е... Вы играете в карты? - Иногда. - Очень похоже. Нужны смелость, выдержка и везение. И нервы. Железные нервы и железная вера в себя. Я читала, что на войне самые страшные подвиги совершают подростки. Они еще просто не верят в смерть. И я не верила. Мой испытательный срок закончился, и у меня была открытая позиция. Я сделала несколько удачных покупок, и меня очень хвалили... Даже отец. А случилось все восьмого марта. Зал был совершенно пустой. Для начала я купила десятку. - Десятку? - Я купила за марки десять миллионов долларов. - Ско-олько? - обалдел Башмаков. - Десять миллионов долларов. Но это же как бы ненастоящие деньги. Они для банка. Если бы курс поднялся даже на один пфенниг, я бы выиграла тысяч сто... Но курс вдруг упал на пять фигур. И я снова взяла десятку, потому что не могла проиграть, я была уверена, что курс обязательно подскочит. Но он упал еще на три фигуры. И тогда я решила перевернуться... - Что? - Перевернуться. Я открыла новую позицию и продала двадцатку. Если бы курс продолжал падать, я бы покрыла убыток. Но он вдруг подскочил на четыре фигуры. Я играла через "Банк Австрия". Там был хороший парень - Лео Штефан. Дилеры ведь все друг друга знают. И он мне сбросил на дисплей: "Вета, будь осторожна!" Но я так растерялась, что уже ничего не соображала. Ничего. Все было как во сне. Знаете, бывают такие сны: ты делаешь что-то страшное, непоправимое, постыдное, но при этом помнишь - стоит проснуться, и все встанет на свои места. И я снова перевернулась - купила сотку. - Сто миллионов? - ужаснулся Башмаков и нехорошо подумал о том, что, пока он за копейки горбатился на стоянке, какие-то соплюшки пробрасывались миллионами. - Да, сто, - кивнула Вета. - Конечно, так нельзя... И я бы никогда так не сделала... Но это была уже не я... А курс вдруг снова упал на шесть фигур. Депозит в "Банке Австрия" у нас был всего пять миллионов - и Лео сбросил мне: "Извини, Вета, я вынужден закрыть твои позиции, потому что убыток превысил депозит..." Я проиграла пять миллионов долларов! - Мда-а, - вздохнул Башмаков. Он проиграл однажды, еще при советской власти, в поезде по дороге с испытательного полигона пятьдесят четыре рубля в карты и несколько лет потом с ненавистью к себе вспоминал эту глупость. - Я поехала домой. На автоответчике отец наговорил мне поздравлений с Восьмым марта и сообщил, что гордится моими успехами в банке. Я расплакалась, выпила целую бутылку вина, а потом съела две упаковки снотворного, легла и накрылась одеялом - мне казалось, что так никто меня не найдет. Никто. А когда я проснусь, все окажется ночным кошмаром, который исчезает, как только отдергиваешь утреннюю занавеску. Я даже не помнила, как позвонила отцу и сказала: "Папа, я умираю..." Потом были какие-то мужики в зеленых халатах, они мне заталкивали в горло кишку и делали уколы, спрашивали, что я чувствую. А я чувствовала себя ничем, омерзительным ничем... Потом меня отвезли в Боткинскую, в суицидальное отделение... Отец забрал меня оттуда на следующий день и отправил в специальный санаторий. Я там пробыла два месяца, а деньги он банку вернул. Рассчитался оргтехникой... Вот такая я, Олег Трудович, растратчица! - Ничего, Вета, - шепнул Башмаков, - перемелется - мука будет, - и погладил ее по руке. - Вы так думаете? - жалобно спросила Вета и посмотрела на него глазами, полными слез. Вот тогда, наверное, все и началось... - Тогда и началось, понимаешь ты, черт усатый? Понимаешь или нет? И что мне теперь делать? Что?! Уехать не могу. Остаться не могу. Что мне делать, рыбья твоя кровь?! Тебе-то хорошо - спрятался в раковину и сиди себе, жри трубочников... А я?.. 30 Эскейпер говорил все это каллихтовому сомику, наконец-то выбравшемуся из раковины и осторожно плывущему вдоль прозрачной стены. Олег Трудович взял сачок, опустил в воду и загородил им перламутровый зев раковины, а потом стукнул пальцем по стеклу. "Сомец" молниеносно метнулся к привычному убежищу и угодил прямо в западню. Эскейпер вынул сачок, поддерживая двумя пальцами мелко вибрирующее ребристое тельце, вывернул марлю - и "сомец" заметался по дну икорного бочонка, среди уже привыкших к неволе самочек. - Задание выполнено! Башмаков снова набрал Ветин номер, но тот же электронный женский голос сообщил, что абонент недоступен. Олег Трудович подумал вдруг о том, что ведь та девушка, чей голос записан на пленку, тоже кому-то может дозваниваться - например, любимому мужчине, который бросил ее беременной, а тот, мерзавец, отключил телефон, и она набирает, набирает его номер и слышит, слышит без конца свой же собственный голос: "Абонент отключен или недоступен. Попытайтесь позвонить позже! 'Би-лайн!'" Она сама себе, своим собственным голосом объясняет: недоступен, недоступен, недоступен... Вета жила на Плющихе. В мансарде. Несколько лет назад невзрачные дома тридцатых годов капитально отремонтировали и надстроили мансарды с зелеными чешуйчатыми крышами. Дверь была металлическая, в красивых бронзовых заклепках. С домофоном. В подъезде чистота и зеленый плющ, разросшийся из большой керамической кадки по стене. Понятно, плющ был искусственный, но в башмаковском подъезде это синтетическое растение прожило бы минут пятнадцать, до первого малолетнего негодяя. Лифт - без единой царапины на полированных стенках - дошел лишь до пятого этажа, а дальше нужно было подниматься по лестнице, ведущей в мансарду. Из просторной прихожей виднелась не менее просторная кухня, но по сути квартира представляла собой одну огромную комнату метров в пятьдесят, а то и в шестьдесят. Вся мебель была белая. Пол покрыт белым пушистым ковролином. Башмаков снял ботинки. - Не надо, Олег Трудович! - Надо, Вета, надо! - Как хотите. - она пожала плечами, даже не улыбнувшись. - Мойте руки, а я поставлю чайник. Башмаков очень бы удивился, не обнаружив в ванной джакузи. Удивляться ему пришлось лишь в том смысле, что кроме джакузи там еще имелась душевая с раздвижными дверцами. Он посмотрел на себя в зеркало, выдернул, пустив слезу, неожиданно вызябнувший из ноздри волос и стал мыть руки, думая о том, что разность поколений определяется не постельной жадностью и не количеством седины. А чем-то иным. Вот, к примеру, он пошутил: "Надо, Вета, надо!" - а она даже не заметила примочки, на которой выросло его, башмаковское, поколение. Шурик в фильме "Операция 'Ы'" лупит хулигана-пятнадцатисуточника по заднице прутьями и приговаривает: "Надо, Федя, надо!" Даже учителя так шутили. - Анна Марковна, может, не надо двойку? - Надо, Башмаков, надо! Вытирая руки белым махровым полотенцем, Олег Трудович почувствовал странный жар в ступнях и осознал: в ванной еще и пол с подогревом. "Человечество погибнет от избытка комфорта!" - горько подумал он. Они сели на кухне, которая казалась вырубленной из черного с фиолетовой искрой мрамора. Даже холодильник был черный. Вета поставила перед Башмаковым бутылку красного вина и положила штопор. - Это бордо. Ординарное, но очень хорошее... Выпьем за судьбу! - предложила Вета. - В каком смысле? - осторожно уточнил Башмаков. - В самом прямом. Вы могли не прийти в банк. Вас могли посадить в другую комнату. А меня отец вообще уговаривал поехать на Кипр представителем его фирмы. Он сейчас переключается на системы связи. Там оффшорная зона, и это очень выгодно. - Почему же вы отказались? - Я не отказалась. Я сказала, что должна поработать в банке хотя бы несколько месяцев, чтобы никто не подумал, будто я испугалась, как девочка, и сбежала... Я не испугалась! Она потемнела глазами и нахмурилась. "А бровки-то действительно папины!" - подумал Башмаков и сказал: - Вета, давайте лучше выпьем за вас! За то, что вы выздоровели! За то, что все позади... Они выпили - вино было густое и терпкое. - А ведь я вам не все рассказала про больницу. - Вы думаете, это надо рассказывать? - Думаю, надо. Если, конечно, вам интересно... - Вы мне вся интересны, - сострил Башмаков. - Вся? Хорошо. Потом, после Боткинской, меня отвезли в Звенигород, в санаторий. Мною занимался психоаналитик. Очень дорогой. Папа даже сказал, что, если бы он знал, сколько стоит один сеанс, давно бы бросил бизнес и выучился на психоаналитика. Доктора звали Игорь Адольфович. Он был весь какой-то вялый, словно полупроснувшийся. Он много расспрашивал об отце, об их взаимоотношениях с мамой. Оказывается, мой внутренний конфликт произошел оттого, что в детстве я так и не поделила с мамой отца... Представляете? Я этого не помню, но Игорь Адольфович уверял, что именно так и было. А потом еще развод... Вам, наверное, не интересно? - Говорите, Вета! Считайте, я тоже доктор. - Да, доктор... Я потом много читала об этом. И думаю, все началось гораздо раньше - еще с безобъектной фазы. Понимаете, в этот период ребенок воспринимает родителей как части самого себя... Олег Трудович рассеянно слушал Вету, вдохновенно рассказывавшую про комплекс Электры, ссылавшуюся то на Фрейда, то на Адлера, то на Юнга, и думал о том, что в таком случае он и вообще должен был вырасти каким-нибудь монстром. Бабушка Елизавета Павловна брала его к себе за ширму, но мальчик Башмаков, прислушиваясь к скрипу родительской кровати, объявлял, что тоже хочет с ними вместе "бороться". "Наборешься еще, - шепотом отвечала бабушка. - Подрастешь и наборешься..." - ...Игорь Адольфович объяснил мне, что дилинг был для меня разрядкой накопившейся отрицательной психической энергии. Но главная проблема в том, что отец до сих пор для меня - единственный мужчина... И это очень плохо. Очень. - Вета посмотрела на Башмакова. - А знаете, о чем я думала, когда вы вошли в первый раз? - О чем? - Нет, потом расскажу. - Ладно уж, говорите! - Хорошо. Я сидела вспоминала разговоры с Игорем Адольфовичем и думала: а вот пойду вечером куда-нибудь в парк, затаюсь в темной аллее и буду ждать, когда появится первый прохожий. А когда появится, подойду и скажу: "Уважаемый незнакомец, будьте моим первым мужчиной!" - А почему вы улыбнулись, когда я вошел? - А вы запомнили? - Запомнил. - Я как раз подумала, что первым прохожим может оказаться старик или мальчик на велосипеде... И вдруг вошли вы. Не мальчик и не старик... Я даже хотела встать вам навстречу и сказать: "Уважаемый незнакомец, будьте моим первым мужчиной!" А если бы я так сказала, что бы вы подумали обо мне? - Я бы решил, что Вета, о которой мне столько рассказывали, ехидная издевательница над техническим банковским персоналом... - И всё? - И всё. - Налейте мне вина! - Извините. - Башмаков наполнил опустевший Ветин бокал и немного восполнил свой. - А если не издевательница... Что бы вы сказали? - Я бы сказал: милая Вета, как говорится, мне время тлеть, а вам цвести! Первый мужчина - это серьезный шаг. Вы еще встретите и полюбите... - А если я уже встретила и полюбила? Вета в упор смотрела на него темными глазами и крошила пробку от вина. Уголки ее губ подрагивали. "Сейчас расхохочется, и выяснится, что негодяйка меня разыгрывает, - подумал Олег Трудович. - Может, она ненормальная? Что значит - может? Конечно, ненормальная, раз в психушке лежала!" Ветины глаза наполнились слезами, и он понял, что губы у нее подрагивают не от смешливости, а от еле сдерживаемых рыданий. Она схватила со стола пластинку с таблетками, выдавила одну и запила вином. - Ну что вы, Вета! - Вы мне не ответили! - А вы уверены, что вам это нужно? - Неужели я бы так унижалась, если бы мне это было не нужно? - Вета, но ведь вокруг столько молодых людей. А Федя так просто в вас влюблен. - Возможно, Федя будет вторым, но я хочу, чтобы первым были вы! - она уже справилась со слезами и говорила твердым голосом. - Вы боитесь? - А чего мне бояться? - Всего! Меня. Моего отца. Себя! Не бойтесь, Олег Трудович, вы же взрослый человек, никто ничего не узнает. И ваша жена тоже. - Ну, уж моя жена тут совсем ни при чем. - А у вашей жены вы были первым? - Какое это имеет значение? - Никакого. Но вы боитесь! - Вы хотите прямо сейчас? - спросил он, чувствуя стеснение в груди. - Нет, не сейчас. Вы сначала все обдумайте и решитесь, а потом мы назначим дату... На пороге, провожая его, она добавила: - А чтобы вам лучше думалось, поцелуйте меня! Губы у Веты были горячие и дерзко неумелые. Войдя в свою квартиру, он обнаружил на кухне разобранную на части стиральную машину и Анатолича, грустно стоящего над этой расчлененкой. - Я же просила! - укорила Катя. - Банкомат в центре сломался, - честно признался Башмаков. - А что с "Вероникой"? - Подшипник накрылся, - сообщил Анатолич. - Вызовем мастера, - равнодушно пожал плечами Олег Трудович, все еще не пришедший в себя от Ветиной просьбы. - Ага... Запчасти к "Веронике" больше не выпускают. Газеты надо читать, банкир фигов! Завод купили итальянцы и сразу закрыли, чтобы рынок не засорялся. Попробуй на "Киевскую" съездить. Там все можно купить. Тогда починим. С утра - а была суббота - Башмаков слонялся по квартире в такой задумчивости, что Катя на всякий случай сунула ему под мышку градусник, а когда температура оказалась нормальной, отправила его за подшипником. Башмаков как во сне ехал на "Киевскую", мучительно стараясь ответить себе на два вопроса, терзавших его со вчерашнего вечера. Вопрос первый: почему молодая, красивая и даже внезапно девственная Вета выбрала для своего, так сказать, плодотворного дебюта именно его - седеющего, женатого и невзрачного банковского побегунчика? Если бы ничего не изменилось в отечестве и он бы сейчас был доктором наук, ведущим разработчиком системы кислородного обеспечения, а в него влюбилась бы юная специалистка, как, к примеру, в покойного Уби ван Коноби, - тогда понятно. А так совершенно непонятно... Вопрос второй: что делать? Конечно, заманчиво плюнуть на все предосторожности и заобладать юным, невинным тельцем, но у тельца есть еще и не очень свежая головка, а что там, в этой головке, Бог знает... И вообще все это странно: "Будьте моим первым мужчиной!" Нет чтобы просто броситься на шею, а там, как говорится, в пароксизме страсти вдруг все и выясняется. Ах, неужели?! Не может быть! Почему ж ты не сказала? Ох, если бы я знал... И выходит как бы непреднамеренное убийство... А тут: "Подумайте... назначим дату... никто не узнает..." Башмаков вдруг ощутил себя мрачным серийным душегубом, расчетливо и холодно планирующим убийство Ветиного девства. Он даже почувствовал на себе подозрительные взгляды попутчиков и поднял глаза. Старушка в сером габардиновом плаще и черной капроновой шляпке смотрела на него с угрюмым укором. Он встал и уступил место. Вернувшись домой, Башмаков без помощи Анатолича собственноручно поставил подшипник и собрал машину. - Тапочкин, ты к старости становишься образцовым мужем! - восхитилась Катя. - Я тебя уважаю! А чего ты сегодня такой задумчивый? Влюбился, что ли? - Влюбился... - Посмотри мне в глаза! Сердце опять? - Немножко... Но уже прошло. После обеда он тайком нашел среди Дашкиных книг брошюрку под названием "Молодоженам под подушку". Эту книжку ей подарила на свадьбу длинная Валя, но Дашка только хмыкнула: мол, помощь запоздала - и сунула ее между пластинок. Олег Трудович отыскал главку "Дефлорация" и прочитал: "...Акт дефлорации психологически остро воспринимается девственницей. Диапазон испытываемых при этом переживаний чрезвычайно широк - от панического страха и ужаса перед изнасилованием до радостно-благодарного чувства отдачи любимому человеку..." - "Чувства отдачи"... Писатели хреновы! - крякнул Башмаков и захлопнул книгу. Утром в понедельник Олег Трудович поехал в торговый центр и довольно долго ждал представителя "Оливетти". Эти итальянцы, несмотря на свой капитализм, всегда опаздывали. Потом разбирались с банкоматом, составляли акт. Наконец Башмаков отправился в банк, по пути все больше склоняясь к мысли, что лучше, пожалуй, не лезть ему в этот омут с чертями девичьей невинности, а как-нибудь отшутиться или отсерьезничаться. Пришлось ловить машину, потому что трамваи выстроились в длинную неподвижную очередь. Запыхавшись, он влетел в комнату и первое, что увидел, - совершенно пустой Ветин стол. Чуть светлел круг от унесенного компьютера. - А где Вета? - опешил Олег Трудович. - Ушла и не вернется, - хихикнул Игнашечкин. - Куда ушла? - В другую комнату, - не отрываясь от фальшивой бумажки, объяснила Тамара Саидовна. - Конечно, разве может дочь такого человека сидеть с нами, вахлаками? - съязвил Гена. - Не переживай, Олег, - успокоила добросердечная Гранатуллина, - обедаем сегодня всей комнатой! - В последний раз! - добавил Игнашечкин. И Башмаков, тайком утерев холодный пот со лба, понял наконец-то, что его участие в Ветиной судьбе неизбежно. За обедом Гена вполголоса рассказывал Башмакову о пятничных событиях в банке. Оказывается, грянул жуткий скандал. Президент Юнаков, в очередной раз подлечив печень, вернулся к исполнению обязанностей. И вдруг начальник службы безопасности Иван Павлович (Гена при этом значительно поглядел на Гранатуллину) положил ему на стол расшифровки телефонных разговоров Малевича. Оказалось, Малевич давно подсиживал Ивана Павловича, чтобы внедрить своего начальника службы безопасности, а однажды даже грозил заслуженному чекисту: уходи сам, пока не поздно. Иван Павлович запомнил... Во время этого шепотливого Гениного рассказа Башмаков и Вета встретились взглядами. В ее глазах был вопрос, в его глазах ответ. У девушки задрожали губы. - ...А Малевич, скотина... - продолжал Гена. Оказывается, в отсутствие шефа он готовил переворот, созванивался с членами наблюдательного совета, крупными акционерами, обещал в обмен на поддержку кредиты под минимальные, почти никакие, проценты. Согласно разработанному плану, Юнакову должны были во время ежегодного собрания акционеров предъявить обвинение в том, что, мол, он все подрядные работы по строительству нового здания отдал своему сыну от первой жены, в результате чего здание получилось такое дорогое, точно возвели его из паросского мрамора и уральского малахита. Собирались припомнить и триста тысяч, выброшенных буквально мышу под хвост... Но Юнаков, свежий, энергичный, обновленный по новейшей восстановительной методике, которой, говорят, пользуются некоторые пьющие принцы и монархи, прочитал расшифровку и встал на дыбы. Он срочно вызвал Корсакова и затребовал все материалы по закупкам банкоматов и программного к ним обеспечения. - Заседание завтра в десять часов, - торжественно объявил Гена и посмотрел на Вету. - А что твой папа по этому поводу думает? - Не знаю. Мы на эту тему не разговариваем. - Том, а что Иван Павлович говорит? - не утихал Игнашечкин. - Не знаю. Мы на эту тему не разговариваем... - Да ладно уж, секретницы! Когда возвращались из столовой, Вета и Башмаков немного отстали. Некоторое время они шли молча. - Когда? - наконец спросил Башмаков. - Завтра. Я целый день буду дома. Я целый день буду ждать. - Я тоже буду ждать... - он незаметно пожал ей руку. Пальцы у девушки были ледяные. Следующим утром, собираясь на работу, Олег Трудович надел новые трусы и майку - индийские, темно-вишневого цвета, купленные недавно Катей. Брился он тщательнее, чем обычно, даже ножничками отрезал высовывавшиеся из ноздрей волоски. Постриг заодно и ногти на ногах. Выбирая галстук, Башмаков улыбнулся и снял с планочки тот, изменный, от Диора. Приложил к груди, но повязывать не стал. По пути он купил пачку мятной жевательной резинки. До обеда Башмаков еле сумел занять себя, сделав внеплановую профилактику двух счетных машинок. Потом примчался возбужденный Гена и стал рассказывать про заседание правления, про то, как Малевич отбивался и даже поначалу перешел в контрнаступление, но потом выступил Корсаков, привел цифры... И понеслось! Но до самого конца было все-таки неясно, чем все закончится. Ведь никто не знал, что скажет Аварцев. - И что сказал Аварцев? - Ничего. Просто показал большим пальцем вниз, как гладиатору... И все! И нету больше Малевича! Нету. Надо выпить! - У меня сегодня английский, - покачал головой Башмаков. - Ладно, спикай! Найдутся настоящие друзья - чокнутся со мной в честь такого дня. Малевича сожрали! Какой-то ты сегодня, Трудыч, странный! - В каком смысле? - Не знаю. Помнишь, как Штирлиц шел по коридору к Мюллеру? - Помню. - Вот, ты сегодня как тот коридорный Штирлиц... Потом Башмаков соврал, будто бы от Дашки прибыли знакомые и надо с ними встретиться, передать кое-что для дочери. Он ехал на Плющиху с каким-то странным знобящим чувством, словно хирург - на сложную, ответственную операцию к знатной пациентке. В тот день в Москве был страшный ветер: летели газеты, размахивая испещренными петитом крыльями, катились, стуча по грязной ледяной коросте, жестянки, полосатые палатки уличных торговцев надувались, как паруса. Казалось, люди идут не сами по себе, а их, упирающихся, тащит вперед облепившая тело одежда. На Смоленской в магазинчике Башмаков купил цветы - пять белых, точнее, кремовых голландских роз на длинных, в палец толщиной стеблях, покрытых шипами в форме акульих плавников. Он выбирал розы придирчиво, как Катя, чтобы ни подвялинки, чтобы чашелистики не отставали от лепестков, а сами лепестки были скручены в тугие рулончики. Потом Олег Трудович нес эти розы стеблями вверх, заслоняя от ветра полой новой длинной дубленки, и почему-то думал о том, что если сейчас, хотя это и невозможно, он столкнется с женой - то объяснить данный конкретный букет будет совершенно невозможно. - Это я! - сказал он в домофон. Около лифта Башмаков задержался и пощупал пальцами листья плюща. Так и есть - пластмасса, но очень качественная - все прожилки видны. Он вынул изо рта жевательную резинку, скатал липкого червячка и, веселея от своего озорства, посадил искусственное насекомое на синтетический лист. "Плодитесь и размножайтесь!" Когда Олег Трудович поднялся от лифта по лестнице, Вета уже стояла у открытой двери. На ней был длинный шелковый бордовый халат с золотым плетеным пояском. Черные волосы распущены по плечам. В глазах - испуг. - Я ждала! Я очень ждала! - Я тоже, - сознался Башмаков, понимая, что как раз этого говорить и не стоит. Вета взяла у него букет, отрезала кончики стеблей и поставила цветы в вазу: - Белые, как невесте... - А как же, - промямлил Башмаков, совершенно не соображая, как вести себя дальше. - Хотите выпить? - Хочу. - Вина, виски? - Виски. Вета достала из бара бутылку и широкие граненые стаканы. Принесла из холодильника лед. Некоторое время сидели молча, и было слышно, как потрескивают брошенные в виски кубики льда. - Малевича выгнали... - вымолвил Башмаков. - Я знаю. - Корсаков выступал на правлении... - Я знаю. - Сегодня такой ветер... - Я знаю. По телевизору сказали, что в Царицыно сломался старинный дуб... - Вета, давайте в другой раз! - взмолился Башмаков. - Почему? Я вам совсем не нравлюсь? - Нет, нравитесь... - Тогда вам лучше пойти в ванную, - подсказала она. Раздевшись и приняв душ, Башмаков протер запотевшее зеркало и вгляделся в свое отражение. Седой! Ну, не совсем, а с проседью. И волосы на груди тоже с проседью. И не на груди - тоже с сединой. Олег Трудович обернулся большим махровым полотенцем. Вот сейчас он войдет в комнату и лишит невинности ровесницу своей дочери! Мерзавец. Он кулаком слегка ткнул себя в челюсть. Потом втянул живот до позвоночника, проверил мускулистость, глубоко вздохнул и улыбчиво спросил у отражения: - Дефлоратора вызывали? Вета лежала в постели, подтянув одеяло к подбородку и зажмурившись. Волосы покрывали подушку черным веером. Ее лицо казалось спящим, и только губы чуть подрагивали. Он подошел, роняя с бедер полотенце, присел на краешек кровати, наклонился и поцеловал ее замершие губы... ...Потом они лежали рядом. Вета курила. Башмаков тоже два раза затянулся: он чувствовал себя хирургом, успешно закончившим непростую операцию. - А крови совсем немного, - с чуть уловимой досадой заметил он. - Да, совсем мало... Я-то думала, кровь будет густая, как после убийства. - Почему после убийства? - вздрогнул Башмаков. - Не знаю. А кровь получилась какая-то розовая, словно арбузным соком накапали... - Наверное, я плохой сокрушитель девственности? - Ты замечательный сокрушитель! Я тебя люблю. - Она поцеловала его в щеку. - Раньше ты мне этого не говорила. - Что ж я - дурочка, что ли? Если бы я сказала, ты бы никогда этого не сделал. Никогда. Точно? - Точно. - А хочешь узнать, когда я в тебя влюбилась? - Хочу. - На одну треть я в тебя влюбилась... - Погоди, а разве влюбляются по частям? - Конечно! Ты не знал? Боже мой, седенький, - она погладила его по волосам, - а не знает таких простых вещей! На одну треть я влюбилась в тебя, когда ты вошел тогда, в первый раз... - На одну? - На одну. На вторую треть я влюбилась в тебя, когда твоя Дашка выскочила замуж. - При чем тут Дашка? - Понятия не имею. Но как только Тамара сказала, что твоя дочь выходит за какого-то офицера, я сразу почувствовала - еще на одну треть. Получилось две трети. - А третья треть? - Это когда ты нашел "банк Росси". Я подумала: а он у меня еще и талантливый! - У тебя? - У меня. Третья треть сразу и заполнилась. - И ты решила, что именно я стану твоим первым мужчиной? - Да. И я буду выполнять все твои желания. А ты - мои. - А если первый мужчина хочет еще раз выполнить твои желания? - Нет, что ты! - испугалась Вета. - В первый раз второй раз исключается. Все должно зажить - через три-пять дней, в зависимости от восстановительных способностей организма. - Это ты тоже прочитала? И где же? - Есть такая книжка - "Молодоженам под подушку". - Ну как же! - Ты знаешь? - Конечно, у нас, сокрушителей девственности, это настольная книга. Но там в главе "Дефлорация" про три-пять дней ничего не написано. Зато там есть про "радостно-благодарное чувство отдачи любимому человеку". Ты чувствуешь радость отдачи? - Конечно. - Она поцеловала его руку. - Но про три-пять дней написано в главе "Первая брачная ночь". Ты просто до нее не дошел. - А в этой главе случайно не написано, что мужчина после первой брачной ночи, даже если это происходит днем, обычно очень хочет есть? - Написано. Но только в главе "Секс и питание". У меня в печке пицца с креветками! - Отлично. Встаем? - Нет, погоди... Закогти меня! - Что-о? - Обними меня крепко-крепко, так, чтобы косточки хрустнули! ...Сидя в метро, Башмаков специально приставлял к лицу пальцы и вдыхал Ветин женский, еще пока полузнакомый запах. От происшедшего у него осталось очень странное послечувствие. Словно бы он с помощью дурацкой инструкции, наподобие тех, что прилагаются к кухонным агрегатам ("...поверните винт 12 б до отказа, а потом вращайте его по часовой стрелке, пока не достигнете предусмотренного пунктом 8 г результата..."), так вот - словно бы он с помощью такой дурацкой инструкции пытался проникнуть и даже, кажется, немножко проник в самую жгучую и знобкую тайну жизни... Когда он вошел в квартиру, с кухни донесся строгий Катин голос: - Не раздевайся! Башмаков вспотел раньше, чем успел подумать: "Чё-орт! Не могла же она узнать... Откуда? Видела с цветами?" - Тунеядыч, мусоропровод засорился. Вынеси ведро на улицу! 31 "Вообще-то странно, что Катя ничего не заметила! Странно..." Эскейпер посмотрел на бочонок: пойманный "сомец" уже успокоился. То-то! Все три рыбки лежали на стеклянном дне, сблизившись усатыми рыльцами, точно заговорщики. Башмаков глянул на часы - скоро приедет "газель". И что делать? Вета исчезла. Дашка родила. Катя ничего еще не знает. Узнает - возьмет отгулы и полетит к Дашке. Конечно, правильнее всего было бы сейчас вылить сомиков назад в аквариум... (Ишь ты, зашевелились, телепаты чешуевые!) Рассовать вещи по местам. И отложить побег. Нет, не отменить вообще - это невозможно! - отложить, пока все разъяснится. А главное - поговорить с Катей. Сказать ей: "Видишь ли, Катя, я встретил девушку..." "На щечке родинка, полумесяцем бровь?" "Я серьезно". "И я серьезно. Ты хочешь, чтобы я, как в дурной молодости, на дверях распиналась? Этого не будет. Тапочкин, ты свободен, как Африка!" Эскейпер был уверен в том, что разговор с Катей будет именно таким. В их супружеских отношениях, особенно после его болезни, появилось нечто новое и непривычное. Это трудно объяснить... Раньше они напоминали Адама и Еву, которые, переругиваясь и перепихивая друг на друга вину за вылет из рая, искали на чуждой земле место для жизни, строили шалаш, радовались убогим плодам земным, потом в сладострастных стонах зачинали ребенка, растили его... И у каждого - и у Башмакова, и у Кати - непременно где-то в глубине теснилась мысленочка: а ведь с другой (с другим) строить шалаш, радоваться убогим плодам земным, зачинать в сладострастных стонах ребенка и растить его было бы, наверное, радостнее, острее, милее... Но вот в этом вечном сомнении прошли годы, полупрошла жизнь - и они стали похожи на стареющих Адама и Еву, приглядывающих местечко, где рыть себе последнюю, окончательную землянку. В их разговорах все чаще мелькали слова о будущих внуках, о том, кто каким противным и мерзким будет в старости, о том, что стареть надо дружно и взаимно вежливо. Даже размеренные предсонные объятия стали своего рода плотскими заверениями друг друга в будущей пожилой и верной дружбе. Конечно, это исходило прежде всего от Кати. Она стала вдруг стремительно ускользать в сладкое состояние предстарости, увлекая и утягивая за собой Башмакова. Он поддавался, утягивался, и между ними устанавливалась новая гармония, нежно-насмешливая и спокойно-доверительная, какой прежде не было. И Олег Трудович сознавал, что Катя, простившая ему прошлые молодые измены, никогда не простит предательства этой новой, нарождающейся гармонии совместного старения. Да он и не помышлял о такой измене, если б не Вета... Вернувшись тогда, в первый раз, от Веты, он долго сидел на кухне (якобы смотрел фильм), а сам думал о том, что все случившееся нужно прекратить сейчас же, обратить в какую-нибудь жестокую, обидную шутку: мол, просьба удовлетворена - и в добрый путь! При этом еще так улыбнуться, чтобы она обиделась, смертельно обиделась. В противном случае ничем хорошим это не кончится. Так говорил разум. Но тело, его подлое, вышколенное бегом и выдиетченное до юной стройности тело ныло и попрошайничало: "Ну еще один раз. Ну что тебе стоит! Я же еще ничего не почувствовало. Я хочу почувствовать, как ее руки научатся обнимать, губы - целовать, а тело - содрогаться от счастья! Ну что тебе стоит!" "Хорошо, - согласился Башмаков с телом, - еще один раз. В крайнем случае - два..." В субботу утром раздался телефонный звонок. Катя была в ванной - перестирывала гору белья, накопившегося за время неработоспособности "Вероники". Башмаков сидел на кухне. Все утро телефон звонил не переставая. Сначала он поговорил с матерью, интересовавшейся вестями от Дашки. Потом его долго терзала подъездная активистка по поводу домофонов: - В конце концов, нужно провести тайное голосование. И пусть меньшинство подчинится большинству! - Конечно, - согласился Олег Трудович, припоминая, что в истории как раз наоборот: большинство всегда подчинялось меньшинству. Когда раздался очередной звонок, Башмаков, раздосадованный этой телефонной канителью, отозвался с раздражением: - Алло! - Это я, - сказала Вета взволнованно. - Ты можешь слушать? - Могу. - Я с папой улетаю на Кипр. На переговоры. Буду переводить. Вернусь в среду. Я страшно соскучилась. - Я тоже. - Пока! - Пока... - Это кто был? - спросила Катя, вдруг появляясь из ванной. На все предыдущие звонки она, между прочим, не обратила никакого внимания. - С работы, - буркнул Башмаков. До среды оставалось достаточно времени, чтобы пораздумать о том, как теперь вести себя с Ветой. После тяжелых и продолжительных размышлений Олег Трудович решил изобразить некую невольную вовлеченность зрелого мужчины в вихрь девичьего легкомыслия. Так бывает на какой-нибудь офисной вечеринке, когда лихая соплюшка секретарша поднимает из кресел пузатого чиновного мужчину и заставляет его вертеться-извиваться в неведомых и чуждых ему тинэйджерских телометаниях. И он из вежливости, а также из возрастной философичности не сопротивляется. В среду, едучи в банк, Олег Трудович вдруг подумал о том, что все теперь зависит от того, какие сегодня у Веты будут глаза. Вообще, в отношениях между мужчиной и женщиной очень важна эта первая послепостельная встреча, а главное - первое послепостельное выражение глаз. У падшей студентки Кати в глазах появилось ожидание, исчезнувшее после свадьбы. У несчастной Нины Андреевны - нежный просительный укор. (Боже, за что же ее так жизнь измызгала?) В черных глазах Веты, караулившей Башмакова возле контрольно-пропускных стаканов, пылал восторг любви - болезненно-яркий, как ночная электросварка. - Я была у врача! - шепнула она и крепко сжала протянутую руку. - Мне уже можно! - Поздравляю. - Знаешь, что мне сейчас хочется больше всего? - Что? - Поцеловать тебя у всех на глазах! - Попробуй! - Когда-нибудь попробую... С утра Башмакова вызвали в Научно-исследовательский институт истории рыночных реформ в России (НИИ ИРРР), расположенный в красивом отреставрированном особняке ХVIII века. Когда, разобравшись с неисправностью, он возвращал проглоченную карточку откормленному историку, тот возмущался: мол, никогда в этой стране не пойдут реформы, потому что даже импортную технику отладить не умеем. Да и вообще никаких реформ здесь нет и быть не может. - Что же вы тогда изучаете? - А-а... - махнул рукой историк, - знаете, как мы сами институт называем? - Как? - НИИ ИКРРР - Институт истории краха рыночных реформ в России... Но платят хорошо. Возле метро Башмаков купил рубиновую орхидею в прозрачной коробочке и спрятал в кейс. - Осторожно, не помните! Это серьезный цветок! - предупредила его цыганистая продавщица. В банк он поспел к обеду. - Нет, вы представляете, - возмущался, хлебая суп, Гена, - Малевича уже взяли в "Бета-банк"! Вице-президентом. Где справедливость? - Боже мой, какая справедливость? - вздохнула Тамара Саидовна. - Ивана Павловича увольняют. - За что? - Юнаков сказал, что если Иван Павлович прослушивал вице-президента, то может и президента... - Сволочь, - возмутился Игнашечкин. - Вета, твой отец в курсе? - Понятия не имею. Они сбежали сразу после обеда. В розовом джипе была автоматическая коробка передач, и правая рука Веты оказалась совершенно свободной. Совершенно! Они еле дотерпели до Плющихи. Потом Башмаков лежал, обессиленный, а Вета осторожно обследовала его тело, словно только что открытый ею остывающий вулканический остров. - А здесь что ты чувствуешь? - Щекотно. - А здесь? - А зачем тебе это? - Я выучу тебя всего-всего. Научусь всему-всему. И ты не посмотришь больше ни на одну женщину. Хватит лежать! Я хочу учиться! - Учиться, учиться и учиться! - согласился Башмаков. Потом она благодарно изучала его лицо, волосы, губы... - У тебя почти нет морщин, а волосы седые, как у папы... А знаешь, папа спросил, что со мной случилось. Он сказал, я очень изменилась... - А мама? - Мама... Ах, ну конечно, ты же про меня еще ничего не знаешь! - Так уж и ничего? - Почти ничего. Я пока для тебя только тело. Но это пока... Тебя когда-нибудь бросали? - Да как тебе сказать... - Значит, не бросали. А меня бросали. Когда отец бросил нас с мамой, мне было четырнадцать лет. Сначала я ничего не поняла, даже почувствовала в себе какую-то новую интересность. Вот, смотрите, идет девочка с горем! Ее отец ушел к другой женщине. Смотрите, как печальны ее красивые черные глаза! А потом начался кошмар. Ты представляешь себе, что такое остаться вдвоем с брошенной женщиной? - Наверное, нет. - Точно нет! Мама ежеминутно сводила с ним счеты, и обязательно в моем присутствии. Обязательно. Через меня она мстила ему насмерть. Она вспоминала, как на свадьбу его родственники подарили столовый набор, которым уже пользовались: на вилке был засохший томат. Она могла разбудить меня среди ночи и рассказать, как однажды, почувствовав от него запах чужой женщины, она решила проверить, изменял он или нет: растолкала его и заставила выполнять супружеские обязанности. И он - подлец, подлец, подлец! - выполнил-таки! И хорошо выполнил! Очень хорошо! Потому что не изменял. Он, пока был бедный, вообще ей не изменял. Потом она, спохватившись, плакала и просила у меня прощения. Но на следующий день за завтраком я ловила на себе ее ненавидящий взгляд, и она вдруг говорила: "У тебя его брови! Хищные и жестокие..." Учиться я не могла. Вместо того чтобы идти в школу, слонялась по улицам. Однажды я поехала к отцу в офис, сказала, что я больше так не выдержу... Он повел меня в очень дорогой ресторан и за обедом долго убеждал, что я должна оставаться с мамой и поддерживать ее в это трудное время, а он будет со мной часто встречаться. И дал мне пятьсот долларов. К тому времени он был уже богат. А ведь даже я еще помнила, как он, чтобы сэкономить семейные деньги, рисовал цветными фломастерами на картонках единые проездные... Когда билеты потом вкладывались в пластмассовые футлярчики, а плексигласовые прозрачные корочки специально чуть-чуть затирались мелкой наждачкой, отличить их от настоящих проездных было невозможно. Но больше двух билетов он никогда не рисовал, хотя мама много раз просила, для родственников. Он говорил: "Строго карается!" Отец был обыкновенным программистом. Он разбогател на компьютерах. У него неожиданно обнаружился родственник в Бельгии, торговавший подержанной оргтехникой. Родственник сам разыскал отца и предложил ему быть посредником. Тогда вдруг разрешили переводить безналичку в живые деньги - и все как сумасшедшие бросились накупать первым делом компьютеры. Отцу звонили со всей страны, и я, засыпая, слышала эти телефонные разговоры, состоявшие в основном из двух слов: "нал" - "безнал". За год инженер, хмуро заглядывающий в пустой кошелек, превратился в другого человека - богатого, веселого, щедрого. Он много лет мечтал о подержанном "запорожце" и вдруг приехал домой на черной "волге" с шофером. Потом он принес тюк с тремя дубленками - мне, маме и себе. У нас никогда до этого не было дубленок. Дальше - в нашей двухкомнатной квартире начался ремонт. Настилался паркет, клеились необыкновенные финские обои, а новые ванна, раковина и унитаз оказались одного цвета - нежно-салатового. Однажды он притащил домой целый чемодан денег, и они с мамой всю ночь их пересчитывали. Уже началась инфляция, но все равно это была очень большая сумма. В другой раз мы услышали шум и крики на лестничной площадке, открыли дверь и увидели отца, окровавленного и в разодранном костюме. "Конкурирующая фирма! - успокоил он. - Не волнуйтесь!" - "Я звоню в милицию! - объявила мама. - Как это - не волнуйтесь?" - "Ни в коем случае! Сами разберемся..." Вскоре у него появились телохранители - Миша и Сергей. Сергея потом убили, когда обстреляли папину машину на Мин