церкви вышел поп в полном облачении, но такой пьяный, что еле держался на ногах. Заругался на прохожего, что тот недостаточно низко поклонился, сначала ударил его медным кадилом, потом сбил шапку, схватил за волосы и давай к земле пригибать. -- Пьянство здесь грехом не считается, -- пожал плечами Майер. -- А вот, смотрите, bojarin. По самой середке улицы ехал верхом важный господин, одетый не по-летнему: в чудесной златотканой шубе, в высокой, как печная труба, меховой шапке. У седла висел маленький барабан, и нарядный всадник мерно колотил по нему рукояткой плети. Чернь шарахалась в стороны, торопливо сдергивая шапки. За боярином ехали еще несколько верховых, одетых попроще. -- Зачем он стучит? -- спросил фон Дорн. -- Чтобы сторонились, давали дорогу. Отъедем и мы от греха. Эй! -- обернулся Майер к своим. -- В сторону! Пропустим индюка! Шляпы Корнелиус снимать не стал -- много чести. Боярин покосился на него через щелки припухших глаз, сплюнул. В Европе фон Дорн отхлестал бы невежу перчаткой по щекам -- а дальше шпага рассудит, но тут была не Европа, так что стерпел, только желваками заиграл. За белой каменной стеной, отгораживавшей центральную часть города от предместий, к каравану привязалась стайка мальчишек. Они бежали рядом, ловко уворачивались от плеток и кричали что-то хором. Корнелиус прислушался, разобрал -- повторяют одно и то же. -- Что они кричат? Что такое: "Nemetz kysch na kukui"? -- Они кричат "иностранец, отправляйся на Кукуй", -- усмехнулся Майер. -- Кукуй -- это ручей, на котором стоит Иноземская Слобода. Там ведено селиться всем иностранцам, и вы тоже будете жить там. Сорванцы кричат из озорства, тут игра слов. "Кукуй" созвучно русскому слову, обозначающему срамную часть тела. А вскоре пришло время расставаться с добрыми купцами. -- Нам налево, заявлять товары. Вам же, господин капитан, вон туда, -- показал купеческий старшина. -- Видите, над крышами башню с двухголовым орлом? Въедете в ворота, и сразу справа будет Иноземский приказ. Только напрямую по улице не езжайте, обогните вон с той стороны. Будет дольше, зато безопасней. -- Почему? -- удивился Корнелиус. Улица, что вела к башне, была хорошая, широкая и в отличие от всех прочих почти безлюдная. Только у высоких ворот большого деревянного дворца стояла кучка оборванцев. -- Это хоромы князя Татьева. Он своих кнехтов не кормит, не одевает, поэтому они добывают себе пропитание сами: кто проходит мимо, грабят и бьют. Иной раз до смерти. Такое уж в Москве заведение, хуже, чем в Париже. На улицу Dmitrowka тоже заходить не нужно, там шалят холопы господина обер-камергера Стрешнева. Послушайтесь доброго совета: пока вы здесь не освоились, обходите стороной все дворцы и большие дома. Будет лучше, если первый год вы вообще не станете выходить за пределы Немецкой слободы без провожатых. Хотя, конечно, здесь отлично можно пропасть и с провожатыми, особенно в ночное время. Ну, прощайте. -- Славный купец протянул на прощанье руку. -- Вы честный человек, господин капитан. Оберегай вас Господь в этой дикой стране. x x x Нет, не уберег Господь. Два часа спустя капитан фон Дорн, бледный, с трясущимися от бессильного гнева губами выходил из ворот Иноземского приказа без шпаги, под конвоем угрюмых стрельцов в канареечного цвета кафтанах. Капитан? Как бы не так -- всего лишь лейтенант, или, как тут говорили на польский манер, porutschik. Невероятно, но кондиции, подписанные в Амстердаме русским посланником князем Тулуповым, оказались сплошным обманом! А начиналось так чинно, церемонно. Дежурный чиновник (в больших железных очках, нечистом кафтане, со смазанными маслом длинными волосами) взял у иностранца бумагу с печатями, важно покивал и велел дожидаться в канцелярии. Там на длинных скамьях сидели писцы, держали на коленях бумажные свитки и быстро строчили перьями по плотной сероватой бумаге. Когда листок кончался, лизали склянку с клеем, проводили языком по бумажной кромке и подклеивали следующий листок. Пахло, как и положено в казенном присутствии: пылью, мышами, сургучом. Если б не явственный запах чеснока и переваренной капусты, не то пробивавшийся снизу, не то сочащийся из самих стен, можно было вообразить, будто это никакая не Московия, а магистратура в Амстердаме или Любеке. Ждать пришлось долго, как и подобает в приемной большого человека. В конце концов иноземного офицера принял господин Теодор Лыков -- приказной podjatschi, то есть по-европейски, пожалуй, вице-министр. Именно он ведал размещением вновьприбывших иностранцев и определением их на службу и довольствие. Кабинет у его превосходительства был нехорош -- бедный, с дрянной мебелью, без портьер, из живописи только маленькая закопченная мадонна в углу, но зато сам герр Лыков поначалу Корнелиуса очень впечатлил. Был он величественный, с надутыми щеками, а одет не хуже, чем князь Тулупов: парчовый кафтан с пуговицами из неграненых рубинов; жесткий, выше затылка ворот весь заткан жемчугом, а на суконной, отороченной соболем шапке -- сияющий алмазный аграф. Сразу видно: человек сановный, огромного богатства. На подорожную смотрел долго, морщась и на что-то качая головой. У Корнелиуса на душе вдруг стало тревожно. На капитанский патент, выправленный посланником, вице-министр едва взглянул, да и бросил на стол, будто пакость какую. Едва раздвигая губы, что-то обронил. Низенький, щуплый толмач, с большим синяком посреди лба, подобострастно закланялся начальству, перевел на немецкий -- со странным выговором, старинными оборотами, так что Корнелиус не сразу и понял: -- Вольно ж князю Тулупову попусту сулить. Свободного капитанства сейчас не имеется, да и не дадено князь -- Евфимию власти самочинно звания жаловать. Поручиком в мушкатерский полк взять можно, капитаном -- еще думать надо. Фон Дорн помертвел, но то было только начало. -- Жалованье тебе будет половинное, ибо сейчас войны нету, -- тараторил толмач. -- И подъемного корму тебе князь много наобещал, столько дать нельзя. А и то, что можно бы дать, сейчас взять неоткуда. Ждать нужно -- год или, может, полтора. Корнелиус вскочил, топнул ногой. -- Не стану служить поручиком, да за половину жалованья! Если так, я немедля отправляюсь обратно! Лыков недобро усмехнулся: -- Эк чего захотел. Государевы ездовые, сто ефимков, потратил, города и крепости наши все повысмотрел, а теперь назад? Может, ты лазутчик? Нет, Корней Фондорнов, отслужи, сколько положено, а там видно будет. От изумления и ярости случилось у Корнелиуса помутнение: подскочил он к вице-министру, схватил его за жемчужный ворот, стал трясти и ругать крепкими словами, так что из канцелярии прибежали писцы разнимать. Оскорбленный подьячий вызвал стрелецкий караул. Хотел даже буяна в тюрьму отправить, но передумал -- велел доставить под стражей к командиру полка, где Корнелиусу служить. -- Полковник Либенов покажет тебе, как государевых людей лаять и за царский кафтан трепать! -- кричал подлый вице-министр, а толмач старательно переводил. -- Он тебя в погреб посадит, на хлеб и воду, да батогами! А не станет батогами -- буду на него самого челом за бесчестье бить! x x x Проезд по быстро пустеющей предвечерней Москве запомнился потрясенному Корнелиусу, как кошмарный сон. Хищные укосы крыш, зловещие персты звонниц, похоронный гуд колоколов. Фон Дорн горестно стонал, покачиваясь в седле, даже заплакал от обиды и жалости к себе -- лицо закрыл ладонями, чтоб конвоиры не радовались. Коня вел за повод сам стрелецкий десятник, каурую с поклажей тянули аж двое. Она, умница, не хотела идти, прядала ушами, упиралась. За воротами земляного вала -- не теми, через которые въезжал караван, другими -- открылся вид на экзекуционный плац. Виселицы с покачивающимися мертвяками Корнелиус оглядел мельком, это было не диво, от кольев с насаженными руками и ногами отвернулся, но чуть поодаль увидел такое, что даже вскрикнул. Довольно большая кучка зевак стояла вокруг женщины, зарытой в землю по самые плечи. Она была побитая и перепачканная грязью, но живая. Фон Дорн вспомнил, как купцы рассказывали про жестокий обычай московитов -- жену, что убьет мужа, не жечь на костре, как принято в цивилизованных странах, а закапывать живой в землю, пока не издохнет. Он-то думал, закапывают с головой, чтоб задохнулась -- тоже ведь страшно. Но этак вот, на долгую муку, во стократ страшнее. На закопанную наскакивали два бродячих пса, захлебываясь бешеным лаем. Один вцепился в ухо, оторвал, сожрал. В толпе одобрительно засмеялись. Руки преступницы были в земле, защищаться она не могла, но все же извернулась и укусила кобеля за нос. Зеваки снова зашумели, теперь уже выражая одобрение мужеубийце. -- Дикое варварское обыкновение, -- сказал толмач вполголоса. -- Люди благородно-просвещенного ума осуждают. Откуда здесь, в этом адском государстве, взяться благородным, просвещенным людям, хотел сказать Корнелиус, но поостерегся. С чего это приказный вдруг переменил тон? Не иначе, хочет на неосторожном слове поймать. Проехали еще невеликое расстояние, и было фон Дорну за все перенесенные муки утешительное видение. Закатная заря осветила дрожащим розовым светом берега малой речки, тесно уставленной мельничками, и вдруг поодаль, над крутым обрывом, обрисовался милый немецкий городок: с белыми опрятными домиками, шпилем кирхи, зелеными садами и даже блеснула гладь аккуратного пруда с фонтаном. Городок был как две капли воды похож на милый сердцу Фюрстенхоф, что стоял всего в полумиле к юго-востоку от отчего замка. Очевидно, благое Провидение сжалилось над Корнелиусом и милосердно лишило его рассудка -- фон Дорн нисколько этому не огорчился. -- Это и есть Новая Нем