Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 © Copyright Андрей Николаев, 1994
 Коммерческое использование этого текста допустимо только
 с разрешения автора. По всем вопросам пишите:
 Email: legostay@peterlink.ru

---------------------------------------------------------------



     Предуведомление: Автор считает своим долгом предупредить, что все персонажи
и события в данном произведении вымышлены и любые совпадения с реальными
людьми и ситуациями являются чисто случайными.


                Как и многое из того, что я делаю,
                АлВиСиду посвящается.
                                            Автор



                      "Когда очевидцы молчат, рождаются легенды".
                                Илья Эренбург

                      "Врет, как очевидец".
                                Народная поговорка

                      "Нэ так все это..."
                                начало эпиграфа к одному
                                из романов братьев Стругацких





     На Интерпрессконе-94 в мой номер за час до вручения премии  зашли Борис
Натанович  Стругацкий  и  Андрей Лазарчук и попросились  посидеть.  А у меня
сидели  за  столиком   моя  жена  и  Света  Бондаренко,   которым  я   купил
"Шампанского" и мороженого. Ну, мы подвинулись,  я заварил Борису Натановичу
чай, мы мило посидели (Лазарчук заметно нервничал -- его роман имел реальные
шансы на победу). А вечером мне Татьяна грустно сообщает:
     -- Вот,  пила  "Шампанское"  с великим  человеком,  а  на  работе и  не
похвастаешься. Никто в саду не знает писателей Стругацких...



     На Интерпрессконе драки  не так уж  часты,  хотя, к  сожалению,  иногда
случаются. Но  об  одной  хотелось бы  рассказать  --  на  Интерпрессконе-93
писатель Святослав Логинов, будучи  идеально трезвым, дал по морде киевскому
редактору Евгению Шкляревскому.
     Не сильно дал, но ощутимо. По заслугам.
     А дело в  том, что в  киевском  издательстве в  начале девяностого года
решили  издавать  сборник  рассказов  Логинова  "Страж  перевала".   Логинов
отправил рукопись и получил письмо от главного редактора, что текст принят и
никаких исправлений не будет, к сборнику сделаны великолепные иллюстрации.
     По  гримасам судьбы,  которые  стали столь обыденными,  что никого и не
удивляют, книга киевского издательства  должна  была печататься  в питерской
типографии. Узнав  об этом,  Святослав  Владимирович  не  утерпел и  побежал
смотреть макет. Рисунки действительно оказались очень достойными. Но текст!
     Слава вдруг обнаружил, что его герои ходят исключительно своими ногами,
глядят только своими глазами и  прочее. Для крайней  наглядности приведу две
цитаты.  Оригинальный  текст  Логинова из  рассказа  "Ганс-крысолов": "Палач
города  Гамельна  кнутом  убивает  быка,  но может,  ударив  с  плеча,  едва
коснуться кожи". Текст, который он  увидел  в макете,  гласил: "Палач города
Гамельна может кнутом убить быка, но может как бы даже вроде ударив с плеча,
едва коснуться их кожи". Почувствовали разницу?
     Когда    Борис    Натанович   Стругацкий    спросил    с   обыкновенным
неудовольствием,  что там опять произошло, а я подробно разъяснил  ситуацию,
мэтр не смог сдержать довольную улыбку:
     -- Дать по морде редактору -- святое дело...



     Михаил  Веллер   посвятил  целую   главу  в  своей  эпохальной   работе
"Технология рассказа" отношению автора с редактором. Познавательное  чтение,
многое  можно взять  на вооружение  и ныне.  Я  же  случайно обнаружил новый
подход к этому делу.
     Когда в "Азбуке" готовился мой трехтомник, я сразу поинтересовался, кто
будет  моим  редактором. Мне сказали --  Белов. Я ответил, что  хорошо с ним
знаком,  мы  иногда  выпивали  вместе,  и   он  не   может  подойти  к  делу
беспристрастно. Тогда, после недельного раздумья,  в издательстве  сообщили,
что подобрали мне замечательного редактора  --  Максима Стерлигова.  На  что
пришлось заметить,  что с  Максимом я  еще в  более  дружеских отношениях и,
взявшись за мой роман после  бесконечных со мной спорах о различных подходах
к редактуре, он либо наживет в  моем лице врага, либо не изменит ни знака. В
общем,  мне нашли  редактора из искусствоведческого журнала.  Он  был  столь
напуган, что  на  каждое замечание (надо признать,  все были по делу) ожидал
гневного взрыва.




     В "Терре фантастике" роман "Замок Пятнистой Розы"  редактировал  Леонид
Филиппов. Мне  предоставили  текст с правкой, дали срок на  ознакомление и я
приехал в редакцию для согласования.  Через два часа работы,  все обговорив,
Леонид заметил мне:
     -- Если бы я знал, что вы столь покладисты, то был бы более придирчив.
     На что получил немедленный ответ:
     -- Если бы вы были более придирчивы, то я бы был менее покладист.




     О нет, я  не  спорю -- редактура необходима.  Если не сказать более. Но
вот только редакторы изменяют  в авторском тексте то,  что можно (и  должно)
оставить,  а вот реальные ляпы  --  пропускают. Так,  рукопись моего первого
романа, вышедшего в "Лани" хранится у меня, как реликвия: на каждой странице
не менее двадцати правок. Вещь редактировал один довольно маститый писатель,
фамилия которого не значится в титрах. Он потратил два месяца на эту работу,
проделав поистине гигантский труд. Мне было тяжело и неприятно, но если бы я
не согласился, то неизвестно когда увидел бы роман опубликованным.
     Долгое время  я  полагал,  что правка  пошла на пользу.  Но когда книга
переиздавалась  в "Азбуке"  оказалось,  что файл  отредактированного  набора
"Лани"  (а с  редактором был согласован факт  переиздания  в  его  варианте)
безвозвратно  погиб. Мне  нужно было  срочно предоставлять набор  и  другого
выхода,  как   просто  самому  еще  раз  пробежать  первоначальный  текст  и
подправить что-то на свой вкус, у меня не было.
     Какого  же  было мое удивление,  когда  Вадим  Казаков, один  из  самых
уважаемых мною людей в фэндоме, позвонил и сказал, что прочитал трехтомник:
     --  Текст  выглядит  намного свежее  по сравнению  с  первым  изданием.
Учишься все же писать.




     А вообще  меня  впечатляет история, рассказанная Славой  Логиновым, как
один редактор,  увидев  текст  начинающего  писателя,  в  котором невозможно
изменить  ни слова,  отнес повесть в девственном  виде к главному и  получил
выволочку  за лень и тунеядство.  Тогда  он  старательно  и  густо  принялся
замарывать   в  рукописи  слова,   фразы  и  целые  предложения,   а  сверху
редакторской рукой  писать то же  самое.  "Вот, так бы сразу..." -- похвалил
начальник.




     Но, повторяю, редактура крайне необходима (особенно в случае, когда она
действительно  необходима).  Так,   работая  над  продолжением  только   что
упомянутого  "Наследника...",  я  с  ужасом  обнаружил,  что  верховный  бог
корейского  пантеона,  фигурирующий  у  меня в первом издании... вообще черт
знает откуда появившееся компиляция из первого слога имени одного божества и
второго слога имени другого. Как так получилось при написании, не  помню, но
употребив  имя  раз, я посчитал, что  сделал  это  правильно, и в дальнейшем
употреблял его. Вот уж, по-моему, проверить такую редкую вещь, как  заглянув
в  словарь  --  прямая обязанность  редактора.  Ан  нет  --  он придрался  к
дореволюционному  написанию  имени Луцифер (что редактор  выяснил из того же
мифологического словаря).
     Я немного  работал редактором  и знаю как порой трудно  обнаружить ляп.
Так, к примеру, рукопись очень неплохого перевода повести Фармера "Пассажиры
с пурпурными карточками" лизалась много раз, причем не одним редактором. Мне
надо  был  просто  набрать  и  вычитать  опечатки. И лишь  после  четвертого
прочтения я  случайно  заметил: "Комната имела  яйцеобразную  форму. В  углу
стояло яйцо поменьше".




     Это, конечно, легенда  (хотя  дыма  без огня  не бывает), но  я ее всем
рассказываю так, как расскажу сейчас (откуда она взялась я уже сам не помню,
но  кажется, году в девяностом мне  об этом рассказал  Николай  Ютанов, а  я
просто утрировал и додумал).
     В одном  издательстве,  чтобы  проверить качество  работы  корректоров,
распечатали десять экземпляров одного и  того же текста объемом в  авторский
лист и раздали  разным корректорам, причем  никто из них  не подозревал, что
подобная  работа  поручена  не  только  ему.  При  сверке  готовых   текстов
выяснилось, что совпадающих  хотя бы  на  пятьдесят  процентов корректур  не
нашлось ни одной пары.
     А потом  что-то  говорят о строгих законах русского  языка. Как захочет
корректор, так и будет.
     Каждый  писатель   может,  по-моему,  привести  ряд  забавных  примеров
неумного вмешательства корректора (не редактора даже). В моей практике пока,
к счастью, смешных ляпов я не отловил, но  вот над Колей Перумовым корректор
подшутил  здорово  -- в  романе "Гибель  богов" вместо  заключительной фразы
спасенного  из  многовекового  забвения  бога  "Я  Один,  я  снова  Один"  в
издательстве  "Азбука"  напечатали:  "Я  один,  я   снова  один".  Наверное,
корректор не знал верховного  бога скандинавского пантеона --  да  и с какой
стати, в средней школе этого, наверное, не проходили.



     Я любил  когда-то читать  на последней  странице  "Литературной газеты"
рубрику  "очепятки".  В  моей  практике  было  несколько  довольно  забавных
опечаток.
     Так, в начале восьмидесятых,  когда я  только осваивал пишущую машинку,
печатая самиздат,  этим новым занятием баловались и домочадцы, отстукивая  в
мое отсутствие несколько строчек.  Мама  набрала  вместо фразы "Сынок, пойди
проспись, ты плохо выглядишь" (буквы  "п" и "р" на клавиатуре, как известно,
рядышком) следующее: "Сынок, пойди просрись, ты плохо выглядишь".
     Из той же  оперы: "Он  на всем ходу спрыгнул с карусели" и "Он  на всем
ходу срыгнул с карусели".
     В "Сизифе", в эпиграфе острополемической статьи пермяка Сергея Щеглова,
с которой я не был согласен и публиковал исключительно, чтобы не обвинили  в
необъективности, я совершенно  случайно напечатал вместо  гоголевской цитаты
"Скучно на этом свете,  господа" -- "Сучно на этом свете, господа". Что дало
повод  Вадику Казакову  всласть  повеселиться,  назвав  ответ  на статью  "О
сучности критики фантастики". Впрочем не помню, написал ли он эту статью.



     Борис Гидальевич Штерн, светлая ему память, жил  столь же замечательно,
сколь и писал,  недаром анекдоты про него  стали притчей  во языцех. Не вижу
ничего плохого,  вспомнить его еще  раз и  улыбнуться, пусть и со слезами на
глазах от невосполнимости утраты.




     Во-первых, ему принадлежит знаменитая фраза: "Спью!".
     Я  с семьей был  на  Фанконе-91,  где  впервые близко сошелся с Борисом
Гидальевичем. Мы уезжали на два дня позже. Попрощались с ним и он отбыл.
     Пришел уезжать и наш черед. Лев Вершинин, радетельный хозяин, предложил
переночевать у  него,  познакомиться  с  мамой,  а  утром  от  него  удобнее
добираться  до  аэропорта.  Приезжаем,  его   мама  сделала  шикарный  стол,
присутствовали еще Игорь Федоров с супругой.
     Вдруг в дверях совершенно неожиданно нарисовался сонный Штерн.
     -- Борис  Гидальевич,  вы  же два  дня  назад уехали,  -- не  сдержал я
удивления. -- Что вы здесь делаете?
     Вот тогда и услышал впервые знаменитое:
     -- То ли пью, то сплю. Спью!




     На том же Фанконе я узнал как Борис Гидальевич играет в преферанс.
     Предложили мне расписать пулю Ефанов и Больных.
     -- А четвертый кто? -- спрашиваю.
     -- Штерн.
     -- Ничего  не  получится,  --  говорю, --  я только  что  от  него,  он
полностью готов.
     Ефанов  делает успокаивающий жест и ведет за собой. Приходит в  комнату
Штерна, берет его на руки и несет к столу. Борис Гидальевич открывает глаза,
уже тасуют карты.
     -- Пулю, да? -- говорит он и берет раздачу.
     И играет, да еще как -- выигрывает. Двадцатка, закрыта, Ефанов считает,
а Штерн обмякает в предыдущее состояние.
     Зная это, на Интерпрессконах я несколько раз проделывал подобный трюк.
     Но вот на  Сидоркон-97 он  приехал вдвоем с супругой -- и  ни глотка. И
тогда же впервые на Сидорконе появился Василий Головачев.
     Я заранее знал  о  приезде  Головачева, давно мечтал с  ним  сыграть  в
преферанс  и,  будучи в курсе,  что он играет  только  на  деньги (мизерные,
конечно,  чтобы  не  было  шальных мизеров) припас необходимую  сумму. Я был
полностью уверен, что проиграю, сев за один стол  со Штерном  и Головачевым.
Ан нет -- проиграл-то Борис Гидальевич, причем крупно.
     -- Трезвый потому что, -- мрачно константировал он.
     Тот  кон был для него  вообще очень тоскливым из-за вынужденного сухого
закона. И вот на четвертый день супруга Штерна не выдержала, дала ему денег:
     -- На, иди, выпей свой стакан!
     Борис Гидальевич входит в бар. За столиком перед стойкой сидят Чадович,
Лукин, Брайдер, на столе бутылка водки.
     -- Боря, Боря, иди к нам, выпей! -- раздаются призывные кличи.
     Борис Гидальевич гордо делает знак, что сам, и  с чувством собственного
достоинства становится в очередь за местными мамами, приведшими  своих детей
угостить мороженым в единственном в поселке приличном кафе.
     Очередь двигается медленно, но  Штерн терпеливо ждет и не  поддается на
соблазнительные жесты друзей.
     И настает его звездный  час --  он  гордо  бросает  на  стойку деньги и
заявляет:
     -- Двести грамм.
     -- Сливочного или шоколадного? -- спрашивает официантка.
     Немая сцена.




     Некий московский режиссер  на первых Интерпрессах гордо  хвастался, что
скоро  он закончит  свой  фильм  "Детонатор" и весь мир содрогнется. Причем,
каждый год  картину  обещали привезти и, наконец, в  девяносто  третьем году
привезли.
     Я  вышел  из  зала  первым,  сам   перед  собою  оправдываясь,   что  я
ответственный  за  мероприятие и  не  должен выпустить  из  зала  остальных,
поскольку  надо  провести  обсуждение фильма. Через  несколько  минут  вышел
Стругацкий. На мои  слова  он ответил:  "Андрей, фильм  плохой, а ругать  не
хочется. Я лучше пойду". Железная логика.
     Но кое-кого  я  все-таки удержал в  зале до конца сеанса. Когда зажегся
свет на двенадцатом ряду одиноко  спал  Штерн --  все его  друзья  уже давно
переместились в бар. Провожу обсуждение только что просмотренного "шедевра",
режиссер готов отвечать на любые вопросы. Ну, фэны иногда что-то спрашивают,
но все больше делятся впечатлением о фильме, грубо говоря -- ругают.
     И  вдруг,  в  разгар  гневного  обличения  очередного   оратора,  Штерн
открывает глаза и говорит:
     -- А чего? Мне понравилось...




     На Интерпресскон-93 к нам приезжал Виктор Пелевин. Он нормальный парень
и если к нему обращаешься серьезно, то слышишь в ответ серьезные слова.  Но,
поддерживая   репутацию  своих  слегка   сдвинутых   рассказов,  он   избрал
соответствующий образ поведения.
     На четвертый  день один  из  гостей, Сергей Фирсов из  Ростова-на-Дону,
обиженно  сказал мне,  что  вот завтра уезжать,  а бутылка ростовской водки,
которую  он специально  тащил для того, чтобы распить ее с Николаевым, так и
не раскупорена.
     Я посмотрел на часы и махнул рукой:
     --  Ладно, мне нужно еще кое-что сделать, но через сорок минут я буду у
тебя. Позови Сашу Диденко и ждите в твоем номере.
     Захожу в  номер Сергея  через  оговоренное  время и  вижу  картину:  на
кроватях сидят Диденко, Фирсов, Горнов, кто-то еще и смотрят  на Пелевина. А
тот сидит за  столом  (на котором красуется пустая водочная бутылка), пальцы
козой, он размахивает руками в стороны и жужжит.
     Я глазами спрашиваю: "что происходит?"
     "Сиди и молчи", --  знаком показывает Диденко. Пожимаю плечами и сажусь
на свободный стул. Эта медитация длилась минут пятнадцать, никто Пелевину не
мешал, наоборот  -- смотрели на него, не отрываясь. А я,  признаться честно,
даже задремал от тоски.
     Наконец он закончил  представление на высокой ноте жужжания и эффектным
пассом.
     -- Чувствуешь? -- вопрошает Пелевин Диденко.
     -- Нет, -- виновато отвечает тот.
     -- А ты? -- оборачивается Виктор уже к Горнову.
     -- Нет.
     -- А ты? -- к Фирсову.
     -- Нет.
     -- Ну, а ты? -- это вопрос ко мне.
     -- Чувствую, -- отвечаю.
     --  Во-о!  --  оживился Пелевин. --  Видите?! Он -- чувствует! И что ты
чувствуешь?
     -- Чувствую, -- отвечаю, -- что водка моя уже выпита.
     С тех пор Пелевин со мной не разговаривает.



     Однажды  я провожал Сидоровича от дома  до автобусной  остановки. Стоим
ждем. Я, размышляя вслух, сказал: "Почему бы не взять бутылочку и не доехать
до  тебя?" Отклика не  последовало и  я  не стал развивать  тему.  Через три
минуты  Сидор  неожиданно говорит:  "Уболтал, оратор!  Пошли за  бутылкой!"*
<Сноска: Сидорович утверждает, что  фраза  звучит "Уговорил, черт языкастый!
(прим. автора)>
     Не знаю, сам ли  он придумал,  но с тех пор эта фраза  в моем окружении
чрезвычайно популярна.



     О моих  поездках  с  Сидоровичем в  Москву можно  многое  порассказать.
Как-то мы вышли из квартиры, где остановились, в десять утра, а встреча,  на
которую собирались, была назначена аж на полшестого вечера. Мы отправились в
центр  и решили позавтракать в кафе "Прага" (не  в  ресторане, а  в  кафе на
первом  этаже). Это было в восемьдесят девятом году, сухой закон еще не умер
окончательно. И вот мы в одиннадцать сели, заказали первое, второе, третье и
даже мороженое, а также бутылку сухого вина.
     -- Вино с четырнадцати часов, -- ледяным голосом уведомила официантка.
     -- Вот в четырнадцать и подадите, -- спокойно парировал Сидор.
     Там  кафе  относительно  недорогое  и  готовят   очень  прилично,  днем
посетители  больше  получаса  не сидят. А  мы сидим, заказав уже по третьему
мороженому.
     В  четырнадцать часов нам  чуть  ли  не  под  музыку  приносят вино.  В
пятнадцать мы знаем  всех официанток по  именам. В шестнадцать часов та, что
обслуживала  нас,  сказала,  что  если  нам  негде  переночевать  мы   можем
воспользоваться  ее  гостеприимством.  Мы   бы  посидели  и  еще,  но  время
подпирало. Швейцар подал нам куртки и распахнул двери.
     Это все ерунда, если бы года через полтора (не меньше!) мы бы снова  не
пошли в "Прагу". Времени было мало и мы только позавтракали. Когда выходили,
швейцар, открывая дверь, сказал:
     -- Чего-то вы рано уходите в этот раз...



     В  один  из  приездов в  Москву, в восемьдесят девятом году, сделав все
дела, мы с Сидором решили посетить их знаменитый пивной бар "Жигули", что на
углу Калининского.  Пришли,  выпили по кружке-второй. Надо в  туалет. А  там
вход --  двадцать  копеек.  В пивном-то  баре! Ну,  заплатили. Вернулись  за
столик, заказали официанту сразу восемь кувшинов пива и закуски.  Дождавшись
заказа, заплатили  и, едва взяв  все в  руки,  направились в туалет.  Честно
отдав  сорок копеек расставили наше богатство  на поребрике у раковин и часа
три  наслаждались общением друг с другом. Время от времени  нами восхищались
другие посетители и кое-то даже последовал нашему примеру.
     Самое смешное, что  когда  мы пришли в "Жигули"  на следующий  день (не
собирались, случайно вышло), то туалет уже был бесплатным!



     Я не любитель эльфийских тусовок и игрищ, хотя и против ничего не имею.
Но один случай на меня произвел впечатление. Было это в начале девяностых, в
Москве,  на  квартире  Юры Симецкого. До поезда  оставалось полдня, все дела
сделаны и пили чай  с одним фэном из провинции (больше я его никогда в жизни
не  встречал и имени, к сожалению, не запомнил). Он только  что  вернулся  с
одного из  первых эльфийских  конов, что проходил в Красноярске  и часа  три
рассказывал. Меня  удивило, что  участников кона он  называл не  по реальным
именам, а по ролям: Гэндальф и как-то там еще.
     Сидор  тогда катался на все коны, но  в  Красноярске не был и слушал  с
интересом. Вдруг рассказ доходит до точки:
     -- ...из кустов выскочил тролль и сожрал его! -- Зная уже, что мне надо
называть имена людей, если  я  с ними  знаком, он  поясняет: --  Троллем был
Михаил Якубовский.
     --  Во, -- говорю  я Сидору, -- Миша был, несмотря на возраст, а ты  не
поехал?
     -- Правильно, -- отвечает Саша, -- он был троллем, лежал целый день под
кустом  и  водку  пьянствовал.  Иногда  вылезал,  когда  заскучает,  и  жрал
прохожих. Только роль тролля одна была, я узнавал...



     Во время одного из  традиционных шашлыков Сидоровича на Финском заливе,
накрапывал  дождик.  Когда проходили  к  привычному  месту, видели  метрах в
десяти от дороги  беседку. И Олексенко  пришла в голову идея  выкопать ее  и
притащить  к  костру.  Он  потихоньку  умыкнул у Сидора  лопату  и  сгоношил
нескольких фэнов. Копали долго, пока не дорылись  до бетонного фундамента. А
Сидор не мог найти срочно  понадобившуюся лопату. Тут как раз  и Олексенко с
ней идет.
     -- Зачем взял лопату? -- заорал на него Сидор.
     -- Догадайся с трех раз, -- ответил Олексенко.
     -- Кретин, -- только и нашел в себе силы выдавить гневный Сидор.
     -- И как только ты догадался? -- горестно согласился Олексенко, отдавая
зазубренную лопату.



     На Аэлите-91 мы со Святославом Логиновым  после торжественного открытия
пошли  пешком  до общаги  и круто  разговорились  по  душам. Я остановился в
номере вместе  с  Сидором, Ларионовым и кем-то  еще. Ну  я и  договорился  с
Олексенко, что тихо переночую на его кровати, а он на  моей -- все равно ж в
нашем номере сидит.
     Мы со Святославом Владимировичем идем в  комнату Олексенко, на  столе в
кухне стоят графин и стаканы. Наливаем кипяток, прихлебываем, говорим.
     Через три часа появляется Олексенко, видит полные стаканы:
     -- А мне?
     Слава без разговоров  протягивает свой  стакан. Олексенко оглядывается,
находит на подоконнике корку хлеба, смачно готовится и делает залп.
     Наверное, если бы в стакане был чистый спирт, он бы отреагировал не так
болезненно. Не ожидал-с, не ожидал-с.



     Был период в моей жизни, когда мы с Сидоровичем зашились на два года (с
тех  пор я пью только пиво). Но друзья приезжать из-за этого не перестали. И
вот  является  как-то  Олексенко  с...  тортом.  И  прекрасно с  моей  женой
просидели  втроем на кухне до позднего вечера. А  потом,  после  его  ухода,
Татьяна и говорит:
     -- Никогда не думала, что Шура Олексенко, оказывается, умный  человек и
такой приятный собеседник.



     Однажды я сказал Олексенко:
     -- Сан Саныч, ты не обидишься, что я в твою честь кота назвал?
     -- Нет, конечно, -- радостно отозвался он. -- А как?
     -- Кошмар Кошмарычем.




     Кстати,  я теперь  твердо убежден,  что  имя определяет бытие. Тот  кот
вечно ссал по углам и в конце  концов сбежал,  побыв в  нашей семье реальным
кошмаром.  Мне  подарили  черепашонка, его  надо  было как-то называть и, по
примеру  черепашек-нинзя, мы решили назвать ее именем художника. Каким? Не в
моей семье над этим долго думать -- Борис (в честь Вальеджо, разумеется). Но
черепах этого  не уразумел  и почувствовал себя президентом -- гордо смотрит
на всех со своего плотика в банке, лишний раз не пошевелится.
     А недавно я назвал новую  кошечку Засерией  Мурзовной (уменьшительно --
Заська). И  получил соответствующий результат  --  по  две кучи  ежедневно в
самых неожиданных углах.




     Церемония вручения  "Странников" за 96 год. Уже чуть выпив пивка, сижу,
волнуюсь. Рядом жена; все в праздничном,  предвкушают.  Мне почему-то всегда
чуть не по себе в таких торжественных ситуациях и я иду курить, пока действо
еще не началось.
     Стою у входа в зал, затягиваюсь. У закрытых дверей толпятся молоденькие
девчонки  во  что-то  воздушно-пышное  одетые  --  модели,  которые   должны
проходить  под  музыку  через  зал на сцену, а потом  вручать  премии, часть
ритуала  странника.   С   ними   --  мадам.  Она  меня  что-то  спросила,  я
автоматически ответил,  думая о своем. Закурил еще одну сигарету. Что-то там
затягивалось, девчонки  (ученицы еще, все внове)  заметно  нервничали. Я там
вроде уже для них как  портьерой стал, опять же с мадам их  почти по-свойски
говорил.  Одна  из  них  вдруг  и  обращается  ко  мне:  "У  меня сиська  не
вывалится?". То  есть не упадет ли случайно  с  нее лямка  или как  там  это
называется.  Вопрос, конечно, риторический  -- волнуется  девчонка. На что я
ответил, что  если и вывалится, мужчины в зале расстраиваться не  будут.  Но
это так, к антуражу ситуации.
     Заиграла наконец  музыка,  красотки пошли в  зал  по одной.  Я  закурил
следующую  сигарету, ожидая когда  мне можно будет пройти  к своему месту  в
третьем  ряду  к  супруге,  готовясь  узнать результаты премии, переживая за
друзей.  Вроде все -- девчонки  прошли. Я нервно загасил  бычок  и распахнул
дверь. Меня встретил шквал аплодисментов. Ожидали очередную милашку -- а тут
я во всей своей красе.
     Алан Кубатиев потом сказал, что из всех моделей я был лучшим.



     Александр  Пирс  впервые  появился на  Интерпрессконе  в  94 году и был
поручен  опеке  Олексенко --  они оба  сидели за компьютером, делали бэджи и
прочие бумаги, в том числе дипломы для "Бронзовой улитки".
     Я  сидел  с  Вячеславом  Рыбаковым  в  номере  Бориса  Натановича,  шла
неспешная   беседа.  Вдруг  вваливаются  едва  живые  Пирс   с  Олексенко  и
протягивают мэтру пробу диплома. Стругацкий посмотрел,  одобрил и выпроводил
их. Мне стало неудобно за товарищей, я что-то пробубнил, что, мол, их понять
можно -- столько встреч, праздник начался...
     -- А я даже  знаю сколько они выпили! -- вдруг с довольным видом заявил
Стругацкий. -- Я у Сидоровича  угощался кофе, когда они у него бутылку водки
из холодильника утащили.
     О, какой наивный Борис Натанович, полагающий,  что это и все, что они в
тот день употребили. Я не стал его разубеждать.




     Наутро встретив Пирса, бледного и страдающего, я спросил:
     -- Саша, может тебе пивка принести?
     -- Гильотину, -- ответил он.




     Уставший  Александр  Юрьевич  Пирс  на  Интерпрессконе-96  обижался  на
Николая Чадовича, что  тот не хочет подарить ему книгу. А у  Коли не было  с
собой. Нет и все.  Тогда он увидел на подоконнике  случайно  лежавший  кусок
доски, толщиной сантиметра три и  размерами напоминающими  книгу и  подарил:
"На, другой, мол, нет".
     Пирс  очень  гордится  этим  подарком, только  вот прочитать  никак  не
сподобится.



     Однажды я  уже  писал, как на  Интерпрессконе-94 Стругацкий пожаловался
мне,  что  некоторые писатели так  напиваются, что  не  помнят, что  творили
накануне: например,  Рыбаков  извинялся  перед  ним с  утра за то, что, мол,
спустил мэтра с лестницы. Оказалось, что над Вячеславом  Михайловичем кто-то
подшутил,  рассказав   такое...   Слава  не  помнит  кто,  но  извиняться  к
Стругацкому поспешил. Считается  большим  секретом имена тех  шутников, хотя
все знают, что это были Измайлов с Геворкяном.
     Почти  подобная  же   история   произошла   через   несколько  лет   на
Интерпресскон-97. Тогда  в оргкомитете  работали  Алексей Захаров и непьющий
сердитый  Вася Владимирский, его  близкий друг.  Леша, впервые оказавшийся в
бурной атмосфере Сидоркона, не рассчитал сил и притомился, упав на пол прямо
в холле. Вася отвел его в номер и спустился обратно к бару очень злой. Ну, я
и пошутил -- мол расскажи ему с утра  такое, чтоб на всю жизнь запомнил.  Он
же все равно сейчас в беспамятстве, поверит чему угодно.
     Вася утром и рассказал другу. Такое...
     Я Лешу  с  вещами  случайно  перехватил уже на  выходе,  едва  заставил
вернуться,  заявив, что  на его работу рассчитывают, заменить уже некем.  Он
действительно ни капли не выпил  за все четыре дня  и,  полагаю, из-за этого
больше  на  Интерпрессе не  появляется, стыдится. Хотя чего, собственно?  Но
речь не об этом.
     В своих кошмарных рассказах Вася поведал другу, что тот якобы домогался
до Марины Дьяченко.  К  моему  ужасу Алексей  пошел извиняться. Меня поразил
ответ обаятельной и непьющей Марины: "Я ничего не помню, значит, ничего и не
было".
     Алексей, наверняка, до сих пор убежден в обратном.



     Андрей Евгеньевич  Чертков  на Интерпрессконе-97 в первый  день  сильно
отдохнул и в итоге на следующий день проспал голосование. Вечером приходит в
бар и громогласно заявляет:
     -- Все, водки больше ни глотка, работать надо. Да и Ютанов запретил.  Я
ему поклялся:  водки --  ни капли. --  Подумал  и  с  пафосом  барона  Пампы
добавил:  -- Но пиво -- не водка. Его я не пить не обещал, да и не напьюсь я
с пива.
     Результат, впрочем, оказался тем же, что и накануне. На следующий  день
в баре Андрей Евгеньевич заявляет:
     -- Пива -- ни капли, дайте мне джин-тоник.
     На  четвертый  день  Николай Ютанов  представил Черткову  всеобъемлющий
список  напитков,  которых  тому  пить  на Интерпрессконе  не  рекомендуется
(говорят в  нем были даже такие экзотические  вещи как  кумыс, чача, саке  и
дорогой коньяк "Курвуазье").



     Известный  фэн  Влад Борисов из  Абакана несколько  лет назад только  и
повторял, будто он такой крутой компьютерщик, что нерабочие компьютеры в его
присутствии начинают функционировать.
     После завершения Интерпресскона-95  Влад приехал  ко  мне  в  гости. Он
переписал  необходимые себе  файлы, стал перенастраивать по своему виндовс и
мой, до того  прекрасно, без единого сбоя, функционировавший монитор  сгорел
наглухо.



     О  Льве  Вершинине, "покорителе  сердец  и грозе  зеркал  и  унитазов",
каждый, по-моему, может порассказать много интересного.
     На  Страннике-97  Лев Рэмович получил сразу две  премии --  жанровую  и
главную  за  повесть,  что  отметил,  как  на фуршете,  так  и  на  банкете.
Признаюсь, я тоже не остался в стороне.
     Банкет справляли в гостинице "Русь", там  комната в холле была курилкой
и раздевалкой одновременно; вешалкой служила красивая декоративные доска, на
которой  торчали   длинные  и  широкие  пластмассовые  крючки.  Мы  с  женой
собирались  уходить,  Лева там курил.  Я ухватился  за крючок,  на мгновение
потеряв точку опоры, а крючок возьми и сломайся. И вот  я  стою с обломком в
руке и не знаю, что делать, как Ютанову теперь в глаза смотреть. А Лева меня
тут же успокоил: "Я дважды лауреат, мне все можно!" и с размаху врезал ногой
по вешалке, сорвав доску со стены.



     В  далеком  восемьдесят  восьмом  году,  когда я только познакомился  с
ребятами из клуба "МИФ-XX", видики были в диковинку и дорогой редкостью. Вот
как-то на ночь глядя звонят мне два неразлучных Бориса  (Гуревич и Крылов) и
просятся  на  ночь  поглядеть видак. У меня дома никого, но  мне на работу к
семи утра. Я говорю -- фильмов полно, приезжайте, но буду спать.
     Приехали. Гуревич первым делом спрашивает:
     -- Порнуха есть?
     --  Да  есть,  есть...  Вы кино хорошее посмотрите,  раз  видика еще не
видели никогда.
     У меня тогда "Команда", "Терминатор", "Индиана Джонс" (свеженькие  в то
время) были. Научил их пользоваться аппаратурой, показал где что на кассетах
и заснул.
     Просыпаюсь,  а Крылова нет. Ну мы с  Гуревичем поехали, я на работу, он
-- тоже.
     Вечером звоню Крылову и спрашиваю,  чего он ушел ночью, транспорт-то не
ходил. Ну,  он  и объясняет,  что  все  ж включили  порнуху и через  полчаса
просмотра Гуревич повернулся и пристально посмотрел на Крылова.  "Кажется, я
уже даже тебя хочу", -- сказал он. Крылов и сбежал от греха подальше.
     -- На кого же ты меня спящего бросил? -- задним числом испугался я.



     Юрий  Гершович Флейшман, по существу, привел  меня в  фэндом. Он всегда
отличался  крайней  щепетильностью.  К  тому  же он  был в  крайне натянутых
отношениях с товарищами по клубу "МИФ-XX" Борисами Крыловым и Гуревичем.
     И как-то раз в восемьдесят девятом году я трепался с Юрой по телефону и
привел какую-то цитату из Стругацких, по-моему, из "Пикника на обочине". Юра
ответил,  что  я  цитирую  неправильно. Я возмутился  и  говорю,  что тексты
любимых писателей... Ну, и тому подобное.
     Он  же  любит  книги Стругацких  не менее  меня  и  стоит  на  своем. Я
рассердился и говорю, что отвечаю за свои слова делами  и если я не прав, то
готов вечером (а вечером  был семинар)  отдать четвертной (приличные по  тем
временам  деньги).  Он (не  скажу, что с  готовностью, но все же) согласился
подкрепить свое утверждение тем же.
     Положив трубки мы кинулись к полкам. Прав оказался я.
     Я не хотел брать у него четвертной. Но знал, что Юра не примет отказа и
настоит на выплате проигрыша. И  решил предложить послать их  "Оверсановцам"
(восемьдесят  девятый год!)  в  Севастополь от  нас двоих  на размножение их
информационных листков. И даже соответствующее письмо, в котором должны были
быть две подписи, на машинке, помнится, отпечатал.
     Мы  с  Крыловым,  Сидором  и  Гуревичем сидели за  столом в  кафе  дома
писателей,   когда  Флейшман  подошел  с  этим  четвертным.  Я  сделал  свое
предложение, но он отказался. Возможно присутствие двух  Бобов  повлияло. Он
оставил деньги и гордо отошел.
     -- Ну, и что теперь делать? -- задал я риторический вопрос в пустоту.
     -- Ты  не знаешь что делать с четвертным? -- искренне удивился  Крылов.
-- Мы тебе поможем!
     Короче,  Гуревич отправился в бар и купил шесть бутылок сухого вина. Мы
трезвые (как и  положено)  прошли на заседание, а после  гурьбой вернулись в
бар.
     За одним из столов собрались непьющие и  Флейшман там о чем-то спорил с
Логиновым.  А  за  нашим  столом  то  Гуревич,  то  Крылов,  поднимая  бокал
восклицали на все кафе:
     -- За спонсора нашего, Юрия Флейшмана!



     Я  по природе интернационалист и мне глубоко  до  лампочки,  кто передо
мной  -- русский,  еврей или папуас, лишь бы человек был хороший. Но вот Юре
Флейшману этот вопрос далеко  не безразличен. И однажды, когда я (уважая и в
сердцах) обозвал его дураком, он заявил, что я так говорю,  потому что он --
еврей. На что я ответил, что совсем не по этой  причине,  а потому что он --
дурак!
     Пусть Юрий  Гершович не  обижается, если вдруг прочитает  эти строки, я
искренне  считаю его  одним  из лучших  людей, встреченных мною в  жизни. Но
однажды он меня чуть не убил.
     Дело было  так -- я забежал в "Лань" по поводу своей  книги, засиделся,
рабочий день  кончился,  и  мы  просто  трепались.  Олексенко  купил всем по
бутылке пива,  шел легкий разговор. Пришел и Флейшман.  И вдруг рассказывает
анекдот (который,  я слышал  раньше).  Я и  слушал-то  в пол-уха, смотрел за
манипуляциями Сан Саныча  на клавиатуре, прихлебывая  лениво пивко.  И вдруг
доносится Юркин голос:
     --  "Правда  ли,  что евреи продали  Россию?" "Правда".  "А где я  могу
получить свою долю?"
     Я настолько отчетливо представил Юру  в соответствующей инстанции,  что
смех пошел из груди навстречу пиву, я  захлебнулся и  на  какое-то мгновение
свет померк перед глазами и я не знал -- откашляюсь ли.



     Когда Юрий Флейшман  прочитал мою ученическую повесть "Коридор судьбы",
он "по дружбе" рекомендовал мне никогда больше не писать.
     Прочитав "Наследника Алвисида" он заявил, что я наваял полное дерьмо, а
после замечательного "Коридора..." он ждал от меня так многого...
     Когда  я ему принес "Замок Пятнистой Розы"  он два часа  мне доказывал,
что  большего  барахла   не  читал   в   жизни.   И  это   я  написал  после
"Наследника...", который,  по  его  словам "был,  как  откровение, как  удар
пыльным мешком из-за угла..."
     Вот  тогда я  и  понял,  что  узнаю  настоящее  Юрино  мнение  о  своем
произведении только тогда, когда напишу следующее.
     Кстати,  он отнюдь не  одинок в своем  отношении к чужим  рукописям. Не
только к моим, естественно.



     Елена  Хаецкая  (на  мой  взгляд,  одна  из  лучших  ныне   действующих
фантастов) при первой встрече мне жутко не понравилась.
     А потом я встретил ее случайно в одном из издательств, нам  вместе было
идти  к  метро.  Я хотел пива,  но  покупать при  ней  только  себе казалось
неудобным, а было невтерпеж после трудного разговора с редактором. Ну, я для
вежливости  предложил  и ей купить. Она не отказалась. Выпили еще  по одной,
оказалось, что нам ехать до одной станции метро, где ее ждет соавтор, я взял
еще пива и такси. Доехали, выпили с соавтором тоже. До тех пор, пока пиво не
полилось из ушей. И ее очень поразило, что я угощал, а не пытался раскрутить
ее  на угощение,  и вот она стала на каждом углу кричать, что Николаев-де --
джентльмен.
     Так  вот, как-то  я  встретил  в  "Азбуке" Бережного, (который  был  ее
литагентом) и разговорился -- о том, о сем. Бережной похвастался: только что
купил  за  полтинник  новенького   Пелевина  (зеленый  двухтомник  в  рамке)
последний экземпляр, больше нет. Ну, к  тому  времени к прозе Пелевина я уже
относился равнодушно.
     Но  вот появилась Лена, Бережной хвастается  и перед  ней,  а  она  так
капризно,  по-детски (почему у женщин  это всегда  получается естественно?),
заявляет:
     -- Хочу!
     -- Последний  экземпляр, -- чуть ли не с гордостью поясняет Серега, а я
возьми и сдуру пошути:
     -- Дарю, если тебе так уж хочется.
     Она  же  прекрасно видела,  что книги не мои. Тем не менее  Лена быстро
говорит  "спасибо"   и   запихивает   двухтомник   в  сумочку.  У  Бережного
вытягивается от неожиданности лицо. Я тоже  врубаюсь, что попал  в  дурацкую
ситуацию. И  не нахожу  ничего  лучшего  (ибо прекрасно  понимаю,  что книги
Бережному уже не вернуть) как протянуть Сереге полтинник.
     -- На, ты  себе еще купишь, а это будет мой  подарок Лене, хотя я  и не
хотел тебя так подставлять.
     Серега тут же возмущается и отвергает деньги, заявляя, что тогда уж это
-- подарок  от  него.  Причем Лена  с  восторгом  наблюдает за происходящим.
Поторговавшись  минут  пять  мы все-таки  сошлись  на том, что  Серега  взял
половину и это подарок от нас обоих.
     Так что теперь я лишь полуджентльмен.



     Странник-96,  отделившийся  от  Интерпресскона,  проводили  в  шикарной
гостинице "Русь", непривычной для наших тусовок. И вот ночью в номера звонит
милый  женский  голос  и  осведомляется: "Не  желает ли  мужчина отдохнуть".
Заснувший Миша Успенский бесхитростно ответил, что "он уже отдыхает" и, лишь
повесив трубку, сообразил о чем шла речь.
     А вот Дима Байкалов не растерялся:
     -- У меня в  номере сейчас Синицин  и еще  десяток хороших людей, и два
ящика водки.  Через четыре  часа мы справимся с алкоголем и тогда  возжелаем
отдохнуть!
     Странно, но на его предложение не откликнулись.



     По  некоторым  причинам  я очень не любил  съемочную  группу популярной
некогда  программы  "Пятое  колесо"  (о  чем  писал  в  "Оберхаме").  Но  на
Интерпрессе-91  Сидор  велел  мне  идти  и  сниматься,  отдуваясь  за  него.
Начальству, как говорится, виднее -- надо идти. Но я зову Серегу Бережного и
Андрея Измайлова,  в  надежде,  что они  заболтают ведущую и  мне ничего  не
придется говорить.
     Нас  усаживают за  столик,  покупают по чашечке кофе и два часа мучают,
причем Измайлов  действительно взял весь огонь на себя, а я просидел, считай
для мебели, сказав лишь несколько скупых фраз, без которых было не обойтись.
     А потом показывают передачу по телевизору. Вечер, одиннадцатый час, вся
семья  у ящика,  даже дети не спят. Доходит черед до  нашей сцены, я сижу  в
центре,  говорит Измайлов. Вдруг я беру  в  руки чашечку (не за ручку, а как
стопку),  подношу к носу, принюхиваюсь, отвожу  руку, набираю  полную  грудь
воздуха, опрокидываю в себя содержимое, занюхиваю пальцем левой руки, ставлю
чашку и потупляю взгляд.
     Законченность сцены поражает.
     -- Не чай он там пил! -- заявила жена.
     Причем,  я  абсолютно не помню этого фрагмента во время  съемок.  Самое
смешное, что журналист передачи Луиза Тележко не заметила этого нюанса, пока
я не сказал уже после эфира.



     Когда  мой  старший сын  Глеб учился во втором классе почерк у него был
отвратительный (впрочем,  сейчас  не намного  лучше).  В ходу тогда были 286
компьютеры, "тройка" считалась недостижимой мечтой, а я работал так и вообще
на двухфлоповом советском агрегате.
     Как-то раз, перед  тем как  отправится на очередное заседание  семинара
Стругацкого, я стал свидетелем, как супруга  распекает сына за нерадивость и
плохо сделанную домашнюю работу. Мне стало жалко сына  и я решил хоть шуткой
скрасить его тоску:
     --  Подожди,  -- говорю,  --  скоро  куплю  себе  новый  компьютер,  мы
отсканируем  твой почерк,  будем  быстро  набирать  на  клавиатуре  домашнюю
работу, а потом в принтер вставлять тетрадку и получай готовое задание.
     У Глеба, казалось, все лицо засветилось счастьем.
     --  Чего уши развесил? -- окатила его  ушатом ледяной воды мать, -- иди
уроки делай.
     Вечером  я рассказал эту  историю Сидору,  Бережному  и Черткову. Самое
смешное, что они всерьез принялись обсуждать  как  решить эту проблему. (Да,
давно это было, аж в девяносто втором году).
     <>
     Впрочем, история имеет продолжение. Я все-таки купил приличную машину и
виндоусовским рукописным шрифтом распечатал  какое-то детское стихотворение.
Прихожу к сыну и спрашиваю:
     -- Глеб, посмотри, я твой почерк правильно скопировал?
     -- Да, папа, это мой почерк, -- тут же отвечает сын.
     -- Окстись, -- встревает жена, -- когда это ты так писал?
     -- Папа, это мой, мой почерк! -- почти в отчаяньи прокричал Глеб.
     К сожалению, тетрадь в принтер запихнуть так и не удалось.



     Последнее  время  заседания  семинара  Стругацкого  проводятся в центре
книги  у Дмитрия Каралиса.  Иногда  там  работает  пивной  бар,  порой  даже
писателям наливают нахаляву.
     Случайно, выходя после  одного из заседаний семинара, я стал свидетелем
замечательной сценки.
     Сильно уставший Вячеслав Рыбаков останавливается и говорит:
     -- Не могу идти, все. Берем тачку.
     -- А деньги откуда? -- вопрошает его не менее уставший Измайлов.
     -- У меня есть!
     -- Слушай, Слава, -- мгновенно соображает Андрей  Нариманович, -- пошли
до метро. Вдруг тебя пустят, тогда деньги пропьем!
     -- Пошли! -- тут же соглашается Рыбаков.



     На  Интерпрессе-94 в одном  из номеров  сидят писатели четвертой волны,
чинно пьют чай.
     --  Ребята, --  говорит Михаил Успенский, -- все,  что  мы пишем -- это
полное дерьмо, на котором когда-нибудь произрастет гений!
     --  Я  уже  произрос, -- совершенно серьезно ответил Андрей  Михайлович
Столяров.



     Я возвращался с Интерпресскона-98 в одной машине с Борисом Натановичем.
Трепались о том, о  сем,  то  есть ни  о чем, потому что уже наговорились на
коне.  И  я рассказал,  что  мой  сын,  проснувшись, еще  не  продрав глаза,
включает  компьютер и,  пока  он там грузится, успевает  сходить в туалет  и
помыться.
     -- Знаете, Андрей, --  ответил Стругацкий, -- первый  год, как я  купил
компьютер, я поступал точно так же.



     На Интерпрессконе-97 Игорь Чубаха стоял пьяный в холле пансионата и бил
о  мраморный  пол горшки с цветами, которые заботливо выращивает  кто-то  из
персонала.
     Приехав  на Интерпресскон-98  на  день раньше,  оргкомитет  расселился,
разведал  обстановку. Выхожу  утром  в  день  заезда  ждать  первых  гостей.
Подходит Валера Смолянинов:
     -- Ничего не замечаешь? -- спрашивает.
     -- А что такое? -- беспокоюсь я.
     -- Цветы-то ночью с подоконника предусмотрительно убрали!



     На  Страннике-98  знаменитые  соавторы  Юрий Брайдер и  Николай Чадович
(имеющие в жюри  один голос на двоих)  жили, соответственно, в одном  номере
гостиницы.  После заседания жюри у  Бориса  Натановича  Стругацкого  Брайдер
поехал  в  отель  вместе  с  другими  писателями, а  Чадович  отправился  на
вечеринку к Сидору.
     --  Ну,  Чадович -- гад, -- вдруг в метро говорит Брайдер. -- Наверняка
же забыл ключ от номера у дежурной оставить! Ну, пусть  только  мне на глаза
покажется, я ему устрою.  Я теперь по его милости вынужден буду по коридорам
болтаться!
     Приехали в гостиницу, ключ на месте.
     -- Вот, сволочь, -- негодует Брайдер, -- и здесь обманул!..



     Александр Больных после Интерпресскона-93 на следующий год  приехал, но
в пансионате не появился. На дверях  висело объявление: "Кому нужен Больных,
звоните Боровикову". Ниже повесили такое же объявление: "А кому он нужен?"



     У  Симецкого  и  Можаева  день  рождения  в один  день  и  как  раз  на
Интерпрессконе.
     Выхожу утром из  лифта  без четверти  восемь  и  встречаю  укоризненный
взгляд Юры.
     -- Ну вот, -- тоном ослика Иа-Иа обвиняет он, -- и ты не поздравил меня
с днем рожденья.
     В  ответ  я пошел к Пирсу и тот крупными буквами распечатал объявление:
"Не забудьте поздравить Семецкого с днем рожденья!!!"
     После обеда усталый Юра боялся выйти из своего номера.



     Изредка, не так  часто как хотелось бы, я устраиваю домашние застолья с
друзьями по  какому-нибудь поводу,  например  выход  новой  книги, приглашаю
близких друзей.  Как  правило приходит и моя  родная сестра, на  четыре года
меня младше, раньше она жила на соседней улице. И вот когда  Андрей  Чертков
впервые  ее  увидел, то (после  трех  часов  угощения) решил проводить ее до
дома.  На все  мои уговоры  он не  реагировал,  на предупреждения,  что  она
замужем -- тоже. Тогда я сердцах соврал:
     -- Хорошо,  провожай. Только учти, что она  живет на Гражданке, полтора
часа на транспорте.
     -- Предупреждать надо, -- ответил  Чертков и  вернулся на свое место за
столом.




     Коля  Калашников,  седой  библиотекарь  из Новокузнецка,  ярый  люден и
поклонник    фантастики,   на   каждом   Интерпрессконе    просит   отметить
командировочные.
     --   Неужели  провинциальные  библиотеки  сейчас  оплачивают   подобные
командировки? -- как-то раз подивился я.
     -- Нет,  конечно, --  признался он, --  Я целый год экономлю от жены на
обедах, чтобы приехать сюда, а ей говорю, что библиотека платит.



     За первую  свою  книгу "Наследник Алвисида"  часть гонорара  я  получил
экземплярами.  Взял пяток пачек на Интерпресскон и  дарил всем, кого  раньше
знал.
     -- Спасибо, --  сказал  Коля Калашников. --  У  меня дома в шкафу стоит
полторы сотни  книг с дарственными  надписями  от писателей,  но  это первая
книга, которую мне действительно подарили.



     Широко известный в узких  питерских кругах Геннадий Белов, перестал для
меня  существовать,  как серьезный человек, после одного  случая. Сейчас  он
уволился  из Азбуки,  но  то, что он вновь когда-нибудь проявится (в том или
ином качестве) я не сомневаюсь.
     Когда я написал "Наследника Алвисида",  то  давал рукопись разным людям
на предмет опубликования, в том  числе и  Белову, который  тогда  работал на
"Центрполиграф".
     Он  позвонил мне  и  предложил  приличную сумму гонорара. Я  согласился
(примерно в то же время мне предложили издать роман в "Лани", но гонорар был
значительно скромнее). Гена отправился за  авансом в  Москву,  заверив,  что
четвертого числа привезет мне деньги и мы подпишем договор.
     Четвертого числа он не позвонил. Я пытался его найти, но безуспешно. Не
позвонил он и четырнадцатого. Я подписал договор с  "Ланью".  И буквально на
следующий день звонит Белов:
     -- Сейчас я привезу тебе оговоренный аванс.
     Я объясняю, что уже  подписал  договор.  Он в  гневе, на что  я пытаюсь
огрызаться -- ведь обещанный срок давно прошел.
     -- Я был  в запое, и не мог  позвонить,  --  безаппеляционно  парировал
Белов. -- Но у тебя-то какие оправдания?



     Даже  если я не сделаю в жизни  ничего более-менее  достойного, мне уже
есть чем  гордиться. Когда Святослав Логинов писал своего "Многорукого  бога
далайна"  я  был  первым читателем,  причем читал  в  рукописи и  маленькими
кусочками.  Наверное,  не будет преувеличением,  если скажу,  что  жил  этим
романом вместе со Славой.
     И вот, когда роман близился к завершению, я спрашиваю:
     -- Слушай, а чего это в твоем романе вино пьют только вельможи?
     -- Так дерево туйвань редкое и плоды, из которого делают вино, дорогие,
беднякам  это  недоступно,  -- терпеливо  поясняет  Святослав  Владимирович,
словно своему ученику на уроке химии.
     -- Подожди, но чавга у тебя есть?
     -- Есть.
     -- И горячие каменные авары, у которых сушат порох, есть?
     -- Есть.
     -- А что будет, если мякоть чавги поставить к аварам?
     -- Забродит.
     -- Так какого лешего твои изгои трезвенники?
     И по страницам романа запахло перегаром от браги из чавги. Целиком  мою
заслуга, бью себя в грудь и горжусь.



     Я люблю работать ночью -- ни телевизор, ни телефон не  отвлекают, можно
целиком уйти в процесс.
     Четыре часа ночи, звонок. Беру трубку и сразу говорю со вздохом:
     -- Здравствуй, Сан Саныч.
     -- А откуда ты знаешь, что это я? -- раздается характерный голос.
     -- Среди моих знакомых другого такого, чтобы звонил посреди ночи, нет.



     На Фанконе-91 захожу во двор  клуба, где проходили мероприятия, вижу до
боли знакомое лицо, подаю руку:
     -- Привет!
     Ни имени-фамилии, ни откуда человек, не помню, но точно  встречал то ли
на Интерпрессе, то ли на Аэлите, может еще где.
     -- Привет! -- раздается в ответ.
     -- Как дела?
     -- Да нормально. А ты как?
     Короче,  треплемся минут  двадцать и вдруг соображаю, что это  Анатолий
Вассерман  из  одесской  команды  знатоков,  естественно,  лицо  по  любимой
телепередаче мне знакомое. Оказалось, что он старый друг Вершинина.



     На Волгаконе со спиртным было туговато, магазины тогда работали лишь до
девяти. А  посидеть  по  душам, в тесной компании хотелось. Мы с Вершининым,
после  трудных переговоров, купили  у  швейцара гостиницы  бутылку  водки на
троих  (с  одним  рижским писателем, которого  я больше никогда не встречал;
Копти, по-моему,  его фамилия). Не хотели  больше никого видеть, да и  самим
едва в самый раз. А куда пойти, если толпы гуляют по номерам?
     Сидим   у   Вершинина,  в  темноте,  якобы   никого   в   номере   нет.
Постучат-постучат,  уйдут.  Общаемся  шепотом, но -- здорово, даже спорим  о
чем-то.  Вдруг  кто-то  чересчур  настойчивый  попался.  Лева  нашел  выход:
расстегнул рубаху, выдернул подолы из брюк и приоткрыл дверь:
     -- Извини, друг, я не один...
     -- Понял, Лева, все понял, наслаждайся дальше. Зайду завтра...




     Кстати, через несколько лет  я  воспользовался  схожим  приемом  против
самого Вершинина.
     Лев Рэмович,  повесть  которого на Интерпрессконе-97 с отрывом всего  в
несколько  голосов  уступила  вещи  Успенского,  был  очень  расстроен  этим
обстоятельством и,  усиленно залив  горе  в  баре,  начал  плакаться всем  в
жилетку, задавая риторический вопрос: "Почему?"
     Признаться,  обычно  искрометный  и  обаятельный Вершинин  в  тот  день
порядком  всех утомил.  И  когда  на  фуршете  я  увидел,  что  Лев  Рэмович
шатающейся походкой, но целенаправленно направляется ко мне, я не выдержал и
шепнул стоявшей рядом Татьяне Приданниковой: "Спасай!". Она мгновенно обняла
меня  и,  когда Лев Рэмович появился  рядом, томно-непередаваемым  голоском,
перед этим чмокнув меня в щеку, протянула:
     -- Потом, Левочка, потом... Не видишь -- мы заняты?




     В лохматых  восьмидесятых  моя  сестра  ждала  возвращения  мужа  после
длительного  рейса  и  хотела  побаловать  его пивком. Стоят  они с  мамой в
огромной очереди  у  пивточки  среди  мужиков  и,  когда  до окошка остается
несколько человек, пиво кончается.
     --  Не могли побольше разбавить, тогда бы и  нам хватило!  -- в сердцах
заметила мама.



     В  феврале девяносто  четвертого  года я жил  один на  квартире жены  и
заканчивал "Наследника  Алвисида". Приехал Бережной -- стали жить вдвоем. Он
купил билет на Севастополь -- уезжать дней через семь. Я ему говорю:
     -- Проверь билет.
     -- Да все нормально! -- в ответ.
     Накануне отъезда еще раз намекаю:
     -- Серега, посмотри билет!
     Смотрит:  поезд не на  завтра, а  через час. Я тогда был крайне поражен
его разгильдяйством. Потом привык.



     Один из моих близких друзей, Александр Кирсанов, как-то сказал:
     -- Давным-давно хочу раздобыть брелок в форме луны -- с пятнами морей и
всем прочим...
     -- Зачем?
     -- А, что б когда тоскливо, поднять  в руке над  головой, уставиться на
нее и завыть...



     В армию, как известно, ниже метра пятидесяти не берут. Когда я служил в
учебке, был у нас  в  роте казах --  Дивлят, маленький такой, метр пятьдесят
один, по русски еле-еле, как и все они, говорил.
     Однажды я был вместе с ним в наряде по кухне, в посудомойке. Тринадцать
человек  в десяти  огромных  квадратных раковинах  метают миски от одного  к
другому,  шум-звон. Вдруг наступает тишина и все  оборачиваются в сторону --
там,  почти влезши в огромную повернутую на бок пятидесятилитровую кастрюлю,
чистит ее Дивлят. И в тишине отчетливо звучат слова:
     -- Билядь, ебиний сентиметер!



     Году  эдак  в  семьдесят  шестом,  когда книги  по  талонам за  сданную
макулатуру  продавали,  собственными ушами  в  книжном  магазине слышал, как
подошла бабушка и, глядя в бумажку, спросила продавщицу:
     --  Девушка,  есть ли у вас книги А.Дюмы "Граф мотоциклист" и "Королева
морга"?
     Истинная правда. Потом додумали "Двадцать килограмм спустя".



     Синицын  круто гордился, что  в восьмидесятых  годах пил  пиво с  Гарри
Гаррисоном, когда тот  приезжал  в  Москву,  а  я все шутил,  что  жутко ему
завидую, даже в "Оберхаме" что-то по этому поводу писал.
     На Страннике-97 был Шекли. Мы пили пиво,  отмечая премию Вершинина, две
бутылки я взял с  собой в  столовую на  обед. Стол  на шестерых  -- Чертков,
Тюрин, Етоев  и я. Только разливаем пиво по фужерам -- входит Шекли с женой,
а свободные места  лишь  за  нашим  столом.  Я  бы и  Шекли налил,  но  меня
предупредили, что ему нельзя.
     Тем не менее -- пил же с  Шекли, он  прям рядом со мной сидел. Выхожу и
всем хвастаюсь: пил пиво с Шекли. Один Сидор сразу смекнул и спросил:
     -- А Шекли-то с тобой пил?




     Кстати, когда Гаррисон  приехал на Интерпресскон-98, то пил  пиво (и не
только)   с   любым  желающим   и   в  любых   количествах,   позируя  перед
фотоаппаратами.  Так  вот,  реализовать  свою  давнюю  "мечту"  я так  и  не
удосужился  из-за множества  хлопот.  Зато  получил  из  его  рук  премию  и
удостоился целой речи.
     Небезызвестный  Александр  Корженевский  был  у  него  переводчиком. На
шутливый  вопрос "Как  ты ему "Лебединое  озеро" переводил?" ответил: "Очень
просто, названия этиков  в баре  читал".  Мы  думали, Саша отшутился, потом,
увидев уставшего классика поняли -- чистая правда.
     На следующий день у Гаррисона была назначена прессконференция. Я пришел
предупредить.  Он  только  проснулся  и  ему нехорошо.  Я  переношу  на  час
мероприятие и  провожаю его  в бар,  где за счет оргкомитета  заказываю  две
бутылки пива. Когда  я  спускаюсь  в  бар  через час,  то  вижу,  что вокруг
знаменитого гостя толпа собутыльников и множество пустой стеклотары.
     -- Вам же сейчас прессконференцию проводить! -- напоминаю я.
     --  Так я  ее  уже здесь  очень неплохо провожу, -- искренне удивляется
классик.
     Так что, похоже, с  Гаррисоном не выпил только  один я,  и теперь  могу
долго завидовать всем остальным.




     Как-то Завгородний  почти год жил в Питере. Один  раз  ночевал у  меня,
когда все мои были на даче. По дороге ко мне встретили соседку и  он  зазвал
ее к нам на огонек. Мило пообщались.
     Через  несколько месяцев я  собрал  друзей, был  и  Завгар.  А  соседка
неожиданно  успела  выйти  замуж.  Повеселевший  Борис  Александрович   стал
требовать, чтобы я позвал ее.
     -- Замуж она вышла, семья теперь у нее, -- поясняю я.
     -- Не волнует! -- заявляет он. -- Плевал я на всех мужей, веди!
     Разумеется,  я даже и не  собирался этого делать. Вдруг звонок, заходит
сосед-приятель (профессиональный  охранник  в питерском  филиале престижного
французского банка -- два метра ростом и кулаки с гирю) покурить стрельнуть.
Ну,  раз  такое  дело, приглашаю к  столу, наливаю ему  стопку,  знакомлю  с
друзьями. В комнату входит Завгар.
     -- А это кто? -- на ушко спрашивает меня.
     -- Муж соседки, -- со злорадством солгал я. -- Ты же просил. Сейчас она
накрасится и подойдет. Муж же тебе не помеха, раз ты очень хочешь.
     -- Все, -- трезвеет на глазах Завгар, -- уже ничего не хочу.



     Какие  тосты  только  не произносят на  фэновском застолье?  Когда  они
кончаются,  тоже  ничего   страшного  не  происходит.  Сидорович,  например,
поднимает бокал со словами: "Не вижу повода не выпить".
     А  периодически  непьющий  Юрий  Семецкий, когда  у  него  дома  сидело
множество фэнов, на вопрос "За что пьем?", тихо и скромно произнес:
     -- Ребята, выпейте за меня. Вам не трудно, а мне приятно.



     После очередного семинара писатели гурьбой  направлялись  к  метро,  но
задержались  у  ларька попить  пивка, чтобы подольше  не  расставаться.  Ну,
поговорили часа полтора о фантастике и о жизни. Кому-то захотелось в туалет,
время  позднее, и он свернул в ближайшую подворотню. За первым, естественно,
потянулись остальные. А там  длинный туннель, облицованный мелкой коричневой
плиткой, ведет в укромный двор.
     Справив дела,  возвращаются на проспект. Посередине туннеля стоит  один
из очень  уставших писателей и недоумевает:  "Какая станция метро?  Никак не
узнать!"



     На   Интерпрессконе-96  одни  из   гостей  (больше  у  нас  никогда  не
появившиеся),   развеселившись,   выбросили  из  номера  на  седьмом   этаже
прикроватную тумбочку. Наутро,  узнав об  этом, Сан Саныч Олексенко поспешил
уведомить оргкомитет:
     -- Почерк мой. Но не я!



     Боря  Завгородний на  Интерпресскон-98 приезжать не собирался.  Но  его
привез Евгений Лукин (который на вопрос "Что для вас фэндом и какое он имеет
для  вас значение как для писателя?"  ответил: "Фэндом для  меня -- квартира
Завгороднего. Значение имеет большое"). Они приехали буквально за полчаса до
торжественного вручения "Улиток".
     Моя жена подходит ко мне и говорит:
     -- Там в холле Завгородний стоит, трезв до неприличия.
     -- Подожди  четверть  часа, -- на бегу  ответил я. --  Он же только что
приехал.
     Через полчаса Татьяна удовлетворенно сообщила:
     -- Борис уже в своей  обычной форме. А то я  уже беспокоиться начала --
не заболел ли...



     Дело  было  ранней осенью  семьдесят шестого года, я  учился на  первом
курсе, рядом с  набережной Крузернштерна, и в перерыв мы всей группой курили
у парапета.
     Однажды,  любуясь  игрой  невских  волн,  я заметил  на каменистом  дне
маленький   складной   зонтик,   очень  похожий   на   японский.  Тогда  они
только-только входили  в  моду, достать такой  было чрезвычайно  трудно даже
втридорога.
     Я  дома  сделал  из  стомиллиметрового  гвоздя  крючок,  привязал его к
бельевой  веревке и  на  следующий  день,  после  занятий,  оставшись  один,
принялся вылавливать редкостный трофей.
     Мимо проходил двадцатипятилетний парень, совершенно  исчезнувший сейчас
из  жизни тип: длинные до ключиц  немытые волосы, ярко-желтая куртка, черные
клеши и в дополнение  портрета --  нестиранная  тельняшка.  Он  был  заметно
навеселе.
     -- Ни хрена себе на какой крючок и леску  ты рыбу  ловишь? -- подивился
он.
     Я помялся,  но  вынужден был объяснить  и показать. Он увидел.  Ход его
мысли был для меня предельно ясен: такой зонтик стоит рублей шестьдесят,  за
червонец он  его  любой  продавщице  или  швейцару  отдаст,  а  червонец  --
продолжение веселья.
     -- Ну-ка, пацан, отойди!
     Он принялся сам забрасывать крючок. Но Нева  обманчива,  кажется мелкой
--  а  глубока; кажется,  что зонтик рядом лежит, а пятиметровой  веревки не
хватает.
     Но цель видна и парень идет за двести метров на пришвартованный к пирсу
буксир, выпрашивает лестницу и багор.
     Опущу  подробности  и его чертыхания, когда ему пришлось  погрузиться в
уже  холодную,  несмотря  на солнышко,  воду до  самого  пояса -- выражения,
большей  частью, были  нецензурными  (или  все  же  -- непарламентскими?  но
парламента у нас тогда и в помине не было, а цензура -- была).
     Он все-таки  зацепил  багром  заветную  добычу.  Я  смотрел на  него  с
трехметрового парапета. Он вытащил зонтик  из воды, рассмотрел и заревел мне
снизу:
     -- И из-за этого, гад, ты меня в Неву загнал?!
     Тогда и  я  увидел, что  у него  в  руке игрушечный  детский  солнечный
зонтик. А в воде казался, как настоящий складной японский.
     Тут  как  раз мой  трамвай подошел  и  я  не  стал ждать,  пока  парень
поднимется по лестнице, так что дальнейшая судьба зонтика мне неизвестна.



     Когда я сдал третий  том  "Наследника Алвисида" редактору, он предложил
отметить это событие. Он сказал, что недалеко от издательства открылся ларек
"как  при застое". Действительно --  разбавленное пиво,  обкусанные  до боли
знакомые кружки  и  традиционная очередь.  Стоим в  предвкушении,  довольные
жизнью и тем, что работа завершена и можно хоть чуть-чуть расслабиться.
     Подходит  бабушка, просит на  хлеб. Ну  точно, как у Задорнова,  только
чуть другой нюанс.
     Я протягиваю ей пятерку, Сергей Фроленок -- тоже потянулся за деньгами.
Он  вынул  купюру  из  кармана,  не  выбирая,  а  она  оказалась  рваной  по
центральному сгибу, держалась миллиметрах на пяти.
     -- Вы мне рваную десятку дали. Замените на другую! -- словно кассирша в
сбербанке проворчала старушка.
     Сергей был настолько ошарашен, что заменил.



     Я очень редко пишу под хмельком, таких случаев не больше десятка за все
время и  каждый раз  это было  либо  начало нового произведения, либо  очень
трудный  кусок,  как  правило  одна-две страницы.  Текст  надо  создавать  с
абсолютно светлой  головой.  Но вот придумывается  под пиво гораздо лучше, и
немалую  часть  времени  я провожу  у пивного павильона, обдумывая очередной
поворот  сюжета.  Плюс там  собираются замечательные люди и нередко то,  что
слышишь там, идет в текст буквально на следующий день. Причем у павильона на
углу  улиц Будапештской  и  Белы Куна  собираются  как  люди, чей  интеллект
заметно   превышает  мой  собственный,  так  и   те,   чей   интеллект  ниже
какого-нибудь породистого пса.
     Самое смешное, что влиять на творческий процесс  могут в равной степени
и  те, и  другие. Там  я услышал  как  мудрости наподобие "Тяжелое  похмелье
грозит затяжным  запоем", так и,  например, рассказ о защищенной диссертации
под заглавием: "Измерение изменения  электрического  потенциала  шейки матки
свиньи во время коитуса". <СНОСКА: Сидорович подарил мне другое название так
же  защищенной диссертации: "Влияние лунного затмения на менструальный  цикл
морских устриц" (Прим. автора)>




     Там же ошивается постоянный персонаж -- полубомж Леха,  неопределенного
возраста  (но  не младше  сорока), со странным понятием о чести и  долге. Он
живет за счет каких-то угощений, пустых бутылок  и попрошайничества,  больше
пьет, чем ест и кругозор у него соответствующий. Но!
     Как-то я  купил  две бутылки  пива,  стою, курю,  думаю. Он  подходит и
говорит: "Умираю".  Я ему отдал вторую бутылку и намекнул, что хочу постоять
один -- это-то  он  понимает с первого слова  (когда  мешает и больше ему не
отломиться).
     А через полчаса-час подходит и говорит:
     --  Ну,  брат, ты меня  спас. Долг платежом красен.  Я разжился  тут на
троих -- вот твоя доля.
     И протягивает бутылку жидкости для  чистки стекол,  в которой ровно сто
семьдесят грамм. Он  даже  обиделся на  мой  отказ, хотя жидкость тут  же из
горла довольно шустро приговорил.




     Есть такая писательница из  Омска --  Елена Мурашова. Я о ней давно  не
слышал,  но  в начале  восьмидесятых  она  всех  замучила  своими рукописями
приключенческих повестей, читать которые было невыразимо скучно.
     На Фанконе-91 Лев Вершинин, после  очередного  обвинения  Лены, что  ее
никто не понимает, заявил:
     -- А знаешь, мне очень понравился твой рассказ.
     -- Какой?! -- оживилась Мурашова.
     -- Опубликованный в сборнике "Пристань желтых кораблей". Тот, который и
называется   "Пристань  желтых  кораблей".   Очень  достойный  рассказ,  мне
понравился.
     -- Так это не мой рассказ, а Лукьяненко.
     -- Может, -- задумчиво ответил Лев Рэмович, -- поэтому и понравился....



     На Фанкон-91 я ездил с женой и  сыновьями. Тогда я работал у Сидоровича
и издавал "Сизиф",  соответственно, в качестве редактора журнала фантастики,
я и ездил на коны.
     В один из  дней  выхожу  из  здания,  где  остановился,  и вижу братьев
Гордеевых из  Винницы (молодых писателей, о которых, к сожалению, с  тех пор
так ничего  и не  слышал, хотя  их  рукописи были  весьма  многообещающими).
Братья  направлялись  куда-то  с  трехлитровой  банкой в  сетке,  предложили
прогуляться с ними.
     В Одессе пиво очень вкусное, и  почему-то продавали только в свою тару.
Мы сели на травке неподалеку  и, беседуя о фантастике,  стали угощаться, ибо
полную  банку надо было отнести больному Штерну. Просидели часа полтора, под
пиво, но больше обсуждая то, для чего, собственно, и собираются на коны.
     Возвращаемся. Навстречу мне жена:
     -- Опять пьянствовал?!
     --  Э-э, нет, --  отвечаю.  --  Это братья Гордеевы  пьянствовали. А  я
работал с молодыми авторами.



     Сейчас  много говорят и пишут  о представителях сексменьшинств, но ни с
одним "голубым"  мне  в  своей жизни, к  счастью  наверное,  встречаться  не
приходилось. Но курьезный случай рассказать могу.
     Завгороднему сняли  однокомнатную  квартиру в Питере и  к  нему  тут же
приехал  Сан  Саныч Олексенко. Они под  бутылочку просидели до самого  утра,
причем периодически оглашали дом криками: "Боря,  я  тебя люблю!" и "Шура, я
тебя...".
     Проснувшись,  Борис  Александрович  обнаружил   приколотую  соседями  к
входной двери записку:
     "Голубые, любите друг друга в другом месте!"



     На  Интерпрессконах  я  обычно  встаю очень  рано  -- некоторые  еще не
успевают улечься.
     На  Сидорконе-93, выйдя утром в коридор, увидел одного из очень хороших
писателей, которому  было  не очень  хорошо. Тогда  Вова Озеров  по  просьбе
Сидора держал в штабном номере магазин; я пошел к нему, разбудил и купил две
бутылки  пива, чтобы поправить здоровье  страдальца. Честно говоря, вторую я
хотел выпить сам. Но в коридоре появился огромный  бородач с желтым лицом и,
взглянув на  него, я вынужден был  протянуть снадобье ему. Имени я тогда  не
спросил.
     Но на  следующем  Интерпрессе, я  вновь увидел  его утром  и  побежал в
номер, где с вечера оставался нераскупоренная бутылка с живой водой.
     Утром после заезда на Сидорконе-95 я уже держал бутылку с пивом в сумке
-- на всякий случай. А он... уже искал меня.
     А потом у  меня вышел  "Наследник  Алвисида"  и в  "Книжном  обозрении"
появилась рецензия  на  роман.  Я был приятно  удивлен,  поскольку никак  не
ожидал,  ибо  не  предпринимал  для  этого  никаких  усилий.  По телефону  я
поблагодарил  корреспондента газеты Александра Ройфе, которого в  лицо тогда
не знал.
     Когда же на "Странник" я привез с утра пару бутылок пива (видя накануне
знакомого бородача и прекрасно понимая, что от традиции не отвертеться),  то
я все ж поинтересовался -- с кем имею честь? Оказалось -- тот самый Ройфе, с
которым много раз  беседовал по  телефону. Тогда-то  я и понял, что ничего в
мире просто так не случается.



     Михаил  Глебович  Успенский,  получив  на   Интерпрессконе-98  за   два
произведения  (роман "Погляди  в глаза чудовищ"  и рассказ "Желтая подводная
лодка "Комсомолец Мордовии", написанные  в соавторстве с Андреем Лазарчуком)
три премии, горестно вздохнул:
     -- Опять, до Красноярска тяжести тащить...
     <>
     Вячеслав    Михайлович    Рыбаков    на   Интерпрессе-97    пожаловался
тележурналисту:
     -- У меня этих улиток, то ли шесть, то ли семь, ставить некуда.
     Моя супруга, смотревшая передачу, и то удивилась: на тот момент у Славы
было всего (да, всего-то!) четыре. Пятую он получил на прошлом коне.



     На  Аэлите-90 (ту, примечательную, что на турбазе  "Хрустальное") после
карнавала завезли спиртное -- до этого потребляли привезенное, или купленное
в городе, во время поездок.
     Сидор, узнав об этом, отправился к импровизированному ларьку. Оказалось
--  только в  коктейлях. Сидор попросил бутылку  водки, на что ему ответили,
что на молодежном мероприятии никак нельзя. Тогда он вежливо поинтересовался
составом коктейля: двадцать грамм водки и апельсиновый сок.
     --  Двадцать  пять коктейлей,  --  быстро  произведя мысленный подсчет,
заказал Александр Викторович.
     Очередь   взроптала.   После  того,  как  приготовили   десятый  стакан
незамысловатой смеси, продавцы  плюнули на это дело и отдали Сидору бутылку,
сунув в придачу трехлитровую банку сока.



     На  Фэнзинконе  в комнату,  где  шло спонтанное обсуждение  все  тех же
наболевших вопросов, вошел потрясенный Роман Эмильевич Арбитман и сообщил:
     --  Сидорович,  Куриц  и  Якубовский  вот  уже час  сидят  запершись  в
номере... -- сделав эффектную паузу добавил: -- И не пьют!



     После фуршета на  Интерпрессконе-97  мы с Вадимом  Казаковым в  поисках
гитары  забрели в номер к Ютанову (ориентируясь  на  звуки) и  застряли  там
плотно  и  надолго. Очаровательная  супруга  Ютанова  подарила мне и  Вадику
футболки с надписью "Терра фантастика".
     Ушел  я уже в четвертом  часу,  безумно желая спать  -- вставать-то все
равно в семь. Не успел  лечь в дверь стучат -- Сергей Бобров со своей Леной,
желают еще пообщаться.
     Не  зная, что говорить, пытаюсь  поддерживать  светский разговор, думая
лишь о том, когда они уйдут -- уж очень хотелось спать. Вдруг взгляд упал на
полиэтиленовый пакет с майкой, которую я, войдя в номер, бросил на кровать.
     -- А  у  Ютанова всем  хорошим людям  такие футболки дарят,  -- голосом
змея-искусителя сообщил я.
     Через минуту я уже спал.



     Сидорович организовал  свою первую фирму в  девяностом  году.  Один  из
сотрудников попал в вытрезвитель и, воспитанный в застойные времена  суровой
заводской  дисциплиной,  поспешил  скорбно  уведомить  об   этом  директора,
признавшись, что сообщил людям в форме название и адрес учреждения.
     --  Если  придет бумага, --  тут же  ответил Александр  Викторович,  --
выпишу тебе премию, как первому из конторы, отметившемуся там.



     Однажды,  когда  моему  старшему  сыну  Глебу  было  года   четыре,  по
телевизору показывали "Трех мушкетеров" с  Бурвилем.  Этот фильм я раньше не
видел, а Глебу очень нравился наш сериал с  Боярским и  он решил  посмотреть
французский вариант, дождавшись до весьма позднего часа.
     В знаменитый момент  прерванной  дуэли, когда гвардейцев оказалось чуть
ли не больше десятка, я не выдержал:
     -- Ведь по книге гвардейцев пятеро было!
     На что четырехлетний Глеб с чувством глубокого удовлетворения заметил:
     -- А они [создатели фильма, то есть] книгу не читали!




     К моему искреннему сожалению, сын-семиклассник просмотрев все доступные
киноверсии романа, к книге так и не притронулся. Но это, похоже, общая черта
времени, о чем я буду говорить при других обстоятельствах и в другое время.
     Кстати,  из  домашнего  сочинения  Глеба  же я узнал,  что перу Пушкина
принадлежит повесть "Капитанская дачка".




     Не  помню по какому поводу (иногда я вынужден писать школьные сочинения
за детей, может, разговор шел про это) Борис Натанович Стругацкий  рассказал
мне  такую замечательную  историю:  дочка  Аркадия Натановича  попросила его
написать школьное сочинение за  подругу. И он уступил настоятельным мольбам.
Что вы думаете? Писатель (тогда уже  с мировым  именем) получил за сочинение
по  школьной  программе  литературы  оценку  3/3  (тройка  за  правописание,
возможно, лежит на совести переписчицы).



     Когда на  Интерпрессконе-95  по  итогам  всеобщего  голосования  премию
получил  Сергей  Казменко  посмертно,  мы  с  Сидоровичем  отвезли  диплом и
статуэтку его родителям.  И  были приглашены на семейное  застолье по  этому
поводу, где отец Сережи, ведущий конструктор одного  из  военных учреждений,
рассказал следующую историю.
     На  испытания  в  открытом  море  сконструированного  им глубоководного
аппарата,  что-то  застопорилось и те, кто оставался наверху, были вынуждены
вызывать подмогу.
     -- Вот  бы конструктора самого запихать  туда! -- в сердцах вырвалось у
одного из спасателей после нескольких часов усилий.
     -- Вы не волнуйтесь, -- был ответ, -- он сам там и сидит...



     Мне звонят разные люди и каждый  раз  я осторожно спрашиваю: "Алло, это
кто?".  Олексенко всегда отвечает  своей  коронной фразой: "Догадайся с трех
раз".
     -- А, Борис Натанович... -- как-то раз, узнав его голос, пошутил я.  --
Очень рад слышать.
     С тех пор так и повелось, его голос трудно не узнать на этой фразе.
     Были недавно у  меня в  гостях  Сидорович и Бобров, малость засиделись,
двенадцатый час ночи. Та же история:
     -- Алле, кто это?
     -- А догадайся с трех раз...
     -- Здравствуйте, Борис Натанович. Да, Сидорович у меня, даю.
     Саша берет трубку, говорит "Здравствуйте", узнает голос и довольно-таки
вальяжно,  со  знаками  препинания,  объясняет  когда и как отправляется  на
"Аэлиту".
     Бобров слушает, слушает, потом переводит взгляд с часов на меня:
     -- Это что, действительно Стругацкий звонит?



     Эпопея Ленина в  Разливе  отнюдь не закончилась событиями, описанными в
учебниках и научно-популярных книжках.
     Как  известно, уже несколько лет в Разливе проводится  Интерпресскон. К
счастью,  до  шалаша  от пансионата  пять  километров, и он пока еще  стоит,
наверное.
     Но  перед  пансионатом  установлен  бюст  вождю  революции,  масштабом,
примерно, три к одному.
     На Интерпрессконе-95, гипсовая голова пугала всех отбитым носом, что не
помешало сильно повеселевшему в баре москвичу Саломатову забраться  на плечи
бюста и попытаться сунуть вождю  в рот то, что неудобно и  произносить вслух
(уж прошу прощения, но из песни строк не выбросишь -- о времена, о нравы!).
     Андрей  Измайлов  в  романе "Покровитель"  описал безносого вождя перед
пансионатом и к Интерпресскону-97 вождю придали должный вид ("Волшебная сила
искусства  -- резюмировал Андрей Нариманович). В первый же день кто-то густо
напомадил губы Владимира Ильича.
     На   Интерпрессконе-98,   представители  "Северо-Запада"   Петрушкин  и
Тишинин,  которым  надоело  сидеть в  прокуренной  атмосфере кафе, вышли  на
улицу, водрузили  на голову  ненавистного  деятеля  пустую бутылку и, набрав
кучу камней, встали на  исходную позицию. Мы  с Бобровым вовремя заметили  и
едва успели отогнать ретивых стрелков.
     С ужасом думаю:  что еще можно придумать  над злосчастным бюстом  и как
это предотвратить?

     <обязательно с  новой страницы.  Желательно,  чтобы кегель был  заметно
мельче от основного текста, а еще лучше если заодно и другим шрифтом.>
     ПРИЛОЖЕНИЕ <СНОСКА: Предлагаемые в Приложении материалы были написаны в
соавторстве  с  Сергеем  Бережным и опубликованы в  журнале "Оберхам" (Прим.
автора)>




     <ЭПИГРАФ:> "Авторы считают  своим долгом  предупредить читателя, что ни
один из  персонажей этого романа не  существует (и никогда не существовал) в
действительности. Поэтому возможные попытки угадать, кто  здесь есть кто, не
имеют никакого смысла."
     Из предуведомления к роману А. и Б. Стругацких "Хромая судьба".

     РУКОВОДИТЕЛЬ: Сегодняшнее  заседание необычно  для нашего семинара, так
как  предметом обсуждения является  вещь нестандартная,  я  бы  сказал даже,
уникальная. Честно  признаться, я предпочел бы, чтобы присутствующие сегодня
в  этом зале  высказали предположение:  как долго  обсуждаемое  произведение
продержится в памяти... м-м... благодарного  человечества.  Поднимите  руки,
кто вообще читал сие произведение...  Так, больше половины, хорошо... Значит
сюжет  господину  прокурору  пересказывать  не   нужно.  За  сим,  уважаемый
прокурор, прошу...
     АВТОР: (Всхлипывает).
     ПРОКУРОР:  Во-первых,  до  сих пор  мне  не  доводилось ознакомиться  с
обсуждаемой вещью,  но с  другой  стороны,  не  имея возможности противиться
желанию  нашего  многоуважаемого  руководителя, пришлось  дать  согласие  на
прокурорство,  хотя  объективные  причины для отказа  безусловно  имеются. К
таковым относится, во-первых, то, что вещь эту просто невозможно дочитать до
конца.
     Тем  не  менее,  я приступаю  непосредственно  к произведению.  На  мой
взгляд, во-первых,  оно  о том, как один разгильдяй,  человек  без стержня и
опоры, не  никудышный,  но  и ничем не примечательный, определяет в итоге, в
ходе многочисленных коллизий, свою  жизненную позицию, переживая, во-первых,
жизненную драму, потерю любимого существа,  крах  жизненных идеалов, изменяя
при  этом,  во-первых,  своим  жизненным  принципам,  и  пренебрегая  своими
обязанностями как человека и гражданина.
     Прошу  учесть  такой момент. Предложенная тема  не нова  и неоднократно
отражалась в мировой литературе...
     АВТОР: (Всхлипывает).
     ПРОКУРОР: Другой момент,  не менее привлекательный, заключается  в том,
что автор пытается решить свою задачу, во-первых,  средствами неординарными,
нестандартными,  нешаблонными  и  необычными.  Моментами  ему  это  удается.
Как-то:   момент  с   кражей   видится   психологически   обоснованным,   но
эсхатологический базис  его  непродуман. Другой момент,  -- собственно, сама
трагедия  главного  героя, --  производит  поразительно  тягостное  ощущение
сопричастности героя автору и наоборот. Но  этот же  привлекательный  момент
имеет и свою  оборотную  сторону.  Отражая  собой, во-первых, саму  сущность
психологических конфликтов  своего  времени, он  -- я  имею  в виду главного
героя,  -- в  то же  время сам преломляется  на  мировоззрении  своей эпохи.
Психологическая недоработка  характера  демонстрирует  достаточно ясно,  что
авторская концепция вещи создавалась в процессе написания...
     АВТОР: (всхлипывает).
     ПРОКУРОР:... что, конечно, нельзя не приветствовать.
     Теперь  о  языке. Во-первых, лексика. Удивительно  мал  словарный запас
автора. Просто удивительно мал. Мал просто удивительно.  Просто удивительно,
как с таким малым словарным запасом автору удалось написать такое, в общем и
целом,  значительное  произведение.  А  произведение  --  в общем  и  целом,
подчеркиваю, -- показалось мне очень и очень значительным.
     Поэтому я предлагаю уважаемым коллегам подумать, почему именно на этого
героя автор возложил миссию  пробуждения нашей совести? Почему?.. Спасибо за
внимание.
     РУКОВОДИТЕЛЬ: Спасибо. Я  думаю, что вы не правы, но все равно спасибо.
Адвокат готов? Прошу...
     АДВОКАТ:  Прежде  всего я  считаю  нужным  не  согласиться с  уважаемым
прокурором  в  вопросе  возможности   прочтения  обсуждаемого  произведения.
Особенно же в подвопросе интерпретации текста. Любой мало-мальски  грамотный
человек знает,  что такое периодические  дроби. Эти дроби  бесконечны,  если
записывать их  в  простой позиционной системе счисления.  С другой  стороны,
записать эти дроби чрезвычайно просто: достаточно заключить период в скобки.
С учетом этого нужно рассматривать и обсуждаемую  вещь. Заключая общую  идею
вещи,  с  фатальной периодичностью  возникающую то и дело перед читателем, в
подобие таких скобок, мы сумеем прочесть эту вещь достаточно легко. Упростив
таким  образом композицию произведения и сведя ее  к  элементарному числу  с
одним макроопределением в цикл, мы  получаем возможность вплотную подойти  к
теме, главной теме вещи.
     АВТОР: (Всхлипывает).
     АДВОКАТ:  Будучи  необъективным  максималистом, я  рассматриваю  данное
произведение, как  притчу о  бесконечности познания человеком  Добра и Зла в
каноническом звучании этих понятий.  Автор, на мой взгляд, достаточно  четко
определил  идейную  направленность  вещи,   что  является  его   несомненным
достоинством. Особенно мне импонирует постоянный  поиск автором  новых  форм
литературного  и  эмоционального  воздействия на  читателя.  Каждым  словом,
запятой, фразой, оборотом автор стремится выкорячиться  и не быть похожим ни
на кого. Принимая во внимание новаторскую идею в сюжетном построении романа,
я  могу с уверенностью  сказать, что это произведение навсегда  останется  в
истории текущего литературного процесса.
     РУКОВОДИТЕЛЬ: Та-ак... Спасибо. Есть желающие высказаться? Лес рук. Вы,
пожалуйста...
     1-й УЧАСТНИК: Вообще-то, произведение мне понравилось. Хотя из двадцати
пяти первых страниц я бы выкинул страниц... двадцать.
     АВТОР: (Всхлипывает).
     1-й УЧАСТНИК: Или двадцать  пять. Там  сначала  все  ужасно затянуто, я
просто  не мог дотерпеть, когда  же начнется самое главное.  Автор все время
меня настраивает: вот  сейчас такое будет, такое! -- а это "такое" только на
последней странице.
     РУКОВОДИТЕЛЬ: Погодите-ка... Но что же останется, если выкинуть  первые
двадцать пять страниц? Вот вы представьте себе... И что останется?
     ПРОКУРОР: Подсчитано -- ничего не останется.
     1-й УЧАСТНИК:  Ну  и что? Может, в этом  и заключена  суровая сермяжная
правда?
     РУКОВОДИТЕЛЬ:  Нет  здесь  правды. Ни сермяжной,  никакой. А  что у нас
говорит куратор уважаемого автора?
     ПРОКУРОР: Он ничего не говорит. Он не пришел.
     РУКОВОДИТЕЛЬ: Почему?
     ПРОКУРОР: У него  вчера  был приступ.  Написал за сутки три  повести  и
сейчас отходит.
     РУКОВОДИТЕЛЬ: А-а... Жаль... Было бы  интересно послушать его мнение по
поводу обсуждаемого произведения.
     2-й УЧАСТНИК: Я был у него, он говорит: "А что-о-о-о? Ниче-го-о-о-о-о!"
     АВТОР: (Всхлипывает).
     РУКОВОДИТЕЛЬ: Хорошо. Кто еще жаждет выступить? Пожалуйста.
     3-й УЧАСТНИК:  Я  в произведении ничего не понял. Что это за персонажи?
Ни  уму, ни  сердцу. И потом, эпизод с собакой. Это  просто  так собака, или
собака со смыслом? Вот в чем я  хотел бы разобраться. Это раз. Потом -- два.
Это,  конечно, очень  в  манере  Достоевского.  В  смысле  преступление.  Но
наказание-то постигает  только  одного из двух правонарушителей! Вот что мне
непонятно.  Это по  жизни так  или художественный вымысел? Это раз.  И  еще.
Сцена похорон практически полностью  исчерпывает возможности сюжета. А автор
продолжает накручивать  событие  на событие... Это что --  неумение  вовремя
остановиться  или  какое-то особое достоинство авторской  манеры? Непонятно.
Совершенно непонятно... Я посижу, подумаю, потом еще встану -- скажу.
     4-й УЧАСТНИК: Я займу внимание уважаемого собрания ровно на одну минуту
или шестьдесят секунд. Я попрошу засечь время и если не буду укладываться --
обрывайте меня безжалостно. Засекли? Кто засек? Вы засекли? Спасибо. Сколько
я уже времени потратил?... А сколько осталось? Черт, надо поторапливаться, а
то  ведь не уложусь.  Значит, так. То, что произведение интересное, говорить
вряд ли нужно. Не нужно этого говорить. Произведение, конечно, неинтересное.
Я,  во  всяком случае,  когда  его  читал, скучал просто невероятно.  Жуткое
раздражение испытывал. Так бы взял просто -- и...
     ИЗ ЗАЛА: Время!
     АВТОР: (Всхлипывает).
     4-й УЧАСТНИК: Спасибо. Я, вообще-то, мог бы долго говорить на эту тему,
но... (разводит руками) не судьба...
     РУКОВОДИТЕЛЬ: Да-а... Мрачно. Пожалуйста...
     5-й  УЧАСТНИК:  Как всегда по обыкновению, я  буду краток. Наблюдая  за
сегодняшним   обсуждением,   я  никак  не  мог  отделаться  от  мысли,   что
происходящее  совершенно неадекватно тому, что мы обсуждаем. Как если бы нам
пришлось бы с таким вот серьезным видом... ну, как у  нашего многоуважаемого
председательствующего,  обсуждать,  ну,  скажем,  художественные достоинства
лаптя. Это, конечно, мое личное мнение -- я могу ошибаться...
     АВТОР: (Всхлипывает).
     РУКОВОДИТЕЛЬ: Интересно, в чем же вы видите сходство между  обсуждаемым
произведением и лаптем?
     5-й УЧАСТНИК: Это неосознанная ассоциация.
     РУКОВОДИТЕЛЬ: Очень далекая ассоциация.
     5-й УЧАСТНИК: Я пошел на это сознательно...
     РУКОВОДИТЕЛЬ: На что?
     5-й УЧАСТНИК:  На  рискованную аналогию. Собственно, почему мне кажутся
уместными рискованные  аналогии  именно  при  обсуждении этого  лап... прошу
прощения,  произведения?  Потому  что  внешняя простота этого, с  позволения
сказать,  опуса предполагает  изначально,  что  автор  обращается  к  высоко
интеллектуальному читателю -- каковыми мы здесь все и являемся, я, во всяком
случае, точно --  способному  за  этой внешней  простотой  разглядеть... ну,
скажем,  некое гиперболизированное  изображение  сегодняшних  наших  мерзких
реалий.   Или  философское  обобщение   сенсуальных  впечатлений  автора  от
определенных событий... Прошу не заблуждаться --  я сказал сенсуальных, а не
сексуальных, как,  видимо,  послышалось некотором из  здесь  присутствующих.
Сенсуальных, кто  бы что по этому поводу  не думал. Хотя, конечно, вероятно,
безусловно, наверное, я полностью с  этим  согласен, сексуальные впечатления
могут рассматриваться также, ибо они входят в число впечатлений сенсуальных.
     АДВОКАТ:  Помилуйте,  какие  же  могут   быть  сексуальные...  хи-хи...
впечатления у героя от собаки?
     5-й УЧАСТНИК:  Я  вам потом объясню, с глазу на глаз. Если вы, конечно,
этого захотите.
     РУКОВОДИТЕЛЬ: Не отвлекайтесь!
     5-й УЧАСТНИК:  Нисколько! Я  чувствую,  что необходимо  пояснить насчет
сенсуальных впечатлений. Представьте, что в очереди, скажем, вы наступили на
ногу   некоему  абстрактному   джентльмену   несколько   слабых   умственных
способностей. Он немедленно дает вам по физиономии, как обычно и поступают в
подобных  обстоятельствах  в  нашей  прекрасной  стране.  В   результате  вы
получаете этакое сильное сенсуальное впечатление.
     3-й УЧАСТНИК: (мрачно) . Вообще-то, я получаю затрещину...
     5-й  УЧАСТНИК: Конечно же. Вы правы. Ну и что? Одно другому не  мешает.
Даже  наоборот...  именно  потому,  что  одно  другому не мешает,  вы, кроме
затрещины получаете и сильное сенсуальное  впечатление. Так вот,  я полагаю,
что  испытав  определенный  комплекс сенсуальных  впечатлений,  автор просто
переносит  их  в   свои  произведения,  преломляя  под   определенным  углом
художественного   видения,   как  любят  выражаться  эти...  литературоведы,
естественно.  В  данном  конкретном случае мы  имеем,  по-моему,  совершенно
конкретную  реакцию  автора  на  нынешнюю  дороговизну  мясных  продуктов  и
отсутствие  в повседневном рационе элементарной колбасы...  И не более того.
По-моему, я так думаю,  на  мой, естественно  взгляд -- я могу ошибаться, но
мне так лично кажется.
     РУКОВОДИТЕЛЬ:  Вы,  конечно,  не  правы...  Вы  опять   все  сводите  к
отсутствию колбасы.
     5-й УЧАСТНИК: Конечно же, безусловно я не прав. Но я лично  так считаю,
хотя, конечно, могу и ошибаться, но это мое мнение, которое...
     РУКОВОДИТЕЛЬ: Спасибо. Кто еще желает?
     2-й УЧАСТНИК:  Следуя  известному лозунгу "лучше  меньше, да больше", я
скажу  коротко,  но емко.  О  Достоевском можно говорить  вечно. О Хэмингуэе
можно  говорить всю  жизнь. О Кире Булычеве можно рассуждать  целый  год.  О
Вилли Конне -- сутки. Об этом произведении можно вообще не говорить.
     АВТОР: (Всхлипывает).
     3-й УЧАСТНИК: Я категорически не согласен! (Садится).
     РУКОВОДИТЕЛЬ:  Спасибо.  Пора закругляться.  Я в  заключение  произнесу
несколько слов, но может наш уважаемый автор хочет что-нибудь сказать?
     АВТОР: Я... Я... (всхлипывает)  Я... (срывается  с места  и выбегает из
зала).
     РУКОВОДИТЕЛЬ: Спасибо.
     Пауза. Потом за дверями слышится громкий всхлип и выстрел.
     РУКОВОДИТЕЛЬ:  (После паузы). Ну,  что  ж... Я  думаю,  что  мы сегодня
поговорили  с  пользой. Правда,  ни  один  из  ораторов так и не счел нужным
коснуться поднятого мной в самом начале обсуждения  вопроса, хотя говорилось
много  и говорилось  это много хорошо. Большинство обсуждающих несло  полную
ахинею, но в чем-то, может  быть, были и недалеки от истины. А произведение,
несомненно, заслуживает внимания. Пока уважаемый  секретарь соберет конверты
с  оценками,  я  позволю  себе  обратить  внимание  собрания  на   известную
архетиптичность    использования   сюжетной   схемы.   Сразу    вспоминается
Достоевский. Пушкин сразу вспоминается, его бессмертное:




     "И я любила вас; и что же?
     Что в сердце вашем я нашла?"




     Кстати,   в   этих   строках   замечательных   скрывается   сюжет   для
фантастического  романа,  ибо в  сердце...  Однако  вернемся  к теме  нашего
сегодняшнего разговора. Да, чувствуется в этой вещи некая архаичность слога;
так писать  можно  было  прошлом  веке,  но  никак  не  в  девяностых  годах
нынешнего.  Как будто не было  в российской литературе Булгакова,  Набокова,
меня... "Сказки про белого бычка", наконец... Вы  уже  собрали конверты? Да,
спасибо. Посчитайте, пожалуйста  и  сообщите  нам результат. А потом пошлите
родным  и  близким... А вообще-то, уважаемые коллеги, нам с вами еще расти и
расти до такого тонкого  умения излагать главную мысль. Ведь все же понятно:
"У  попа  была  собака. Он ее  любил. Она съела  кусок мяса. Он ее... " Ну и
далее по тексту. Очень, очень сильно...

---------------------------------------------------------------

     Результаты  голосования  (по  13-бальной  системе):  17  копеек  на  19
голосовавших. И сторублевая купюра образца 1961 года.
     (с) ОБЕРХАМ. Обработка аудиозаписи. 1991 г.



     <Желательно следующий материал с новой страницы>





     или



     (документальная пьеса в двух актах)




       Время и место действия:  "Интерпресскон-94", пансионат  "ЗАРЯ", номер
Николаева, 5 мая, 23.45.

     НИКОЛАЕВ:   На   Волгакон   много  всяких  понаехало.   Со   всеми   не
перезнакомишься.  Слышал  я краем уха, что  с  японцем хреново  говорить  --
совсем  по-английски  не   тянет,  даже  "дриньк"  без  джапанского  акцента
произнести не может. Но меня это не касается. Сижу у  "поросят". По кроватям
народ впритык  жмется, а стаканов  только два.  Жду очереди, читаю рукопись.
Из-за плеча кто-то спрашивает:  "Ну как, инт'ересно?" -- "Ничего," -- говорю
и поворачиваю голову.  Вижу, сидит фэн  -- может,  из  Казахстана, может, из
Узбекистана, к их акценту  я  еще в  армии  привык.  А  к Боре кто только не
приезжает...  Тут  как  раз стаканы  подают.  "За Бор'иса?" -- провозглашает
южный.  "С  незнакомыми  не пью! --  говорю  и представляюсь:  --  Николаев,
Санкт-Петербург".  --  "Норихиро  Ооно,  --  отвечает  тот.  --  Джапан".  Я
растерялся,  только и выдавил:  "Так все же  жалуются, что ты  отвратительно
по-английски  говоришь... "  --  "Ну, плохо я  говор'ю  по-английски..."  --
развел руками японец.
     БЕРЕЖНОЙ: Как?! Я ж с ним полчаса только  по-английски и трепался... Не
может быть!
     ЧЕРТКОВ:   Может,  Столяров  с  ним   переписывается,   этот   Ооно  --
профессиональный переводчик с русского...
     БЕРЕЖНОЙ: А  вот  мне Женька Лукин про Борю  рассказывал -- как Боря со
сменным мастером в обеденный перерыв на пару спирт пили. Спирт был очищенный
-- то есть, сначала использованный, а потом очищенный. Хлопнули по стакану и
вдруг  чувствуют  --  начинают слепнуть.  Темнота кругом... Вот  спичку если
зажечь  --  огонек  еще видно  туда-сюда,  а кругом  --  мрак. Расстроились,
конечно. Еще бы -- горе,  слепые теперь  на  всю  жизнь.  Ну да что ж теперь
поделаешь... "А  с бутылкой что?"  -- спрашивает мастер. "Ну не пропадать же
продукту, --  говорит Боря.  --  Теперь уж  все  равно,  давай допьем!" Ну и
допили.
     ГОРНОВ: И что потом?
     БЕРЕЖНОЙ: Вот и  Лукин его спросил,  что потом. "А  ничего, --  ответил
Боря, -- развиднелось помаленьку..."
     ЧЕРТКОВ:  На  Аэлите устроили  конкурс  красавиц  -- довольно вяло  все
прошло. Так Боря выполз на сцену, выбрал самую симпатную девицу, облобызал и
заявил: "Такой достойной девушке надо дарить цветы. Но не сезон.  Не нашел я
нигде цветов. Вот тебе розочка!" Достает из  обширных штанин пустую бутылку,
разбивает о  стойку  микрофона  и  "розочку"  подносит  красавице.  Это Боря
Завгородний!
     НИКОЛАЕВ: Кстати, насчет пьянства. Сижу на Фанконе, с оргкомитетом пью.
Им уезжать через полчаса. Тут кто-то заходит и покупает  семнадцать  бутылок
вина.  Интересуюсь  ненароком  -- кому?  Коломийцу. Запоминаю --  на  всякий
случай.  Оргкомитет  уезжает.  Сил  полная  грудь.   Иду  к  Коломийцу.  Там
просторная  комната  с  десятью  койками  --  пионерлагерь. Посредине  стол,
заставленный   семнадцатью  бутылками.  За  ним   гордо  возвышается  Андрей
Михайлович  -- хозяин. И вокруг -- двадцать  пар голодных  глаз, следящих за
его жестами, как  за  пассами  иллюзиониста.  Сажусь скромненько  в  уголке.
Молчу. Коломиец  спрашивает:  "О чем  думаешь,  Андрюша?" --  "Да вот думаю,
напишу  в "Оберхаме",  что, мол, сидел Николаев у  Коломийца, а тот не налил
Николаеву стакан. " -- "Как не налил?!" -- возмущается Андрей Михайлович  и,
щедро  наполнив стакан,  протягивает его мне,  вызывая завистливый  блеск  в
глазах Игоря Федорова и остальных. Выпиваю. "Ну, что напишешь в "Оберхаме"?"
-- спрашивает  Коломиец. "Так и напишу: Коломиец, мол, налил  Николаеву ОДИН
стакан". Не успеваю договорить  -- передо мной второй полный стакан. Ну, что
делать? Выпиваю. Только  хотел  еще  что-то  сказать  -- передо  мною третий
стакан. Нет, думаю, так меня сейчас остальные гости растерзают, я ведь и все
выпить могу.  Тут кто-то кричит: "Хотим выпить со Штерном!" Я говорю: "Штерн
лежит неподъемный в  своем номере, не  получится у  вас". Из комнаты выходит
Ефанов и  через минуту возвращается  со  спящим Штерном  на руках, сажает на
кровать. Борису  Гидальевичу вставляют в руку стакан и толкают под ребро. Он
открывает  глаза: "Выпить, да?"  -- выпивает  и опять  глубоко задумывается.
Ефанов уносит почетного гостя Фанкона в его номер. Выпили со Штерном.
     ЧЕРТКОВ: Свое состояние на конвентах Штерн сам определяет одним словом:
"Спью!"
     НИКОЛАЕВ: Я не досказал. Утром  просыпаюсь -- смутно вспоминаю все это.
Иду умываться. Навстречу Коломиец. "Андрюша, ты помнишь, что обещал написать
в "Оберхаме",  что я налил тебе семь стаканов?" -- "В "Оберхаме", -- говорю,
--  отражаются  исключительно  достоверные  факты.  А  я  помню  только  три
стакана!"
     ГОРНОВ:  Идем сегодня с  Николаевым  на  станцию,  навстречу  упряжка с
бубенцами,  стилизация  под  старину.  В  фаэтоне,  раскинувшись,  барин  --
горделиво  так расселся,  хозяин.  Поравнялись с  фаэтоном, глядь --  а  это
Коломиец.  Захотелось даже  шапку заломать да земной  поклон отбить. Хорошо,
шапок не было...
     БЕРЕЖНОЙ:  А вот еще на Волгаконе случай  был... Вываливается  из отеля
"Турист"  Коля  Чадович  -- бухой в дрезину, и его тут же  ловит наряд.  Ну,
говорит Чадович, хана вам, мужики, не знаете вы, кого замели, у меня соавтор
--  полковник милиции, можете  сразу погоны снимать... Ну, менты заробели --
мало  ли, может, действительно промашка  вышла? -- и  потащили  Колю в их  с
Брайдером номер. Ну там, натурально, Брайдер -- в ничуть не худшем состоянии
души. "Юра, -- говорит ему Чадович. -- Ты гляди, Юра, чего творится, а!" Юра
разлепляет   глаза,   видит   Чадовича  между  двумя  коллегами,  привстает,
ухмыляется и говорит: "Что, падла, попался, да?!"
     НИКОЛАЕВ: И еще про них же. На Аэлите спрашиваю у Чадовича: "Коля, тебя
я уже хорошо знаю, а вот кто такой Брайдер?  Ни разу  не видел!" -- "Достали
уже вопросами! -- говорит Коля. -- Брайдер -- это двадцатилитровый  жбан,  с
которым я  хожу за пивом, а  потом на пару с этим жбаном пишу романы". Я еще
молодой был, подумал: мало ли, у писателей свои  причуды. А на Волгаконе мне
представляют солидного мужчину  в галстуке и  говорят: Юрий Брайдер. "Как же
так, -- удивляюсь  я, -- а  Чадович мне  сказал, что  Брайдер --  это жбан с
пивом... " В углу тихо пискнул Чадович и споро выскользнул за дверь. "Сейчас
разберемся, кто тут у нас жбан..." -- сказал Брайдер и уверенно-медлительной
походкой профессионального следователя направился вслед за ним.
     ГОРНОВ: Ага, я Чадовичу этот  случай на Фанконе напомнил,  так он  весь
конвент бегал за мной и просил не печатать про это в "Страж-Птице".
     БЕРЕЖНОЙ: Сон Брайдера рождает Чадович.
     ЧЕРТКОВ: Хы!  Я  слышал еще  круче.  На Волгаконе, после парохода, Сашу
Больныха,  совсем больного,  сносили по  сходням ногами вперед.  А  лифты  в
гостинице узкие,  как  гробы,  и ходят  редко.  Больныха с трудом занесли  и
поставили, и  всей  толпой набились -- не переться же  пешком. Отерли пот со
лба, смотрят: Больных стоит  на голове.  Попытались перевернуть -- тесно, не
получается. Так и ехал до девятого этажа...
     ГОРНОВ: Кстати,  о  девятом  этаже.  Про кресло не слышали? На  том  же
Волгаконе. Номер Сидора, народу, как обычно, трехлитровая банка икры -- ну и
под банку, само собой соответствующее.  Сидор ругается с Ларионовым. Синицын
и Байкалов сидят в креслах на  балконе.  Синицын вставляет  фэйс в комнату и
говорит: "Хорош ругаться, думать мешаете". Сидор с Ларионовым делают паузу и
продолжают в  том же темпе. Синицын вновь встревает: "Не прекратите орать --
выкину кресло с балкона. В  знак протеста!". Сидорович и  Ларионов оценивают
угрозу, но остановиться не могут. Ларионову что, номер-то Сидоровича! Может,
Синицын и был  идеально трезв, но угрозу он выполнил. Огромное желтое мягкое
кресло полетело с девятого этажа. Сидорович и Ларионов прекратили  ругаться.
Синицын  собрался  почивать  на лаврах, но  Сидор его отрезвил  громогласным
приказом: "Иди и смотри! И неси!" Синицын с Байкаловым пошли. Три часа ночи.
Вход  в гостиницу закрыт.  Пришлось  будить вахтершу. Бабка  удивилась: "Вам
зачем, мальчики?" Круглосуточных ларьков тогда еще не было... "Да кресло вот
с балкона упало случайно... "
     НИКОЛАЕВ: Помню  такое... Утром захожу к Сидору. Он спит. В  углу сидит
непьющий Семецкий и сосредоточенно  выскребает  из трехлитровой банки черную
икру чайной ложкой. Сидор  открывает глаза, видит такое дело... "Юра, это же
не каша!" -- "Конечно, -- скромно отвечает Юра, -- это гораздо вкуснее..."
     ЧЕРТКОВ: Так был же такой анекдот про попа и купчиху!
     НИКОЛАЕВ:   Это  его  уже   переиначили  люди  не   из  фэндома,  чтобы
реалистичней было.
     БЕРЕЖНОЙ:  Кстати,  о  реализме.  Сидит  как-то  Слава  Логинов,  пишет
сельскохозяйственную фантастику. И  вот есть у  него  в рассказе тракторист,
который по пьяной лавочке трактора  топит в  реке.  Сидит  Логинов и думает:
сколько  же разрешить  ему  тракторов  утопить --  два  или три?  Два  вроде
маловато, три  -- не поверит  никто... Женя  Лукин  смотрит на его мучения и
спрашивает: "Слава, а  сколько этот мужик на  самом деле тракторов  утопил?"
Логинов тяжело вздыхает и говорит: "Одиннадцать... "
     ЧЕРТКОВ: Николаев, я налью себе еще... чаю?
     ГОРНОВ: Не чай он там пьет...
     ЧЕРТКОВ: Ну, кофе. Ну, с коньяком. Ну, забыл я кофе налить, ну и что?..
Хватит вам о спальнике, не смешно уже...
     БЕРЕЖНОЙ: Не  спаивайте Черткова, ибо человек слаб,  а  Чертков  -- тем
более...
     ГОРНОВ: Кстати, о спальнике. Ялта, семинар ВТО. Глубокая ночь. Пьяный в
сосиску  Вершинин бредет по коридору гостиницы. Навстречу  ему  вываливается
из-за  поворота  бухой в  дрободан Вахтангишвили  с биллиардным кием в руке,
видит  Вершинина   и   вопит:   "Лева!"  Лева   тормозит.  "Лева!  --   орет
Вахтангишвили.  -- Лева, я грузин!!!" Лева понимающе кивает. "Лева!  -- орет
Ираклий,  -- Лева,  мне нужен боевой конь!!!". Лева  послушно  становится на
четвереньки. Вахтангишвили садится на него верхом и они со страшным грохотом
начинают носиться по коридору, Вахтангишвили  размахивает  кием,  а Вершинин
громко ржет. Тут в торце  коридора с треском распахивается дверь и в коридор
выскакивает до невозможности  возмущенный  и в  жопу трезвый  автор  "Лунной
радуги" и лауреат "Аэлиты" Сергей Павлов. "Что здесь происхо..." -- начинает
он, видит  в просвете  коридора силуэт всадника с копьем и столбенеет.  Лева
делает  боевой  разворот  на  мэтра  ВТО,  бьет  копытом,  фыркает.  Ираклий
взмахивает кием,  кричит  "Асс-са!"  и  дает Леве шенкелей. Лева  с  места в
карьер  устремляется  в  атаку.  Стук  копыт,  пыль,  боевые  кличи.  Павлов
застывает  в  дверях, не в  силах отвести  взгляд от приближающегося  к нему
чудовища. В самый последний момент, когда  разъяренный грузин уже готов  был
пригвоздить его кием к  стене, Павлов  приходит в себя и  захлопывает дверь.
Этот случай на  него  так повлиял,  что  больше он никогда  не реагировал на
доносящиеся  из  коридора  по  ночам  вопли,  бросил   пить  и  пишет  роман
"Алканавты".
     БЕРЕЖНОЙ: Ну, раз  уж  заговорили об этом деле... Малеевка. Только  что
приехавший Коля Чадович  заходит  в  поисках компании в какую-то комнату.  В
комнате сидят писатели, которые Чадовича в  жизни не видели -- и,  наверное,
не читали. Смотрят вопросительно -- мол, кто такой? Коля осматривает комнату
в поисках знакомого лица и видит  прикорнувшего в уголке Борю Штерна. "Боря!
-- радостно  говорит Коля, --  Боря, здравствуй!"  Боря открывает один глаз,
смотрит на Чадовича  и неожиданно спрашивает: "А ты кто такой?" -- "Как?! --
изумляется Чадович. --  Это же я, Коля Чадович!" Штерн открывает второй глаз
и требовательно произносит: "Паспорт!" Чадович ошарашенно протягивает Штерну
свой  паспорт. Штерн  садится  на  кровати,  берет  паспорт  обеими  руками,
открывает его, читает: "Пас-порт... " -- и снова отрубается.
     ГОРНОВ:  Кстати, о Боре. В Ялте сидят в номере Лукин и Логинов,  читают
рукописи.  Тишина, благолепие.  Рабочая  обстановка.  Вдруг дверь  с треском
распахивается  и в комнату врывается  Завгар  с  пожарным рукавом наперевес.
Лукин и Логинов с  ужасом смотрят на направленный  на них медный наконечник.
Завгородний, выдержав  качаловскую паузу,  подает  реплику:  "А  как  у  вас
здесь... с пожарной безопасностью?"
     ЧЕРТКОВ: Это вроде того, как Цицаркин в сердцах  закричал на Семецкого,
когда тот ему батарею  на ногу сбросил: "Ты, урод!". А Юра посмотрел на него
печальными,  пронзительно  голубыми  глазами  и  возмутился: "Да  ты что,  я
Толкина вообще не читал!"
     НИКОЛАЕВ:  Как то раз, давно,  еще когда  Флейшман с Миловидовым в паре
библиографии  составляли,  а  картотека  хранилась у  Миловидова,  Боря  мне
рассказал, что его девушка,  дабы  позлить  Флейшмана, пошутила: "Вот  сожгу
Борину  картотеку!.." Юра ответил ей  предельно серьезно: "Не советую. У нас
длинные  руки!".  Мы  с  Борисом  Александровичем  сидели,  пили  чай,  Боря
пожаловался, что Флейшман  ему  нужен, но никак не встретиться, Юра же такой
занятой... "С-час," -- заявляю я и набираю номер Флейшмана. "Юра, -- говорю,
--  я у Миловидова, у него тут по пьянке  шкап  с  карточками  сгорел..."  И
передаю  трубку  Боре.  Тот мгновенно расплакался  в аппарат: "Юра...  такое
дело... сгорела... две карточки  всего уцелело: Медведева и Щербакова..." Не
успели мы просмеяться над  удачной шуткой, как звонок в дверь: Юра на пороге
с побледневшим лицом. Мне было пора домой,  я вышел через окно, благо первый
этаж. А Миловидову как раз хотелось с Флейшманом поговорить...
     ЧЕРТКОВ: По пьяни еще и не такое бывает. На Волгаконе повезли избранных
(не помню, как попал туда) вместе с американцами в казачий курень. А потом в
ресторан,  где  уже  столики  были  накрыты.  Вот,  значит,  это самое...  В
ресторане мне похорошело.  Я еще чуть-чуть  пообщался  по  столикам, вышел в
сортир   и   вдруг   сообразил,  что   я   американец.  Со  швейцаром  начал
по-американски разговаривать... И только  когда ехали  обратно,  вдруг начал
сомневаться. Потому что американцы после ресторана были какие-то квелые, а я
еще вполне боевой. Слава богу, бутылку "Старки" купил, так эти гады никак из
горла  пить  не хотели.  Один  только Хоган, да  Маккафри  еще, свои  ребята
оказались, а остальные -- так, салаги...
     ГОРНОВ: А я то голову ломаю -- что же такое внутренняя эмиграция?.
     ЧЕРТКОВ: Николаев, можно еще чаю?
       В номере  появляется  новое  действующее  лицо, входит ИЗМАЙЛОВ.  Все
поворачиваются в его сторону. 
     ИЗМАЙЛОВ: Гуси летят...

      Конец первого акта.

     (Продолжение следует)


Last-modified: Tue, 25 May 1999 07:21:29 GMT

Оцените этот текст: