Оцените этот текст:Не читал10987654321
СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Владимир Санин. У Земли на макушке(полярные были)

---------------------------------------------------------------
     Spellcheck: Сергей Васильченко
     Явные пропуски текста: строка 621, строка 4698
---------------------------------------------------------------

                     Моим родителям


 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Я ОТПРАВЛЯЮСЬ НА СЕВЕР * 

     Когда в  порядке  лирического антракта я вспоминаю  основные  события в
своей жизни, то не устаю удивляться случайностям, их вызвавшим. Если  начать
с самого начала, то даже имя свое  я получил случайно. Папа настаивал, чтобы
меня  назвали Карлом. И  быть бы мне Карлом, если бы мама, спохватившись, не
спросила:
     "А как мы будем звать его  ласкательно?" Не  задумываясь, папа спокойно
ответил: "Карлик". -- "Что?!" -- грозно сказала мама.
     С этого пошло. В тринадцать лет я  хотел прокатиться на  трамвае и лихо
прыгнул на подножку через  сугроб. В результате решетка  трамвая прокатилась
по  мне,  но так удачно, что  я не только  остался на  этом  свете, но через
полгода играл в футбол.
     В сорок пятом счастливая случайность -- хорошее настроение райвоенкома,
которому допризывник  до смерти  надоедал своими романтическими бреднями, --
помогла мне попасть на фронт.
     Через  три года  случайное стечение обстоятельств дало мне  возможность
продолжить  учебу  в  университете, хотя меня должны  были  изгнать из храма
науки   за  студенческий  доклад,   выводы  которого   подкреплялись  весьма
сомнительными для того времени аргументами.
     В  пятьдесят первом,  когда  вместе  с учебой закончилась  и московская
прописка,  совершенно  уж  сказочный  случай  решил, что  я  должен остаться
москвичом. Начальник милиции повертел в руках документы, обмакнул  в чернила
перо, чтобы осквернить бумагу словом "отказать", и вдруг -- о каприз судьбы!
--  высочайший  взор  остановился на одной  записи  в  моем военном  билете.
Конечно же, мы с начальником оказались однополчанами. 15 лет назад это слово
не было  пустым звуком,  как теперь,  когда  мирная жизнь  сделала штатскими
генералами  бывших  солдат  и  рядовыми  --  бывших  генералов;  нынче  иной
однополчанин сто раз поморщится, прежде  чем признает в  просителе человека,
который "дал мне  закурить". Но в те  годы  время  еще не  успело  выдуть из
памяти  эпизоды  минувший  войны  и  однополчане  пользовались  заслуженными
привилегиями  у  своих  более удачливых фронтовых  товарищей.  Поэтому я был
немедленно прописан,  обласкан  и  удостоен часовой беседы,  хотя за  дверью
бесновалась очередь.
     Прошло еще три года, и очередная случайность столкнула  на Арбате лбами
двух когда-то закадычных, но вдребезги разругавшихся друзей и усадила  их за
стол  переговоров.  В  итоге  было  подписано соглашение о  мире,  дружбе  и
совместном  сочинении романа  путем переписки  (друг  жил  в Свердловске). Я
впервые сел за  письменный стол  и совершенно одурел от перспективы обрушить
на благодарное человечество  свою  литературную продукцию. За два  года я не
заработал пером и на  коробку  спичек,  и лишь абсолютно случайная встреча с
моим будущим литературным  крестным, писателем Л. Л., вселила в меня надежду
тогда, когда я уже готов был раствориться в армии графоманов.
     Таким  образом, как легко  убедиться, моя жизнь  могла бы дать пищу для
ума  доброму  десятку философов,  которые  при каждом  случае лягают  ногами
случайность.
     Не буду вспоминать прочих решающих случайностей -- ими хоть пруд пруди.
Скажу только, что из-за случайной  фразы  соседки я  ушел в  море и  написал
повесть о  рыбаках, которую  случайно прочитал  бортрадист полярной  авиации
Владимир Соколов. Владимир Иванович прислал мне письмо, в  котором  сообщил,
что  в Ледовитом  океане экзотики не меньше, чем  в Индийском, и что  я могу
рассчитывать на гостеприимство полярных летчиков.
     Честно говоря,  мерзнуть мне  решительно не  хотелось.  Все  мое  нутро
восставало при одной только мысли о том, что я буду мерзнуть -- и, возможно,
как собака.  Но, хорошенько  подумав,  решил,  что наши  представления --  я
презрительно обозвал  их про себя обывательскими --  об арктических  морозах
преувеличены. Лежа на  своей любимой  тахте, я вспомнил мудрую истину:  "Нет
плохой  погоды,  есть  плохая  одежда".  Таким   образом,  с  морозами  было
покончено,
     Кроме того, я  всю жизнь люблю Джека Лондона  --  его северные рассказы
пользуются огромным успехом у людей, живущих в умеренных  и теплых  широтах.
Вообще  я  заметил, что  южане восторгаются  литературой  о полярниках, а  у
полярников  нарасхват книги, действие которых происходит в тропическую жару.
Это противоречие -- кажущееся: просто и те и другие восполняют игрой вообра-
жения  недостатки своего климата.  Но разве  это не здорово  -- пурга, белые
мед- веди,  торосы, мужественные люди в  собачьих шубах погоняют нарты, роют
золото и прочее?
     Таковы  были  аргументы,  которые привели  меня  в  кабинет  начальника
полярной  авиации Героя Советского Союза М.  И. Шевелева.  Шестидесятилетний
человек в генеральском мундире внимательно выслушал мое вступительное слово,
в котором  я  высказал  немало умных  и  благородных мыслей  о  целях  своей
командировки.
     --  Понятно,  --  проговорил  Марк  Иванович, и на его  лице  появилась
улыбка,  в которой для меня было  чрезвычайно  мало лестного. -- Насколько я
понял, вы думаете, что на Крайнем Севере немедленно окажетесь в шкуре героев
Джека Лондона... Да-а... Как бы вы не разочаровались...
     -- Это почему же? -- с вызовом спросил я.
     --  Сейчас   скажу.  Во-первых,  вам  не  дадут  влезть  в  эту   шкуру
обстоятельства,  поскольку жители Севера  предпочитают на дальние расстояния
передвигаться... на самолетах, а не  на собаках;  во-вторых,  нынешний Север
неплохо  обжит,  а  Джек  Лондон   начинается  лишь  в  нескольких  десятках
километров от магистралей; в-третьих...
     Марк Иванович  тихим и спокойным голосом  разбивал одну за  другой  мои
иллюзии,  оставляя  лишь  маленькую  зацепку:  работа  в  полярных  условиях
достаточно сложная, арктические морозы не ослабели, а на зимовках живут люди
из той же плоти  и  крови, что и в  тридцатых годах, когда со льдины спасали
челюскинцев, а молодой еще Шевелев вместе  со  своими знаменитыми  коллегами
высаживал папанинцев на Северном полюсе.
     -- Кстати, если хотите туда попасть -- спешите, -- закончил Шевелев. --
Все, что  нужно, на дрейфующие  станции  завезено, и полеты прекращаются  до
весны.
     Этого  еще  не  хватало!  Бегу  на склад  и  получаю  внушающие большое
уважение вещи: меховые штаны, в которых я, быть может, и не  рискнул явиться
на прием к  английской королеве  (если  бы она меня пригласила),  но которые
незаменимы  на Севере;  унты  из  собачьей  шкуры,  шубу  на собачьем меху и
меховые  рукавицы. Все вместе это  весит около тонны, но зато теперь  я могу
выдержать  любой  мороз.  "Любой" -- это в порядке  самоуспокоения. Не люблю
крайностей.   Когда  я  плавал  с  рыбаками  в  океане,   довелось  испытать
пятидесятиградусную жару. Я  был  тогда  томный и  разморенный, как турецкий
султан после  турецкой бани, только вместо  отзывчивых  одалисок возле  меня
стоял боцман и  напоминал, что пора на подвахту -- подносить рыбу. Ну, а что
лучше, плюс или минус пятьдесят, скоро определит моя шкура.
     Однако  отступать  некуда, и  я  погрузился  в  ИЛ-18, следующий рейсом
Москва -- Черский. Хотя этот рейс значительно менее популярен, чем Москва --
Симферополь,  все  места  были  заняты. Это  меня устраивало.  Значит,  сбор
материала можно начинать уже в самолете. Я непринужденно прошелся по салону,
высматривая жертву,  и  встретился взглядом  с молодым человеком  в унтах  и
видавшем виды свитере грубой вязки. Мы пошли на сближение. Его звали Виктор.
Некоторое время я  сооружал вокруг  него  изгородь из наводящих  вопросов, а
потом не выдержал и грубо спросил:
     -- Белых медведей видели? Моржей, тюленей?
     -- Видел, чего там, -- прямо ответил Виктор.
     -- Где? --  заорал  я, вытаскивая блокнот. Но записывать  мне ничего не
пришлось,  Виктор видел  медведей и моржей  в  кинотеатре  "Новости дня", но
мечтает увидеть их живьем: таково задание его редакции.
     Мы  вдвоем  пошли  по  рядам  и  уже  вместе  набросились  на  пожилого
полярника, дремавшего в  своем кресле. Мы потребовали,  чтобы он рассказал о
своих приключениях. Полярник задумался.
     --  Припоминаю  один  случай, --  наконец  проговорил он,  -- как-то  в
Нигерии мне пришлось брать интервью у...
     -- Вы тоже корреспондент? -- простонали мы.
     -- Разумеется, -- удивленно ответил он. Мы с Виктором решили не тратить
больше времени  на бесплодные расспросы и,  подходя к  очередному пассажиру,
спрашивали:
     -- Из какой вы редакции?
     --  Но как вы  узнали?  -- поражались  попутчики. Мы  с Виктором горько
улыбались друг  другу и отходили.  Встревоженные корреспонденты шли вслед за
нами и, разобравшись в ситуации, хором декламировали:
     -- Из какой вы редакции?
     Очередной корреспондент вскакивал и представлялся. Вскоре обнаружилось,
что  в самолет  затесалась белая  ворона: один  пассажир  с тупым упрямством
утверждал,  что  он якобы  не  корреспондент. Все  возмутились --  настолько
нелепым и надуманным  выглядело это отрицание. Можете  представить себе наше
удивление,  когда  выяснилось,  что  этот  самозванец  и  в  самом  деле  не
корреспондент! Он оказался редактором газеты и летел обмениваться опытом.
     Таково первое удивительное происшествие, случившееся со мной по  дороге
на Север. Могут сказать, что в его изложении я  частично отошел от жизненной
правды,  но  каждый  может легко  убедиться  в искренности  этого  рассказа,
опросив моих попутчиков *.

     * Их фамилии и адреса вы запросто найдете в "Мосгорсправке" (В. С.).


ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

     Я вылетел из Москвы  днем, а спустя четыре часа с изумлением обнаружил,
что нахожусь за Полярным кругом, у берегов Карского моря. Отсюда наш самолет
совершил еще два прыжка и приземлился на косе невдалеке от устья Колымы.
     Шаркая огромными унтами и согнувшись под тяжестью  шубы, я спустился на
суровую землю Крайнего  Севера, готовый  к борьбе не на жизнь, а на смерть с
лютым холодом. Старожилы не  припомнят таких морозов в декабре -- было около
нуля.  Пока  я ворочал  мозгами,  осмысливая этот  факт, меня прошиб пот, и,
когда я добрался до квартиры Соколова, с меня текли ручьи, стекая в Колыму и
грозя растопить лед. Так что первое  впечатление от  Севера сложилось такое:
благодатный и  теплый  край, в котором  лишь из-за  головотяпства  отдельных
товарищей не произрастают субтропические культуры.
     Однако первое впечатление, как уже догадался  проницательный  читатель,
оказалось ошибочным. Между  прочим, как и вообще все первые впечатления. Я с
недоверием  отношусь  к  рассказам  о  необыкновенно  проницательных  людях,
которые  с  ходу все понимают,  одним взглядом метко оценивают --  словом, с
умным видом скользят по льду. То ли  дело геологи. Они  никогда  не доверяют
поверхности,  обманчивой,  как  слой  косметики:  кто  знает,  что  под  ней
спрятано! "Не доверяй первому впечатлению!" -- таково мое правило,  которого
я редко  придерживаюсь,  из-за  чего сплошь  да  рядом  попадаю в  глупейшие
положения.  Но  зато  я  силен  пониманием этой  слабости  и  горжусь  своей
самокритичностью. Кстати,  самокритичность  не  такая уж  невыгодная  штука,
какой  она кажется  на первый взгляд. Я  знаю одного  человека,  который всю
жизнь только и делает, что совершает ошибки. Любой  другой на его месте  лез
бы вон из  кожи,  чтобы  свалить  их  на  плечи товарища по работе,  но  мой
знакомый  не  таков.  На  каждый  свой  промах   он  набрасывается  с  таким
негодованием, так беспощадно себя бичует,  что  все приходят  в умиление.  И
никого не удивляет, что после очередного провала  его справедливо повышают в
должности, потому что на такого человека можно положиться. Он провалит -- но
он и  признает. Последний раз я видел  этого  славного парня после  особенно
крупной  ошибки,  совершенной  под  его  руководством. Он  был в приподнятом
настроении: на новом посту ему полагается персональная машина.
     Поселок  Черский,  который  стал  моей базой, находится  неподалеку  от
Восточно-Сибирского  моря.  Свое название  он  получил в  честь  крупнейшего
ученого  и революционера, имя которого  с  уважением произносят на Севере. В
Черском  расположен   известный  в  Арктике   коллектив   полярной  авиации,
обслуживающий дрейфующие станции, острова, населенные пункты  и  предприятия
Северной Якутии и Чукотки. Сюда приходят заявки на самолеты --  часто весьма
неожиданные. Например, бухгалтер одного глубинного совхоза, закончив годовой
отчет,  требует,  чтобы  за  ним выслали самолет.  Или охотник,  который  на
собаках  привез  груз  ценного  меха,  желает  отправиться  домой  в  полном
комфорте.  И ему удается то, чего в  свое время  не добился Остап Бендер: из
своей  выручки  --  весьма,  кстати,  солидной  --  охотник  покупает  рейс,
приземляется  в  двух шагах  от  родного дома,  и  на  землю  величаво,  как
облеченные  высоким доверием послы,  сходят слегка ошеломленные  неслыханной
честью собаки. Дорого, зато красиво и современно.
     В  Черском  несколько   сот  одно-  и  двухэтажных  домов  (в  основном
деревянных); жителей  обслуживают  пять шесть магазинов, несколько различных
ателье,  два  клуба, две  больницы,  две  школы  и  одно  отделение милиции.
Водопровода и канализации пока еще нет --  вечная мерзлота!-- и  по субботам
автоцистерны развозят  по домам воду из  Колымы. Жители выбегают с ведрами и
запасаются водой на неделю: заполняют огромные крашеные бочки, которые стоят
в   каждой  кухне.  В   продовольственных  магазинах  практически  есть  все
необходимые продукты, хотя меня удивили высокие цены  на  овощи и  фрукты. Я
понимаю, что доставить мандарины из Грузии в  Черский сложнее, чем в Москву,
но и жизнь за  Полярным  кругом менее комфортабельна, чем в столице.  Что-то
здесь недодумано.
     Если  в Черском кинешь камень  в собаку -- попадешь в собаку. По  числу
собак на душу  населения Черский должен занимать одно из первых мест в мире.
На всех улицах, во  дворах  и в  подворотнях лежат,  сидят  и облаивают друг
друга настоящие  полярные  псы,  с  могучими  лапами и  шкурами, которые  не
прошибет никакой мороз. Целыми днями они бродят на свежем воздухе, нагуливая
аппетит.   Когда  меня,   неискушенного  новичка,  впервые  окружила  дюжина
здоровенных  псов, я  искренне пожалел,  что не  застраховал свою  жизнь  на
максимально крупную сумму. Но псы, вместо того что-бы без всякого убытка для
государства  полакомиться  растяпой,   дружелюбно   скалили  зубы  и  махали
хвостами.  А когда я дрожащей рукой погладил одного зверюгу, он  даже  начал
заикаться от  восторга и  тереться  о мои унты, как кошка. Видимо,  какое-то
древнее чутье ему подсказало, что на этот раз его  не изобьют до полусмерти.
К собакам в Черском относятся дружелюбно,  особенно дети, которые по-братски
делят с ними свои обеды, когда мама заговорится с соседями.
     Одним  словом,  Черский  --  поселок  как поселок, и,  если  бы не  два
обстоятельства, его легко можно было представить себе в обжитой части страны
--  на  материке, как здесь говорят, где Черский ничем  не  выделялся бы  из
сотен других поселков. Но обстоятельства эти меняют дело.
     Первое -- лютые морозы, которые стоят здесь пять  шесть месяцев в году.
Теперь мне кажется  смешной паника москвичей,  когда радио  обещает на  утро
тридцать градусов.  Здесь  тридцать  --  благодать,  легкая  разминка  перед
настоящими морозами, да еще с ветром.
     Второе --  полярная ночь, это  удивительное явление  природы, когда  из
мира исчезает солнце. Ненадолго появляется сумрачная иллюзия дня, где-то  за
горизонтом виднеются  обманчивые  блики спрятавшегося солнца,  и  вскоре  на
застывшую в  вечной мерзлоте землю опускается  ночь. Просыпаешься  -- и тупо
соображаешь, сколько сейчас  времени: то ли шесть утра,  то ли вечера, то ли
день, то ли ночь. Время  здесь опережает  московское на  восемь часов, и это
становится  предметом долгих  мучений для новичков. С  неделю  я днем зевал,
зато ночью меня бы в постель не загнали палкой. Мои гостеприимные хозяева --
Владимир Иванович, его жена Наташа и соседка Таня Кабанова на ночь заботливо
снабжали меня  едой: бутербродами  и  термосом с  чаем.  И  ночью, когда все
нормальные  люди  спали,  я  читал,  писал  и  с  волчьим  аппетитом  поедал
бутерброды. Если бы  я  решил остаться в  Черском, из меня вышел бы надежный
ночной сторож или уникальный дежурный пожарной команды.
     Население Черского -- это летчики, авиатехники, обслуживающий персонал,
водители  машин, жены  и дети. Приезжают  сюда  лет на пять  -- обычный срок
договора, заработки у летчиков высокие,  отпуск -- два с  половиной месяца в
году,  и есть смысл поработать на Севере, чтобы потом пожить на  материке, в
хорошей кооперативной  квартире, в хорошем городе -- на выбор, ибо полеты на
Севере настолько повышают квалификацию летчика,  что  его, прошедшего огонь,
воду и медные трубы, охотно возьмет любой материковый отряд.
     По  вечерам  черсковцы  (словообразование  мое; с  благодарностью приму
поправку лингвистов) ходят друг к другу в  гости, пьют чай (спиртные напитки
-- по  праздникам, иначе медкомиссия наутро не  допустит  к полету) и горько
проклинают  кинопрокат, что роднит их  с моряками, зимовщиками и  остальными
жителями  окраин,  куда  сбывается побитый  молью киноутиль.  Свежие  газеты
прибывают через три дня или три недели -- в зависимости от погоды. Их ждут с
острым  нетерпением  и  читают жадно: большинство семей  тратят на  подписку
рублей по пятьдесят в год.
     Моды  в  Черском отстают  от  последних  парижских  моделей: ничего  не
поделаешь,  Север есть  Север. Даже  самые изящные девушки  здесь не рискуют
появиться  на  улице в  капроновых чулках  раньше  мая -- июня.  Разумеется,
валенки  украшают меньше, чем модельные туфли, но зато здоровый румянец куда
больше  идет женщине,  чем ангина. Приходится блистать  на  танцах в  хорошо
натопленном  клубе,  где   обнаруживается,  что  девушки  в  Черском  вполне
соответствуют  мировым стандартам, а  по мнению многочисленных молодых людей
-- даже превосходят эти стандарты.
     Когда  я  летел  в  Черский,  то решил по примеру полярников  отпустить
бороду. Как-то  так принято: раз на Севере, значит --  с  бородой. Несколько
дней  я  шатался по  поселку, разыскивая бородатых, и  в  конце концов решил
прекратить бесплодные поиски. По бороде,  как выяснилось,  здесь безошибочно
определяют новичка и втыкают в него шпильки до  тех пор, пока  тот не примет
нормальный  человеческий  вид.  Так что  пришлось  по-прежнему  каждое  утро
скрестись электробритвой.
     Таковы первые впечатления. Завтра -- мой первый полет.


НА СТАРЕНЬКОМ, ЗАСЛУЖЕННОМ ЛИ-2

     Честь и хвала тому, кто семь раз меряет и один раз режет! В том случае,
если, пока он меряет, из-под носа не уплывает то, что он собирается резать.
     Я  сидел в своей  комнатушке и  сосредоточенно  размышлял  о  полете на
Северный полюс.  Отовсюду  ко мне  стекались  сведения,  которые я аккуратно
записывал.  Обстановка на  дрейфующей  станции  складывалась  прелюбопытная.
Льдина треснула,  оборудование срочно перебрасывается (страницы, посвященные
трудовому героизму, портреты скромных героев); люди спят в палатках одетыми,
рядом с постелями лежат ножи -- чтобы в  экстренном случае разрезать палатку
и выскочить (страницы,  посвященные романтике будней). Кроме  того,  я нашел
эффектное беллетристическое начало очерка:  "Всю жизнь меня учили, что Земля
сплюснута  у  полюсов.  Я не требовал  доказательств и верил на слово -- как
откровениям  апостолов. Но сегодня, приземлившись (подобрать  другое  слово?
Может быть, приледнившись?) на полюсе, я понял, как глупо быть  легковерным.
Что-то я не заметил,  чтобы земля здесь была сплюснута. Проверьте ваши очки,
товарищи ученые! Наша планета -- не консервная банка".
     Но пока я занимался этим похвальным  делом, начальство тоже не дремало,
решило, что в последнем рейсе на дрейфующую станцию, в котором я  был кровно
заинтересован, никакой необходимости нет, так как все грузы на днях уже были
доставлены.  Тщетно я  кричал, что  у меня есть  эффектное беллетристическое
начало, что я семь раз отмерил  и  теперь желаю один раз отрезать. Куда там!
Гнать самолет несколько  тысяч  километров  ради  того,  чтобы удовлетворить
любознательность корреспондента, охотников не нашлось. Между нами говоря, их
даже и не искали.
     Убитого  горем  корреспондента  утешали  как  могли. Одни говорили, что
физики  еще  на какое-то время решили оставить полюс на  месте  и я сумею  в
будущем  его  навестить;  другие  советовали  не  тратить  времени  даром  и
свистнуть бездомных  собак:  узнав,  зачем их пригласили,  псы,  безусловно,
пойдут  навстречу  и  выделят из  своей среды  десяток  добровольцев; третьи
полагали,  что  я  не  должен  связываться  с  этой  склочной  компанией,  и
советовали достичь полюса на велосипеде. Одним словом, в Черском в этот день
не нашлось человека, который не отточил бы на мне свое остроумие.
     Когда  я начал выходить из шокового состояния,  командир  подразделения
Игорь Прокопыч  Лабусов перешел к делу. Завтра в грузовой рейс по Якутии  на
четыре дня отправляется  ЛИ-2, и я могу досыта набраться таких ощущений, как
взлеты, посадки и прочая экзотика  (последнее  слово Лабусов произнес не без
иронии).
     И вот  ранним  утром, подгоняемый  обжигающим  ветром, я  с рюкзаком за
плечами бреду к самолету. Бреду с немалой гордостью, потому что самоуверенно
полагаю, что познал северный ветер. Я пойму свою ошибку через  десять  дней,
когда попаду в пургу на острове Врангеля. Но об этом потом. А пока я посылаю
дружеские  приветы людям, которые  снабдили меня  полярным  обмундированием.
Особенно  хороши  не  по  росту  большие,  безжалостно уродующие  мою фигуру
меховые  штаны.  Отличная  вещь! Недавно  один  самолет  совершил  в  тундре
вынужденную  посадку.  Все летчики были одеты как  положено,  кроме  второго
пилота, который полетел  в элегантных брючках неслыханной на Севере красоты.
И  что же? Пришлось заворачивать парня в чехлы и зарывать в снег,  где  он и
пролежал  несколько  часов, время  от  времени отвечая на вопросы товарищей:
"Спасибо, уже почти согрелся".
     А  вот и мой самолет, старенький, заслуженный ЛИ-2, которому  давно уже
пора на пенсию, но который верой и правдой продолжает  служить, хотя нередко
по-старчески скрипит.  За ночь  он основательно промерз, и  его  разогревают
теплым  воздухом  через  рукава.  Бортмеханик  Валерий Токарев ходит  вокруг
самолета с веником и сбивает снег.
     В ожидании брожу по аэродрому. Он расположен рядом с Колымой, скованной
двухметровым  льдом. По  льду  хаотично  разбросаны  крохотные  домики,  над
многими вьется дымок.  В домиках  над лунками  сидят рыболовы-любители,  эти
достойные  уважения фанатики.  Иногда -- это  случается не  каждую минуту --
слышится радостный вопль, и на лед выбегает фанатик с добычей в руках. Тогда
из своих нор выползают неудачники, смотрят на чужую добычу горящими  глазами
и  обмениваются репликами: "И как он его  рассмотрел без  микроскопа?..  Без
аптекарских  весов  такого  не  взвесишь!  Видел,  какого  я  прошлой  зимой
вытащил?"  И неудачники, вдоволь  потешась,  грустно заползают в свои норы и
вновь склоняются над лунками в безумной надежде: а вдруг клюнет?
     Омуль  здесь  ловится  превосходный.  Его,  мороженого,  строгают,  как
полено, и едят сырым; строганина пользуется на Севере большой популярностью.
Едят  строганину  с  приправой  из  томатного соуса с  луком,  едят азартно,
похваливая  и  убеждая  друг  друга  в  ее  полезности  и  высоких  вкусовых
качествах. Не буду вносить диссонанса и ни словом не заикнусь о впечатлении,
которое строганина  производит  на  новичков. Скажу только, что некоторые из
них --  в том числе один весьма  близкий мне человек, -- отведав строганины,
несколько дней смотрели на мир глазами подстреленной лани  и в знак уважения
к  прославленному блюду  отказывались принимать какую  бы то  ни было  пищу,
кроме сухариков и жидкого чая.
     Один  за другим  разлетаются  с  аэродрома  самолеты. Подходит  и  наша
очередь.  Моторы  прогреты,  снег  с  плоскостей счищен,  груз  --  бочки  с
керосином -- закреплен. В  самолете холодно, как  в  сарае. "От винтов!"  --
кричит командир корабля Анатолий Шульга, и страшный рев потрясает барабанные
перепонки.  Через несколько минут мы взлетаем,  включаем  обогрев  и снимаем
мерзлые  шубы.  Штурман   Леня  Немов  раскладывает  карту,  Володя  Соколов
настраивает рацию. Второй пилот Николай Преснов пока без дела: на его  месте
-- проверяющий, Игорь Прокопыч  Лабусов. Могучий атлет, никогда не унывающий
и веселый человек, он очень любит летать, и  с  ним любят  летать. Уже  одно
присутствие Лабусова на борту -- своеобразная  гарантия удачи, потому что он
родился  в  сорочке  и  всегда  выкручивается  из самых  скверных  ситуаций.
Лабусову приходилось сажать самолет на честном слове, когда  бензина в баках
не хватило  бы и  на  заправку зажигалки. О нем говорят, что  он  неслыханно
везучий,  но  мне  кажется --  дело в другом.  Однако подробно о Лабусове --
несколько позже.
     Мы летим над тундрой, заснеженной и пустынной. С нетерпением жду первой
посадки в поселке,  где расположен  оленеводческий  колхоз. Вот и посадочная
полоса, которая вызвала  бы усмешку на лице любого летчика, но не полярного.
С  грехом пополам  расчищенный от  снега  мерзлый грунт  -- далеко не худший
вариант для полярного пилота, которого жизнь научила с уважением  относиться
к каждому погонному метру ровной поверхности.
     Надеваю   шубу  и  выхожу   на  собачий  холод.  К   самолету  подходят
колхозники-якуты и  выгружают бочки. С изумлением смотрю на молодого парня в
распахнутом бушлате. Заметив мой взгляд, парень похлопывает ладонью по голой
груди и подмигивает. Ну и ну!
     Однако  в моем распоряжении минут тридцать, и я тороплюсь.  Дело в том,
что  Соколов  именно  здесь раздобыл полутораметровый  кусок  бивня мамонта,
который  вот  уже несколько  дней вызывает у меня приступы  черной  зависти.
Где-то здесь -- Соколов припоминает, что в этом квадрате,  -- лежат  еще два
бивня. И  я бегу их  разыскивать,  прикидывая  на  ходу,  какую  стену  моей
квартиры  украсить находкой. Навожу справки у первой встречной  старухи. Она
внимательно  слушает,  кивает  и  протягивает  мне  руку.   Мы  обмениваемся
рукопожатием, после чего старуха отправляется восвояси, не сказав ни единого
слова.  Старик якут, который наблюдал эту сцену, поясняет, что старуха давно
оглохла, и спрашивает, что я ищу. Я нетерпеливо повторяю свой вопрос. Старик
надолго  задумывается --  видимо,  припоминает те  годы, когда был  молодым,
полным  сил охотником. Потом неожиданно  предлагает подарить мне  собаку.  Я
отказываюсь. Старик снова задумывается, закуривает и предлагает подарить мне
другую собаку. Я снова  отказываюсь, и  старик обиженно уходит. А я печально
смотрю на глубокий снег, под  которым погребены два бивня, десятки тысяч лет
ждавшие моего визита.  Под  ногами скрипит  отвердевший на  жестоком  морозе
наст. Прохожу  мимо  трех привязанных  к столбу  оленей.  Они с подчеркнутым
равнодушием  не  обращают  на меня  никакого  внимания  и  лишь  переступают
широченными копытами-лыжами. Кланяюсь. Никакого впечатления. Пожимаю плечами
и  хочу войти  в дом,  но на  меня  бросается огромный  пес, одетый в модную
пушистую шкуру. Веревка мешает ему разорвать меня на части, и он справедливо
негодует по  этому  поводу. Я  храбро грожу собаке  пальцем и вхожу  в  дом.
Пожилая  якутка  варит  мясо,  а  за  столом  двое  мальчишек  страдают  над
арифметикой.  Приход гостя дает им законное право  отшвырнуть учебники, и на
меня обрушивается  град  вопросов, для добросовестных  ответов на которые не
хватило  бы  остатка  жизни.  Отогреваюсь  и  осматриваю  комнату.  Кровати,
гардероб, швейная машина, патефон,  обязательная "Спидола"  и целая пирамида
чемоданов. И  только  множество шкур на полу и на стенах да полутораведерная
кастрюля  с  мясом  напоминают  о  том, что  ты  находишься  все-таки  не  в
подмосковсной деревне.
     Курс  --  на  Якутск, куда мы летим с грузом  рыбы. В  полете я  обычно
располагаюсь  между  креслами пилотов, но в  самые  интересные моменты -- во
время взлета и посадки -- бортмеханик Валерий, высокий и симпатичный юноша с
серьезными  глазами, вежливо  просит уступить  ему  место. Валерий следит за
работой  двигателей, убирает  и выпускает шасси  и каждые  несколько  секунд
сообщает командиру корабля высоту и скорость. Особенно  важны эти данные при
посадке, когда мозг пилота превращается в быстродействующую счетную  машину:
неувязка  посадочной скорости и  высоты может привести к тому,  что  самолет
приземлится либо слишком рано, либо слишком поздно. Последствия такой ошибки
настолько   неприятны,  что   минуты   посадки   священны,   они   заполнены
торжественным  молчанием. Необходимо не  только посадить самолет невредимым,
но и не  допустить "козла",  при котором  самолет скачет по полосе,  вызывая
насмешки многочисленных свидетелей этого позора.
     Пока  самолет  набирает  высоту,  наблюдаю  за  работой  штурмана. Леня
откладывает в  сторону недочитанную книгу и чертит на карте  жирную линию --
для того, поясняет он, чтобы вместо Якутска мы не залетели в Махачкалу. Леня
сообщает мне немало других не менее полезных сведений. До сих пор я полагал,
что  все воздушные трассы равноценны, поскольку сделаны они из одного и того
же материала. Оказывается, это не так. Как и на земных дорогах, на воздушных
тоже бывают и халтурное  покрытие, и выбоины, и  ухабы. Для  авиации  прямой
путь -- далеко не всегда самый короткий: трасса выбирается с таким расчетом,
чтобы  самолет  пролетал  над  населенными  пунктами,  в  пределах  действия
наземных радиостанций. В полярную ночь единственно возможный ориентир -- это
радиопеленг, невидимая  ниточка,  которая,  как  бабушкин  клубок,  не  дает
самолету заблудиться во тьме.
     Затем Леня учит меня читать карту, но в этом достигает меньшего успеха.
Видимо, мои предыдущие  вопросы отняли  у  него  слишком  много  сил. Иду  к
Лабусову.  Он  начинает  знакомить  меня  с  приборами.  Мне  очень нравятся
многочисленные  стрелки,  светящиеся  силуэтики  самолетов  на  приборах;  я
любуюсь ими и внимательно слушаю.
     -- Все понятно? -- спрашивает Лабусов.
     --  Разумеется, --  подтверждаю я. --  А что это за штучка?  -- Лабусов
удивляется.
     -- Но ведь я три раза говорил, что по этому прибору определяется крен!
     -- Ахда, конечно, -- спохватываюсья. -- Крен чего?
     -- Самолета, -- тихо роняет Лабусов.
     -- Хитро придумано, -- я почтительно глажу прибор пальцем. -- А это для
чего?
     Лабусов внимательно на меня смотрит.
     -- Это компас, -- говорит он с некоторой безнадежностью.
     Я  решаю, что  Лабусов заслужил  свое право на отдых, и иду к Соколову.
Володя -- человек значительно выше средней упитанности, и энергия, с которой
он протискивается на отведенную бортрадисту  жилплощадь,  вызывает уважение.
Усевшись, он уже до посадки не встает с места:  связь с землей нужно держать
почти непрерывно. Самолет, потерявший связь полярной ночью, будет блуждать в
атмосфере, как  ребенок  в глухой тайге,  и примерно с такими  же шансами на
спасение.  Но Володя опытнейший радист, налетавший  более  одиннадцати тысяч
часов   --   полтора  года   в  воздухе.  Это   очень  много.  Пожалуй,  лет
тридцать-сорок назад  он был бы мировым рекордсменом. Иные  времена --  иные
масштабы. На  счету  у  Соколова несколько  миллионов километров, оглашаемых
точками  и тире. Правда, обычно он держит звуковую связь,  но сегодня Володя
охрип, что очень веселит экипаж.
     -- Плохо слышу! -- доносится голос радиста с земли. -- Какие-то помехи.
     -- Да,  да,  помехи,  --  шипит  Володя,  поддерживая  эту выгодную ему
версию.
     И  все же один  раз -- это  случилось через  несколько  дней -- Соколов
вынужден был встать  со  своего кресла.  Его  подняло беспокойство за судьбу
самолета, который  неожиданно начал вести себя как игривый  щенок.  То,  что
радист увидел, могло вогнать  в панику  кого угодно: за  штурвалом сидел  я.
Командир  корабля,  фамилию   которого   я  не   назову  из   конспиративных
соображений,  уступая  настойчивым просьбам корреспондента,  смотревшего  на
него  преданными,  как   у   собаки,  глазами,  перевел  самолет  на  ручное
управление,  и я вцепился  в штурвал онемевшими от ответственности пальцами.
Стрелка   высотомера,  до  сих  пор  спокойно  дремавшая  на  отметке  3300,
заметалась, словно муха в пустом стакане. За минуту я потерял метров двести,
потом  подпрыгнул на четыреста,  снова нырнул  вниз  и так рванул штурвал на
себя,  что самолет стремительно взмыл в космос, и  если  бы  не бдительность
командира  -- кто знает, какие  фамилии носили  бы первооткрыватели  Луны. И
вдруг самолет стал  мне послушен, как сын, который принес из школы тройку да
еще хочет пойти в кино. Стрелка высотомера замерла, крена --  никакого, курс
--  точный!  Я  с  трудом  сдерживал  ликование   и  только  бросал   вокруг
победоносные  взгляды. Ай  да  я!  Единственное,  что  несколько смущало, --
странное хихиканье за спиной. Причину хихиканья я .обнаружил через несколько
минут:   оказывается,   после  первых  же  моих  подвигов  командир  включил
автопилот, и отныне я влиял на полет не больше, чем на движение Земли вокруг
Солнца. В порядке компенсации  за  моральный ущерб я потребовал,  чтобы  мне
доверили  посадку  в  Якутске,  но  получил  отказ,  поскольку парашютов  на
самолете не было, а члены  экипажа  не  успели  оформить завещания. И все же
командир нашел  ключик к моему сердцу: он  сфотографировал меня за штурвалом
на высоте  трех  тысяч метров и своей подписью в блокноте удостоверил, что я
действительно  вел  самолет  под  его контролем.  Следовательно,  не  только
Экзюпери, но и я отныне могу с полным правом  ссылаться на  собственный опыт
пилотирования, и если это  вызовет острую зависть у моих коллег,  то пусть и
они, как мы с Экзюпери, посидят с наше за штурвалом самолета.
     Однако вернусь к первому  полету.  Начался  снегопад и  вместе с ним --
болтанка.  Ощущение  не  из приятных. Лабусов успокаивает: от  иной болтанки
самолет разваливается в  воздухе. Я робко  выражаю надежду, что эта болтанка
-- не иная. Так оно и оказалось. Мы благополучно вырвались из снегопада, и в
чуть расступившейся тьме я увидел горы Якутии.
     Даже на Севере,  с его суровым однообразием, трудно найти менее веселое
зрелище,  чем  эти белые горы,  скованная морозом безжизненная  земля. Сотни
километров, лишенных признаков жизни: лишь  торы, ущелья, снега. И хотя люди
усиленно  убеждают  себя,  что  они  хозяева  природы,  здесь,  перед  лицом
первозданного  белого  безмолвия,  никем   не  нарушенной  тишины  гор,  они
умолкают. Здесь человек -- пылинка  мироздания,  комок одушевленной материи,
беспомощный,  как десятки тысяч  лет  назад. Здесь, как  над вратами дантова
ада, незримо выведено: "Оставь надежду всяк сюда входящий". Сюда есть только
вход -- выхода нет.  Нет пищи, тепла, дороги к людям. И даже не верится, что
когда-то это будет: настолько мрачна и неприступна эта белая горная пустыня.
И наш самолет, такой  всегда  гордый  и уверенный  в себе, и  тот,  кажется,
посерьезнел и сосредоточился, чтобы  поскорее проскочить вздыбленную  землю,
на которую нельзя сесть и с которой нельзя взлететь. Сосредоточен экипаж.
     Все вслушиваются в гул моторов, следят за приборами: ведь летчик, как и
сапер, ошибается один раз в жизни.
     Полярные  летчики должны налетать в месяц  сто часов. А из  этой  сотни
девяносто девять часов они летают над землей, на которую нельзя сесть.


В НОЧНОМ ПОЛЕТЕ

     Люди  легко впадают в  панику, когда солнце  исчезает даже на несколько
минут.  В свое  время  этим великолепно пользовались жрецы;  этим спас  себе
жизнь  хитроумный и  симпатичный  Янки при дворе  короля Артура.  Они  умели
извлекать выгоду из  такой простительной  человеческой слабости  -- любви  к
солнцу.
     Жители  Севера  в полярную ночь, конечно,  в панику не  впадают,  но по
солнцу  сильно скучают.  Они научились  жить  и  работать при  электрическом
свете,  но разве можно примириться  с тем,  что  цепенеет земля  и  замирает
природа,  что только луна, которой долгая  ночь набивает  цену,  высокомерно
проходит по замерзшему небосклону?
     Летчикам  очень  плохо без солнца.  Наш самолет летит в  сплошной тьме,
днем --  в ночном полете. Мы видим  лишь  самих себя  да силуэты  крыльев --
страшно мало  для  людей, под которыми  три с половиной  километра  пустоты.
Когда  в  мире светло, можно глянуть  вниз и  убедиться в том, что компас  и
высотомер  не врут.  Странно  и дико  думать о  том, что стоит этой  стрелке
закапризничать,   и  стальная   птица,   впитавшая   в  себя   квинтэссенцию
человеческого  ума,  станет слепой и  бессильной, как подстреленный воробей.
Потому что видеть во тьме, как летучая мышь, человек не научился...
     Но  все-таки  мне  повезло. Утром,  когда  скрытое  от  глаз солнце  на
короткое  время  дарит Северу  чахлый  суррогат  дня,  Лабусов  обратил  мое
внимание на несколько спичечных коробков, темнеющих внизу среди  заснеженных
гор. Это был Верхоянск,  совсем еще недавно  носивший  гордый  титул  полюса
холода. Затем этот  титул  отобрал Оймякон,  чтобы добровольно отдать его за
тридевять земель, далекой  антарктической станции,  но все равно я смотрю на
Верхоянск   с   огромным   интересом,  как   смотрели,  наверное,   когда-то
современники на развенчанную, но  исполненную королевского достоинства Марию
Стюарт. И я расту в своих глазах от сознания того, что сижу в теплой кабине,
даже без шубы, а подо мной сейчас около пятидесяти градусов мороза.
     И еще одно грандиозное зрелище подкарауливало меня по пути  в Якутск. Я
видел, как  устремлялись  один к  другому два могучих потока льда: здесь,  в
этом  месте, полноводный Алдан целиком, без остатка отдает себя Лене,  одной
из  самых  величавых  рек  на  земле.  Даже  сейчас,  скованная льдом,  Лена
производит  настолько   внушительное  впечатление,  что  хочется   встать  и
поклониться ей в благоговейном молчании. В ее мощном русле застыли в ледяном
плену поросшие таежным лесом  острова -- не  игрушечные островки европейских
рек, а  настоящие острова,  которым  и  на море не было  бы  стыдно  за свои
размеры.
     И  снова  ночь...  Лишь изредка  пробиваются сквозь  тьму  случайные  и
грустные огоньки таежных деревень, и невольно думаешь о людях, которые здесь
живут  один  на  один с жестокими морозами  и  глухой тайгой,  в краях, куда
"только самолетом можно долететь". Какими нелепыми и надуманными кажутся им,
наверно, наши жаркие споры о несовершенстве  телевизионных программ,  жалобы
на несвоевременную доставку утренних  газет и очереди на троллейбус. Когда я
на  острове  Врангеля   рассказал  зимовщикам  об  этих  вечнозеленых  темах
"Вечерней Москвы",  они откровенно, по-детски хохотали. Да и  мне, по правде
сказать, самому было смешно -- до тех пор, пока я не  вернулся в Москву, где
все   эти  вещи  сразу  показались   мне  вполне  заслуживающими   острой  и
принципиальной критики на страницах печати.  Такова уж человеческая природа:
бытие определяет сознание...
     Заправившись в Якутске, мы берем курс на Алдан. В Якутском аэропорту мы
находились  около часа, и вы  ошибаетесь, если думаете,  что экипаж потратил
это  время   на  осмотр   достопримечательностей   центра  восточносибирской
цивилизации. Перед  нами  стояла задача куда более  прозаическая: пообедать,
потому что столовую для летчиков закрыли на обед.
     Получив достойный отпор со стороны тружеников общественного питания, мы
летим дальше.  В фюзеляже на мешки с мороженой рыбой наброшены шубы, и мы по
очереди отдыхаем, даже спим, хотя андерсеновская принцесса на горошине, будь
ей предложено такие ложе, устроила бы  фрейлинам шумный скандал. Но бьюсь об
заклад, что  если бы принцесса на несколько дней влезла в нашу шкуру, то как
миленькая  заснула бы  на  мешке, с  головой  закутавшись в шубу на собачьем
меху.
     Голод,  который явно  не  тетка, настраивает  на  минорный  лад. И  тут
бортрадист   Соколов  взволнованно  сообщает   о  неслыханно   великодушной,
исполненной высокого гуманизма радиограмме из  пункта  назначения:  тамошнее
начальство оставляет в столовой дежурную и по три порции пельменей на брата.
Взрыв всеобщего энтузиазма и  трудового подъема!  При одной мысли  о горячих
пельменях  со  сметаной  на  душе  становится  тепло и уютно. Все веселеют и
становятся  разговорчивыми  --  золотые  минуты  для  корреспондента  с  его
трагически пустым блокнотом.
     Сначала  все прохаживаются  по  адресу бортмеханика  Валерия  Токарева,
мысли  которого  днем  и ночью обращены  к Перми, где его с нетерпением ждут
крохотный Токарев и молодая жена. Через две недели Валерий улетает в отпуск,
считает уже не  дни, а часы, и в его глазах застыло  мечтательное выражение,
по  поводу  которого  друзья высказывают  самые  веселые  предположения.  Но
Валерий  отмахивается и снисходительно посмеивается, не  обижаясь:  человек,
которого ожидает такое счастье, может позволить себе быть снисходительным.
     Штурман   Леня   Немов,  налитый  молодостью   и  румянцем,   незаметно
поглаживает  бицепсы.  Леня  --  спортсмен,  но для  полного счастья ему  не
хватает  одного: победить  Лабусова.  Упорной тренировкой Леня добился того,
что ядро и диск у него летят дальше, чем у  всех, и лишь  Лабусов без всякой
тренировки, шутя и  играя,  перекрывает результаты Лени на два-три  метра. И
фигура  у Лени красивая, и  техника  высокая, и движения изящные, но  грубая
физическая сила Игоря Прокопыча торжествует. И  мысль об  этом  мучает Леню,
причиняет  ему  страдания.  Тем  более  что  выражения,  в  которых   друзья
высказывают  Лене  свое  сочувствие,  могут  даже  уравновешенного  человека
привести  в  бешенство.  Володя  Соколовв беседе  участия не  принимает.  Он
намертво охрип и бережет остатки своего голоса  для работы  в эфире. А жаль,
потому  что Володя  --  обладатель  самого острого в Черском  языка, который
доставляет много веселых минут друзьям и огорчений -- недругам.
     Мы  смеемся. Это Лабусов  рассказывает об  охоте на  белого  медведя на
дрейфующей станции.  Командир корабля  М., прилетевший с грузом на  станцию,
поделился с  зимовщиками  своей хрупкой мечтой: он очень хочет подарить жене
собственноручно добытую  медвежью шкуру.Зимовщики переглянулись. Люди чуткие
и отзывчивые, они  не могли  упустить такого случая. Всю ночь,  пока летчику
снилась  шкура неубитого медведя, местные  умельцы  сооружали снежную фигуру
зверя  и потом надели на него вывороченную наизнанку шубу. Зверюга получился
вполне  натуральный,  с  виду   весьма  агрессивно  настроенный.  Приемочная
комиссия поставила скульпторам пятерку, и Северный полюс огласили панические
вопли: "Медведь! Спасайся! Стреляйте!"
     Разумеется, М. выскочил из палатки одним из первых. Винтовка плясала  в
его  руках. "Не стреляйте!  -- кричал он. --  Дайте  мне!" Ему  охотно пошли
навстречу,  и М. одну  за  другой всадил четыре пули --  в собственную шубу,
изодрав ее в клочья.
     Я  вспоминаю  рассказ  Татьяны  Кабановой,  моей соседки по квартире  в
Черском.  Татьяна  несколько  лет  зимовала   на  станции  Темп  на  острове
Котельном. Как то прибыл на станцию новичок радист, заядлый охотник, и, едва
успев  представиться,  отправился  на  промысел. Возвратившись, он  небрежно
сообщил, что подстрелил десяток диких оленей и рассчитывает, что товарищи их
притащат, так как  он свое  дело  сделал. Скандал  был грандиозный.  Научная
экспедиция, которая самолетами доставила на остров оленей, предъявила иск, и
зло своей зарплаты.
     -- Как-то, приземляясь в тундре, -- вспоминал  Лабусов,  -- мы спугнули
стадо сохатых, и  они сломя голову помчались от самолета.  Ребята загорелись
охотничьим  азартом, горохом  посыпались на  землю.  И  вдруг один  красавец
сохатый повернулся,  изогнул рога и бросился на нас.  Великолепный экземпляр
-- стройный, гордый, с рогами, как ветвистое дерево.
     -- Убили? -- с сожалением спросил я.
     -- В нескольких шагах остановился, -- продолжил Лабусов,  --  дрожит от
ярости, глаза налились кровью.  Будто предлагает: "А  ну, выходи, кто из вас
храбрый, один  на один!"  Нет, не убили.  Не дал я  в  него стрелять, такого
храбреца грех убивать. Ушел не оглядываясь, как король.
     Я люблю слушать Лабусова. На первый взгляд рассказчик он бесхитростный,
но  послушаешь его  с часок  --  и клянешь  себя  за  то,  что  не  научился
стенографии.  О себе  он не очень любит  рассказывать, и  я жалею  об  этом,
потому что  Лабусов один  из  самых опытных и уважаемых  в Черском летчиков,
"летчик божьей милостью", как говорят  его друзья.  Я  много, хотя и меньше,
чем хотелось, летал с ним, и  даже мне, неискушенному  человеку, бросалась в
глаза легкость, даже изящество, с которым Лабусов поднимает в воздух самолет
и совершает  посадку. Игорь Прокопыч всегда приземляется так, словно самолет
нагружен  хрустальными вазами. Он терпеть не может лихачества  и  не прощает
подчиненным,  если они  не добирают в  баки бензин, чтобы побольше загрузить
самолет  и  быстрее  выполнить  план  перевозок.  Ему  не  раз   приходилось
"дотягивать" на одном моторе, выбираться из циклонов, которые трясли самолет
как яблоню,  и  он знает, что  холодный расчет и стальные нервы куда  лучшие
помощники пилоту, чем безудержная, но слепая  храбрость. Поэтому Лабусову по
душе  такие  бытующие  у  летчиков  афоризмы, как  "не  оставляй  любовь  на
старость, а  торможение -- на конец  полосы",  или:  "Лишний метр полосы  --
лишний год в Аэрофлоте".
     От его мощной фигуры, от широкого и обветренного, с глубокими морщинами
на  лбу лица веет силой и уверенностью в  себе. Это первое, чем привлекает к
себе  Лабусов,  --  сила  ума,  характера,  могучих  рук.  Когда  я  с   ним
познакомился ближе, то понял, что Игорь Прокопыч из тех  людей,  которых  не
согнут ни люди, ни обстоятельства. Всегда спокойный и в  меру ироничный,  он
словно распространяет  вокруг себя  спокойствие и  иронию, и при  нем как-то
неудобно  жаловаться натрудности, не потому, что  Лабусов тебя  не поймет, а
потому, что  внутренне  он  улыбнется, тактично посочувствует,  как  сильный
человек  слабому, и расскажет случай,  казалось бы, не  имеющий  отношения к
теме, но делающий  твои жалобы  смехотворными и  мелкими.  Скажем,  о пилоте
ПО-2,  который  вдвоем с пассажиром  совершил в  тайге вынужденную посадку и
месяц тащил  на себе обессилевшего спутника, который умолял пристрелить его.
Увы, я так и не узнал фамилию этого летчика.
     Кстати, если бы на земле Лабусов вел себя так же мудро и осмотрительно,
как  в воздухе, нынешняя  должность  наверняка  была бы для него  пройденным
этапом. Но  Игорь Прокопыч, которого так уважают подчиненные, удивительно не
умеет  ладить  с  начальством.  Вместо того  чтобы  поддакнуть или, на худой
конец,  промолчать,  он  поступает  совсем  наоборот,  совершенно  не  желая
считаться с  вечной  как мир  истиной,  что  кремовый  торт начальство любит
больше,  чем горькие пилюли. Только нынешний руководитель летного коллектива
умел увидеть в строптивом подчиненном отличного организатора,  и на тридцать
восьмом году жизни  Лабусов  из рядовых пилотов стал командиром, о чем никто
не жалеет, кроме  жены Людмилы Петровны, потому  что -- боже, где логика? --
командир подразделения  получает зарплату значительно  меньшую,  чем рядовой
летчик.
     Сидя в жарко натопленной комнате летной гостиницы, мы допоздна говорили
о жизни полярных летчиков, об их нелегком труде, об их радостях и печалях.
     А потом, когда все уснули, я долго лежал и думал о том, каким наивным и
книжным  было мое  представление  о летчиках.  Впрочем, не  только я в  этом
виноват. Газеты и кинофильмы долгими годами  приучали нас к тому, что  жизнь
летчиков  --  сплошные  подвиги,  рекорды,  рукоплескания  и  награды.  Даже
трагедии  летчиков были  необыкновенно  красивы. Как  бездумная  птичка,  мы
видели в  куске  стекла только  блеск, не замечая острых граней,  о  которые
можно  до  крови  исцарапаться.  В войну  мы узнали, что  летчики  не только
получают ордена  и  звездочки, но  и  горят  заживо  в разбитых  машинах,  а
Экзюпери  и  Галлай, с  которыми мы познакомились  совсем недавно, показали,
каким  терпким  потом пропитаны рабочие комбинезоны пилотов.  Теперь,  когда
авиация  из  области гонки за  рекордами и  сенсаций  перешла на  извозчичью
работу, восторги достаются космосу и на  летчиков, наконец,  начали смотреть
без  розовых  очков.  Когда-нибудь  и уставшие от славы  космонавты вздохнут
свободнее,  но  пока  они  только  могут  завидовать  летчикам, которые  уже
добились того, что в них видят просто людей, а не людей из легенды.
     Когда сидишь  в уютном салоне ТУ-104, жизнь летчиков  кажется  милой  и
приятной. Элегантная  стюардесса представляет командира корабля,  и пилоты в
выглаженных  костюмах проходят в таинственную рубку.  Но пассажиры воздушных
лайнеров могут составить себе такое же точно представление о труде летчиков,
как  больной,   находящийся  под  общим   наркозом,  о  действиях   хирурга,
производящего операцию.
     Нужно съесть  с летчиками  хотя бы фунт соли,  чтобы понять, что они --
рабочие, вкладывающие в  свой труд  столько же физической и нервной энергии,
сколько представители других, куда менее возвышенных профессий.


ОДИССЕЯ НА ЧУКОТКЕ

     На  мысе Шмидта мне чудовищно повезло: я  встретил настоящего полярного
волка. Я  познакомился  с ним  в автобусе,  который  курсирует по  полярному
поселку, и благословил свою удачу. Моего  нового знакомого зовут Сашей, и он
работает  техником. Саша,  человек с мужественным лицом  и отчаянно-веселыми
глазами,  покорил  меня  бесстрашием,  бесшабашной  удалью  и рассказами  об
охотничьих  приключениях.  Он убил уже  двух  медведей, четырех моржей,  две
дюжины песцов и несчетное количество куропаток. Я даже заикался от уважения,
говоря  с  ним.  Я  просто  не понимал,  как  это такой  человек,  как Саша,
снисходит  до беседы со мной, Саша, в одном мизинце которого  мужественности
больше, чем у целой сотни корреспондентов! Узнав,  что я собираюсь вскоре на
остров Врангеля,  Саша тут  же вызвался  меня  сопровождать,  чтобы  научить
ставить капканы на песца. Но окончательно покорил он меня тем, что предложил
сегодня же ночью выследить медведя.  Оказывается,  это  очень  просто: нужно
выйти  к  морю,  открыть  банку  тушенки, подогреть ее,  и  голодный медведь
прибежит на запах. И тогда можно решать: оставить зверя в живых или спустить
с него шкуру. "Посмотрим, как будет себя вести", -- сурово закончил Саша.
     Когда мы подходили к  его дому, я споткнулся  о  прикрытые снегом серые
камни и в сердцах пнул их ногой. Саша улыбнулся.
     -- Бедный мамонт, -- сказал он  с гамлетовской грустинкой, -- мог ли он
предполагать, что его, владыку первобытного мира, будут так третировать...
     Я  остолбенел.   Богохульник!  Я  кощунственно  ударил  ногой  позвонок
мамонта!  Но  Саша  успокоил  меня.  Оказывается, мыс  Шмидта  усеян костями
мамонтов,  и  некоторые,   наиболее  транспортабельные  кости  Саша   обещал
подготовить к моему возвращению.
     Ну  и везучий  же  я,  черт возьми!  До  чего  у меня  отличный  нюх на
интересных  людей,  высокий корреспондентский профессионализм! Я с нежностью
гладил  страницы  блокнота,  заполненные Сашиными  приключениями, и гордился
тем,  что не зря проедаю суточные и квартирные. Гордился до тех пор, пока не
обнаружилось,  что молочный теленок, доверчиво сосущий протянутый ему палец,
--  доктор   философских  наук  по   сравнению   со  мной,  битком   набитым
удостоверениями и дипломами корреспондентом. Долго, наверное, будут хохотать
на  мысе  Шмидта,  слушая  Сашин  рассказ  об  осле, который, закручиваясь в
спираль от восторга, строчил в блокнот несусветную чушь.
     Вот как  опасно быть на Севере излишне доверчивым. На  восток Чукотки я
летел в  скверном настроении. Листочки с  охотничьими приключениями, которые
должны были дать  как  минимум печатный лист  увлекательных  рассказов, жгли
карман. Я был противен  самому  себе:  принять за  матерого полярного  водка
зеленого новичка, который не прожил  на Севере и года! Я чувствовал себя как
начинающий золотоискатель,  который нашел самородок  и кукарекал от  избытка
радости до тех пор, пока  ему  популярно  не объяснили, что это золото стоит
три копейки тонна в базарный день вместе с доставкой, Я сидел в самолете, до
отказа загруженном негнущимися, как листы фанеры, мерзлыми оленьими шкурами,
и мрачно думал о том, что я невезучий и бездарный. Ночь я не  спал, не успел
позавтракать и замерз, как бездомный пес. К тому же сегодня было тринадцатое
число,  а  на борту находилась  женщина. И  хотя  члены  экипажа с  излишней
горячностью доказывали  друг  другу,  что они выше  суеверий,  второй  пилот
Гродский  и  бортмеханик Новосельцев почему-то  особенно тщательно осмотрели
приборы,  радист Никифоров  -- рацию,  а  штурман  Бондарев  трижды  уточнял
маршрут. Я  вспомнил  одного  знакомого капитана дальнего  плавания, который
должен был выйти в море тринадцатого. Он  тоже был ни капельки  не суеверен,
но  отчалил все-таки  в  ноль часов 5 минут четырнадцатого. Но особенно меня
донимала наша единственная пассажирка. Алла Крайнева, экспедитор Чукотторга,
сопровождавшая шкуры на торговую базу,  оказалась на редкость словоохотливой
особой.  Летчики  были заняты,  и Алла  вынуждена  была удовлетворяться моим
обществом,  хотя  оно  устраивало  ее частично,  поскольку  женщине не очень
льстит, когда  у собеседника  не закрывается рот от зевков. Тем  не менее за
каких-нибудь  десять минут  Алла израсходовала столько слов,  сколько  менее
расточительному   человеку  хватило   бы  на  пару  месяцев.  С  неистощимой
изобретательностью  она придумывала темы, перескакивала с одной на  другую и
всячески  давала  понять, что  моя постная физиономия и симуляция глухоты не
заставят ее  отказаться от  святого  права болтать без  умолку. Я отвечал ей
односложными репликами, зевками и мысленными пожеланиями провалиться ко всем
чертям.  Ожегшись  на  "полярном  волке",  я  вовсе  не хотел  тратить  свое
драгоценное время на светскую  болтовню  с тружеником  торговли.  Мог ли  я,
жалкий  глупец,  подозревать, что  настоящие  полярные волки иной раз  носят
юбки?
     --  Извините, --  прервал я, расстилая шубу  на шкуры,  -- но мне нужно
поспать, ночью не пришлось.
     --  Подумаешь,   я  тоже  не  спала,  --  возразила  Алла.  --  Вечером
освободилась поздно и семь километров домой оттопала, чтобы муж не злился. В
три часа ночи только добралась.
     Я печально улыбнулся.  И это  курносое существо  хочет,  чтобы  остолоп
корреспондент клюнул на пустую мормышку! Ночью, в пургу она "оттопала"  семь
километров! Пусть  рассказывает  эти  сказки ослу подоверчивее,  меня уже на
мякине не проведешь.
     Командир корабля Денисенко обиделся за Крайневу.
     --  А  вы  попросите  ее  рассказать, как она  из Ванкарема  до  Шмидта
добиралась, -- предложил он. -- Ведь Алла у нас Одиссей! Неужели не слышали?
     Сон как метлой вымело.
     -- Конечно, конечно, -- проворковал я, -- слышал краешком уха.  Так как
же это случилось?
     -- Ну вот еще, -- Алла поскучнела. -- Выбралась -- и слава богу.
     Историки  дипломатии не  устают  петь  дифирамбы  Талейрану, который на
Венском   конгрессе   проявил   чудеса  изворотливости,   защищая   интересы
разгромленной Франции.  Даже бальзаковский Вотрен, понимавший толк в  людях,
восторженно  отозвался  об  этом  угре  в  дипломатическом фраке,  сделавшем
невозможное.  Но  я  полагаю, что тоже заслуживаю хотя  бы скромной  овации,
потому что усилия, которые я приложил, чтобы  выжать из потерявшей дар  речи
Аллы ее одиссею,  заслуживают  этого знака внимания. Я мобилизовал  все свое
красноречие, неизрасходованные  запасы лести, изысканные комплименты, взывал
к лучшим  чувствам, и Алла, поначалу ошеломленная внезапной переменой  наших
ролей, понемногу пришла в себя.
     Московские, киевские  и  саратовские экспедиторы! Вы, бродяги торговли,
пилигримы оптовых складов,  рекламные миссионеры, развозящие товары  в своих
"пикапах"  и  по  ночам  мирно  спящие  в  домашних и гостиничных  постелях!
Послушайте  рассказ о том, как работают ваши коллеги на Чукотке, и гордитесь
тем,  что даже в вашей  прозаической профессии  таятся возможности сказочных
приключений, достойных пера Джека Лондона.
     Как  вам объяснить,  что  значит для  Севера  самолет? Сказать,  что он
надежен,  выгоден, удобен, -- это не сказать ничего.  Сегодня, когда Чукотка
становится промышленной, когда ее население каждые несколько лет удваивается
и неизмеримо растет потребность в товарах, а  горы, пурга и  тундра остаются
такими же,  какими были  до  нашей  эры,  самолет не просто самое быстрое, а
единственное  современное  средство  передвижения.  И  на  Чукотке   к  нему
относятся, как к трамваю: так же лезут в него без  очереди и ругаются, когда
он опаздывает. Только масштабы, другие. Уж если самолет опаздывает, то не на
десять-двадцать минут, а на неделю, на месяц, потому  что погода  на Чукотке
-- это обычно непогода. Но все равно  далеко  не  каждый рискнет  в полярную
зиму  сменить  самолет  на  любой  другой вид  транспорта:  утверждение  что
"самолеты  хорошо,  а  олени   лучше",  вызывает  шумное  одобрение  лишь  в
зрительном зале.
     В ноябре 1962 года  Алла  Крайнева привезла в Ванкарем на самолете груз
всякой всячины. Очередной рейсовый самолет задерживался, аэропорт назначения
был закрыт,  и  Алла решила отправиться домой на попутных собаках. Экзотика,
свежий  воздух  и никакой  толкотни  за билетами --  сплошное удовольствие в
хорошую  погоду. Двести километров  тундры были для  видавших виды  полярных
псов  расстоянием столь  же пустяковым, как  для  их изнеженных цивилизацией
собратьев  на материке  две-три автобусные остановки. Путешественников  было
четверо: Алла, ванкаремская колхозница Валя и хозяева упряжек Каргырольтен и
Опочэн. В непробиваемых чукотских шубах ехать было тепло и  уютно. За  сутки
собаки отмахали большую часть пути.
     И  это  все,  что  Алла  рассказала  о  первом  дне  путешествия.  Хотя
экзотическая, но все же не больше чем увеселительная прогулка.
     Оставалось шестьдесят километров. На них ушло девятнадцать дней.
     Сначала пали собаки. То  ли корм оказался слишком грубым для их луженых
желудков, способных переварить сыромятные ремни, то ли по другим причинам --
выяснять  было  некогда, потому что началась  пурга.  Пустынная тундра  -- и
четыре человека,  на которых  обрушились мороз,  полярная ночь, расстояние и
пурга. Герои некоторых  романов,  очутившись  в таком положении, упрямо идут
вперед, что  дает  возможность  автору  написать десяток  взволнованных,  но
совершенно  неправдоподобных страниц. Но  в реальной жизни победить  пургу в
открытой тундре, если единственный вид транспорта -- собственные ноги, можно
лишь  одним способом:  ждать.  Путешественники перевернули  нарты, закрылись
оленьими  шкурами,  и  над  ними  быстро  вырос спасительный  сугроб,  самая
надежная  защита  от  обжигающего  ветра.  Так  и  жили  шесть   дней  --  о
подробностях Алле  не хотелось вспоминать, но если у вас  живое воображение,
можете нарисовать себе картину,  как протекали шесть суток в снежном сугробе
без парового  отопления, телевизора и кровати  с пуховой  периной. Алла лишь
сказала, что в менее комфортабельной гостинице она еще не останавливалась.
     Затем  полдня выбирались  из  сугроба.  Уходя, пурга  хлопнула  дверью:
словно догадавшись,  что перехитрившие ее  люди  беспечно не взяли  с  собой
компаса, она замела дорогу и оставила после себя сплошной туман. Быть может,
тысячи лет назад далекие предки Каргырольтена  и Опочэна,  собирая по крохам
опыт  поколений, открыли этот способ ориентировки в тундре: нужно найти  под
слоем снега мох. Если растет густо -- значит юг; если редеет -- север. Так и
ползали по  снегу мужчины, раскапывая мох  и дорогу, а  за ними шли женщины.
Где-то километрах  в  десяти находилась охотничья избушка, и  ее нужно  было
найти.  Трое  суток,  сбиваясь и  возвращаясь  обратно,  четверо  нащупывали
правильную  дорогу.  Много  раз  Алла  и  Валя падали  и мгновенно засыпали,
подкошенные самым коварным на  свете снотворным -- смертельной усталостью на
сорокаградусном  морозе. Но заснуть  -- значит больше не проснуться, и чукчи
силой поднимали  женщин, кричали на них, заставляли идти  вперед, и  это был
тот  случай,  когда  грубое и  бестактное  отношение  к  женщине становилось
единственно рыцарским и воистину благородным.
     --  Говорят, перед самым спасением силы прибывают, --  продолжала Алла,
-- а я, увидев избушку,  упала. Я знала, что  больше не сумею ни ступить, ни
проползти  даже  метра.  Дальше  ничего не помню. Наверное, меня  понесли на
руках, а когда  пришла в себя, оказалось, что проспала больше суток. До чего
хорошо было увидеть  над головой крышу.  Так бы, кажется,  навсегда  здесь и
осталась, в этой жарко натопленной комнате, завешанной шкурами. Думаете, для
красного  словца говорю?  Да по  сравнению с  сугробом, из  которого  мы еле
выбрались,   эта   избушка  для   нас  была   вроде  курорта  знаменитого  в
Чехословакии, где больных лечат пожарники.
     -- Пожарники? В Карловых Варах? -- изумился я.
     -- Ну  да. Там одна  моя  знакомая лечила печень.  Она сама видела, как
толстых больных швыряют то  в  горячую, то в холодную  воду, а  жир  сгоняют
брандспойтами!
     Я  терпеливо  подождал,  пока  у  Аллы не  закончился приступ смеха  --
настолько нелепым ей казалось поливать  людей из  брандспойтов,  и осторожно
возвратил ее в охотничью избушку.
     Несколько суток путешественники блаженствовали под гостеприимным кровом
охотника  Пипика, набираясь сил  перед последним  броском.  Казалось,  самое
страшное  уже  позади, дважды такое повториться не может. Сидеть на  месте и
ждать случайной оказии  было тягостно и бесперспективно.  Хорошо отдохнувшее
тело  не  помнило  усталости,  а жизнь на Севере,  в самой сущности  которой
заложены элементы  риска,  не  позволяет прислушиваться  только  к  здравому
смыслу. К  тому же  подгоняла мысль, что  их давно ищут,  наверное,  считают
погибшими.
     Двое суток тундра равнодушно позволяла четверым карабкаться от  сугроба
к  сугробу.  Утопая в  глубоком  снегу,  они  шли, зная одно:  надо  успеть.
Когда-нибудь люди  разберутся  в  адской  кухне  арктической погоды,  найдут
логику  в  столкновении  бушующих  стихий,  в  извечных  драках  циклонов  и
антициклонов  и  если  не  научатся  ими  управлять,  то  хотя бы  точно  их
предсказывать. Тогда  на пургу  можно  будет  со  снисходительным  бессилием
смотреть  из окна дома,  где в печке багровеет раскаленный  уголь, терпеливо
слушать "Спидолу" и подсчитывать убытки от вынужденного простоя.  Но пока мы
научились только предполагать, и в этом ушли не очень далеко вперед от наших
предков,  превосходством  над  которыми  мы  иногда  чрезмерно гордимся.  На
бескрайнем  пути к познанию нами  пройдены лишь первые сантиметры, и слишком
часто мы  в  состоянии  только констатировать,  ставить диагноз тогда, когда
лечить уже поздно.
     Мы  слишком поверхностно  знаем еще  нашу  Землю -- в буквальном смысле
этого слова...
     На  этот раз пурга  настигла путешественников  в предгорье.  Горы  с их
спасительными  склонами были  совсем близко, но жители Севера хорошо  знают,
что в  пургу  можно не  дойти трех шагов до собственного  дома, знают,  чего
стоит  идти  навстречу  ветру, дующему со скоростью сорок-пятьдесят метров в
секунду.  Наверное,  есть какой-то  предел  человеческим  силам, когда  даже
второе  дыхание не восстанавливает  измученные  клетки. Но научно определить
этот предел  невозможно, как невозможно  понять, почему удесятеряются силы у
раненого  тигра, у хрупкой женщины, спасающей ребенка,  у всех тех, для кого
переход через  предел -- последняя  ставка в борьбе за жизнь. Снова  женщины
ложились  на снег,  умоляя  оставить  их  в  покое,  и  снова  мужчины силой
заставляли  их  подниматься  и  двигаться, безразлично куда,  но  двигаться,
потому  что  спасение должно  было быть в  двух  шагах. И  в  минуту,  когда
гаснущая  воля  готова  была  прекратить  борьбу  с  обессилевшим  телом,  в
расступившейся на мгновенье пурге показалась гора Двух братьев. Каргырольтен
и Опочэн,  силы которых тоже были на исходе, разыскали пещеру и внесли в нее
потерявших сознание спутниц.
     Двое суток путешественники провели в этом благословенном жилище, где на
каменном  полу запросто  валялись  величайшие  на свете  сокровища --  полу-
истлевшие доски и обломки  ящиков. Сундук  с бриллиантами и золотом, который
привел в восторг Эдмона Дантеса, вверг бы замерзающих людей в отчаяние. Но в
этих драгоценных  обломках  были огонь, тепло, жизнь. И,  благословляя  свою
счастливую  звезду,  четверо  жгли  костер,  греясь  и  подкрепляясь  дарами
охотника Пипика -- мясом и чаем.
     -- Каждый из нас видел троих и не видел себя. Но по тому, как выглядели
мои друзья,  я понимала, что меня  сейчас  не узнала бы  родная  мать. И ра-
довалась -- если можно назвать радостью это странное  чувство, -- что вместе
со всеми  лишними вещами выбросила сумку с зеркалом. Мы были достаточно так-
тичны, чтобы не выражать друг другу соболезнований, хотя мне становилось  не
по себе, когда я ловила испуганный  взгляд Вали. Но, говоря по совести, тог-
да я меньше всего  думала  о цвете лица, куда важнее был костер,  чай и сон.
Пурга снова ушла, продуктов оставалось совсем мало -- хорошо еще, что Опочэн
подстрелил зайца -- и мы пошли. На  первых же шагах нас подстерегало несчас-
тье -- Каргырольтен сломал руку, наш славный Каргырольтен... Вам  не о нас с
Валей нужно  писать, мы были только обузой, из-за нас они совсем измучились,
бедняги... Теперь уже  один Опочэн  ползал по снегу и разыскивал мох, а мы с
Валей  поддерживали Каргырольтена.  Вот это мужчина  настоящий! Ни  разу  не
застонал, только губы  до крови  изжевал. Даже пытался шутить, только  это у
него не получалось, уж очень ему было плохо. Так и шли шесть суток...
     Алла  продолжала говорить,  отрешенно  глядя в  глубь  фюзеляжа пустыми
глазами. Наверное, перед ней на экране  памяти  мелькали бесконечные  кадры,
навсегда  запечатлевшие  самые  тяжелые в жизни двадцать пять километров.  Я
механически  записывал  рассказ  и  думал  о  человеческом  мужестве.  Каким
показателем  можно  его  измерить?   Слишком  различны   его   проявления  и
субъективны  мотивы,  и  даже  сверхсовершенная  электронная машина не  даст
ответа на вопрос, кто поступал мужественнее -- Рихард Зорге или Ален Бомбар.
И тот и другой ежесекундно рисковали жизнью во имя высших идеалов, и оба они
достойны  бессмертной  славы. И  рядом с ними  можно смело  поставить  таких
людей, как Георгий  Седов и  капитан  Скотт, Рудольф  Абель и  Юлиус  Фучик,
подпольщиков Краснодона и  безымянных героев, так и не  сказавших ни единого
слова в гестаповских  застенках.  Тех,  чье мужество  проявлялось не на одно
мгновенье,  не  короткой  вспышкой,  в  которой  человек  сгорал,  становясь
легендарным,  а,  подобно  неугасимому огню,  долго  пылало,  поддерживаемое
могучей силой воли.
     И я понял,  что подлинное мужество  --  это прежде  всего сила воли. Не
упрямство,  которое  в   конце  концов   можно  победить  логикой,  а   сила
человеческого   духа,   обнаружить   и   проявить   которую   могут   только
обстоятельства. Внешние  данные человека  столь  же  мало  характеризуют его
мужество, сколько обложка -- ценность книги.
     Я видел  в жизни многих  людей, производящих  большое впечатление своей
мужественной внешностью. Среди них даже есть один былинный герой, который не
побоялся  в автобусе потребовать  от хулиганов, чтобы они оставили девушку в
покое. Но  как бы он  вел себя на  месте Аллы -- не знаю. Быть может, шел бы
вперед, сжав зубы.  А может, хныкал бы на каждом  шагу и требовал, чтобы его
поддерживали или несли на руках. Не знаю.
     Алла продолжала рассказ:
     --  За шесть суток прошли  десять километров, и  трудно  рассказать про
нашу  радость,  когда  увидели  море.  Значит,  шли  правильно.  Я  уроженка
Краснодара, не раз бывала в Сочи, но это замерзшее и мрачное Чукотское море,
все в  торосах, мне  казалось  самым  прекрасным и родным. Только здесь  нас
ждало  такое разочарование,  что руки опустились. Совсем  над нами пролетели
два самолета.  Мы  прыгали, кричали, стреляли из винтовок -- самолеты  ушли.
Было  обидно  до слез,  словно не  протянули  руки  утопающему...  Только мы
ошибались,  увидели они нас.  И наверное,  вовремя,  потому  что сил  у  нас
оставалось  не  идти,  а   ползти.  Мы-то   еще   могли,  а  Каргырольтен...
Обмороженные,  лица  и руки в черных волдырях -- думали, все... Очень обидно
было не дойти, километров пятнадцать до Шмидта оставалось... Глазам своим не
поверили, когда подошел вездеход. Думали, бред начинается...
     -- Через три недели вышла из госпиталя, -- закончила Алла, -- и впервые
взглянула  в зеркало, раньше не хотели давать. Ну и ну, думаю, теперь тобой,
Алла Николаевна, белых медведей  пугать  можно. Чуть  в обморок от ужаса  не
упала:  худая  как палка, лицо распухло, все  в темных  пятнах, глаза -- как
после тяжелых родов...
     Алла  испытующе посмотрела на  меня. Я  улыбнулся.  Честное слово, я не
обнаружил в ее лице  ничего такого, что  могло бы перепугать белого медведя.
Тридцатилетняя женщина,  с быстрыми  серыми  глазами, на  щеках  -- здоровый
румянец; и  лишь  внимательный  взгляд человека,  знающего  ее  одиссею, мог
обнаружить на лице моей  миловидной попутчицы слабые следы неравной борьбы с
тундрой, пургой и морозом.
     -- Гм... -- с улыбкой сказал я.
     -- Не "гм", а косметика, -- поправила Алла, -- теперь рассказывайте вы.
Правда,  что в  Москве туфли  на  шпильках из моды  выходят?  А помаду какую
покупают -- бледную или поярче? Неужто не знаете? А юбки -- до колен?


ГЛАДКО БЫЛО НА БУМАГЕ...

     Воображение   рисовало   такую   картину.   В   моей   квартире   сидят
друзья-товарищи, болтая о том и о сем; идет небрежный разговор, главная цель
которого -- убить время. И тут я между прочим, небрежно бросаю:
     "Как-то  на  острове  Врангеля..."  И все  мгновенно  замолкают.  А  я,
великодушно  поглядывая  на  окаменевшихот  уважения  друзей,  излагаю  свои
приключения. В такой ситуации можно нести любую, даже  самую отпетую чепуху,
и тебе будут благоговейно внимать. Потому что человек, побывавший на острове
Врангеля, попадается не на каждом перекрестке.
     Но  это,  конечно, суета и  томление  духа. А  на самом  деле  я мечтал
познакомиться  с Иваном Акимовичем Шакиным. Быть на крайнем северо-востоке и
не увидеть  Шакина -- то же  самое, что  в  Париже  не сфотографироваться  у
Эйфелевой  башни.  Потому что  Шакин --  самая  яркая  достопримечательность
острова Врангеля,  человек,  имя  которого с умилением  произносят директора
лучших  зоопарков мира,  лорд-хранитель  белого медведя  и  воспитатель  его
детей. Остров  Врангеля  славится этим зверем,  и он находится у Шакина  под
строгим контролем. Иван Акимович знает своих  медведей  наперечет, следит за
их  здоровьем  и  карает браконьеров таким  штрафом, что  их зарплаты долгие
месяцы хватает только на папиросы. И нигде в другом месте белые  медведи  не
чувствуют себя в такой безопасности,  как  на этом острове.  Правда,  каждой
весной Шакин некоторых из них лишает  родительских прав,  но  медведи знают,
что их дети попадают в  надежные руки, что  они получат хорошее воспитание и
будут житьв достатке и тепле.
     Помимо медведей,  Иван Акимович заведует на острове  моржами,  песцами,
залетной канадской птицей и прочей фауной. Представляете, какой это клад для
корреспондента --  такой  человек?  Я  рассчитывал  побродить  со знаменитым
егерем по острову, наслушаться  его историй и посмотреть, как он отлавливает
медвежат.   Меня  предупредили  о   конфузе,   случившемся   с  одним   моим
предшественником, и я надеялся учесть его опыт. А произошло вот что. Молодой
фотокорреспондент  напросился к Шакину в компанию, поглазеть на его работу и
отснять  уникальные  кадры.  Шакин  с  прохладцей относится  к  рекламе,  но
возражать не стал, и корреспондент получил редкую  возможность  увидеть, как
добываются новорожденные  медвежата. Шакин полез на гору, просунул в берлогу
длинный шест и начал им орудовать -- видимо,  щекотал медведицу под мышками.
Этот кадр у представителя печати получился отлично.  Зато последующие снимки
по  техническим  причинам  вышли  менее  эффектными.   Взбешенная  медведица
заревела,  выскочила из берлоги и  скатилась вниз, прямо на  корреспондента,
который  от  избытка  ощущений  томно  закатил   глаза  и  лишился   чувств.
Встревоженный Шакин выстрелил  из карабина  в  воздух,  медведица  сверкнула
пятками,  и возвращенный к жизни корреспондент, шатаясь,  пошел собирать  по
частям свои аппараты.
     В свое время  я  с немалым  успехом охотился на  медведей и кабанов  на
Памире  и  знаю,  как  поступать  в  таких ситуациях.  Если  на  тебя  бежит
разъяренный  медведь, ни в коем случае не  следует бросаться ему  в объятья.
Наоборот,  нужно  посторониться  и  вежливо   сказать  зверю:   "Пожалуйста,
проходите. Слева внизу камень, не ушибите ногу". И  медведь,  тронутый таким
предупредительным к нему отношением, никогда не сделает тебе ничего дурного.
Так что я был убежден, что Шакин не будет иметь ко мне претензий.
     Кроме знакомства с Иваном Акимовичем,  моего визита на остров требовали
и другие обстоятельства.
     Мамонтовая гора -- чье сердце не забьется учащенно от этих слов? Кто из
вас,  замиравших  в сладостной истоме над  волшебными  страницами "Борьбы за
огонь", не  мечтал бы оказаться на  этой  горе?  Здесь находится  крупнейшее
месторождение  останков  мамонтов,  этих  гигантов  первобытного   мира,  по
сравнению с которыми наш высокочтимый слон -- жалкий и недоразвитый карлик.
     Причины, по которым гиганты именно здесь устроили свое  кладбище, наука
еще  не выяснила, так как оставленные мамонтами письменные  свидетельства до
сих  пор не расшифрованы.  Я надеялся раздобыть на этой  горе бивень или, на
худой конец, самый плохонький зуб, пусть даже запломбированный.
     Далее, на острове Врангеля находится  интересный оленеводческий колхоз,
о двадцатых годах на острове была основана полярная станция (которую  я тоже
мечтал увидеть), и сюда  привезли несколько пар отборных  оленей. Отсутствие
гнуса,  великолепный  корм,  курортный  морской  воздух  создали  уникальные
условия для размножения этих животных, и ныне их на острове несколько тысяч.
     И последнее. Что бы ни говорил Екклезиаст насчет суеты сует,  а приятно
похвастаться тем,  что ты побывал на  краю земли. Взглянешь  на  карту,  где
прочерчен твой маршрут,  --  и видишь,  что  ты тоже не лыком шит. "Ишь куда
махнул, собака!" -- с теплотой думаешь ты о самом себе.
     Таковы были обстоятельства, которые привели меня в  бухту Сомнительная,
расположенную на юге острова Врангеля.
     И  в ту же  минуту  мой  тщательно,  с любовью  выстроенный  план жизнь
подняла на смех.


KOMФOPT -- КАКИМ ОН ВЫГЛЯДИТ НА СЕВЕРЕ

     Вчера  Шакин  уехал  на  мыс  Блоссом  проводить  инвентаризацию  белых
медведей. Это всего в семидесяти километрах от Сомнительной, но попасть туда
мне, пожалуй, сложнее, чем в Москву: вездеход на Блоссом пойдет только через
две недели...
     --  Так что о Шакине и не мечтайте, --  посочувствовали корреспонденту,
стоявшему с вытянутым лицом. -- А вот с полярной станцией вам повезло. Через
час в бухту Роджерса идет вездеход.
     -- А Мамонтовая гора? -- пролепетал я.
     Собеседники отрицательно  замотали головами. Мамонтовая  гора находится
неподалеку от мыса Блоссом, куда от меня сбежал Шакин, и ее тоже можно смело
вычеркнуть из плана.
     Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Я, как наковальня,  принял на себя эти
удары.  Что  ж,  остается  полярная станция.  Тоже,  к слову говоря, лакомый
кусочек,  не  санаторий  на  Южном берегу  Крыма.  Обхожу вокруг  вездехода,
который уже  содрогается  и  рычит, как  лев  перед  прыжком.  Делаю  каскад
акробатических трюков и пролезаю  в  машину,  доверху заполненную мешками  с
почтой,  ящиками,  посылками  и  попутчиками.  Их  лица,  скудно  освещаемые
папиросными вспышками,  рассмотреть  не могу. Скрежет  рычагов,  рев  мощных
моторов -- и вездеход стремительно мчится в ночную тундру.
     Мне  не раз  приходилось  трястись по  проселочным  дорогам,  но такого
надругательства  мое  тело еще  не испытывало. Первые  же  километры едва не
вытряхнули  из  меня  бессмертную   душу.  Каждая  посылка  так  и  норовила
устроиться на моей шее, а коробка  с кинофильмом  "Хрустальный башмачок" так
двинула меня  по  затылку, что я услышал  наяву чудесный перезвон  колоколов
Загорского монастыря. Сверху, пытаясь перекричать  гул моторов, что-то  орал
попутчик. Он ухитрился лечь на гору посылок и теперь давал мне советы.
     -- Устраивайтесь поудобнее, -- разобрал я. -- Лучше всего...
     Резкий рывок вездехода помешал моему благодетелю закончить мысль.
     -- Хорошо, что  не на пол! --  бодро проорал он,  слезая с меня. -- Так
лучше всего вжимайтесь поглубже, вот сюда. И говорите осторожнее, язык можно
откусить!
     В конце концов все люди и вещи выбрали себе места по вкусу, да и дорога
пошла  поровнее. Вездеход мчался  со  скоростью  тридцать-сорок километров в
час, яростно разбрасывая светящийся под фарами  снег.  Превосходная  машина!
Сейчас без нее  трудно представить себе жизнь на Севере. Видимо, недалеко то
время, когда на собачьи  упряжки здесь будут  смотреть с таким же умилением,
как в Москве на  лошадь, везущую чего-то воз. "Человеку скорость современная
нужна", как сказал  один поэт, и вездеход в  тундре  -- лучший представитель
этой  современной  скорости на суше. Правда,  и поедает  он столько, сколько
собакам не  снится  в их  невеселых  собачьих снах  на холодных привалах, но
горючим Север снабжается в достатке, и вездеходы бегают сытые и беззаботные.
     В  час  ночи  мы  прибыли в  бухту Роджерса.  Штук  двадцать  добротных
деревянных  домов  --  это колхоз.  А внизу,  у  подножья  горы,  на  берегу
Чукотского  моря  расположилась  самая  северо-восточная в  стране  полярная
станция -- обметаемая  всеми арктическими  ветрами дюжина  ломиков.  Кое-где
горел свет. Я навьючил на  плечи рюкзак  и весело поехал  вниз с  горы -- по
рецепту Маяковского.  Мог ли я знать, сколько неприятных минут  доставит мне
через несколько дней эта возвышенность!
     Над  крайним  домом  торчала  мачта  с антеннами.  Я  люблю  общаться с
радистами,  фанатиками  эфира,  самыми  информированными  на  свете  людьми.
Постучавшись,  вошел  в  рубку. За столом,  отрешившись от  земных страстей,
священнодействовал над ключом худощавый паренек с пышной шевелюрой. Я присел
на диван и с благоговением смотрел на радиста, передающего важнейшие научные
данные, настолько срочные, что их нельзя даже задержать до утра...
     -- В Москву? -- спросил я, когда мы познакомились.
     --  Да,  --  подтвердил  Толя  Шульга,  двойной  тезка  командира  того
самолета, на котором я совершил первый полет. -- В Большой театр.
     -- ?! Вы приглашаете его на гастроли?
     -- Пока нет, -- ответил  Шульга, -- в  нашей гостинице  острая нехватка
люксовских номеров. Мы играем с Большим театром в шахматы. Вот, смотрите.
     Я взглянул  на доску. Пока противники сделали  всего по четыре хода, но
позиция   полярников   показалась   мне   предпочтительней.  Я  сообщил  это
польщенному Шулые  и, подумав, добавил, что второй  ход, Kgl  -- ГЗ,  должен
подействовать на артистов, как  холодный  душ. Собственно говоря, партия уже
фактически выиграна,  и можно  только удивляться, что  артисты так  затянули
бессмысленное сопротивление.
     Шульга поблагодарил  меня за столь лестную оценку  и повел знакомить  с
капитаном шахматной команды Сергеем Чернышевым. Я заикнулся  было о том, что
в  светском обществе  не положено беспокоить  человека до 10 утра и после 10
вечера, однако Толя сказал, что виконт де Чернышев наверняка не спит, потому
что послезавтра банный день.  Такая  причинная связь поначалу показалась мне
туманной, но  Шульга  был  ясновидцем.  Когда мы  вошли в  комнату,  капитан
шахматной команды,  с ног до головы забрызганный  мыльной пеной, ожесточенно
стирал в  тазу рубашки. Двое Других  обитателей, Евгений Жинжило  и Анатолий
Дмитриев, лежали на своих койках и помогали Сергею советами. Выяснилось, что
Сергей  был дежурной прачкой,  и приятели следили, чтобы он  не  допускал  в
работе халтуры. Я осмотрелся. На замызганных стенах комнаты висели охотничьи
ружья, фотокарточки кинозвезд и отлично  сложенных  фигуристок из "Огонька".
Постели  были застланы  бельем,  знавшим куда лучшие  времена, а пол вызывал
содрогание. Зато  над  столом висел лицемерный лозунг:  "Борись  за  чистоту
родной комнаты. Уют -- это прекрасно!"
     -- Выполняете?-- я кивнул на лозунг.
     --  Только  им  и  живем,  --  с  достоинством ответил Сергей,  яростно
выкручивая  рубашку. --  А  разве  вам  показалось  что-нибудь не  так?.. О,
конечно, какой стыд!
     Сергей  всплеснул  руками  и  осторожно,  двумя  пальчиками,  брезгливо
приподнял с пола окурок  и  швырнул его в ведро, демонстративно  не  обращая
внимания на груду другого мусора.
     Это  пришлось  мне  по  душе,   поскольку  в  свое  время  я  тоже  был
непримиримым борцом за чистоту в студенческом общежитии. Я почувствовал, что
Чернышевым  стоит поинтересоваться,  и на этот раз интуиция меня не подвела:
Сергей  оказался  одной из  колоритнейших  фигур,  с  которыми  мне довелось
познакомиться на Севере. Мы наскоро сообщили друг другу необходимые сведения
о  себе.  Сергей,  к  моему  удовольствию, был москвичом, и  я  неоднократно
проезжал мимо  дома  на  Октябрьской  площади,  в  котором  он жил.  Я  даже
припомнил, что какой-то тип однажды кинул в меня с верхнего этажа шкурку  от
банана.
     -- Так  это были вы? -- радостно  закричал  Сергей.  Мы заключили  друг
друга  в объятья. Затем Сергей препроводил меня в отведенную высокому  гостю
резиденцию,  с  тонким  вкусом  меблированную  комнату,  в  которой,  помимо
проржавевшей   кровати   и  раскладушки,   стоял   полуразвалившийся   шкаф,
заполненный  обрывками бумаги  и пустыми консервными  банками. Едва  успел я
улечься, как Сергей  принес мне спальный  мешок и на мой  недоуменный вопрос
сказал,  что  в этой комнате он провел одну зиму  и знает, что к  утру в ней
бывает  прохладно.  Голосом, в котором  звучало  плохо скрытое  сомнение, он
пожелал спокойной ночи, и я, утомленный трудным днем, мгновенно уснул.


ВОТ ОТКУДА НАЧИНАЮТСЯ ПРОГНОЗЫ

     Ночью мне приснился жуткий сон.  Голый, я выскакиваю из бани, катаюсь в
снегу  и бегу обратно. Но какой-то  шутник закрыл дверь, и  на мой отчаянный
стук из бани доносится дьявольский хохот.  Я чувствую, что начинаю обрастать
льдом, и тут ко  мне подкатывает свою тележку мороженщица и гнусным  голосом
выкрикивает: "Горячее мороженое! Мишка на севере, Машка на юге! Эскимосы ели
-- все деньги проели!"
     Я проснулся от злости и...  холода. Посветил фонариком; не только окно,
даже подоконник  и одна  стена  покрыты изморозью. В  комнате наверняка было
ниже  нуля.  Некоторое  время я  лежал,  чертыхаясь  и  осмысливая варианты,
которые  позволяли  не  вылезать из  постели.  Гамлет  так не  изводил себя,
взвешивая все  "за" и  "против".  Но эти варианты,  связанные  с сохранением
"статус-кво",   страдали   столь   существенными   изъянами,   что   гнусная
перспектива,  которую я  до сих  пор  держал в черном  теле, становилась все
более  назойливой.  Я  лягал ее окоченевшими  ногами,  загоняя на  задворки,
бросал  в  бой все новые аргументы, но  тщетно.  Было ясно,  что из  постели
вылезать  придется,  и я  сделал это могучим  усилием  воли,  воспоминание о
котором  до  сих  пор  согревает  мою душу. Я  надел  носки, меховые  штаны,
шапку-ушанку, свитер, залез в  спальный  мешок и, продрожав с полчаса мелкой
дрожью, уснул.  К сожалению,  не  могу  припомнить,  что мне снилось  вторую
половину ночи.  Кажется, черти окунали  в  котел со смолой  печника, который
сложил печь в моей комнате.
     Утром  я  пошел  знакомиться  со  станцией. Представьте  себе  площадку
размером с полтора-два футбольных поля. Справа -- застывшее  море,  слева --
та  самая гора, которой я вас заинтриговал. В центре площадки прижались друг
к другу домики, в  которых живет человек тридцать штатного коллектива, а  на
торцевой  стороне  --  служебные  помещения.  Здесь  работают  метеорологи и
аэрологи.
     Первые  занимаются погодой. Не прогнозами, точность которых  прокормила
многие  поколения эстрадных  остряков,  а конкретной погодой,  данной нам  в
ощущении. Каждые три  часа метеорологи (старший  -- сосед Чернышева Анатолий
Дмитриев)  снабжают радистов сведениями о температуре, влажности и  давлении
воздуха, о поведении ветра, солености и температуре морской воды. Каждые три
часа -- просто написать, но в жизни это  каждую ночь оборачивается маленькой
драмой. Потому что среди метеорологов  -- совсем юные девушки, а природа так
их устроила,  что они  боятся  выходить ночью.  Ведь нужно-то выходить не на
балкон, под которым сладкоголосые юноши поют серенады, а в студеную ночь, да
еще с  пургой,  да еще с медведями, которые время  от времени  напоминают  о
своем  существовании.  И  бывает, особенно  на первых порах,  что девушки  в
мрачные,  заполненные  медведями  ночи  будят  ребят,  и  те  их  провожают,
проклиная вслух эмансипацию,  но в душе чувствуя себя могучими  и  отважными
рыцарями.
     В первое же  утро я стал свидетелем забавного зрелища, которое  привело
бы  в восторг  детвору. Раздвинулись двери сарая,  и с огромным,  похожим на
исполинский арбуз шаром в руках выбежал  аэролог Борис  Зинин.  Спринтерский
рывок на сто метров -- и шар  взлетел в  воздух, как мыльный пузырь.  Это --
аэрозонд.  Его  подъемной  силы,  созданной несколькими кубическими  метрами
водорода,  достаточно,  чтобы  поднять  в  воздух  портативную  радиостацию.
Батарейки рассчитаны на два часа  работы, и  за это время шар-зонд  успевает
хорошенько прогуляться  по  небу  на высоте до сорока  километров. Вместе  с
Борисом я пошел в домик  аэрологов. Здесь, не отводя глаз от локатора, сидел
техник  Женя  Григоркин. На  экране  --  крохотные светлячки-импульсы:  зонд
набирает высоту и посылает  на землю  первые сигналы. Их принимают автоматы,
которые  вычерчивают  на  бегущей бумаге  небесную  кардиограмму:  давление,
температуру  и влажность в  верхних слоях  атмосферы. Григоркин же с помощью
локатора определяет направление и скорость ветра.
     Зонд  запускается  три раза в сутки.  Когда  ему  надоедает шляться  по
стратосфере,  он лопается и вместе с  радиостанцией возвращается на землю. О
времени и  месте приземления  зонд  обычно не  сообщает,  и поэтому  ему  не
оказывают вполне им заслуженные последние почести. Что же касается  принятых
сведении, то  они немедленно передаются в  Центр. Это  важнейшие, уникальные
данные. Хотя обходятся они дороговато,  но  в данном случае цель оправдывает
средства: ведь  благодаря им мы получаем представление об ассортименте блюд,
которые готовятся на арктической кухне погоды.
     Для аэролога мало хорошо знать  свою  аппаратуру, он еще  должен быть и
неплохим  спортсменом. Нужно  уметь быстро бегать да еще  удерживать  бешено
рвущийся из рук  шар, оттаскивать  его подальше  от мачт и домов. Случается,
что ураганный ветер вырывает зонд из рук и расшибает его вместе с приборами.
И начинай все сначала...
     Работа  метеорологов  и  аэрологов  --  главное  на  станции, смысл  ее
существования. Есть, правда, еще  один  научный участок, который на откупе у
Сережи Чернышева, во об этом участке я не напишу ни слова. И вот почему.
     Со свойственной  мне любовью к истине сделаю постыдное  признание: я ни
разу не видел  полярного сияния. Разумеется,  я  мог бы и не признаваться  в
столь прискорбном  упущении,  а просто содрать из  художественной литературы
самое  красочное  описание  этого потрясающего явления  природы. Между  нами
говоря,  поначалу  я  так  и  собирался  сделать,  но  уж  очень  захотелось
пригвоздить  к позорному  столбу  двух  людей,  виновных  в  том,  что я  не
полюбовался сиянием в натуре.
     Первый из них -- Александр Денисенко, командир ЛИ-2, с  которым я летал
по Чукотке. Он уговорил меня не лететь второй раз в один восточный аэропорт,
а именно во  время этого рейса,  как бы в насмешку над храпящим  в гостинице
корреспондентом,  природа разродилась  отличным сиянием.  Зубовный  скрежет,
которым я сопровождал восторженный рассказ вернувшегося Денисенко, поднял на
ноги всех обитателей гостиницы: они решили, что ветер сорвал крышу.
     Еще  большее  преступление  совершил  Сергей.  На  станции  он заведует
полярными сияниями  и,  как только они появляются, выстреливает в небо целые
километры  кинопленки.  Сергей  регистрирует  сияния,  составляет  карты  их
распространения  --  одним  словом, помогает  ученым  уяснить  природу этого
небесного  каприза,  которая  изучена  далеко  не  достаточно.  Но  главного
Чернышев не  сделал:  ночью,  когда на  часок  появилось сияние, он меня  не
разбудил. Ему, видите  ли, показалось, что  я  слишком  сладко сплю -- это в
моем-то холодильнике, где унты примерзали к полу? Меня слабо утешило, что он
понял  свою ошибку и обещал следующий раз исправиться. В том-то и  дело, что
следующего раза не было!
     Так я и не увидел  полярного сияния. Одно меня успокаивает: ненависть к
нему радистов, которые относятся к сиянию как грибник к мухомору -- красиво,
но вредно.  Полярное  сияние,  оказывается,  создает  многочисленные  помехи
радиосвязи  -- вот  почему  мы  с радистами терпеть  его не можем, и  писать
больше  о  нем не хотим, и нисколько не жалеем, что его не  увидели, и пусть
его даже  больше  совсем  не будет. Вот как  я  теперь отношусь  к полярному
сиянию *.

     * О других точках зрения на полярное сияние вы можете узнать из Большой
Советской Энциклопедии (В. С.).

     Кроме перечисленных специалистов, на станции работают два механика, две
поварихи,   три  радиста  и  один   начальник,   старейший  полярник   Герой
Социалистического Труда  Зверев.  Во  время моего пребывания на станции  его
замещал молодой Алексей Жинжило.
     Так  что  коллектив   молодежный:   за   двумя-тремя  исключениями,  по
имени-отчеству здесь никто друг друга не зовет.


РАЗМЫШЛЕНИЯ В СПАЛЬНОМ МЕШКЕ

     Я сделал сразу несколько ошибок. Во-первых, заявил, что завтра утром за
мной  присылают вездеход  и я  отбываю на  Сомнительную.  Так  говорить было
нельзя. Следовало сказать, что если за мной придет вездеход, то не исключена
возможность,  что при  известных  условиях  я  выеду  из  бухты  Роджерса  в
направлении бухты Сомнительная.
     Во-вторых,  я поторопился  отметить  на  командировочном  удостоверении
выбытие  завтрашним   днем.   Как   выяснилось,   это  было   из   ряда  вон
непростительным легкомыслием.
     В-третьих, вечером я обошел всех новых знакомых я распрощался.
     Такую  вопиющую самонадеянность Север  не  мог оставить  безнаказанной:
какое  право  имеет человек, существо  из  плоти  и  крови, не  считаться  с
настоящим хозяином Арктики?
     Меня  разбудил  вой,  нет   --  истошный  рев  взбесившейся  атмосферы.
Охваченный недобрым предчувствием,  я выбрался из спального мешка, торопливо
оделся, выскочил на  крыльцо -- и  тут же  юркнул обратив:  сильнейший ветер
швырнул  в  меня  тысячей иголок  и чуть не  сорвал  с головы  шапку-ушанку.
"Н-да",  --  сказал   я  самому   себе.  Прислушался.  Ветер   выл   тягуче,
пронзительно; он вдруг ослабевал на мгновенье, как будто исчерпал свои силы,
но то был  обман: он  лишь отступал -- для нового  рывка,  копил энергию для
очередного взрыва. И на дом вновь обрушивались такие неистовые порывы, что я
только диву давался, как это можно устоять против столь чудовищной стихийной
силы.
     Дверь распахнулась, в сени вкатился огромный  снежный ком,  завертелся,
худея на  глазах, и в конце  концов превратился в закутанного, как младенец,
Сережу Чернышева.
     --  С  хорошей  вас погодой!  -- весело  прохрипел  он,  отряхиваясь  и
переводя дух. -- Если не ошибаюсь, утром отбываете?
     Вопрос, в который Чернышев  вложил весь свой сарказм, я решил  оставить
без ответа. Мы вошли в теплый коридор.
     -- Надолго это, как считаете? -- равнодушно спросил я.
     -- Не думаю, -- обнадежил Сергей. -- Недели на две, не больше.
     -- На две недели? -- завопил я. -- Ведь меня ждут!
     -- Ш-ш, все спят... Ну, может, на недельку. А то и дня на три. Слышите,
уже ослабевает...
     На мой взгляд, пурга усиливалась, но я оценил тактичность собеседника и
спросил,  куда его,  простите" носили черти в такую погоду.  Выяснилось, что
черти здесь ни при  чем. Просто  Сергея подняли по  тревоге,  так  как пурга
выдула из колхозной больницы все тепло и  больные замерзали. Сергей притащил
несколько  ведер угля, растопил  печь  и  вернулся  спасать остаток ночи.  Я
поинтересовался, каким образом ему удалось добраться до больницы.
     -- Это делается очень просто, -- разъяснил Сергей.  -- Нужно распахнуть
шубу, вставить  вместо стабилизатора перышко  -- и лететь по  ветру  в  свое
удовольствие. Дешево и удобно.
     Сергей отправился досыпать,  а я залез в спальный мешок и до утра думал
о всякой всячине. Вездеход, конечно, за мной не придет, и на мыс Шмидта, где
меня  ждут  друзья,  попасть  не  удастся.  Одним  словом,  все планы  летят
кувырком. Придется их корректировать -- в зависимости от обстановки...
     А  за  окном  стоял   сплошной  рев,  в  который  вплетались   прожилки
пронзительного свиста, словно в адскую компанию  контрабасов попала сошедшая
с  ума  скрипка.  Я лежал,  курил  и думал  о том, что  чем дальше ухожу  от
цивилизации  с ее высшим проявлением -- любимой тахтой в моем кабинете,  тем
больше  смещаются  представления  о комфорте. Лишенный  привычных удобств  в
Черском,  я с умилением вспоминал свою обжитую  московскую квартиру; валяясь
на мешках с рыбой в  самолете, я  грезил комнатушкой в Черском, просил у нее
прощения  за  то, что не оценил  ее  по достоинству; вчера,  проснувшись  от
холода, я мечтал о теплом фюзеляже, называл его ласковыми словами и пришел к
выводу,  что  трудно придумать  более приспособленное  для жилья  место, чем
обогреваемый   фюзеляж   самолета  ЛИ-2.  А  сейчас   я  благословлял   свою
заиндевевшую  комнату,  в  которой спасаюсь от  пурги.  И  думал, что,  если
переложить  печку  да отремонтировать  стены, в такой  комнате можно жить не
тужить,  детишек растить и хором петь народные  песни.  И вдруг я  вспомнил,
какая  растерянность охватила  прошлой зимой  жильцов  нашего  дома при виде
объявления:
     "Сегодня от 12 до  22 часов горячая вода и отопление  будут отключены".
Боже,  какая паника! Крики, шум, предложения послать  телеграмму в Моссовет,
жалобу в газету...
     Удивительное существо человек. Я помню,  как  в 1942-м  мы,  мальчишки,
слушали рассказ одного студента:
     -- А до  войны  было  так, -- говорил он, медленно, с  наслаждением жуя
хлебную  корку.  -- Захотелось есть -- покупаешь, к примеру, горячий батон в
филипповской булочной,  в елисеевском берешь масла холодного брусок, граммов
сто, -- и нажимаешь...
     А мы глотали слюну, и каждая клеточка наших тощих тел требовала горячих
батонов с холодным маслом. Иногда я встречаю этого бывшего студента  и знаю,
что он способен устроить жене скандал, если  она предложит на завтрак только
те предметы его голодных грез.
     И еще мне вспомнился  разговор  с Женей  Григориным,  тихим  и скромным
парнем, о котором я говорил в  предыдущей главе. Когда я спросил, не тяготит
ли  его  однообразие  жизни на полярной станции,  отсутствие  многих  вещей,
удобств. Женя улыбнулся.
     -- Рассказать вам притчу? --  предложил  он. --  Жили-были четырнадцать
полярников на острове Уединения. Он и  в самом деле заслужил свое  название:
находится остров в  Карском  море, километрах в восьмистах от Диксона. Раз в
год приходил пароход, привозив продукты и топливо, да еще четыре раза в году
самолет  сбрасывал полярникам мешки с почтой. От  удара  о  землю  почта  из
мешков  разлеталась, и  островитяне бегали спасать свои письма. Вот так мы и
жили три года, видя лишь друг друга да слушая радио. Шесть месяцев в году --
полярная  ночь,  летом  --  один  градус   тепла,  кругом  медведи...  А  вы
спрашиваете, -- закончил Женя, -- хорошо ли мне на Врангеля! Да мне кажется,
что я в рай попал! Все познается в сравнении...
     Вот  он, "конечный вывод мудрости людской":  все познается в сравнении.
Прими  мой поклон, неизвестный мыслитель, первооткрыватель афоризма, давшего
мне  ключ  к  размышлениям  в  сегодняшнюю ночь.  Мы  всегда  хотим  жить на
ступеньку  лучше: таков закон политической экономии и жизни. А  закрепившись
на новой  ступеньке, сравниваем  ее со следующей,  и хотим шагнуть на нее, и
всю  жизнь   будем   видеть  лестницу,   у   которой   нет  конца,  лестницу
беспредельную, как наши  желания. И нет в мире понятия  более субъективного,
чем человеческие потребности, и никогда людей не будет удовлетворять то, что
они имеют.
     Потому что перед глазами всегда будет  стоять лучшее -- самый ярый враг
и  самый добрый  друг хорошего. Ибо такова  диалектика  лучшего:  пробуждать
зависть и стремление догнать.
     И обречены на неудачу  люди, которые пытаются  искусственно  ограничить
свои   и   главным   образом  чужие   потребности.  Евангельская   проповедь
добродетельной нищеты -- одна из самых надуманных в Новом завете. Хотел бы я
хоть  одним  глазом взглянуть  на  оборванных  апостолов,  когда  мимо них в
роскошном автомобиле пронесся бы их наследник, кардинал двадцатого века!
     Вот о чем я размышлял в ту ночь, когда за окном бушевала пурга.


ПУРГА В НАТУРАЛЬНУЮ ВЕЛИЧИНУ

     До кают-компании, как  полярники называют  свою столовую,  было  метров
семьдесят  сплошной пурги, но аппетит придал мне решимости.  Я застегнул  на
шубе  все  пуговицы, обмотал  лицо шарфом, поднял воротник,  смело  вышел на
крыльцо -- и задохнулся. Быть может, если бы вместо завтрака меня пригласили
на урок танцев, я возвратился бы обратно. Но голод -- тысячу раз не тетка, а
голь на выдумки хитра. Я встал к ветру спиной, выказав тем самым свое к нему
пренебрежение, и начал медленно двигаться вперед задом. Этот тактический ход
оказался удачным, и через несколько минут я сидел за столом.
     Меня удивило,  что никто и не заикался о  пурге, хотя, по моему мнению,
все  разговоры должны  были  вращаться  именно  вокруг нее.  Братья  Жинжило
вспоминали родной Ленинград, старший радист  Толя Мокеев чуть  не со слезами
на глазах рассказывал о факельном шествии, которым его земляки -- ростовчане
отметили историческое второе место своих футболистов,  а Володя Кизнерцев  и
Борис Зинин шумно спорили на  узковедомственную аэрологическую тему. Я решил
направить беседу в правильное русло и глубокомысленно изрек:
     -- Пурга-то, а? Заворачивает.
     Лучше  бы  вместо этой реплики я выпил  четвертую  чашку чаю.  Все-таки
говорить --  хорошо, а  молчать -- золото.  На меня тут же обрушилась  волна
соболезнований.  Сначала не  без ехидства вспоминали,  как я вчера  со всеми
распрощался, а когда Алексей Жинжило рассказал восхищенным слушателям, что я
предусмотрительно  отметил  командировку,  восторгам  не  было  конца.  Если
улыбки,   смех   и  конвульсивный  хохот,   как  полагают  медики,  продляют
человеческую жизнь, то благодаря моему невинному замечанию полярники острова
Врангеля будут жить до двухсот лет.
     С грехом пополам отбившись от нападок, я с Мокеевым пошел в радиорубку.
Сменный радист Мария, жена Мокеева, уже успела облазить весь эфир, и новости
были неутешительные. Повсюду метет... Правда, обстановка на Сомнительной еще
неизвестна, связь по графику -- через несколько минут. Мне нравятся Мокеевы:
сдержанный, интеллигентный  Анатолий, с черными усиками  на совсем юношеском
лице,  и Маша, молоденькое,  кругленькое,  стройное и  донельзя  миниатюрное
существо.  D  среднем  супруги относяться  друг  к другу  на  равных:  Мария
подчиняется мужу по служебной линии и наверстывает свое в быту. Она привыкла
к тому, что все подшучивают над ее маленьким ростом, но, по-моему, у нее нет
никаких  оснований  беспокоиться  по  этому  поводу:  мужчины  в  отличие от
баскетбольных тренеров ценят женщину не только за рост.
     Сомнительная   на  связь  не  вышла  --  видимо,  что-то   случилось  с
аппаратурой. С этим я примириться  не мог. Любовь к информации моя слабость.
А  вдруг  там,  на  юге  острова,  отличная   погода   и  за  мной  согласно
договоренности  выслали вездеход? Я знал, что  наверху, на  колхозной почте,
есть  телефон,  по которому  можно  позвонить  в  Сомнительную.  Подумав,  я
нетвердым голосом  сообщил, что отправляюсь наверх. Молчание. Странно, я был
совершенно уверен, что меня  начнут отговаривать: куда, мол, в такую погоду,
опасно и прочее. Слегка удивленный, я повторил свое заявление громче.
     -- Да, да, ми поняли, -- нетерпеливо сказала Маша, настраивая рацию. --
Конечно, идите.
     Вот  тебе и забота о человеке, очерствели полярники... Я обиженно пожал
плечами и  вышел из дому. К столовой, а  затем к радиорубке добираться  было
относительно просто: строения в  какой-то степени гасили ветер, да и помогал
психологический  фактор  --  сознание  того,  что  в  крайнем  случае  можно
заскочить в любой дом. Теперь же впереди было метров двести сплошных снежных
вихрей, и  где-то за ними  -- невидимая сейчас гора. Шагов через пятьдесят я
сообразил, что затеял  нешуточное дело:  выбираться  из  сугробов было  куда
труднее, чем  в  них  падать. В  отдельные мгновенья порывы  достигали такой
силы, что не только двигаться -- трудно было удержаться на ногах. Но все  же
до  горы я  добрался, отдышался и,  как  всякий  уважающий  себя  альпинист,
тщательно продумал план штурма этой твердыни. Скажу в порядке уточнения, что
ее высота не превышала шестидесяти метров, да и крутизна вряд ли напугала бы
лыжников младшего школьного возраста, но в тихую, спокойную погоду. А сейчас
вершины просто не было видно. Однако жизненный опыт мне подсказывал, что она
должна быть  на  месте,  и я  решил  достичь  ее через расщелину. В  этом  и
заключался  самый хитрый  пункт  моего  плана.  Я  нащупал  расщелину  лучом
фонарика,  шагнул в  нее  --  и  по  самые  уши  погрузился  в  рыхлый снег.
Великолепное ощущение -- когда на разгоряченное тело через воротник сыплется
холодная  крупа.  Если  у  вас  есть  горчичники  и   малиновое  варенье  --
попробуйте. Выбравшись  из  ловушки,  я обнаружил,  что изрядно  вспотел  --
главным  образом от страха, так как мимо с явно провокационной целью шмыгнул
большущий  пес,  которого я в  темноте  принял за  медведя. Было обидно, что
неграмотный полярный пес,  который и  слыхом не слыхивал,  что на свете есть
Шекспир,  импрессионизм  и  песни Людмилы Лядовой, уже  наверху, а я, высший
продукт  развития материи, барахтаюсь в  снегу,  как слепой щенок. Эта мысль
придала мне спортивной злости, и, цепляясь за наст руками, ногами  и зубами,
я в конце концов влез на гору.
     Не  буду рассказывать,  как удалось найти почту. Приберегу для будущего
этот  сюжет,  который  вполне  годится  для   либретто  героического  балета
"Интеллигент за Полярным кругом". А что? Танцор в унтах и в шубе на собачьем
меху -- это будет свежо и эффектно *.

     * Право первой постановки предоставляется театру, который раньше других
откликнется на это предложение (В. С.).

     Заведующая почтой Нина  Васильевна Высокова охотно  согласилась помочь.
Она позвонила на Сомнительную, и  состоялся разговор,  который  внес  полную
ясность в ситуацию.
     -- Алло, Сомнительная! Говорит Высокова. У нас пурга, все замело. Здесь
корреспондент спрашивает, как у вас  погода. Что? Нет, это Высокова говорит,
алло! Как? Да, да, здравствуйте. Так у нас здесь коррес... Высокова говорит!
Алло, Вы-со-ко-ва! Боже, да я два раза с вами здоровалась, ну  здравствуйте!
Вы  меня   слы...  Вы-со-ко-ва!  Да,  да,  добрый  день!  Так  корреспондент
спрашива... Что?! Фу-у-у!..
     Нина  Васильевна  чрезмерно  энергично  опустила  трубку  на  рычаг.  Я
поинтересовался, что  это был за  последний вопрос, который переполнил  чашу
терпения.
     -- Меня  спросили,  --  Нина Васильевна тяжело  вздохнула,  --  кто это
говорит...
     Я извинился за доставленное беспокойство  и отправился в обратный путь.
Если к почте меня провожала бухгалтер Люба Ковылева из правления колхоза, то
теперь дорогу к горе я решил  найти самостоятельно. Через  несколько минут я
изловил себя на мысли,  что не знаю, в какую сторону идти. Поскольку к почте
я  шел  против  ветра,  то  сейчас  казалось  логичным двигаться в  обратном
направлении: вывод,  который делал честь моей сообразительности. Но в том-то
и дело, что проклятый  ветер стал дуть со всех четырех сторон! Меня кружило,
толкало, швыряло  и вертело,  как  бессловесную  юлу. Ориентир -- магазин  у
спуска с горы  --  куда-то  исчез. Я  тыкался  носом  в  самые  разные дома,
выбирался на новую  дорогу и в результате потерял и дома, и дорогу, и всякое
представление о том,  где  нахожусь. В  двух  шагах  ничего  не было  видно,
дышащий на ладан фонарик вырывал из тьмы  лишь  удручающе одинаковые снежные
вихри да еще создавал тени, которые навевали всякие кошмары.
     Все-таки как следует струхнуть мне не пришлось. Несколько шагов вслепую
-- и, вскрикнув  от неожиданности, я  покатился с горы. Но  это благородное,
спасительное  падение  и  положило  конец  моим  злоключениям.   Ибо  теперь
добраться  до  станции  было  парой  пустяков, и  несколько минут  спустя  я
ввалился в радиорубку.
     -- Ну, как дела? -- спросил Мокеев.
     -- Был наверху! -- с гордой простотой ответил я.
     -- Дозвонились?
     -- Нет! Но я был наверху.
     -- Ну и что? -- удивилась Маша.
     Я снисходительно посмотрел на  этого  ребенка, нет,  ей не  понять  все
величие  того факта, что я был  наверху. То, что я испытал,  под силу только
волевым  и  могучим мужчинам!  И  я сказал... пожалуй, самую непростительную
глупость, когда-либо исходившую из моих уст:
     -- Попробовали бы вы сами туда подняться! Мария посмотрела на мужа, муж
посмотрел на Марию, потом они оба посмотрели на меня  -- и прыснули. Сказать
почему?
     Потому  что  Мария всего  час  назад  была  наверху. Там,  в  колхозном
пансионате, наливается соками трехлетнее и любимое чадо супругов Мокеевых, и
это чадо нужно тискать и ласкать не меньше двух раз в сутки. Сначала над ним
нежно мурлычет мама, а во  второй половине дня  приходит суровый  и  строгий
папа.
     -- Но как вы туда  забрались?  -- искренне  поразился  я. -- Ведь  вас,
такую... простите... малышку, ветром сдует!
     -- И сдувало, -- Маша засмеялась, -- три раза. Ну и что?
     -- А пурга? -- не сдавался я. -- Ведь можно замерзнуть?
     -- Разве это пурга?-- Маша пренебрежительно фыркнула.  -- Вот в прошлом
году была  пурга  так пурга. Ветряк сломало. Доходило до пятидесяти метров в
секунду, да еще при сорокаградусном морозе. А сегодня  и тридцати метров нет
и градусов не больше.
     Вот тебе и малышка!


ВЕЧЕР У КАМИНА

     Я всегда с некоторым недоверием отношусь к людям, которым скучно. Можно
еще  понять  Онегина,  которому Гарольдов плащ мешал рубить капусту и  доить
корову в своем имении, но когда на скуку жалуется современный человек, то он
либо  позирует,  либо попросту ленив; и в  том и  в другом случае его  нужно
отдать  на растерзание "Крокодилу". Ничто так  не излечивает от  скуки,  как
заботы. Особенно во время  пурги,  способной  ввергнуть  в черную меланхолию
даже самого проверенного сангвиника. Нет в пургу ничего опаснее, чем лежать,
задрав ноги, на постели и тупо смотреть в окно.
     Но  забот на  станции  было  хоть  отбавляй.  Каждые  три  часа  Москва
требовала очередную сводку. Именно сводку, а не красноречивые жалобы на  то,
что ее невозможно дать из-за пурги. Три раза в сутки -- душа из  тебя вон, а
зонд обязан взлететь. Раз в  десять дней --  пусть мороз рвет термометры, но
баню  откладывать нельзя.  И  не откладывали.  Двое суток раскаляли каменку,
лязгали  зубами  в  предбаннике,  где  было  около  нуля,  пулей  влетали  в
натопленную парную и весело терли друг другу спины.
     А  по  вечерам   собирались  в  кают-компании.  Вот   что   она   собой
представляет. Открыв дверь, вы попадаете в холодные сени,  где вас встречают
две собаки. Это привилегированные псы, они состоят при кухне и дорожат своим
положением. Они никогда вас не облают, но, кроме снисходительного презрения,
ничего  от них не ждите, потому что  подлинного,  не из-под палки,  уважения
заслуживают, конечно,  только  поварихи.  Помимо  двух придворных собак,  на
станции прозябает десяток их менее  счастливых собратьев, таких же рослых  и
пушистых, но  куда менее упитанных. Положение бедных родственников делает их
приветливее и сердечнее -- такова собачья жизнь.
     Из  сеней  вы  входите  в  коридор.  Направо  кухня,  где  безраздельно
царствуют поварихи, женщины с большим и щедрым сердцем. Три раза  в день они
досыта кормят  полярников, ни  один из  которых  не  жалуется  на отсутствие
аппетита.  Питание здесь  бесплатное, и  поэтому  день  получки  приобретает
символическое значение. Но на количестве и качестве еды  это  обстоятельство
не  отражается. Колхоз,  в изобилии снабжает  станцию  олениной; ее вкусовые
качества в отличие от строганины я оцениваю весьма высоко. Картофеля, разных
круп,  вермишелей и  муки запасено  достаточно.  Ежедневно  в  кают-компании
подается свежий хлеб, а по воскресеньям -- совсем домашние булочки и  пышки.
Но если  вы не хотите, чтобы лица обедающих подернулись большой человеческой
печалью, а  поварихи  ударились в  слезы  --  не  вспоминайте про  огурцы  и
капусту. Русский человек скорее откажется от апельсинов и яблок, чем от этих
нежно любимых овощей; впрочем,  фрукты  на  станции  тоже  отсутствуют,  что
лишает полярников возможности отказаться от них в пользу огурцов и капусты.
     Дальше начинается собственно  кают-компания.  Здесь  две  комнаты.  Та,
которая  побольше, в разное время суток служит столовой,  клубом, зрительным
залом и танцплощадкой. В этой комнате  едят,  обсуждают текущие дела, гоняют
стальные шарики по обветшалому бильярду, забивают  "козла", читают и греются
у камина -- что кому хочется.
     Вторая   комната  выполняет  обязанности  библиотеки  и  кинобудки.   В
маленькое   окошечко   печально   смотрит   глазок   онемевшего   от   тоски
кинопроектора: последний раз свежим  фильмом станцию баловали полгода назад,
что вызывает  справедливую  ярость  проголодавшихся  по зрелищам масс.  Зато
библиотека хороша:  на три года -- договорный срок большинства полярников --
ее  вполне достаточно. И  книги на все вкусы: от монументальной  классики до
легкомысленного чтива, способного возбудить нервную систему, но не мысли. На
стеллажах уйма  всевозможных собраний сочинений: Бальзак,  Диккенс, Шекспир,
Достоевский, Гончаров, Генрих Манн, Томас Манн, Лондон -- отличные и любимые
книги.  А  иные  покрыты  многовековым  слоем  пыли; видимо,  отслужили свое
широкому читателю и Писемский и... Нет,  пожалуй, остерегусь продолжать этот
перечень,  небезопасное дело: еще  подловят темной  ночью  литературоведы  и
огреют диссертацией по затылку.
     Читают здесь  много;  некоторые ребята мне говорили, что больше, чем за
всю дополярную жизнь. Но современных,  по-настоящему злободневных книг, увы,
слишком  мало,  а  судить о литературных  новинках по критическим статьям  в
газетах  то же  самое, что о  девичьей красоте --  по анкетным  данным. И на
станцию доходят искаженные до неузнаваемости отголоски литературных баталий,
разобраться  в  которых  самостоятельно  невозможно,  раз  нет  самих  книг,
вызвавших в последние годы острые дискуссии.
     В кают-компании шумно, под ударами "козлистов" трещит массивный стол, а
бильярдные шарики звонкими кузнечиками скачут по полу. Мы с Чернышевым сидим
у камина и смотрим на огонь -- занятие, которое никогда не надоедает, как не
может надоесть все таинственное и непостижимое;  я был ужасно доволен, когда
недавно  прочитал мнение одного  ученого, что природа огня так же  непонятна
современному человеку, как  и  неандертальцу.  Я греюсь и слушаю Сергея.  Он
рассказывает:
     -- А когда я зимовал на Новой Земле, произошел такой  случай. Лена Юце-
вич,  метеоролог, пошла  в  метеобудку  одна.  Списала  показания  приборов,
выходит обратно -- и нос к носу сталкивается с медведем. Лена сказала: "Ох",
--  и  том- но повалилась  в обморок  -- единственное  воспоминание, которое
удалось  выжать  из  нее об этой  встрече.  Но  медведь  попался  галантный,
воспитанный  в духе ува- жения к женщине: хотя за валерьянкой он не побежал,
но зато Лену даже пальцем не тронул. Потоптался немного  -- это мы по следам
прочитали  --  и ушел не  соло-  но хлебавши... Впрочем,  не  всегда медведи
попадаются такие деликатные...
     Истории о белых медведях я слушаю с обостренным интересом и в  качестве
поощрения протягиваю Сергею сигарету из последней, увы, пачки "ВТ".
     --  Место  действия  --  та  же  Новая  Земля.  Я  вышел  на площадку к
термометрам и самописцам --  снимать показания. Метет, сквозь снежную пелену
ничего не видно. Все  же  различаю  у мачты какую-то фигуру. Решаю, что  это
Валька Юцевич,  муж Лены, подхожу, окликаю его  и  в ответ слышу... рычание.
Медведь! Я, конечно, кошкой взлетаю на верхушку мачты, устраиваюсь поудобнее
-- вы не  пробовали удобно  устроиться  на  верхушке  мачты,  с которой  вас
мечтает снести ледяной  ветер? -- и жду развития событий. Медведь подходит к
мачте  и трясет ее -- наверное, думает, что я слечу вниз,  как спелая груша.
Но меня от мачты и лебедкой не оторвешь! Тогда медведь задумал вырвать мачту
с корнем. Поднатужился, как штангист во время жима,  даже язык высунул -- не
получается,  мало каши ел.  Здесь он, видимо, понял, что удовлетворить  свой
аппетит за мой счет ему не  удастся, и от злости  начал  хулиганить: повалил
одну за другой две метеобудки и превратил их в груду древесного  мусора. А я
уже замерзаю и с высоты  своего положения ругаю  медведя последними словами.
Вся надежда на бдительность друзей:  я  уже давно должен был позвонить им из
домика,  что  метрах в пятидесяти от мачты,  и  отсутствие звонка должно  их
обеспокоить.  Ага,  наконец-то  из  помещения станции,  лениво  потягиваясь,
выходит кто-то. Изо всех  сил кричу:  "Хватай карабин!" Той  же разболтанной
походкой  Петя  Красавцев  --  а  это был  он  -- приближается к  медведю  и
недовольно спрашивает: "Чего ты застрял?" Вне себя, я снова кричу:
     "Хватай карабин, осел несчастный!" -- "Не слышу!" -- орет Петя,
     Тут медведь ему чуть было  не  разъяснил, какую  роль  в жизни человека
играют уши.  Вы  сами  знаете, в унтах особенно не  побегаешь, но у Пети  за
плечами словно выросли  крылья. Во всяком случае,  я еще  никогда не  видел,
чтобы  человек  так  быстро  передвигался  собственными силами, без  мотора.
Медведь  преследовал Петю, едва не наступая ему на пятки,  но, когда  ребята
выскочили с карабинами, его и след простыл: медведь, видимо, тоже был не без
образования...
     У  каждого полярника есть  свой неприкосновенный запас историй, и вечер
воспоминаний у камина продолжается.  Я слушаю и смотрю  на Сергея. За неделю
пурги я  сблизился  с  ним, и мне приятно его  общество. Художник  наверняка
заинтересовался бы  его выразительным лицом.  Высокий, худой,  широкоплечий,
слегка сгорбленный парень -- это еще ни о чем не говорит.
     Но  лицо Сергея  незаурядно. На первый взгляд  оно кажется  некрасивым:
впалые щеки,  большой горбатый нос, серо-голубые, выпуклые и  усталые глаза,
всклокоченные короткие  волосы  -- асимметричное лицо безразличного к  своей
внешности человека. Но вот Сергей  начинает говорить,  глаза  его теплеют от
иронии   и   вместе  с  хорошей,   открытой  улыбкой   сразу   делают   лицо
привлекательным, даже красивым. И ты вдруг обнаруживаешь, что  Сергей  умен,
что  за  его  внешней  простотой  и  покладистостью  скрывается  трудный   и
бескомпромиссный характер ершистого и сильного человека.
     Его  биография  -- великолепное опровержение  рожденной  в тихой заводи
поговорки: "От добра добра не ищут". Десять последних лет --  а всего ему 29
--  Сергей,  кажется, только и делал,  что  бегал  от добра. Сын  известного
хирурга,  он  мог  жить  так,  как  живут  многие  не  знавшие   нужды  дети
обеспеченных родителей: закончить школу, институт  и пробивать себе  дорогу,
пустив  вперед  отца  --  вместо  бульдозера.  Поначалу  все  шло  по  этому
проверенному  шаблону.  Но  есть  характеры, которые не выносят  однообразия
слишком прямых дорог и ясных перспектив. Есть люди, которым достаточно одной
вспышки, чтобы они  перевернули вверх дном  свой  быт, разорвали сложившиеся
связи  и  очертя голову бросились в  жизненный  омут.  Из таких людей  часто
выходят путешественники, изобретатели вечных двигателей,  писатели, капитаны
дальнего плавания, бродяги и блестящие рассказчики -- что из кого получится.
Наверное, дорога эта  самая  трудная  и самая интересная, она  вся  вымощена
сомнениями,  шатаниями  и  зигзагами.  В  такой  период  люди  не  умеют  ни
приспосабливаться к жизни,  ни  приспосабливать жизнь  к себе. Они  выбирают
третий путь: бурно живут, меняя годы на опыт.
     По такой  дороге  и  пошел  Сергей.  Неожиданно  для  всех  он  оставил
институт,  чтобы  стать  кузнецом-штамповщиком  на  заводе,  оператором   на
локаторе, декоратором в Большом театре и механиком на ускорителе -- и потому
что  хотелось  потереться до крови об острые грани жизни, увидеть,  пощупать
своими  руками, испытать неизведанные ранее ощущения. И эта  разбросанность,
ставшее системой взглядов отсутствие всякой системы привели его на Север, на
котором  Сергей  с  перерывами  уже пять лет.  Он  работал  на  Новой  Земле
метеорологом, механиком, аэрологом, попал с упряжкой в пургу, зарылся в снег
на  трое  суток и пристрелил двух собак,  чтобы  спасти  жизнь остальным. Он
блуждал по  тундре,  убил  нескольких медведей  (в порядке  самозащиты --  к
сведению Ивана  Акимовича  Шакина), голодал, отъедался и  не раз был на  той
шаткой  грани,  которая отделяет жизнь от смерти.  Тяжело больной,  он почти
полгода лечился  в Москве, перенес несколько  операций,  затем вновь  ушел в
Арктику, снова вернулся и еще раз ушел -- на остров Врангеля.
     Здесь  к  Сергею  относятся по-разному.  Когда  он  уедет, его будет не
хватать  многим: и  больничному  доктору,  по  звонку  которой  добровольный
истопник Чернышев ночью, в  пургу побежит топить печки; и поварихам, которым
Сергей всегда притащит со склада  мешок муки и напилит сколько надо брусков,
снега для воды; и друзьям, которым по душе острый ум, начитанность и сарказм
старосты холостяцкой комнаты.
     А  кое-кто  свободнее вздохнет,  когда Сергей  покинет бухту  Роджерса.
Потому что этот с виду холодный, спокойно ироничный парень может обжечь, как
крутой  кипяток,  ибо  годы  скитаний  научили  Сергея  чему  угодно,  кроме
примиренческого отношения к интригам и несправедливости.
     И еще о Сергее Чернышеве.
     Мы  вообще  привыкли со  снисходительной улыбкой смотреть, как из пушки
стреляют  по воробьям. На наших  глазах  бороздят небо  сотни самолетов,  до
отказа  нагруженных  воздухом; исполинские краны сооружаются там, где нечего
делать  автопогрузчикам, а  доктора  физико-математических  наук  вместе  со
своими  студентами  отправляются  в подшефный  колхоз спасать картошку (один
профессор  подсчитал,  что   каждый  вырытый  им  мешок  картошки  обходится
государству  в   пятьдесят  рублей).  А  мы  лишь  отдельными  и  достаточно
беспомощными репликами  фельетонистов  реагируем на вред,  который  приносит
стране  эта бессмысленная растрата общественного труда, отсутствие умения --
а часто и желания  -- взять  от каждого по его способностям. Мне легче всего
было  бы разразиться  громом  рукоплесканий по  поводу  того,  что  Чернышев
променял  электронику  и бионику, которыми  он  бредит  в  полярную ночь, на
рядовую техническую  работу специалиста со средним образованием. Но ведь эта
работа  требует от Сергея ничтожной отдачи -- коэффициент полезного действия
не превышает 10-- 15 процентов. И поэтому, отдавая дань уважения его трудной
судьбе,  я  искренне желаю Сергею вновь заняться  наукой. А  своему любимому
Северу он  принесет  куда  больше пользы, будучи инженером и  ученым, нежели
регистратором полярных сияний.
     В тот вечер мы долго сидели у жаркого  камина, разговаривая обо всем на
свете, вспоминая  Москву, которой москвичу, где бы он ни был, всегда так  не
хватает.  Я поглядывал  в окно; пурга вела себя  как  необъезженный жеребец:
спрячешься,  сделаешь вид,  что  не  смотришь,  -- успокаивается,  подходишь
поближе  --  взбрыкивает  копытом.  До  первого января оставалась лишь  одна
неделя, и Сергей советовал  мне  смириться с тем, что новый, 1967 год я буду
встречать на полярной станции. А чтобы я не  очень переживал из-за лопнувших
планов,  Сергей  подарил  мне  полуметровый клык моржа, одно  из лучших ныне
украшений моей  квартиры. Я  говорю "одно из лучших" потому,  что  о главном
сувенире, добытом в Арктике, расскажу во второй половине полярных былей.
     И все-таки Сергей ошибся. Зазвонил телефон: меня срочно вызывал Алексей
Жинжило. Он  попросил  у  меня  командировочное  удостоверение  и  проставил
выбытие сегодняшним числом.
     -- Вас ждет вездеход, -- эффектно закончил он эту сцену.
     Я  поблагодарил  всех  новых друзей за хлеб-соль,  а неутомимый Сергей,
взвалив на  плечи  мой рюкзак,  проводил  меня на  гору. Мы  распрощались, а
минуту спустя грохочущий вездеход мчал меня по тундре сквозь гаснущую пургу.
В  последних  конвульсиях содрогался ветер,  мелькали врытые в  землю бочки,
обозначавшие дорогу на Сомнительную, а  я думал о Сереже Чернышеве, о людях,
которые надолго еще останутся в этом суровом краю.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. О ПОЛЬЗЕ БЕЛЬЕВЫХ ВЕРЕВОК * 

     Фритьофа   Нансена  после  знаменитого   дрейфа  на   "Фраме"  норвежцы
встретили,  как  национального героя. Амундсена тоже  носили  на  руках  так
долго, что  он едва ли не разучился  ходить. Челюскинцев буквально с  ног до
головы засыпали  цветами,  а  папанинцев  чуть  не  разорвали  на  отдельные
сувениры.
     Я думал об этом, возвращаясь из первого путешествия на Север. Как  меня
встретит  Москва? Где  возникнет  стихийный митинг  --  в  аэропорту или  на
стадионе "Динамо" (вход по пригласительным билетам)? Но  когда самолет пошел
на посадку, я  вспомнил, что  забыл дать телеграмму. И эта оплошность дорого
мне обошлась: лишь одна газета оперативно откликнулась  на мое  возвращение.
Тем  дороже  для меня эти  скупые газетные строки: "После  посадки самолета,
прибывшего рейсом Черский -- Москва, в очереди за такси возникла безобразная
свалка. Неопознанный гражданин, угрожая пассажирам  огромной, странного вида
дубиной, вломился в машину и скрылся в неизвестном направлении".
     Благодаря газету за в общем-то благожелательный репортаж  об  окончании
моего путешествия, должен,  однако, заметить, что в бочку меда  попала ложка
дегтя.  Репортер,  этот  славный  малый,  оказавшись  в  плену  сенсаций  --
известные  путешественники  возвращаются домой  не  каждый день!  -- исказил
важную деталь. Во-первых, я никак не мог угрожать пассажирам "странного вида
дубиной", поскольку весила она побольше двух пудов. Видимо, репортера ввел в
заблуждение  вопль прохожего,  на  ногу  которого  я  непредумышленно уронил
указанный предмет. Во-вторых,  репортер оскорбил во мне чувство прекрасного,
обозвав  дубиной   уникальный  полутораметровый  кусок  бивня  мамонта.  Да,
товарищи,  то  был закругленный конец  бивня  мамонта, похожий на гигантский
бумеранг.  Его  подарил  мне  на  прощанье  бортрадист  Володя  Соколов, мой
великодушный и  благородный  друг. И  теперь этот бивень висит на  блестящей
собачьей цепи в  моей  квартире, как  вечная угроза  живущим  ниже  соседям,
которые вздрагивают от мысли, что рано или поздно он рухнет на пол со всеми,
падающими  отсюда последствиями.  А  когда меня навещают друзья, они  первым
делом подходят к бивню.
     -- С какой свалки ты приволок это бревно? -- ухмыляясь, спрашивают они.
     -- А, пустяки, -- равнодушно роняю я. -- Бивень мамонта.
     -- Бивень... чего? -- друзья столбенеют.
     -- Мамонта, -- говорю. -- Зверь был такой. Млекопитающий.
     Друзья весело смеются, но их смех неуверенный и неискренний,  нет в нем
настоящей  жизнерадостности.  Подмигивая друг другу,  они щупают  бивень,  с
застывающими улыбками осматривают окаменевшую кость, и лица их вытягиваются.
Недоверие, минуя промежуточные стадии, переходит в  жгучую и черную зависть.
Это и есть моя высшая награда.
     Итак,  триумфально  вернувшись  на  материк,  я  написал  первую  часть
полярных былей и начал подумывать о второй.  Куда отправиться на этот раз? О
полюсе я  старался не  думать: один раз  опоздал,  второй раз  где-нибудь на
полпути  застряну  и вместо эпического  материала привезу лишь  сомнительный
авансовый  отчет о  командировке. После долгих  размышлений я решил  принять
приглашение друзей:  вновь полетать по Чукотке и пожить на острове Врангеля.
Уговаривая  себя,  что это  единственно правильное решение,  я отправился на
почту  -- дать ребятам телеграмму. Я шел рассеянно,  с  трудом, словно  меня
что-то удерживало, не пускало.
     -- У тебя что, глаза на макушке? -- послышался окрик.
     Вокруг моей ступни обмоталась бельевая веревка, которую я, оказывается,
тащил за собой шагов двадцать. Я извинился и пошел дальше, бормоча про себя.
"Глаза на макушке... на макушке... трам-там-там... на макушке". Черт возьми,
здесь что-то есть!
     И тут в голову вползла одна мысль. Я сразу же вцепился в нее,  помчался
обратно домой и  записал на листочке название, которое вы  уже знаете  -- "У
Земли на макушке". И так  оно мне  пришлось по душе, что я даже прослезился.
Конец сомнениям! Ведь название решало все, ибо в нем звучал приказ: собирай,
голубчик, манатки  и  добирайся как хочешь до полюса, поскольку  именно он и
является земной макушкой.
     Я побежал в редакцию. Ответственный секретарь беседовал  с посетителем,
отвечал  кому-то по телефону, дочитывал рукопись, правил верстку, пил чай  и
курил свои неизменные "Краснопресненские" -- он был тренированный малый.
     -- Ну? -- спросил он, бросая рукопись в корзину.
     -- Лечу на полюс! -- бодро выпалил я.
     -- Северный, Южный? -- спросил этот робот, марая верстку.
     -- Северный.
     -- Надя, напечатайте автору удостоверение. Полюс, 30 дней.  Счастливого
пути.
     --  Спасибо... --  проворчал  я. --  Человек не  в  Сочи  летит, мог бы
прочувственнее...
     -- Видишь ли, -- саркастически заметил секретарь, --  я всегда  считал,
что на полюс попадают только самые мужественные, сильные  люди.  Но  в  наше
время,  когда  на полюс  летишь ты,  восхищаться  можно лишь  грандиозностью
технического прогресса. Вернешься  -- не забудь своевременно сдать авансовый
отчет. Алло!..  Да, прочитал. Ваши стихи, товарищ, слишком хороши для нашего
журнала...
     Я отправился в бухгалтерию.
     --  Гм,  полюс...  --  бухгалтер  наморщил  лоб.  -- Поселок,  сельская
местность?
     -- Как  вам сказать...  -- подумав, проговорил я. -- Пожалуй,  деревня.
Пашни, коровы, виноградники.
     -- Один рубль тридцать копеек в сутки, -- решил бухгалтер. -- Гостиница
там есть?
     -- Еще бы, -- обозлился я. -- Небоскреб с трехкомнатными люксами.
     -- Тише, товарищ, -- сказал бухгалтер. -- Полетите самолетом?
     -- Не знаю еще, -- вздохнул я. -- Может быть, на собаках.
     -- Оправдательный документ будет?
     -- Будет. Запишу на магнитофоне собачий лай, -- пообещал я.
     -- Все  острят, -- пробормотал бухгалтер. -- А  прочтешь  их книжки,  и
хочется плакать.
     Я  пулей  выскочил из бухгалтерии, купил билет на самолет и  отправился
открывать Северный полюс.


О ДВУХ ЗАЙЦАХ

     Из двух убегающих зайцев выбирают того, который пожирнее.
     Опытные люди говорили, что кратчайший путь на полюс лежит через Диксон,
оттуда наискосок направо, потом прямо и налево за углом. Именно на Диксоне и
базируется экспедиция "Север-19", одна из функций которой -- завоз горючего,
продуктов питания и различного оборудования на дрейфующие станции. Но  этого
почти что  пойманного зайца  мне  показалось мало. Захотелось  еще увидеть и
черских  друзей летчиков, пожать им руки и  узнать свежие новости. Тем более
что на  телеграмму:  "Можете ли  доставить меня потом на  полюс?" --  прибыл
ответ,  смысл которого заключается  в  том,  что куда  еще,  а на  полюс  --
пожалуйста, в два счета.
     Так  я  погнался  за  двумя  зайцами. В  результате  главный,  наиболее
упитанный  заяц  юркнул  в  кусты,  откуда время  от  времени  издевательски
помахивал хвостиком.
     Вначале все шло хорошо. Оказавшись в  милом моему сердцу Черском, я жал
руки Володе Соколову,  его  Наташе, Тане Кабановой, Лабусову  и с  интересом
слушал свежие новости. Но одну из них, самую свежую, мне оставили на десерт,
когда  я  уже  был сыт новостями по горло. Готовили меня к ней по чеховскому
методу. Сначала начал вздыхать Лабусов.
     -- Да-а, -- протянул он, -- полюс-то...
     -- Что полюс? -- насторожился я.
     -- Ничего, ничего, -- заторопился Лабусов. -- Летим, значит?
     -- Конечно, -- обеспокоенно подтвердил я.
     -- Ну-ну, -- с глубочайшим сомнением произнес в пространство Лабусов.
     Я  засуетился,  но  присутствующие меня  заверили,  что  все  в  полном
порядке.
     Спустя   минуту   командир   летного   коллектива  Владимир  Алексеевич
Седляревич тихим голосом заметил:
     -- И кто бы мог ждать от нее такого подвоха...
     -- От кого? -- спросил я.
     --  От  льдины,  на  которой  "СП-15". Нужно  ведь  --  перемахнула  из
восточного в западное полушарие, акробатка такая. Смешно, правда?
     Может  быть,  это  и  в  самом  деле было  забавно,  но  мне  почему-то
совершенно не захотелось смеяться. Я вдруг  печенкой почувствовал, что между
легкомысленным  поведением  льдины   и   моими   планами   имеется  какая-то
несимпатичная связь.
     -- Но вас это пусть  не волнует, -- весело добавил Седляревич, глядя на
меня как на человека, которому сейчас один за другим вырвут  три зуба. -- Не
на полюсе свет клином сошелся.
     Я тут же ударился в панику и  потребовал правды, и только  правды.  Она
оказалась на редкость  суровой. Несколько часов  назад из управления прибыла
радиограмма: в связи с тем, что льдина покинула восточный арктический район,
обслуживаемый черскими летчиками, рейс на полюс отменяется.
     Когда  меня  привели  в  чувство, я обвел глазами обеспокоенные  лица и
сказал:
     -- Все равно полечу на полюс!
     -- Безусловно,безусловно, -- подхватили все. -- Разве можно иначе?
     Седляревич взглянул на часы.
     --  Через двадцать  минут  -- срочный  санитарный рейс. Хотите  принять
участие?


СПАСТИ ЧЕЛОВЕКА

     В  наше время, когда великие изобретения  едва успевают регистрировать,
вертолетом никого не удивишь.  Уж на что  фантастическая штука  лазер, и  то
редактор  газеты  морщится:  "Сто  строк  на  лазер?  Многовато,  пожалуй...
Подумаешь,  эка невидаль!" Воображение  современника  -- редактор знает  его
психологию  -- можно поразить уж совершенно феерическим изобретением:  вроде
телепередач  с Марса  или  -- куда ты меня  уводишь, фантазия? -- наконец-то
найденного средства от облысения.
     Так  что вертолет родился  тихо,  без  рекламной свистопляски,  и  если
теперь о нем пишут, то покровительственно, как о младшем брате самолета. А в
последнее время особенно умиляются  тем, что из вертолета получился отличный
воздушный  кран, удешевляющий  строительные работы.  Спору нет,  хорошо, что
вертолет может заменить кран. Но главное  достинство вертолета именно в том,
что его-то ничто не может заменить, когда нужно  сесть  на клочок  земли или
осколок льдины размером с волейбольную площадку.  Вертолет стал единственной
надеждой пострадавших, которых, кроме него,  уже ничто не может спасти.  Вот
почему на Севере, где очень легко попасть в беду,  но очень трудно выбраться
из  нее,  к   вертолету  относятся  с  нежностью,  с  трогательной  любовью.
Вертолетчики  знают  это  и  гордятся  своим исключительным  положением.  Их
стрекозы  карабкаются  по  небу со  скоростью, которую пилот турбореактивной
машины  назовет  черепашьей,  да и груза вертолет  поднимает  во  много  раз
меньше, чем ИЛ-18. Но этим грузом могут быть носилки с человеком, который не
позже чем через час должен лечь на операционный стол; заблудившийся в тайге,
умирающий  от  голода геолог;  охотник, которого  блудная льдина  понесла  в
океан... Поэтому настоящий летчик никогда не позволит себе иронизировать над
нелепым видом и архаической в наш век скоростью вертолета.
     Из  села Колымского пришла  срочная радиограмма: с оленеводом одного из
отдаленных участков колхоза  случилась беда. От  момента прихода радиограммы
до вылета положены  считанные минуты. Пока бортмеханик Юрий Смирнов и второй
пилот Леонид  Басов  готовят машину, я  разговариваю с командиром  вертолета
Анатолием Савенковым.
     Что  поделаешь,  фраза избитая, но Анатолий Петрович любит  свое  дело,
свою  стрекозу  и не собирается ей  изменять: слишком  большой и  интересный
кусок жизни отдал он вертолету. Как и многие люди, работа которых связана со
спасением  человека, Савенков  сознает  величие своей профессии  и  гордится
каждым удачным санитарным вылетом, как хирург -- спасительной операцией. Что
ж,  вертолетчик и хирург здесь соавторы,  их  легко  понять  и разделить  их
чувства. Много раз Савенков искал и находил в тайге, в тундре  пропавших без
вести людей, много  раз  возвращал  к жизни тех,  кому она, казалось бы, уже
отмерила  последние  часы. В прошлом  году  не вернулся домой охотник-чукча.
Долго  Анатолий Петрович  кружил над  сопками, возвращался за горючим, снова
искал -- и нашел истекающего кровью человека. Молодой охотник повстречался с
голодным медведем  -- самая опасная в тайге встреча. На выстрел уже  не было
времени, и вооруженный ножом  человек схватился с медведем  врукопашную.  Он
победил  --  и  допустил  непростительную  оплошность:  забыл,  что  медведь
считается  убитым только тогда, когда он уже больше  не дышит. Разумеется, в
таких случаях охотники не прикладывают  зеркальце  к устам зверя, но стоят в
почтительном отдалении: береженого бог бережет. А наш паренек присел рядом с
поверженным медведем, и тот в агонии хватил  его лапой  по лицу: выбил глаз,
разорвал нос, щеки. От боли и потери крови охотник потерял сознание, и  лишь
фанатичное упорство Анатолия Савенкова вернуло раненому и жизнь и даже лицо:
ленинградские  врачи  проделали блестящую  косметическую операцию.  И  нынче
охотник жив, здоров  и по-прежнему промышляет в тайге. На его счету есть уже
и другие медведи,  к которым набравшийся опыта охотник относится, конечно, с
большим уважением, чем к первому.
     Мы  летим  над тундрой.  Я  сижу напротив хирурга,  испытывая танталовы
муки: разговаривать в вертолете -- только нервы портить, все равно ничего не
услышишь. Иван Иванович Махначевский, ведущий хирург и  главный врач Черской
больницы,  задумчиво  поглаживает  свой  чемоданчик,  побывавший   вместе  с
хозяином во многих спасательных  экспедициях. Сотни операций  проделал  этот
средних лет якут, выпускник Читинского медицинского института, но сейчас его
лицо  печально,  и  не  надо быть  телепатом, чтобы  понять почему. Где-то в
одинокой  яранге  лежит  человек,  жизнь которого в опасности.  Что  с  ним?
Нуждается ли он  в  немедленной  операции или может перенести полет? Ох  как
плохо  делать   операцию   в   ста   пятидесяти  километрах  от  великолепно
оборудованной операционной, по которой бесшумно скользят опытные сестры, без
слов понимающие хирурга -- по изгибу бровей, незаметному жесту.
     Вертолет  приземляется в  Колымском:  мы  берем  на борт  проводника --
восьмидесятилетнего  якута.  Пока  Савенков  выясняет  у  старика  примерное
направление  полета,  Ивана  Ивановича  окружают колхозники, снабжающие  его
всевозможными и самыми разноречивыми сведениями о пострадавшем. Здесь есть и
бывшие  пациенты  Махначевского,  которые  не  без  основания  считают,  что
наиболее ценные советы могут дать именно они.
     --  Ты  его  разрежь,  как  меня, -- советует один, -- у  него  болезнь
внутри!
     --  Помнишь, ты  меня стучал?  -- суетится другой, похлопывая  себя  по
груди. -- Постучи его тоже, тогда и резать не надо!
     Вооруженный неоценимыми советами, Махначевский садится в вертолет, и мы
вновь  летим над тундрой, уныло однообразной белой  пустыней. Летом я тундру
не видел  -- говорят, она оживает и бывает  даже  красивой, -- но сейчас она
безжизненна и  скучна, как длинный плохой роман,  и ее точно так же  хочется
быстрее  перелистать,  потому что  не  на чем остановиться  глазу и ни одной
мысли  не  пробуждает эта  белая  томящая  скука... И  среди этого  мертвого
безмолвия  нужно найти  ярангу,  ту  самую иголку в стоге сена, -- вот зачем
понадобился проводник. Старик показывает  пальцем в  окно  и важно кивает. Я
смотрю  и не вижу ничего, кроме заснеженных квадратов,  но  спустя несколько
минут  даже мой  невооруженный  глаз  различает  на  снежной простыне тундры
мириады точек -- вроде мошкары на освещенной солнцем стене, и я догадываюсь,
что это олени.  Здесь их,  наверное, больше тысячи, низкорослых, добродушных
животных, благодаря которым и  в тундре можно жить, и  детей рожать,  и даже
слушать  репортажи о футбольных матчах. Появление  вертолета олени встретили
хладнокровно: они спокойно продолжали разрыхлять утрамбованный ветрами снег,
под которым во всей своей вкусноте неописуемой скрывался ягель.
     Но и нам было не  до оленей, мы устремились к яранге -- незамысловатому
шатру  из жердей и оленьих шкур. О ярангах  я  наслышался  немало  легенд  и
посему   входил  не   без   опаски.  Но  яранга  мне,   наверное,   попалась
образцово-показательная,  сооруженная   специально  к   приезду   столичного
корреспондента: в ней  было тепло  и уютно.  Правда, импортный  гарнитур  на
цыплячьих  ножках отсутствовал,  многотомных  подписных  изданий  я  тоже не
заметил,  но  застланный  шкурами  пол  был  чистым,  воздух  --  свежим,  а
раскаленная  буржуйка придавала заброшенному  в  тундре экзотическому  жилью
домашнюю простоту.
     Но это  более поздние впечатления, а сейчас все столпились,  глядя, как
доктор  осматривает пострадавшего. Лицо двадцатипятилетнего  парня  искажено
страданием -- у  него сложный  и очень болезненный  вывих плечевого сустава.
Иван  Иванович  сделал  обезболивающий  укол  и  успокоил  родителей  парня,
пообещав,  что  вправлять их  Иннокентию вывих он будет в  Черском под общим
наркозом.
     Тем временем я свел знакомство  с младшим обитателем яранги, пятилетним
мальчишкой в меховом  комбинезоне.  В  этой  одежде  упитанный,  краснощекий
карапуз выглядел настолько эффектно,  что,  появись он на Тверском бульваре,
модные мамы, ревниво прогуливающие свои чада, побледнели бы от зависти. Да и
объяснялся  этот медвежонок  с  изысканной  непринужденностью:  дав интервью
представителю печати, он  потребовал  конфету, а  когда  выяснилось,  что  с
гонораром дело  обстоит  из  рук вон  плохо,  не стал  скандалить. Он просто
отвернулся, дав понять, что дядя, у которого нет конфеты, не заслуживает его
драгоценного внимания.
     Так и закончился обычный санитарный рейс. Если вы разочарованы тем, что
он прошел без драматических  событий -- экстренная пересадка  кожи, спасение
утопающего и прочее, -- то вспомните о том,  что  одному человеку было очень
больно,  и от этой боли его избавили. Могу вас заверить, что это не так уж и
мало.
     Темнело, когда мы возвратились в Черский.
     -- Ну, интересно? -- спросил Седляревич.
     -- Интересно, -- подтвердил я.
     -- Вот и хорошо. А то полюс, полюс...
     Я  промолчал.  Как-то неудобно  было  говорить этому  доброжелательному
пожилому человеку, командиру летного коллектива, что заноза засела  крепко и
что я все равно решил покинуть гостеприимный Черский и пусть на перекладных,
как угодно, но добраться до станции "СП-15".


ШТУРМАН МОРОЗОВ

     Я всю  жизнь с недоверием  отношусь  к  парадоксам. Чаще  всего  они --
красивая  игра  ума, причем красоты  в них больше, чем ума, а красота во все
времена производила и производит большее впечатление, чем ум. Ибо для  того,
чтобы  оценить красоту, особого  ума не  требуется, а для оценки  ума  одной
красоты не всегда достаточно.
     Но  в  Арктике  я  понял  великую  жизненную  мудрость  парадоксального
изречения, которое  услышал от  одного  летчика:  "Самая короткая  дорога --
самая длинная". И наоборот.
     У  меня,  стихийно  осознавшего  закон  Арктики,  как раз и  получилось
наоборот. Добираясь до полюса через Черский, я поступил как человек, который
из Москвы в Одессу  едет  через Алма-Ату.  Но если на юге над этим человеком
смеялись бы даже грудные дети, то на Севере я заслужил овацию.
     -- Подумать только, как он мудр и предусмотрителен! -- восхищались все.
--  Он  полетел на полюс не через Диксон,  как делают  умные люди, а  сделал
нелепейший на первый взгляд крюк в семь тысяч километров!
     А получилось вот  что. Из Черского до Диксона я добирался трое суток --
на  попутных самолетах. Лабусов проводил корреспондента,  сдал на  руки  под
расписку  знакомому экипажу, и далее  меня передавали из  экипажа  в экипаж,
вроде  мешка с  заказной корреспонденцией.  Но каково было мое удовольствие,
когда на Диксоне я застал московских  киношников, которые вылетели из Москвы
раньше  меня,  но  все  равно  из-за  пурги не  могли  добраться  до полюса.
Удовольствие  потому, что,  пока они  торчали в гостинице, не  смея высунуть
носа и проклиная пургу предпоследними и последними словами, я все же побывал
в  Черском,  повидал  друзей, налетал  много тысяч  интересных километров  и
ничего не потерял во времени.
     Более того, в пути мне довелось  встретиться  с  человеком,  которого я
долгими часами слушал, разинув от внимания рот и забывая о сне. Это был один
из старейших штурманов полярной авиации Дмитрий  Николаевич Морозов. Он тоже
летел на Диксон  не так, как все люди, а через Тикси (крюк в несколько тысяч
километров и чистый  выигрыш во времени несколько дней). Было очень  приятно
встретить и запросто беседовать с человеком, имя которого вписано  в историю
полярной авиации, участником самых  известных арктических полетов  Мазурука,
Черевичного, Котова и других патриархов Севера.
     За свой век  -- а Дмитрий  Николаевич провел в  Арктике больше тридцати
лет   --  он   повидал  добрую  сотню  корреспондентов  и  выработал  к  ним
устойчиво-ироническое  отношение.  И  как  штурман  и  как читатель  Дмитрий
Николаевич любит  точность,  а  журналистская  легковесность и жонглирование
фактами для  подтверждения примитивной  мысли  совершенно  противоречат  его
представлению об отражении жизненной правды. По мнению Морозова,  голая,  но
правдивая  фактология  настолько  же   полезнее  красочного,  но   неточного
описания,  насколько  нормальный  черный  хлеб  --  ослепительно  белой,  но
безвкусной  булки.  Даже  в  художественной  литературе Дмитрий  Николаевич,
человек  широко  начитанный,  отличает книги  документальные,  эмоциональное
воздействие которых, по его мнению, более сильное, чем у книг, основанных на
домысле. Мнение спорное,  но разве  мало спорят  о  том, что лучше  отражает
жизнь  --   художественный  кинематограф  или  документальный,  картина  или
фотография?  Все зависит  от  таланта художника: в  насквозь  документальных
"Фрегате "Паллада" и "Одноэтажной Америке" куда больше настоящей литературы,
чем  в созданных  чахлым воображением писателя толстых романах,  похожих  на
самосвалы, которые с треском и грохотом нагоняют авторский километраж.
     Мы   с  Дмитрием  Николаевичем  много   переговорили  за  трое   суток,
заполненных полетами и ночевками в летных гостиницах. Я  лишний раз понял --
впрочем, можно ли назвать этот раз лишним? -- какое огромное значение  имеет
для  литератора точность деталей.  Из-за гвоздя погибла  армия,  из-за одной
безответственной фразы может в глазах читателя погибнуть репутация писателя.
Не могу забыть бессмертную фразу одного корреспондента, над которой до колик
смеялись  севастопольские  рыбаки:  "Каюта  старпома находилась на солнечной
стороне  с видом на  море". Родной брат  этого  корреспондента проник  и  на
Север. Описывая аврал на льдине, автор сообщил, что один аэролог с малахитом
в  руке перескочил  через трещину.  И  по Северу прошло  рыдание:  прибор по
названию малахит весит... две с половиной тонны.
     У  Морозова,  который большую часть  своей  жизни  провел  за  Полярным
кругом, совсем  не северная внешность.  Рост подходящий,  северный, но глаза
мягкие, темно-карие, нет в них того отраженного льда, который холодит взгляд
бывалого полярника. Север делает человека суровее, это по физике:  от холода
тела сжимаются -- а Морозов сразу располагает к себе,  словно ты чувствуешь,
как   передается   тебе   доброжелательность  этого  всегда  уравновешенного
человека.  Ямочка  на подбородке -- верный признак чувства юмора --  придает
особую  симпатию  его  улыбке.  Я  много  слушал,  как  Дмитрий   Николаевич
разговаривает с людьми -- кстати,  он прилетел  сейчас на Север проверяющим,
для летчиков начальство не  из малых, -- и вспоминал любимое изречение моего
любимого Франса: "Дайте людям  в судьи  иронию и сострадание". Не ту иронию,
которая  убивает, и не то  сострадание,  которое унижает,  а  совсем другие,
очень  человечные  и  в   то   же  время  весьма  далекие  от  христианского
всепрощения. К Морозову на Севере относятся с подчеркнутым уважением. Не как
к  начальству --  мне случалось видеть, что  куда меньше уважают  начальство
повыше Морозова, -- а как к человеку. Однажды я обратился с большой просьбой
к   одному   бескомпромиссному   и   властному   товарищу.   Едва   я  начал
аргументировать свою просьбу, как товарищ меня прервал:
     -- Вас мне рекомендовал Дмитрий Николаевич, значит, ничего объяснять не
надо. Сделаю все, что смогу.
     Проверяющих летчики вообще боятся: от ошибок никто  не гарантирован,  а
иные проверяющие из-за одной ошибки готовы  перечеркнуть  биографию  пилота.
Да,  есть   такие  инспектора,   которые   за  ошибку   заставляют  летчиков
расплачиваться  профессией,  инспектора,  для  которых  "лучшее  средство от
перхоти -- гильотина". Морозов не таков. Строгий и взыскательный, он находит
другие способы воздействия,  зная, что  повысить  мастерство  штурмана можно
только тогда, когда он остается штурманом.
     В  авиацию Дмитрий  Николаевич  пришел  в  начале  тридцатых  годов  по
комсомольскому  набору. Пожалуй,  нет такого известного  полярного  летчика,
которому бы  штурман Морозов не  вычислял курс.  Он побывал на всех -- кроме
первой, папанинской, -- дрейфующих станциях, не раз ему случалось садиться и
взлетать со льдин, на  которые теоретически  нельзя было  сесть и  с которых
нельзя было взлететь. Он был среди тех, кто осваивал Антарктику, где условия
работы для летчиков --  это часто никаких условий для работы, где ветер иной
раз  достигал такой силы,  что его не смогли  зарегистрировать  приборы.  Он
много видел и пережил, его память зафиксировала самые интересные подробности
полетов,  вошедших в историю советской полярной авиации. Он  научился читать
историю льдины,  глядя на  нее с  высоты  птичьего полета,  и  предвидеть ее
будущее.  Обо  всем  этом  Дмитрий Николаевич Морозов  собирается поведать в
книге, материалы для которой у него уже в значительной степени собраны.


ГЛАВНОЕ В ТВОРЧЕСКОМ ПРОЦЕССЕ

     Я уже писал, что застал  на Диксоне земляков-киношников.  Их было трое:
кинооператор  Николай Генералов, директор картины Виталий Туюров и ассистент
Игорь Куляко. К моему  удовольствию, оказалось, что Морозов еще в Москве был
назначен ангелом-хранителем этой съемочной группы, а раз она летит на полюс,
то и  я могу погреться под теплым крылышком  Дмитрия Николаевича. В ожидании
погоды -- на Диксоне,  как  и  положено в этой  аэродинамической трубе, была
пурга -- мы сидели в хорошо натопленном номере летной гостиницы и беседовали
на умные темы.
     Киношники  прилетели  на Север снимать  фрагменты  для  документального
фильма  о  нашей  стране.  В  этом  фильме наряду со всем прочим  желательно
отобразить "Ургу" медведей, героику быта и ростки нового.
     -- Чтоб за душу хватало, -- мечтательно сказал Туюров.
     Я  предположил, что за  душу, безусловно, будут  хватать эпизоды  охоты
знаменитого егеря Шакина на медвежат, а посему нужно срочно лететь на остров
Врангеля.  Если  же  Шакин медвежат уже отловил,  можно  будет  заснять  его
рассказ о том, как он это сделал. Кроме того, на острове можно снять оленей,
Сережу Чернышева  и  ту гору,  с  которой я  скатился вниз  во время  пурги.
Отлично будут выглядеть  на экране также  бухта  Провидения,  залив  Креста,
закрытый на замок  буфет на мысе Шмидта и бивень  мамонта, который  висит на
стене  в  моей квартире.  В  свою  очередь, Дмитрий  Николаевич  посоветовал
отснять кадры на мысе Челюскин, на Северной Земле, острове Котельном и...
     -- Вы нас не поняли, --  тактично сказал Генералов, -- мы сюда приехали
не на три  года,  а на один месяц. А вы  предлагаете нам программу именно на
три года -- это если работать в две смены.
     -- Зачем тогда  терять время? -- спросил Морозов.  -- Начинайте снимать
здесь, на Диксоне.
     -- А пленка? -- тихо спросил Генералов.
     -- Что пленка? -- удивился Морозов.
     --  Поставим  вопрос  по-иному,  -- сказал  Генералов. --  Что,  на ваш
взгляд, главное в творческом процессе киносъемки?
     -- Увидеть кадр, осмыслить его, найти ракурс, -- перечислил Морозов.
     -- Главное -- это монтаж, -- припомнил я. -- Если есть что монтировать.
     -- Вы оба не правы, -- подытожил Генералов. -- Что главное в творческом
поиске, Виталий?
     -- Экономия материальных средств! -- отрапортовал Туюров.
     -- А кто главная фигура творческого процесса? -- тем же тоном продолжил
Генералов. Здесь уже мы с Морозовым не сплоховали.
     -- Бухгалтер!
     --  Вижу, вы начали понимать специфику кино,  -- похвалил Генералов. --
Еще один  правильный ответ -- и  вас можно посвящать в  рыцари.  Ив Кусто на
свой  изумительный фильм о  подводном  мире израсходовал  120  тысяч  метров
пленки;  из них в  картине,  купленной всеми  странами, осталось менее  двух
тысяч. Как по-вашему, что Ив Кусто получил бы за этот фильм на нашей студии?
     -- Премию? -- робко предположил  я, смутно сознавая,  что говорю что-то
не то.
     -- Строгий выговор! -- хладнокровно сказал Генералов. --  Думаю, что  с
занесением  в  личное  дело. Потому  что бухгалтерию меньше всего  на  свете
волнует, сколько стран купят  фильм и  сколько дохода принесет он в конечном
счете.   Зато  ее  весьма  интересует,  уложилась   ли  съемочная  группа  в
прокрустову  смету.  Нам  безумно  хочется  снять фильм, который, как  тонко
заметил Виталий,  хватает  за душу.  Но,  увидев интересный  кадр, мы трижды
подумаем,  стоит ли  его снимать. А вдруг не хватит пленки на кадр еще более
впечатляющий?
     Генералов, Туюров и Куляко обменялись грустными  улыбками. Точно  такую
же улыбку  я видел  на лице  моего  друга кинооператора, когда он вернулся с
Камчатки: специальной пленки Володе дали в обрез, и он не смог заснять ночью
спасение  экипажа  погибающего  в  море  судна. Зато  телевидение сэкономило
минимум на десять рублей материальных ценностей.
     Чтобы поднять жизненный тонус собеседников, Дмитрий  Николаевич перевел
разговор на полярные темы. Он  напомнил, что мы прилетели  сюда не для того,
чтобы  критиковать  бухгалтерию.  Есть у  нас и  другие,  тоже  немаловажные
задачи: снимать фильм, писать  очерки и  прочее. А посему он  предлагает для
начала выслушать нижеследующую историю.
     В  1948  году  экипаж  самолета, в который  входил  и  штурман Морозов,
получил  спецзадание  сесть  точно  на  географическом  полюсе.  Можно  себе
представить, сколько  представителей прессы и  кино,  размахивая  мандатами,
ринулось  к  летному начальству! В  ходе конкурентной борьбы  корреспонденты
падали в обморок поодиночке и целыми группами. Наконец самолет взлетел, имея
на  борту  легендарного счастливчика  --  кинооператора Владимира  Фроленко.
Легендарного потому, что он заснял... земную ось. А произошло это так. Сесть
удалось точно на полюсе. Земная макушка выглядела на редрсть  уныло: трещали
льды, повсюду  чернели широкие разводья  --  на том  самом  месте,  где,  по
расчету, скрещивались земные меридианы.
     --  Н-да, -- огорченно сказал Фроленко, -- поди докажи, что эти кадры я
отснял не в низовьях Волги...
     -- А  земная ось? -- один  из  летчиков  пожал плечами. -- Разве это не
кадр?
     Фроленко взглянул на разводье -- и  дрожащими руками  навел объектив на
нерпу, которая  высунула из воды свою любопытную морду в той  самой заветной
точке! И хотя "земная  ось"  быстро  исчезла,  кадр  действительно получился
необыкновенный.
     Киношники слабо застонали.
     -- К сожалению, -- добавил Морозов, -- эта пленка была утеряна. Так что
ловите момент.
     Подхватив тему,  Генералов  рассказал о  своем коллеге,  который снимал
фильм у берегов  Африки на  рыболовном траулере.  В штилевую погоду оператор
вытащил на палубу  всю свою аппаратуру и  приготовился  к съемке.  Раздалась
команда: "Вира  трал!",  камера  застрекотала,  и в этот момент  неожиданный
порыв  ветра сильно качнул траулер. О дальнейшей судьбе  аппаратуры могли бы
многое поведать глубоководные рыбы.
     Туюров  рассказал  о  том,  как  его  группа  снимала  отлов  тигров  в
уссурийской тайге. Правда, тигры придерживались другого мнения: им казалось,
что  это  именно  они отлавливают  охотников. В конце  концов один полосатый
хищник пошел  на компромисс и дал себя отловить  -- наверняка  из тщеславия:
все-таки не каждому тигру выпадет честь играть главную роль в документальном
фильме.
     Ребята  мне понравились:  крепкие,  обветренные, уверенные  в  себе  --
настоящие кинобродяги. Генералов объехал  полмира,  он снимал Париж, Сахару,
южные  острова  и таиландских  женщин, которых отныне считает красивейшими в
мире (я читал очерк одного таиландского писателя, который убежден, что самые
прекрасные женщины живут в Неаполе; американцы специально приезжают в Швецию
жениться, а  Стендаль считал,  что  нет никого прекраснее  яванок.  Все  это
подтверждает тезис, что самые красивые женщины живут там, где нас нет).
     В два часа ночи в дверь постучали.
     -- Тут писатель, которому на полюс?
     -- Тут! -- заорал я чужим голосом.
     -- Тогда побыстрее, внизу ждет автобус.
     Я мгновенно натянул пудовые штаны, сунул ноги в унты, Набросил на плечи
шубу и скатился вниз по лестнице.
     Пурга  утихла.  С  полосы  доносился  рев:   бортмеханик  гонял  моторы
самолета, на котором я буду пересекать Ледовитый океан.


ДОРОГА НА ПОЛЮС

     Перед самым вылетом я познакомился еще об одной стороной киноискусства.
     -- Эх, дубинушка... -- взывал Генералов.
     -- Ухнем! -- лихо  подхватывали Туюров и Куляко.  -- Она, зеленая... --
уговаривал Генералов. -- Сама пойдет!  -- поднатужившись, соглашались Туюров
и Куляко.
     И "дубинушка" -- полтонны ящиков, коробок, батарей, камер и штативов --
"ухала" на борт.
     -- Ничего не забыли? -- вытирая вспотевший лоб, спрашивал Генералов.
     -- Вроде ничего...
     -- А чемодан?
     -- Ч-черт... Кажется, все.
     -- А рюкзак?
     -- Тьфу!
     Отныне на время погрузок и выгрузок Дмитрий Николаевич и я включались в
штат  киногруппы на общественных началах и  теперь на без  гордости считаем,
что в будущем  хроникальном шедевре есть частица и  нашего труда. Я  сообщаю
это на тот случай, если в титрах фильма по чьему-либо недосмотру не окажется
наших  фамилий. Но даже и  тогда  я  окажусь  в чистом  выигрыше,  поскольку
избавился от одного заблуждения. Раньше я представлял себе деятеля  кино как
вдумчивого  интеллигента с нервным, выразительным лицом  и голубыми глазами,
устремленные ми в неведомый ракурс. Теперь я знаю, что такого интеллигента к
съемкам картины нельзя  подпускать  и на пушечный выстрел. Кино может делать
лишь здоровый малый, с широченными плечами и удостоверением грузчика первого
класса, поскольку сметой грузчик нe предусмотрен. Конечно, бухгалтерия могла
бы доверить директору картины Туюрову две-три безотчетные десятки  на оплату
грузчиков  в  аэропортах,  но  это уж из  области умозрительной  фантастики.
Прежде  чем  заплатить рубль грузчику,  Туюров обязан  был  выявить всю  его
подноготную: фамилию, имя, отчество,  номер паспорта, где, когда и кем выдан
этот  документ, где  и когда  прописан обладатель оного  и прочие совершенно
необходимые  бухгалтерии данные. Ну какой  уважающий  себя грузчик станет за
рубль  выворачиваться  наизнанку?   Вот  и  приходится   киношникам  таскать
тяжеленные ящики и коробки на своих натруженных спинах.
     Внутри самолет ИЛ-14, специально оборудованный для полета на дрейфующие
станции, выглядел необычно. Значительную часть грузового отсека занимали два
желтых бака с горючим: на льдинах бензоколонок нет. Запасное горючее съедает
большую часть грузоподъемности: кроме багажа киношников и нас самих, на борт
погрузили только несколько ящиков с продуктами.
     -- Теперь понимаете,  почему  мы без особого энтузиазма  возим на полюс
корреспондентов? -- спросил Морозов. -- Ведь вместо, скажем, вас мы могли бы
взять на борт два ящика  с консервами или, простите за изысканное сравнение,
тушу барана.  Она по крайней мере съедобная,  чего мы еще не  знаем о  ваших
будущих  материалах. Кстати,  мимо вас проходит великолепный  материал, а вы
его не замечаете.
     Мы сидели в  единственном на борту  помещении, кое-как  приспособленном
для  пассажиров:  между грузовым отсеком  и  пилотской  рубкой  образовалась
этакая  комнатушка,  служащая  одновременно кухней, столовой и  пассажирским
салоном. На электрической  плите закипал чайник и грелась в кастрюле вода. У
плиты  орудовал весьма массивный  пожилой  толстяк  со  звездочкой Героя  на
куртке. Методом исключения я сделал вывод, что он и является тем материалом,
которого я не замечаю. Морозов кивнул.
     -- Иван Максимович Коротаев, бортмеханик, -- сказал он. -- Сейчас будет
угощать нас чаем и  сосисками. Мы с ним познакомились давненько, килограммов
с пятьдесят назад. Правда, Ваня?
     Бортмеханик, ворча, бросил в кастрюлю связку сосисок.
     -- Это было в  начале тридцатых годов, -- вспоминал Морозов,  --  когда
Ваня  был стройный и худой, как оглобля, да и я, пожалуй, выглядел несколько
эффектнее. Мы летали тогда на  Дальнем Востоке на  ТБ-3 -- машинах,  которые
развивали чуть ли не вторую космическую скорость...
     -- Да, километров сто пятьдесят в час, -- подтвердил Коротаев, разливая
чай в кружки.
     -- И вот однажды, -- продолжал Морозов, -- в полете отказал  двигатель.
Скверная  ситуация  могла  закончиться проникновенными  речами  товарищей  и
снятием такого-то экипажа со  всех видов  довольствия. Тогда  Ваня  Коротаев
вылез  на плоскость, осмотрел двигатель и устранил  неисправность.  И  после
нашего возвращения не было в городе девушки,  которая отказалась бы пойти со
скромным героем на  вечеринку.  Тем более что он был  награжден  весьма в те
годы дефицитной вещью...
     -- Патефоном  с  пластинками, -- уточнил Коротаев. -- А ты, Дима, после
тех  учений  тоже ходил  гоголем,  даже  на  танцплощадке  без  планшета  не
появлялся.
     -- Именная полевая сумка от наркома товарища Ворошилова,  -- согласился
Морозов. -- давненько это было, а, Иван Максимович?
     Мы  летим  над  ледяным панцирем океана, стремительно несемся  вверх по
кривой земного шара. Мы делаем пять километров в минуту -- столько,  сколько
Роберт Пири и Георгий Седов не проходили за иные сутки. Я  смотрю на льды --
голубые, белые, окаймленные торосами, чернеющие разводьями, вспоминаю людей,
бравших с  боя каждый  метр  ледяного  безмолвия,  обмороженных,  до предела
усталых, без связи с землей, сильных только силой духа, и таким прогулочным,
лишенным всякой романтики  вдруг мне кажется мой  полет. Подвиг только тогда
подвиг, когда  он совершен в борьбе,  когда для его свершения человек отдает
все,  что  у  него есть. Вдвойне велик  подвиг  первооткрывателей -- они  не
знали, что их ждет, они шли в неизвестность: Скотт и Амундсен, Седов и  Нан-
сен,  Магеллан  и  Дежнев, папанинцы  и  Гагарин. Они  устанавливали мировые
рекор-  ды мужества и силы  духа  -- все последователи  только их повторяли.
Слава пов- торившим, но в веках остаются первооткрыватели. Быть может, здесь
есть  нес-  праведливость:  тому, кто  повторил, иной  раз было труднее, чем
первому, но дорогу  проложил  первый.  И  вечная слава  тому,  кто  проложил
дорогу!
     Люди  добирались  до  полюса   на  собаках,   на  лыжах,   ползком.  Не
выдерживали,  погибали,  другие  шли  --  и побеждали.  Их предшественники и
спутники,  тоже  сильные люди,  умирали от усталости и голода, падали духом,
плакали,  как  дети,  сходили с  ума  --  а первые выдерживали.  Потому  что
действие закона естественного отбора сделало именно их солью земли.
     А мы летим  -- не идем, не ползем на карачках, а летим над льдинами, по
которым карабкались на полюс первые. Наш полет тоже опасен, случись что-то с
мотором,  выйди из  строя  бензопровод -- и, быть  может, сесть на льдину не
удастся. Или  мы попадем  в  циклон, из  которого  не выйдем,  или... -- кто
знает, какую ловушку заготовила Арктика для нашей машины?
     Но  мы летим.  От промежуточной базы, на которой  мы сделали  последнюю
посадку, до станции "Северный  полюс-15" четыре часа лета. Не четыре недели,
не четыре месяца,  а 240 минут. Мы сидим в теплом салоне, а не ступаем рядом
с  нартами,  мы  пьем кофе  со сгущенкой,  а не хлебаем кипяток  из  кружки,
которую  с  трудом   держат  окоченевшие   пальцы.  Если  погода  неожиданно
ухудшится, мы можем возвратиться обратно и проведем ночь в теплой гостинице,
а не в палатке, которую грозит унести порыв взбесившейся пурги.
     Романтика  открытия -- это риск. А я  почти ничем не рискую, по крайней
мере теоретически. Если  произойдет  несчастный случай --  это будет  именно
случай; а у первооткрывателей несчастный случай-- это закономерность.
     И  я сам с собой договариваюсь,  что в  моем  полете -- гомеопатическая
доза романтики.
     В моем полете -- но не в  работе, повседневном труде полярных летчиков.
Ибо моя  доза,  помноженная на тысячу часов работы  в год, -- это ежедневный
риск, ставший привычкой. Это  сотни  посадок на лед, каждая из которых может
стать последней, -- о взлетах и посадках на лед я еще расскажу. Это ни с чем
не сравнимое нервное  напряжение, из-за которого  в одно прекрасное утро еще
молодого пилота врач не допускает до штурвала. Это братская могила сразу для
всего экипажа -- ледяная могила, координаты которой неизвестны.
     Я не  отрываюсь от окна -- лед приближается. Самолет пошел на снижение.
Вот уже мелькнул в стороне черный овал палатки, показались крохотные фигурки
людей. В ожидании замерло сердцем что там ни говори, а через несколько минут
я буду шаркать унтами по священной льдине станции "Северный полюс-15".


ДАНИЛЫЧ

     Но это  оказалась  не самая станция,  а подскок. Такое игривое название
получила  взлетно-посадочная  полоса,  расположенная  в  14   километрах  от
"СП-15".  Еще  месяц назад тяжелые  самолеты  садились  на  льдину  у самого
лагеря,  но  через  нее  прошла  трещина,  и  полосу  пришлось  создавать  в
окрестностях. Теперь  ИЛы садятся  на подскоке,  освобождаются от  грузов  и
отбывают восвояси. Когда полоса  освобождается, из  лагеря  прилетает  АН-2.
"Аннушка",  забирает  грузы  и  "подскакивает"  обратно.  Не  очень  удобно,
перевозки явно  не рациональные, но что поделаешь, спасибо и на этом: льды и
не такую свинью подкладывают...
     Командует полосой  чрезвычайно популярный в арктических высоких широтах
человек,  имя которого  -- точнее,  отчество  --  стало  синонимом подскока.
Летчик не скажет, что он летит на дрейфующую станцию,  -- он отправляется "к
Данилычу в  гости". Предварительно  летчик заходит на кухню и берет  буханку
свежего  белого хлеба --  непременная дань  Данилычу, вроде жертвоприношения
Нептуну, чтобы море было спокойным.
     Дмитрий  Николаевич  еще  в самолете проинформировал  нас  о знаменитом
Данилыче,  и мы с  нетерпением  пошли с  ним  знакомиться. Искать  дорогу не
пришлось: подскок -- это три  палатки и миллион квадратных  километров льда.
На одной палатке было вывешено объявление:

     Прежде чем войти, подумай. нужен ли ты здесь!

     Мы  подумали и  неуверенно посмотрели друг на друга. В это  время нам в
глаза бросилась табличка, закрепленная на столбе. На ней было выведено:
     До Москвы 5100 километров. До Ленинграда 5750 километров. До Киева 5900
километров.  До  дна 3500  метров.  ЗА  ТОРОСЫ НЕ  ХОДИТЬ! (Нарисован злющий
медведь.)
     Выбора не было. Пришлось войти, скорее -- протиснуться в палатку  через
откидную дверцу. Все-таки жилье, тепло, цивилизация.
     Внутри  палатки  разместились  две раскладушки, рация,  стол  и газовый
камин, раскаленный добела. За столом  сидел, глядя на нас  в  упор,  смуглый
человек  с аскетически  худым  лицом,  украшенным  седоватыми  мушкетерскими
усиками, этакий постаревший  д'Артаньян. Он встал во весь свой отличный рост
и представился:
     --  Горбачев  Александр  Данилович.  Прошу  любить  и  жаловать. Это  в
обязательном порядке. Не будете -- отправлю обратно на материк.
     Морозов по очереди представил нас и откланялся:  ему нужно было этим же
самолетом лететь обратно. Мы с большим сожалением простились  с Дмитрием Ни-
колаевичем: так спокойно, надежно жилось за его широкой спиной...
     РП  --  руководитель  полета  Горбачев,  как  и  вся  авиация,  жил  по
московскому времени; станция "СП-15" -- по местному, опережавшему московское
на  9 часов. Сейчас на станции ночь, там еще спят, и за  нами  прилетят лишь
утром -- странное слово "ночь" в заполненный солнцем и светом полярный день.
Как бы  то ни  было, на несколько часов мы невольно  навязали Горбачеву свое
общество.   От  погрузочно-разгрузочных  работ,  бессонной  ночи  и   обилия
впечатлений мы  чертовски устали, в палатке  была адская жара,  но о  сне  и
думать не  хотелось.  Данилыч  умел великолепно вести беседу,  умел  отлично
рассказывать и слушать --  качества, в одном человеке редко встречающиеся. А
знал Данилыч много. Бывший летчик-истребитель после войны связал свою судьбу
с  полярной авиацией,  и  вот уже много лет Данилыч непременный руководитель
полетов на  дрейфующих  льдинах. В  его паспорте  стоят штампы  всех станций
"Северный  полюс",  начиная  с третьей, --  такой  коллекции, насколько  мне
удалось выяснить, нет  больше ни  у кого. Через  его руки  прошло  несчетное
количество кинооператоров и корреспондентов, и Данилыч видел нас насквозь.
     -- Все  вы  прилетаете  сюда, мечтая  о  неслыханных  приключениях,  --
говорил он.  -- Вы грезите отобразить аварии,  героизм  и пафос,  но все это
происходит за день до вас или через день после вашего отлета. Утверждаю, что
за  время  вашего  присутствия  на льдине  ничего  не  произойдет  и  вместо
Робинзона,  как  говорили  Ильф  и   Петров,   вы  отобразите  широкие  слои
трудящихся.
     И добавил, видя наши обескураженные физиономии:
     -- Впрочем, ведь от вас, кажется, только этого и требуют...
     Утешил, ничего не скажешь!
     Данилыч угостил нас чаем, прямыми лобовыми вопросами уточнил наши планы
и дал несколько весьма  дельных  советов. Контакт  с ним возник  удивительно
быстро: Горбачев  принадлежал к числу тех отнюдь не  простых  людей, которые
будто бы сразу перед тобой раскрываются и этим раскрывают собеседников. Но в
действительности сам-то  он  отнюдь не  раскрывается, он сначала прощупывает
тебя и,  лишь убедившись, что ты человек стоящий, становится откровенным. Он
и  на земле  --  летчик-истребитель: резкий, стремительный,  бьющий  точными
формулировками, с  большим  чувством собственного достоинства. Для понимания
его характера очень интересен такой чисто земной эпизод.
     Данилыч -- автолюбитель, хорошо знающий свою машину и правила  уличного
движения.  Но однажды он  их нарушил  --  "из принципа". Он вел машину вслед
черной "Волге", за рулем которой сидел один  широко известный стране человек
-- Данилыч назвал его фамилию. На улице Горького водитель "Волги" не обратил
внимания  на жест регулировщика  и свернул налево. Узнав  нарушителя в лицо,
регулировщик  почтительно  улыбнулся  и   кивнул.   Тогда  Данилыч   так  же
демонстративно повернул налево. Свисток.
     -- Ваши права! Почему нарушили?
     -- А почему вы не остановили черную "Волгу"? -- спросил Данилыч.
     -- Да ведь ее вел Имярек!
     -- А я -- Горбачев! -- спокойно сказал Данилыч. Регулировщик все понял,
извинился -- и  козырнул. К моему превеликому огорчению, у  Данилыча три дня
гостила  "конкурирующая  организация"  -- один  корреспондент исписал  целый
блокнот рассказами  Горбачева, выхватив  у меня  из-под  носа лакомый кусок.
Правда, Анатоль Франс доказывал, что все сюжеты, выработанные человечеством,
являются достоянием всего человечества, -- это в обоснование права  писателя
перелицовывать любой сюжет, вкладывая, разумеется, оригинальное  содержание;
но что позволено Юпитеру... Однако настоящими строками я предупреждаю своего
коллегу корреспондента, что, если он в течение года  не обнародует рассказы,
Данилыча, это сделаю я, и без тени угрызений совести.


ПЕРВЫЕ МИНУТЫ У ЗЕМЛИ НА МАКУШКЕ

     Прилетела  "Аннушка", легкая  и грациозная,  как  мотылек.  Мы  снова в
воздухе. Но этот полет недолгий, несколько  минут  -- и самолет делает  круг
над станцией. Мы с острым любопытством рассматриваем сверху домики, палатки,
торосы... "Аннушка" катится по заснеженному льду совсем рядом с  лагерем. Мы
волнуемся  и поздравляем  друг  друга. Штурман Анатолий Бурканов распахивает
дверь,  мы  прыгаем  на  лед  и дышим  морозным  воздухом станции  "Северный
полюс-15".
     -- Дорогу грузчикам!
     Высокий   и  полный   мужчина   с   красивым,   холеным  лицом  артиста
профессионально  ловко  подхватывает  с  борта  багаж  и,  закончив  работу,
протягивает руку:
     -- Будем знакомы. Доктор Лукачев.
     Было начало апреля, полярный день,  температура воздуха минус тридцать,
видимость хорошая, настроение отличное.
     -- Прибыл  в ваше  распоряжение! -- бодро отрапортовал  я,  когда  меня
ввели в домик начальника станции.
     Владимир Васильевич Панов явно не разделял моего оптимизма. Я что-то не
заметил на  его  лице  бурной радости  от сознания того, что я прибыл  в его
распоряжение. Опытный  физиономист мог бы даже  предположить,  что начальник
скорее  обескуражен,  чем  обрадован  этим фактом.  Во всяком  случае, Панов
довольно-таки холодно пожал протянутую ему руку и хмуро сказал:
     -- Очень хорошо... Просто  прекрасно...  Мне, к сожалению, некогда вами
заниматься -- дела...
     Я обиженно пролепетал, что мною нечего заниматься, что я все понимаю --
и тому подобный вздор. Тогда Панов немного подобрел  и в полминуты обрисовал
положение. В эти дни происходит передача лагеря  новой смене.  Дел по горло,
он,  Панов,  спит  два-три  часа в  сутки и  потому  просит извинить  его за
несоблюдение этикета.  На  станцию непрерывно доставляются  продукты,  чтобы
хватило  до  очередного,  осеннего завоза,  члены коллектива  превратились в
грузчиков, и он, как начальник, предпочел бы вместо гостей, умеющих строчить
пером и кинокамерой, заполучить четверку ребят, умеющих таскать тяжести.
     Сообщив скороговоркой  эти  приятные  вещи,  Панов  взглянул  на  часы,
прозрачно намекая, что аудиенция закончена. Я  собрался было к выходу,  но в
этот момент в домик ввалился могучий парень, чуть выше среднего роста, но  с
плечами и грудью штангиста.
     --  Вот  и  отлично,  --  обрадовался Панов.  --  Знакомьтесь: Анатолий
Васильев,  инженер-гидролог, химик и комендант  лагеря. Анатолий, отдаю тебя
на съедение писателю.
     --  В  один  присест, пожалуй,  не выйдет,  -- усомнился  я,  оглядывая
массивную фигуру коменданта.
     --  Положим,  меня и  в  два не  так  просто  скушать,  --  предупредил
Васильев, пожимая мне руку. -- Пошли?


ЛАГЕРЬ И ЛЬДИНА, КОТОРАЯ ПОД НАМИ

     Я  вообще медленно схожусь с людьми и никогда  --  с людьми без чувства
юмора; улыбка,  словно снятый  замок, раскрывает  человека, делает  разговор
непринужденным, не заставляя  лихорадочно метаться  в  поисках темы и тщетно
настраиваться  на  чужую радиоволну. Гонкуры считали, что смех -- физиономия
ума,  а  восприятие   юмора   --  показатель  умственного  развития.  Мнение
субъективное, но я охотно его разделяю и нахожу многочисленные подтверждения
в  жизни.  Не   припомню   в  мировой  литературе  ни  одного  по-настоящему
остроумного  человека,  который  был бы нам  не  симпатичен. Пройдоха мистер
Джигль,  светские  бездельники Уайльда,  булгаковские Коровьев-Фагот  и  кот
Бегемот, блестящий авантюрист  Бендер --  как бы ни пытались  авторы сделать
веселых  ребят  отрицательными  (скажем  прямо, эти  попытки были достаточно
робкими), ничего у них  не получалось. Такова уж великая притягательная сила
юмора,  ему многое  прощается  --  если, разумеется, он ведет себя  в рамках
установленных правил.
     Я знал одного весельчака, который захотел похохотать -- вы не поверите!
-- над собственным начальником. Угадайте, кто смеялся последним?
     Анатолий Васильев сразу пришелся мне по душе. Он не  стал тратить время
на светскую болтовню, спрашивать о здоровье и аппетите, а сразу взял быка за
рога.
     -- Будете о нас писать?
     -- Надеюсь, -- признался я.
     -- Значит, вам нужно окунуться в жизнь, -- решил Анатолий. -- Вы должны
увидеть полярников за их высокоинтеллектуальной работой.
     -- Вот именно, -- обрадовался я.
     --  Поэтому,  -- закончил свою мысль Анатолий,  -- пойдемте  разгружать
"Аннушку", на ней скоропортящийся груз -- свежие овощи.
     К  "Аннушке" уже шел трактор, таща за  собой большую стальную волокушу.
Мы по  очереди, подходили  к двери  самолета,  принимали мешки  с картошкой,
ящики  с  овощами  и сваливали  на волокушу.  Таскать тяжести  на  морозе, в
тяжелой  одежде -- нелегкая работа, и в ней принимают  участие все свободные
от вахт.
     -- С овощами  закончено, -- нетерпеливо  заявил командир самолета  Саша
Лаптев, -- бочки с соляркой остались, быстрее разгружайте!
     -- Доктора! -- закричал кто-то. -- Доктора!
     -- Мы здесь!-- с разных  сторон  к самолету бросились  Лукачев  и  врач
новой смены Парамонов. -- Что случилось?
     -- Да вот бочки нужно срочно сгрузить, -- сообщили им. -- Ребят  просят
поздоровее.
     -- Фу,  напугали,  дьяволы! -- Лукачев облегченно  вздохнул.  -- Пошли,
займемся прикладной медициной.
     И здоровяки врачи вместе с  Васильевым не без лихости начали  выгружать
двухсоткилограммовые бочки.
     Закрепив на волокуше последнюю  бочку, грузчики по-бурлацки  сплюнули и
закурили.
     --  Герой  Арктики!  --  Анатолий разгладил черные усы  и  с  уважением
похлопал  Лукачева  по почтенному  животу.  --  Жаль,  что  с  гранитом  так
получилось...
     -- С каким гранитом?-- поинтересовался я.
     -- Неужели не знаете?  -- с наигранным  удивлением спросил Анатолий, не
обращая  внимания на  слегка  побагровевшего доктора.  --  На  родине  героя
сооружали  из гранита  статую доктора Лукачева,  лучшего грузчика дрейфующей
станции. Но вот беда: гранита на живот не хватило...
     --  Вы лучше его  спросите,  почему на станции нет наждачной бумаги, --
мстительно посоветовал Лукачев.
     Да, я забыл вам показать... -- торопливо начал Васильев.
     -- Успеешь, -- хладнокровно прервал доктор. -- Так вот, дело в том, что
почетный полярник товарищ Васильев  Анатолий Николаевич нуждается  в большом
количестве  данного технического  материала  -- причем  для личных  нужд. --
Доктор от удовольствия  чмокнул губами.  -- Когда он  приезжает из Арктики в
родную кубанскую станицу, то по ночам драит наждачной бумагой свой бронзовый
бюст на площади.
     Противники посмотрели друг на друга, нахохлились -- и расхохотались.
     После  того как овощи были перетащены  и сложены  в кают-компании, мы с
Анатолием отправились на осмотр лагеря.
     Льдину размером два на три километра  почти правильным кругом окаймляли
торосы.  Первый  состав станции,  продрейфовавший вот  уже год,  к поведению
льдины очень серьезных претензий не имел, вела она себя примерно  на тройку.
Для льдины это не так уж мало.
     Два балла за поведение были сняты за выходку с полосой. Рядом с лагерем
находилась  отличная  полоса  длиною  в  тысячу  метров.  Льдина  ухитрилась
расколоться  таким  образом,  что половину полосы унесло  далеко  в сторону.
Через  некоторое время  блудная половина  раскаялась и  вернулась обратно, и
трещину даже удалось "заштопать",  но две недели назад полоса вновь лопнула,
и  на этот раз непоправимо. Тогда-то и был создан подскок  -- аэропорт имени
Данилыча. И еще  был случай, когда льдина повела себя  бестактно, но об этом
потом.
     Несмотря на твердую тройку, я отнесся к льдине с недоверием, так как  о
ней  неодобрительно  высказался Морозов.  По  его  мнению,  лед  на  "СП-15"
неважный, он слеплен из нескольких кусков, вроде лоскутного одеяла, и  будет
большой  удачей,  если  новой  смене  удастся  продрейфовать  без  серьезных
происшествий.  Но  Дмитрий  Николаевич   слабо  в  это  верил  --  опыт  ему
подсказывал, что вряд ли стоит рассчитывать на такую удачу. К сожалению,  он
оказался прав...
     В центре льдины на небольшом расстоянии друг от друга разбросаны домики
и  палатки. В палатках теперь  почти не живут  -- Арктика их забраковала. Из
каких только тканей палатку ни делали,  все равно  она промерзала: на уровне
головы  -- 25  градусов  тепла, на полу -- 15  градусов  холода.  То ли дело
домик. Представьте себе четырехугольник  из  желтых  фанерных  щитов, хорошо
подогнанных,  начиненных  толстыми  пенопластовыми  прокладками.  Получается
превосходная жилая  комната. В отличие от палаток с их газовым камином домик
обогревается  портативной  угольной печкой, топить которую легко  и приятно.
Над печкой закреплен стальной прут для просушки одежды и унтов. На  нарах --
матрасы, одеяла, спальные мешки. У входа на стене висит умывальник, под  ним
-- таз, ведро для мусора. Не люксовский номер для интуристов, но жить можно.
Домик  закреплен  на полозьях: если  рядом  пройдет  трещина, трактор быстро
перетащит его на безопасное место.
     Жилых домиков на станции всего шесть, и в обычное время в каждом из них
живут два-три  человека. Но сейчас пришлось  уплотниться: вместе  со  старой
сменой,  которая вот-вот улетит на материк, живет часть новой, да еще экипаж
"Аннушки", да  еще гости. Скажем прямо,  без  особого шика, но все с  грехом
пополам разместились.
     Кают-компания, к которой примыкает  кухня, слеплена из  двух домиков, в
такой же комбинации -- баня и движок, тарахтящий круглые сутки.
     Метрах  в ста  от центрального жилого массива торчит  из сугробов домик
радистов. Здесь же возвышается стальная антенна, и неподалеку высокая  мачта
с красным флагом, самым северным государственным флагом Советского Союза.
     На  таком  же  расстоянии  от  центра,  как  и  радисты,  расположились
метеорологи.  Если  присмотреться,  можно  увидеть крышу их  домика, целиком
зарывшегося в  снег. Рядом -- метеобудки,  приборы, измеряющие направление и
силу ветра, и прочее оборудование.
     Ощетинившись  рогами  малахита  (того  самого  2,5-тонного  прибора,  с
которым  полярник "перепрыгнул"  через  трещину),  спрятался  в снегу  домик
аэрологов. Неподалеку от  него  раскинулась  палатка,  в которой живут члены
экспедиции  Якутского филиала  Академии  наук, прибывшие  на  полюс  изучать
космические лучи.
     Еще в одной палатке -- хозяйство гидрологов, ее мы скоро посетим.
     Все эти строения производят самое мирное впечатление,  но о том, что ты
все-таки  находишься не  на  заснеженной  тверди,  а на  льдине,  напоминают
невысокие  курганчики,  прикрытые  брезентом.  Они в продуманном  беспорядке
разбросаны  в  радиусе  двухсот метров  от центра  лагеря.  В  курганчиках--
аварийные запасы продовольствия, одежды, клиперботы, горючее.  Лучше  лишний
раз  перестраховаться,  чем щелкать  зубами от голода и холода  на  осколках
развалившейся льдины.
     Если  по  расположению  лагеря  вопросов  больше  нет,  перейду  к  его
обитателям.


АНАТОЛИЙ ВАСИЛЬЕВ

     Анатолия  мне  сам  бог послал.  В первые  дни, когда  чувствуешь  себя
ужасающе  лишним, когда  полярники шарахаются от человека с  блокнотом,  как
безбилетники от контролера, Толя стал моим первым  и главным собеседником. Я
думаю, наверное, из жалости: такая неземная жажда материала светилась в моих
глазах, что  комендантское сердце  не  выдержало.  "Ведь  корреспондент,  --
наверное, думал Анатолий, -- тоже  человек. У него есть семья, дети, которые
протягивают свои ручонки и просят хлеба. Зачем же бросать этого отверженного
на произвол судьбы? Пусть бродит  рядом и клюет по крохам, авось чего-нибудь
накропает -- ведь нет такой ахинеи, у которой бы не нашлось читателя".
     А может, и не из жалости. Просто у Васильева -- явный избыток жизненных
сил,  и  его  многочисленные  обязанности  (я  забыл  сказать,  что  он  еще
производил и все взрывные  работы) не могли поглотить вулканическую энергию,
вырабатываемую  могучим  организмом.  И  частицу этой  энергии Анатолий  без
ущерба для здоровья уделил мне.
     На Крайнем Севере он провел уже десять лет -- зимовал, прошел северными
морями многие десятки тысяч миль,  совершил более  ста  первичных посадок на
лед  для производства  океанографических  работ -- короче,  испил  из  чаши,
называемой  Арктикой. Васильев  --  почетный  полярник:  звание,  которое не
так-то просто  заработать.  Во  всяком  случае,  куда  труднее,  чем  звание
заслуженного  артиста   автономной  республики,   которое  с  ходу  получают
столичные эстрадные артисты в благодарность  за  недельные гастроли. Чтобы в
анкете не оставалось  свободных  граф,  добавлю,  что  Анатолию 30  лет,  он
холост,  в перерывах  между  зимовками  работает  в  Ленинградском институте
Арктики и  Антарктики. Как  это  такого  парня девчата до  сих пор  оставили
гулять на свободе -- ума  не приложу.  То  ли муженек, который без сожаления
меняет  домашний очаг  на  льдину,  нынче  не котируется, то ли сам Васильев
откладывает решение брачного вопроса до выхода на  пенсию -- не знаю. Как бы
то ни было, он бродит нестреноженный, являя собой вопиющее нарушение законов
демографии, нашедших  свое  выражение  в том, что  "на  десять  девчонок  по
статистике девять ребят".
     "Но все это мура", --  как указывает  Анатолий. А главное, в самом деле
стоящее он  сейчас  мне  демонстрирует.  Мы сидим  на раскладных  стульях  в
палатке  гидролога.  Кроме  нас, здесь  находятся газовый  камин, лебедка  с
тросом,  деревянный  щит  на  полу  и  четыре  вертушки  --  буквопечатающие
аппараты, которые  по  заданной  программе отмечают  скорость  и направление
течений.  В  палатке  тепло.  Мы,  сбрасываем  шубы,  и  Анатолий,  поднимая
деревянный щит, говорит:
     --  Прежде всего  позвольте  представить  вас океану... Передо мной  --
озаренный    светом   электрических    лампочек   один    квадратный    метр
прозрачно-голубого   Ледовитого   океана,  прямоугольная  лунка,   созданная
направленным взрывом в  трехметровом льду. Любопытное  зрелище.  Я засовываю
палец в  океан  и говорю  "здравствуйте". Океан не  отвечает,  и  его  легко
понять: стихия, которая таскает на себе миллиарды тонн льда, может позволить
себе  некоторые  отступления от  хорошего  тона.  А  вот  это  действительно
здорово: по ледяной стене лунки ползает крохотный рачок. Нельзя сказать, что
он выбрал себе для жилья самое удобное на земном шаре место, но согласитесь,
что  любое  живое  существо  в таких широтах заслуживает признания. А не так
давно вытащили  вертушку вместе с вцепившимся  в трос большим кальмаром. Это
уже не какая-нибудь  букашка,  не  знающая  даже  таблицы  умножения; случай
редчайший. Желающие взглянуть на это заспиртованное чудо  могут  посетить  в
Ленинграде музей Арктики и Антарктики.
     --  Попадались и другие  трофеи,  --  вспоминал Анатолий. --  Но  самую
удачную  рыбалку  я  провел  несколько лет назад  километрах  в  тридцати от
полюса.  Взорвал  лунку  --  и  вытащил  из воды  двух  оглушенных  рыбешек,
сантиметров  по  тридцать. А  в  другой раз подумал,  что  начинаю  страдать
галлюцинациями. Дремал с  товарищем в палатке,  просыпаюсь от  всплеска-- на
меня из лунки смотрит нерпа. Улыбнулся и закрыл глаза -- приснится же такое!
Снова  всплеск. Смотрю -- живая  нерпа. Поверил. Сделал ей знак  -- приходи,
мол,  на  чашку  чая.  Нерпа  удивилась  и  нырнула, а товарищ,  которого  я
разбудил,  высмеивал  мой правдивый рассказ о нерпе  до тех пор, пока она не
явилась  второй раз. Мы  стали уговаривать ее  выйти  и  погреться,  но наше
общество, видимо, показалось нерпе недостаточно изысканным.
     Предупредив меня:  "В лунку  окурков  не  бросать -- грех!" -- Анатолий
включил  мотор и начал подъем  вертушки. Когда-то  эта работа  производилась
вручную:  Эрнст  Кренкель без  особого  удовольствия вспоминает, как четверо
папанинцев  долгими часами мучились над  тем, что один  современный гидролог
делает в несколько минут. Я узнал,  что погружается вертушка максимально  до
тысячи  двухсот метров. Работа  гидрологов  имеет  большое научное значение:
добываемые  пробы   позволяют  уточнять  не  только  температуру  (до  сотых
градуса),  но природу  и происхождение морской воды,  из какого бассейна она
сюда  пришла:  Атлантического, Тихоокеанского  и  так  далее.  Добыв  пробу,
Анатолий  делает  ее химический анализ. На больших глубинах подобная  работа
производится впервые. Начата  она была  на станции  "СП-14", но исследование
пришлось свернуть: льдину разломило, вертолет в полярную ночь эвакуировал ее
население, и научная работа теперь продолжается здесь.
     К сожалению,  мне не удалось увидеть, как берется грунт. Несколько дней
назад  Анатолий  поднял  грунт с глубины  3380 метров -- сорокасантиметровый
слой овеществленной истории океана.
     --  Вот  так и  работаем,  --  подытожил  гидролог,  ласково поглаживая
вытащенную из воды вертушку. -- Хрупкая вещица...
     Приподнять  эту  "хрупкую  вещицу"  сил у  меня  не  хватило.  Анатолий
усмехнулся.
     -- Физику учили? На глубине тысячи метров давление сто атмосфер. Иногда
гидрологи  хватаются за  головы: приборы,  сделанные  из  прочнейшей  стали,
возвращаются  из  океана   словно  сплющенные  чудовищным   молотом.  Можете
вспомнить историю с американской подлодкой "Трешер", которую океан  раздавил
как орех. Не любит шутить старик Нептун...
     В  этот же день  Анатолий продемонстрировал и свое искусство взрывника.
Направленным  взрывом  аммонита  он  вырвал крышку у железной  бочки с такой
ювелирной точностью, что заказчику -- доктору --  не к чему было придраться.
А Генералов без тени улыбки заявил  польщенному Анатолию, что доверил бы ему
вырвать взрывом больной зуб. Однако искреннее, от души, предложение Анатолия
тут же провести этот  прелюбопытный опыт Генералов отклонил -- под предлогом
недостатка времени.
     Впоследствии я познакомился и с  другими качествами Анатолия Васильева:
всегдашней готовностью прийти на помощь,  отменнейшим аппетитом,  грубоватой
на  первый взгляд  прямотой и вспыльчивостью,  которая  не столько  обижала,
сколько веселила окружающих. Он любил разыграть товарища, не обижался, когда
разыгрывали его самого, ни разу  не отказался от дополнительного бифштекса и
внеочередной стопки  коньяку, без особого успеха боролся  за чистоту родного
языка и не упускал случая с мечтательным  вздохом произнести: "Эх, у  нас на
Кубани!" И при этом расправлял усы.


ДОКТОР ЛУКАЧЕВ О САМОМ СЕБЕ

     -- Что-то  вы погрустнели, доктор, --  заметил я, растапливая печку, --
это не  вяжется  с  вашим образом. У  меня записано,  что вы  очень большой,
упитанный и постоянно добродушный  человек  примерно тридцати  пяти  лет  от
роду.
     --  Наблюдаете? --  проворчал Виктор  Васильевич,  закуривая.  -- Тогда
можете  записать и  выдать за свое  следующее наблюдение. "Странная вещь  --
психология полярников перед отъездом на материк после годичной зимовки. Весь
год  трудились как черти,  но теперь,  когда  остались считанные дни, -- все
мысли только о доме..." Записали?
     По  предложению  доктора я поселился в медпункте, где, кроме Лукачева и
Парамонова,  жил  еще  повар Степан Пестов. Но Парамонов  дежурил по лагерю,
Степан Иванович  был  на  камбузе, и  я  приготовился к  долгому, без  помех
разговору.
     -- Да, только о доме, --  повторил Виктор Васильевич. -- В голову лезут
совершенно  неожиданные мысли,  появляются  нелепые, смешные  желания...  Вы
знаете, о  чем  я сейчас больше всего мечтаю? О зеленом  листочке. Размял бы
его и вдыхал эту зеленую горечь...
     Мы  долго разговаривали  в тот вечер  о полярниках,  призвании  врача и
судьбе.
     Раньше  все  объяснялось просто: судьба человека на  роду  записана,  и
каждый шаг его  предопределен свыше. Это было очень удобно, ибо избавляло от
ответственности,  которая возлагалась на плечи бога.  Но даже  теперь, когда
вакуум, образовавшийся отказом от всевышнего, заполнил  отдел кадров, судьба
выписывает такие неожиданные восьмерки, что просто диву даешься. Наверное, в
этих неожиданностях -- вся прелесть жизни...
     Одна из таких восьмерок и забросила в Арктику мирного хирурга псковской
больницы. Конкурс был  жестокий, стать врачом дрейфующей станции  -- большая
честь для хирурга. Виктору Васильевичу помог победить  не только его высокий
профессионализм, что принималось в  расчет  в первую  очередь,  но и фактор,
который безразличен для защиты диссертации, но очень важен на льдине: мощная
фигура и  незаурядная физическая сила.  Ибо  полярное начальство  совершенно
справедливо рассуждает таким образом: появится ли необходимость  вырезать  у
кого-либо аппендицит -- неизвестно,  а вот перетаскивать бочки  и откапывать
домики нужно будет наверняка.
     --  И год  назад, -- рассказывал Лукачев, -- сразу  же  по  прибытии на
льдину  я  включился  в  истинно медицинскую деятельность  --  строительство
лагеря и переброску грузов. Сначала все  это захватило, тело соскучилось  по
физической  работе,  но потом, когда  первый азарт прошел,  я  вспомнил, что
давно не держал в руке скальпель.
     Виктор Васильевич взял  со стола скальпель,  повертел  его и со вздохом
положил на место.
     --  Вот так  и держу... когда нужно зачищать карандаш... Ребята крепкие
--  слабого сюда  не возьмут -- и  гордые.  Даже  тогда,  когда  чувствовали
недомогание, к врачу старались не обращаться, чтобы не уронить себя в глазах
товарищей.  Приходилось  даже  выискивать  этих "перестраховщиков".  Так,  я
заметил, что инженер-физик Володя Николаев и механик Павел Андреевич Цветков
сильно  переутомились. Силой  заставил  их  отдохнуть.  Метеоролог  Геннадий
Михайлов ходил с воспалением мышц -- и ни  разу  не пожаловался,  я случайно
узнал об  этом. Ребята приходили с легкими травмами, перевязывались -- и тут
же  отправлялись   на   вахту.   Не  припомню   случая,   когда   кто-нибудь
воспользовался бы законным правом  взять освобождение от работы. Как врач, я
не  могу  одобрить такого отношения к своему  организму,  но как полярник --
приветствую,  здесь  иначе  нельзя.  Правда, раз  пять  ко мне  приходили  с
перекошенными от страдания физиономиями...
     -- Зубы?
     -- Они самые. Как я мечтал о бормашине, пусть самой плохонькой! Без нее
вылечить  зуб  так  же  трудно,  как  без  ножа  открыть  консервную  банку.
Приходилось удалять. Зато, слава богу, эта мебель ни разу не пригодилась, --
доктор похлопал  ладонью по операционному столу.  -- В полярную  ночь, когда
самолет на  льдину  не сядет, я  меньше всего  на  свете хотел повышать свою
квалификацию хирурга. Но диктаторские медицинские права использовал как мог.
Мороз 45 градусов, а Павел Андреевич --  с открытым горлом: а  ну, домой, за
шарфом!!  Володя, щеголять в сапогах будешь на свадьбе,  а сейчас немедленно
надень унты! Почему в легком белье? Отстраняю от работы! Вот так. Слушались,
голубчики, с врачом никто ссориться не хотел...
     В  распахнувшейся  двери  показалась  чья-то голова  в  мохнатой шапке.
Голова скосила на меня глаза, понимающе подмигнула доктору и исчезла. Доктор
засмеялся.
     -- Наглядная иллюстрация к моей последней мысли. Поняли, в чем дело?
     -- Пока нет, -- признался я. -- Мне показалось, что я здесь был третьим
лишним.
     --  Совершенно верное умозаключение.  Так продолжаю,  с врачом никто не
хочет  ссориться еще и потому, что  он -- начпрод. А эта должность на льдине
необыкновенно  авторитетна, поскольку в  руках  начпрода  находится  могучее
средство воздействия  на  полярную массу  -- спиртные напитки.  Вот они, под
нарами,  --  два  ящика.  Этот  голубчик,  который  только  что  нанес столь
бесполезный визит, надеялся выклянчить одну бутылку --  угостить прибывших с
новой сменой друзей. Он  знал, что я откажу, но все-таки  мечтал разжалобить
меня своим красноречием. Ничего, 15 апреля  -- День станции, тогда и  выпьем
-- по приказу начальника будет выдана бутылка  на троих. Кстати, одна широко
распространенная легенда:  будто  полярники вместо  воды пьют  спирт,  чтобы
согреться.  Глупая  чушь. Конечно, если  товарищ  сильно замерз или, скажем,
провалился в трещину -- спирт  бывает очень полезен. Но в повседневной жизни
на льдине  о  выпивках  не может  быть  и  речи. Фритьоф Нансен  вообще  был
принципиальным  врагом  спирта, полагая, что он  ослабляет  сопротивляемость
организма. Правда, это одно  из  немногих  мнений  великого ученого, которое
полярники  в  массе своей  не  склонны  принимать  на  веру,  но  у нас  оно
проводится в жизнь. Доктор махнул рукой и лег на постель.
     -- Но все это  в прошлом, дела я сдал  Парамонову,  скорее домой... Две
девочки у меня. Лидочка выросла ровно вдвое. Когда я уехал из Пскова, ей был
год и два  месяца,  а теперь --  два года четыре месяца. Кстати,  Лидочкой я
назвал  младшую  в  честь  тещи,  она  у  меня  --  прошу  не  улыбаться! --
превосходная женщина. А Марине семь, -- мечтательно произнес доктор. -- Ждут
небось мои цыплятки возвращения блудного папы... Не только я, все  наши папы
на льдине сильно  скучают по детям. Как человек ни занят,  а  время  скучать
всегда найдется,  даже в самой напряженной  работе есть просветы. Особенно в
полярную ночь. Вот еще неисчерпаемая тема для исследований. Уходит солнце --
и вместе с ним частица тебя  самого. И без этой неведомой частицы нарушаются
психические процессы: люди становятся  замкнутыми,  более  раздражительными,
ухудшается  аппетит.  Фантасты  полагают,  что,  когда  через  миллионы  лет
погаснет солнце, люди уйдут в подземные дворцы. Не знаю,  какие блага их там
ожидают;  быть может,  нам и  не снится  такой  комфорт,  которым  они будут
пользоваться,  но я  предпочитаю наши скромные удобства  и солнце. Мне  жаль
людей,  которые никогда его не увидят;  наверное,  подсознательно  они будут
ощущать свою неполноценность... У нас в полярную ночь общий тонус понизился,
но  взрывов не было:  работали много,  а свободное  от  вахт время старались
проводить вместе. В  такие дни лучшее лекарство от хандры -- юмор, а за этим
лекарством никто не ходил в медпункт. Одна лишь моя  научная  работа вызвала
столько шуток, что их бы хватило на всю  жизнь целому поколению конферансье.
Как вы знаете, человек в процессе жизнедеятельности затрачивает определенные
количества белков, углеводов,  воды. Меня интересовало, как протекает водный
обмен  в  организме в  условиях полярной ночи. Когда  я сказал  ребятам, что
собираюсь заняться таким исследованием, они дружно пожелали мне  успеха.  Но
когда выяснилось, что  в  интересах науки  каждый из них  должен  восемь раз
вставать в пять утра, выпивать  около литра  воды, и каждые двадцать минут--
восемь раз за  утро  -- отчитываться  перед наукой,  они взвыли. Тем, кого я
будил  для определенной процедуры, было не до  смеха, зато, отдав науке все,
что от них  требовалось,  они  всласть потешались  над  очередными жертвами.
Впрочем, главной жертвой был я, поскольку мне-то  пришлось  вставать  в пять
утра сто раз. Доктор прислушался.
     -- Не пурга ли начинается?
     Я подкинул в печку угля и взглянул в окно. Ветер заметно усиливался.
     -- Только пурги еще не хватало, -- доктор покачал  головой. -- Пурга --
это нелетная погода, а нам до зарезу нужна именно летная...
     Я  посочувствовал, но  про себя  подумал, что из  личных  эгоистических
соображений неплохо увидеть станцию во время пурги. Словно угадав мои мысли,
доктор проворчал:
     -- Всего насмотритесь... Приходишь, бывало, в кают-компанию  на завтрак
-- многих  нет.  Вдруг звонок: "Дежурный! Иди  нас откапывай!"  Это за  ночь
пурга  замела  с крышей домик  аэрологов.  Мой медпункт два раза откапывали,
начальника выручали --  спасибо телефону! Сильная пурга заметает дом за нес-
колько часов. Эх, скорее в Псков! Через  год с радостью вернусь на льдину, а
сейчас до  того хочется на твердь, в семью, в операционную! Не знаю, повыси-
лась ли здесь моя медицинская  квалификация, но грузчиком, без ложной скром-
ности,  я стал незаурядным. А ведь руки мои  по  инструментам истосковались,
вам не понять, что такое хирургический зуд... Представьте себе операционную.
Пред- ставили?
     -- Представил. Сам был ассистентом хирурга на рыболовном траулере.
     -- Отлично, коллега! -- воскликнул  доктор. -- Итак,  я  вхожу  в белом
халате. На мне -- стерильные перчатки...
     В домик вбежал дежурный по лагерю доктор Парамонов.
     -- Одевайся, эскулап, ты срочно нужен!
     --  Как  врач, разумеется? --  с нескрываемой иронией спросил  Лукачев,
натягивая унты.
     -- Безусловно. "Аннушка" привезла мешки с углем.
     Виктор  Васильевич выразительно посмотрел на меня и  набросил  шубу  на
могучие плечи.


НА КОМ ЗЕМЛЯ ДЕРЖИТСЯ

     Хотя повар Пестов был моим соседом по нарам, поговорить  с  ним удалось
лишь на вторые сутки.
     А произошло это  так. В поисках кадра киношники основательно промерзли,
и по их просьбе я отправился. на кухню добывать кофе.
     --  До  обеда  остался  час,  --  проворчал  Степан  Иванович,  яростно
размешивая борщ. Я развел руками -- нет так нет.
     -- А вы тоже замерзли? -- с подкупающей заботой спросил повар.
     Вообще-то говоря,  в моей шубе на собачьем меху замерзнуть трудно, но я
подумал,  что  мой   утвердительный   ответ  поставит  Степана  Ивановича  в
затруднительное положение.
     --  До  мозга  костей,  --  проникновенно   ответил  я,   подрыгав  для
убедительности ногой.
     Глаза Степана Ивановича блеснули: рыба клюнула.
     -- Вам-то я в  два счета помогу, --  заторопился он, -- снимите шубку и
прокрутите  вот  это  мясо.  Тут  немного, килограммов  десять,  не  больше.
Только-только согреться.
     Я взглянул на мясорубку величиной с дореволюционный паровоз  и послушно
снял  шубу.  Около часа  я добросовестно  крутил обеими  руками  эту  адскую
машину,  тихо мечтая о том,  что  сейчас придут возмущенные отсутствием кофе
киношники. "И  тогда,  --  мстительно  думал  я, --  будет  вам кофе,  будет
какава!" Но киношники,  увы, не пришли: видимо,  интуиция им подсказала, что
лучше воспользоваться другим, более приятным способом согреться.
     Удивительно, как бросаются в глаза недостатки, когда  испытываешь их на
своей шкуре.  Не доведись мне вертеть  эту проклятую мясорубку, я бы сто раз
прошел мимо нее  и не заметил, какой она  допотопной конструкции. Но когда я
вложил в нее труд, достаточный  для того, чтобы поднять камень весом  в одну
тонну  на  высоту  тысячу  километров,  то  возмутился, почему  мясорубка не
электрическая.
     -- Все становятся такими же рационализаторами, как часочек повертят, --
философски заметил Степан Иванович. -- Ну, согрелись? А то я могу предложить
вам...
     Быть может, с излишней торопливостью поблагодарив повара за чуткость, я
удалился со скоростью, на каковую только были способны мои подгибавшиеся  от
усталости ноги.
     Так я познакомился со Степаном Ивановичем Постовым. Он оказался славным
парнем,  общим  любимцем, более  того --  им  открыто  гордились.  Меня  это
удивило: повара довольно редко бывают любимцами, как и большинство людей, от
которых слишком многое  зависит.  А от  поваров зависит главное  -- желудок.
Если у повара скверное настроение,  у вас глаза на лоб полезут от перца и вы
сломаете зуб о кость, которая  спряталась в невинной  на вид котлете. Будете
вы  сыты или нет,  съедите вы  отличную отбивную или подавитесь крепким, как
кирпич, антрекотом -- все это решает повар.
     Вот  какая огромная власть у него в руках. И  она  часто его портит  --
странное свойство власти,  которая портит не только поваров. Впрочем, каждый
человек, заполучивший какую-то власть,  -- своего рода повар: все зависит от
размеров  кухни, на которой он  готовит свои  блюда.  Разве не  бывает,  что
рядовой  счетовод,  сев в кресло главного бухгалтера, мнит себя  по  меньшей
мере  тем самым алжирским беем, у которого под носом шишка? Но  повар обычно
недальновидный  человек: сознание  своей исключительности, иной раз  ложное,
делает  его  высокомерным  и  пренебрежительным  к  своим едокам,  благодаря
которым -- повар забывает об этом -- он кормится. И бывает, что шеф-повар до
такой  степени теряет над собой контроль, что  упускает из  виду одну важную
деталь: при нынешнем уровне профессионального обучения его легко заменить. И
его действительно заменяют.
     Я  привел это  длинное рассуждение  только  для того, чтобы лишний  раз
оттенить  достоинства  Степана  Ивановича,  чудесного  повара  с  характером
простого едока.
     Я быстро заметил одну странную вещь:  по отношению к Степану  Ивановичу
все ребята на станции чувствовали  себя чуточку виноватыми.  Из расспросов я
понял почему.
     Просто  Степан  Иванович  работал  больше  всех. Не  на капельку больше
других, а на  очень  много больше.  Повар  на станции единственный  человек,
который не имел  права отдыхать: люди останутся голодными. В  сильную пургу,
когда некоторые виды работ волей-неволей  приходится прекращать, повар стоит
у плиты: плохая погода -- это вовсе не плохой аппетит. В праздничные дни, на
Новый  год, когда календарь велит отдыхать, для повара самый аврал. У повара
нет выходных, как нет выходных у желудка.
     Конечно,  можно  сварить  за три дня котел  каши и  разогревать  его по
утрам.  Схалтурить  можно  --  опытный  повар  не проворонит возможности это
сделать, слишком много  примеров халтуры он видит вокруг себя -- начиная  от
газетных  заголовков  "Рязанское --  значит  отличное"  (это  о  табуретках,
отменно  сколоченных местными  умельцами)  и  кончая работой  почты, которая
совершает  воистину  героические  усилия  для  того, чтобы  адресованную  им
корреспонденцию полярники  получали как  можно  позже  (в середине апреля на
"СП-15" прибыл полный  комплект январских, февральских и частично мартовских
газет).
     Но  еще никогда  в жизни  -- не  преувеличивая ни на йоту -- я не видел
столь  чуждого  халтуре человека, как Степан Иванович. Он работал не  просто
добросовестно -- для повара, как и  для скрипача, этого  мало, -- он работал
артистично. Положа руку на сердце, торжественно заявляю: никогда, ни в одном
санатории  я  не  питался так  вкусно  и  разнообразно,  как на этой льдине.
Великолепные  борщи  и  антрекоты,  беф-строганов,  плавающий  в  неслыханно
вкусном соусе, нежный гуляш  и  изысканно  приготовленные куры, ароматнейшие
компоты -- бывший  повар ленинградского ресторана "Метрополь" мог человека с
полным отсутствием аппетита накормить до бесчувствия и превратить в отпетого
обжору.
     Когда  блюдо  особенно  удавалось,  Степан  Иванович  под  каким-нибудь
предлогом заходил  в  кают-компанию, сердито отмахивался  от поздравлений  и
уходил, пылая счастливым румянцем. Но если, упаси бог, что-то не получалось,
на повара было грустно  смотреть. Он выглядел таким усталым  и  унылым,  что
хотелось подойти к нему и сказать:
     -- Степан  Иванович, да  посмотрите на  этих сытых ребят, которых вы за
год так откормили, что их родная мама не узнает!  Если бы вы видели, с какой
быстротой  они  съедали по  две штуки забракованных вами  бифштексов (а Толя
Васильев -- целых три),  как  после обеда, отдуваясь и сонно моргая глазами,
расходились из кают компании, вы бы тут же успокоились, дорогой друг.
     Если  отбросить все наслоения, рожденные образованием и праздностью, то
главное в жизни -- это  твоя работа. Человек,  удовлетворенный своим трудом,
-- вот воистину  счастливец. Я  имею в виду не тех,  кто,  валовая видимость
бурной деятельности,  с шумом  и трескотней грохочет пустыми бочками, а тех,
кто  без  трескотни и шума  вокруг  своего  имени  целиком  отдается любимой
работе, не помышляя о  наградах, потому что работа и есть их  награда. Таких
людей немного, и чаще всего  они остаются в тени: все силы вложены в работу,
и на представительство их уже не хватает. Впрочем, портреты таких людей, как
Степан  Иванович,  вешают на  Доску  почета,  их  сажают  в  президиум,  ими
восхищаются, как чемпионами: молодец, я бы так не сумел!
     А ведь труд повара не только благодарный, он и  обидный: то, во что  ты
вкладывал  свою  душу, уничтожается без  следа. На Новый год Степан Иванович
создал  настоящий  шедевр:  огромную  корзину из теста, украшенную кремовыми
розами, клубникой  и виноградом, да так,  что каждый цветочек, каждая ягодка
казались  настоящими!  И  уникальный полупудовый  торт проглотили  за десять
минут, а сердце Степана Ивановича радовалось и разрывалось на части: ведь  в
этот торт он  вложил весь свой талант, свою любовь к  профессии,  к ребятам,
для которых еда -- одно из главных удовольствий, доступных на льдине.
     Целый  год с утра до  вечера у газовых плит камбуза. Выдалась свободная
минутка  --  берется веник и швабра:  мало я видел хозяек,  у которых  кухня
содер- жалась бы в такой чистоте.
     Целый год -- а ведь Степану Ивановичу немногим более тридцати. Он тоже,
как все ребята, хотел бы  пойти на торосы, полюбоваться игрой преломляющихся
солнечных лучей, просто посидеть, помечтать  о жене, дочке, которая родилась
уже после его  отъезда  на льдину. Мне рассказывали, что он любит природу  и
любит оставаться  с ней наедине. Но у  Степана Ивановича на себя времени  не
оставалось. Почитать  полчаса перед сном -- все, что мог  позволить  себе до
предела утомленный тяжелым рабочим днем человек.
     Напоследок еще одна деталь.
     На станции  жило  тринадцать ребят. O каждом из них можно сказать много
добрых слов --  об одних больше, о других меньше. Каждый из них поработал на
совесть, она чиста у всех. Так вот летом, когда сходит  снег, лед становится
игольчатым, острым, собаки -- их на станции две, Жулька и Пузо, -- до  крови
исцарапали лапы. И лишь у одного человека нашлось время, чтобы сшить собакам
тапочки  и забинтовать пораненные лапы. Это сделал  Степан Иванович,  добрая
душа.
     Теперь,  после  всего  сказанного,  вас  не  удивит  самая  короткая  и
убедительная характеристика из всех, что я слышал. Панов мне сказал:
     -- Если в  будущем мне вновь доверят руководство станцией, первым, кого
я внесу в список личного состава, будет Степан.


ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ ВЛАДИМИРА ПАНОВА

     Характер человека раскрывается в кульминационные минуты жизни, когда ею
поставлен вопрос: "Быть или не быть?"
     В эти минуты  вдруг обнаруживается, что мы почти  ничего о  человеке не
знали: кульминация  может превратить  тихого и скромного парня  в  героя,  а
задиру и грубияна -- в трусливого зайца.
     Мгновение, чреватое взрывом,  освещает человека, как прожектор, от луча
которого  скрыться  невозможно. На раздумье дается  одна секунда, взвешивать
все "за" и "против" времени нет, и  решение нужно принимать не только  умом,
но всем своим подспудным опытом, своим отношением к жизни.
     Когда в разговоре с ребятами упоминалось имя Панова, мне с удивительным
постоянством задавали один и тот же вопрос:
     -- А вам не рассказывали, как он заставлял нас давиться чаем?
     Эту историю я слышал несколько раз. А вдруг дополнительные подробности?
     -- Нет, не рассказывали.
     -- Дело было так...
     Февраль, полярная  ночь. Ребята сидели в кают-компании, пили чай и вели
вечный  спор  о  том,  какую   кинокартину  сейчас  запустить  --  "Берегись
автомобиля" или "Тридцать три". И ту и другую смотрели  уже раз по десять, а
дежурный по лагерю, имевший диктаторские права, колебался.
     И  вдруг в кают-компанию  позвонил метеоролог Георгий Кизино:  под  его
домиком только что прошла трещина, ее ширина уже сантиметров двадцать, и она
продолжает расширяться!
     Все вскочили со своих мест и ринулись к дверям.
     -- Побежали вытаскивать оборудование! -- крикнул кто-то.
     -- Вещи!
     -- Быстрее, по дороге шубу наденешь!
     И  в  этот  момент, когда разгоряченные  опасностью  ребята готовы были
высыпать на улицу, послышался тихий голос Панова:
     -- Чай остынет. Садитесь за стол, будем допивать чай.
     Эти слова были столь неожиданны, что все остановились.
     -- Какой там, к черту, чай? -- не выдержал кто-то.
     -- Все за стол, -- тем же ровным голосом повторил начальник станции. --
Нужно допить чай.
     И так он это сказал, что все поняли: самое главное сейчас -- это допить
чай. Все остальное  тоже важно,  но не так, как чай. Трепеща от возбуждения,
ребята уселись за стол. Несколько секунд все молча давились чаем.
     -- Ну вот и хорошо, -- поставив на стол пустую кружку, сказал Панов, --
Павел  Андреевич,  заводите  трактор  и  гоните  его  к  трещине.  Васильев,
перебрось ближе к лагерю клипербот и аварийное оборудование, пока трещина не
разошлась. Вы четверо  с аварийным  инструментом идите к домику, откапывайте
трос и цепляйте его к трактору. Сразу же после этого будем по  необходимости
выносить  оборудование.  Всем аэрологам идти к  себе --  нечего устраивать у
трещины толчею. Разрешаю приступить к работе.
     Стихия  вместо  организации --  самый опасный враг  полярников --  была
предотвращена.  Через  пятнадцать  минут домик был готов к эвакуации.  Возле
него остались лишь аварийная команда и начальник -- трещину могло развести в
любую  минуту, и  единственным  средством  борьбы  с  ней  было  угадать  ее
намерения.  К  счастью, трещина не расширилась, за ночь  ее засыпало снегом,
снег полили  водичкой, и к  утру  она подмерзла. Теперь следы этой  зловещей
трещины  непосвященный даже не различит,  их почти не осталось. А  рассказ о
начальнике станции, который заставил людей давиться чаем в тот момент, когда
по  лагерю  шла трещина,  остался и,  наверное,  войдет в полярный фольклор.
Потому что это и есть подлинное, без игры  на публику, высшее самообладание,
в котором Проявляется величие характера, то волевое решение,  которое  может
принять только сильный, уравновешенный и  сознающий высокую  ответственность
человек.
     Если  бы я сочинял  роман, то в этом эпизоде усмотрел бы ключ к  образу
Панова.  Но я  пишу  полярные были,  а с  начальником станции мне  удавалось
общаться значительно реже, чем хотелось -- мне, разумеется, а не начальнику.
Я уже говорил, что Владимир Васильевич спал лишь по нескольку часов в сутки:
готовил  научный  отчет, сдавал  дела  своему преемнику  Льву  Валерьяновичу
Булатову, утрясал разные мелочи -- самые хищные расхитители  времени. К тому
же после  первого прохладного  приема,  верный тактике никому не  навязывать
свое общество, я сам сторонился начальника. Потом мы сблизились. Началось со
случайных  встреч за едой,  их продолжили запланированные разговоры в домике
и, наконец, памятный поход на торосы.
     Вначале Панов показался мне угрюмым и  замкнутым; лишь позднее я понял,
что  это  внешнее   проявление  огромной  физической  и  нервной  усталости,
накопленной  за  год  тяжелого  дрейфа.  Ему  еще  нет  сорока,  но  жесткий
мальчишеский чуб  пробит сединой; узкие черные глаза смотрят остро и в упор,
как бы вопрошая:  "Что  ты есть за  человек?"  --  а  широкие, твердые скулы
говорят о сильном и упрямом характере. За Полярным кругом Панов провел около
пятнадцати лет, повидал людей  в разных ситуациях и поэтому не спешит давать
характеристики тем, кого не видел в деле. По образованию Владимир Васильевич
океанолог, его диссертация "Термика моря" заслужила в научных кругах высокую
оценку. Он любит свою  науку -- творческий сплав физики, химии, математики и
биологии  -- и уверен в ее  большом  будущем. В Ленинграде у него растут две
девочки,  младшей  шесть,  старшей  двенадцать лет;  он вспоминает о  них  с
нежностью и как-то не может еще поверить, что недели через три их увидит.
     Самый  большой  и   интересный  разговор  произошел  у  нас  при  таких
обстоятельствах. Панов неожиданно предложил мне пойти  с ним на обход лагеря
-- это часа на два, вдоль торосов: посмотреть, как держатся  старые трещины,
не появились ли  новые. Едва  успел я задрать нос от  такой чести, как Панов
объяснил, что по инструкции на торосы никто не  имеет  права ходить один,  а
все ребята сейчас заняты. Пошли. Панов предложил мне держаться рядом -- мало
ли что может случиться. Я вспомнил рассказ радиста Яши Баранова и  готов был
даже взять начальника под руку. А история  эта призошла на станции "Северный
полюс-7".  Туда прилетел корреспондент газеты "Труд",  которому для придания
очерку  полярного  колорита обязательно  нужно было  своими  глазами увидеть
трещину. Он  уговорил  начальника станции  Ведерникова  взять его на  обход.
Полярная ночь еще не кончилась, было темно. Начальник станции  шел  впереди,
прощупывал  лед  фонариком,  и  вдруг  какое-то  предчувствие заставило  его
обернуться. Корреспондент  исчез, словно растворился  в  воздухе. Ведерников
заметался,  бросился  назад и  наконец  нащупал лучом  фонарика  торчащий из
трещины  капюшон.  Ведерников  ухватился за него и  вытащил  корреспондента,
который не только  своими глазами увидел, но и ощутил, что  такое трещина на
дрейфующей льдине.
     Мы  прошли  мимо  ближних к  лагерю торосов,  образовавшихся  на  месте
трещины, из-за  которой станция осталась без посадочной полосы. А  вот  и ее
оставшийся кусок: на нем сиротливо чернели обломки АН-2, отлетавшего свое...
Мы  заговорили  о  полярных  опасностях.   Панов  нисколько  не  преуменьшал
постоянной  угрозы, под которой  находятся  жизнь  и спокойствие  обитателей
льдины,   но,  во  его  твердому  убеждению,  никакая  профессия  по  обилию
опасностей не может сравниться с работой полярных летчиков.
     -- Мы  всего насмотрелись, -- рассказывал Панов, -- но летчиками нельзя
не восхищаться. Летом произошел  такой случай. Погода была  неустойчивой, то
ясной, то наплывал туман,  а самолеты летели один за другим. Через несколько
минут должен  был появиться ИЛ-14 -- фамилию командира называть не  стоит, а
то еще Марк Иванович Шевелев ему всыплет. Слышим гул моторов, но над нами --
туман!  Когда самолет  разворачивался  --  пилот  видел  лагерь,  заходил на
посадку -- полоса оказывалась в тумане. На седьмом развороте полоса частично
прояснилась, но  соотношение  высоты и  посадочной скорости  было такое, что
коснуться полосы удалось в самом  ее конце, в ста  метрах от торосов. Мы все
отвернулись -- думали, конец  ребятам. Нет,  буквально над торосами командир
ухитрился взмыть в  воздух! На восьмой раз все-таки сел удачно, но экипаж из
самолета  вышел  шатаясь.  Кроме командира:  тот  очень гордился, что  сумел
посадить машину, играя со смертью в кошки-мышки...
     Владимир Васильевич рассказал, как на голой льдине создавалась станция,
как первые --  Кизино,  Баранов, Чичигин,  Цветков  и сам Панов -- на  руках
переносили через первую трещину восемь тонн груза, как ставили домики и жили
в  них вповалку  -- по  семь  человек на одиннадцати квадратных метрах,  как
собирали трактор,  без  которого сейчас  никто не представляет себе жизнь на
льдине,  как  сооружали полосу. Эта  работа  была  наиболее  трудоемкой.  На
единственной  пригодной  для полосы  площадке летом  от  таяния льда и снега
образовались  пресноводные  озера  --  да,  пресноводные,  так  как  соль из
многолетнего льда уходит вниз. Ребята  придумали такой способ: подъезжали на
тракторе к торосу, обрывали  его  тросом, цепляли и  тащили  в озеро.  Через
некоторое время озеро,  начиненное торосами,  замерзало, и трактор гулял  по
нему,   создавая  ледовую  крошку.  Потом  по  озеру  протягивали  волокушу,
нагруженную бочками, и разравнивали поверхность. Получалась отличная полоса.
     До этого  разговора  с Пановым я не сомневался  в том,  что  Арктика --
единственное,  не  считая  Антарктики,  место на земном шаре,  где не  нужны
холодильники. Поэтому, когда Панов сказал о том, что летом на льдине хранить
мясо негде, я не поверил своим ушам.
     -- Что негде хранить? -- переспросил я.
     -- Мясо.
     -- Позвольте,  но  вы сказали, что летом  на  станции бывает пятнадцать
градусов мороза.
     -- У вас цепкая память, -- похвалил Панов. -- Действительно, сказал.
     -- И негде хранить мясо?
     -- Увы, негде.
     Я  затребовал  объяснений.  Они  были  даны,  простые  и  убедительные,
подкрепленные ироническими ссылками  на школьный учебник физики. В  полярный
день  солнце  светит  круглые  сутки,  и  прилегающие  к  полюсу  районы  по
количеству солнечного тепла находятся в одной категории снабжения с Ялтой. И
лишь  то  обстоятельство,  что  лучи отражаются от белой поверхности, мешает
устроить  на  льдине  санаторий  мирового  класса: ведь воздух  прогревается
главным образом  от поверхности земли  и находящихся на ней  предметов. Если
мясо закопать в лед, забросать снегом -- солнце все равно до него доберется;
строить ледник -- дорого: нужны  бревна, земля, пенопласт, к  тому же вечная
опасность трещины... Вот и получается, что проблема  хранения мяса в Арктике
решения пока  не имеет -- смешной парадокс, который ни разу  не вызва улыбки
ни  у Степана Ивановича, ни у  посетителей кают-компании,  вынужденных летом
сидеть на консервах или, в лучшем случае, на солонине.
     В сопровождении собак  мы подошли к торосам -- Жулька и Пузо никогда не
позволяют, чтобы  легкомысленные люди уходили далеко от лагеря одни. А вдруг
медведь? Разве  люди с их жалким обонянием засекут его  на расстоянии? Лаять
они не умеют,  бегают --  просто  смех разбирает; без  собаки, одним словом,
человек с  его карабином-хлопушкой  --  легкая  добыча  для  умного медведя.
Человек с собакой -- вот что звучит гордо.
     Торосами можно любоваться, как произведением искусства, хотя фактически
они -- результат разрушения, столкновения льдин, наползающих одна на другую.
Разве  горы  и долины,  изумительные по  красоте  скалы и  заливы не созданы
разрушительной  игрой природы? Разве они не  результат столкновения  стихий?
Необыкновенно  разнообразные  по  форме причудливые  монументы  пятиметровой
высоты, в  которых  воображение  видит  то готового  к  прыжку  медведя,  то
падающую башню, опоясали  лагерь. Грани одного  тороса  сверкали  на солнце,
точно  были  усыпаны  драгоценными  камнями. Массивный,  с  почти правильной
круглой верхушкой, он навевал какие-то мучительные ассоциации.
     -- "Шапка Мономаха", -- сказал Панов. -- Так мы его назвали.
     Я кощунственно залез  на  "шапку"-- на то место, где должен  находиться
самый крупный алмаз, -- и Панов меня сфотографировал. Ребята, которые видели
этот снимок, говорили,  что  никогда  еще "Шапка Мономаха" не  выглядела так
эффектно. Теперь,  конечно, она смотрится не так -- но не мог  же  я на  ней
торчать до бесконечности.
     Мы пошли вдоль  торосов,  любуясь  застругами  --  рисунками  ветра  на
затвердевшем снегу, остроконечными, похожими на реактивные самолеты. По пути
Владимир  Васильевич показывал мне бывшие трещины: у этих -- все  в прошлом,
они  сварены Арктикой по методу академика  Патона; а  вот  на  этих -- лед в
пупырышках, в  узорчатых  цветах -- значит, он свежий, становиться  на  него
опасно.  На  одной  дрейфующей  станции  трактор  заглох  как  раз на бывшей
трещине,  не  успевшей  как  следует  затвердеть.  Механик  соскочил,  чтобы
посоветоваться с товарищами,  и в то  же  мгновенье трактор  начал  медленно
погружаться в расползающуюся трещину. Едва друзья успели поздравить механика
со  вторым рождением, как льды, сделав свое  гнусное дело и поглотив добычу,
снова сошлись как ни в чем не бывало. Панов говорил, что  все произошло  как
во  сне:  несколько  секунд назад  здесь  стоял  трактор,  реальный трактор,
осязаемый на ощупь, и вдруг он испарился...
     -- А на этом месте, -- начальник указал на свежую трещину, -- несколько
дней назад плескалась вода.
     Он осторожно перешел через бывшую трещину. Я хотел было пойти вслед  за
ним,  но  Владимир Васильевич меня  остановил: у самой кромки из-под его ног
показалась вода, ледок на трещине был сырой, как свежая каша.
     Недавно  мы встретились с Пановым  в Москве  и весело  вспоминали  этот
случай: таким  он  показался  нам забавным. Мы просто  хохотали  --  сидя на
диване в  теплой  квартире.  Но тогда, насколько я могу припомнить, никто из
нас от хохота не надрывался.
     Лед треснул,  и Панов по плечи оказался в воде. Смешно?  Согласен, если
под  вами  уличная  лужа,  а  не трехкилометровый слой ледяной  воды  океана
(температура которой, к сведению, была минус один и восемь десятых градуса).
Во избежание  кривотолков сразу же  замечу: никто  из нас  не рвал  на  себе
волосы и не  бросался  звонить  по  телефону.  Более  того, то,  что  сделал
пострадавший, показалось  мне лежащим  за  пределами здравого смысла: вместо
того чтобы без всяких предварительных условий принять братскую помощь, Панов
чуть  оттолкнулся  от  края  трещины,  развел  руки,  чтобы  барахтаньем  не
расширить полынью, --  и  улыбнулся.  Потом-то  я понял, что  своей  улыбкой
Владимир Васильевич приводил меня  в чувство, но тогда я решил, что началась
галлюцинация.
     -- Руку! -- заорал я чужим голосом, лежа на краю. -- Руку, черт возьми!
     -- Спокойно,  --  произнес Панов, балансируя  в воде,  --  отодвиньтесь
чуточку подальше. Вот так. Теперь давайте.
     Он крепко взял меня за руку,  подмигнул и осторожно выбрался на льдину.
Я  засуетился, начал было снимать шубу, но Панов  сделал отрицательный жест:
"Теперь-то  понимаете, почему мы носим  кожаные  костюмы?" Отказался он и от
унтов:  вылил  из  сапог  воду,  выкрутил  портянки,  отряхнулся,  надел мои
перчатки  --  и  начался  такой  кросс  на  один  километр  по  пересеченной
местности,  что  к  финишу  оба  спортсмена оказались  совершенно  одинаково
мокрыми. Во всяком  случае, человек, не бывший на месте происшествия, мог бы
запросто перепутать пострадавшего.
     Придя в  домик, я переоделся и с грехом пополам вполз на верхние нары с
твердой уверенностью, что  никакая сила в мире  не поднимет меня до утра. Но
не тут-то  было!  Минут  пять  неземного  блаженства  -- и вдруг  телефонный
звонок. Трубку снял доктор Лукачев.
     -- Вас требуют к начальнику, -- сообщил он. -- Что сказать?
     Я слабо простонал.
     -- Не реагирует, -- весело доложил трубке доктор. -- Нет, с виду живой,
сейчас проверим... Будет исполнено! -- Доктор положил трубку.
     -- Ведено доставить на носилках, -- ухмыльнулся он. -- Приказ!
     Кое-как  я  доковылял до  резиденции Панова  --  самого  захудалого  на
станции  домишка  без  тамбура.   За  столом  сидели   начальник  экспедиции
"Север-19" Николай Иванович Тябин, Туюров, Булатов и Панов. Впервые я увидел
Владимира Васильевича столь разговорчивым и  веселым -- может, я ошибся и не
он  только  что  искупался  в  Ледовитом  океане? Мы  выпили  за  мужество и
самообладание  Панова,  за  удачу  и, как принято  в  таких  случаях,  стали
наперебой приводить примеры из личной практики. Николай Иванович рассказал о
том, как в Антарктике выбирался из сорокаметровой пропасти, а Туюров поведал
историю о ночной осенней рыбалке, когда они с приятелем перевернули лодку на
середине  большого озера  и  лишь  благодаря  случайному  рыбаку  отделалась
бронхитами.
     В  заключение  отмечу,  что  Панов  всего несколько  дней вынужден  был
прибегать к  помощи носового платка. Хорошая штука -- кросс, да еще  бутылка
коньяка, поставившая на происшествии закономерную и приятную точку.


ОДНА МИНУТА НА ЭКРАНЕ

     Люди всегда  любили  заглядывать  в  прошлое --  особенно  тогда, когда
хотели  переделать  настоящее.  Правда,  сведения,  которые  мы  черпаем  из
истории, бывают  несколько противоречивы из-за скудости материала: одно дело
восстановить по челюсти облик ископаемого животного, как это сделал Кювье, и
совсем  другое  -- по хребту  вождя воссоздать историю  его  народа. Поэтому
история,  особенно до нового времени,  похожа на весьма жидкий  бульон,  где
вместо  воды  --  воображение  ученого, а одинокие  блестки  жира -- крупицы
довольно-таки сомнительного  фактического материала. Мы до  сих пор даже  не
знаем, жил ли в действительности человек,  ставший прототипом образа Христа,
несмотря  на несомненные  свидетельства  четырех  апостолов и  одной  тысячи
монастырей,   раздобывших  тонну  гвоздей  со  святого  креста  на  Голгофе.
Последнее  доказательство   подлинности  Христа,   предъявленное  в   романе
Булгакова, очень убеждает, хотя кое-кого смущает тот  факт, что единственный
оставшийся  в  живых  свидетель,  господин  Воланд, --  лицо  с  подмоченной
репутацией.
     Другое дело -- если бы в те времена было кино. Сколько спорных вопросов
разрешилось бы в одну  минуту, сколько  бы развеялось  легенд!  Быть  может,
оказалось  бы,  что  в  битве  при  Каннах  римское  войско  растоптали   не
Ганнибаловы слоны,  а стадо  взбешенных  коров; что  Цезарь  скончался не от
ножевых ран, а от слишком плотного ужина и что Понтий Пилат не кривил душой,
когда  во  время  долгой беседы  об Иудее  на  вопрос друга, не помнит ли он
такого проповедника -- Иисуса из Назареи, надолго задумался  и чистосердечно
признался: "Иисус из Назареи? Нет, не помню" (свидетельство Анатоля Франса).
     Нашим  потомкам будет проще: воссоздавая историю  двадцатого  века, они
просмотрят киноленты. Наверное, они улыбнутся, увидев первобытные автомобили
с бензиновыми двигателями, замрут  от  восторга,  когда  по  экрану пробежит
давно  исчезнувшее  животное (дворняжка), и  будут долго  спорить, зачем эти
странные предки резали,  давили  и сжигали друг друга,  в то время как их же
великий поэт утверждал, что "под небом место есть для всех"?
     Но хотя потомкам будет  проще, посочувствуем им: многого они не увидят.
Например, как на  станции "Северный  полюс-15"  снимались  эпизоды, занявшие
одну минуту на экране.
     Как человек, тесно  связанный с кинематографом (я хожу в кино  тридцать
лет  и за эти годы  вложил  в  него  уйму денег), я не  уставал  восхищаться
стойкостью  съемочной  группы,  ее  железной  выдержкой   и   нечеловеческой
трудоспособностью.
     Я,  пожалуй, еще  не видел своими глазами,  чтобы люди вкладывали столь
огромное  количество  труда,  заранее  зная,  как   невелика  будет  отдача.
Подвижники  и великомученики,  упрямые фанатики  и стоики  --  какими только
эпитетами я мысленно не награждал эту троицу!
     Борис Белоусов, астроном  из новой смены, рассказывал,  что  на станции
"СП-8" одному  кинооператору до  зарезу  нужен был в  кадре  медведь.  Зверь
появился  ночью,  и разбуженный оператор  бросился  с камерой из  палатки...
босиком  по  снегу, почти  раздетый.  А другой оператор тоже  снимал,  но не
медведя, а своего полуголого коллегу. Вот это -- настоящий кадр!
     Будь у меня кинокамера, я заснял бы фильм о том, как снимался фильм. За
качество изображения не ручаюсь, но в одном совершенно убежден: демонстрация
моего фильма раза в  два  бы уменьшила конкурс среди поступающих в  институт
кинематографии,  которые зачастую  представляют себе  будущую  жизнь в  виде
ковровой дорожки, бегущей от Каннского фестиваля к Венецианскому.
     А фильм -- точнее, одна его минута  -- снимался так. Сначала было слово
--  энергичное  слово в адрес кинокамеры,  которая  замерзла. Ее затащили  в
домик, разобрали и прочистили ей мозги керосином. Камера заработала.
     Потом было  второе слово  --  столь же эмоциональное,  но  уже  в адрес
кинопленки,  которая  от  холода  потеряла эластичность  и стала трескаться.
Кое-как  вышли из положения  и бодро отправились  на полосу -- сейчас должна
было садиться "Аннушка".
     Генералов надел на плечи металлическую  упряжь, посадил на нее камеру и
направил объектив  в небо. "Аннушка" пошла на посадку, но не успел Генералов
спустить  пленку  с привязи,  как  подошел  Туюров и  с  лирической  грустью
сообщил,  что  замерз  объектив.  Все  трое  киношников  синхронно  изложили
объективу  все, что они думают  о  его прошлом, настоящем  и будущем,  но за
гулом мотора я, к сожалению, кое-чего не уловил. Пришлось батареи, штативы и
камеры тащить обратно в домик.
     Когда в объективе проснулась совесть, мы вновь пошли на полосу снимать,
как   "Аннушка"  отрывается  от  льдины  и   нашего  коллектива.   Кадр  был
великолепный:  от  винта несся снежный вихрь, Саша Лаптев помахивал  из окна
рукой. Генералов нажал на спуск, но из камеры вместо привычного  стрекотанья
вырвалось  какое-то старческое  покашливанье, которое  привело  киношников в
состояние тихого бешенства.
     Снова побежали в  домик. Генералов грел камеру у себя на груди, гладил,
ласкал, извинялся за разные  слова в  ее  адрес и  даже  трогательно чмокнул
губами. Отогрели камеру. Еще раз  проверили объектив.  Вновь  отправились на
полосу -- встречать возвращающуюся с подскока "Аннушку". До последней минуты
камера  грелась под шубой, а объектив  Генералов положил себе на грудь -- на
область  сердца.  Если  бы  "Аннушка"  появилась  одна  --  быть  бы  ей  на
кинопленке, ей бы  просто деваться было  некуда. Но она появилась  вместе  с
туманом. Бьюсь об заклад, что  ни один туман на земном шаре не был  встречен
таким взрывом проклятий.
     И так -- каждый день.  Пошли  снимать,  как аэрологи запускают зонд, но
ветер  рванул шар в  сторону солнца. Специально запустили второй шар, но  он
лопнул. На третьем  -- села батарея. Метеоролог сниматься  не захотел --  не
успел побриться, и вообще он, дескать, не Софи Лорен. Панов и Булатов готовы
были отсняться, но не сейчас, а как-нибудь потом. "Лучше всего  в Ленинграде
с семьей, в воскресный день", --  трогательно сказал  Панов.  Кто-то заявил,
что на экране он уже побывал и больше его туда калачом  не заманишь: невеста
смот- рела этот киножурнал и написала, что ей теперь все сочувствуют, потому
что ее жених похож на разбойника с большой дороги.
     И лишь  Анатолий  Васильев, широкая душа, вошел в  отчаянное  положение
киношников и предоставил  себя в их распоряжение. Я присутствовал при съемке
и получил большое удовольствие.
     Крохотная  палатка гидролога, о которой я уже рассказывал, превратилась
в студию. Нетипичную дырку вверху Анатолий  прикрыл простыней,  сгреб с пола
окурки  и  прочий  мусор.  Затем  Анатолий,  свежевыбритый,  по  возможности
причесанный,  в элегантных узконосых унтах, приготовил вертушку  к спуску  в
лунку.
     Начались драматические поиски  ракурса. Игорь Куляко  включил кварцевую
лампу (температура поверхности  больше трехсот градусов), и в палатке  сразу
стало  невыносимо  жарко.  Все  сбросили  шубы.  Генералов  улегся  на  пол,
изогнулся всем телом  вокруг лунки и направил камеру  на  Анатолия,  который
торжественно застыл, как посол перед вручением верительных грамот.
     -- Улыбайся! -- заорал Генералов, с трудом  держа камеру. -- Да не так,
словно у тебя кошелек вытащили! Виталий, покажи ему, как нужно улыбаться!
     Туюров зачем-то прокашлялся и улыбнулся открытой, мужественной улыбкой.
Затем стер ее с лица и сурово сказал:
     -- Вот так, понял?
     Пока  Анатолий  подбирал  нужную  улыбку.  Генералов  устал.  Когда  он
отдохнул, обнаружилось, что Анатолий куда-то подевал отрепетированную улыбку
и теперь  на его  лице  систематически  появляется странная гримаса,  чем-то
похожая  на  нервный  тик.  В  конце  концов  потерянная улыбка  нашлась,  и
Генералов снова змеей обвился вокруг лунки.
     -- Опускай! -- прохрипел он.
     Анатолий от избытка усердия  опустил вертушку с такой  энергией, что во
все стороны полетели  брызги. Пришлось  протирать объектив. К  этому времени
Генералов решил, что гидролога выгоднее снимать в другом ракурсе. Теперь уже
вокруг лунки обвился Куляко  со своей лампой, а Генералов стрекотал из угла.
Но в самый  ответственный момент оператору неудержимо  захотелось чихнуть --
он несколько дней назад  схватил  насморк. Съемка  была  прервана. Генералов
чихнул и хотел было продолжить  работу,  но Куляко заявил, что  лампа должна
остыть.  Пока лампа остывала, Анатолий вспомнил, что ему необходимо на часок
отлучиться.   Пять  минут  его  льстивыми  голосами  уговаривали   остаться.
Уговорили.
     -- Опускай вертушку!
     Анатолий сделал зверское  лицо --  лебедку заело.  Пока приводили  ее в
порядок,  перегрелась  лампа.  Остыла  лампа  --  вспотел  объектив.  Отошел
объектив,  начали  снимать -- в  палатку с жизнерадостным "Привет,  ребята!"
вполз аэролог. Выставили аэролога  -- чуть не  рухнул  в лунку  Туюров:  еле
удержали за штаны. Наконец все успокоилось, нашли идеальный ракурс, Анатолий
улыбнулся  так, что  сам  Феллини немедленно заключил бы  с ним контракт  --
камера выпустила короткую очередь и заглохла. Кончилась пленка.
     Зато на следующий день -- 15 апреля  --  киношники взяли полный реванш.
Пятнадцатого числа  каждого  месяца  празднуется  День  станции,  к которому
приурочиваются  -- в  целях  экономии  времени  и  шампанского  --  все  дни
рождения, выпавшие на данный  месяц.  Но  пятнадцатое апреля прошло особенно
торжественно: станции "Северный полюс-15"  исполнился ровно один год. В этот
день Панов уступал свой трон и полномочия новому начальнику, Льву Булатову.
     И  вот у  мачты,  над  которой  развевается флаг,  собрались старики --
убеленные  сединами ветераны станции, продрейфовавшие вместе с ней 365 дней.
Большинству  ветеранов  нет еще  и тридцати,  и поэтому  в  ожидании  начала
церемонии  они  ведут себя недостаточно солидно: демонстрируют приемы самбо,
борются и  натравливают друг на друга Жульку и Пузо,  которые, в восторге от
всеобщего  внимания,  превратились в  игривых  щенков.  Собрались  все: даже
Степан Иванович покинул камбуз -- "на десять минут, не больше, обещаете?".
     -- Начинайте! -- слабым мановением руки Генералов разрешает церемонию.
     Под приветственные  крики Панов  и Булатов  спускают и поднимают  флаг,
обнимаются. Старики  бьют друг друга по плечам, жмут руки, целуются. Хорошая
минута! Даже завидно.
     --  Будем  делать  дубль, -- сухо  говорит  Генералов.  --  Еще  больше
оживления!
     -- Ладно, давай еще разок обнимемся, -- предлагает покладистый Булатов,
и начальники обхватывают друг друга медвежьей хваткой.
     Скорчившись  на  снегу,  Генералов  обстреливает  церемонию пулеметными
очередями. Новички завистливо  смотрят со стороны. Им еще до такой церемонии
дрейфовать целый год...
     А  вечером  снимали  пургу,  которая  внезапно,  как  бандитская шайка,
налетела на  станцию. Пробираясь чуть ли не ползком, проваливаясь по  пояс в
снег, ребята снимали уникальные кадры: пургу на  льдине. Капризную  камеру с
ног до головы обмотали байкой, своими телами защищали  ее  от пронизывающего
ветра, каждые пять минут убегали греться в  домик и все-таки запрятали пургу
в  кассету с  отснятой  пленкой. Вот так. За месяц они  добрых пятьдесят раз
погрузят и выгрузят свои полтонны, похудеют, оборвутся, устанут как черти, а
прилетят  домой  --  окажется,  что  этот  кадр  не  получился,  тот  --  не
монтируется,  а   здесь   пленка   треснула...   Будет  морщиться  режиссер,
капризничать  монтажер, а бухгалтер, покачав многодумной головой, проворчит:
"Столько командировочных -- и всего одна минута на экране?"
     Но  вы-то  теперь все знаете, разъясните ему, что такое одна  минута на
экране.


ПРЕЛЕСТЬ ВСЯКОГО ПУТЕШЕСТВИЯ -- В ВОЗВРАЩЕНИИ

     Так  сказал Фритьоф Нансен, а  уж  он-то  понимал  толк  в этих  делах.
Разумеется, Нансен не  хотел сказать,  что на первом километре пути  следует
мечтать о  возвращении домой -- с  таким настроением в путешествие  лучше не
отправляться. А хотел он сказать то, что сказал, и комментировать это так же
не хочется, как стихи Есенина, морской прибой  и закат солнца -- как все то,
что нужно чувствовать, а не объяснять.
     Я  смотрел на ребят, которые собрались в кают-компании, и думал  о том,
как им  сейчас  хорошо. За  их  плечами  -- тысяча километров дрейфа,  сотни
выпущенных  в  стратосферу зондов, многие тома научных  наблюдений глубин  и
течений, анализов морской воды. Эти тринадцать ребят своим дрейфом обогатили
наши представления об  Арктике. Они  прошли  сквозь  многие  опасности,  они
хорошо поработали, их совесть чиста.
     За столами смешались  обе смены -- старая и новая. Мы сидим, прижавшись
друг к другу -- кают-компания не рассчитана на такое нашествие. На столах --
шеренги бутылок и горы бутербродов. Николай Иванович произносит первый тост.
     -- Товарищи, мы собрались...
     --  Одну  минутку,  -- вежливо останавливает  его Генералов.  --  Нужно
включить лампу. Где здесь розетка?
     Над  столом  проносится  стон.  Генералов  жестом  всех  успокаивает  и
последний   раз  осматривает  свой  съемочный  павильон.  Ящики  с  луком  и
апельсинами, мешки с картошкой шикарно задрапированы простынями, на стене --
карта дрейфа, дружеские шаржи. Кажется, все в порядке.
     -- ...Товарищи! -- вновь начинает Тябин. -- Мы собрались...
     -- Секундочку, -- ласково прерывает Генералов. -- Я заберусь в угол.
     Тябин терпеливо ждет. Мы переминаемся с ноги на ногу, одеревенело держа
в руках наполненные  кружки. Генералов протискивается  в угол, устанавливает
аппарат на плечи Туюрова и делает Тябину знак.
     -- Товарищи,  -- неуверенно начинает Тябин, косясь на Генералова, -- мы
собрались...
     Генералов великодушно кивает, раздается стрекот.
     -- ...проводить ветеранов, -- облегченно вздохнув, продолжает Тябин. --
Каждый километр дрейфа взят ими с бою...
     Тябин говорит хорошо, приподнято  --  под настроение. Двухминутная речь
--  полярники  не  любят  словоизлияний  --  кончается тостом,  все  пьют  и
закусывают. Сразу становится веселее. У голодных киношников текут слюнки.
     --  Выпейте,  ребята!  --  сердобольный   Володя  Агафонов  протягивает
Генералову кружку.
     -- Убери! -- страшным  голосом говорит Генералов, продолжая снимать. --
Мне не нужен коньяк крупным планом! Ешьте, смейтесь!
     Мы  пьем,  едим и  смеемся.  Нам хорошо. Коньяк  и  бутерброды  заметно
убывают. Голодные киношники мечутся по кают-компании. Генералов залез уже на
мешки с картошкой, а Куляко со своей лампой повис под потолком.
     -- Васильев! -- кричит Генералов. -- Вспоминай что-нибудь драматическое
о дрейфе, рассказывай Гвоздкову! Снимаю!
     Анатолий давится бутербродом и принимает позу роденовского мыслителя.
     --  Помнишь, --  говорит  он Володе  Гвоздкову,  --  как  в  бане  вода
кончилась и мы нагишом за снегом выскакивали?
     -- Помню, -- трагическим голосом отвечает Володя. -- Ты  еще тогда себе
чуть не отморозил это... как это...
     Драмы  у Генералова не получилось, но его устраивает и  комедия. Съемка
закончена, и киношники набрасываются на еду.
     -- Объявляю порядок вылета на материк, --  возвещает Панов, вставая  со
списком в руке. Полная тишина, вопрос злободневный. -- В первой группе летят
пять человек: Архипов, Цветков, Николаев, Клягин, Лукачев. Во второй...
     За три  дня  должны  улететь все  старики.  Взрыв  аплодисментов,  тост
следует за тостом: за  тех,  кто  остается на  льдине,  за  возвращение,  за
Степана Ивановича... Выпита  уже изрядная доля  отпущенного щедрым Булатовым
коньяка.  И  начинается  вторая половина вечера,  прошедшая под  девизом: "А
помнишь?"
     --  Он  присел,  за  торосами  делает свое  дело,  а я  к нему тихонько
подхожу, кладу руки на плечи и как рявкну над ухом! Припустился -- как заяц,
тройными прыжками!
     --  Напугал,  дурья башка, -- смущенно оправдывается жертва, --  думал,
медведь.
     -- А у  нас был  такой  случай, -- вспоминает Тябин.  -- В  1948 году я
находился  в составе экспедиции  на ледоколе  "Литке".  Подошли мы к острову
Ушакова.  Астрономом у  нас был С., очень добросовестный и знающий полярник,
над которым ребята постоянно подшучивали. Дождаться высадки  на  берег  всей
экспедиции терпения у  него не хватило, и, взяв  теодолит, С.  отправился на
берег  производить  наблюдения. Уставился в свою оптику, работает,  и  вдруг
кто-то  толкает его в спину. С. крикнул шутнику: "Отстань", отмахнулся рукой
и  продолжает  смотреть  в  теодолит.  Потом  замер:  вспомнил,  что,  когда
отмахивался,  рука   его  скользнула  по  чему-то  подозрительно  пушистому.
Осторожно-осторожно обернулся -- батюшки,  медведь! Огромный зверюга смотрит
на него,  как бы  раздумывая, с какой стороны начать  кушать. С. отличался у
нас  солидностью, мужчина  был  грузный, уверенный  в  себе. Такого стрекача
задал,  будто вместо унтов на  нем  были  сапоги-скороходы! Медведь  сначала
припустился  за своей законной  добычей, но мы стали с борта  стрелять, и он
убежал, чтобы отыграться на теодолите...
     -- А на  мысе  Челюскин,  --  медвежья тема  продолжается, -- росли  на
полярной станции два медвежонка,  Мишка и  Машка.  Здесь  их разбаловали  до
невозможности, кормили сгущенкой, играли в прятки -- медвежата души  в людях
не чаяли. И вот как-то после долгого перерыва вернувшиеся полярники недалеко
от  станции  видят прогуливающихся  Мишку  и  Машку,  уже больших,  гладких.
Конечно, бросились к  своим любимцам,  но  -- прошло время, что поделаешь --
медведи  дали  себя  погладить,  а  играть  не  пожелали,  ушли.   Несколько
обиженные, ребята пришли на станцию и... надолго застыли с раскрытыми ртами:
в  большой клетке  сидели повзрослевшие  Мишка  и  Машка.  Еще  долго  потом
рассказывали  на мысе  Челюскин, как два чудака  хотели  играть  в  прятки и
обнимались с дикими медведями!
     -- Я  тоже мог заикой  стать, -- рассказывает Васильев. -- Когда Жулька
ощенилась, я  поселил  ее  в  палатке  с  аварийным  оборудованием, прямо  в
клиперботе. Ночь, ни зги не  видно. Захожу в палатку и зову: "Жуля, Жуля!" И
вдруг: "Жуля слушает вас! Гав-гав!"
     Я чуть  не обомлел.  Нащупал фонарик, включил --  стоит Степан Иваныч и
заливается, довольный собой. Жульке котлету принес...
     Фамилию парня, случай с которым  чрезвычайно развеселил всю  станцию, я
обязался не называть. Туалет на льдине представляет собой деревянную будочку
обычного типа,  установленную  на четырех бочках.  В учреждения  такого рода
ходят независимо от погоды, а в тот день как раз была сильная пурга. Порывом
ветра  туалет  вместе с находившимся  внутри  товарищем  сорвало  с бочек  и
покатило по снегу. И в эту трагическую минуту пострадавший не растерялся: он
нашел единственный, хотя и довольно узкий, выход из положения...
     Кают-компания бурлит.  Хотя  обе  смены давно  перемешались,  старичков
можно узнать  без  всякого труда:  на  них потертые, видавшие  виды  кожаные
куртки  и штаны,  да и лица у ребят усталые. Но  сейчас они счастливы, через
несколько дней  они  увидят жен  и детей;  однако  на  эту тему  тактично не
говорят -- ведь товарищам предстоит год такого же тяжелого дрейфа.
     Впрочем, новички, несмотря на свои скрипучие, только с иголочки кожаные
костюмы,  -- не такие уж новички. Как назвать механика  Николая  Боровского,
самого могучего  на  станции  человека,  который уже  четыре  раза зимовал в
Антарктиде и провел двадцать  месяцев на "СП-13"? А Борис Белоусов,  ветеран
пяти  дрейфующих  станций  "Северный  полюс"?  А тракторист Николай Лебедев,
доктор  Парамонов, радист Олег  Брок?  На дрейфующих станциях  совсем  новых
людей немного;  отзимовав, старики  год отдыхают  --  и снова  их  тянет  на
льдину.  Так что обычно  дрейфуют  люди устоявшиеся,  надежные,  их ничем не
удивишь -- ни пургой,  ни  трещинами, ни  морозами, многие из  них  на своей
шкуре испытали 80 градусов ниже  нуля на станции "Восток" в  Антарктиде. Вот
вам и новички...
     От имени и  по поручению Степана  Ивановича  я  вношу  в  кают-компанию
огромный торт. Он вызывает  последнюю в этот вечер вспышку энтузиазма -- уже
поздняя ночь да и коньяку остается на один  тост.  Его  произносит  Панов. И
хотя  еще  А.  С.  Пушкин отмечал,  что латынь  вышла  из моды,  удивительно
торжественно прозвучало древнеримское изречение, в которое начальник станции
Панов -- теперь уже бывший начальник! -- внес свои коррективы:
     -- Наш коллектив сделал все, что мог,  и  пусть тот, кто может, сделает
лучше.


ЖУЛЬКА И ПУЗО

     Вы никогда не задумывались  над тем, почему на дрейфующих станциях, где
каждый грамм продовольствия на учете, всегда живут собаки?
     Если не задумывались, то смею вас заверить, что собаки не зря едят свой
хлеб. Они зарабатывают его не  только безупречной сторожевой  службой,  но и
самим фактом своего существования.
     Вы  можете себе  представить жилое  поселение  без собачьего  лая? Я не
могу. Деревня  без собаки --  это  колокол без языка, стадион без неистового
рева, корабельный бак без "травли": короче, это очень скучно. Скучнее бывает
разве что  в компании, состоящей из  одних остряков.  Люди  могут  построить
жилье, соорудить  клубы  и вонзить в  небо антенны, проложить дороги и брать
штраф за их переход в неположенном  месте -- все  равно законченность жилому
пейзажу  придаст  лишь  собака.  Породистая  или  беспаспортная,  сытая  или
голодная  --  собака  была  и  есть  лучшее украшение  любого  человеческого
поселения. Если наши потомки захотят в будущем избавиться от собаки, как  мы
--  от лошади,  жизнь им этого  не простит, потому  что ребенок, ни разу  не
погладивший собаку  и не насладившийся благородным собачьим  лаем,  вырастет
сухарем. И упрекать  собаку за  то, что  она приносит  все  меньше и  меньше
практической пользы, может либо черствый прагматик, либо человек,  в прошлом
справедливо и больно укушенный собакой.
     На  дрейфующих  станциях очень любят своих  собак,  которые приносят на
льдину  запах земли, домашний уют и делают льдину обжитой.  Здесь собака  --
полноправный  член семьи; она -- как попугай для Робинзона Крузо,  ей  можно
пожаловаться  на  усталость,  поделиться  тем,  что  вам  до смерти  хочется
побродить  по  лесу,  --  и  собака  вас  не  высмеет, не  осудит,  а  будет
сочувственно смотреть  своими преданными собачьими  глазами. Погладив ее, вы
мысленно  перенесетесь  в  далекое  детство  и  будете  за  это   благодарны
бессловесному четвероногому другу.
     Жулька  и  Пузан  (чаще  его  звали  фамильярнее  --  Пузо)  на  льдине
чувствовали себя превосходно. Материковые собаки, которые разбалованы земным
комфортом, могут недоуменно пожать плечами, услышав такое утверждение. Какой
уважающий себя  пес  станет  жить  на  льдине,  где  собака  лишена  главных
радостей, составляющих смысл ее существования, -- мальчишек, которые дергают
тебя за хвост,  автомобилей,  облаивать которые так  приятно, кошек, которые
при виде тебя обращаются в беспорядочное бегство?
     Самовлюбленная материковая  собака  забывает  об  одном обстоятельстве:
дрейфующий пес  в своей  жизни не видел  ни  мальчишек,  ни  автомобилей, ни
кошек. Мне рассказывали,  что  знаменитый полярный летчик Мазурук привез  на
одну из первых дрейфующих станций, кажется  на "СП-3", редкостный подарок --
поросенка. До сих пор единственным представителем фауны  на  станции был пес
Мамай, свято  веривший  в то,  что на свете есть четыре разновидности  живых
существ:  он,  Мамай,  потом  люди да  еще медведи и нерпы.  Открытие  новой
разновидности так потрясло Мамая,  что он трое суток просидел возле клетки с
поросенком,  не  сводя глаз  с  такого чуда. Даже ничего  не  ел --  сидел и
смотрел.  А  когда  Музурук  привез  на  станцию кота,  Мамай  вовсе чуть не
рехнулся. Пришлось кота сунуть тайком Мазуруку в самолет.
     Для Жульки и Пузана мир был ограничен торосами. Материковая собака с ее
кругозором и широкими запросами высокомерно облает предложение завербоваться
на льдину. И -- прогадает. На ее долю не достанется и сотой части тех  ласк,
которыми полярники осыпают Жульку и Пузана. А ласки, да  еще отличная еда по
полярной норме, да  еще сознание своей необходимости  -- разве это не делает
жизнь собаки сплошным праздником?
     Жулька родилась  на  острове Жохова,  затерянном  в  Ледовитом  океане.
Оттуда  ее доставили  на дрейфующую Станцию "Северный  полюс-14", где Жулька
получила боевое  крещение: когда льдину  разломило, она спокойно, без паники
эвакуировалась на станцию "СП-15". Вначале ей было  скучно одной,  не с  кем
было поговорить по душам, и догадливые люди привезли ей на воспитание щенка,
беспомощного,  с голым пузом. По  предложению Жульки  его так и  прозвали --
Пузан или Пузо -- как кому нравится. Жулька холила и лелеяла щенка, делилась
с ним своим опытом, учила собачьим  нормам поведения в человеческом обществе
и в результате вырастила из щенка большого, сильного и культурного пса. Пузо
чуть ли  не  в два раза больше  Жульки,  но  по-прежнему  относится к  ней с
благоговением,  слушается каждого  ее слова и бегает за ней как собака. Но в
интеллекте  и образовании Пузо уступает умнице  Жульке: он сохранил  щенячью
бестолковость,  ведет  себя безынициативно -- словом,  первую скрипку играет
Жулька.
     Пузо сознает ее превосходство и -- к чести его будь сказано -- не ведет
себя как грубый и сильный мужлан.
     Я уже  говорил о том, что свои служебные  обязанности  собаки выполняют
безупречно:  они всегда  сопровождают  дежурных  при  обходе лагеря. Это  не
пустая  формальность.  Жулька  уже  несколько  раз  оповещала  полярников  о
появлении медведя и прогоняла его своим звонким лаем. Но были на станции два
человека, к которым собаки относились с особой нежностью.
     Одного из них называть излишне -- это,  конечно, Степан  Иванович. Хотя
повар вставал  раньше всех,  до  камбуза  он никогда не  шел один: у  дверей
домика  его караулили Жулька и Пузо, которые считали  своим священным долгом
прыгнуть на  Степана  Ивановича и  лизнуть его  в  лицо. Получив  положенные
порции ласк, они сопровождали повара на камбуз,  где получали порции других,
тоже приятных вещей.  Перед Степаном Ивановичем  псы благоговели. Они знали,
что его рука, такая  мягкая  и добрая,  может осуществлять и правосудие. Был
такой случай, при воспоминании о котором Жулька и Пузо краснеют: однажды они
вытащили  из-под брезента  мясо  и  совершили  грехопадение, за  что  Степан
Иванович предал их позорной гражданской казни. С тех пор собаки скорее умрут
с голоду, чем посягнут на недозволенное -- впрочем, случая испытать голод им
не выпадало,  слишком велик  для полярника  соблазн  из своих рук  покормить
собаку.
     И еще одного  человека  псы  полюбили трогательной  любовью  -- доктора
Лукачева.  Не столько потому, что  тот  ласкал  их больше других, хотя и это
имело место, и даже  не из уважения  к  высшему медицинскому образованию,  а
потому, что в распоряжении доктора были самые  вкусные  лакомства, доступные
воображению, -- витамины  в  драже.  Один раз  попробовав  волшебные шарики,
Жулька и Пузо  ходили за  доктором  как привязанные. Стоило ему  появиться и
погреметь коробочкой, как собаки  начинали сходить с ума. Дело дошло до того
-- неслыханное  вероломство! -- что собаки, услышав знакомое перестукивание,
бросали даже Степана Ивановича. Но витамины в конце концов иссякли, и бедный
доктор  был низведен до положения простого смертного. Сначала он сердился  и
ревновал изменников, но  потом смирился,  по-философски рассудил, что собаки
правы,  и на приоритет повара  больше  не посягал. Ибо путь к сердцу собаки,
как и любого другого живого существа, лежит через желудок.
     Я  с  детства к собакам неравнодушен  и  поэтому попытался завоевать их
расположение. Это оказалось не  простым делом. На первых порах Жулька и Пузо
относились ко  мне  с  прохладцей -- видимо, чувствовали,  что  человек этот
здесь случайный, вряд ли стоит на него разбрасываться.  Но прошло  несколько
дней,  и  я  нащупал их ахиллесову  пяту. Могу теперь признаться  в позорном
поступке:  я стащил у Степана  Ивановича полпачки  сахара.  Понимаю, что это
было дурно, но зато в глазах собак я читал свое оправдание. Они говорили:
     "Если  бы  ты  стащил сахар  для того, чтобы съесть  его в  одиночку, с
головой укрывшись в спальном мешке, -- мы бы первые разорвали тебя на части.
Но ты похитил рафинад ради нас. Не будем  преувеличивать и сравнивать тебя с
Прометеем,  укравшим для людей огонь, но  в  наших  глазах ты благородный, в
высшей степени положительный человек. И пусть хруст рафинада на наших клыках
заглушит угрызения твоей совести".
     Отныне, куда бы я ни шел, следом за мной бежали Жулька и Пузо.
     -- Чего это они так вас полюбили? -- ревниво удивлялся Степан Иванович.
     Я туманно  намекал  на исходящие от  меня флюиды, на  то,  что хорошего
человека собака видит  издалека, чувствует  добро  своим  нюхом,  но  Степан
Иванович догадывался, что своим  нюхом собаки чувствуют нечто  другое, менее
возвышенное, но тоже весьма притягательное.
     Кроме того, я частенько разрешал собакам  понежиться в домике, в тепле,
и они, растянувшись на полу, сладко дремали. Как сейчас вижу  такую картину:
Парамонов, Белоусов и я беседуем, сидя  на нарах, а у наших ног, вытянувшись
во всю длину, спят Жулька и Пузо.  Вот Пузо вздрагивает всем телом и скулит;
это он видит кошмарный  сон, соперника Мишку, который несколько месяцев  был
на  станции  и  превратил  жизнь  Пузана в кромешный ад. Мишка был сильнее и
агрессивнее,  ему пришлась  по душе  Жулька,  к которой  и Пузо испытывал не
только  чувство  благодарности за  воспитание. Самцы дрались каждый  день, и
концовка была одна и  та же: Пузо  спасался беспорядочным бегством. Пришлось
Мишку отправить на другую льдину. Пузо долго не мог поверить своему счастью.
Несколько  дней  он  бегал  ошалевший  от радости  и, лишь  убедившись,  что
противник исчез, пришел в себя. И только во  сне к нему возвращались кошмары
прошлого.
     -- Тише, -- успокаивает Борис Георгиевич доктора, -- псов разбудишь.
     Парамонов никак не может успокоиться. Только  что он получил от жены из
Ленинграда посылку и распаковал ее, трясясь от  нетерпения. Я давно не видел
человека,  впавшего  в  стойкий  столбняк,  и  не без скрытого  удовольствия
смотрел, как содержимое посылки валится из  немеющих рук доктора. Он получил
две книги:
     "Гимнастика для мужчин" и "Учебник самбо".
     --  Жена  знает, чем  удовлетворить  растущие интеллектуальные  запросы
мужа,  -- резюмирует  Белоусов. --  Продолжим, однако. Глядя  на этих  сытых
бездельников,  спящих в  рабочее  время,  я вспомнил  довольно  трогательную
историю  нашего  Шарика.  Началась она oтнюдь не с веселого  проишествия. На
нашей "СП-7"  потерпел аварию самолет -- проскочил  мимо  полосы  и довольно
неудачно сел в  нескольких  километрах от  станции.  Мы образовали несколько
поисковых групп,  но никах не  могли найти  экипаж --  пурга да еще полярная
ночь...  Радировали на  материк,  и  нам срочно доставили упряжку  -- восемь
голодных и  тощих псов. Тем  не менее с  их помощью быстро  разыскали ребят,
оказали им первую помощь и отправили на материк. В этот же самолет погрузили
и собак -- семь штук. Восьмой пес в самолет идти отказался. За ним гонялись,
уговаривали, но он и слышать не хотел, убежал в сторону и скулил.
     Так  собака --  мы  ее  назвали Шарик -- осталась  на  полюсе.  Сначала
дичилась, не позволяла к себе подходить, даже цапнула за руку парня, который
хотел ее приласкать. Мы решили оставить ее в  покое  -- все понимали, что до
сих пор Шарик видел жизнь с изнанки, пусть сам  привыкает. Подходишь  к нему
-- весь  дрожит,  ждет удара... Наверное, месяц  прошел, пока Шарик позволил
себя погладить. И с этого дня лед  растаял. Пожалуй, я еще  не видел,  чтобы
собака  так  исходила нежностью. Поверила в  людей,  от  которых  до сих пор
видела в жизни только плохое. Поверила так, что нам даже было как-то неловко
от  такой  фанатичной  преданности,  неистовой  любви. Конечно, и мы платили
Шарику взаимностью, старались,  чтобы он забыл изверга, в  руках которого до
сих пор находился. А когда наша станция эвакуировалась, мы передали  его  на
другую. Рассказывали, что он долго скучал,  исхудал, но потом снова  привык.
Так и остался зимовщиком, нашел свое собачье счастье...
     --  У нас  на "СП-12"  тоже был презабавный пес,  -- Юрий Александрович
понемногу оживал, -- по кличке Алдан. Альбинос, совершенно белый, как только
что выпавший  снег,  даже  нос был  не черный, как  у  нормальной собаки,  а
красный. Алдана привез начальнику станции Белякову  его друг  Юрий Пермитин,
сын  писателя, чтобы полярники  обучили пса  ходить  на  медведя.  Когда  на
станцию наезжали корреспонденты, мы как бы невзначай обращали их внимание на
Алдана.  "Почему  он такой  белый?"  --  задавали  они  стереотипный вопрос.
"Алдан?  Он был совершенно черным, но полярный день, понимаете,  выгорел  на
солнце.  Выцвел".  --  "Что  вы  говорите?"  --  поражались  корреспонденты,
вытаскивая свои записные книжечки.
     А с медведями  было так. Они  не раз навещали станцию и никак  не могли
определить свое отношение к Алдану. С одной стороны -- вроде собака, которую
полагается немедленно хватить лапой по хребту; но с другой -- таких собак не
бывает,  уж  очень  белая.  Цвет  какой-то  родной,  медвежий.  И  мы   были
свидетелями  редкостного   зрелища:   Алдан   играл   с  медведями.   Ничего
враждебного, сплошное мирное сосуществование.
     Пузан всхрапнул, встрепенулся и скосил на нас черный глаз. Ничего, пока
не гонят... Зажмурив от наслаждения глаза,  пес с хрустом  потянулся и вновь
уронил крупную голову на теплые лапы.
     И еще  одна  картина перед  глазами:  Панов, провалившийся  в  трещину,
медленно вползает на  льдину, а  Жулька и  Пузо, которые  только что  весело
дрались  из-за  бумажного  патрона,  притихли и  смотрят  на нас  непривычно
серьезными глазами.
     И еще: улетая на материк, доктор Лукачев прощается с собаками, обнимает
их, гладит  не нагладится. Жулька и Пузо  ничего не  понимают, для них сцена
прощания -- очередная порция ласки, а в глазах у доктора -- печаль.
     -- Жуленька, Жуля, -- говорит он.
     И я вспоминаю другую  ситуацию, когда доктор  этим ласковым  обращением
благословлял  Жульку  на подвиг, и  она его совершила. Осенью  кусок  льдины
вместе с полосой  оторвало  от лагеря.  Положение  обострялось  тем, что  на
отколовшейся льдине остался руководитель  полетов со своей группой, и с ними
необходимо было установить  связь.  А широкое разводье уже  покрылось тонким
льдом, по которому  человек пройти не  мог  -- он неминуемо бы провалился. И
тогда  доктор вспомнил про  Жульку. Он присел рядом с  собакой, обнял  ее  и
сказал:
     -- Жуленька, Жуля, ты ведь полярница, надо  выручать друзей, понимаешь?
Ты должна пойти на ту сторону, больше некому, очень тебя просим, понимаешь?
     И Жулька пошла. К ней привязали провод, и она, осторожно ступая, шаг за
шагом преодолела разводье, покрытое  микроскопически  тонким  ледком.  Связь
была  восстановлена,  и  весь  день героиню так  баловали,  что  она не  без
основания  задрала  свой  короткий нос. Было отчего: собаки боятся разводий,
чувствуют их издали и добровольно близко  к ним не подойдут.  Значит, Жулька
заставила  себя  преодолеть инстинктивный страх  перед  океаном,  а победить
инстинкт может лишь собака с более совершенной, чем у ее собратьев, духовной
организацией, умом. И Жулька действительно очень умна, недаром один из ребят
сказал, что "ей  даже в глаза стыдно смотреть --  они как человечьи, а шкура
собачья".  Жулька  всегда  чувствовала, когда  она  приятна, а  когда  нужно
скромно отойти  в сторону;  ей можно было  рассказывать разные истории,  она
была благодарным слушателем, смотрела внимательно и вдумчиво.
     Меня собаки проводили до самого самолета, ибо каждый их шаг был оплачен
куском рафинада. Последние два куска полетели в их симпатичные  пасти, когда
Саша Лаптев уже высунулся из окна, чтобы крикнуть:  "От винта!"  Поняв,  что
больше из меня  ничего  не выжмешь, Жулька и  Пузо с превеликим  равнодушием
потрусили обратно  к лагерю  --  о,  неблагодарные  твари! Так  что  из окна
самолета я увидел лишь гордо задранные хвосты...


РЫЦАРЬ МОРЗЯНКИ БЕЗ СТРАХА И УПРЕКА

     Люди по  своей природе  легкоранимы. Часто они не  подозревают об этом,
считают  себя твердыми и волевыми,  пока жизнь не обнаруживает в  их нервной
организации одну  брешь за другой. "Ты просто -- ты, ты просто --  человек",
--  как  сказал  поэт,  имея  в виду приведенное выше  обстоятельство.  Один
человек нежданно для себя открывает, что без табака жизнь теряет все краски,
другого повергает  в состояние тихого маразма  проигрыш  любимой команды,  а
третий впадает в устойчивую меланхолию, когда ничем с виду не примечательное
курносое  существо  высказывает  бессмертные  лирические  мысли  не  ему,  а
четвертому,  который мечтает лишь  об одном:  поскорее снять ботинки,  жмут,
проклятые...
     Но ничто  так глубоко  не  ранит  человека,  как мысль  о  том, что его
забыли. Я  знал одного могучего,  побывавшего  во всяких переделках  моряка,
который постыдно бросал свою вахту и по пять раз в день вползал, как побитый
щенок, в  радиорубку  --  нет ли радиограммки.  Он терял аппетит  и  таял на
глазах, засыхал,  как дуб  без воды, но стал самим собой в ту секунду, когда
прочитал: "Все здоровы купила тебе собаку целую твоя Колючка".
     Отсюда   ясно,  что  своевременная   доставка  почты  не  менее  важное
профилактическое мероприятие, чем, скажем,  прививка от оспы. Если эта мысль
приведет к созданию в медицине новой отрасли, я буду вполне удовлетворен. По
праву первооткрывателя называю ее почтотерапией.
     О радистах писали много, и я не стану повторять общих рассуждении об их
благородной работе. Скажу только, что роли радиста на дрейфующей льдине и на
судне  в  открытом  море  совпадают  в  деталях:  и  здесь  и  там  эфир  --
единственная  и, бывает, спасительная связь между  горсточкой  блуждающих  в
океане  людей и остальным человечеством.  Легко понять, что полярники, как и
моряки, относятся к радистам с огромным и вполне ими заслуженным уважением.
     -- Добавьте два момента, и я подпишусь под  этой мыслью, --  сказал мне
Яков  Павлович,  Яша Баранов. -- Уважение --  не к личности радиста, а к его
работе. Это разные вещи. Я бы не  стал уважать человека только за то, что он
занимает  данную должность. Я бы посмотрел еще, что он  собой  представляет.
Мало ли ослов сидит в креслах красного дерева? И второе: радист на траулере,
даже если  он сверхвысокого класса, передает по эфиру не выловленную рыбу, а
сводки  о  ней;  мы  же переправляем  на  радиоволнах всю добытую на  льдине
научную продукцию.
     Мне  повезло:  на станции "СП-15"  оказались двое  известных в  Арктике
радистов, Яша Баранов и меняющий его  на  годичной вахте  Олег  Брок. Многие
полярные начальники мечтают засадить в свои радиорубки одного из этих друзей
и ради этого идут на всякие хитрости. И  вот они один за другим оказались на
одной  и той же льдине. Старые  друзья, больше пятнадцати  лет  кочующие  по
Северу,  они  почти ежедневно  встречались  в эфире, но уже  давно не  имели
возможности похлопать друг  друга по плечам. Все-таки  морзянка  при всех ее
достоинствах  не позволяет  видеть собеседника, выражение  его лица -- одним
словом,  живое  общение  лучше.  Какой  подлинный  болельщик  футбола,  имея
возможность пойти на футбол, станет слушать его по радио?
     Кроме высочайшего  профессионального  мастерства, Яша и Олег  мало  чем
похожи. Более того  --  я  редко  видел столь различных  людей.  Баранов  --
флегматичный, коренастый  крепыш,  с  широкой  грудью  и  спокойными  серыми
глазами, которые кажутся  насупленными из-за нависших бровей. Не по возрасту
располневший, он  медлителен и размерен -- до тех  пор,  пока не  садится за
рацию.  Здесь Яша преображается: кажется, что  его чуткие  и гибкие,  как  у
виртуоза пианиста,  пальцы  играют  на рации,  не  делая  ни одного  лишнего
движения.  Но сеанс  окончен, и  в  тот же миг  Яша  словно снимает  с  себя
напряжение: стрелка падает, агрегат недвижен.
     Олег  --  крупный,  спортивного  склада  сангвиник,  веселый  и   шумно
общительный, с высоко закатанными рукавами свитера, обнажающими  мускулистые
руки  с  мастерской  татуировкой. Подтянутый, стремительный  парень, энергия
которого явно не  растрачивается в радиорубке.  Так и кажется, что он сейчас
наденет боксерские перчатки или поднимет неслыханного  веса штангу, лишь :бы
освободиться от  избытка силы. Он зимовал на станции "Восток"  в Антарктике,
этом расположенном на высоте 3500 метров над уровнем моря полюсе холода, где
соляр превращается в кисель,  металл становится  хрупким, как стекло, а люди
-- твердыми, как железо. И на "Востоке", где люди долго не  могут привыкнуть
к недостатку  кислорода, Олег  Брок  запросто  играл  в  настольный  теннис.
Красивый, могучий  парень, на  него приятно  просто смотреть -- даже когда у
Олега нет времени с вами разговаривать.
     Олег прибыл на станцию всего  лишь за несколько дней до моего отлета, и
познакомиться  с  ним  как  следует  не удалось.  Зато  с  Яшей Барановым  я
встречался и беседовал много раз. Яша быстро располагает к себе -- и манерой
общения, и внешностью он напоминает доброго  детского доктора, которому куда
приятнее  вручить своему пациенту конфету, чем предложить горькое лекарство.
Когда  кому-либо  прибывала  радиограмма,  Яша  торопился ее  вручить;  а на
вопросы других,  нет  ли им чего-нибудь, он не любил  отвечать отрицательно.
Куда обнадеживающе звучала такая дипломатическая фраза:
     "Сегодня я еще три раза буду выходить на связь".
     А  на связь  Яша  вместе  со вторым радистом  выходил двенадцать раз  в
сутки. Тяжелая  нагрузка, оставлявшая "на себя" минимум свободного  времени.
Как-то я восхитился скоростью его  работы  на ключе, и Яша улыбнулся  --  он
припомнил случай из самой ранней практики, когда еще был начинающим радистом
в Тикси. Однажды ему пришлось принимать радиограммы с острова, где за рацией
сидел старый и  опытный радист.  Старик работал так быстро, что Яша не успел
разобрать нескольких слов,  но переспросить не решился -- хотя по инструкции
следовало  поступить  именно так.  Когда  прием  закончился,  Яша  запросил:
"Повторите  в такой-то  радиограмме  такие-то слова". Ответ был великолепен:
"Повторит вам серый волк".
     --  С тех пор, -- сказал Яша,  -- я  не считаю скорость самоцелью и  не
стесняюсь переспрашивать.
     Эфир  Яша  любит страстно --  такую фанатичную  привязанность  к  своей
профессии  я наблюдал  лишь у Степана  Ивановича. Более  того,  если  повар,
накормив ребят, все же  покидал камбуз, то Яша и в  свободные часы продолжал
странствовать по  эфиру, беседуя с -- такими же одержимыми  фанатиками. Одни
путешественники  оставляют  на  память  наклейки  на  чемоданах,  другие  --
пепельницы из гостиниц. В коллекции Яши Баранова -- тысячи визитных карточек
радиобродяг  из  Квебека  и   Сан-Франциско,  Осло  и  Стокгольма,  Токио  и
Мельбурна,  которые  обмениваются с  Яшей сведениями  о здоровье,  погоде  и
отметках  сына  по математике. А когда Олег был в Антарктике,  Яша частенько
беседовал со своим антиподом,  получая ни с чем не сравнимое удовольствие от
сознания того, что две земные макушки связаны невидимой эфирной нитью.
     О  домашних  новостях  Яша  узнает  по мере их  появления  --  об  этом
позаботился  его  ленинградский  коллега,  который  ежедневно  посылает  ему
положенную  порцию морзянки. Это  не мешает Яше наслаждаться  письмами -- за
год  он получает  несколько  штук коробок с магнитофонными пленками. Одну из
них  я с интересом прослушал.  Шла вариация на домашние темы --  жена, сын и
дочь, перебивая друг друга, рассказывали мужу и папе про свое житье-бытье.
     -- Он ленивый, -- жаловалась на сына мама.
     -- Подумаешь, разок  в  магазин  не пошел, --  оправдывался  ломающийся
басок. -- Рабочему человеку и отдохнуть можно.
     Жена тут же поясняла, что речь идет о заслуженном отдыхе после практики
в школьных мастерских.
     -- Про получку скажи, -- напоминал басок.
     -- Он теперь  у  нас  кормилец,  --  хвасталась жена,  -- заработал  на
практике четыре рубля  двадцать копеек, из них  три  рубля отложил до твоего
возвращения. Догадываешься на что?
     И папа счастливо смеялся.
     У  меня  уже давно  вертелась  на  языке одна  просьба.  Как-то, улучив
момент, я сказал:
     -- Яков  Павлович, вы работаете волшебником, вы -- всемогущий  человек.
Сделайте меня навеки своим должником -- свяжите с островом Врангеля.
     Яша рассмеялся.
     -- Но ведь это...
     "Невозможно",  -- уныло подумал я. --  ...совершенно  простое  дело! --
закончил Яша.  И не  успел я  сочинить  радиограмму,  как на  рации замигала
лампочка: бухта  Роджерса сообщала, что она  готова к переговорам. Коллектив
полярной станции представлял старший радист Толя Мокеев. Он сообщил, что все
ребята живы-здоровы, слушали  посвященные им радиопередачи, что жена  Марина
стоит рядом,  такая  же румяная  и симпатичная,  что Сережа Чернышев  больше
бананами  не бросается и что все  полярники Врангеля желают станции  "СП-15"
счастливого   дрейфа.   Монолог   был   довольно   патетическим,    и   весь
неизрасходованный  запас  юмора Толя вложил в концовку:  "Берегите  Санина!"
(повторено три раза).
     Разумеется,  такую просьбу  Яша не  мог оставить без ответа.  И  Мокеев
узнал,  что  Санина  по  возможности  оберегают.  Например,  от  скуки:  ему
разрешено по утрам чистить для камбуза картошку, растапливать печку и пилить
снег.  Доктор заботливо  следит, чтобы Санин как можно больше  дышал  свежим
воздухом  --  особенно  во  время  погрузочно-разгрузочных  работ,  а  повар
сочувственно относится к постоянным жалобам гостя на волчий аппетит.
     Так  я  вновь встретился с  друзьями-полярниками острова  Врангеля. Эта
встреча окончательно убедила  меня в  том, что могуществу Яши нет предела. Я
верил, что, если  мне захочется  поболтать с английской королевой, через три
минуты  в эфире  прозвучит: "Королева на проводе.  Хау ду  ю  ду?  Какого вы
мнения  о последнем футбольном матче  моих подданных?" Да что королева! Этот
маг эфира может устроить даже разговор  с женой,  если дома есть телефон, --
когда  доктор  Лукачев  позвонил в Псков своей  супруге,  та никак не хотела
верить, что ее муж находится на льдине в шести тысячах километрах.
     Вот  так работал на  станции полярный радист Яков  Баранов.  Каждые три
часа  --  днем  ли,  ночью  -- он передавал  в  Центр  последние  сведения о
настроении Арктики. Он не помнит, когда ночью спал, как все  люди,  -- часов
шесть-семь, не вставая.
     -- Даже дома месяца два не  могу стать человеком,  -- жаловался Яша. --
Каждые три часа вскакиваю  с постели,  словно  пружина подбрасывает, и  шарю
руками в поисках рации. Жена смеется и плачет -- спать не даю...
     Однажды,  когда радист антарктической станции "Молодежная" Яков Баранов
ухитрился в один день переговорить со всеми континентами, приятель сказал:
     -- Я бы вашему брату не только не платил за  работу, а,  наоборот, брал
бы деньги с вас. Потому что вы не работаете, а наслаждаетесь, черти эфирные.
     И это  говорилось человеку, который ел, спал  -- жил у рации, не отходя
от нее.
     Хорошо, когда на свете есть такие одержимые!


ИНТЕРВЬЮ НАД БЫВШЕЙ ТРЕЩИНОЙ

     Я сижу  в  домике метеоролога --  в том самом, под которым  два  месяца
назад  прошла  трещина.  Сейчас  ее  не  видно, она заделана  швом  покрепче
хирургического, но  мысль о  том, что внизу все-таки трещина, пусть  бывшая,
этакой занозой расположилась  где-то в районе селезенки. Когда под тобой три
с  половиной  километра  холодной  воды,  от  которой  тебя  отделяет  такая
ненадежная субстанция, как лед (тоже вода, кстати,  один черт), попробуй  об
этом  не думать! "И разверзнулся лед, и в  пучину  морскую все,  что было на
нем,  без  остатка  ушло",   --  вспоминаются  ободряющие  строки  полярного
фольклора.
     -- Значит, трещина... -- третий раз спрашиваю я.
     --  Заросла, нет ее,  --  напоминает Кизино. --  Так,  интересующая вас
актинометрия занимается изучением прихода и распределения  солнечного тепла.
Она...
     -- А не может она вдруг... того?
     -- Актинометрия?
     -- Нет, трещина.
     --  Может, -- успокаивает  Георгий Иосифович. -- Как и во всяком другом
месте. В последнее время я уделяю ей много внимания.
     -- Трещине?
     -- Актинометрии, -- задумчиво говорит Георгий Иосифович. -- Если вы еще
один раз упомянете о трещине...
     --  Зачем? --  удивляюсь  я. -- Раз  вы  говорите, что она  заросла, --
значит  так  оно  и есть. Кстати, поскольку вы завели  разговор  о  трещине,
интересно было бы узнать, какова вероятность ее разрыва на прежнем месте.
     -- Кто ее знает,  -- зевнув, отвечает Кизино.  -- Может, она уже сейчас
разошлась.  Итак,  Арктика  получает в  летний период тепла не  меньше,  чем
субтропики, и если бы  снег не  отражал девяноста процентов солнечных лучей,
мы бы здесь выращивали виноград.
     Сегодня Георгий Иосифович согласился уделить мне два часа времени,  и я
знакомлюсь  с  хозяйством метеорологов. На площадке у домика  стоят мачты  с
флюгерам, и на подставках -- деревянные ящики, похожие на пчелиные ульи.  На
первый  взгляд  --  вещи бесхитростные.  Зато  внутри домик  оборудован  как
научная лаборатория.  Со  всех сторон он опоясан кабелями, многие из которых
скрыты под снегом  (через  несколько дней, откапывая домик Кизино, я чуть не
разрубил один  кабель  лопатой).  Вместе  с  приборами  на  площадке мерзнут
датчики,  которые  круглые  сутки  регистрируют  поступление  тепла  --  для
изучения  теплового  баланса Арктики. Добытые  сведения  датчики великодушно
передают регистратору -- электронному прибору, который вычерчивает кривые на
диаграммной ленте. Эти кривые и позволяют вычислить, сколько тепла поступило
за отрезок времени.
     Кизино   ведет  и  оперативные   наблюдения   за   погодой,  составляет
синоптические сводки для института прогнозов -- те самые,  из-за которых Яша
Баранов  не  может  выспаться,  -- регистрирует  силу  и направление  ветра,
влажность, температуру и  давление воздуха. И все эти данные можно получить,
не  выходя  из  домика, благодаря датчикам  --  отличное  название для  этих
бескорыстных приборов. Но сообщать человеку о видимости и облачности датчики
еще не  научились,  и  это  обстоятельство  не  позволяет метеорологу  стать
законченным домоседом.
     Кизино   подвергает  материалы  первичной  обработке  и  отдает  их   в
распоряжение прогнозистов. Кстати,  именно по  их  рекомендациям  выбирается
наиболее  подходящее время  для экспедиций, начала  навигации  по  Северному
морскому пути.
     -- Как  вы думаете,  -- продолжает Кизино, -- каковы основные источники
тепла в наших широтах?
     -- Солнце, -- догадался я, -- и эти... газовые плиты на камбузе.
     -- Два основных источника вы назвали правильно, --  похвалил Кизино, --
но  забыли  еще  об одном:  о  теплых водах Гольфстрима.  Вот мы и подошли к
интереснейшей проблеме: можно ли будет в Арктике выращивать виноград и какие
мероприятия  для этого  необходимы.  Солнечную  энергию  примем за  величину
постоянную --  ну, на ближайшие  сто  тысяч лет. Значит, решение проблемы --
либо в  установке на камбузе  дополнительной плиты, что крайне  сложно из-за
ограниченности  площади  камбуза,  либо  -- в  Гольфстриме.  Можно, конечно,
поставить цепочку людей с ведрами, которые будут черпать из Гольфстрима воду
и лить  ее в Ледовитый  океан, но потребуется несколько десятков тысяч ведер
-- бухгалтерия на такой расход не пойдет. Имеется  более рентабельный проект
инженера Борисова: Берингов пролив перегораживается плотиной,  мощные насосы
перекачивают воду  Ледовитого  океана  в Тихий,  и тогда  Гольфстрим  начнет
заполнять  вакуум более интенсивно.  Есть и другой  проект, по которому  лед
Арктики  можно засыпать угольной пылью. Просто  и логично:  почерневшие льды
будут жадно поглощать солнечные лучи -- себе на погибель. Проводились опыты:
отдельные льдины  в проливах  посыпались пылью, и вскрытие  льда происходило
действительно  на  несколько  дней раньше,  чем  в  других  местах.  Но  для
растопления таким способом всех  льдов  Арктики разведанных  мировых запасов
угля  маловато. Кстати, а представляете ли вы себе, что произойдет, если все
льды будут растоплены?
     -- Думаю,  --  осторожно сказал я,  -- что нам  с вами грозит опасность
промочить ноги. Придется спасаться на клиперботах.
     -- Безусловно, -- согласился Кизино, --  насморком мы будем обеспечены.
Ну, а что произойдет с климатом на земном шаре?
     -- А  хватит ли  у  нас клиперботов?--  поинтересовался я. -- На всякий
случай, знаете ли. Трещины, то, се...
     --  Хватит, --  успокоил  Кизино. --  Так  с  климатом произойдут самые
чудесные   превращения,   о   коих    ученые   придерживаются   диаметрально
противоположных  взглядов.  Когда  закончится всемирный потоп, Сахара,  быть
может,  станет  житницей  Земли,  а   летний  Киев  станет   центром  зимних
Олимпийских игр. Загорать и принимать  солнечные ванны жители сурового Крыма
поедут  на таймырские  курорты,  а  снабжать Ташкент персиками будет знойный
Якутск.
     -- Так, может, не будем торопиться растапливать льды? -- попросил я.
     --  Подождем,  -- великодушно согласился  Кизино. Георгий Иосифович  на
льдине  один из  самых  старших по возрасту людей, ему  44 года.  С  мнением
опытного  полярника,  зимовавшего  в   Антарктике  и  на  многих  дрейфующих
станциях, ребята очень  даже считаются: оно почти всегда  необычно и  потому
интересно. Панов мне сказал, что Кизино для него -- великолепный стимулятор:
он редко когда соглашается на совещаниях с предложениями начальника станции,
и  разгорается  спор,  в котором и рождается  правильное  решение.  Когда  я
спросил Панова, не подрывает ли такой демократизм авторитет руководителя, он
ответил:
     "Лучше поссориться,  поспорить и найти истину, чем дружно проголосовать
и  ошибиться". Афоризм,  который неплохо  бы вызубрить  наизусть руководящим
товарищам  --  разумеется,   отдельным,  некоторым,  иным  (упаси  меня  бог
обобщать!).  В  самом  деле,  мне  рассказывали  про  отдельных,  нетипичных
товарищей,  которые  относились к своему мнению,  как  великие  художники  к
законченной  картине,   в  которой  исправлять  нечего,  поскольку  она   --
совершенство.  И вдруг отдельный товарищ с  горестным изумлением узнавал  из
многотиражки,   что  его  мнение   выброшено  на  свалку,  рядом  с  пустыми
консервными  банками  и разбитыми  гипсовыми  поделками.  Тогда  он  начинал
соглашаться, спорить  и обсуждать, но уже было поздно: мнения,  как и другие
предметы, со свалки возвращаются слишком уцененными.
     Товарищи  уважают Кизино  за резкую прямоту и  честность во всем  --  в
работе, в быту, в  отношениях с людьми.  Но резкость -- это вовсе не  значит
суровость. Опытный, ироничный  и  умный  человек, Кизино бережно относится к
молодым ребятам, охотно  делится своими большими  познаниями и не унижает за
ошибки. Поэтому общаться с ним  приятно  --  его непринужденвесть передается
собеседнику.
     Мы вышли  на площадку. Жулька и Пузо, которые провожали меня к  домику,
оказались  на  том  же месте,  где  я их  оставил.  Собаки льстиво  замотали
хвостами.
     --  Такую преданность  нужно вознаграждать, -- сказал  я, вытаскивая из
кармана шубы рафинад. -- Ко мне!
     К моему удивлению,  Жулька и Пузо не шелохнулись  -- словно примерзли к
снегу.
     -- Ко мне! -- громче повторил я, подбрасывая на ладони рафинад.
     Псы заскулили -- и ни с места. Кизино засмеялся.
     -- Бесполезно, --  с  удовлетворением  сказал он.  -- Если  бы площадка
вместо снега была посыпана сахарным  песком  -- все  равно  бы  облизывались
издали.
     И  Георгий Иосифович  поведал мне причину такого  мистического уважения
собак к метеорологической  площадке.  Однажды он  пришел с обеда и обнаружил
вместо  датчиков  обрывки  проводов.  Эта диверсия не  на шутку  встревожила
Кизино: запасных датчиков у него не  было. Подозрение пало на Жульку и Пузо,
на  снегу явственно  отпечатались  их преступные следы.  Началось следствие.
Допрос не  дал ничего: преступники  словно  воды в рот набрали. Тогда Кизино
начал  распутывать  следы,  исходил  весь  лагерь  и  в  конце концов  нашел
украденное добро -- чуть ли не в двух метрах от площадки. Когда псы  увидели
детектива, грозно идущего к ним  с  уликами в  руках,  то  сразу  же поджали
хвосты.
     -- Пришлось всыпать, -- закончил Кизино, -- и достаточно ощутимо. С тех
пор на площадку -- ни шагу, провожают меня до нее и ждут, пока я не выйду из
запретной зоны. А когда на короткое время  у нас появился Мишка, он как ни в
чем   не  бывало  бежал  за  мной  на   площадку,  ведь  табу  на  него   не
распространялось. Сначала Жулька  и Пузо  злорадно ожидали, что Мишке сейчас
достанется на орехи, а потом открыто возмущались -- почему новой, без всяких
заслуг собаке можно, а им нельзя. Очень ревновали.
     Кизино  заглянул  в метеобудку,  проверил  приборы.  --  На "СП-5",  --
вспомнил он, --  между площадкой и  лагерем прошла  трещина. Сначала  ребята
перекинули через нее доски, и мы  ходили по  этому мостику. А потом площадку
оборудовали ближе  к станции -- от  греха подальше.  Ну, пришло время давать
радистам работу, аудиенция закончена.
     Кизино  отправился  в  домик,  а  я  -- вознаграждать  теряющих остатки
терпения Жульку и Пузана.


ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ БАНЯ

     Наутро  кто-то пустил слух, что доктор Лукачев  предлагает старой смене
остаться и отработать пять дней в пользу  новой. Доктор яростно  отказывался
от авторства, и в кают-компании хохотали до колик.
     Сегодня старики  праздновали свою двадцать четвертую  баню. Пишу это не
остроты ради:  по  баням на  льдине ведется отсчет времени. Здесь не скажут:
"Осталось два месяца"; выплеснув на себя последний таз чистой воды, зимовщик
провозгласит торжественно:
     "Через четыре бани полетим домой, ребята!"
     Видимо, не все  читатели мылись в бане  на  полюсе,  и  поэтому коротко
расскажу, что это такое. Наиболее проницательные  из вас уже догадались, что
здесь  нет беломраморных стен, гранитных скамей,  полупьяных пространщиков и
буфета с  пивом. Нет и собачьих номерков, которые  посетитель привязывает  к
ноге.  Но зато  есть масса  других достоинств, не  снившихся комфортабельной
материковой бане.
     Представьте себе зарывшийся  по плечи в снег щитовой  домик  размером с
гараж для индивидуальной автомашины. По выдолбленным в  снегу ступенькам  вы
спускаетесь  вниз  и протискиваетесь в  помещение  через  перекошенную из-за
разницы температур дверь. Вход, прошу заметить, бесплатный. В правом дальнем
углу -- бак с горячей водой (растопленные брикеты снега). Возле бака  тепло,
оттуда  несет  паром,   и  вы,  предвкушая  удовольствие,  начинаете  быстро
раздеваться.  Снимаете  унты,  меховые  носки-унтята,  обычные  носки  --  и
начинается  серия  прыжков:  пол  возле  двери  покрыт хитро замаскированным
льдом. Отпрыгав свое, вы присоединяетесь  к  группе  намыленных друзей  и  с
наслаждением  трете себя мочалкой. Хорошо!  От счастья  вы  даже  закрываете
глаза, и  в  это  превосходное мгновенье  дверь со скрежетом  распахивается,
чтобы  обдать  ваше   разгоряченное   тело   лютым  морозным  воздухом:  это
любознатель- ный товарищ интересуется, хороша ли водичка.  В товарища  летят
проклятья,  но  на  нем  -- ушанка, он  плохо  слышит  и  с  тупым упорством
переспрашивает   насчет  водички.  Кто-то  запускает   в  него  мочалкой,  и
удовлетворенный  этим  ответом  товарищ  с  ухмылками  закрывает  дверь.  Вы
продолжаете самозабвенно мыться до тех пор, пока не замечаете, что бак пуст:
наблюдение, от которого кровь стынет в жилах. Разумеется,  в этот момент  вы
намылены с ног до головы, а друзья уже оделись и ушли.
     -- Эй, кто там есть живой?! -- с безумной надеждой орете вы.
     Глас вопиющего на льдине  -- после бани все пьют кофе в  кают-компании.
Запустив  в  бак  самое  длинное  проклятье,  которым  вы  располагаете,   и
убедившись, что воды от этого не прибавилось, вы совершаете героический рейд
за брикетами снега. В результате мыльная пена застывает на вас,  как белила,
и отодрать  ее можно лишь  наждачной бумагой. С  грехом пополам вы приводите
себя в порядок, одеваетесь,  вибрируя каждой клеточкой тела, и  мчитесь пить
кофе.
     Если бы вы проделали такую процедуру дома, на материке, государственный
бюджет  затрещал  бы от оплаты ваших больничных  листков.  Но  лично  я  был
совершенно потрясен тем, что после такой бани у меня намертво исчез насморк,
от которого до бани не было никакого спасения. В ознаменование  этого чуда я
подарил дарил доктору  Парамонову мочалку -- капроновую сетку, которой драил
свое  тело  в тропиках  на рыболовном траулере.  К  сведению моих друзей  --
рыбаков  "Канопуca": ваша мочалка  пользуется на дрейфующей станции огромным
успехом. Сам  Данилыч  прилетел с  подскока, чтобы ее опробовать,  и дал  ей
исключительно высокую оценку. Он сказал, что только обладатели такой мочалки
могут с  полным правом судить  о полноте человеческого  счастья. Он добавил,
что  если  бы  Чингисхан,  и Аттила и  прочие именитые  преступники  владели
подобной сеткой, то не выходили бы из бани и прославились бы не жестокостями
и вандализмом, а неслыханной чистотой своего тела. Да, так моются на полюсе.
Хвала тем, кто  наслаждался этой баней все двадцать четыре раза!  Они испили
полную чашу, не оставив на  дне ни капли; каждые пятнадцать дней  от бани до
бани -- это полярная ночь без прилетающих с  материка самолетов, это пурга и
разводья,  тоска  по дому и  напряженнейшая работа  в условиях,  которым нет
сравнения: ведь даже  в Антарктиде, с ее морозами и с  трещинами в ледниках,
под ногами --  твердь мы провожаем на полосу первую группу людей,  принявших
все двадцать четыре бани.
     Доктор  Лукачев,  чуть растерянный,  стоит  посреди  комнаты.  Его губы
что-то шепчут, и, кажется, я слышу:

     Дай оглянусь! Простите ж, сени,
     Где дни мои текли В глуши...

     -- Триста семьдесят четыре дня -- достаточно? -- спрашивает доктор.
     -- Вполне, вполне, -- заверяем мы наперебой.
     -- То-то, -- удовлетворенно вздыхает доктор и тут же спохватывается: --
Чуть не забыл!
     И  бережно, как  филателист  драгоценную  марку,  отрывает от календаря
листок 19 апреля 1967 года.
     -- На память, -- поясняет доктор, укладывая листок в бумажник.
     Мы  тащим  его  чемоданы  на  полосу.  Здесь  уже  находятся  остальные
улетающие.
     Вот Павел Андреевич Цветков, инженер-механик, бульдозерист, тракторист,
дизелист и прочая, и прочая, и прочая. Ему сорок восемь лет, и  прожил он их
-- дай бог  каждому: до нынешнего  дрейфа  три  раза зимовал в Антарктиде, в
Мирном и на станциях  "Восток" и "Новолазаревская". Павел Андреевич -- глава
полярной  семьи:  старший  сын в Антарктиде,  средний и  младший  учатся  на
полярников и вот-вот  станут  ими.  Отличный  мастер  своего дела,  умный  и
спокойный человек -- таким цены нет на трудных зимовках.
     Инженер-аэролог  Саша  Клягин,  битком  набитый  оптимизмом  длинный  и
очкастый  парень.  При  первом  же  знакомстве  он  ошеломляет  необузданным
весельем.  Улетают  физик   Владимир  Николаев,   гидролог  Архипов,  доктор
Лукачев... Через  несколько дней  они будут дома --  мысль, в  правдоподобие
которой трудно поверить.
     --  Не нравится мне этот  ветерок,  -- командир  "Аннушки"  Саша Лаптев
скептически посматривает на небо. -- По местам!
     Торопливые объятия, поцелуи. Панов лихорадочно  щелкает затвором своего
аппарата -- на материк улетают первые ласточки!
     -- От винта!
     "Аннушка" разворачивается, мчится по полосе и взмывает  в воздух. Затем
делает над лагерем прощальные  круги, и мы  физически ощущаем, как до боли в
глазах всматриваются в родную льдину пять человек, проживших на ней двадцать
четыре бани.
     Лев Валерьянович Булатов похлопывает по плечу Парамонова.
     -- Не грустите, доктор, нам осталось всего... двадцать три!
     -- Ах, как быстро летит время! -- весело удивляется доктор.
     Вскоре с  подскока сообщают, что  наши старички благополучно улетели на
материк. Им повезло: к вечеру началась пурга.


ПУРГА

     Ох  и  гнусная  же  это  штука -- пурга!  Небо посылает  ее  людям  как
напоминание: не  задирайте носы, не зазнавайтесь,  на земном шаре вы  еще не
хозяева,  а  гости;  мирно  расходитесь  по  домам,  терпеливо  ждите  и  не
богохульствуйте.
     Примерно так мы и поступили -- со скрежетом зубовным. Когда сорвавшийся
с  цепи антициклон бушует,  налетает, переворачивает все вверх дном  и снова
несется  со  скоростью  тридцать метров в секунду,  дальние  прогулки  стоит
отложить до лучших времен. Конечно, основные научные наблюдения продолжались
--  отменить их  никакая  пурга не  в  состоянии,  но от  графика  перевозок
остались одни  воспоминания: самолет в такую погоду беспомощен, как мотылек.
Один раз в полярную ночь на Чукотке мне довелось болтаться в самолете, когда
ветер достигал  восемнадцати метров в секунду: ближайшие аэропорты принимать
нас не хотели и лишь  тогда, когда горючее было  на исходе,  смилостивились.
Должен признаться,  посадка  запомнилась мне надолго.  Пурга шуток не любит,
чувства юмора у нее ни на грош.
     Особенно  тяжело  переживал  вынужденное  безделье  экипаж   "Аннушки",
которая вмерзла лыжами в полосу. Чтобы летчики меньше скучали, Булатов в дни
пурги  назначал  их  дежурными по  лагерю,  что  слабо  утешало этих  людей,
которые, как известно, по-человечески чувствуют себя только в воздухе.
     Я  же  почти не вылезал  из домика --  у меня оказалась  слишком теплая
шуба.  Это  отнюдь  не  парадокс: когда  в  пургу  идешь  против  ветра,  то
затрачиваешь столько  сил,  будто тащишь тяжело груженный воз. Одежда должна
быть теплой,  но  легкой, а  моя пудовая шуба  на  собачьем меху,  которую я
благословлял в безветренный мороз, совершенно не годилась в пургу.  Как-то я
решил  в порядке послеобеденного моциона  добрести до  полосы,  проделал это
двухсотметровое путешествие и вернулся домой мокрый как мышь.
     Даже  унты,  прославленная северная  обувь, оказались  вовсе  не такими
надежными,  как я предполагал. Перед  моим отлетом на полюс Георгий Иванович
Матвейчук,  полярник-ветеран, посоветовал взять с собой резиновые  сапоги. Я
принял этот совет за веселую  шутку и  потом  проклинал свое  легкомыслие. В
полярный день, когда становится  теплее, унты быстро намокают,  и  зимовщики
предпочитают носить резиновые сапоги на воздушной прокладке.
     --  Не забудьте  написать -- с портянками, -- вставил  Белоусов. --  Не
эстетично, но тепло.
     Проснувшись,  мы  лежали  на  нарах и беседовали  о жизни.  Мы  --  это
Белоусов,  Парамонов и я. В  комнате было около нуля, и вылезать из спальных
мешков никому  не  хотелось.  Время от  времени  кто-либо грозился  встать и
растопить печку, но этот  благородный порыв быстро гас, как  свеча на ветру.
Вечером в  домике было тридцать два  градуса, и мы валялись на нарах чуть ли
не нагишом.  С  каждым часом  тепло улетучивалось, вентиляционное  отверстие
пришлось заткнуть пробкой, и все равно к утру я дрожал в мешке, хотя нашел в
себе силы надеть брюки и свитер.
     -- Кстати,  о  портянках,  --  продолжал Белоусов. -- Как-то на станцию
"СП-7"  к  нам в гости прилетели иностранные корреспонденты, и  среди них --
один француз. Его изящные  меховые  сапожки  вскоре пробил мороз,  и  ребята
предложили гостю надеть портянки. "Портьянки? А  что такой  есть протьяики?"
--  заинтересовался  француз. Потом был  ужасно доволен -- повез  во Францию
вводить в моду. А что касается лично вас, то вы  допустили грубейшую ошибку.
Помнишь, Юра, как мы с тобой чуть не превратились в ледышки?
     -- Брр! -- послышалось снизу. -- На "СП-12"?
     -- Мы  с Юрой высадились  на этой станции  в первой группе, --  пояснил
Белоусов.  -- Обжитое  местечко,  ничего не  скажешь  --  льдина  и  торосы.
Установили палатку, разделись,  трясясь, как  юродивые на паперти, нырнули в
мешки. Повторяю -- разделись, великий  смысл  именно  в этом. А минут  через
десять  уже  стали людьми-- только благодаря упомянутой выше операции.  Наше
тело  -- печка  высокого  класса, оно выделяет уйму  тепла,  а мешок его  не
выпускает.
     Мне нравятся мои  соседи-хозяева. Белоусов, астроном и магнитолог новой
смены, -- из того сорта абсолютно невозмутимых людей, вывести  из равновесия
которых  --  задача  недостижимая. Видимо,  частое  общение со светилами, не
обращающими внимания на  жужжащего комарика  по имени Земля, придает  особую
ироничность суждениям Бориса Георгиевича относительно суеты сует, называемой
человеческой жизнью. Более снисходительного критика всякого рода недостатков
я еще не встречал. Говорит он тихим и мягким голосом, не утруждая  голосовые
связки заботой об интонациях, никогда не торопится, но все  успевает делать.
Великолепно  сложенный  мужчина  лет  тридцати  пяти,  он  очень  красив  --
достоинство,  не имеющее ровно никакой  цены на дрейфующей льдине. Настоящий
полярный бродяга,  он  уже больше десяти лет  кочует по морозным широтам: со
Шпицбергена на  льдину, с льдины в Антарктику и снова  на  льдину.  Пожалуй,
никто из моих знакомых зимовщиков так естественно не вписывался в обстановку
полярного  усилья,  как Борис  Георгиевич.  Присутствие  Белоусова придавало
нашей  комнате  некую  домашность.   Я  чувствовал,  что  он  битком   набит
интересными историями  и  наблюдениями, но разработать эту золотоносную жилу
мне как следует не удалось: Белоусов был тем трудным для корреспондента  со-
беседником, который говорит только тогда, когда ему  хочется говорить, а на-
водящий  вопрос  воспринимает  так, словно он  произнесен на  языке древнего
наро- да майя.
     Юрий  Александрович  Парамонов -- человек  другого  склада.  Он  моложе
Белоусова,  не  обладает  столь  богатым  полярным  опытом,  но  к   людским
недостаткам относится куда менее терпимо. Особенно в пургу, когда доктору то
и  дело отдают визиты вежливости, чтобы спросить о  самочувствии  и  бросить
туманный  взгляд в сторону торчащего  из-под нар ящика с коньяком. За вопрос
доктор благодарит, а взгляд  игнорирует. Если же визитер начинает  разводить
дипломатию, доктор прямо спрашивает:
     -- Тебе нужен коньяк?
     -- Да, -- признается визитер. -- Хотя бы одну-у бутылочку!
     -- А хватит одной? -- сомневается доктор, доставая бутылку.
     -- Хватит, спасибо, Юра! -- не веря своему счастью, восклицает визитер.
-- Удружил, на прощанье с ребятами хочется чокнуться.
     -- На, бери, -- великодушно говорит доктор, и вдруг его рука с бутылкой
повисает в воздухе. -- Разрешение начальника станции у тебя, конечно, есть?
     -- Какое  разрешение? --  визитер меняется в лице. Бутылка возвращается
на  место.  Разговор  окончен.  Если  на  мировоззрение  Бориса  Георгиевича
наложило  отпечаток  общение  со  вселенной,  то  жизненная  философия  Юрия
Александровича  базируется на  тонком  понимании человеческих слабостей.  Не
говоря уже  о том, что  почти каждый человек--  носитель  еще не вырезанного
аппендикса, и поэтому  доктор  в  перспективе видит этого  почти  каждого на
своем операционном  столе. Правда, на "СП-12" Парамонову повезло,  но год на
год  не приходится:  Леонид Баргман, коллега со станции  "СП-13", за  период
дрейфа  вырезал три аппендикса. А о такой операции  в  условиях льдины любой
хирург   мечтает  не  больше,   чем  летчик   о  грозе   или  моряк   --   о
двенадцатибалльном шторме.
     За окном, полностью закрытом сугробом, свистело, рвало и гудело.
     -- Неотвратимо надвигается время завтрака, -- заметил Белоусов, -- но я
подозреваю, что  в постель нам его не подадут. И в то же время дьявольски не
хочется  вставать  -- противоречие, которое я своими силами  разрешить не  в
состоянии.
     --  Хоть  бы  услышать   от  кого-нибудь  доброе,  ласковое  слово,  --
пожаловался Парамонов, нежась в мешке.
     Тут  распахнулась  дверь,  и в комнату из тамбура заглянул  дежурный по
лагерю Анатолий Александров.
     -- С добрым утром! -- приветствовал он. -- Заходить не стану, я весь  в
снегу. Не имеете желания помочь Кизино выбраться на волю?
     С негой и сомнениями было сразу покончено, мы быстро оделись и вышли на
свежий воздух. Пурга за ночь  потрудилась на славу: некоторые  домики совсем
скрылись  под  снегом,  исчезли  протоптанные дорожки;  на  месте  бывших ям
возвышались сугробы, и повсюду  были разбросаны  снежные ловушки, в  которые
проваливаешься чуть ли не  до пояса.  Спустя  несколько  минут мы  дошли  до
сугроба, в котором должен находиться домик метеоролога. Пурга слепила глаза,
лезла за шиворот и гнала прочь. Ну и работенка-- удовольствие не из тех, что
достаются в  раю  за безгрешное земное существование.  Словно тысяча  чертей
мешает  каждому взмаху лопаты!  Даже у  Анатолия  Васильева  с его медвежьей
хваткой не  хватало дыхания,  и  он  то  и дело втыкал в  снег лопату, чтобы
хлебнуть побольше воздуха.
     --  Копайте,  копайте,  -- подгонял Парамонов, -- внизу сидит  голодный
Кизино!
     Более насыщенной упражнениями утренней зарядки я  еще никогда не делал.
От избытка усердия я даже чуть не перерубил лопатой кабель,  вмерзший в снег
у самой стены домика. Васильев работал как экскаватор,  Белоусов и доктор от
него не  отставали,  и  через полчаса  Кизино вышел  на  свободу -- событие,
которое обошлось камбузу в десяток бифштексов и в полуведерный чайник кофе,


БЕСЕДА ЗА МЕШКОМ С КАРТОШКОЙ

     С утра я заступил на круглосуточную вахту -- начальник станции назначил
меня  дежурным  по лагерю. Новая метла чисто  метет, и начал  я с того,  что
вывесил  "Правила  поведения  в кают-компании".  Среди  отдельных  товарищей
правила вызвали настоящий переполох -- не потому, что в кают-компанию отныне
следовало  приходить  в  смокинге, а  потому,  что засорение  родного  языка
преследовалось  свирепыми, воистину драконовскими  мерами: от одного до пяти
ведер воды  для  камбуза -- в зависимости от  тяжести  преступления. Завтрак
прошел  в  необычной тишине. Вряд ли участники  дипломатических  переговоров
подбирали  выражения  с такой  тщательностью: вскользь брошенное слово могло
слишком дорого обойтись. -- Какая жалость, что Имярек уже улетел на материк,
-- сокрушались товарищи, -- он  один обеспечил  бы камбуз водой на целый год
вперед!
     Кое-кто, впрочем, пострадал и в этот день: под овации друзей нарушитель
вскакивал из-за  стола, хватал  ведра и с непрожеванным  бифштексом  во  рту
мчался в баню за водой.
     Обязанности дежурного чрезвычайно обширны:  от черной работы на камбузе
и уборки помещения  до ночного обхода  лагеря. Только  успевай! Но, пожалуй,
наименьший  энтузиазм  вызвал  у  меня  мешок  картошки,  которую  надлежало
очистить, вымыть и притащить  в камбуз. Чего только не  придумывают люди для
заполнения своего досуга! Одни прогуливают собак, другие остервенело буравят
во льду лунки ржавым коловоротом, третьи -- это обычно физики, только что на
глазах кинозрителя открывшие нечто совершенно гениальное, -- изводят соседей
жутким пиликаньем на скрипке. Но видел ли кто-нибудь из вас чудаков, которые
для собственного удовольствия садились бы чистить картошку?
     Пожалуйста,  на  льдине  таких  хоть  отбавляй.  Кают-компания  --  это
постоянно действующий  клуб станции; есть  у  человека  незанятых полчаса --
обязательно  зайдет,  людей  посмотреть и  себя  показать.  Поэтому вместе с
дежурным  всегда  чистят картошку  два-три  приятеля,  а  иной раз  желающих
набирается столько, что дежурный позволяет себе кое-кому отказать.
     -- Что я -- рыжий? -- обижается желающий.
     -- Много  вас таких, -- ворчит дежурный.  -- а  мешок  один.  Самим  не
хватает.
     -- Погоди, -- грозится отвергнутый, -- придешь послезавтра.
     Мне  помогали  расправляться  с  мешком  садист Яша  Баранов  и  Володя
Гвоздков, инженер-локаторщик.  Мы  сидели и беседовали о  разных  разностях,
время  от  времени прерываясь для того, чтобы лишний раз  обругать картошку.
Она была прескверная, грязная и  порубленная, вроде  той из овощных ларьков,
которой домашние хозяйки предпочитают более дорогую рыночную. "Фифти-фифти",
как  говорят  англичане:  половина  картошки  шла  в  очистки.  Мне  удалось
выяснить,  что  угощает зимовщиков  этим деликатесом магазин, находящийся  в
Ленинградском морском порту. Честь и хвала вашей предприимчивости, труженики
торговли,  сбывающие  залежалый  товар  со  стопроцентной  гарантией  полной
безнаказанности!   Пусть   звуки   фанфар,   которые   раздаются   в   честь
перевыполнения плана реализации, заглушат слабые угрызения вашей совести!
     --  Картошка --  бог с ней, --  проговорил Володя. -- Не  хватит-- каши
наварим или макарон. А чем заменить вот этот хлам?
     В   тамбуре   между   камбузом   и  кают-компанией   высится   пирамида
металлических коробок,  проходя мимо которых трудно  удержаться от тех самых
слов, засоряющих  родную речь. Будь благословен и ты, кинопрокат, отобравший
для  полярников  из сотни  тысяч картин, созданных  человечеством,  полтонны
самой отпетой  халтуры, когда-либо позорившей  экран, кинопрокат, оградивший
себя от критических снарядов мощнейшей броней, делающей абсолютно неуязвимой
эту организацию. Я пишу свою  филиппику с сознанием некоторой безнадежности:
кинопрокат  все равно от нее отмахнется, не поведя ухом. А вдруг все-таки "в
Лете  не потонет строфа, слагаемая мной"? А вдруг кто-нибудь, от кого многое
зависит,  прочтет  эти строки, задумается и скажет: "А ведь в  самом деле --
безобразие получается, товарищи!"
     Как и  у  всякого  промышленного  предприятия, у кино  есть отходы, так
сказать, стружка. Ее  положено сдать в утиль, на переплавку. Попробуй  всучи
потребителю вместо угля шлак или вместо книги -- обрезки бумаги.  Немыслимая
чушь! Но  кинопрокат рассуждает по-иному. Он запросто  может  заставить  вас
проглотить  закрашенный патокой кусок жмыха,  причем сдерет  за него деньги,
как за свежий яблочный пирог.
     Может быть, это делается в  силу жизненной  необходимости? Отнюдь  нет!
Самое  странное  и  необъяснимое  заключается в  том,  что  кинопрокату куда
выгоднее продавать именно яблочный пирог.
     Ежегодно на экранах  страны  появляется две-три сотни новых фильмов, из
которых  два-три  десятка,  вполне приличных.  Так что,  если собрать лучшие
фильмы  последних  лет да  еще забытые и  полузабытые  ленты,  их  наберется
достаточно  для выполнения  финансовых  планов.  Быть может, и тогда зритель
будет ворчать  -- уж так устроен этот странный человек, -- но в его ворчании
послышатся ласковые нотки:  пусть  подсохший, чуть подгоревший,  но все-таки
яблочный пирог, а не жмых, который в войну крошили молотками.
     А вот  что  получается в  жизни. Выползает  из  киностудии на  костылях
фильм-неликвид,  во время демонстрации которого поседели  члены просмотровой
комиссии, и встает кошмарный вопрос: что с ним делать?
     Проще всего было бы списать фильм в макулатуру намылить холку директору
студии  и даже  -- бог  видит, что  я  человек с добрым  сердцем, --  лишить
директора премии. Но на списание никто  не  пойдет -- убыток! И  фильм силой
толкают  в  прокат,   как   двухгодовалому   беззащитному  ребенку  ложку  с
опостылевшей манной кашей. При этом кинотоварищ рассуждает так: "Да, картина
получилась полное барахло но ведь зритель об этом не знает! Значит полтинник
выложит,  а  миллион  полтинников  --  и картина окупится". Выйдя  из  зала,
зритель, конечно, будет плеваться -- но это уже его личное дело. Да, чуть не
забыл, надо разыграть Петра  Васильевича!..  Алло, Петя, это я!  Обязательно
посмотри "Верблюд на площади", yxx-x, здорово! Потом позвони. Привет!".
     И потирает руки, довольный собой.
     На второй  день залы будут  пустыми, но  полдела сделано. Теперь  можно
копии   фильма  о   верблюде  разослать  точкам,   не  имеющим   возможности
сопротивляться:   судам    дальнего   плавания,   отдаленным   геологическим
экспедициям  и  полярным  станциям. Эта операция  необходимо для массовости:
если  фильм  просмотрит  определенное  число  зрителей  съемочный  коллектив
получит дополнительные премиальные в  виде  повышенной категории,  а  прокат
избавиться от изнуряющих  споров  со студией.  Да  и думать  не  надо:  вали
барахло в кучу, сами разберутся!
     Следовательно моряки, полярники,  пограничники и многие  другие зрители
вынуждены  потреблять несъедобную продукцию  только  потому,  что  съемочная
группа хочет получить  премию,  а кинопрокат, наоборот, не хочет  думать.  Я
полон  безграничного  уважения  к  высокополезной деятельности  Министерства
культуры и  Комитета  по делам кинематографии, но смею  робко заметить,  что
прокату  --  как бы  выразиться  потактичнее?  -- они  не  уделяют  должного
внимания. Если уж записано, что кино есть искусство,  то нечего относиться к
нему словно  к  сбыту уцененных гардеробов на рынке; лубочная картинка, если
даже наклеить  на нее  ярлык: "Рембрандт. Подлинник"  --  все равно остается
лубочной   картинкой.  Имей   я  право  давать  министрам   советы,   я   бы
порекомендовал взять в  кинопрокате  список  фильмов  и списать  в утиль всю
заваль, которая превращает кино, "страну грез",  в сомнительное коммерческое
предприятие.  Но  я  не  член коллегии  и не  имею  права  советовать;  лишь
констатирую этими строками мнение  моряков, рыбаков и полярников, с которыми
беседовал на  данную сверхтрепещущую тему. Это не фельетонное  жонглирование
фактами, а вопль о помощи. Куда вечером идти полярнику на полюсе? Любоваться
торосами? Так он уже знает их наизусть, и к тому же пурга, мороз, медведи...
     За разговорами о кино мешок с  картошкой заметно худел. Володя Гвоздков
весьма  кстати напомнил,  что  дежурному  по  лагерю дано диктаторское право
выбора  кинокартины,  и  после  ужина  ребята с  превеликим удовольствием  в
двадцатый  раз  следили за симпатичным  преступником  Деточкиным,  угоняющим
очередной автомобиль.
     Вдруг явственно  послышался  толчок  --  мягкий,  приглушенный,  словно
льдину снизу ударили обмотанным ватой молотом.
     --  Началось,  -- Баранов покачал головой.  -- Видели,  как  образуются
трещины?
     -- Ни разу, -- признался я.
     -- Толчки --  это не обязательно трещины, -- сказал Гвоздков. -- Но все
может быть. Еще многое увидите.
     --  По теории Данилыча, все самое интересное происходит  до  или  после
отъезда, -- припомнил я. -- Дач же медведя ни разу не видел...
     -- Лично я  встречаться с  этим  парнем  не  желаю,  --  бодро  сообщил
Гвоздков. -- На "СП-12"  я однажды  столкнулся с  ним нос  к носу. Вы, может
быть, стали бы приставать к нему насчет интервью, и медведь бы вам объяснил,
что очень хочет кушать. Я  же человек не любознательный -- бегом домой, а он
за мной, да такими прыжками, что меня в сорокаградусный мороз ударило в жар.
Еле  успел схватить карабин, как медведь просунул в дверь свою  дикую морду.
Хотите -- верьте, хотите -- проверьте, но со страху я в него попал...
     -- На  Диксоне,  -- заулыбался  Яша  Баранов,  -- вышли  ребята  осенью
поохотиться с лодки на птицу. Смотрят-- и не  верят глазам: навстречу плывет
медведь! Д у них  ружья с дробью! Изо всех  сил легли на  весла-- медведь за
ними.  Выскочили  на  берег,  бегут  в  дом  --  медведь  за ними. Постоял в
коридоре, принюхался  и  пошел на кухню. Повар  -- в обморок, а медведь взял
банку сгущенки,  выпил и улегся на пол отдыхать. Потом прибежали моряки: "Не
видели нашего Мишку? С корабля сбежал! Ручной он, не бойтесь".
     В кают-компанию,  отряхиваясь от  снега, вошел  Булатов. Под глазами  у
него темнели круги: всю ночь вместе с Пановым он обходил лагерь.
     -- Холодно,  --  губы начальника  раздвинулись  в  замерзшей улыбке. --
Можно погреться?
     Я принес ему с камбуза большую чашку горячего кофе.
     -- Будем  перетаскивать  домики, --  сказал Булатов. -- Толчки слышали?
Оставаться  на  месте опасно. Домики потеряли мобильность,  слишком  глубоко
зарылись  в  снег. Так  что  ваших  помощников я  забираю. Аврал,  ничего не
поделаешь.
     Весь день  я  носил воду,  резал  хлеб, вертел  мясорубку,  мыл посуду,
подметал кают-компанию -- одним словом, дежурил, не подозревая о том, какой,
тревожной окажется вторая половина моего дежурства.


ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

     "Льдина раскололась в полночь" --  броское, в стиле модерн название для
кинофильма.  Интригует  и  приковывает,  хотя  ничего  не  отражает:  вторая
половина  апреля  --  это  полярный  день,  когда полночь от  полудня  можно
отличить лишь по расписанию работы камбуза. Кипит на плите бульон --  значит
полдень; рыщут  по камбузу ребята в  поисках сосисок  --  типичная  полночь.
Трудно   было   предъявлять  льдине  претензии;  она  вела  себя  корректно,
предупредив несколькими  толчками о своих намерениях -- "иду на вы". Так что
беда не оказалась неожиданной, хотя не перестала от этого быть бедой.
     Когда корабль тонет, первая мысль -- о шлюпках; расколовшейся льдине --
о взлетно-посадочной полосе; если полоса разрушена, ее нужно восстановить во
что бы то  ни  стало. Полоса в  аварийной обстановке  --  часто единственное
окно,   через  которое  можно  выйти   из  горящего   дома.  Из  дальнейшего
повествования вы увидите что это не громкие слова.
     Чувство  огромного облегчения  --  полоса  осталась  невредимой. Теперь
можно спокойно оглянуться и оценить обстановку.
     Первая трещина полуметровой ширины прошла за домиком аэрологов, вторая,
пятиметровая,  --  недалеко   от  радиорубки.  Площадь  нашей  льдины  сразу
уменьшилась вдвое, но все сошлись на том, что непосредственной угрозы самому
лагерю пока нет. "Пока" -- очень ненадежное слово на дрейфующей льдине...
     Вместе с Анатолием Васильевым я отправился  осматривать трещины. Первая
уже  заторосилась  длинной и безобидной  на  вид ледяной грядой полуметровой
высоты -- похожей на ту, которую сгребают своими щетками на городских улицах
уборочные машины.
     Зато вторая трещина впечатляла. Было странно и дико видеть среди вечных
льдов  километровой  длины  разводье,  напоминающее  талый  ручей  весеннего
Подмосковья.  Края  разводья  уже  начали  зарастать  тонким  ледком;  через
несколько дней ледок покроется  слоем снега, и тогда  -- берегись, прохожий!
Упаси  тебя бог  ступить на  этот  ничем  не  приметный снежок:  окажешься в
ловушке, по сравнению с которой волчья яма -- это цветочная клумба.
     Я не  отказал себе в  удовольствии  сфотографироваться у трещины, и эта
карточка  -- жемчужина моей  коллекции. Широкая,  отливающая свинцом трещина
дышит  холодной уверенностью и сознанием своей силы, но, присмотревшись,  вы
поймете,  что и  я  выгляжу  достаточно  внушительно.  Непредвзятый  зритель
скажет,  что  я  даже  выигрываю  в  сравнении  с  трещиной,  поскольку  она
безоружна, а на мне висит обязательный для дежурного карабин. "Корреспондент
и стихия"  -- так бы я  назвал эту полную  внутреннего драматизма сцену. Или
еще точнее -- "Корреспондент побеждает стихию":  как-никак  трещина  лежит у
моих  ног, а не наоборот. Карточка производит  сильное и долго не проходящее
впечатление.  Ее значение  я вижу в  том,  что она  укрепляет уверенность  в
окончательной победе человека над природой.
     Эти  мысли  пришли  ко  мне потом.  А  тогда  я  отнесся  к  трещине  с
почтительностью, которую она вполне  заслуживала. Тем более что перспектива,
обрисованная Анатолием, показалась мне совсем не забавной.
     -- Бывает так, -- гудел Анатолий своим баритоном, -- идешь  осматривать
разводье -- и вдруг слышишь за собой треск. Оборачиваешься -- новая трещина,
и ты отрезан от лагеря.
     Но ведь одному выходить из лагеря запрещено, -- напомнил я.
     -- Конечно, -- хладнокровно подтвердил Анатолий. -- Вдвоем лучше. Можно
орать "караул!" хором. Что это вы ускорили шаги?
     Нашел  место и  время  задавать  такие  вопросы!  На  посадку  заходила
"Аннушка": с ледовой разведки возвращались  Панов и Булатов. Через несколько
минут они пришли в кают-компанию, где за чашкой  кофе коротала  ночь чуть не
половина личного состава станции.
     -- Между нами и подскоком масса трещин и разводий, -- сообщил  Булатов.
-- Одно из них шириной до пятидесяти метров, вовсю бушует море.
     -- Аэропорт имени Данилыча держится? -- спросил кто-то.
     -- Трещина прошла,  но небольшая, -- ответил Панов.  -- Толщина льда на
подскоке восемьдесят сантиметров.
     -- Всего? -- удивился я.
     --  Лед  молодой,  крепкий,  -- пояснил  Булатов. -- Данилычу ничто  не
угрожает,  если   не  будет   подвижек.   Подскок  находится   в   окружении
четырехметровых  паковых  льдов.  Но  стоит  им  надавить  -- и от  подскока
остается одно воспоминание, на его месте образуется вал торосов.
     Начальники станции  не спали уже вторые сутки.  Но о том, чтобы загнать
их в постели, нечего было и думать: в эти часы решалась судьба станции. Если
трещины пойдут по лагерю, сразу же возникнет аварийная обстановка, тем более
тревожная, что подходящей льдины в окрестностях обнаружить не удалось.
     -- После пурги такие сюрпризы вообще  не  редкость, -- ответил Панов на
мой вопрос.  -- Северо-западные ветры сменились  южными,  и произошла резкая
смена температуры. А завтра, двадцать четвертого апреля, -- новолуние, время
наибольших приливов: Луна, Земля и Солнце находятся на одной линии. Отсюда и
активные подвижки льдов, торошение.
     --   Неплохое   наследство   ты  мне  оставляешь,   --   улыбнулся  Лев
Валерьянович.
     --  Не забывай, что с  наследства положено  брать  налог,  -- парировал
Панов. -- Вот Арктика и взяла отходящий ей по закону кусок бывшей льдины!
     --  Нужно  ускорить  отлет твоей  смены,  -- напомнил  Булатов. --  Сам
понимаешь,  чем меньше  останется  на  станции  людей, тем  легче  будет  их
эвакуировать -- в случае аварии.
     --   Конечно,  всех  лишних  --   немедленно  на  материк.   --  Кизино
выразительно посмотрел на меня и рассмеялся.
     -- Но-но,  -- сказал я. -- Не  пытайтесь вырвать  изюминку из  пресного
теста моих очерков.
     --  Пусть  остается,  -- поддержал  Панов. -- Ему  сейчас есть  на  что
посмотреть. Булатов улыбнулся и кивнул.

     ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

     Панов и Булатов снова улетели куда-то на "Аннушке", а  мы  -- Белоусов,
Васильев, радист  Олег Брок, старший аэролог Володя Агафонов и я -- остались
в кают-компании.
     -- ...Просыпаешься,  а домик чуть ли не плавает, -- вспоминал Васильев.
-- В таких  случаях  --  вы  не поверите-- не всегда даже  успеваешь  надеть
галстуки и  отутюжить штаны. Суешь  ноги в  сапоги,  хватаешь  курткy  --  и
прыгаешь козлом на свежий воздух.
     Мне  послышался какой-то треск.  Я  напряг  внимание  --  нет, тарахтит
дизель, и только.
     -- А не помешает  нам дизель услышать, как начинают тороситься льды? --
полюбопытствовал я.
     -- Вы, наверное, плохо представляете себе этот процесс,  --  проговорил
Агафонов. --  Торосы образуются  от сжатия тысячетонных  льдин,  наползающих
друг  на  друга. Сказать,  что  торошение  сопровождается  шумом, -- слишком
слабо.  Артиллерийская  канонада  из  сотен  орудий  --  вот  это,  пожалуй,
подходит.
     --  Помнишь,  Олег, "СП-8"?--  своим  тихим и  мягким  голосом  спросил
Белоусов.  -- Такого давления  моя нервная система еще не испытывала. Треск,
грохот,  возмутельное  хулиганство.  Льдины  громоздились  одна  на  другую,
обламывались, снова влезали,  и, наконец, на  лагерь со скоростью нескольких
метров  в минуту двинулся вал торосов высотой  с  двухэтажный дом.  Февраль,
полярная ночь -- и такая гнусность. Хоть милицию вызывай.
     -- Воспоминание не из приятных, -- согласился Олег. -- Мне почему-то до
сих пор мерещится, как  трактор  пытается сдвинуть с места вросшую  в сугроб
дизельную.
     Решили несколько  секунд, -- Белоусов кинул. -- Дизельная уже проползла
с полметра,  когда  вал торосов ее  настиг и проглотил на глазах. Еле успели
отцепить трактор.
     -- А лагерь разорвало на куски, -- продолжил Олег. -- На  одной льдине,
площадью с  гектар, осталась кают-компания, на другой, совсем куцей, --  моя
радиостанция, на остальных -- жилые  домики. Льдины  то сходились,  то снова
разбредались  --  дышали, как  говорится.  А  под  конец  прошла трещина под
полосой, к счастью узенькая.
     --  Да,  оказалась  бы  эта  трещинка  пошире,   --  вставил  Белоусов,
позевывая,  --  в  институтской стенгазете,  Олег, могли  бы  появиться наши
трогательно  написанные  биографии.  Полоса-то была игрушечная, метров около
двухсот... Пошли спать.
     -- Сто девяносто  метров, Боря, -- поправил  Олег. --  Все-таки людей и
самое ценное оборудование  удалось вывезти.  А вот в наших домиках, наверно,
живут  теперь золотые рыбки. Ба, уже половина третьего, скоро на вахту! Чего
бы откушать, товарищ дежурный?
     Я отправился на камбуз, вскипятил в кастрюле воду и бросил в нее связку
сосисок. Из головы не выходило  грозное видение:  неотвратимо,  с чудовищным
грохотом надвигающийся на  мирный лагерь двухэтажный вал  торосов,  одно  из
самых  страшных  стихийных  бедствий,  уготовленных  природой  для  проверки
человека на  стойкость. Ледяная стена, сметая все  со своего пути,  идет  со
скоростью нескольких метров в минуту на двух парней, с которыми я только что
сидел за столом, а эти парни, едва  успев спастись, снова уходят  в Арктику,
потом  снова  и снова. Каменные  они, что ли, или  у них нет нервов?  А Толя
Васильев,   Володя  Агафонов,  все   остальные   ребята,  среди  которых  я,
свалившийся  с  неба гость,  оказался на  несколько недель? Их  глаза видели
такое, что может лишь присниться в  полную кошмаров ночь.  Под ними лопались
льды,  их  заметала пурга, обжигали морозы, преследовали медведи; сию минуту
их жизням угрожают самые мрачные силы Арктики -- а эти парни ведут тебя так,
словно пришли к теще на именины.
     Держа в  одной руке тарелку с сосисками,  а в другой-- чайник с кофе, я
кое-как отворил дверь.

     ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ (Окончание)

     В кают-компании стоял  хохот. Это вернувшийся Булатов затеял разговор о
способах борьбы с трещинами.
     --  На одну из станций "Северный полюс", --  рассказывал он, -- прибыло
письмо. Кузнецы, отец и сын, писали, что  их взволновало сообщение в газетах
о трещинах на  станции, и  посему они вносят  такое предложение: вморозить в
края разводий железные стержни и сжать непокорные льдины цепями.
     -- Это дорого, -- прогудел Васильев, -- лучше склеивать их клеем БФ.
     --  Антинаучно, --  возразил  Агафонов.  -- Куда проще сажать по  краям
деревья, чтобы они скрепляли льдины своими корнями.
     Володя   Гвоздков,  который  забрел  на   огонек,  тут   же   предложил
оригинальную идею механизма, сшивающего льды суровыми нитками -- по принципу
швейных  машин,  а  Толя  Александров, аэролог,  полагал, что куда  надежнее
заливать трещины цементом.
     Веселье  вспыхнуло  с новой  силой, когда вошел  Олег  Брок  и протянул
Васильеву радиограмму.  Толя подергал усы, чертыхнулся  и пустил радиограмму
по рукам: ему вменялось в обязанность доставить в институт для анализа трид-
цать литров морской воды.
     -- Ну  как ее тащить? -- сокрушался  несчастный Васильев и обрушился на
Олега: -- Не мог подождать, через несколько часов я спокойно бы улетел!
     Сочувственные    реплики   друзей   заставили   Васильева   бежать   из
кают-компании.  Вскоре  разошлись  и  остальные.  Я  остался  один,  прибрал
помещение, вымыл  посуду -- и  тут меня  поразила пренеприятнейшая мысль:  я
намертво  забыл  о дизельной. А  ведь механик Лебедев, ложась спать,  строго
предупредил,  что  каждый  час  я должен  следить  за  показаниями приборов!
Пришлось  со  всех  ног мчаться  в  дизельную.  Я смутно  помнил,  что  если
температура воды будет такая-то, а давление масла таким-то, Лебедева следует
немедленно и беспощадно  выдернуть из  постели.  Я бросился  в расположенный
рядом   с   кают-компанией  домик   механиков.   Лебедев   безмятежно  спал,
по-домашнему всхрапывая. Растормошив его,  я спросил,  на какие показания он
велел обратить внимание.
     -- Температура воды не выше ста, давление  не ниже двух, -- пробормотал
Николай Васильевич и с головой укрылся одеялом.  Я вновь пошел в дизельную и
сразу же понял,  как  своевременно  это сделал.  Приборы  показывали  жуткую
картину:  вода,  наверное,  давно выкипела, а  давление масла  отсутствовало
вовсе. Я снова разбудил Лебедева и сообщил, что дизельная вот-вот взлетит на
воздух. Через несколько мгновений сонный механик в наброшенной на белье шубе
стоял перед приборами.
     -- Ну как? -- встревоженно спросил я.
     -- Вы на какие приборы смотрели? -- простонал Лебедев.
     Я показал: вот на эти.
     -- А надо было на те! --  Лебедев вполголоса пробормотал еще что-то, но
за треском дизеля я не расслышал.
     Лагерь уснул.  Я  бродил вокруг  кают-компании, то  и дело поглядывая в
бинокль на торосы. Если  они начнут двигаться, я обязан немедленно поднимать
тревогу.  Медведь появится  --  тоже тревога. Я в сердцах обругал  Жульку  и
Пузана: днем  они  вечно  вертятся под  ногами, а  ночью  их  с  фонарем  не
разыщешь.  С  ними было бы как-то веселее. Впрочем,  у  меня  есть  карабин.
Вручая  его,  комендант  Васильев  напомнил,  что  медведя  надо стрелять  в
лопатку, а если встанет на задние лапы  -- в грудь. Я скептически заглянул в
лишенный нарезов ствол и пришел к выводу, что с медведем придется вступать в
рукопашную схватку (три раунда  по три  минуты,  победитель получает все). К
удовольствию  одного из нас этот  поединок не состоялся -- по причине неявки
другого  из нас, которому  и  засчитано  поражение.  Заходил  я и  в домики,
проверить, не дымят ли печки. Нет печки не  дымили,  а  ребята крепко спали,
утомленные работой и  событиями  уходящей  ночи.  Скоро переполненные домики
примут нормальный вид: возле  многих  нар стоят  наготове чемоданы.  Улетают
Панов,  Васильев,  Баранов,  Панфилов,  Александров  и  Кизино  --  ветераны
станции.
     А это что такое? Возле развода чернеет какая-то фигура. Явное нарушение
правил:  в одиночку из  лагеря выходить запрещено, тем  более -- без доклада
дежурному.  Вскоре   фигура  начала  приближаться,  приобретая   характерные
очертания Кизино. Я  сурово  отчитал метеоролога за  самовольство, и  Кизино
твердо  обещал отныне  никогда,  никогда не  преступать  правил  внутреннего
распорядка.
     -- Я по дороге запишу, можно? В какую сторону едете?
     -- На остров Диксон. -- Трудное молчание.
     -- А после вашего возвращения? -- робко спрашивает репортер.
     -- Пожалуйста, поговорим.
     -- Где, Алексей Федорович?
     -- В Мирном. Приходите к десяти вечера. Только не опаздывайте.
     Или  такая  история.  Когда Трешников  был  начальником  антарктической
экспедиции, он издал приказ: ввиду опасности падений в трещины ходить только
группами  и со  спасательными  средствами.  И  вот  однажды в  сопровождении
Георгия Ивановича  Матвейчука начальник отправился на обход, забыв захватить
веревки.
     -- А как же быть с приказом? -- иронически сокрушался Матвейчук.
     -- Придется влепить самому себе выговор, -- посмеивался Трешников.
     Неожиданно послышался  треск,  Матвейчук  обернулся --  и увидел своего
начальника,  провалившегося  в  щель  ледника  у  самого  соприкосновения  с
океаном. Провалился, расставил руки -- висит.
     -- Ты жив, Алексей Федорович?-- нагнувшись, осведомился Матвейчук.
     -- Жив, жив! Беги за ребятами, пусть захватят доску и веревки!
     -- Бегу! А ты провисишь?
     Из щели послышался приглушенный, но сердечный ответ.
     Прошло несколько минут, и Трешников снова услышал голос Матвейчука:
     -- Ты жив, Алексей Федорович?
     -- Да! Где ребята?
     --  Понимаешь,  я вернулся, чтобы узнать,  жив ли ты. -- Погоди же!  --
пообещал Трешников.
     Минут через  десять примчались  ребята,  бросили  веревку, и нарушивший
свой же приказ начальник  кое-как  выбрался из пропасти. Ребята не  поверили
своим глазам:  Трешников сумел  так долго  держаться, несмотря на то,  что у
него была вывихнута при падении рука.
     Вот так силища!
     И   десятки  других  историй,  подлинных  и  выдуманных,  над  которыми
Трешников    сам    смеется,    возмущаясь   и    одновременно    восхищаясь
изобретательностью неведомых рассказчиков.
     Больше  всего его  веселит крепко прилипший  титул -- "хозяин Арктики".
Вот  и сейчас  кто-то ввалился в кают-компанию и  пошутил: "Прилетел "хозяин
Арктики" и такую погоду привез, что без солнечных очков выйти невозможно!"
     --  А  что, интересно, говорили на Диксоне, где  я пять дней  проторчал
из-за пурги? -- смеялся Трешников. -- Меня представил ему Булатов.
     -- Долго думаете здесь пробыть? -- спросил Алексей Федорович.
     --  Пока  не попросят  -- ответил я, -- от добра добра  не ищут; кормят
великолепно,  сплю  в  теплом  мешке, кино каждый  день бесплатное  --  куда
торопиться?  --  Трешников сокрушенно покачал головой.  --  Вспомнил  одного
корреспондента,  -- проворчал  он.  --  Как-то  ранней весной на  дрейфующую
станцию  прислали подарок --  ящик помидоров.  Корреспондент пришел в полный
восторг и  из  всего многообразия  своих  впечатлений сосредоточил  внимание
читателя  на самом  сильном: как он наелся свежих  помидоров на  полюсе. Так
умилялся -- ну просто не жизнь на льдине, а малина!
     Я обещал Алексею Федоровичу ни словом не заикаться о свежих помидорах и
честно выполнил свое  обещание: можете хоть пять раз перелистать мои записки
--  все   равно  никаких  помидоров  не  обнаружите.  Зато  я  отыграюсь  на
апельсинах, про которые  никаких клятв  не давал. Не скажу, чтобы на станции
были  горы,  целые  пирамиды,  терриконы  апельсинов,  но  несколько  ящиков
"Аннушка"  привезла.  В  День  станции каждому  из нас  досталось  по одному
ярко-рыжему плоду,  так  что свой  первый  в  нынешнем году  апельсин я съел
именно на полюсе.
     Кают-компанию заполнили все свободные  от вахт;  шла та  непринужденная
беседа, из которой начальство может узнать о работе подчиненных куда больше,
чем из самого толкового и длинного доклада.  Меня и тогда и при  последующих
встречах  с  Алексеем  Федоровичем  приятно   поражало  отношение   к   нему
зимовщиков.  Они как  будто забывали, что Трешников директор  института,  их
непосредственное и самое высокое начальство, -- ни разу я не увидел и намека
на  чинопочитание. Но и фамильярности никакой,  ни  единого  грана. В каждом
вопросе,  в каждой реплике ребят чувствовалось искреннее и огромное уважение
учеников  к учителю -- признанному главе советских полярников, своими ногами
прошедшему  Арктику  вдоль и поперек, участнику десятков дрейфов,  зимовок и
экспедиций, крупнейшей эрудиции ученому  и блестящему организатору; к своему
старшему коллеге,  который  видел и  испытал столько,  что его уже  ничем не
удивишь и ничем не напугаешь:  в  Ледовитом океане купался (однажды по своей
воле, раздевшись донага в лютый  мороз --  чтобы спасти  ценный  прибор);  в
ледники и трещины проваливался; от вала торосов спасался; из пурги, аварий и
всяких катастроф уходил не счесть сколько раз.
     Большой  ученый, организатор  и  практик  --  такие  сочетания  Арктике
известны.  Самые прославленные  имена  --  Фритьоф Нансен и  Отто  Шмидт,  о
которых  написано много  книг, и за ними -- их ученики и  последователи, еще
ждущие своих биографов: Евгений Федоров,  Михаил  Сомов,  Алексей Трешников,
Евгений Толстиков...
     Начальник одной из  первых  дрейфующих  станций,  второй антарктической
экспедиции, один из первооткрывателей хребта  Ломоносова в Ледовитом океане,
автор многих книг и оригинальных теорий -- стоит ли  говорить, какой интерес
вызвало у меня неожиданное знакомство с Трешниковым?
     Представьте себе человека, отличающегося даже среди полярников, которых
бог ростом не обидел, своей богатырской фигурой; все в нем массивно -- черты
лица,  туловище,  руки, плечи. На лацкане пиджака звездочка Героя; спокойный
холодноватый  взгляд излучает уверенность и волю; кажется, что в присутствии
этого человека не может произойти никаких ЧП -- настолько крепко он держит в
руках и  нить разговора и  события. Сильный  человек,  про  таких говорят --
глыба.
     В последующую неделю мне  посчастливилось еще  дважды  --  северный мир
узок -- с ним встречаться.
     Мы рассуждали о призвании ученого.
     -- Трудно, и наверное бессмысленно определять, какой тип ученого больше
соответствует  современной  науке,  --  говорил  Алексей  Федорович.  --  Мы
преклоняемся  перед  Шмидтом  времен  организации  Арктики  и перед  Шмидтом
периода создания  космической  гипотезы.  Каждому свое:  один не  выходит из
кабинета, считая,  что при  данном уровне  науки  не  обязательно заниматься
черной работой  на месте  событий; другой все хочет увидеть  своими глазами,
пощупать своими руками и лишь потом изложить на бумаге  свои мысли. Не стану
скрывать  своих  симпатий --  мне по душе Отто Юльевич... Я не могу серьезно
говорить с людьми, которые  сожалеют о  том "потерянном для  науки" времени,
которое  Шмидт  затратил  на  арктические походы. Стоит  ли  доказывать, что
именно в это "потерянное время" Шмидт создал советскую арктическую школу?
     И  собеседники  молча  кивали.  Они-то  знали  о  том,  что   у  самого
Трешникова, полгода  в  году не снимающего унты  и меховую куртку, иной  раз
физически  не хватает времени обосновать  новую гипотезу; но они  знали и  о
том, что  будь их  Трешников  кабинетным  ученым,  он  стал  бы автором  еще
нескольких фолиантов,  но не был бы тем  Трешниковым, которого так уважают и
любят советские полярники.
     Он вспоминает о своей молодости:
     -- ...Зимовал  я  тогда на  Новосибирских островах.  Как-то повел через
льдину,  в которой уже  были  прогалины, упряжку с  продуктами  для  четырех
ребят. И вдруг  перед упряжкой взлетела какая-то птица. Собаки рванулись  за
ней -- и все  мы провалились. Пришлось по плечи  в воде идти к берегу, ломая
собой  лед, наподобие ледокола,  и тащить  полузатопленную  упряжку. Вытащил
все-таки... Но  тогда,  -- Трешников  вздохнул,  -- мне  было  двадцать  три
года...
     Этот разговор мы вели на промежуточной базе, куда несколько часов назад
прилетели последние четыре  зимовщика с расколотой на куски станции "СП-13".
И Василий  Сидоров, молодой  начальник станции, еще не успевший как  следует
прийти в себя, вдруг, смущаясь, спросил:
     -- Алексей Федорович,  вы  старый полярник,  полжизни  во льдах...  Ну,
теперь, когда вы директор и доктор наук, читаете в разных странах доклады на
английском  языке,  Герой  и так далее,  -- что  вы  испытываете, когда  мы,
молодежь, едем дрейфовать? Вам не бывает простите... как бы сказать...
     -- Конечно, бывает!  --  с  силой стукнув кулаком по столу,  воскликнул
Трешников. -- Еще как завидую, черт возьми!
     И все рассмеялись -- таким искренним был этот крик души.


ВАХТЕННЫЙ ЖУРНАЛ

     В ожидании, когда Булатов освободится, я сидел за столом в его домике и
с  большим  уважением листал вахтенный журнал.  До сих пор я остерегался это
делать, так как знал, что некоторые  корреспонденты, побывав два-три часа на
станции,  сдували из журнала  цифры  и  сенсации для своих летучих творений,
разбавляли  комментариями,  и  в  результате  читатель  получал  развесистую
клюкву. Один собрат по профессии, сидя в кают-компании, долго мне доказывал,
что достаточно окинуть орлиным оком место действия -- и материал собран.
     -- Остальное можно  домыслить, как это сделал Пушкин,  -- внушал он. --
Помните историю с Бахчисарайским  фонтаном? Александр Сергеевич провел подле
него  пяток  минут,  черкнул  несколько  строк  в  записную книжку  и создал
великолепную поэму!
     В  ответ  я  рассказал маленькую  притчу. К директору  одного санатория
пришел  писатель  и  потребовал,  чтобы  санаторный  слесарь  отремонтировал
водопровод  на  его,  писателя, даче.  Задетый  бесцеремонностью  просителя,
директор заявил, что санаторий дачников не обслуживает.
     -- Но ведь Горькому вы не отказывали! -- возмутился писатель.
     -- Совершенно верно, -- тихим голосом подтвердил директор. --  Горькому
-- не отказывал.
     В  журнале,  между  прочим,  оказалось  немало любопытных  записей. Вот
некоторые из них, взятые наугад.

     "7 декабря. Вечером смотрели кинофильм... (название  тактично  опускаю.
-- В. С.) Единодушное мнение -- выбросить  как можно дальше, чтобы не портил
настроение... Наш бедный доктор Лукачев страдает от зубной боли!
     Дежурный Баранов
     13  декабря.  Погода   продолжает  оставаться  отличной.  Такую  обычно
изображают  в новогодних  фильмах.  Тихо.  Крупными  хлопьями  падает  снег.
Настроение бодрое. Тем более что после обеда ожидается баня!
     31 декабря... На столе было все, кроме  птичьего молока: огромный торт,
котлеты  по-киевски, салаты, заливные... А подарки  рассмешили всех до слез:
например, здоровый гаечный ключ в коробке из пенопласта; а Архипову подарили
второго  ферзя, потому что  с одним он не  выигрывает...  В четыре часа ночи
разошлись. Обошел домики: все спали  глубоким  сном,  и притом --  на  своих
местах!
     Дежурный Цветков
     19   февраля.   Мое   дежурство,  как,  впрочем,  всегда,  совпало   со
знаменательным событием. Мы пересекли 83-ю параллель!.. Но вдруг в 21.03 наш
метеоролог Кизино  звонит в кают-компанию  и  сообщает, что под его  домиком
прошла трещина. Ужас? Нет. Все по команде начальника станции, спокойно допив
чай, пошли выручать товарища, вооружившись лопатами.
     Дежурный Лукачев
     10  марта. Начальник  станции, доктор  и механик на тракторе ездили  на
старый аэродром через трещину. Поездка прошла благополучно,  привезли бревно
и  баллоны  с газом.  Трещина постоянно  дышит, поездки  на аэродром опасны,
необходимо строить новый.
     22  марта. В обед радист  объявил, что к  нам  направляется ЛИ-2. Будем
надеяться, что догадаются  захватить почту. Последняя была три месяца  назад
-- срок, который кажется вечностью.
     28 марта.  Сегодня  сборная СССР по  хоккею с шайбой  стала пятикратным
чемпионом мира. Мо-лод-цы! Отправили поздравительную телеграмму.
     Дежурный Гвоздиков".

     При всей  своей раэностильности  вахтенный  журнал может  дать неплохое
представление о  буднях  станции,  хотя  полярники  --  народ  сдержанный  и
довольно  скупой  в проявлении своих чувств.  Несколькими строками  дежурный
отчитывался  за  сутки дрейфа, а  иные сутки стоили  недель.  Но  журнал  --
документ,  летопись и посему создает  необычайный простор для  литературного
вымысла.  Представляю, как лет через пятьдесят  попадут эти страницы  в руки
какого-нибудь  инженера по холодной  обработке  человеческих  душ:  трагедия
обратится в фарс, а веселый случай -- в  драму.  Впрочем,  стоит  ли заранее
сетовать  на легкомысленное отношение наших  потомков к  документам? Мы сами
иной раз  крохотный  фактик  раздуваем до  размеров  кита, а настоящего кита
перерабатываем на мыло...
     Ибо история всегда  тенденциозна,  иной она  и быть не может.  Человек,
который уверен, что он объективен в оценке прошлого, -- жертва самообмана. В
свое время на меня большое впечатление произвел философ, который считал, что
вывод может быть точным только тогда, когда на него не воздействуют страсти.
А  разве  можно бесстрастно вспоминать  прошлое?  Одни  историки  безудержно
восхваляют и оправдывают захватнические  войны Наполеона, другие -- столь же
энергично  осуждают  завоевателя,  погубившего цвет  французской  нации; уже
давным-давно осужден историками Чингисхан, заливший кровью десятки стран, но
нашлись  "ученые",  поднявшие  на  щит этого деспота. Такие  "ученые" всегда
готовы  одних  кумиров разбить, других забыть, а третьим помочь втиснуться в
историю, расчистив им путь локтями, как в переполненном трамвае.
     Но жил на свете Пимен, и, значит, где-то в архиве лежат  покрытые пылью
листки -- вахтенные журналы человечества, бесстрастные свидетели истории. Из
них  слова не  выкинешь  и  нового  не вставишь  -- все  равно будущие  доки
раскроют, как  раскрыли интерполяции  о  Христе  в "Иудейской войне"  Иосифа
Флавия. Наши книги будут прочитаны  и  забыты,  одни  раньше, другие  позже.
Вахтенный журнал  в типографию не попадет -- его место на архивной полке. Но
именно  ему,  единственному  подлиннику,  искреннему  регистратору  событий,
суждено остаться на века.
     Вот почему я с таким уважением перелистывал страницы вахтенного журнала
дрейфующей станции "Северный полюс-15".


БУЛАТОВ

     С отлетом  старой смены в  жизни станции  произошли  заметные перемены.
Поначалу  ребята  скучали по друзьям --  зато прекратились  беседы далеко за
полночь;  работать  стало  труднее,  но --  двое нянек --  дитя без  носу --
исчезла   обезличка.  Зимовщики  отныне  могли  рассчитывать  лишь  на  свои
собственные силы.
     Утро я провел в обсерватории, величественном сооружении, сколоченном из
нескольких досок и листов фанеры. Белоусов определял координаты. Он направил
теодолит на солнце, долго всматривался в  него, шевеля  губами, и вдруг ни с
того ни с сего начал выкрикивать в микрофон нелепые апокалипсические  цифры.
Я подумал было, что он совершает некий религиозный  обряд, но оказалось, что
на  станции  есть еще  один  чудак,  понимающий  эту  кабалистику: в  домике
начальника сидел гидролог Дубко, не спуская глаз с хронометра и записывая на
листке  бумаги  заклинания  астронома.  Потом  Белоусов  сел  за  расчеты  и
определил,  что наша  льдина  проползла  за  сутки  четыре  километра и,  не
собираясь  почивать  на  лаврах,  дрейфует к  полюсу,  до которого  осталось
километров четыреста.
     Булатов  отправил в Центр радиограмму  с координатами и  пригласил меня
осмотреть с ним трещины. Отныне я хожу только с вами, как со специалистом по
вытаскиванию начальников из воды, -- аргументировал он свое приглашение.
     -- Но с  одним условием,  -- в тон  ему потребовал я,  -- проваливаться
недалеко от лагеря. Я, знаете ли, не марафонец, чтобы такие кроссы бегать.
     Лев  Валерьянович пытался было отстоять свое  право  окунаться  в любую
трещину вне зависимости от ее отдаленности, но я  не отступил  ни на шаг. Мы
скрепили  договор  рукопожатием,   доложились  дежурному  и  отправились  на
разводье.
     Мне  нравилось ходить с Булатовым, беседовать с ним, хотя  поначалу  он
был для  меня  загадкой.  Уж слишком новый начальник не соответствовал моему
представлению  о полярниках.  Особенно  его улыбка  --  удивительно мягкая и
застенчивая.  Улыбаясь, он  смущался  и чуть прикрывал  рот рукой --  верный
признак доброты характера. Мне казалось, что человеку с такой улыбкой трудно
быть начальником, ибо власть всегда предполагает несправедливость -- всем не
угодишь. По-настоящему добрый, мягкий и снисходительный  человек не способен
властвовать:   он  либо  провалит   дело,  либо  станет  работать  за  своих
подчиненных. В этом я убежден.
     А  в  другом  --  ошибся. Доброта  отнюдь  не  исключает  хладнокровия,
самообладания и  силы воли  --  качеств, решающих для полярника. К тому же и
коллектив дрейфующей станции далеко не обычен. Здесь случаются споры,  но не
бывает склок,  как  не  бывает  их  у  висящих  над  пропастью  альпинистов,
привязанных  друг  к другу одной веревкой.  Здесь, как на фронте, приказ  не
повторяется дважды. И человека здесь ценят не за то,  что он племянник Ивана
Ивановича и вхож к Петру  Петровичу, а  за то,  что он безотказный,  дельный
работник и верный товарищ.
     И  такой коллектив  по достоинству оценил начальника,  которому доброта
характера  и  мягкость  в  обращении  не  мешали ночью  поднимать лагерь  на
расчистку полосы, днем -- на откапывание домиков, а вечером -- на переброску
бочек с горючим в безопасное место. Как и его подчиненные, Булатов впрягался
в волокушу и до  седьмого пота орудовал лопатой. И дежурил  он  не раз в две
недели,  а  каждую  ночь:  начальник спал  наверняка меньше всех на станции.
Бывало, ребята  ударялись  в  воспоминания о  тяжелых  ситуациях,  в которых
довелось  побывать.   Булатов   сочувственно  выслушивал,   но  никогда   не
рассказывал  о  себе.  И редко кто  знал,  что за плечами Льва Валерьяновича
очень трудное детство и юные годы и что немало испытаний выпало на его долю,
прежде чем он стал кандидатом  географических  наук  и заслужил почетное для
любого полярника назначение на дрейфующую станцию. Он годами изучал  суровое
Карское море, написал о нем  диссертацию, не раз зимовал в Арктике и в  свои
тридцать  пять  лет  никак  не  мог найти  время,  чтобы обзавестись семьей.
Впрочем, на личные темы Булатов говорить не любил.
     Мы  подходили  к  разводью.  Погода  стояла  безветренная, на  небе  ни
облачка; солнце, забывшее, что такое горизонт, с бездумной щедростью швыряло
на  искристый  снег целые  пригоршни  лучей  -- круглые  сутки  удивительный
солнечный  душ. Таким я представлял себе  Бакуриани, лыжный рай обетованный;
только вместо долин и гор вокруг трещины и  торосы. В эту золотую, летную из
летных погоду  "Аннушка" трудилась без отдыха, словно комбайн  в  уборочную.
Через несколько дней  на подскок доставят последние грузы -- и до  свиданья,
летчики и гости, до осени. Летом на льдину не  сядешь, она покроется озерами
пресной  воды, которая будет сильно досаждать  зимовщикам. Летом  на станции
можно  увидеть поразительное зрелище:  людей  на лодках.  Наверное, забавная
картина на экране кинотеатра.
     Мы остановились у края  разводья. В  самом  широком месте оно достигало
пятнадцати  метров.  Мы  долго шли вдоль этого  зловещего  водоема.  Впереди
бежали собаки; они не ошибутся, за ними  можно идти смело. Сужающийся  конец
разводья  Булатов  осмотрел  особенно тщательно:  оно,  как  и  прежде,  шло
параллельно лагерю, спасибо и на этом.
     А вот  узкая, совсем скрытая под  снегом трещина за домиком аэрологов в
перспективе   была  куда   опаснее.   Не  только   потому,  что  она   ловко
замаскировалась,   --  трещина   сдавила  лагерь  полукольцом.  Быть  может,
очередные  подвижки льда вдохнут в нее новую энергию.  и тогда она обкорнает
лагерь, как стригаль овцу.
     Я  пишу эти строки  и  вижу молча  стоящего над  трещиной Булатова.  Он
обводит глазами свою льдину, которая за одну ночь потеряла половину площади,
и  думает  о чем-то.  И  мне  кажется,  что  уже  тогда он чувствовал, какие
тревожные, бессонные ночи ждут коллектив станции на пути к макушке Земли.


ВМЕСТО ЭПИЛОГА

     И  вот  я  сижу  дома  за  письменным  столом,  перелистываю  последние
странички записной книжки и убеждаю себя в том, что пора поставить точку.
     Я  мог бы еще рассказать о людях новой смены -- о Булатове и Воробьеве,
о  Белоусове и Парамонове, о Дубко и  Броке,  но  вместе с  ними я дрейфовал
недолго, и о них, наверно, подробнее напишут другие. Ведь "свято место пусто
не бывает" -- корреспонденты слетаются на полюс, как светлячки на огонек.
     Я мог бы еще рассказать о двухдневной пурге  на островной промежуточной
базе,  о  благословенной  пурге, благодаря  которой  познакомился со многими
интересными людьми. Например, с Петром  Павловичем Москаленко, прославленным
летчиком и одним из организаторов  полярной авиации. Долгой бессонной ночью,
когда  решалась  судьба  последних   четырех  зимовщиков   гибнущей  станции
"Северный полюс-13", Петр Павлович рассказывал о своей жизни, столь  богатой
приключениями, что их хватило бы на десяток летчиков. Но Москаленко запретил
о  себе  писать. Он указал  на Владимира  Тютюнникова  и Николая  Шиварнова,
молодых командиров кораблей, и произнес: "Полетайте с ними и напишите о них,
обо  мне уже немало  всяких былей и небылиц  напечатано.  Вот наша  краса  и
гордость, наша надежда -- эти ребята!"
     Я хотел бы рассказать о  Константине  Фомиче  Михаленко,  замечательном
летчике,  Герое Советского Союза,  который убежден,  что  авария невозможна,
пока в порядке главный прибор самолета -- голова пилота. Но Михаленко -- сам
писатель, он автор многих новелл о летчиках и, конечно, лучше меня расскажет
о своей бурной жизни.
     Я мог бы  рассказать о том, как, перебираясь с одного осколка льдины на
другой,  гуськом  проходя  по  пятисантиметровому  льду,  покрывшему широкое
разводье, ждали  появления  из  пурги  самолета  начальник  станции  "СП-13"
Василий Сидоров, доктор  Леонид  Баргман,  радист Реональд  Минин и  аэролог
Владимир Зуев; о том, как они залпом из карабинов простились с уплывающими в
Гренландское море останками  станции. Я  хотел  бы передать  выражение  лица
Василия Сидорова в тот момент, когда  он, сидя за чашкой кофе в  прокуренной
комнате  гостиницы,  спросил: "Ну,  угадайте,  кто сейчас  самый  счастливый
человек на свете?"
     Но обо  всем  этом,  как заметил когда-то  Борис Ласкин,  нужно  писать
отдельно.
     И мне остается лишь рассказать о судьбе станции "Северный полюс-15".
     Ее  прежние  обитатели  в  большинстве  своем теперь  на  юге  --  ведь
Антарктида находится в южном полушарии.
     Не  усидел  в Пскове "грузчик  высшего класса"  доктор Виктор  Лукачев;
после  недолгого  отдыха  на  родной Кубани подался в  антиподы  и  гидролог
Анатолий  Васильев;  всего несколько  месяцев  наслаждался  семейной  жизнью
несравненный радист  Яша Баранов; и любимый всеми Степан Пестов,  приготовив
свои сказочного  вкуса бифштексы, в  свободную минутку выбегает  из  камбуза
полюбоваться на пингвинов...
     Владимир Панов  пока в Ленинграде. Он работает в своем институте, ведет
интересную тему, но спит и видит "белые сны". Арктика зовет...
     А нынешний коллектив станции?
     Суровые  испытания выпали на  его  долю.  Льдина все-таки  прошла через
географический  полюс, взгромоздилась на заветную  макушку,  но  что от  нее
осталось,  от этой славной льдины!  Она  трещала и лопалась по швам, ее  всю
изломало, и много раз в полярную ночь Булатов и его ребята буквально  из-под
носа  у  вала торосов  спасали  оборудование,  продукты  и баллоны с  газом.
Площадь  льдины  уменьшилась  в  десять  раз, но  на  этом осколке  дрейфуют
мужественные  и   неунывающие  люди.  Передо  мной  телеграмма:  "Перевалили
западное полушарие едем под горку домой".
     Счастливого дрейфа,  ребята! Вы  смеетесь, когда  вас называют героями,
потому что знаете, что делаете свое простое,  будничное дело. Действительно,
поменьше восторгов -- они  мешают  работе. Но  пусть вас согревает  сознание
того,  что в тысячах километрах от макушки Земли ваши  друзья  помнят о тех,
кто дрейфует сквозь пургу и стужу, помнят и при встречах поднимают бокалы:
     -- За тех, кто в дрейфе!
Last-modified: Tue, 27 Jul 2004 07:45:55 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321