лил сильный дождь, который легко пробивался сквозь прореженный лес,
луну заволокло тучами, и стало совсем темно. Мы надели выданные нам немецкие
плащ-палатки и продолжали двигаться в неизвестность, мечтая о костре и
кружке кипятка.
-- Знаешь, Мишка,-- тихо проговорил Володя,-- я решил твердо: как война
окончится, поеду к Сергею Тимофеевичу. Вот иду и все думаю о нем, многих
людей перевидел, а ни к кому такого не чувствовал. Как родной... Ответь,
только честно: сварит у меня мозга на учебу?
-- Мнительный ты человек, Володя,-- сказал я.-- В институте я учился,
точнее, иногда посещал. Большинство студентов нашего курса тебе и в подметки
не годятся! Сергей Тимофеевич говорил ведь, что ты все на лету схватываешь.
-- Эх, если бы и в самом деле так,-- радостно вздохнул Володя.-- Я б
Тимофеичу дал слово: пока не выучусь -- не женюсь, это точно. И работать
буду обязательно, не хочу быть в тягость.
-- Восьмой, девятый и десятый классы за один год пройдешь, как мы с
Сашкой,-- развивал я перспективу.-- А девчонка, если умная попадется,
нисколько не помешает. Правда, тебе с ними придется трудно -- красивый ты,
черт. Вешаться на шею будут.
-- Хочешь, открою один секрет?-- хмыкнув, шепнул Володя. -- Только
никому ни гугу! У меня еще ни одной бабы не было, разговоры одни, понял?
Подлость это -- погулял, и в кусты, а она, может, сына родит, которого ты в
глаза не увидишь.
И в этот момент раздалось несколько взрывов: минное поле! Крики раненых
заглушили пулеметные и автоматные очереди, откуда-то сбоку посыпались мины,
и мы, не ожидая команды, бросились на мокрую холодную траву.
-- Братцы, помогите!-- в десятке метров от нас кричал раненый.
Володя сделал знак, и мы поползли на крик. Передав мне автомат, Володя
перетащил стонущего бойца на свою плащ-палатку, и мы, ухватившись за края,
поволокли его назад.
-- Ноги и руки целые,-- успокаивал Володя раненого.-- Сейчас тебя
перевяжут, потерпи, братишка.
Не помню, сколько мы пролежали под дождем, ожидая прихода танков. По
приказу Ряшенцева мы лишь отползли поглубже в лес. Володя что-то говорил, а
я заснул мучительным и сладким сном на пуховой перине -- в луже дождевой
воды. Когда Володя меня растормошил, на мне не осталось ни одной сухой
нитки.
-- Двое саперов погибло,-- мрачно сообщил Володя,-- расчищали мины.
Готовься, подходят танки.
-- Передвигаться по танковой колее! -- раздалась команда.
И мы пошли в темноту -- в атаку. Ноги вязли в глинистой почве, ботинки,
кажется, весили по тонне каждый, и не было сил их выдергивать. Услышав гул
танков, немцы покинули траншею, и мы, пройдя через нее, снова брали деревню.
Лопнувшая в небе ракета осветила такую сцену.
На окраине деревни возле большого кирпичного дома стоял сарай.
Неожиданно двери сарая распахнулись, и по тридцатьчетверкам с почти
пулеметной скоростью прямой наводкой забила длинноствольная зенитка. Ее
расчет прожил не больше минуты, но два наших танка так и остались на поле
боя...
А нам достался двухэтажный особняк, в котором засело десятка полтора
автоматчиков. Танки уже проскочили вперед, артиллерия безнадежно отстала, и
мы, лежа вокруг дома, швыряли гранаты, стараясь попасть по окнам. Наконец из
одного окна вылетела и упала на землю белая простыня. Мы поднялись, и тут же
над нашими головами просвистела автоматная очередь. Мы снова залегли, а в
доме послышались крики, ругань, трое немцев выволокли на крыльцо
сопротивляющегося унтер-офицера, с силой швырнули его на землю и подняли
кверху руки. Унтер-офицер встал и, жалко улыбаясь, начал отстегивать с руки
часы.
-- Рус, ур, ур,-- пробормотал он, протягивая нам часы.
И тут -- мы не поверили своим ушам -- из погреба, закрытого деревянной
крышкой, донеслось:
-- Сыночки, дорогие, не открывайте -- они мину привязали!
Володя выбежал из дома и вернулся, волоча за собой унтера.
-- Снимай мину, гадюка, фашист недорезанный! Гнида паршивая!
Подобострастно кланяясь, унтер вытащил перочинный ножик, присел и
осторожно перерезал неколько не замеченных нами тонких проволочек в щели
между крышкой и люком погреба. Через минуту нас обнимали пожилая изможденная
женщина и две девушки.
-- Наши,-- плача, стонали они.-- Родные!
-- Катю Коробову не встречали?-- грустно спрашивал у них Митя.--
Беленькая такая, худенькая, Катюша Коробова.
-- Не встречали, родной ты мой,-- гладя Митю по плечам, вздыхала
женщина.-- А Васильева Степана Петровича из Воронежа нет среди вас? Муж
мой...
-- Нет, мамаша, в другом полку, наверное,-- обнадежил Володя.-- Не
поминайте лихом, мамаша, сестрички
И мы ушли -- бой продолжался.
А под утро, когда все было кончено, Митя Коробов, добрый и славный
паренек с чистыми голубыми глазами, подорвался на мине. Ему оторвало ногу
выше колена, и он так и не пришел в сознание. Он умер несколько часов
спустя, и я втихомолку плакал, узнав об этом.
Быть может, если бы приказали, мы нашли бы в себе силы пойти дальше, но
нам велели спать. И мы, не поев, не умывшись, никого ни о чем не спрашивая,
легли и заснули и спали, наверное, почти целые сутки. А потом встали, худые,
черные от грязи и копоти, привели себя в порядок, позавтракали и выстроились
на окраине деревни.
Сначала Ряшенцев вручал гвардейские значки -- тем, кто их не имел. А
потом вдоль строя, стройный и щеголеватый, шел майор Локтев вместе со своим
адьютантом и поздравлял награжденных. Медали он сам прикреплял к
гимнастеркам, а вместо орденов вручал выписки из приказа. Когда майор
поздравил рядового Железнова со званием гвардии сержанта и орденом Славы
третьей степени, Володя поблагодарил по уставу и, волнуясь, спросил:
-- Товарищ командир полка, жив Сергей Тимофеевич?
-- Жив, жив,-- улыбнулся майор.-- Допрашивает пленных.
Стоял теплый солнечный день -- 19 апреля 1945 года. По дороге
нескончаемым потоком шли танки, тягачи с орудиями, машины, колонны солдат. В
нескольких километрах от деревни шел бой -- наши дивизии форсировали Шпрее.
АНТРАКТ
В деревню возвращались местные жители. Одни из них тихо плакали у
развалин, а другие, еще не веря своему счастью, приводили в порядок
уцелевшие дома. Вместе с женой, невесткой и тремя внучками вернулся и хозяин
большого дома, где расположился наш взвод. Высокий седоусый старик деловито
обошел участок, тщательно осмотрел выбоины в стенах, разбитые окна,
переписал мебель и уселся за гроссбух -- подсчитывать убытки, наверное.
-- Счет нам готовит,-- усмехнулся Митрофанов.-- У такого зимой снега не
выпросишь.
Из дверей, держась за материнский подол, расширенными от любопытства
глазами на нас смотрели три девчонки. Старик осклабился и полистал словарик.
-- Внучки,-- выговорил он.-- Их бин Фридрих Шульц. Прошу любить и
жалувать.
-- Нет уж, папаша, любить мы тебя не будем,-- с достоинством ответил
Митрофанов.-- Откуда я знаю, может, твой сынок мой Мценск жег или комбата
Макарова пристрелил. Поэтому существуй себе на здоровье, а девчонкам передай
от меня жратву -- банку тушенки из НЗ и шоколад, который я, между прочим,
честно завоевал в качестве трофея.
Хозяин рассыпался в благодарностях, но Митрофанов знаком его остановил:
-- Как будешь корову доить,-- Митрофанов подергал в воздухе за
воображаемое вымя,-- крынку парного молока не забудь, в обмен на цукер.
Понял, господин Шульц? Му-у-у!
Назначенный помощником командира взвода Володя принимал пополнение, ему
было не до нас, и мы с Митрофановым пошли бродить по деревне. Выглядели мы
замечательно. На ногах новенькие брезентовые сапоги-трофеи, на ремнях --
кинжалы и пистолеты, на гимнастерках -- гвардейские значки; наши лихо
заломленные набок пилотки, небрежная походка и прищуренный взгляд
свидетельствовали о том, что идут стреляные птицы, видавшие виды
орлы-гвардейцы. Я отдал бы год жизни, чтобы меня сейчас увидели Тая и Сашка.
Митрофанов мечтал о том же. Куда девались робость и неуверенность в себе
пришедшего в запасной полк щуплого, низкорослого солдатика! Теперь
Митрофанов был на отличном счету: быстрее всех ползал по-пластунски, метко
бросал гранаты, уложил -- это наверняка -- на наших глазах трех немцев и был
вернейшим кандидатом на медаль.
-- Вернусь домой,-- пыжась, разглагольствовал он,-- курсы шоферов
закончу, домишко отгрохаю и к Варьке посватаюсь. Если уже теперь носом
вертеть будет-- наше вам с кисточкой, другая найдется! Правильно рассуждаю?
На площади перед штабом слышался смех: солдаты окружили группу очень
худых, оживленно жестикулирующих людей в штатском. Это были итальянские и
английские военнопленные, освобожденные из лагеря. Узнав, что все попытки
объясниться оказались безуспешными, я решил внести свой вклад в это
благородное дело.
-- Ай эм Михаил Полунин,-- сообщил я, ударив себя кулаком в грудь.-- Ай
эм гвардеец.
-- Джон Смит,-- слегка склонив голову, представился высокий носатый
англичанин.
-- Ду ю спик инглиш?-- растерявшись, бездарно спросил я.
-- Иес, иес,-- заулыбался англичанин.
-- Ай эм глед ту си ю,-- поведал я и, подумав, добавил:-- Инглиш
ленгвидж ис бьютифул, ситдаун, плиз.
-- Во дает Мишка! -- восхитился Митрофанов.-- Дуй до горы!
Но мой словарь уже был исчерпан. Поняв, что он имеет дело с гнусным
самозванцем, Джон Смит разочарованно откланялся. Тогда общим вниманием
завладел молодой юркий итальянец с черными глазами прожженного плута. Он
положил в ладонь горошину и тихо на нее подул. Горошина исчезла. Итальянец
попросил у одного солдата автомат и, сделав страшно удивленное лицо, вытряс
горошину из ствола. Мы зааплодировали, а фокусник поклонился и... вытащил из
моей пилотки Железный крест.
-- Тьфу! -- фокусник брезгливо швырнул крест на землю, затопал по нему
ногами -- и с немым изумлением уставился на моего англичанина. Все ахнули:
на груди у него висел тот самый Железный крест. Джон Смит обиделся, сорвал
крест и отбросил его в сторону.
-- Паф, паф!-- испуганно заверещал фокусник, показывая пальцем в небо.
Мы на мгновенье задрали головы, а итальянец уже разводил руками и кланялся:
на груди у Джона висели два креста. На этот раз англичанин разозлился не на
шутку, сорвал злополучные ордена и демонстративно повернулся к фокуснику
спиной. Общий хохот: на спине болтались три креста!
К нашему искреннему сожалению, вскоре подали автобус, и бывшие
военнопленные уехали, махая из окошек руками.
А в деревню уже вступала длинная колонна немцев. Их было больше тысячи
-- измученных, высокомерных, ошеломленных, несчастных людей в грязных
зеленых шинелях и френчах. Впереди, не глядя по сторонам, ехал в машине
фашистский генерал с перевязанной головой -- ехал медленно, чтобы не
отбиться от колонны, как на параде. Рядом с ним, страдая от насмешек, сидел
наш автоматчик-ефрейтор.
-- Разрешите обратиться, товарищ ефрейтор!-- почтительно рявкнул
Митрофанов.-- Генерала поймали капканом?
-- Пошел ты к...-- огрызнулся несчастный страж.-- Дай лучше их
фашистскому благородию воды напиться.
Митрофанов протянул фляжку и пошел рядом с машиной. Генерал вытащил
платочек, тщательно вытер горлышко фляжки и забулькал.
-- Брезгует,-- скривил губы Митрофанов,-- А я уж после него -- и в руки
не возьму, пусть подавится моей фляжкой!
И сердито отошел от машины.
-- Вассер, вассер,-- просили пленные.
Колонна остановилась, и с полчаса мы поили немцев водой. Мне стало не
по себе: на меня грустными глазами смотрел мальчишка в длинной, до пят,
шинели.
-- Фольксштурм?-- спросил я.-- Гитлерюгенд?
Мальчишка кивнул. Проклиная себя за мягкосердечие, я протянул ему
полплитки шоколада.
Стоя вдоль дороги, на пленных молча смотрели местные жители. Многие
плакали.
-- Отольются кошке мышкины слезки,-- сурово произнес кто-то.
-- Повезло фрицам, хоть живы останутся.
Послышался крик -- одна женщина подбежала к колонне и забилась на груди
у мордастого, огненно-рыжего солдата.
-- Брат,-- разобравшись, пояснил нам конвойный и похлопал женщину по
плечу: -- Не ори, вернется твой Ганс, или как там его, пусть только мой
Смоленск отстроит, как было до войны. Любил кататься -- люби и саночки
возить.
И все равно тягостное зрелище -- пленные. Да будут прокляты фашисты с
оружием в руках, звери, уничтожившие миллионы людей! Им, не немецкому
народу, а гитлеровским головорезам, умертвлявшим в душегубках, сжигавшим
живьем женщин и детей, мы никогда не простим и не забудем. Передадим нашу
ненависть в генах, в десятом поколении -- не простим.
А пленных было жалко. Не всех, конечно, а тех, у кого были несчастные
человеческие лица.
Хорошо это или плохо -- что мы отходчивый народ?
Сергей Тимофеевич пришел к нам радостно возбужденный.
-- Получил весточку от Тихомирова!-- сообщил он.-- Сережа пишет, что
рассчитывает месяца через два встретиться со мной -- рана заживает. "На
старости я сызнова живу, минувшее проходит предо мною". Володя, ты мой
амулет, твоя близость приносит мне удачу!
-- А моя?-- ревниво спросил я.
-- И твоя!-- засмеялся Сергей Тимофеевич.-- Эх, Сережа, Сережа, думал
ли я, что тебя увижу?
Сергей Тимофеевич был счастлив, и мы искренне его поздравляли.
-- Утром допрашивал фельдфебеля,-- рассказал он.-- Отпетый нацист,
убежденный в превосходстве арийцев и в их исторической миссии. Пытался меня
убедить, что по числу гениев на душу населения Германия стоит на первом
месте. Пришлось взять в руки карандаш и доказать, что Россия, англосаксы и
французы нисколько не уступают немцам по этому показателю, а если Германия в
чем-то и превосходит их, то лишь в одном: по числу великих ученых и деятелей
искусства, изгнанных из страны за время фашистской диктатуры. Отвел я душу
на этом ученом фельдфебеле!
-- Какой у вас размер ноги, Сергей Тимофеевич?-- подмигнув мне, спросил
Володя.
-- Сорок первый. А что?
-- Примерьте, пожалуйста,-- сказал я, доставая из вещмешка отличные
хромовые сапоги.
-- Вот спасибо!-- поблагодарил Сергей Тимофеевич и озабоченно
спросил:-- Надеюсь...
-- Все в порядке,-- успокоил Володя. -- Мишка на чернобурку выменял,
носите на здоровье.
-- На чернобурку?-- засмеялся Сергей Тимофеевич.
История действительно была забавная. В подвале полуразрушенного дома мы
с Митрофановым обнаружили бочку моченых яблок. Наполнив два эмалированных
ведра, мы отправились угощать ребят, не забывая и себя -- всю дорогу наши
челюсти энергично работали. Навстречу нам шло несколько солдат. Один из них,
набросив на плечи роскошную чернобурку, под смех приятелей кокетливо поводил
бедрами. Увидев в наших руках столь редкостное лакомство, ребята
остановились.
-- На шарап!-- предложил владелец чернобурки.-- Налетай, славяне!
-- Я тебе налечу!-- грозно пообещал Митрофанов.-- Лично для товарища
Ряшенцева несем, понял?
-- Дай хоть погрызть, скареда!
-- Локти грызи,-- посоветовал Митрофанов.
После длительного торга чернобурка оказалась на моих плечах, а одно
ведро с яблоками перекочевало к ее бывшему хозяину. При виде чернобурки все
встречные хохотали, а я паясничал вовсю, чрезвычайно довольный производимым
впечатлением. И тут мы столкнулись с командиром второй роты лейтенантом
Кулебяко, который галантно вел под руку красавицу медсестру Танюшу и
рассыпался перед ней мелким бесом. Под мышкой у Кулебяко были только что
полученные в военторге хромовые сапоги. Как и следовало ожидать, Танюша
всплеснула руками, и на ее прекрасном лице так явственно отразились
переживаемые ею чувства, что Кулебяко мгновенно сообразил, какого козырного
туза он может заполучить.
-- Чернобурка?-- поманив меня рукой, спросил Кулебяко.-- Гм... смотри,
Танюша, нашей выделки, в Россию возвращается награбленное фрицами имущество.
-- Так точно, возвращается, товарищ гвардии лейтенант!-- поддержал я.
-- Для кого она у тебя?
-- Для невесты, товарищ гвардии лейтенант! Танюшины глаза метнули
молнии, и Кулебяко перешел к делу:
-- Махнем не глядя? Даю парабеллум с тремя обоймами.
-- Моя невеста штатская, товарищ гвардии...
-- Оставь...-- Кулебяко поморщился.-- Хочешь портсигар-зажигалку?
-- Моя невеста не курит, товарищ...
-- Тьфу, заладил!-- обозлился Кулебяко. -- Учти, с чернобуркой не
отпущу. Чего за нее хочешь?
-- Сапоги...-- глядя в сторону, шепнул Митрофанов.
-- Моей невесте нужны сапоги,-- доверительно сообщил я и, предупреждая
вопрос, добавил: -- У нее большая нога, с портянкой будет как раз.
Кулебяко побагровел, но глаза Танюши были столь красноречивы, что
африканский обмен состоялся, к взаимному удовлетворению.
Сергей Тимофеевич натянул сапоги и любовался ими, улыбаясь.
-- Когда в наступление пойдем, не знаете?-- поинтересовался Володя.
-- Опасаешься, что без нас Берлин возьмут?
-- Как раз наоборот,-- серьезно ответил Володя,-- пополнение бы нам
денька два подкормить, еле на ногах ребята держатся -- из освобожденных
военнопленных.
Сергей Тимофеевич помрачнел.
-- Проводите меня, друзья, и отсыпайтесь: видимо, завтра двинемся
дальше. Да, Володя,-- спохватился он,-- раздобыл для тебя превосходный
аккордеон, валялся бесхозный в двух шагах от дома. Воспользуюсь служебным
положением и буду возить с собой на штабной машине. Доволен?
-- Еще бы!-- обрадовался Володя.-- Эх, руки чешутся!
-- У меня полный склероз!-- ахнув, засмеялся Сергей Тимофеевич и достал
из кармана две коробочки.-- Утром разведчики принесли Локтеву целый ящик
ручных часов -- нашли в штабе, и не каком-нибудь, а танковой дивизии "Охрана
фюрера"! Как я понимаю -- спецзаказ для награждения доблестных эсэсовцев,
разгромивших азиатские орды под Берлином. Но от дивизии осталось одно
воспоминание. Смирно, товарищи гвардейцы! Получайте часы и заканчивайте
войну по московскому времени.
Мы сердечно поблагодарили Сергея Тимофеевича и проводили его до штаба.
И тут, как назло, нам повстречался лейтенант Кулебяко. Уже потом мы
узнали, что над ним смеялся весь медсанбат -- получив чернобурку, Танюша
вспомнила, что ей пора на дежурство, и бежала, не оставив несчастному
влюбленному ни малейшей надежды. Кулебяко шел злой как черт. Увидев на
Сергее Тимофеевиче знакомые сапоги, он остановился:
-- Так вот кто твоя "невеста"!-- прорычал он.
-- Здравия желаем, товарищ гвардии лейтенант!-- не скрывая насмешки,
отчеканил Володя.
Я не удержался и прыснул. Кулебяко бросил на меня многообещающий взгляд
и яростно зашагал, шаркая по асфальту разбитыми подметками.
Но на этом злоключения Кулебяко не кончились.
У самого штаба прогуливался вместе с приятелем сержантом Юра Беленький.
Сапоги Сергея Тимофеевича произвели на него большое впечатление.
-- Хороши!-- Юра поцокал языком.-- Где добыли, если не секрет?
Не успел Сергей Тимофеевич раскрыть рта, как я торопливо проговорил:
-- Лейтенант Кулебяко достал несколько пар, можешь выменять.
-- Ч-черт,-- разочарованно почесал в затылке Юра.-- Нет у меня никакого
барахла...
-- Ладно, будут у тебя сапоги,-- включаясь в игру, сердечно сказал
Володя.-- Для Друга делаю, учти. Только сорок второй размер.
-- Как раз мой! -- заволновался Юра.
-- Тогда пойди к лейтенанту и скажи, что Татьяна, мол, из медсанбата
велела кланяться и забрать сапоги, которые Кулебяко обещал подарить ее мужу
на свадьбу.
-- Ас чего это Таня будет мне подарки дарить?
-- Все дело в чернобурке, которую Кулебяко взял у Тани для своей
жены,-- вмешался я.-- А чернобурка была моя. А сапоги мне велики.
Юра добросовестно все повторил и помчался к лейтенанту за сапогами. Мы,
разумеется, тут же отправились за ним, спрятались за угол дома и затаив
дыхание ждали развития событий.
Прошло с полминуты, и на крыльцо вылетел взъерошенный и ничего не
понимающий Юра. Вслед ему громыхало:
-- Я тебе покажу такую чернобурку, что на том свете будет сниться!
Смир-рна! Кругом! Шагом марш к чертовой матери!
Откровенно признаюсь: я сделал все возможное, чтобы об этой истории
узнало максимальное число людей.
У БЕЗВЕСТНОГО ОЗЕРА, В ПРЕДПОСЛЕДНИЕ ДНИ
По понтонному мосту мы переправились через Шпрее -- холодную речку со
свинцовой водой.
Но мы уже знали, что Берлина нам, увы, не видать, что брать его будут
другие. Спустя много лет я прочитал в военной литературе, почему так
получилось. Оказывается, Гитлер до конца мечтал столкнуть лбами союзников,
чтобы из высеченных искр вспыхнул новый пожар. Гитлер оголил свой западный
фронт и бросил армию генерала Венка на помощь осажденному Берлину. Тем самым
американцам и англичанам было дано понять: наши главные враги -- русские, с
вами мы готовы договориться.
Поэтому мы спешили. Мы верили союзникам, но -- верь и оглядывайся!--
хотели как можно быстрее взять Берлин, чтобы лишить Гитлера всяких иллюзий.
Армия Венка была одной из этих иллюзий. Она рвалась к Берлину, и ее
нужно было уничтожить. И эту задачу маршал Конев возложил, в частности, на
наш взвод.
Вот почему я так и не увидел Берлина, хотя прошел всего в сорока
километрах от его пригородов.
Джек Лондон рассказал про зеркало, глядя в которое человек видит свою
судьбу.
Мы даже не в состоянии себе представить чудовищные последствия такого
изобретения -- будь оно в действительности. Оно привело бы, наверное, к
полному потрясению человеческой психики, ибо вся прелесть жизни -- в
ожидании и надежде, в глубоко запрятанной в каждом из нас -- даем мы себе в
этом отчет или нет -- вере в бессмертие души.
А стоит ли жить, если ты в зеркале видишь свою разорванную плоть или
агонию на госпитальной койке? Стоит ли шагать по этой дороге, есть, пить и
болтать с друзьями, если ты точно знаешь, что через два-три дня тебя не
станет?
Хорошо, что нет и не может быть зеркала судьбы.
Стыдно признаться, но лишь в двадцатых числах апреля я впервые услышал
стихи великого поэта Сергея Есенина. Их читал нам наизусть Вася Тихонов,
солдат пополнения, бывший военнопленный. Когда, умываясь, он разделся до
пояса, нас передернуло: его спина была покрыта глубокими шрамами. Товарищи
по лагерю рассказали, что Вася бросил ломоть хлеба в камеру смертников, и
эсэсовец, привязав преступника к столбу, убивал его тяжелой плетью. Но Вася
выжил, его молодой организм уже почти оправился от двух лет каторги, и лишь
в чистых, как у Мити Коробова, глазах надолго сохранилась печаль.
На привалах мы собирались вокруг него, и Вася медленно и глухо,
нараспев читал:
...Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне...
Ничего подобного мы раньше не слышали и были потрясены. Уже тогда, как
теперь мне кажется, я понял, что только гении отличаются друг от друга, а
посредственности все похожи, как подстриженные кусты; что гений бросает в
почву семена, а сочинитель -- простые камушки.
Но сон забывается на следующий день, а ту неделю я запомнил на всю
жизнь.
Нам снова достались леса, да еще озера и болота. Такой и осталась в
памяти Германия -- искаженное представление о стране, где из каждого
квадратного метра земли извлекают выгоду. Но лесное междуречье Нейсе и Шпрее
щетинилось дзотами и бронеколпаками, там была создана глубоко
эшелонированная оборона. А в лесах южнее и западнее Берлина немцы не ожидали
нас видеть, армия Венка создавалась наспех и для наступления, а не обороны.
И поэтому война здесь была иной -- наверное, похожей на ту, какую вели наши
войска в тягостные месяцы отступления в глубь России. Лишь с той
колоссальной разницей, что теперь горели не наши леса и деревни и речь шла
не о жизни и смерти нашей страны, а только о неизбежном разгроме фашизма.
Разведка донесла, что нам навстречу движутся крупные силы немцев. Мы
обогнули большое лесное озеро и заняли оборону на его берегах. Занять
оборону -- значит окапываться, рыть траншеи и оборудовать командные пункты,
огневые точки. К счастью, грунт был песчаный, а круто спускающиеся к воде
холмистые берега были как будто созданы природой для того, чтобы облегчить
нашу задачу.
Между нами и лесом лежал широкий зеленеющий луг. В мирное время,
наверное, отдыхающие гоняли здесь мячи, загорали и смеялись. А теперь, ломая
деревья и осыпая траншеи снарядами, из лесу вышли штук сорок танков.
То, что произошло в последующие минуты, нельзя назвать битвой -- это
было побоище.
Второй и последний раз я увидел, как ИЛы уничтожают танки. Штурмовики
слетелись, словно школьники на звонок. Они буквально заклевали танки,
забросали их мелкими бомбами и уложили из пулеметов пехоту. Мы даже не
стреляли, зарылись в землю и ждали, опасаясь не немецких танков, а своих
бомб -- такие случаи бывали. Но штурмовики сработали чисто, и, когда гул
моторов отдалился, наступила мертвая тишина, прерываемая стонами раненых.
Командир полка послал одну роту прочесать близлежащий лес, а мы высыпали из
окопов -- смотреть и считать. Какая сила нужна была для того, чтобы согнуть,
как еловую ветвь, длинноствольную пушку "тигра"! Еще дымились обгоревшие
тела танкистов, и сотни солдат раскинулись в неестественных позах. Все немцы
были молодыми, крепкими ребятами -- офицерская школа, как мы узнали. Я
подобрал полевую сумку, заглянул в нее: "Майн кампф", эрзац-шоколад и
письма. С обложки глазами шизофреника смотрел Гитлер. Его в эти минуты ищут
в каждом берлинском доме наши ребята, чтобы посадить в железную клетку и
возить по всему миру -- так было решено в нашем взводе, когда мы еще думали,
что пойдем на Берлин.
-- Брось,-- поморщился Володя.-- Ого, как смотрит!
Мы набрели на раненного в ногу немца и столкнулись с его взглядом. В
нем была боль и ненависть. Володя вытащил кинжал, и немец, застонав, закрыл
лицо руками.
-- Вот дурья голова,-- возмутился Володя, разрезая на немце сапог.--
Раненых мы, фриц, не кончаем, запиши и маленьким фрицам расскажи.
И начал ловко бинтовать окровавленную ногу. Немец, приподнявшись и
опершись на локти, молча смотрел, и взгляд его не смягчался.
-- Будь ты на его месте, пристрелил бы он тебя как собаку,-- сказал я.
-- А я и не собираюсь с ним местами меняться,-- беззаботно ухмыльнулся
Володя.-- Я теперь, брат Мишка, буду осторожный -- я, может, профессором
хочу стать, а то и доцентом!
-- Наоборот, профессор повыше доцента,-- поправил я.
-- Ладно, сначала доцентом, мы люди не гордые,-- согласился покладистый
Володя и улыбнулся своей белозубой улыбкой.
Немецкая авиация, по-видимому, перестала существовать -- самолеты с
черными крестами на крыльях в небе больше не появлялись. И наши истребители
и штурмовики летали, как на воздушном параде в Тушине,-- боясь только
выговоров от начальства за лихость.
Несколько дней наш полк держал оборону, не продвигаясь ни на шаг: немцы
яростно атаковали по пять-шесть раз в сутки, не считаясь с ужасающими
потерями. Корпус, частью которого мы были, закрывал Венку дорогу на город
Белиц, которого, пропади он пропадом, никто из нас и в глаза не видел и о
существовании которого не подозревал. Фашисты лезли вперед, их штабелями
укладывали с воздуха, и они бросались в другую щель, где их встречали
тридцатьчетверки. Ряшенцев говорил, что даже в Сталинграде он не видел
столько трупов. Я слышал, как Локтев сказал своему замполиту майору
Кривцову: "Самые глупые немцы за всю войну! Лезут, как мотыльки на огонь".
Несколько дней продолжалась эта бойня, и мы уже свыклись было с мыслью,
что за нас будут воевать самолеты и танки, как вдруг все изменилось.
В отчаянной ночной атаке немцы прорвали правый фланг корпуса и хлынули
в наши тылы. Но это было их последним успехом: подоспевшие на помощь войска
заткнули образовавшуюся брешь и погнали немцев обратно.
В результате наш полк вторично за одну неделю попал в окружение --
парадокс последних дней войны.
Потом рассказывали, что большинство штабных офицеров стояли за круговую
оборону. Но Локтев был против, и его решение спасло полк.
С востока и севера, куда отступали прорвавшиеся немцы, деревья
подходили чуть ли не вплотную к воде, и Локтев ограничился тем, что приказал
заминировать берега. А с юга и запада озеро отделял от леса широкий луг, о
котором я уже говорил. Нападения следовало ждать отсюда -- вряд ли немцы
рискнут форсировать озеро, когда один пулеметчик на берегу стоит целого
взвода.
Локтев оказался прав, хотя не учел одного: что немцев могут в озеро
сбросить. А случилось именно так.
Когда наши танки прижали отступающих к восточному берегу, те ринулись в
обход, но начали подрываться на минах. Положение у фашистов стало
безвыходным, в неравном бою с нашей танковой бригадой их ждало неминуемое
уничтожение. И тогда они полезли в воду.
Озеро закишело лодками, плотиками, связанными стволами деревьев. Многие
немцы плыли раздетыми, держа оружие в вытянутых над головами руках. Дул
сырой, промозглый ветер, и небо, затянутое темными тучами, лишило нас
поддержки авиации, к которой мы так привыкли.
Полк оказался между молотом и наковальней.
Мы не знали, что нам на помощь спешат танки, что, если бы было тихо, мы
услышали рев их моторов. Но все равно об этом некогда было думать.
На луг в окружении сотен солдат выползло десятка полтора немецких
танков. Они приближались, ведя шквальный огонь по траншеям, явно стремясь
отвлечь наше внимание от озера, и это наполовину им удалось. По танкам била
вся полковая артиллерия и даже трофейные фаустпатроны, которыми
предусмотрительный Локтев вооружил один взвод, мины косами срезали пехоту --
поле боя превратилось в кромешный ад.
-- Первый взвод -- бить по озеру!
С уцелевших лодок и плотов сыпались автоматные очереди, а из воды,
покрасневшей от крови, слышались жуткие крики утопающих. Разорвался снаряд,
и меня больно ударило в лоб комком земли, Я быстро протер глаза и мгновенье,
остолбенев, смотрел на Митрофанова. Согнувшись, он с бессмысленной улыбкой
держался обеими руками за живот, а на его шинели расплывалось темное пятно.
-- Костя!-- закричал я.-- Костя!
-- Жжет, сволочь...-- падая, проговорил Митрофанов.
-- Стреляй!-- срывая голос, закричал мне Володя.
Несколько десятков немцев уже выбрались на берег и лежали, не в силах
поднять головы, а ветер отгонял куда-то в сторону лодки и плотики,
нагруженные мертвецами. За спиной послышался рев танка, и я не успел
испугаться, как Володя сдернул меня на дно траншеи. Через секунду стенки
траншеи как будто стали сдвигаться. "Конец",-- мелькнула мысль, и я потерял
сознание.
Ничего со мной не случилось -- слегка контузило, помяло землей, и
день-другой звенело в ушах.
Танк, что утюжил нашу траншею, поджег Володя -- взорвал гранатой
закрепленные на задней броне канистры с горючим. Он бросал гранату в упор и
не уберегся: крохотный осколок пробил ему висок. Володя умер мгновенно и не
видел, как подоспевшие тридцатьчетверки смяли вторую волну атакующих немцев.
Не узнал Володя и того, что за несколько минут до него осколком
разорвавшегося в траншее снаряда был наповал убит Сергей Тимофеевич.
Они встретились и полюбили друг друга живыми, и смерть их не разлучила.
Мы похоронили их рядом, в братской могиле, вместе с маленьким Митрофановым и
многими другими нашими товарищами.
У меня пропали слезы, и я не мог плакать. Но в ту минуту, когда мы
стояли на краю могилы и отдавали последний долг погибшим, я впервые понял,
что означают слова -- сердце обливается кровью. Я смотрел на Володю и Сергея
Тимофеевича и думал, что больше никогда в жизни не смогу улыбаться. Виктор
Чайкин и Юра Беленький что-то говорили: видимо, что война есть война, но у
меня звенело в ушах, и я ничего не слышал.
Дав прощальный салют над братской могилой, мы покинули озеро, из
которого еще много лет, наверное, люди не будут пить воду, и луг, на который
невозможно было ступить -- его устилали трупы. Кто-то сказал, что "труп
врага хорошо пахнет". Я сознаю, что буквально понимать этот афоризм нельзя,
но все равно он мне кажется циничным и бесчеловечным.
И мы вновь пошли по лесным дорогам, вступая иногда в стычки с мелкими
группами немцев, растерянных и подавленных, потерявших всякое представление
о том, что происходит в мире и что творится на их земле.
В эти дни я получил от мамы письмо. Она уже знала, что я на фронте, и
умоляла меня беречь себя.
И я сочинил ей ответ, который, будь он получен в мирное время, мог бы
вызвать улыбку. Это было вольное изложение есенинского "Письма к матери",
переписанного всей ротой под диктовку Васи Тихонова. Помню, что чуть ли не
все солдаты бросились тогда писать домой, и многим мамам, наверное, почта
доставила письма, кончающиеся немыслимо прекрасными строками:
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть...
ОБМАНЧИВОЕ СОЛДАТСКОЕ СЧАСТЬЕ
Если бы посторонний, равнодушный человек мог взглянуть на эту сцену, он
бы решил, что мы перепились и сошли с ума.
Мы палили в воздух из винтовок, автоматов и пистолетов, обнимались и
целовались, орали и ударялись вприсядку, качали Локтева, офицеров и друг
друга -- никогда и нигде потом я не видел, как плещется через край море
человеческого счастья: наши взяли Берлин.
Второго мая мы праздновали День Победы. Мы были твердо уверены, что
война окончена и никто больше не будет в нас стрелять. И все думали об
одном: быстрее домой! Теперь всем очень хотелось жить -- не в окопах, не в
чужих лесах или домах с остроконечными крышами, а в своей -- пусть голодной,
опустошенной, вдовьей, сиротской, но бесконечно родной стране, среди
мальчишек и девчонок, женщин и стариков, говорящих на русском языке.
Мы были беспечны в своем неведении. В эти дни произошел немыслимый
ранее случай, в правдоподобность которого трудно было поверить. Несколько
бойцов, находясь в боевом охранении, разделись и задремали на солнышке,
намертво забыв про лес, немцев и войну. Их разбудило осторожное похлопыванье
по плечам. Немцы! Они запрудили всю поляну, их было человек двести, каких-то
странных и не похожих на немцев немцев. Пока ребята протирали глаза, к их
ногам полетело оружие, и обер-лейтенант на ломаном русском языке доложил
полураздетым растяпам, что вверенная ему рота добровольно сдается в плен.
Подполковник Локтев хватался за голову, бил кулаком по столу и хохотал
-- явно не зная, что делать: награждать растяп или отдавать их под трибунал.
В конце концов он решил провести среди личного состава полка беседы и дело
замять.
И весна пришла под настроение -- чудесный солнечный май сорок пятого
года. Словно учуяв конец войны, природа тоже вышла из окопов, осмотрелась и
расцвела. В большой деревне, где мы стояли, зазеленели палисадники,
заулыбались сады. Измочаленные апрельскими ветрами и дождями, рассыпались
высушенные солнцем обрывки фашистских плакатов на стенах домов: "П-С-Т!",
"Враг подслушивает!", "Берлин останется немецким!" Возвратившиеся в деревню
немцы соскабливали со стен плакаты -- с тем же усердием, с каким, наверное,
наклеивали их месяц назад. Немцы были тихие и покорные, они привели домой
своих кормленых черно-белых коров и предупредительно угощали нас парным
молоком, а бургомистр, необыкновенно вежливый старичок, непрерывно кланялся
и покрикивал на соотечественников сухим металлическим голосом.
Наша хозяйка, долговязая фрау Кунце, была особенно услужлива, и не без
оснований: на ее доме стояла каинова печать. Когда мы первого мая вошли в
деревню, из всех окон торчали белые флаги. Но Ряшенцев зря потирал руки,
радуясь, что батальон обойдется без потерь: в нескольких домах и в кирке,
венчавшейся вместо креста каким-то петухом, за белыми флагами капитуляции
скрылись эсэсовцы. Их огнем было ранено несколько солдат. Узнав об этом
вероломстве, взбешенный Локтев вызвал самоходки, и немцы поспешили
капитулировать -- на этот раз по-настоящему. А с "нашим" домом получился
конфуз: командир самоходки протаранил кирпичную стену и провалился в
глубокий погреб. И вот уже несколько дней из проломанной стены нелепо торчал
стальной зад огромной машины, которую нечем было вытаскивать -- самоходки
сразу же после боя умчались на другой участок.
С этим "постояльцем" фрау Кунце никак не могла мириться: "русиш панцер"
мешал ей войти в погреб, где хранились припасы. Сначала мы тоже огорчались и
бегали одолжаться в другие дома, а потом -- голь на выдумки хитра -- нашли
выход из положения: худой и верткий Юра Беленький залезал в башню самоходки
через верхний люк и проникал в погреб через нижний, Так на нашем обеденном
столе появился "зект"-- отличный яблочный сидр, разные компоты, варенья и
соленья, заготовленные хозяйственной фрау отнюдь не для поправки советских
солдат. Но нам рассказали, что на герра Кунце, местного нацистского бонзу,
удравшего за Эльбу несколько дней назад, гнули свои спины четверо украинских
девушек, так что мы ели добытые из погреба продукты без всяких угрызений
совести. Впрочем, фрау Кунце и ее двух мальчишек никто не обижал. Младшего,
общительного шестилетнего Карла, охотно ласкали соскучившиеся по детям
солдаты, а старшего не любили: он держался настороженно, исподлобья смотрел
на нас белесыми глазами недозревшего гитлерюгенда, и при его появлении Юра
немедленно цитировал маршаковские строки:
Юный Фриц, любимец мамин,
В класс пошел сдавать экзамен...
В лесах еще вылавливали одичавших немецких солдат, до деревни время от
времени доносились выстрелы, но война, по общему мнению, закончилась. Мы
жадно ловили и передавали друг другу слухи о скорой демобилизации и в
ожидании ее, как говорил Юра, "разлагались на мелкобуржуазные элементы":
спали, ели, играли в шахматы, лениво чистили оружие, снова ели и спали.
Иногда мы выходили в сад, расстилали на траве под яблоней шинели, загорали и
мечтали о прекрасном будущем.
-- Вернусь в Саратов,-- разглагольствовал Юра, нежась в солнечных
лучах,-- подам заявление в десятый класс и до сентября буду валяться на
койке. Сестренка у меня библиотекарша, книжками обеспечит. Из комнаты не
выйду! Почитал часок -- и на боковую, минуток на шестьсот...
-- А горшок кто будет подавать, управдом?-- поинтересовался Виктор.--
Не для мужика занятие -- три месяца бревном валяться. Эх, приеду домой -- к
ребятам пойду, на завод. У нас футбольная команда была первая в городе,
левого инсайда играл. Постукаешь по воротам досыта, а вечером -- в парк с
девчонкой... Орден и медали нацеплю, пусть завидуют! Тебе одолжить одну,
Мишка?
-- Не успел заработать,-- сокрушенно вздохнул я.-- Сам таскай.
-- Может, и успел,-- обнадежил Виктор.-- Попрошу батю узнать, Ряшенцев
после озера подписывал какой-то список.
-- Вряд ли, -- усомнился я.-- Даже точно не знаю, попал ли в
кого-нибудь. А Володька бы вторую "Славу" получил за танк, не дожил...
-- Обидно, под самый конец погибли...-- сказал Юра.
-- Сергей Тимофеевич мечтал,-- вспомнил я,-- что вернется в Москву и
возьмет нас учиться к себе. Лучше бы Локтев отослал его в штаб корпуса, там
ведь тоже нужны переводчики...
-- Сколько корешей у меня за войну убило,-- расстроился Виктор. -- У
тебя потому глаза на мокром месте, что первых потерял. А годишко-другой
повоевал бы -- привык. Хотя нет, глупость я сказал, все равно сердце щемит,
как вспомнишь. Может, с годами это пройдет, а может, нет.
-- Не пройдет,-- Юра покачал головой.-- Это, брат Витюха, навсегда.
Так мы лежали, говорили о погибших друзьях, мечтали о возвращении домой
и думали про себя, что все-таки это здорово получилось, что мы живые.
А в эти минуты в штаб полка приехал на мотоцикле связной офицер из
корпуса. Он вручил Локтеву пакет, и через несколько часов мы шли на юг
спасать восставшую Прагу. Мы шли, не зная о т