Галина Щербакова. Не бойтесь! Мария Гансовна уже скончалась
----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Подробности мелких чувств". М., "Вагриус", 2000.
----------------------------------------------------------------------
Хозяйка, молодая, нервная женщина, предупреждает гостей сразу: "О
политике не говорим. И о футболе тоже".
- Ну, ты совсем, - встревает ее мать, которая умеет говорить только о
политике, но говорит о ней так, что я люблю ее слушать. Так говорят о
детях и внуках - с нежностью и страхом. Она ходит по квартирам, собирая
подписи за кандидатов, потому к нежности и страху прибавляются заискивание
и жалость. Вот соедините все это вместе - будет мама хозяйки. Она
оскорблена условиями застолья.
- В детстве была такая игра, - говорит дама с красивыми серьгами,
рассчитанными на куда большее, чем у нее, расстояние от ушей до шеи. Дама
мне нравится абсолютной доброжелательностью принять любой разговор, пить
то, что наливают, и не обижаться на дураков. - Так вот в детстве мы играли
в "да" и "нет". "Да" и "нет" не говорить, не смеяться, не улыбаться, губки
бантиком держать".
- А Романцева надо гнать в шею, - говорит тесть хозяйки. - Поставил в
ворота козла... А тот и ноги растопырил...
- Заткнись, - толкает его в бок жена. Она боится невестки. И мы молчим.
Потому что разношерстную компанию могут объединить только футбол и
политика. И еще болезни. Я хочу выручить хозяйку и начинаю рассказывать
про "дружище Биттнера", как нежно его называют на одном радио. Но тему
обрывает хозяйка.
- Ненавижу радио, - говорит она. - Голоса эти... Научились бы говорить
по-русски...
- Голос - страшная сила. - Это дама с серьгами. - От него может идти
такая отрицательная энергия.
- Энергия идет от всего, - это я. - От людей, предметов, вот этой
чашки... Сколько людей из нее пили?
- Нисколько, - ехидно говорит хозяйка, - сервиз новый.
- Что касается энергии, - милая женщина с серьгами деликатно тушит
хозяйку, - если мы восхитились горой или каким-нибудь пейзажем, значит,
это они послали нам импульс восхищения.
- Естественно, раз они красивы, мы и восхитились.
- А для скольких эта же гора и этот же пейзаж - тьфу! Нет, импульс,
живой ток получает тот, кого выбрала сама гора... Они нас выбирают, а не
мы их.
У меня защемило внутри. Я знаю одну излучину реки, на которую всегда
смотрю, когда бываю невдалеке. Нужно встать лицом на запад, под дубом, что
возле забора бывшего пансионата, и тогда от вида излучины растапливается
сердце и возникает такое ни с чем не сравнимое чувство благодарности к
этой, в сущности, никакой речонке, не годящейся ни для рыб, ни для
купания. А поди ж ты - рождает чувство полной благодати.
Мне понравилась мысль, что излучинка выбрала меня, именно мне послала
сигнал. И я поверила в импульс горы, в то, что природа выбирает нас, а не
мы ее.
- Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает, - пропела
хозяйка, и все вспомнили старый фильм, растрогались и выпили. Так ловко и
непринужденно возникла тема, разрешенная к разговору. Стали вспоминать
случаи всяческих несовпадений. Чего-чего, а этого - вагон и маленькая
тележка. Договорились, что в самой идеальной паре момент "убить хочется"
присутствует непременно. Как же иначе? Ведь люди живые...
- И значит, хочется убить? - смеется хозяйка.
- Хочется! - кричит свекор. И все понимают, что он уже час как готов
совершить два убийства сразу: невестки и вратаря Филимонова. Моя история
всплывает во мне сразу, одним толчком, из тех сусеков памяти, которые
существуют на случай полного высыхания мозгов. Но не выдержала лапочка,
выскочила на люди и отряхивается теперь от долгого лежания в тесноте моей
головы.
Жила-была женщина. Звали ее, скажем, Мария Ивановна, но нет, это очень
просто. Тем более что она была полукровка. Из приволжских немцев,
скрестившихся с маленьким и древним марийским народом. Поэтому пусть будет
Мария, но Гансовна.
Была она большой областной шишкой. Ее боялись и не любили, но в ней
было столько самодостаточности, что чужая нелюбовь была ей как бы всласть.
Может, она даже подпитывалась ненавистью, как другие любовью, в конце
концов это же просто плюс и минус. Разные энергетические концы. Мария
Гансовна была не то что нехороша собой, она вызывала некий трепет жалости
за свой вид. Но это до первого ее слова, когда становилось ясно: с
жалостью надо быть осторожным. Она была огромной, высокой и широкоплечей
женщиной, но книзу как-то резко сужалась, как если бы гору поставили на
вершину. Вообразить такое очень легко. Видимо, для того, чтобы
уравновесить неустойчивость стояния фигуры, Марии Гансовне были даны в
обиход две очень коленистые ноги, слегка расходящиеся в стороны именно от
колен. Я понимаю мудрость именно такой конструкции для устойчивости
существования.
Я помню время своего детства - довойна, - когда в женщине ценились
мочки ушей, ямка на шее, изгиб бедра и пленительное соприкосновение грудей
в хорошо поставленном бюстгальтере. На эти вещи обращала мое внимание
сестра бабушки, имевшая рост в полтора метра и гордившаяся тем, что, сидя
на стуле, возбуждает мужчин болтанием не достающих до пола ножек тридцать
третьего размера. Она бы умерла от ужаса, увидев Евангелисту или Наоми
Кэмпбел. С точки зрения моей родственницы, место Марии Гансовны в
свинарнике самого распоследнего хутора.
Но Мария Гансовна не дура, она родилась, когда надо. Встав в первом
классе первой по росту, она никогда с этого места не сходила. Первая
пионерка. Первая комсомолка. Первая в труде и обороне, и время, до этого
косившееся на изящные ямочки на щеках, сделало крутой поворот к
девушке-горе с волосатой губой и трубным голосом.
Кем же ей еще было работать, как не секретарем обкома ВЛКСМ по
пионерии? Она была замечательным крысоловом того времени. И никаких
проблем с внешностью! Она загребала мужичков одной левой, и они шли
потому... Мужская природа мне понятна на двадцать семь процентов.
Остальные проценты приходятся на Марию Гансовну и всех ее мужей,
любовников, которые падали Марии в подол, как подкошенные пулей солдаты.
Мужей было трое. Тех, что в официозе. Все красавцы удалые, великаны
молодые. Но, прожив какое-то время с Марией, они вяли, тухли и никли
головкой. Поговаривали, что Мария чуть ли не Клеопатра; конечно, ей
далеко, чтоб схарчить мужика за одну ночь, но года-двух ей хватало. Мужики
умирали тихо, в хороших, оснащенных лучшим оборудованием клиниках, правда,
один сбежал. Взял в кейс смену трусов и зубную щетку и ушел, будто на
работу, а на самом деле навсегда. Милиция морду расшибла в поисках, но...
Лучше нашей страны для побега не сыскать. Растворился в пространстве, аки
какой-нибудь Копперфильд. Женщине стало обидно. И любой станет, и плохой и
хорошей. Я и себя ставлю на ее место. Идешь домой женой, а открываешь
дверь - и уже нет оснований так считать. И кто ты на свете после этого?
Мария Гансовна целых три дня заламывала руки, а потом стала озираться,
встав на кривоногие цыпочки и поставив широкую ладонь над глазами
козырьком, чтоб солнце не застило обзор. Мария Гансовна искала, кому
послать импульс. И в зону ее внимания попал один артист. Так в зону
обозрения боевика-террориста может попасть больница с маленькими детьми, а
в зону борцов с терроризмом совсем не похожий на русского человека Майкл
Джексон. И будучи горячими до войны, но глупыми для жизни, и те и другие
могут спустить курок. Так и Мария Гансовна взяла и спустила себя с цепи.
В нашем кино такое не знающее преград вожделение сыграла Мордюкова,
когда жала изо всех сил к забору Вицина в фильме "Женитьба Бальзаминова".
И горячо шептала до дрожи всего естества: "Он мне нравится. Я его хочу".
Но Мордюкова - кто? Артистка! Ей крикнули "снято!", она и выпустила Вицина
из лап, нужен он ей, и пошла снимать кринолин, но здесь не кино.
И уже не обком, а это, как его, длинное слово на му... Муниципалитет.
Потому как время стремительно стало двигаться к концу света. Даже был
назначен день. И надо было торопиться успеть, потому всегда лучше конец
света встречать вдвоем. Такая есть народная примета.
Мария стала делать круги вокруг артиста, у которого была семья, и он ее
любил. Но скоро выяснилось, что любил любовью попа к собаке, которую он
убил; убил - и в яму закопал. Нет! Нет! Все красное словцо. Все остались
живые, но в горячем сердце артиста как бы убитые и закопанные.
Перетянула Гора артиста, а красивая жена его с двумя хорошенькими
детьми не только не повисла на изменнике, а гордо так сказала: "Ну и иди,
дурак". Она Марию видела по телевизору и была оскорблена выбором мужа.
Тут надо сказать, что потом, ночью, жена рыдала в подушку, кричала в
нее криком от разочарования в человеке, который ей казался "Ах!". Но есть
мудрость в существовании подушки, которая крики и слезы оставляет себе.
Нас так правильно иногда не слышать, мы же такие идиоты бываем в жалобах и
визгах. Подушка - изобретение мудрого ангела. Причем жена артиста была
прехорошенькая, с кожей, можно сказать, на экспорт, две девочки что твои
куколки, так что народ разинул рот и ничего не понял. Но это по первому
разу. По второму - стал вникать, а на третий раз сделал вывод. У артиста
какая-то выгода. Потому как без выгоды не понять движения от красоты в
резко противоположную сторону. Значит, сильный интерес у артиста.
Но интереса не было. Во всяком случае, он его сам себе никогда не смог
бы сформулировать. Более того, ночами просыпаясь от тяжелого басовитого
дыхания Марии Гансовны, артист ощущал охватывающую его оторопь. Но оторопь
- очень непростое состояние души. Тут и расплох, и страх, но и робость с
нечаянностью вместе. Так вот, артист придумал себе, что он робеет перед
умом и силой Марии Гансовны, а никакого страха нет. Ибо робость - это
уважение перед. Лукав русский человек, если ему надо себя обелить. Он для
этого и очернить себя может. И еще в минуты ночных просыпаний артист очень
оскорблялся на брошенное ему вослед слово "дурак" от первой жены. Мужчины
ведь очень болезненно реагируют на это слово. Скажи ему жена: "Не бросай
нас, голубчик, светоч ты наш", - может, истории никакой и не было бы. Но
слово было сказано: дурак. Неприемлемое для мужчины слово. Хоть кому его
скажи, хоть Путину, хоть Жириновскому, хоть Березовскому - обидятся. А
скажи: вор, убийца, сволочь, - отряхнутся и пойдут дальше. Велика цена ума
в России, велика, потому его и нету, что купить не за что.
Одним словом, Гора съела мышь и аж вздрогнула от наслаждения, поскольку
до этого все был у нее мужик обыкновенный, партработник там, госчиновник,
секретарь блока пекарей... А тут Артист. Хорошенький-хорошенький,
сладенький-сладенький... Еще бы ела, да уже некуда. Пошла вся от аллергии
на новый ингредиент сыпью.
Но Мария Гансовна была сильной женщиной. Туда мотнулась, оттуда
вернулась - залечила аллергию. И пошла украшать и ублажать нового мужа,
потому как показалось ей, что в какой-то момент ее болезни личико артиста
слегка исказилось, как бы это сказать поточнее, брезгливостью.
Тут я ставлю себя на место Марии Гансовны. Ставлю свой характер. Я бы
развернула его лицом к двери и сказала: "Уходишь быстро и не оглядываясь,
и чтоб..." Точки в этом деле я бы поставила обязательно, потому как
вопроса с гексогеном у нас нет, опять же киллер пошел мелкотравчатый, за
пол-литра замочит, кого скажешь. Поэтому намек интонацией, что всяко может
быть тут нужен и к месту. Прицельно, для смеха, можно отстрелить только
одно яичко, так бы намекнула я тремя точками...
Я бы брезгливость не простила ни за какие деньги. Такой я человек. Но я
не Мария. Я себя не переоцениваю. Она же свой ценник явно удвоила. Но все
шло у них как бы путем... А путем у нас - это значит: хоть в пятый раз или
в двенадцатый, теперь женятся в церкви. Слово "венчание" употребить
стесняюсь. Как раньше все важные дела таскали через железноглазых
старперов парткомиссий, так теперь через церковь. Тем более что попы у нас
чаще всего тоже немолоденькие и взгляд у них - тоже металла звон.
Мария после этого расцвела, и все на это обратили внимание: вот, мол,
какое благо может получиться из зла. Имелась в виду разбитая семья. Артист
же - все не давали-не давали-не давали-не давали, - а тут возьми и получи
заслуженного. Не знаю, как сейчас, а при совке это было выше Гамлета или
короля Лира, но безусловно ниже роли Ленина в "Кремлевских курантах".
Сейчас все перепутано. Сейчас даже за роль Гитлера могут дать премию. И
правильно, какая разница - Ленин, Гитлер, оба сумасшедшие. Поэтому орден
за заслуги третьей степени вполне можно давать. Есть у нас такая степень
для случаев, точно не выписанных в конституции. Мария Гансовна очень туда
рвалась, наверх, чтоб все привести в соответствие. И у нее были шансы.
Просто случилось избрание в другое место.
Недолго красовалась Мария в божьем благословении. Опять достала ее
аллергия. И хотя артист делал ей примочки и скармливал супрастин, душу ему
ела новость, что бывшая его жена, так бесстыдно его обозвавшая, с двумя
хорошенькими дочками собралась замуж за хорошего человека с хорошей
профессией и хорошей зарплатой. И дело у них шло к оформлению в загсе. И
он, артист, видел перед собой эту картину бракосочетания, и
девочек-голубушек, которых с той самой поры, как ушел, ни разу не видел,
сейчас видел так ясно-ясно и даже как бы слышал: что ж ты, мол, папа?
В общем, голос ему был. А тут большая треугольная женщина, вся в пятнах
и почесухе, мечется на громадной кровати, перекатывается с конца в конец.
Жалко до смерти, но и убить хочется. Это же так понятно. От цвета таблеток
уже рябит в глазах. То синенькие, то красненькие, то сразу и такие и
другие, длинненькие такие, капсулы называются. На нервной почве артист
перепутал таблетки. Одним словом, дал Марии не те, что против болезни, а
те, что очень даже за нее. Была неотложка, увезли женщину.
А я оторваться не могу, все рисую эту картину. Пальчики его вижу, как
они мечутся туда-сюда по тумбочке, а под потолком - голоса девочек. Нет! Я
как раз не думаю, что было нарочно и что был злой умысел. Как говорила моя
бабушка, заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет. Какое тут
ключевое слово? Правильно: "дурак". Как весь наш несчастный народ,
который, как дитя малое, не знает, не понимает, чего ему надо: соленых
огурцов или конституции?
Женщину, которая все может сделать, а значит, ее надо спасать, или не
надо спасать, потому как и так все было хорошо? Все равно бы дали
заслуженного. Не сейчас, так послезавтра. Опять же детские голоса под
потолком. Тремор. Я думаю, это он. Пальчики туда-сюда, все дрожмя дрожат,
ну и взял не то! Нету тут злодейства. Нету! Одна нервность.
- Они такие похожие и такие разные? Так? - сказал-спросил его врач,
имея в виду таблетки и давая намек, как выходить ему из положения.
- Что вы! Они совсем не похожи! - ответил артист, имея в виду женщин и
только о них и думая.
- Тогда непонятно, как вы могли спутать? - возмутился врач.
- Так вот же... В голове у меня все помутилось. Шум, голоса... Как не в
себе...
Что там с ней ни делали, как ни вычищали взбаламученную кровь, не
спасли кандидата в депутаты. А ведь у Марии была цель, артисту она
рассказала, взять Москву с первой попытки и закрепиться в ней навсегда.
Спрашивала: "Тебе какой театр лучше подойдет?" Артист сказал, что,
конечно, Ленком, но хитрый Захаров набрал столько красивых мужиков...
- Не проблема, - отвечала Мария. - Это для меня не проблема. И она
выдала такой импульс Захарову, что у того случился приступ.
А вот с ней, бедолагой, все получилось куда хуже: смерть от
перепутанных любимым человеком таблеток, которому в этот момент "голос
был".
Знатоки не стали вести следствие, потому как - зачем? Столько желающих
переехать в Москву - раз. Мужик, в смысле муж-артист, безобидный и на
убийство не способный - два. А три - зараза она была, Мария Гансовна, и
сволочь, и трех мужей как за себя кинула. И не тот мы народ, чтоб ради
буквы закона идти на все. Мы всегда считаемся с комплексом обстоятельств.
Была баба-ведьма и нету, ибо вожделей да знай меру, импульсы
импульсами, а таблетки малю-юсенькие, проскочат - и не заметишь...
И есть еще один момент. Назовем его четвертым элементом.
...Редко, но случается. Аллергия человека на человека. На волос, на
запах, на вкус. Ну никто же не проверяет! А надо бы... Чтоб к импульсам
прикладывалась справка. Хотя, может, это не наше дело? Может, так природа
захотела, почему - не наше дело и не нам судить? Смерть ведь тоже явление
природы.
Артист остался один со своим званием и ролью Фирса, которую получил
вместо Лопахина, когда перестали идти импульсы от вышестоящих людей. Когда
он в конце спектакля был забыт в доме (сволочи дворяне), он плакал
чистыми, собственными, то есть личными, слезами. Бывшая жена-театралка
говорила своему новому мужу, сидя близко к сцене, что, мол, ее прежний
супруг поджигает себя в искусстве с двух концов.
- Ну и хрен с ним! - отвечал ей новый муж. - Хоть с четырех! Все равно
он говно.
Это очень грубо, тем более в театре. Некрасиво, тем более, если женщина
с хорошей кожей досталась тебе. Но мы устроены несовершенно и мстительно.
Плачет же человек, заброшенный и по жизни, и по искусству, а ты смеешься
исподтишка. Злорадствуешь. А жизнь дается один раз. И прожить ее надо. Вот
и живи, и радуйся своей женщине, и ничего не бойся. Тем более что Мария
Гансовна уже тихо скончалась. И никому больше не грозит.
Вот так-то, господа! Какие мы люди, такие у нас и истории.
Last-modified: Sat, 27 Jul 2002 13:49:44 GMT