Борис Лавренев. Комендант Пушкин
---------------------------------------------------------------
Дата написания: 1936
OCR: Георгий
Spellcheck: Павел ("Piter Pencil")
---------------------------------------------------------------
Военмор спал у окна.
Поезд тащился сквозь оттепельную мартовскую ночь. Она растекалась
леденящей сыростью по окрестности и по вагонам.
От судорог паровоза гусеница поезда скрипела и трещала в суставах.
Поезд полз, как дождевой червь, спазматическими толчками, то растягиваясь
почти до разрыва скреп, то сжимаясь в громе буферов.
Поезд шел от Петербурга второй час, но не дошел еще до Средней Рогатки.
Девятнадцатый год нависал над поездом. Мутной синевой оттаивающих снежных
пространств. Слезливым туманом, плывущим над полями. Тревогой, мечущейся с
ветром вперегонки по болотным просторам. Параличом железнодорожных артерий.
Военмор спал у окна.
Новая кожаная куртка отливала полированным чугуном в оранжевой желчи
единственной свечи, оплакивавшей в фонаре близкую смерть мутными, вязкими
слезами.
Куртка своим блеском придавала спящему подобие памятника.
С бескозырки сползали на грудь две плоские черные змейки. Их чешуя
мерцала золотом: Балтийский экипаж.
Военмор спал и храпел. Храп был репный, непрерывный, густого тона. Так
гудят боевые турбодинамо на кораблях.
Голова военмора лежала на плечо девушки в овчинном полушубке и
оренбургском платочке. Девушка была притиснута кожаной курткой к самой
стенке вагона- поезд был набит до отказа по девятнадцатому году. Ей,
вероятно, было неудобно и жарко. Военмора она увидала впервые в жизни, когда
он сел в поезд. Она явно стыдилась, что чужая мужская голова бесцеремонно
лежит на ее ключице, но боялась пошевелиться и испуганно смотрела перед
собой беспомощными, кукольными синими глазами.
Поезд грянул во все буфера, загрохотал, затрясся и стал.
Против окна на кронштейне угрюмо висел станционный колокол, похожий на
забытого повешенного.
От толчка военмор сунулся вперед, вскинул голову и провел рукой по
глазам. Кожаная скорлупа на нем заскрипела. Он повернул к девушке затекшую
шею.
- Куда приехали?
- Рогатка...
Из распахнувшейся входной двери хлынули морозные клубы. Сквозь них
прорвался но допускающий возражений голос:
- Приготовить документы!
Переступая через ноги и туловища, по вагону продвигалась длинная
кавалерийская шинель. Ее сопровождал тревожный блеск двух штыков.
Шинель подносила ручной масляный фонарик к тянущимся клочкам бумаги.
Тусклый огонь проявлял узоры букв и синяки печатей.
Шинель была немногословна. Она ограничивалась двумя фразами, как
заводная кукла.
Одним бросала:
- Езжай!
Другим:
- Собирай барахло!
Военмор не торопясь расстегнул тугую петлю на куртке, вытащил
брезентовый бумажник. Из него- второй, кожаный, поменьше. Из кожаного-
маленький кошелек. Шинель впервые проявила признаки нетерпения:
- У тебя там еще с десяток кошельков будет?
Военмор вынул из кошелька сложенную вчетверо бумажку.
Свет задрожал на бумаге. Кавалерийская шинель нагнулась, читая:
ПРЕДПИСАНИЕ
Состоящему в резерве комсостава военному моряку
А. С. Пушкину
С получением сего предлагаю Вам направиться в город Детское Село, где
принять должность коменданта укрепрайоном. Об исполнении донести.
Начупраформ Штаокр Симонов.
Кавалерийская шинель сложила листок и, отдавая, недоверчиво поглядела
на кожаную статую военмора.
- Это ты, значит, Пушкин?
Военмор слегка повел одним плечом, и черные шелковые змейки вздрогнули.
- Нет, моя кобыла!- сказал он с неподражаемым морским презрением к
сухопутному созданию и отвернулся, пряча бумажник.
Кавалерийская шинель потопталась на месте. Видимо, хотела ответить. Но
либо слов не нашла, либо не решилась. Был девятнадцатый год. Военмор
принадлежал к породе людей-бомб. Неизвестно, как взять, чтобы не взорвалась.
Выручил звонок.
Хриплым воплем удавленника разбитый колокол трижды простонал за окном,
и шинель, оттаптывая ноги, рванулась к выходу.
Военмор покосил взглядом вслед, после поглядел на девушку и, подмигнув,
сказал вежливо и доброжелательно:
- Сука на сносях! Не знай, где родит...
Девушка опустила ресницы на кукольные глаза и длительно вздохнула.
Вздох утонул в раздирающем скрежете, звоне и громе. Поезд тронулся.
Снежит.
За колючей щетиной голых деревьев рассвет медленно поднимается,
пепельно-серый и анемичный, как больной, впервые привстающий на постели.
В запорошенных снегом уличных лужах вода стоит тусклым матовым стеклом.
Ступни оставляют в нем пробоины с разбегающимися трещинами.
Вороны оглашенно приветствуют рождение дня.
Они носятся над парками, над крышами, над льдисто сияющим золотом
куполов.
Военмор останавливается на углу, против овального садика, обнесенного
простой решеткой из железных прутьев. Путь от вокзала утомителен- ноги
дрожат от напряжения, вызванного ходьбой по замерзшим лужам.
Военмор ставит на выступ крыльца походный чемоданчик, сняв его с плеча.
Свертывает махорочную цигарку, вставляет ее в обгоревший карельский
мундштук.
Императорское поместье раскрывается ему за деревьями сада филигранью
парадных ворот дворца, игрушечными главками дворцовой церкви, порочной
изнеженностью лепки и пышностью растреллиевских капителей.
Военмор курит и смотрит на все это настороженным, подозрительным
взглядом. Он не доверяет пышным постройкам, деревьям, накладному золоту, он
чувствует за ними притаившегося врага.
Докурив, поднимает чемодан и входит в овальный загон садика.
Сухая трава газонов пробивается сквозь топкий слой обледеневшего наста.
Ветер гонит поземку. Бьет в лицо иглами. Звездчатые пушинки пляшут в
воздухе.
За низкой чугунной изгородью темнеет гранит постамента. Бронзовая
скамья. На ней легко раскинувшееся в отдыхе юношеское тело. Склоненная
курчавая голова лежит на ладони правой руки. Левая бессильно свисает со
спинки скамьи.
В позе сидящего есть что-то похожее на позу военмора, когда он спал в
вагоне. Может быть, даже не в позе, а в тусклом отблеске бронзы,
напоминающем блеск кожаной куртки.
Военмор бросает равнодушный взгляд на сидящего.
Еще шаг. Взгляд сбегает ниже. Цепляется за постамент.
Военмор резко останавливается, не закончив шага, и круто поворачивается
к памятнику.
Лицо его темнеет от внезапного толчка крови. Дыхание обрывается шумным
выдохом.
Он смотрит на постамент. Брови сдвинуты в огромном и тревожном
недоумении. Две строчки, вырезанные на постаменте, пригвоздили его к месту.
Внезапно он кладет, почти бросает чемодан к ногам. Из кармана
вынимается брезентовый бумажник. В руках у военмора маленькая коричневая
книжка. Он смотрит в нее. Переводит глаза на гранит. На партийном билете он
видит:
АЛЕКСАНДР СЕМЕНОВИЧ ПУШКИН
На полированном граните:
АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН
Военмор произносит вслух оба текста. Только в одном слове они не
сходятся: четыре буквы отчества разрывают таинственно возникшую связь.
Александр Семенович Пушкин оглядывается.
Сад пуст. Только они вдвоем- бронзовый юноша и военмор в кожаной
куртке.
Необыкновенное смятение охватывает военмора. Он чувствует жаркое
гудение во всем теле и мурашки в пальцах рук.
Он еще раз повторяет вслух имя- не свое, а того, который сидит на
чугунной скамье и задумчиво смотрит поверх головы военмора Пушкина в дымную
вуаль парков, в не известное никому, кроме него. От звуков имени огромный
рой оборванных мыслей налетает на военмора. Они звенят, как пчелы. И он даже
поднимает руку и делает тревожный жест, будто отгоняя пчел.
Кружащиеся мысли связаны с чем-то, очень давно позабытым. Но он никак
не может вспомнить, что он позабыл. Воспоминание рождается мучительно
медленно.
Далекие и в то же время необычайно близкие слова наплывают на него из
прошлого, из полузабытого детства. В словах есть ритм. Он ощутителен и
настойчив.
Александр Семенович Пушкин отбивает ногой такт этого ритма. Все чаще и
чаще. Вот! Сейчас будут пойманы слова, быстро мелькающие, как золотые рыбки,
в глубине памяти.
Хмурое лицо военмора освещается виноватой улыбкой. Только сейчас, за
истомленностью и небритой щетиной на щеках, можно разглядеть настоящую
молодость военмора.
Он наклоняет голову набок и, словно прислушиваясь, говорит тихо и
врастяжку:
Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца:
Тятя! тятя! наши сети
Притащили мертвеца.
Ритм обрывается. Александр Семенович Пушкин шевелит губами и
прищелкивает пальцами. Но в омуте памяти снова провал. Золотые рыбки
умчались, сверкнув чешуей.
Военмор опускает голову и говорит сам себе укоризненно:
- Запамятовал, Сашка!
И вдруг снова смеется, по детски, беззаботно.
Все равно! Ну, забыл! Но внезапная загадка бронзового двойника
разгадана. Смятение уступает дорогу любопытству.
Военмор перелезает через ограду и подходит вплотную к постаменту.
Задрав голову, долго смотрит на памятник.
Кружащиеся снежинки ложатся на взбитые в беспорядке кудри Александра
Сергеевича Пушкина, стынут на припухлых губах, на тонких плечах.
Александр Семенович Пушкин, осторожно ступая, обходит памятник кругом.
На задней стороне постамента вырезана надпись.
Александр Семенович, подойдя вплотную, разбирает по слогам каменные
строки:
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен-
Неколебим, свободен и беспечен.
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Стихи читались с трудом. Слог их был непривычен и малопонятен, слова
скользили и убегали от сознания. Но загадочная музыка, таившаяся в них,
укачивала, несла на ритмических волнах, как необъяснимое колдовство.
Это ощущение издавна было знакомо Александру Семеновичу. Оно овладевало
им всегда, когда ему приходилось слушать музыку. Был ли это пастушеский
рожок из бузины, гармошка ли в кубрике, хрустальный гром рояля из открытого
люка кают-компании, или духовой оркестр в кронштадтском парке, но всякая
мелодия завладевала Александром Семеновичем неотразимо и повелительно. Она
убаюкивала его и уносила в неизведанные и сладостные просторы.
Александр Семенович прочел по слогам последнюю строку. И вдруг обаяние
музыки сорвалось, развеянное темным подозрением.
Он еще раз прочел, повысив голос:
Отечество нам Царское Село.
Эта строка была понятна от первого до последнего слова. Больше: она
повеяла в лицо дыханием чужого и ненавидимого мира.
И она заставила Александра Семеновича насторожиться.
Он отодвинулся от постамента и потемневшими глазами посмотрел на
бронзовую спину Александра Сергеевича. В этом взгляде были смешаны
подозрение и злость.
- Царское Село тебе отечество?- сказал он вслух с таким выражением,
словно хотел сказать: Так вот ты кто такой!- Царское!- повторил он с
нажимом.- Царя все помните!
Сжав челюсти, Александр Семенович круто обошел постамент и быстрыми
шагами приблизился к оставленному за оградой чемодану.
Он подхватил его ловким и стремительным рывком под мышку. Еще раз
исподлобья взглянул на памятник.
Бронзовый юноша, отечеством которого было Царское Село, смотрел теперь
уже не через голову Александра Семеновича, а прямо на него. Чуть заметная
усмешка, дружеская и печальная, змеилась на неподвижных губах.
Александр Семенович нахмурился, поправил бескозырку и зашагал.
Шел он размашисто и решительно. Словно после долгого колебания нашел
верную линию, прямой, непетляющий путь.
Дела в укрепрайоне было много. Девятнадцатый год кипел.
В потревоженных и сдвинутых толщах страны глубоко бурлила кипящая,
огненная лава, гоня на поверхность шлаки. Они выскакивали грязными гнойными
пузырями, омерзительной накипью, шипели, брызгали перегоревшей гнусью и
лопались. Шлаки плыли от периферии к огненным центрам. Туда, где жарче и
сильной кипела лава, в которой они сгорали без остатка.
Революционный Петроград притягивал к себе эти шлаки, как магнит. Вокруг
Петрограда все время было неспокойно.
Александр Семенович Пушкин с головой ушел в работу. Времени не хватало
затыкать ежеминутно обнаруживавшиеся прорехи.
Ближайшим помощником Александра Семеновича оказался военрук
укрепленного района, бывший полковник Густав Максимилианович Воробьев.
Сочетание пышно оперного, чужеземного имени и отчества с заурядной и
смешной русской фамилией удивляло многих. Военрук в таких случаях
раздраженно объяснял, что его прапрадед, прожив всю жизнь в Польше, принял
католичество, и от него пошли Воробьевы с иностранными именами.
Объяснять приходилось часто, и это приводило старика в бешенство. Это и
заставило его просить о переводе из петроградского штаба, где была вечная
толчея людей и вечное любопытство, в заштатный и немноголюдный укрепрайон.
В первый день вступления в должность старик созвал всех сотрудников
штаба района. Они собрались в назначенный час, ожидая каких-либо важных
сообщений.
Густав Максимилианович вышел к ним из кабинета, разгладил усы и
произнес короткую речь. Смысл ее сводился к тому, что, не желая рассказывать
каждому поодиночке историю своих прозвищ, военрук Воробьев сообщает ее для
сведения всех в целях прекращения бесцельного любопытства. Изложив события
жизни своего предка, Густав Максимилианович выразил надежду, что совместная
работа с новыми сослуживцами будет приятна, поклонился, как актер, удачно
спевший арию, и ушел, оставив сотрудников в полном недоумении.
Был он малого роста, аккуратен и подтянут. Серебряный бобрик над
высоким лбом и белые усы блестели свежестью только что выпавшего инея.
Он был честным и преданным работником, восторженным либералом
шестидесятнического толка.
В день передачи должности коменданта укрепрайона Александру Семеновичу
старик, окончив официальную информацию о положении в районе, выжидательно
посмотрел на нового начальника.
- Чего еще?- спросил Александр Семенович, видя неуспокоенность
собеседника.
- Вас, вероятно, удивляет несоответствие моего имени и отчества моей
фамилии?- сердито начал военрук.
Александр Семенович удивленно покосился на Воробьева.
- С чего вы взяли? Фамилие как фамилие... А имя-отчество хоть сразу не
выговоришь, а все же ничего несоответственного не видать.
Густав Максимилианович Воробьев внезапно весь порозовел от
удовольствия. Казалось, даже усы приняли розоватый оттенок.
- Как приятно встретить человека столь свободных и широких взглядов!-
сказал он, умиротворенно улыбаясь.- Я очень устал от бесцеремонного
любопытства окружающих. Имена и прозвища мы не сами выбираем для себя, не
правда ли, товарищ Пушкин? Вот, например, вы, наверное, не выбрали бы себе
имени и фамилии, которая тоже должна стеснять вас...
- Это с чего же ради?- Александр Семенович поднял голову от сводки
артиллерийского имущества.- Чего мне стесняться?
- Прошу извинить,- Воробьев склонился в изящном полупоклоне,- если я
коснулся неприятной вам темы. Но вы должны сами понимать, что при имени и
фамилии великою поэта у каждого должен возникать ряд ассоциативных
предположений. Иначе говоря, на вас всегда ложится тяжелая тень
прославленного имени. Это затрудняет...
- Фамилие у вас русское, а разговор вроде имени-отчества, не сразу
провернешь,- перебил, мрачнея, Александр Семенович.- Я кочегар. Кроме горя,
в кочегарке ничего не хлебал. Со мной просто говорить надо, а не загвоздки
выклеивать...
- Извините, ради бога!- испуганно сказал Воробьев.- Я совершенно не
то... Я просто хотел сказать, что здесь, в Детском Селе, ваша фамилия и имя
звучат несколько парадоксально.
- Ну вот... Говорите, хотели сказать просто, а опять загнули словцо!
- Парадоксально- по-русски значит неправдоподобно,- мягко пояснил
Воробьев.- В самом деле, здесь каждому мальчишке известно, что в нашем
городе жил и учился Александр Сергеевич Пушкин. А теперь приехали вы,
Пушкин, и к тому же еще Александр...
- Ну и что?- вдруг зверея, рыкнул Александр Семенович.- Чего вы мне
тычете под хвост вашим Пушкиным! Мне с ним не чай пить! Ему вон Царское
Село- отечество, так на памятнике вырезано. А я в Гнилых Ручьях родился. Он,
может, генералом был, а меня тятька с первого года из школы взял и в аптеку
мыть бутылки за три рубля отдал. Я писать еле могу, и этого Пушкина только и
помню, что тятя, тятя, наши сети и там про мертвеца... Чихал я на Пушкина!
Нам нынче Детское Село отечество. А Царское мы с царем просто похерили! Да!
Воробьев медленно отступал к двери, пока Александр Семенович нервно
выбрасывал злые слова. У двери он сложил руки перед грудью, как будто
собираясь молиться, и когда Александр Семенович кончил, старик сказал, и в
голосе его комукрепрайона ощутил необычайное волнение и печаль:
- Боже мой, боже мой! Вы, сегодняшний Пушкин, ничего не знаете об
Александре Пушкине! Вы даже не знаете, что именно царская Россия отравила
ему жизнь и задушила его! Вы...
Александр Семенович встал злой, стиснув кулаки в карманах куртки.
- Товарищ военрук! Я вам вот что скажу: идите подобру-поздорову работу
сполнять. Вы тут бузите насчет Пушкина, а часовые у пороховых складов
цигарки смолят! Дело нужно делать, а не лясы точить.
Густав Максимилианович Воробьев выпрямился и вытянул руки по швам.
- Слушаю, товарищ комендант!
Выходя, он оглянулся на зарывшегося в сводки Александра Семеновича. Во
взгляде старика были недоумение и обида.
Первый весенний день пришел в блеске и свете, в ласковой свежести
западного ветерка, овеянный запахом талых ручьев, земли, размокшей древесной
коры.
В конце рабочего дня к подъезду штаба укрепрайона подали оседланных
лошадей.
Александр Семенович Пушкин намеревался, в сопровождении военрука,
проехать к железнодорожным путям, проверить состояние привокзальных окопов и
проволочных заграждений, поставленных осенью. Обилие снега грозило
затоплением окопов и сносом кольев.
Лошади танцевали, разбрызгивая грязь, рвались из рук коновода и с тихим
ржаньем, похожим на дружескую беседу, ласково покусывали друг друга за шею.
Солнце, шумящая по стокам вода и угадываемый аромат сочных трав, еще
прячущих ростки под землей, пьянили их и возбуждали.
Густав Максимилианович сел в седло с привычной, почти молодой
легкостью. Александр Семенович долго прыгал на одной ноге, силясь нацелиться
другой в ускользающее стремя.
Конь казался ему менее устойчивым и более вертким, чем палуба миноносца
в шторм. Но, очутившись в седле, он сразу приобрел ту суровую и тяжелую
каменную посадку, которая всегда делает конного моряка величественным и
прекрасным, как всадника, изваянного великим ваятелем.
Они прошлепали по лужам вдоль путей. Воробьев на ходу отмечал в
записной книжке необходимые работы по приведению окопов в боеспособное
состояние после спада воды.
Больших повреждений по было, и, убедившись в благополучии, Александр
Семенович с военруком повернули обратно. Весеннее солнце нехотя уходило за
сиреневую сетку мокрых веток, зажигая тяжелые капли.
Александр Семенович направлялся домой. Жил он, как и военрук, в домиках
китайской деревни. Игрушечные эти постройки, выстроенные для императорских
забав, служили теперь квартирами боевой семье укрепрайона.
У поворота на Садовую Александр Семенович широко вдохнул душистую
свежесть вечера и вдруг сказал военруку:
- Пройдемся, что ли? Надоело на этом живом заборе болтаться... Вечер
хорош!
Густав Максимилианович Воробьев кивнул.
Они слезли с седел, отдали лошадей коноводу и медленно пошли по Садовой
к куполам дворца, свежим и омытым. Овальная корма лицейского здания медленно
надвигалась на них. За нею темнел садик.
Поравнявшись с лицеем, Александр Семенович, неожиданно для самого себя,
свернул вправо, в пролом садовой решетки. Воробьев тоже безмолвно последовал
за ним.
После первого разговора, так неудачно закончившегося, военрук больше не
заговаривал с комендантом ни о своей, ни о его фамилии. Они говорили друг с
другом только о служебных заботах, немногословно и деловито. Но Александр
Семенович постепенно привык к спокойному, вежливому и работящему старику.
Первые дни он подозрительно наблюдал за ним. Прошлое военрука заставляло
коменданта держаться настороже. Он инстинктинпо не доверял всему, что имело
корни в прошлом. Но старик работал безукоризненно, как хорошо выверенный
механизм, и недоверие Александра Семеновича рассеивалось. Укрепрайон
подтянулся. Часовые больше не курили на постах, и красноармейцы гарнизона
перестали появляться на улицах в раздерганном виде, со спадающими штанами.
Александр Семенович получил закалку образцовой морской дисциплины и не
переносил разнузданности и беспорядка. Военрук приложил много труда к
налаживанию военного организма города, и Александр Семенович высоко оцепил
этот труд.
Сквозь стволы деревьев засерел гранит. Солнце обливало бронзу памятника
влажной лаковой паутиной. Александр Семенович вышел на центральную аллею и
присел на скамью против памятника.
Александр Сергеевич Пушкин сидел в неизменившейся позе и незаметно
дышал апрельским медом.
Александр Семенович Пушкин откинулся на спинку скамьи, невольно и
незаметно для себя приняв позу бронзового двойника. После долгого молчания
сказал с коротким смешком:
- Чудно все-таки... Он Пушкин, и я Пушкин. Он Александр, и я тоже. А
между прочим, в общем, никакого сходства.
Военрук осторожно повернулся к Александру Семеновичу, наблюдая за ним
искоса и нерешительно. Александр Семенович продолжал:
- Жил вот тоже тут... Может, на этой самой скамье сидел и не имел в
думке, что мы тут сядем и на него смотреть будем...
Густав Максимилианович сухо кашлянул в усы.
- Разрешите доложить, товарищ Пушкин, что в этом вы заблуждаетесь. Он
отлично знал, что будет тут сидеть и смотреть на нас.
Александр Семенович взглянул на военрука с сомнительным любопытством:
- Турусы на колесах! Как это человек может знать, где его после смерти
посадят? Поди, иной не знает даже, на каком кладбище похоронят. А тут не
кладбище, а сад. Здесь одних садов в неделю по обойдешь. Угадай, в каком...
- И все-таки, уверяю вас, Александр Семенович, что Александр Сергеевич
это знал... То есть он не рассчитывал, конечно, что поместят его именно на
этом месте. Но вообще знал, что дождется памятника, и даже сам предсказал.
Александр Семенович порылся в кармане и вытащил кисет.
- Ну-ну,- произнес он врастяжку, заворачивая цигарку,- уверенный,
значит, человек был. Он, что ж, кроме как стихи писать, гаданьем занимался?
- Нет,- ответил Воробьев без улыбки,- он в стихах именно и предсказал.
Александр Семенович выпустил изо рта голубой клуб дыма, на мгновение
закрывший бронзового двойника.
- Занятно это вы говорите, Густав Максимилианович. Выходит, угадал свою
судьбу?
- Да. Это замечательные стихи. Они будут жить, пока на земле будут жить
люди. Хотите, я вам прочту?- неожиданно предложил Воробьев.
- Валяйте!- равнодушно согласился Александр Семенович.- Какое такое
предсказание?
Воробьев сцепил пальцы рук, сложенных на колене, и поднял глаза к
верхушкам деревьев. В его суховатом чистом стариковском лице словно
проступил внутренний свет, помолодивший его.
Голос его был надтреснут и тих, почти робок:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа...
Александр Семенович слушал, куря.
Он не отрывал взгляда от Александра Сергеевича. Положительно, отлитое
из бронзы худощавое юношеское лицо жило своей таинственной жизнью, и это
озадачивало Александра Семеновича. Вероятно, мерцание закатного света сквозь
нотки создавало эту иллюзию жизни и движения, по Александр Семенович готов
был поклясться, что при первых звуках стихов двойник на резной скамье слегка
подался вперед и как будто стал прислушиваться. Но голос военрука отвлек
внимание от памятника.
Знакомое ощущение музыки уже охватывало Александра Семеновича. Стихи
текли, как волна. Как и эти, врезанные в камень памятника, они доходили до
сознания Александра Семеновича музыкой, напевом, а не словами.
В них было много чуждых слуху звукосочетаний, как будто другого,
нерусского языка. Или не того русского языка, какой знал Александр
Семенович, на каком привык разговаривать.
Столп, лира, пиит, сущий- это мешало уследить за смыслом и раздражало.
Только на четвертом периоде мерного качания стиха Александр Семенович
повернул голову к Воробьеву, и глаза сузились. Лицо его стало напряженно
внимательным.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Тот же внутренний ясный свет, которым сияли глаза военрука, пробежал
теперь в глазах Александра Семеновича.
Он ближе подвинулся к Воробьеву и в неподвижности дослушал до конца.
Минуту оба молчали.
Первый пошевелился Воробьев.
- Что скажете, товарищ Пушкин?
Александр Семенович поднял руку и пошевелил в воздухе пальцами, будто
ловил другие, не привычно-ежедневные, а новые и волнующие слова.
- Здорово!- сказал он наконец, так и не найдя этих слов, и вдруг
потускнел и нахмурился.
Воробьев выжидательно смотрел на него.
- А вот божье веленье ни при чем! Начал про свободу и вдруг богом всю
музыку спортил!
Густав Максимилианович Воробьев рознял сцепленные пальцы и всплеснул
руками в воздухе.
- Александр Семенович, товарищ Пушкин! Вы же поймите, в какое время он
писал! Сто лет назад! В то время Маркс только родился и во всем мире была
только одна республика, в Америке. Кроме отдельных передовых личностей, люди
без оглядки на бога пальцем боялись пошевельнуть.
- Разве что так,- протянул Александр Семенович, пристально смотря на
бронзового Александра Сергеевича.- Только если он стихи писал знаменитые,
следственно, был передовой личностью, как вы говорите. Вот тут и не
сходится. Выходит- бог в нем крепко сидел, вроде глиста. И царь тоже.
Густав Максимилианович мгновенно помигал ресницами и вдруг захохотал
дружелюбным басовым смешком.
- А знаете, Александр Семенович, мне нравится ваша логика. Твердая,
организованная и последовательная.
- Чего это за ягода логика?- спросил Александр Семенович.- Опять
непонятно заговорили?
- Ну, образ мыслей. Вас не собьешь с линии.
- Это верно. Я хоть серый и дальше азбуки не пошел, а свою думку держу
крепко.
- Это мне в вас и нравится. Во всех вас, во всех большевиках,- ясная
целеустремленность и боевая непримиримость мысли.
Оба замолчали. Солнце скатывалось к горизонту. Последние лучи,
прорвавшись сквозь невод ветвей, вспыхнули вокруг кудрявой головы Александра
Сергеевича Пушкина, окружив ее трепетным ореолом.
- Пора идти!- сказал Александр Семенович.
- Хотите, товарищ Пушкин, у меня чайку попить?- предложил Воробьев.- А я
вам еще Пушкина дома почитаю. Там уже бога не будет. А вам нужно же узнать
как следует своего однофамильца. Неужели вы его совсем не знаете?
- Чудак вы, Густав Максимилианович,- ответил Александр Семенович,- я же
вам говорил! Моего всего образования- первый класс в деревенской школе. А
после некогда было. Моешь в аптеке бутылки с восьми и до двенадцати- спину и
руки до того ломит, что не знай, как до лежака дорваться. Я до флота и газет
почти не читал. Только на корабле, уже в организации, глаза открыл на книгу.
Но все политическое. На другое времени не хватало. А вы- Пушкин! Куда мне! А
насчет чаю- согласен. Потопали!
В комнате Воробьева гостеприимно гудела буржуйка.
Такая же чистенькая и аккуратная, как муж, вся в белых букольках, жена
военрука приветливо встретила гостя. Расставила на столе холодную баранину,
нарезанную воблу, черную патоку в вазочке, заварила в чайнике яблочную
крошку.
Густав Максимилианович вынул из стола перевязанные ниточкой очки, ловко
приладил их к носу. Достал с полки коленкоровый томик.
Электричество горело тускло. Нити лампочки едва накалялись красноватым
сиянием. Воробьев зажег керосиновую лампу и присел к ней.
В этот вечер и состоялось первое настоящее знакомство Александра
Семеновича с Александром Сергеевичем.
Воробьев прочел Александру Семеновичу посвященное декабристам Послание
в Сибирь, послание Чаадаеву, Деревню, Анчар, Кинжал.
К каждому прочитанному стихотворению Воробьев давал короткое пояснение,
рассказывал Александру Семеновичу внутренний, тайный смысл стихов, переводя
высокий язык символов и образов на понятную для слушателя будничную речь.
Музыка стихов начинала звучать для Александра Семеновича осмысленно.
Юноша из лицейского садика вставал перед ним в ином облике. Он исподволь
становился своим.
Комендант и военрук засиделись долго за полночь. Жена Воробьева тихой
мышью ушла в спальню.
Густав Максимилианович закончил вечер эпиграммой на Аракчеева,
предварительно рассказан об Аракчееве и Александре Первом. Он прочел
эпиграмму в ее неприкосновенном, предельно вызывающем тексте, понизив слегка
голос. От яростной брани по адресу царя и его клеврета Александр Семенович
привскочил на стуле.
Это был совсем неожиданный для него Пушкин, заговоривший языком
кочегарного кубрика! Тут пахло не отечеством Царского Села и не божьим
веленьем. Александр Семенович понимал, что за такие слова гоняли на каторгу.
Матрос Гейнадий Ховрин на Штандарте, неудачно поддержавший царицу под
руку на трапе и посаженный в карцер, со зла обозвал ее величество коротким
женским словцом и получил пять лет за оскорбление царственной особы.
Через темные дали столетий Александр Сергеевич Пушкин подавал дружескую
руку матросу первой статьи Геннадию Ховрину. Между ними устанавливалась
нежданная связь.
Поздно ночью простился Александр Семенович с военруком.
Ночь томилась в теплой и влажной бане весеннего тумана.
Александр Семенович постоял у крыльца военрука, вдыхая тепло и тишину.
Потом он сам разбил эту тишину, произнеся вслух непроизносимый конец
эпиграммы. Прислушиваясь к затихавшему эху, как бы взвешивая убийственные
слова, он засмеялся и пошел к себе.
Спустя несколько дней Александр Семенович зашел под вечер к Воробьеву и
попросил почитать чего-нибудь про жизнь своего знаменитого тезки.
Густав Максимилианович в нерешительности покрутил усы.
- Вы меня извините, товарищ Пушкин,- сказал он, конфузясь и говоря
несколько книжно,- но ваша просьба несколько затрудняет меня. Мне хочется,
чтобы вы узнали настоящую жизнь Александра Сергеевича Пушкина, без прикрас и
выдумок, со всеми его муками и страданиями, всеми неудачами этого
беспокойного человека. Жизнеописание же его, приложенное к моему изданию,
предназначалось для средней школы в дореволюционное время и написано лживо,
изуродованно. Я просто боюсь его вам давать. Вы получите совершенно
неправильное представление.
Александр Семенович на мгновение задумался.
- А может, вы сами мне расскажете, как надо?- сказал он, найдя выход.
Но Воробьев покачал головой:
- Трудно, Александр Семенович! В данном случае мне особенно трудно. Я,
как всякий более или менее грамотный русский, знаю и люблю Пушкина. Мое
знание удовлетворительно для меня. Но я не могу принять на себя
ответственность за передачу этих знаний вам. Они слишком скудны для этого.
Пушкину необходимо знать Пушкина, как брат знает брата.- Старик улыбнулся.
- Экая незадача! А я разохотился,- с досадой сказал Александр
Семенович.- Хочу познакомиться вдосталь. Теперь он меня за живое забрал.
- Вы не отчаивайтесь, Александр Семенович! Делу помочь можно. Тут есть
бывший преподаватель словесности здешней гимназии Матвей Матвеевич
Луковский. Он всю литературу как свои пять пальцев знает. Он, наверное, не
откажет. Очень обязательный и приятный человек.
- Смеяться не будет?- спросил Александр Семенович, нахмуриваясь.
- Что вы! Зачем? Наоборот, думаю, он будет очень рад помочь вам.
- Ну, ладно,- согласился Александр Семенович,- амба! Пусть так!
- Так я сейчас и зайду к нему,- сказал Воробьев.- Все равно мне нужно
книжки отдать, которые я у него брал.
Они вышли вместе. Александр Семенович проводил Воробьева до жилища
Луковского и неторопливо пошел обратно.
Подходя к садику, он еще издали заметил на аллее против памятника
человеческий силуэт. Странные жесты этой фигуры привлекли внимание
Александра Семеновича. Человек нагибался к земле, потом выпрямлялся, делал
размашистое движение в сторону памятника и снова нагибался, шаря.
Александр Семенович прибавил шагу и подошел к незнакомцу незамеченный.
Здоровый парень и бутылочных сапогах, с красным лицом в прыщах,
выковырял из почвы кусочек камня и, наметясь, метнул его в поэта.
Камень звонко ударил в плечо статуи и скатился к ногам, оставив на
металле беловатый след. Парень удовлетворенно захрюкал и нагнулся за новым
камнем.
Жаркий туман залил глаза Александру Семеновичу.
В одно мгновение он превратился из коменданта укрепленного района,
большевика, стойкого командира матросского батальона, заслужившего доверие в
октябрьские дни боевой выдержкой и врожденными командирскими качествами, в
первогодка-кочегара Сашку Пушкина, горячего парнишку, безраздумно
кидавшегося в любую уличную драку в Кронштадте, круша направо и налево
каменными кулаками.
От свинцового удара в левую скулу парень перевалился через решетку,
ткнувшись лицом в побеги молодой травы. Фуражка его откатилась к постаменту.
Он вскочил и, зарычав, бросился на обидчика, но, не дойдя на шаг до
Александра Семеновича, остановился и испуганно разжал кулаки.
Военмор с ярко-желтой кобурой, повисшей на бушлате, был врагом,
которого трогать не стоило. Вместо удара парень заморгал глазами и слезливо
спросил:
- Ты что в ухо бьешь, сволочь?
Туман неожиданной ярости уже схлынул с Александра Семеновича. Он взял
себя в руки. Но лицо и губы его были белы от злобы, и голос стал низким и
хриплым.
- Катись!- сказал он угрожающе.- В следующий раз застану- голову оторву,
хулиганское отродье!
- А что я тебе сделал, сукиному сыну?- еще слезливей спросил парень.
Он не понимал и не мог даже заподозрить, что удар со стороны военмора
был вызван невинным бросанием камешков в чугунного человека на скамейке,
посаженного здесь неизвестно к чему.
- Поговори еще!- сказал Александр Семенович, надвигаясь, и парень
опасливо попятился, подняв руку перед лицом.- Поговори! Ворон тебе мало,
болвану, каменья кидать? Для твоего удовольствия тут памятник поставили?
Парень захлопал ресницами. Теперь он понял, но то, что он понял, было
выше его понимания, и он обозлился:
- А ты кто такой? Ты ему дядя? А раз это старорежимный статуй, ты какое
такое право имеешь за его вступаться? Может, ты сам старого режиму? Форму
морскую нацепил и народ обманываешь? А вот пойдем в чеку! Там тебя разденут.
Парень уже ободрился и снова махал сжатыми кулаками.
Но ударить он не успел. Александр Семенович, извернувшись, ухватил его
за ворот куртки и поднял на воздух. Натужившись, он протащил парня на весу
до выхода из садика и, опустив, с размаху поддал подошвой в крепкий зад,
обтянутый ватными штанами.
Парень отлетел шагов на пять, ткнулся руками в уличную грязь. Александр
Семенович спокойно повернулся и пошел. За его спиной парень кричал во весь
голос обидные слова:
- Матрос-барбос! Гидра контровая!.. Ходи мимо, а то поймаем- мы тебе
салазки загнем!
Но Александр Семенович шел быстро и не оборачиваясь.
Поравнявшись с памятником Александру Сергеевичу, он бросил на него
быстрый и раздраженный взгляд. Памятник показался ему прямым виновником
неожиданной и неприятной вспышки гнева, о которой Александр Семенович ужо
сам жалел и которой стыдился.
Луковский разговаривал на ходу.
Он стремительно шагал из угла в угол по диагонали огромной, почти
лишенной мебели комнаты.
Письменный стол. Кресло возле него. В углу другое кресло, из
разорванной обивки которого клочьями висела шерсть и на котором сидел
Александр Семенович. Больше ничего.
Но все четыре стены, от плинтусов до потолка, были заняты книжными
полками. Книги лежали грудами на подоконниках, на столе, на полу. От них в
комнате стоял пыльный и странно хмельной, кружащий голову запах.
Луковский носился на фоне этих книг в длинном старомодном сюртуке. Его
тонкие угловатые руки взлетали перед лицом Александра Семеновича, похожие на
общипанные крылья, и весь он был как необыкновенная птица.
Летая но диагонали комнаты, Луковский захлебывался словами:
- Когда товарищ Воробьев рассказал мне о вас, я буквально оцепенел от
изумления, я не мог опомниться, я не хотел верить. Какое необыкновенное
стечение обстоятельств! Прошло столетие, и в месте, освященном именем
Александра Пушкина, появляется другой Александр Пушкин. Мне это показалось
сначала ужасающей профанацией, кощунством, издевательством...
- Послушайте,- перебил Александр Семенович, привстав с кресла и рукой
загораживая путь Луковскому,- чего вы все ходите? Этак и вам неудобно, и мне
глядеть на вас беспокойно. Сели бы!
Луковский растерянно посмотрел на Александра Семеновича, мигнул и сразу
послушно сел на груду книг посреди комнаты.
- Вот так лучше,- одобрил Александр Семенович и, усмехнувшись,
продолжал:- Чего это вы много наговариваете? До чего с вами, учеными людьми,
трудно,- будто мешки носишь!.. Чего же на меня обижаться, что я тоже Пушкин?
Уж тогда вы с моих батьки и мамки спрашивайте...
- Да нет же,- Луковский привскочил на своем книжном сиденье, и облако
пыли вскурилось над ним из потревоженной бумаги,- да нет! Это было
мгновенное первое впечатление. Инстинктивный протест... Пушкин неповторим в
этом городе, и кто может, кто смеет назваться его именем здесь? Но это
тотчас же прошло... И я увидел в вашем появлении здесь некую историческую
закономерность, если хотите. Круг завершен, и на рассвете нового
исторического периода в прежнее место приходит новый Александр Пушкин, в
новом качестве. Это диалектика истории...
Александр Семенович насупился и свел брови.
- Эх ты, мать родная,- сказал он с досадой,- вы все свое мудрите! Мне от
вас чего нужно? Чтоб вы мне про Пушкина, про всю его полную жизнь объяснили,
про то, как он стихи складывал, об чем думал, с кем дружил... Я в этом
направлении человек томный и ничего про вашего Пушкина по смыслю. A вы мне
все мудреное несете, такое, что мозги набекрень сворачиваются. Уж тогда
лучше дайте книжку какую-нибудь, попроще. Авось поднатужусь и как-нибудь сам
разберусь- закончил он с внезапной тоской.
Луковский вскочил и, как порыв вихря, пронесся по комнате.
- Простите, Александр Семенович!- закричал он, хватая обе руки
коменданта худыми, цепкими пальцами.- Ради бога, простите... Эта дрянная
привычка к высокопарным разглагольствованиям в интеллигентском болотце!.. Вы
пришли ко мне за простым ржаным хлебом знания, а я кормлю вас изысканными
пряностями... Простите! Ведь вам хочется ближе узнать и почувствовать вашего
живого тезку... Понятно!.. Понятно! Я постараюсь удовлетворить ваше
желание... Я так рад... Может быть, впервые в моей педагогической практике
ко мне приходит так жадно ищущий знания ученик... И я сделаю все, что в моих
силах... Сейчас... Сейчас!
Он выпустил руки Александра Семеновича и ринулся к одному из книжных
шкафов. Распахнул дверцу так порывисто, что стекла жалобно задребезжали.
Худые пальцы Луковского промчались по корешкам книг, как пальцы пианиста по
клавишам в трудном пассаже, и выдернули одну из книг в коленкоровом синем
переплете.
- Вот!- Луковский высоко поднял книгу над головой.- Вот! Здесь,
Александр Семенович, вся жизнь Александра Сергеевича Пушкина. В эту рукопись
я вложил двадцать три года любовного труда. Она но могла надеяться увидеть
свет потому, что в ней я рассказал правду о Пушкине и предал позору его
убийц. Я не знаю, увидит ли она свет при моей жизни...
Луковский нежно погладил переплет книги. Некрасивое лицо его с
растрепанной бороденкой просияло внутренним огнем вдохновения. Гордо
вздернулась голова. Он раскрыл книгу и, держа ее в вытянутых руках, сказал
торжественно и сурово:
- Вы услышите сейчас о Пушкине!.. Не о том Пушкино, о котором я был
принужден рассказывать много лет в гимназии ленивым олухам и шалопаям. Это
не народный Пушкин. Это нарумяненный мертвец. Те, кто убил его, затянули его
после смерти в тугой раззолоченный мундир придворного, подкрасили румянами
казенного патриотизма, уродовали его мысли и чувства. Они хотели украсть его
у народа и навсегда похоронить в лакейской царского дворца... Но час
расплаты пришел, и они сами умерли в этой лакейской... Народ воскресит
своего поэта, своего Пушкина...
Внезапно Луковский схватился за грудь и закашлялся. Несколько минут
сухой, судорожный кашель сотрясал с головы до ног его тощее тело. Он прижал
ко рту платок, и, когда отнял его, Александр Семенович увидел расплывающееся
по полотну розовое пятно.
- Пустое!- тихим извиняющимся голосом ответил Луковский на тревожный
взгляд Александра Семеновича.- у меня профессиональная болезнь русского
педагога... Чахотка!.. Мне не очень много осталось жить, но это совершенно
неважно.
Он спрятал платок в карман, пригладил рукой взбившиеся над лбом
взмокшие волосы и, полузакрыв глаза, спокойно начал рассказ:
- Александр Сергеевич Пушкин, величайший русский поэт, наша национальная
гордость на веки веков, стоящий наравне с величайшими гениями мировой
поэзии, родился в Москве двадцать шестого мая тысяча семьсот девяносто
девятого года...
Александр Семенович подался вперед в кресле, оперся подбородком на
сжатый кулак и с жадным вниманием слушал.
В пустынных и покинутых парках эти две фигуры стали привычной и
неотделимой частью пейзажа. Они каждый день прогуливались в зеленом сумраке
вечереющих аллей.
Шагали рядом. Тяжелый и спокойный, кажущийся чугунным от тусклого
блеска постаревшей кожаной куртки, Александр Семенович Пушкин. И нервно
приплясывающий, забегающий вперед на развинченных ногах, Матвей Матвеевич
Луковский. Его танцующая походка, отставленные от тела угловатые локти
делали его схожим с большой галкой, жалостно подпрыгивавшей по аллее, волоча
перебитые крылья.
Александр Семенович шел молча, изредка роняя несколько слов. Луковский
говорил неугомонно и порывисто. В уголках его синеватых губ накипала пена.
Тогда он тщательно вытирал рот платком и продолжал говорить.
Они стали неразлучны- комендант укрепленного района, военный моряк,
бывший кочегар Александр Семенович Пушкин и чахоточный энтузиаст Матвей
Матвеевич Луковский. Их накрепко связала история жизни другого Пушкина,
Александра Сергеевича, о котором, пылая чахоточным жаром и восторгом,
рассказывал Александру Семеновичу Луковский.
Теперь, проходя мимо своего бронзового тезки, отдыхающего на резной
скамье, Александр Семенович Пушкин видел уже не беспечного мальчика. За этой
беззаботной юношеской тенью вставала перед ним страшная страдальческая жизнь
человека, родившегося в мае, чтобы маяться до конца. Человека, которого
угораздило родиться с умом и талантом в душной гауптвахте николаевской
казарменной России и жизнь которого шла под глухой рокот гвардейских
барабанов, под мокрый хлест шпицрутенов по окровавленным спинам, под звон
цепей, заковавших лучших друзой и товарищей.
Жизнь, каждый живой росток которой обрезался тупыми ножницами цензуры!
Жизнь, ежедневно и бесконечно унижаемая отеческой опекой царя и
оскорбительным покровительством Бенкендорфа! Отравляемая клеветой и обидами!
Жизнь, ставшая игралищем посторонней, страшной и необоримой воли!
Шедшая по чужой указке и оборванная с жестоким равнодушием в час, когда она
стала помехой титулованному лакейству.
Александр Семенович останавливался перед памятником и подолгу
всматривался в задумчивые юношеские черты Александра Сергеевича. Теперь ему
казалось, что в них проступает уже начало той истребительной тоски и
отчаяния, которые сопровождали эту жизнь своей черной могильной тенью.
Александр Семенович тяжело дышал, и пальцы его, засунутые в карманы
кожаной куртки, сминались в кулаки с такой силой, что синели ногти. Лицо его
темнело и становилось каменным. Редкие прохожие, пересекавшие в такие минуты
лицейский садик, опасливо обходили его точно вросшую в землю фигуру.
В ежедневных прогулках с Луковским он узнавал каждый раз новое о своем
тезке. Он открывался Александру Семеновичу, как открывается моряку
неизвестная земля. Сначала в голубоватом блеске морской дали встает чуть
заметная темная полоска. Она медленно растет. Она поднимается из океана,
окруженная белыми всплесками прибоя. Из общего контура начинают ясно
выделяться отдельные вершины. Зеленеют леса. Золотящимися просторами ложатся
поля, пересеченные светлыми лентами дорог. Белеют здания. С грохотом рушится
якорь, и с мостика остановившегося корабля развертывается перед пришельцами
жизнь на берегу, кипящая и полнокровная.
Стихи Александра Сергеевича зазвучали для Александра Семеновича во всей
силе их неотразимого могущества. Густав Максимилианович Воробьев, первый
посредник между Александром Семеновичем и Александром Сергеевичем, читал
стихи внятно, но не умел оделять их полнотой звучания, волшебной жизнью. В
жарком, взволнованном чтении Луковского стихи преображались. Александр
Семенович не только слышал- он видел теперь каждую строчку. Стихи
становились физически ощутимыми в его непосредственном и жадном восприятии.
Он по-разному воспринимал их.
Будоражащий холодок восторга охватывал его от дерзких политических
выпадов поэта. Он понимал уже теперь, какое героическое мужество нужно было
для этих одиноких уколов лезвием стиха в железную броню николаевской
монархии.
Его очаровывали сказки. Из Золотого петушка он многое запомнил наизусть
с голоса Луковского. Поп и Балда привел его в исступленное восхищение.
Стихи, написанные в подражание древним классикам, с трудными
мифологическими именами и непонятными намеками и символами, оставляли
Александра Семеновича равнодушным и даже поднимали в нем злость.
- Ну, чего это?- говорил он тоскливо Луковскому.- Это ненужное, Матвей
Матвеевич! Пустая игра! Вроде как самого себя под мышками щекотать. Только
даром время тратил Александр Сергеевич. Сам же говорил, что нужно сердца
человеческие пламенем жечь, а вместо того спичками балуется.
Стихи Александра Сергеевича становились для Александра Семеновича
неотделимыми от его жизни. Они врастали в нее, как корни в землю. Они
связывались незримыми, по неразрывными связями с этим городом, с парками,
дворцами, памятниками, с Россией, с человечеством.
И однажды, после такой прогулки, прощаясь при выходе из парка под
матовым светом встающей из-за деревьев луны, Александр Семенович, крепко
стиснув руку Луковского, сказал с внезапной тоской:
- Эх, Матвей Матвеевич! Человек для всего народа писал. Кровью, можно
сказать, писал, надрывался. А многие ли его знают? И проклятая же жизнь наша
была, если девять десятых России в такой серости жили, как я вот!
Обязательно, Матвей Матвеевич, надо, чтоб каждому человеку Александра
Сергеевича прочитать насквозь. Как вы полагаете?
Худые пальцы Луковского слабо дрогнули в здоровой ладони Александра
Семеновича, и, откашлявшись, он конфузливо ответил надломленным голосом:
- Замечательный вы человек, Александр Семенович, и радостно думать,
сколько таких людей освободила из тьмы наша страна.
Александр Семенович совещался у себя в кабинете с Воробьевым о
проведении объявленной мобилизации нескольких годов, когда в распахнувшуюся
без стука дверь ворвался Матвей Матвеевич Луковский.
Он подошел к столу и остановился, задыхаясь. На его
зеленовато-землистых щеках передвигающимися кирпичными пятнами плавал
румянец.
Александр Семенович и Воробьев удивленно смотрели на него. Луковский
был явно и чрезмерно взволнован.
- Что такое случилось?- спросил, вставая и подвигая Луковскому стул,
Александр Семенович.- Вы на себя, Матвей Матвеевич, не похожи! Словно черти
за вами гнались. Садитесь, отдышитесь и рассказывайте!
Луковский сел. Спустя минуту, болезненно скривив рот, сказал:
- Извините, что я ворвался к вам, Александр Семенович, без
предупреждения! Но, думаю, кроме вас, никто не поймет и не поможет.
- А в чем помочь нужно?
Луковский нервно забарабанил пальцами по краю стола:
- Я сейчас был в совдепе, Александр Семенович. Узнал, что председатель
распорядился снести Чесменскую колонну.
Александр Семенович, не сводя глаз с Луковского, приподнял плечи:
- Зачем?
- Как памятник старого режима. Видите ли, он мозолит глаза товарищу
председателю.
Александр Семенович сощурил ресницы и пристальнее взглянул на
Луковского.
- А может, и правильно, Матвей Матвеевич?- спросил он после долгой
паузы.- Кому он на радость, этот столб? Для потехи его поставили, чтоб
турецкую нацию унизить и генерала Орлова прославлять. Пожалуй, что и не к
месту он сейчас!
Луковский стремительно отшатнулся на спинку стула и поднял перед собой
раскрытые ладони, как будто закрываясь от удара.
- Александр Семенович!- вскричал он жалобно.- Неверно же это! Может
быть, на сегодняшний день это так. Но нужно же уметь смотреть и вперед.
Сейчас нам нужнее всего черный хлеб, но ведь боретесь-то вы не за черный
хлеб, а за то, чтобы каждый имел белую булку. Детское Село- это сокровищница
искусства для будущих поколений, которую мы обязаны сберечь даже в самых
тяжких испытаниях. Все здесь связано с памятью Александра Сергеевича
Пушкина. Эта колонна им воспета, она бессмертна, как Пушкин! Что вы ответите
вашим детям, когда они вырастут и спросят: где Чесменская колонна, о которой
мы читали, которую хотим видеть? Ее разрушили в год, когда в Детском Селе
жил другой Пушкин, Александр Семенович, и он не захотел помешать этому
бесцельному поступку...
Луковский захлебнулся словами, достал платок и вытер розоватую пену в
углах губ. Александр Семенович тяжело молчал, опустив глаза на изодранную
клеенку стола. Неожиданный оборот, приданный делу Луковским, поразил и
смутил сто. Он раздумывал и колебался. Наконец поднял глаза и сказал с
усмешкой:
- Нашел чем взять, Матвей Матвеевич! Хитрость это ваша, конечно.
Черепушка у вас интеллигентская, разные ходы умеете пользовать. Ну ладно!
Вместе в ответе будем. Попытаюсь... Вы, Густав Максимилианович, тут
займитесь за меня, а я в совдеп пройдусь.
Александр Семенович застегнул куртку и вышел на улицу. Шел оп медленно,
в хмуром раздумье, а Луковский больной галкой ковылял сзади. У подъезда
совдепа Александр Семенович вдруг резко повернулся и повелительно сказал
спутнику, обращаясь на ты:
- Ты, Матвей Матвеевич, лучше иди домой и жди! Мы между собой скорей
договоримся. А ты навредить можешь. Ступай!
И, махнув рукой, поднялся на крыльцо совдепа.
Председатель сидел в кабинете, осажденный десятком разозленных,
обтрепанных баб, наступавших на него и кричавших зараз непонятные, но
обидные слова.
Александр Семенович протиснулся сквозь бабью толпу, встал рядом с
председателем и спокойно, сурово приказал:
- А ну, бабочки, повалите отсюда на минутку! Тут у нас дело экстренное,
а вы пока прогуляйтесь на верхнюю палубу, прохладитесь ветерком!
В его тоне было такое но допускавшее возражений спокойствие и сила, что
женщины сразу стихли и, одна за другой, гуськом вытиснулись из
председательского кабинета.
Председатель вытер вспотевшую шею и растерянно сказал:
- Просто замучили... Откуда я им возьму? И как это ты их выпер, просто
понять не могу!
- Уметь надо с людьми обращение иметь,- ответил Александр Семенович,
садясь на промятый диван и закуривая.- Нет в тебе, председатель, престижа!
Егозишь, а народ этого не любит.
- Ты- престиж!- обидчиво протянул председатель и спросил:- Зачем пришел?
Александр Семенович выпустил дым и неторопливо ответил:
- Дело есть... Ты мне скажи, с чего это ты с камнями воевать вздумал?
- Это то есть как понимать?- насторожился председатель.
- А вот прослышал я, что ты распорядился Чесменскую колонну завтра
сносить. Так, что ли?
- Ну?- Председатель еще больше насторожился.
- Глупость делаешь! Ни к чему это!
Председатель втянул в себя воздух и встал.
- Спасибо, конечно, товарищ Пушкин, за совет. Только ваше дело военное и
внутреннего городского хозяйства не касается. Памятник старорежимный, торчит
ни для чего, а камень первого качества. Мы его на братскую могилу употребим
для жертв.
- Не выйдет,- мотнул головой Александр Семенович.- Задний ход, братишка!
Не позволю я тебе этого,- сказал он спокойно и как бы вскользь.
Председатель выскочил из-за стола и остановился перед Александром
Семеновичем. Глаза его блеснули злостью.
- Ты с каких пор хозяин?- спросил он угрожающе.- Чего путаешься? Или
тебе люб памятник Катькиному мерину?
Александр Семенович усмехнулся.
- Если б мерин был, Катька бы его в постель не взяла, тебя подождала
бы,- отрезал он, обретая былую военморовскую неотразимость языка.
Удар подействовал, и председатель завертелся на месте от обиды и
невозможности найти подходящий ответ. Не найдя, озлился и грубо брякнул:
- Иди, товарищ Пушкин, по свои дела! Я человек занятой. Мне некогда с
тобой препираться. Решение проработано- и крышка. Памятник снесем, а если
мешаться будешь, я на тебя управу найду.
Александр Семенович встал и поправил пояс.
- Ладно! Будь здоров!- сказал он равнодушно, протягивая руку.- Сноси!
Только не забудь завтра с собой артиллерию прихватить. Без артиллерии не
выйдет, братишка! Потому я сейчас у колонны охрану поставлю, пока тебя,
дурака, разуму не научат.
И, не слушая председателя, хлопнул дверью.
Рано утром Луковский, снабженный пропуском и командировочным
удостоверением уехал в Петроград с подписанным Александром Семеновичем
письмом в Комитет по охране памятников искусства и старины.
Через час вереница детскосельских буржуев, мобилизованных совдепом на
общественные работы, мрачно потянулась через солнечный Екатерининский парк с
кирками и веревками под предводительством заведующего городским
благоустройством. Они подошли к игрушечному краснокирпичному Адмиралтейству,
где был приготовлен паром для переправы к колонне, и начали грузиться.
Но, едва паром оттолкнулся от берега, на обочине постамента колонны
словно чудом вырос часовой и, недвусмысленно щелкнув затвором винтовки,
направил ее на паром, прокричал во весь голос:
- Ворочай назад! Стрелять буду!
Среди буржуев, набивших паром, вспыхнула паника. Бывший гофмейстер
двора его величества, толкавший паром шестом по правому борту, бросил шест
и, прыгнув в воду, не оглядываясь заспешил к берегу.
Операция сорвалась.
Вечером из Петрограда приехал уполномоченный Петроградского исполкома с
грозной бумагой председателю совдепа- прекратить самочинные действия и не
трогать ни одного камня в Детском Селе без разрешения из Петрограда.
Александр Семенович, гуляя вечером с Луковским, остановился на берегу
против колонны и, прищурясь, лукаво кивнул головой в сторону ее тонкой
гранитной свечи:
- Ввел ты меня, Матвей Матвеевич, в грех! Не по сердцу мне эта дубина.
Только ради Александра Сергеевича спас. И не знаю, что ему в ней
приглянулось.
Осень подходила в багрянце листвы, в холодке утренних хрустальных
заморозков. Потом хлынули скучные, мелкие осенние бусенцы, заливая
окрестности. По болотам пошли пузыри, гонимые ветрами и разлетающиеся
брызгами. А под Псковом вспух и наливался гноем злобы генеральский пузырь
Юденича.
Ночи и дни стали тревожными.
Гонимый ветрами интервенции, генеральский пузырь переползал по болотам,
близясь к Петрограду.
К полночи, когда воздух становился плотным и звонким от холода,
издалека доносилось тяжелое и глухое погромыхиванье орудий. С каждым днем
оно надвигалось, становилось громче и весомее.
Ежедневные прогулки Александра Семеновича с Луковским оборвались.
Начиналась иная, пахнущая мокрым ветром и кислотою пороха боевая жизнь,
и Александр Семенович расстался с Александром Сергеевичем. Он не забыл о
нем. Но события отодвинул и Александра Сергеевича за страницы боевых и
политических сводок, за проволочные заграждения, за ломаные ряды
свежевырытых окопов.
Александр Семенович не покидал управления. Он засиживался с Воробьевым
до поздней ночи и оставался ночевать там же, расстилая кожаную куртку на
столе и подкладывая под голову связку старых газет.
В управлении наступала тревожная тишина. Потрескивала мебель, и в углу
шуршали бумагой расшалившиеся мыши. Александр Семенович лежал с открытыми
глазами, прислушиваясь к нарастающему грохоту. Сон не приходил. Тогда из
кармана куртки вынимался томик, и Пушкин читал Пушкина.
Он похудел, осунулся, зарос шершавой бородой.
В ноябрьское утро его тревожный и чуткий предутренний сон был прерван
внезапными, сотрясающими дом раскатами. Он привскочил па столе, торопливо
стал натягивать сапоги. И сейчас же в комнату вошел озабоченный Густав
Максимилианович, держа в руках серую бумажку.
- В чем дело?- спросил Александр Семенович, прыгая на одной ноге.
- Юденич прорвал фронт. Белые у Павловска, в пятнадцати километрах
южнее. Вам телеграмма из Петрограда, Александр Семенович!
Александр Семенович взял серый клочок. По нему тянулись лиловые,
расплывшиеся на оберточной бумаге буквы:
Коменданту детскосельского укрепрайона точка предлагается принять
командование боевым участком точка принять меры недопущению противника в
город точка исполнении донести наштафронт.
Александр Семенович бережно сложил бумажку и сунул ее в карман куртки.
Повернулся к военруку, серьезный и строгий.
- Ну, Густав Максимилианович! Подошла наша пора. Не сдадим Детского Села
пузатому таракану!
Густав Максимилианович вытянулся:
- Какие будут распоряжения по участку, товарищ Пушкин?
Было еще темно.
Фонарь стрелочника, стоявший на столе, расплывался по стенам будки
мутными пятнами света, но в окно уже начинал сыпаться синеватый пепел
рассвета.
Александр Семенович поднял голову от распластанной на столе
двухверстки, протянул руку и, отломив краюху от буханки черного хлеба,
вгрызся в нее.
- Сладкая пища- черный хлебец!- сказал он военруку.- Лучше нет еды.
Медленно, со вкусом, прожевал хлеб, утер губы ладонью, посмотрел на
светлеющий квадрат окна и вдруг засмеялся.
- Что вы, Александр Семенович?- спросил военрук.
Александр Семенович потянулся так, что хрустнули плечи.
- Свою жизнь вспомнил, Густав Максимилианович. И даже странно мне стало,
как иногда жизнь человеческая оборачивается. Сколько места в России; одних
городов не сосчитать сразу, а надо ж было мне попасть в Детское, к
Александру Сергеевичу в гости! И пошла от этого моя тревога...
- Тревога?- удивился военрук,
- Ну, как это сказать правильней?.. Не знаю. Только от него я другим
человеком стал. Многое мне через него захотелось. И понял я, какие мы жили
темные, словно слепые щенки. Возьмем меня, к примеру. Я ведь ничего, кроме
революции, не смыслил. Да и к ней чутьем тянулся одним, вот как щенок ощупью
титьку находит. А вот с Александром Сергеевичем повстречался, и ныне ясно
мне стало, как много человеку знать нужно, и края тому знанию нет. В две
жизни и то всего нужного не осилишь. Как это у Александра Сергеевича про
разум сказано: Да здравствуют музы, да здравствует разум...
Александр Семенович замолчал и посмотрел в окно. Тусклый фонарь на
столе жалко мигал, уступая комнатушку холодной синеве морозной зари.
- Смешно мне теперь вспомнить,- продолжал Александр Семенович,- как я
впервые перед памятником Александра Сергеевича стоял, как баран перед новыми
воротами. Силюсь вспомнить: что такое? Знакомо как будто, а мозги еле
ворочаются. И как я Александра Сергеевича насчет приверженности к царю
заподозрил. Дура лопоухая! Ну, а теперь, Густав Максимилианович, как
генералишек доконаем- многое нам откроется. Только успевай!
За окном, раскатившись дребезгом в закопченных стеклах, гулко ударил
пушечный выстрел и забили сухим треском винтовки.
Александр Семенович нахлобучил бескозырку.
- Вы здесь оставайтесь, Густав Максимилианович, распоряжайтесь, а я
пройду по окопам. Начинается, а бойцы молодые, необстрелянные!
В дверях Александр Семенович повернулся на мгновение.
- Вот, загадываю я, Густав Максимилианович: настанет ли такое время,
когда не будет по всей России человека, который бы не знал Александра
Сергеевича? И так полагаю, что настанет. Владимир Ильич недаром дело
начинал, он обо всем додумал заранее,- и об том, чтоб народу свет разума
дать, додумал.
Дверь захлопнулась.
Густав Максимилианович Воробьев несколько секунд смотрел вслед
ушедшему, часто мигая воспаленными от бессонницы веками. Потом сдвинул на
лоб очки и платком протер глаза, внезапно заволокшиеся влажной мутью.
Бой гремел и грохотал над унылой осенней равниной.
Боевой участок отбивал третью яростную атаку ударных частей полковника
Родзянко.
В будку, где сидел, управляя механикой боя, Густав Максимилианович
Воробьев, только что явился связной с левого фланга участка с донесением
командира роты.
Командир жестокими каракулями сообщал, что белые лезут напролом, и
просил резервов. Густав Максимилианович посмотрел на связного бесконечно
усталым взглядом.
- Передайте ротному, что никаких резервов больше нет. Пусть держится до
последнего патрона и до последнего человека. Отступать нельзя и некуда,-
нарочито сурово сказал он, сейчас же отводя глаза, зная, что этим приказом
он обрекает на смерть сотню людей.
Связной вздохнул и взялся за ручку двери. Но дверь раскрылась сама,
неожиданно и стремительно, ударив связного в плечо и отбросив его к стене.
На пороге стоял, задыхающийся и бледный, незнакомый красноармеец.
- Откуда?..- начал Густав Максимилианович. Но красноармеец предупредил
вопрос:
- Товарищ военрук,- сказал он, и губы его запрыгали в неудержимой
судороге,- товарища Пушкина... убили... Несут его сейчас.
Забыв на мгновение обо всем, Воробьев выскочил наружу.
Четверо красноармейцев, хлюпая бутсами по подтаивающей грязи, несли на
шинели вытянувшееся тело. Свисали сапоги, задевая землю при каждом шаге
несущих.
Густав Максимилианович подбежал. Он увидел бледное лицо Александра
Семеновича, восково-прозрачное и без кровинки. Полуоткрытый рот обнажил
ровные молодые зубы.
Густав Максимилианович нагнулся над телом.
- Александр Семенович! Товарищ Пушкин!
Веки Александра Семеновича слабо дрогнули. Он открыл глаза и поглядел
на военрука странным, отсутствующим взглядом. Облизнул побелевшие губы и с
бессильной и мучительной улыбкой сказал:
- Не сдавай Детского, Густав Максимилианович! А я сыграл...
Густав Максимилианович выпрямился.
- Ребята! Мигом на патронную двуколку- и в город!
Красноармейцы подхватили шинель и быстрым шагом пошли за будку.
Густав Максимилианович машинально снял папаху. Плечи его ссутулились.
Но сейчас же он обернулся на конский топот за спиной.
Подскакавший красноармеец оскалился торжествующей улыбкой:
- Товарищ военрук! Отбили! Бегут, сволочи, как зайцы! Наклали их полно
болото.
Александр Семенович умирал.
Он лежал в крошечной лазаретной палате. Голова его, со спутанными
волосами, росинками пота на лбу и запавшими глазами, глубоко ушла в подушки.
Он часто и хрипло дышал. У кровати, не сводя глаз с заострившегося лица,
сидели Густав Максимилианович и Луковский.
- Пить!- сказал Александр Семенович, и Воробьев поднес к его губам
кружку с холодным чаем.
Застучав зубами о край кружки, Александр Семенович отпил два глотка и
опять опустился на подушки.
- Скоро кончусь,- произнес он ясно и спокойно, и от этого голоса
Воробьев едва не выронил кружку.
- Ерунда, Александр Семенович!- сказал он лживо бодрым голосом.-
Поправитесь.
По губам умирающего скользнула жалкая улыбка.
- Себя утешаете,- сказал Александр Семенович.- Не нужно это. Я знаю...
Пуля кишки прорвала, с этого не выживают.
Он еще мучительней усмехнулся и тихо добавил:
- Как Александр Сергеевич, помру! И рана такая же!
Луковский отвернулся к стене и странно засопел.
Александр Семенович вытянул руку и коснулся его колена.
- Не горюй, Матвей Матвеевич! Видишь, как судьба обернулась. Думал ты,
что помрешь раньше меня, а выходит наоборот.
Он закусил губы и беспокойно пошевелился от надвинувшейся боли.
- Жалко,- продолжал он через минуту,- не доживу до хороших времен.
Переменится жизнь, дети подрастут, а я...
Он помолчал. Пальцы правой руки судорожно сжали одеяло.
- Ну что ж... Не всем жить! Кому-нибудь и умирать надо, чтобы другим
жилось по-человечески. Не даром умру. Было за что... Не дойдет Юденич до
Петрограда... Не пропустим... Верно?
- Не пропустим, Александр Семенович,- сдавленным голосом ответил
Воробьев, стараясь говорить твердо.
Наступила долгая смутная тишина.
Внезапно Александр Семенович широко открыл глаза и схватил Воробьева за
руку.
- Похороните меня,- голос Александра Семеновича стал чистым и звонким,-
похороните в парке, там, где братская могила...
Он замолк, поднял руку, пропел по лбу и с извиняющейся улыбкой тихо
закончил;
- Вздор это, конечно... Лежать все равно в какой яме... Только
припомнилось мне...
Александр Семенович вдруг приподнялся на локте и медленно, протяжно
проговорил, как в бреду:
...Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.
Вытянулся, словно прислушиваясь к этим звукам, и, опускаясь на подушки,
протоптал:
- Слова какие, друзья! Какие слова!
Он закрыл глаза и как будто задремал.
Больше он не произнес ни слова до рассвета. Когда в палате посветлело,
легкая дрожь прошла по его телу. Он пошевелился и уже неповинующимися губами
прошептал что-то непонятное. Нагнувшемуся к нему Луковскому не удалось
разобрать ничего.
Бульканье в горле оборвало речь умирающего.
Александр Семенович впал в забытье.
Через полчаса он глубоко вздохнул и затих.
Густав Максимилианович и Луковский исполнили его просьбу. Александр
Семенович Пушкин похоронен в братской могиле Александровского парка.
Октябрь- ноябрь 1936 г.
Last-modified: Tue, 16 Sep 2003 04:46:58 GMT