откликался он. И уже у самой больной спешил
удостовериться: -- Вам -- легче немножко?
-- Да пожалуй,-- удивляясь, соглашалась и больная. Она сама этого не
заметила, но если врачи заметили, то так, очевидно, и было.
-- Ну, вот видите! Так постепенно и поправитесь. Другая больная
полошилась:
-- Слушайте! Почему у меня так позвоночник болит? Может, и там у меня
опухоль?
-- Это вторичное явление.
(Он правду говорил: метастаз и был вторичным явлением.) Над страшным
обострившимся стариком, мертвецки-серым, и еле движущим губами в ответ, ему
докладывали:
-- Больной получает общеукрепляющее и болеутоляющее. {247}
То есть: конец, лечить поздно, нечем, и как бы только меньше ему
страдать.
И тогда, сдвинув тяжЈлые брови и будто решаясь на трудное объяснение.
Лев Леонидович приоткрывал:
-- Давайте, папаша, говорить откровенно, начистоту! ВсЈ, что вы
испытываете -- это реакция на предыдущее лечение. Но не торопите нас, лежите
спокойно -- и мы вас вылечим. Вы лежите, вам как будто ничего особенно не
делают, но организм с нашей помощью защищается.
И обречЈнный кивал. Откровенность оказывалась совсем не убийственной!
-- она засвечивала надежду.
-- В подвздошной области туморозное образование вот такого типа,--
докладывали Льву Леонидовичу и показывали рентгеновский снимок.
Он смотрел чЈрно-мутно-прозрачную рентгеновскую плЈнку на свет и
одобряюще кивал:
-- Оч-чень хороший снимок! Очень хороший! Операция в данный момент не
нужна.
И больная ободрялась: с ней не просто хорошо, а -- очень хорошо.
А снимок был потому очень хорош, что не требовал повторения, он
бесспорно показывал размеры и границы опухоли. И что операция -- уже
невозможна, упущена.
Так все полтора часа генерального обхода заведующий хирургическим
отделением говорил не то, что думал, следил, чтоб тон его не выражал его
чувств,-- и вместе с тем чтобы лечащие врачи делали правильные заметки для
истории болезни -- той сшивки полукартонных бланков, исписанных от руки,
застромчивых под пером, по которой любого из них могли потом судить. Ни разу
он не поворачивал резко головы, ни разу не взглядывал тревожно, и по
доброжелательно-скучающему выражению Льва Леонидовича видели больные, что уж
очень просты их болезни, давно известны, а серьЈзных нет.
И от полутора часов актЈрской игры, совмещЈнной с деловым размышлением,
Лев Леонидович устал и расправляюще двигал кожей лба.
Но старуха пожаловалась, что еЈ давно не обстукивали -- и он еЈ
обстукал.
А старик объявил:
-- Так! Я вам скажу немного!
И стал путанно рассказывать, как он сам понимает возникновение и ход
своих болей. Лев Леонидович терпеливо слушал и даже кивал.
-- Теперь хотели вы сказать! -- разрешил ему старик. Хирург улыбнулся:
-- Что ж мне говорить? У нас с вами интересы совпадают. Вы хотите быть
здоровым, и мы хотим, чтобы вы были здоровы. Давайте и дальше действовать
согласованно.
С узбеками он самое простое умел сказать и по-узбекски. Очень {248}
интеллигентную женщину в очках, которую даже неловко было видеть на койке и
в халате, он не стал осматривать публично. Мальчишке маленькому при матери
серьЈзно подал руку. Семилетнего стукнул щелчком в живот, и засмеялись
вместе.
И только учительнице, которая требовала, чтобы он вызвал на
консультацию невропатолога, он ответил что-то не совсем вежливое.
Но это и палата уже была последняя. Он вышел усталый, как после доброй
операции. И объявил:
-- Перекур пять минут.
И с Евгенией Устиновной затянули в два дыма, так схватились, будто весь
их обход только к этому и шЈл (но строго говорили они больным, что табак
канцерогенен и абсолютно противопоказан!).
Потом все зашли и уселись в небольшой комнатке за одним общим столом, и
снова замелькали те же фамилии, которые были на обходе, но картина всеобщего
улучшения и выздоровления, которую мог бы составить посторонний слушатель на
обходе, здесь расстроилась и развалилась. У "status idem" случай был
иноперабельный, и рентгенотерапию ей давали симптоматическую, то есть для
снятия непосредственных болей, а совсем не надеясь излечить. Тот малыш,
которому Лев Леонидович подавал руку, был инкурабельный, с
генерализированным процессом, и лишь из-за настояния родителей следовало ещЈ
несколько подержать его в больнице и дать ему псевдо-рентгеновские сеансы
без тока в трубке. О той старухе, которая настояла выстукать еЈ. Лев
Леонидович сказал:
-- Ей шестьдесят восемь. Если будем лечить рентгеном -- может, дотянем
до семидесяти. А соперируем -- она года не проживет. А, Евгения Устиновна?
Уж если отказывался от ножа такой его поклонник, как Лев Леонидович,
Евгения Устиновна согласна была тем более.
А он вовсе не был поклонник ножа. Но он был скептик. Он знал, что
никакими приборами так хорошо не посмотришь, как простым глазом. И ничем так
решительно не уберЈшь, как ножом.
О том больном, который не хотел сам решать операцию, а просил, чтоб
советовались с родственниками, Лев Леонидович теперь сказал:
-- Родственники у него в глубинке. Пока свяжемся, да пока приедут, да
ещЈ что скажут -- он умрЈт. Надо его уговорить и взять на стол, не завтра,
но следующий раз. С большим риском, конечно. Сделаем ревизию, может --
зашьЈм.
-- А если на столе умрЈт? -- важно спросил Халмухамедов, так важно,
будто он-то и рисковал.
Лев Леонидович пошевелил длинными сросшимися бровями сложной формы.
-- То ещЈ "если", а без нас наверняка.-- Подумал.-- У нас пока отличная
смертность, мы можем и рисковать. Всякий раз он спрашивал:
-- У кого другое мнение?
Но мнение ему было важно одной Евгении Устиновны. А при {249} разнице
опыта, возраста и подхода оно у них почти всегда сходилось, доказывая, что
разумным людям легче всего друг друга понимать.
-- Вот этой желтоволосой,-- спросил Лев Леонидович,-- неужели ничем уже
не поможем, Евгения Устиновна? Обязательно удалять?
-- Ничем. Обязательно,-- пожала изгибистыми накрашенными губами Евгения
Устиновна.-- И ещЈ хорошую порцию рентгенотерапии потом.
-- Жалко! -- вдруг выдохнул Лев Леонидович и опустил голову со
сдвинутым к заду куполом, со смешной шапочкой. Как бы рассматривая ногти,
ведя большим -- очень большим -- пальцем вдоль четырЈх остальных, пробурчал:
-- У таких молодых отнимать -- рука сопротивляется. Ощущение, что действуешь
против природы.
ЕщЈ концом указательного обвЈл по контуру большого ногтя. ВсЈ равно
ничего не получалось. И поднял голову:
-- Да, товарищи! Вы поняли, в чЈм дело с Шулубиным?
-- Цэ-эр рэкти? -- сказала ПантЈхина.
-- Цэ-эр рэкти, да, но как это обнаружено? Вот цена всей нашей
онкопропаганде и нашим онкопунктам. Правильно как-то сказал Орещенков на
конференции: тот врач, который брезгует вставить палец больному в задний
проход -- вообще не врач! Как же у нас запущено всЈ! Шулубин таскался по
разным амбулаториям и жаловался на частые позывы, на кровь, потом на боли --
и у него все анализы брали, кроме самого простого -- пощупать пальцем! От
дизентерии лечили, от геморроя -- всЈ впустую. И вот в одной амбулатории по
онкологическому плакату на стене он, человек грамотный, прочЈл -- и
догадался! И с а м у с е б я пальцем нащупал опухоль! Так врачи не могли
на полгода раньше?
-- И глубоко?
-- Было сантиметров семь, как раз за сфинктром. ЕщЈ вполне можно было
сохранить мышечный жом, и человек остался бы человеком! А теперь -- уже
захвачен сфинктер, ретроградная ампутация, значит будет бесконтрольное
выделение стула, значит надо выводить аннус на бок, что это за жизнь?..
Дядька хороший...
Стали готовить список завтрашних операций. Отмечали, кого из больных
потенцировать, чем; кого в баню вести или не вести, кого как готовить.
-- Чалого можно не потенцировать,-- сказал Лев Леонидович.-- Канцер
желудка, а такое бодрое состояние, просто редкость.
(Знал бы он, что Чалый завтра утром будет сам себя потенцировать из
флакона!)
Распределяли, кто у кого будет ассистировать, кто на крови. Опять
неизбежно получалось так, что ассистировать у Льва Леонидовича должна была
Анжелина. Значит, опять завтра она будет стоять против него, а сбоку будет
сновать операционная сестра, и вместо того, чтобы самой заранее угадывать,
какой нужен инструмент, будет коситься на Анжелину, а Анжелина будет
звериться, каковы они с операционной сестрой. А та -- психовая, ту не {250}
тронь, она, смотри, нестерильного шЈлка подхватит -- и пропала вся
операция... Проклятые бабы! И не знают простого мужского правила: там, где
работаешь, там не...
Оплошные родители назвали девочку при рождении Анжелиной, не
представляя, в какого она ещЈ демона вырастет. Лев Леонидович косился на
славную, хотя и лисью, мордочку еЈ, и ему хотелось произнести примирительно:
"Слушайте, Анжелина, или Анжела, как вам нравится! Ведь вы же совсем не
лишены способностей. Если бы вы обратили их не на происки по замужеству, а
на хирургию -- вы бы уже совсем неплохо работали. Слушайте, нельзя же нам
ссориться, ведь мы стоим у одного операционного стола..."
Но она бы поняла так, что он утомлЈн еЈ кампанией и сдаЈтся.
ЕщЈ ему хотелось подробно рассказать о вчерашнем суде. Но Евгении
Устиновне он коротко начал во время курения, а этим товарищам по работе даже
и рассказывать не хотелось.
И едва кончилась их планЈрка, Лев Леонидович встал, закурил и, крупно
помахивая избыточными руками и рассекая воздух облитой белой грудью, скорым
шагом пошЈл в коридор к лучевикам. Хотелось ему всЈ рассказать именно Вере
Гангарт. В комнате короткофокусных аппаратов он застал еЈ вместе с Донцовой
за одним столом, за бумагами.
-- Вам пора обеденный перерыв делать! -- объявил он.-- Дайте стул!
И, подбросив стул под себя, сел. Он расположился весело дружески
поболтать, но заметил:
-- Что это вы ко мне какие-то неласковые? Донцова усмехнулась, крутя на
пальце большими роговыми очками:
-- Наоборот, не знаю, как вам понравиться. Оперировать меня будете?
-- Вас? Ни за что!
-- Почему?
-- Потому что если зарежу вас, скажут, что из зависти: что ваше
отделение превосходило моЈ успехами.
-- Никаких шуток. Лев Леонидович, я спрашиваю серьЈзно. Людмилу
Афанасьевну, правда, трудно было представить шутящей.
Вера сидела печальная, подобранная, плечи сжав, будто немного зябла.
-- На днях будем Людмилу Афанасьевну смотреть, Лев. Оказывается, у неЈ
давно болит желудок, а она молчит. Онколог, называется!
-- И вы уж, конечно, подобрали все показания в пользу канцера, да? -Лев
Леонидович изогнул свои диковинные, от виска до виска, брови. В самом
простом разговоре, где ничего смешного не было, его обычное выражение была
насмешка, неизвестно над кем.
-- ЕщЈ не все,-- призналась Донцова.
-- Ну, какие например? {251}
Та назвала.
-- Мало! -- определил Лев Леонидович.-- Как Райкин говорит: ма-ла!
Пусть вот Верочка подпишет диагноз -- тогда будем разговаривать. Я скоро
буду получать отдельную клинику -- и заберу у вас Верочку диагностом.
Отдадите?
-- Верочку ни за что! Берите другую!
-- Никакую другую, только Верочку! За что ж вас тогда оперировать?
Он шутливо смотрел и болтал, дотягивая папиросу до донышка, а думал
совсем без шутки. Как говорил всЈ тот же Коряков: молод -- опыта нет, стар
-- сил нет. Но Гангарт сейчас была (как и он сам) в том вершинном возрасте,
когда уже налился колос опыта и ещЈ прочен стебель сил. На его глазах она из
девочки-ординатора стала таким схватчивым диагностом, что он верил ей не
меньше, чем самой Донцовой. За такими диагностами хирург, даже скептик,
живЈт как у Христа за пазухой. Только у женщины этот возраст ещЈ короче, чем
у мужчины.
-- У тебя завтрак есть? -- спрашивал он у Веры.-- Ведь всЈ равно не
съешь, домой понесЈшь. Давай я съем!
И действительно, смех-смехом, появились бутерброды с сыром, и он стал
есть, угощая:
-- Да вы тоже берите!.. Так вот был я вчера на суде. Надо было вам
прийти, поучительно! В здании школы. Собралось человек четыреста, ведь
интересно!.. Обстоятельства такие: была операция ребЈнку по поводу высокой
непроходимости кишЈк, заворот. Сделана. Несколько дней ребЈнок жил, уже
играл! -- установлено. И вдруг -- снова частичная непроходимость и смерть.
Восемь месяцев этого несчастного хирурга трепали следствием -- как он там
эти месяцы оперировал! Теперь на суд приезжают из горздрава, приезжает
главный хирург города, а общественный обвинитель -- из мединститута,
слышите? И фугует: преступно-халатное отношение! Тянут в свидетели родителей
-- тоже нашли свидетелей! -- какое-то там одеяло было перекошено, всякую
глупость! А масса, граждане наши, сидят глазеют: вот гады врачи! И среди
публики -- врачи, и понимаем всю глупость, и видим это затягивание
неотвратимое: ведь это нас самих затягивают, сегодня ты, а завтра я! -- и
молчим. И если б я не только что из Москвы -- наверно, тоже бы промолчал. Но
после свежего московского месяца как-то другие масштабы, свои и местные,
чугунные перегородки оказываются подгнившими деревянными. И я -- полез
выступать.
-- Там можно выступать?
-- Ну да, вроде прений. Я говорю: как вам не стыдно устраивать весь
этот спектакль? (Так и крошу! Меня одЈргивают: "лишим слова!") Вы уверены,
что судебную ошибку не так же легко сделать, как медицинскую?! Весь этот
случай есть предмет разбирательства научного, а никак не судебного! Надо
было собрать только врачей -- на квалифицированный научный разбор. Мы,
хирурги, каждый вторник и каждую пятницу идЈм на риск, на минное поле идЈм!
И наша работа вся основана на доверии, мать должна доверять нам ребЈнка, а
не выступать свидетелем в суде! {252}
Лев Леонидович и сейчас разволновался, в горле его дрогнуло. Он забыл
недоеденный бутерброд и, рвя полупустую пачку, вытянул папиросу и закурил:
-- И это ещЈ -- русский хирург! А если бы был немец, или, вот скажем,
жьжьид,-- протянул он мягко и долго "ж", выставляя губы,-- так повесить,
чего ждать?.. Аплодировали мне! Но как же можно молчать? Если уж петлю
затягивают -- так надо рвать, чего ждать?!
Вера потрясЈнно качала и качала головой вслед рассказу. Глаза еЈ
становились умно-напряжЈнными, понимающими, за что и любил Лев Леонидович ей
всЈ рассказывать. А Людмила Афанасьевна недоумЈнно слушала и тряхнула
большой головой с пепелистыми стрижеными волосами.
-- А я не согласна! А как с нами, врачами, можно разговаривать иначе?
Там салфетку в живот зашили, забыли! Там влили физиологический раствор
вместо новокаина! Там гипсом ногу омертвили! Там в дозе ошиблись в десять
раз! Иногруппную кровь переливаем! Ожоги делаем! Как с нами разговаривать?
Нас за волосы надо таскать, как детей!
-- Да вы меня убиваете, Людмила Афанасьевна! -- пятерню большую, как
защищаясь, поднял к голове Лев Леонидович.-- Да как можете так говорить --
вы!? Да здесь вопрос, выходящий даже за медицину! Здесь-борьба за характер
всего общества!
-- Надо вот что! надо вот что! -- мирила их Гангарт, улавливая руки
обоих от размахиваний.-- Надо, конечно, повысить ответственность врачей, но
через то, что снизить им норму -- в два раза! в три раза! Девять больных в
час на амбулаторном приЈме -- это разве в голове помещается? Дать
возможность спокойно разговаривать с больными, спокойно думать. Если
операция -- так одному хирургу в день -- одна, не три!
Но ещЈ и ещЈ Людмила Афанасьевна и Лев Леонидович выкрикнули друг
другу, не соглашаясь. ВсЈ же Вера их успокоила и спросила:
-- Чем же кончилось?
Лев Леонидович разощурился, улыбнулся:
-- Отстояли! Весь суд -- на пшик, признали только, что неправильно
велась история болезни. Но подождите, это ещЈ не конец! После приговора
выступает горздрав -- ну, там: плохо воспитываем врачей, плохо воспитываем
больных, мало профсоюзных собраний. И в заключение выступает главный хирург
города! И что ж он из всего вывел? что понял? Судить врачей,-- говорит,--
это хорошее начинание, товарищи, очень хорошее!..
--------
27
Был обычный будний день и обход обычный: Вера Корнильевна шла к своим
лучевым одна, и в верхнем вестибюле к ней присоединилась сестра. {253}
Сестра же была -- Зоя.
Они постояли немного около Сибгатова, но так как здесь всякий новый шаг
решался самою Людмилой Афанасьевной, то долго не задержались и вошли в
палату.
Они, оказывается, были в точности одинакового роста: на одном и том же
уровне и губы, и глаза, и шапочки. Но так как Зоя была гораздо плотней, то
казалась и крупнее. Можно было представить, что через два года, когда она
будет сама врачом, она будет выглядеть осанистее Веры Корнильевны.
Они пошли по другому ряду, и всЈ время Олег видел только их спины, да
чернорусый узелок волос из-под шапочки Веры Корнильевны, да золотые колечки
из-под шапочки Зои.
Но и на эти колечки он уже два ночных еЈ дежурства не выходил. Никогда
она не сказала, но зинуло вдруг ему, что вся неуступчивость еЈ, такая
досадно-промедлительная, так обижавшая его -- совсем не кокетство, а страх:
переступить черту от невечного -- к вечному. Он ведь -- вечный. С вечным --
какая игра?
А уж на этой черте Олег трезвел во мгновение: уж какие мы есть.
Весь тот ряд был сегодня лучевой, и они медленно продвигались, Вера
Корнильевна садилась около каждого, смотрела, разговаривала.
Ахмаджану, осмотрев его кожу и все цифры в истории болезни и на
последнем анализе крови, Вера Корнильевна сказала:
-- Ну, скоро кончим рентген! Домой поедешь! Ахмаджан сиял зубами.
-- Ты где живЈшь?
-- Карабаир.
-- Ну, вот и поедешь.
-- Выздоровел? -- сиял Ахмаджан.
-- Выздоровел.
-- Совсем?
-- Пока совсем.
-- Значит, не приеду больше?
-- Через полгода приедешь.
-- Зачем, если совсем?
-- Покажешься.
Так и прошла она весь ряд, ни разу не повернувшись в сторону Олега, всЈ
время спиной. И всего разок в его угол глянула Зоя.
Она посмотрела с особенной лЈгкостью, ею усвоенной с какого-то времени.
И на обходах она всегда находила такой момент, когда он один видел еЈ глаза
-- и тогда посылала ему, как сигналы Морзе, коротенькие вспышки весЈлости в
глазах, вспышки-тире и вспышки-точки.
Но именно по этой возросшей лЈгкости Олег однажды и догадался: что это
-- не колесо дальше прокатывалось, а потому так легко, что уж чересчур
трудно, по добровольности -- переступ невозможный.
Да ведь правда, если это вольное племя не может бросить квартиру {254}
в Ленинграде -- то ведь и здесь? Конечно, счастье -- с кем, а не где, но всЈ
же в большом городе...
Близ Вадима Вера Корнильевна задержалась надолго. Она смотрела его ногу
и щупала пах, оба паха, и потом живот, и подвздошье, всЈ время спрашивая,
что он чувствует, и ещЈ новый для Вадима задавала вопрос: что он чувствует
после еды, после разной еды.
Вадим был сосредоточен, она тихо спрашивала, он тихо отвечал. Когда
начались неожиданные для него прощупывания в правом подвздошьи и вопросы о
еде, он спросил:
-- Вы -- печень смотрите?
Он вспомнил, что мама перед отъездом как бы невзначай там же прощупала
его.
-- ВсЈ ему надо знать,-- покрутила головой Вера Корнильевна.-- Такие
грамотные больные стали -- хоть белый халат вам отдавай.
С белой подушки, смоляноволосый, изжелта-смуглый, с прямо лежащею
головой, Вадим смотрел на врача со строгим проницанием, как иконный отрок.
-- Я ведь понимаю,-- сказал он тихо.-- Я ведь читал, в чЈм дело.
Так это без напора было сказано, без претензии, чтоб Гангарт с ним
соглашалась или тотчас же бы ему всЈ объясняла, что она смутилась и слов не
нашла, сидя на его кровати перед ним как виноватая. Он хорош был собой, и
молод, и наверно очень способен -- и напоминал ей одного молодого человека в
близко знакомой им семье, который долго умирал, с ясным сознанием, и никакие
врачи не умели ему помочь, и именно из-за него Вера, ещЈ тогда
восьмиклассница, передумала быть инженером и решила -- врачом.
Но вот и она не могла помочь.
В баночке на окне у Вадима стоял черно-бурый настой чаги, на который с
завистью приходили посмотреть другие больные.
-- ПьЈте?
-- Пью.
Сама Гангарт не верила в чагу -- просто никогда о ней раньше не
слышали, не говорили, но во всяком случае она была безвредна, это не
иссык-кульский корень. А если больной верил -- то тем самым и полезна.
-- Как с радиоактивным золотом? -- спросила она.
-- ВсЈ-таки обещают. Может быть, на днях дадут,-- также собранно и
сумрачно говорил он.-- Но ведь это, оказывается, не на руки, это ещЈ будут
пересылать служебным порядком. Скажите,-- он требовательно смотрел в глаза
Гангарт,-- через... две недели если привезут -- метастазы уже будут в
печени, да?
-- Да нет, что вы! Конечно нет! -- очень уверенно и оживлЈнно солгала
Гангарт и, кажется, убедила его.-- Если уж хотите знать, то это измеряется
месяцами.
(Но зачем тогда она щупала подвздошье? Зачем спрашивала, как переносит
еду?..)
Склонялся Вадим поверить ей.
Если поверить -- легче... {255}
За то время, что Гангарт сидела на койке Вадима, Зоя от нечего делать,
по соседству, повернула голову и посмотрела избоку книжку Олега на окне,
потом на него самого и глазами что-то спросила. Но -- непонятно что. ЕЈ
спрашивающие глаза с поднятыми бровками выглядели очень мило, но Олег
смотрел без выражения, без ответа. Зачем теперь была вослед игра глазами,
напоЈнный рентгеном, он не понимал. Для чего-чего, но для такой игры он
считал себя староватым.
Он приготовился к подробному осмотру, как это шло сегодня, снял
пижамную курточку и готов был стащить нижнюю сорочку.
Но Вера Корнильевна, кончив с Зацырко, вытирая руки и повернувшись
лицом сюда, не только не улыбнулась Костоглотову, не только не пригласила
его к подробному рассказу, не присела к нему на койку, но и взглянула на
него лишь очень мельком, лишь столько, сколько надо было, чтоб отметить, что
теперь речь пойдЈт о нЈм. Однако и за этот короткий перевод глаз Костоглотов
мог увидеть, как они отчуждены. Та особенная светлость и радость, которую
они излучали в день перелива ему крови, и даже прежняя ласковая
расположенность, и ещЈ прежнее внимательное сочувствие -- всЈ разом ушло из
них. Глаза опустели.
-- Костоглотов,-- отметила Гангарт, смотря скорее на Русанова.--
Лечение -- то же. Вот странно,-- и она посмотрела на Зою,-- слабо выражена
реакция на гормонотерапию.
Зоя пожала плечами:
-- Может быть, частная особенность организма? Она так, очевидно,
поняла, что с ней, студенткой предпоследнего курса, доктор Гангарт
консультируется как с коллегой.
Но прослушав Зоину идею мимо, Гангарт спросила еЈ, явно не
консультируясь:
-- Насколько аккуратно делаются ему уколы? Быстрая на понимание, Зоя
чуть откинула голову, чуть расширила глаза и -- жЈлто-карими, выкаченными,
честно-удивлЈнными -- открыто в упор смотрела на врача:
-- А какое может быть сомнение?.. Все процедуры, какие полагаются...
всегда! -- ЕщЈ бы немножко, и она была бы просто оскорблена.-- Во всяком
случае в мои дежурства...
О других дежурствах еЈ и не могли спрашивать, это понятно. А вот это
"во всяком случае" она произнесла одним свистом, и именно слившиеся
торопливые звуки убедили почему-то Гангарт, что Зоя лжЈт. Да кто-то же
должен был пропускать уколы, если они не действовали во всю полноту! Это не
могла быть Мария. Не могла быть Олимпиада Владиславовна. А на ночных
дежурствах Зои, как известно...
Но по смелому, готовому к отпору взгляду Зои Вера Корнильевна видела,
что доказать ей этого будет нельзя, что Зоя уже решила: этого ей не докажут!
И вся сила отпора и вся решимость Зои отрекаться были таковы, что Вера
Корнильевна не выдержала и опустила глаза.
Она всегда опускала их, если думала о человеке неприятное. {256}
Она виновато опустила глаза, а Зоя, победив, ещЈ продолжала испытывать
еЈ оскорблЈнным прямодушным взглядом.
Зоя победила -- но и тут же поняла, что нельзя так рисковать: что если
приступит с расспросами Донцова, а кто-нибудь из больных, например Русанов,
подтвердит, что она никаких уколов Костоглотову не делает -- ведь так можно
и потерять место в клинике, и получить дурной отзыв в институт.
Риск -- а во имя чего? Колесу игры было некуда дальше катиться. И
взглядом, расторгающим условие не делать уколов, Зоя прошлась по Олегу.
Олег же явно видел, что Вега не хочет на него даже смотреть, но
совершенно не мог понять -- отчего это, почему так внезапно? Кажется, ничего
не произошло. И никакого перехода не было. Вчера, правда, она отвернулась от
него в вестибюле, но он думал -- случайность.
Это -- женские характеры, он совсем их забыл! ВсЈ в них так: дунул -- и
уже нету. Только с мужиками и могут быть долгие ровные нормальные отношения.
Вот и Зоя, взмахнув ресницами, уже его упрекала. Струсила. И если
начнутся уколы -- что между ними ещЈ может остаться, какая тайна?
Но что хочет Гангарт? -- чтоб он обязательно делал все уколы? Да почему
они ей так дались? За еЈ расположение -- не велика ли цена?.. Пошла она...
дальше!
А Вера Корнильевна тем временем заботливо, тепло разговаривала с
Русановым. Этой теплотой особенно выделялось, как же она была обрывиста с
Олегом.
-- Вы у нас теперь к уколам привыкли. Переносите свободно, наверно -- и
кончать не захотите,-- шутила она.
(Ну, и лебези, подумаешь!)
Ожидая врача к себе, Русанов видел и слышал, как перерекнулись Гангарт
и Зоя. Он-то, по соседству, хорошо знал, что девчЈнка врЈт ради своего
кобеля, это у них сговор с Оглоедом. И если б только шло об одном Оглоеде,
Павел Николаевич наверно бы шепнул врачам -- ну, не открыто на обходе, а
хотя бы в их кабинете. Но Зойке он портить не решался, вот странно: за
месячное лежание тут он понял, что даже ничтожная сестра может очень больно
досадить отомстить. Здесь, в больнице, своя система подчинения, и пока он
тут лежал -- не следовало заводиться даже и с сестрой из-за постороннего
пустяка.
А если Оглоед по дурости отказывается от уколов -- так пусть ему и
будет хуже. Пусть он хоть и подохнет.
Про себя же Русанов знал твердо, что он теперь не умрЈт. Опухоль быстро
спадала, и он с удовольствием ждал каждый день обхода, чтобы врачи
подтверждали ему это. Подтвердила и сегодня Вера Корнильевна, что опухоль
продолжает спадать, лечение идЈт хорошо, а слабость и головные боли -- это
он со временем переборет. И она ещЈ крови ему перельЈт.
Теперь Павлу Николаевичу было дорого свидетельство тех {257} больных,
которые знали его опухоль с самого начала. Если не считать Оглоеда, в палате
оставался такой Ахмаджан, да вот ещЈ на днях вернулся и Федерау из
хирургической палаты. Заживление у него на шее шло хорошо, не как у Поддуева
когда-то, и бинтовой обмот от перевязки к перевязке уменьшался. Федерау
пришЈл на койку Чалого и так оказался вторым соседом Павла Николаевича.
Само по себе это было, конечно, унижение, издевательство судьбы:
Русанову лежать между двух ссыльных. И каким Павел Николаевич был до
больницы -- он пошЈл бы и ставил бы вопрос принципиально: можно ли так
перемешивать руководящих работников и тЈмный социально-вредный элемент. Но
за эти пять недель, протащенный опухолью как крючком, Павел Николаевич
подобрел или попростел, что ли. К Оглоеду можно было держаться и спиной, да
он теперь был малозвучен и шевелился мало, всЈ лежал. А Федерау, если к нему
отнестись снисходительно, был сосед терпимый. Прежде всего он восторгался,
как упала опухоль Павла Николаевича -- до одной трети прежней величины, и по
требованию Павла Николаевича снова и снова смотрел, снова и снова оценивал.
Он был терпелив, не дерзок, и, ничуть не возражая, всегда готов был слушать,
что Павел Николаевич ему рассказывает. О работе, по понятным соображениям,
Павел Николаевич не мог здесь распространяться, но отчего было не рассказать
подробно о квартире, которую он задушевно любил и куда скоро должен был
возвратиться? Здесь не было секрета, и Федерау конечно приятно было
послушать, как могут хорошо жить люди (как когда-нибудь и все будут жить).
После сорока лет о человеке, чего он заслужил, вполне можно судить по его
квартире. И Павел Николаевич рассказывал, не в один даже приЈм, как
расположена и чем обставлена у него одна комната, и другая, и третья, и
каков балкон и как оборудован. У Павла Николаевича была ясная память, он
хорошо помнил о каждом шкафе и диване -- где, когда, почЈм куплен и каковы
его достоинства. Тем более подробно рассказывал он соседу о своей ванной
комнате, какая плитка на полу уложена и какая по стенам, и о керамических
плинтусах, о площадочке для мыла, о закруглении под голову, о горячем кране,
о переключении на душ, о приспособлении для полотенец. ВсЈ это были не такие
уж мелочи, это составляло быт, бытие, а бытие определяет сознание, и надо,
чтобы быт был приятный, хороший, тогда и сознание будет правильное. Как
сказал Горький, в здоровом теле здоровый дух.
И белобрысый бесцветный Федерау, просто рот раззявя, слушал рассказы
Русанова, никогда не переча и даже кивая головой, сколько разрешала ему
обмотанная шея.
Хотя и немец, хотя и ссыльный, этот тихий человек был, можно сказать,
вполне приличный, с ним можно было лежать рядом. А формально ведь он был
даже и коммунист. Со своей обычной прямотой Павел Николаевич так ему и
резанул:
-- То, что вас сослали, Федерау, это -- государственная необходимость.
Вы -- понимаете?
-- Понимаю, понимаю,-- кланяется Федерау несгибаемой шеей. {258}
-- Иначе ведь нельзя было поступить.
-- Конечно, конечно.
-- Все мероприятия надо правильно истолковывать, в том числе и ссылку.
ВсЈ-таки вы цените: ведь вас, можно сказать, оставили в партии.
-- Ну, ещЈ бы! Конечно...
-- А партийных должностей у вас ведь и раньше не было?
-- Нет, не было.
-- ВсЈ время простым рабочим?
-- ВсЈ время механиком.
-- Я тоже был когда-то простым рабочим, но смотрите, как я выдвинулся!
Говорили подробно и о детях, и оказалось, что дочь Федерау Генриетта
учится уже на втором курсе областного учительского института.
-- Ну, подумайте! -- воскликнул Павел Николаевич, просто
растрогавшись.-- Ведь это ценить надо: вы -- ссыльный, а она институт
кончает! Кто мог бы об этом мечтать в царской России! Никаких препятствий,
никаких ограничений!
Первый раз тут возразил Генрих Якобович:
-- Только с этого года стало без ограничений. А то надо было разрешение
комендатуры. Да и институты бумаги возвращали: не прошла, мол, по конкурсу.
А там пойди проверь.
-- Но всЈ-таки ваша -- на втором курсе!
-- Она, видите, в баскетбол хорошо играет. ЕЈ за это взяли.
-- За что б там ни взяли -- надо быть справедливым, Федерау. А с этого
года -- вообще без ограничений.
В конце концов, Федерау был работник сельского хозяйства, и Русанову,
работнику промышленности, естественно было взять над ним шефство.
-- Теперь, после решений январского пленума, у вас дела гораздо лучше
пойдут,--доброжелательно разъяснял ему Павел Николаевич.
-- Конечно.
-- Потому что создание инструкторских групп по зонам МТС -- это
решающее звено. Оно всЈ вытянет.
-- Да.
Но просто "да" мало сказать, надо понимать, и Павел Николаевич ещЈ
обстоятельно объяснял сговорчивому соседу, почему именно МТС после создания
инструкторских групп превратятся в крепости. Обсуждал он с ним и призыв ЦК
ВЛКСМ о выращивании кукурузы, и как в этом году молодЈжь возьмЈтся с
кукурузой -- и это тоже решительно изменит всю картину сельского хозяйства.
А из вчерашней газеты прочли они об изменении самой практики планирования
сельского хозяйства -- и теперь ещЈ на много предстояло им разговоров!
В общем, Федерау оказался положительный сосед, и Павел Николаевич
иногда просто читал ему газетку вслух -- такое, до чего бы и сам без
больничного досуга не добрался: заявление, почему невозможно {259} заключить
договор с Австрией без германского договора; речь Ракоши в Будапеште; и как
разгорается борьба против позорных парижских соглашений; и как мало, и как
либерально судят в Западной Германии тех, кто был причастен к
концентрационным лагерям. Иногда же он и угощал Федерау из избытка своих
продуктов, отдавал ему часть больничной еды.
Но как бы тихо они ни беседовали -- стесняло почему-то, что их беседу
очевидно слышал всегда Шулубин -- этот сыч, неподвижно и молчаливо сидевший
ещЈ через кровать. С тех пор, как этот человек появился в палате, никогда
нельзя было забыть, что он -- есть, что он смотрит своими отягощЈнными
глазами и очевидно же всЈ слышит и когда моргает -- может быть даже не
одобряет. Его присутствие стало постоянным давлением для Павла Николаевича.
Павел Николаевич пытался его разговорить, узнать -- что там за душой, или
хоть болен чем,-- но выговаривал Шулубин несколько угрюмых слов и даже об
опухоли своей рассказывать не считал нужным.
Он если и сидел, то в каком-то напряжЈнном положении, не отдыхая, как
все сидят, а ещЈ и сиденьем своим трудясь,--и напряжЈнное сиденье Шулубина
тоже ощущалось как настороженность. Иногда утомлялся сидеть, вставал -- но и
ходить ему было больно, он ковылял -- и устанавливался стоять -- по полчаса
и по часу, неподвижно, и это тоже было необычно и угнетало. К тому ж стоять
около своей кровати Шулубин не мог -- он загораживал бы дверь, и в проходе
не мог -- перегораживал бы, и вот он излюбил и избрал простенок между окном
Костоглотова и окном Зацырко. Здесь и высился он как враждебный часовой надо
всем, что Павел Николаевич ел, делал и говорил. Едва прислонясь спиной к
стене, тут он и выстаивал подолгу.
И сегодня после обхода он так стал. Он стоял на простреле взглядов
Олега и Вадима, выступая из стены как горельеф.
Олег и Вадим по расположению своих коек часто встречались взглядами, но
разговаривали друг с другом немного. Во-первых, тошно было обоим, и трудно
лишние речи произносить. Во-вторых, Вадим давно всех оборвал заявлением:
-- Товарищи, чтобы стакан воды нагреть говорением, надо тихо говорить
две тысячи лет, а громко кричать -- семьдесят пять лет. И то, если из
стакана тепло не будет уходить. Вот и учитывайте, какая польза в болтовне.
А ещЈ -- каждый из них досадное что-то сказал другому, может быть и не
нарочно. Вадим Олегу сказал: "Надо было бороться. Не понимаю, почему вы там
не боролись." (И это-правильно было. Но не смел ещЈ Олег рта раскрыть и
рассказать, что они-таки боролись.) Олег же сказал Вадиму: "Кому ж они
золото берегут? Отец твой жизнь отдал за родину, почему тебе не дают?"
И это -- тоже было правильно, Вадим сам всЈ чаще думал и спрашивал так.
Но услышать вопрос со стороны было обидно. ЕщЈ месяц назад он мог считать
хлопоты мамы избыточными, а прибеганье к памяти отца неловким. Но сейчас с
ногой в отхватывающем капкане, {260} он метался, ожидая маминой радостной
телеграммы, он загадывал: только бы маме удалось! Получать спасение во имя
заслуг отца не выглядело справедливым, да,-- но зато трикратно справедливо
было получить это спасение во имя собственного таланта, о котором, однако,
не могли знать распределители золота. Носить в себе талант, ещЈ не
прогремевший, распирающий тебя,-- мука и долг, умирать же с ним -- ещЈ не
вспыхнувшим, не разрядившимся,-- гораздо трагичней, чем простому обычному
человеку, чем всякому другому человеку здесь, в этой палате.
И одиночество Вадима пульсировало, трепыхалось не оттого, что не было
близ него мамы или Гали, никто не навещал, а оттого, что не знали ни
окружающие, ни лечащие, ни держащие в руках спасение, насколько было ему
важнее выжить, чем всем другим!
И так это колотилось в его голове, от надежды к отчаянию, что он стал
плохо разуметь, что читает. Он прочитывал целую страницу и опоминался, что
не понял, отяжелел, не может больше скакать по чужим мыслям как козЈл по
горам. И он замирал над книгой, со стороны будто читая, а сам не читал.
Нога была в капкане -- и вся жизнь вместе с ногой. Он так сидел, а над
ним у простенка стоял Шулубин -- со своей болью, со своим молчанием. И
Костоглотов лежал молча, свесив голову с кровати вниз.
Так они, как три цапли из сказки, могли очень подолгу молчать. И
странно было, что именно Шулубин, самый упорный из них на молчание, вдруг
спросил Вадима:
-- А вы уверены, что вы себя не измеряете? Что вам это всЈ нужно?
Именно это?
Вадим поднял голову. Очень тЈмными, почти чЈрными глазами осмотрел
старика, словно не веря, что это из него изошЈл длинный вопрос, а может быть
и самому вопросу изумляясь.
Но ничто не показывало, чтобы дикий вопрос не был задан или задан не
этим стариком. Оттянутые окраснЈнные глаза свои старик чуть косил на Вадима
с любопытством.
Ответить-то Вадим знал как, но почему-то в себе не чувствовал обычного
пружинного импульса к этому ответу. Он ответил как бы старым заводом.
Негромко, значительно:
-- Это -- интересно. Я ничего на свете интереснее не знаю. Как там
внутренне ни мечась, как бы ногу ни дЈргало, как бы ни обтаивали роковые
восемь месяцев,-- Вадим находил удовольствие держаться с выдержкой, будто
горя никакого ни над кем не нависло, и они -- в санатории тут, а не в
раковом.
Шулубин опущенно смотрел в пол. Потом при неподвижном корпусе сделал
странное движение головой по кругу, а шеей по спирали, как если бы хотел
освободить голову -- и не мог. И сказал:
-- Это не аргумент -- "интересно". Коммерция тоже интересна. Делать
деньги, считать их, заводить имущество, строиться, обставляться удобствами
-- это тоже всЈ интересно. При таком объяснении наука не возвышается над
длинным рядом эгоистических и совершенно безнравственных занятий. {261}
Странная точка зрения. Вадим пожал плечами:
-- Но если действительно -- интересно? Если ничего интересней нет?
Шулубин расправил пальцы одной руки -- и они сами по себе хрустнули.
-- С такой установкой вы никогда не создадите ничего нравственного.
Это уж совсем чудаческое было возражение.
-- А наука и не должна создавать нравственных ценностей,-- объяснил
Вадим.-- Наука создаЈт ценности материальные, за это еЈ и держат. А какие,
кстати, вы называете нравственными?
Шулубин моргнул один раз продолжительно. И ещЈ раз. Выговорил медленно:
-- Направленные на взаимное высветление человеческих душ.
-- Так наука и высветляет,-- улыбнулся Вадим.
-- Не души!..-- покачал пальцем Шулубин.-- Если вы говорите
"интересно". Вам никогда не приходилось на пять минут зайти в колхозный
птичник?
-- Нет.
-- Вот представьте: длинный низкий сарай. ТЈмный, потому что окна --
как щели, и закрыты сетками, чтоб куры не вылетали. На одну птичницу -- две
тысячи пятьсот кур. Пол земляной, а куры всЈ время роются, и в воздухе пыль
такая, что противогаз надо бы надеть. ЕщЈ -- лежалую кильку она всЈ время
запаривает в открытом котле -- ну, и вонь. Подсменщицы нет. Рабочий день
летом -- с трЈх утра и до сумерок. В тридцать лет она выглядит на пятьдесят.
Как вы думаете, этой птичнице -- интересно?
Вадим удивился, повЈл бровями:
-- А почему я должен задаваться этим вопросом? Шулубин выставил против
Вадима палец:
-- Вот так же рассуждает и коммерсант.
-- Она страдает от недоразвития как раз науки,-- нашЈл сильный довод
Вадим.-- РазовьЈтся наука -- и все птичники будут хороши.
-- А пока не разовьЈтся -- три штуки на сковородочку вы по утрам
лупите, а? -- Шулубин закрыл один глаз, и тем неприятнее смотрел
оставшимся.-- Пока доразовьЈтся -- вы не хотели бы пойти поработать в
птичнике?
-- Им не интересно! -- из своего свешенного положения подал грубый
голос Костоглотов.
Такую самоуверенность в суждениях о сельском хозяйстве Русанов заметил
за Шулубиным ещЈ и раньше: Павел Ни