удьба примерно такая же, как и у него... Выйдя после курсов на работу, он, даже не заходя в свою комнату, отправился прямиком к Корсакову и обстоятельно, с подробными техническими и сервисными характеристиками, доложил: из тех аппаратов, что предлагают банку, больше всего подходит "Сименс". Отличное соотношение "цена - качество", четыре кассеты, бронированный корпус. А вот "Оливетти" брать не стоит. Дороговато для такого качества, всего две кассеты, слабенький корпус, нужно дополнительно сигнализацию устанавливать... - Да, пожалуй, вы правы, - согласился Корсаков, поскребывая ногтем лысинный глянец. - Я вижу, вы серьезно поработали на курсах. Но, к сожалению, мы уже купили шесть "Оливетти"... - Как? - оторопел Башмаков. - Олег Трудович, вы опытный человек и должны понимать, что механизм принятия решений иногда работает не так, как нам того хочется. Но трагедии из этого делать не надо. Жизнь продолжается. Идите работайте! В коридоре Башмаков увидел мчащегося животом вперед Игнашечкина. Гена часто опаздывал на работу и как-то за кофе грустно поведал Башмакову о том, что вечерами он приходит из банка поздно, вымотанный, поэтому супружеские обязанности (а жена у него переводчица с немецкого и работает на дому) выполняет по утрам, вместо зарядки. Женился Гена года три назад вторым браком, супруга моложе его на десять лет и чрезвычайно требовательно относится к половой версии семейной жизни. И когда она говорит ему: "нох айн маль!" - Гена на работу опаздывает. - Меня не искали? - спросил Игнашечкин, переводя дух. - Не знаю, - покачал головой Башмаков. - Нох айн маль? - И нох, и айн, и маль, - махнул рукой Гена. - Ты чего такой кислый? - Они купили "Оливетти". - Конечно. А ты как думал? - Что значит - конечно? "Сименс" лучше! - Бедный наивный чукотский юноша! Вношу ясность. Корсаков был категорически против "Оливетти". Но у Малевича есть брат, а у брата есть фирма "Банкос", а у фирмы "Банкос" на складе завалялись старые, на хрен никому не нужные "Оливетти"... Понял? И почти вся техника к нам идет через фирму "Банкос". Знаешь, как ее у нас зовут? - Как? - "Банкосос". - А Юнаков? - Что Юнаков? У нас в банке, как во всей России, президент пьет, а челядь ворует. Да плюнь ты - твои, что ли, деньги? Пойдем лучше - кофейку, а то я что-то перенохайнмальничал сегодня... - А Корсаков? - А что Корсаков? Он мужик нормальный. Но у него тоже фляжечка в кармане. Поэтому помалкивай! Знаешь, как Заратустра говорил? - Как? - Возделывай свой садик - и мимо тебя пронесут труп председателя колхоза! Ага? Пошли по кофеям! - Я уже пил сегодня... ...Когда Олег Трудович открыл дверь своей комнаты, то обнаружил за пустовавшим прежде столом темноволосую, смуглолицую девушку в белом костюме с маленьким алым шелковым галстучком. Первое, что бросилось ему в глаза, - ее брови, очень черные, очень густые, сросшиеся на переносице и хищно красивые. Увидав Башмакова, она как-то странно улыбнулась. Смысл этой улыбки стал понятен ему много позже. - Здравствуйте, меня зовут Олег Трудович. - Да, Тамара мне говорила, что у вас необычное отчество. Меня зовут Вета. Она внимательно посмотрела на него черными, без зрачков глазами. - Да, мне говорили, что вас зовут Вета... - А что вам еще про меня говорили? - Что вы болели... - А про то, что я пыталась покончить с собой, вам не говорили? 28 Телефон едва успел тренькнуть, а эскейпер уже сорвал трубку и услышал гундосое старческое дребезжание: - Алло, это дедушка? - Какой еще дедушка? - Это дедушка Олег? - Кто вам нужен? - разозлился Башмаков. - Ты мне, гроссфатер, и нужен! - раздался отчетливый голос Игнашечкина. - Внучка у тебя родилась! А счастливый отец не может дозвониться ни до бабушки, ни до дедушки... Бабушки в школе нет, а дедушки ни на работе, ни дома! Ты от кого прячешься, Штирлиц? - В каком смысле? Не прячусь... Но у Дашки же только семь месяцев... - Ну, не знаю, не знаю. Сказано передать: внучка. Ждут от тебя звонка. Зять сидит и ждет. С тебя три бутылки водки и ликер "Айриш-крим" - Тамаре Саидовне. Ну, ты попал, дедушка! Пока! Башмаков нашел в семейной затрепанной книжке телефон, вписанный туда четким учительским Катиным почерком. По автомату номер не набирался, срывался на второй цифре. Башмаков растерянно заказал разговор по срочному тарифу. Обещали дать через пятнадцать минут. "Вот тебе, дедушка, и 'Суперпрегновитон', - горько подумал Башмаков. - Как же так? Два месяца не доносила. Не удержала! Вся в Катьку - неудержливая какая-то..." ...Дашка выскочила замуж стремительно. Дело было так. Однажды летом, являясь уже благополучным сотрудником "Лось-банка", Олег Трудович с балкона наблюдал, как парень из соседнего подъезда отрабатывает теннисные удары о стену котельной. Бил парень неправильно, стоя на прямых ногах и подправляя движение ракетки кистью. Башмаков, сам в большой теннис никогда не игравший, об этих тонкостях был осведомлен, потому что Дашка ходила на корт, арендованный банком. Как-то она зазвала с собой отца - посмотреть тренажерный зал, располагавшийся в том же спорткомплексе. Олег Трудович издали поглядел на стриженых бугаев, которые, выпучив глаза и багровея, лязгали никелированными рычагами, отрывая от пола полутонные тяжести, и решил, что с него достаточно оздоровительного бега да стареньких облупившихся гантелек. Он вернулся на корт и присел в кресле. Дашка и длинная Валя, похожая на циркуль в юбочке, стояли возле специальной, размеченной белыми линиями стенки. Моложавый, плечистый тренер с пышной, уложенной феном шевелюрой довольно неодобрительно следил за тем, как девицы неловко всаживают мячи в стенку. Наконец он подошел почему-то к Дашке, хотя длинная Валя была еще неуклюжее, отобрал ракетку и принялся бить по мячу, объясняя: - Смотрите еще раз. Внимательно. Ноги обязательно при ударе сгибаем! Вот та-ак! Рука прямая, ракетка в руке под прямым углом. Вот та-ак! Кисть абсолютно неподвижна. Вот та-ак! - А вот Беккер... - пискнула Валя. - Когда будете играть, как Беккер, тогда хоть зубами ракетку держите! И в этот момент вошла смуглоногая Вета. Она была в белом теннисном наряде, похожем на тунику. Схваченные белой повязкой рассыпанные по плечам черные волосы искрились. Боже, что тут произошло с тренером! Он весь льстиво изогнулся, кокетливо поправил укладку и кинулся к Вете, как учитель танцев к наследнице престола: - Веточка, держу корт специально для вас! Дашка с Валей переметнулись ядовитыми секретарскими улыбками, повернулись к стене и забарабанили мячами со всей силы. Вета расчехлила розовую ракетку и увидела Башмакова: - Олег Трудович, а вы в теннис не играете? - Нет, к сожалению. - Хотите научиться? - Мне уже поздно. - Вам? - она засмеялась. - У вас еще все впереди! Дашка, услышав это, как-то странно посмотрела сначала на отца, потом на Вету. А ведь между ним и Ветой тогда еще ничего не было, ничего, кроме разговора в галерее над дилингом. Ничего, кроме печального рассказа, после которого Олег Трудович погладил ее смуглую руку и вместо чего-то умного, достойного зрелого мужчины отлепил любимую присказку тещи Зинаиды Ивановны: - Перемелется - мука будет... И все. Башмаков сидел в кресле и смотрел, как Вета, отведя ракетку, стремительно убегает от своих развевающихся черных волос, как она мелкими изящными шагами настигает желтый, похожий на цыпленка мяч и, звонко цокнув, отправляет его через сетку, а потом замирает, полуприсев, в ожидании ответного удара... Олег Трудович и помыслить тогда не мог, что пройдет не так уж много времени и юная Вета, закусив губу и зажмурившись, будет выгарцовывать на нем, Башмакове, свои первые женские восторги. За ужином проинформированная Катя заметила: - Во времена нашей с тобой юности, Тапочкин, молоденькие девочки приглашали мужчин на белый танец. А теперь, значит, приглашают на теннис? Хочешь заняться теннисом? В этой фразе уместилось каким-то третьим смыслом все: и не забытая до сих пор Нина Андреевна, и постельно-бытовые конфузы, накопившиеся за столько лет совместной жизни, и многое другое. - Да ну тебя! Я бегом занимаюсь, - отмахнулся Башмаков. - Правильно, - кивнула Катя. Конечно, останься Дашка в банке, не было бы никакого романа с Ветой и никаких сборов на Кипр. Не было бы и быть не могло. Но... Дашка стремительно вышла замуж. Итак, Олег Трудович, стоя на балконе и наблюдая соседского парня, бьющего теннисным мячом о стенку котельной, сначала почуял табачное веяние с завьяловского балкона, а потом услыхал мужские голоса. - Значит, во Владик? - спросил голос Анатолича. - Во Владик, - ответил другой голос, молодой и звонкий. - Это хорошо. Смолоду лучше помотаться, а потом, когда детишки пойдут... Башмаков заглянул за перегородку и увидел Анатолича, а рядом с ним высокого моряка-лейтенанта. - Трудыч! - обрадовался сосед. - Кость, это Олег Трудович, Дашкин отец... Помнишь? - Конечно! Здравствуйте! - Здравствуйте... - А вы меня помните? - На улице ни за что не узнал бы. - Давай к нам! - позвал Анатолич. - Коська из Питера водку привез. Называется - ты только не падай - "Залп 'Авроры'"! Очень, между прочим, приличный напиток! - Ладно, - кивнул Башмаков, - сейчас приду! - Кость, ты посмотри на человека! Он придет! Раньше чуть что - шасть через перила - и у нас. А теперь - "приду". Банковский работник, между прочим! Кость, ты посмотри: каждое утро трусцой бегает, а через балкон перекинуться не может! - Ну почему же не могу? Через минуту он уже выпивал штрафную "Залпа 'Авроры'". За разговорами выяснилось, что Костя окончил престижное военное училище. Устроил его туда один генерал, с которым отец Кости, сам карьеры так и не сделавший, познакомился в Ессентуках на язвенной почве. И они стали дружить сначала язвами, а потом и семьями. Генерал сильно пошел в гору - ему даже поручили разработку военной реформы. Но судьба жестока. Проект реформы из Кремля отправили на экспертизу в Пентагон, и отзыв пришел неутешительный: мол, многовато имперских амбиций. Генерала отстранили. От расстройства у него случилось прободение язвы... В общем, когда Костя окончил институт, помочь с хорошим распределением было уже некому. И он получил направление во Владивосток, что в общем-то не так уж и плохо. - Кость, а может, не стоило? - осторожно начал Башмаков. - Вот у нас ребята, твои ровесники, в дилинге по нескольку тысяч баксов в месяц зашибают! - А кто Россию вытащит и защитит? - Костя посмотрел на Олега Трудовича ясными глазами. - Вы? - Ты в Пиночеты, что ли, готовишься? - Там посмотрим... - Правильно, Коська! Так его, дилера! Все зло от банков. Ильич, он, конечно, был прав, - Анатолич разлил по рюмкам "Залп 'Авроры'", - банки надо брать в самую первую очередь! - А с банкирами что делать? - поинтересовался Башмаков. - Как - что? На стройки возрождения. - Романтик ты, Анатолич! Ничего не изменится. Это - навсегда. Демократы армию скоро совсем доедят. Ну и куда Костя пойдет, к тебе на стоянку? - Нет, не навсегда. Не доедят! Подавятся, - строго молвил лейтенант. - Хорошо, не доедят. Дослужишь ты, Костя, до пенсии... Анатолич, пенсия у тебя какая? - Как у петушка хрен. - Во-от! На что жить будешь? - А ты думаешь, он ничего не умеет? Они теперь ученые, не то что мы. Коська, сколько ты языков знаешь? - Два. - С русским и матерным? - спросил Башмаков. - С русским и матерным - четыре, - улыбнулся Костя. - Еще английский и китайский. - Китайский?! Из дальнейшего разговора выяснилось, что новое поколение умудряется сочленять учение с бизнесом, что Костя неплохо подрабатывает толмачом на переговорах с фирмами и переводит сложную техническую документацию. - Кость, скажи что-нибудь по-китайски! Но тут раздался звонок в дверь. - Калька вернулась, - заволновался Анатолич. - Если прицепится, бутылка была одна. Одна! Но это пришла Дашка. Она выскочила без ключей в магазин. - Папец у вас? - И папец у нас, и не папец у нас. Пойдем покажу тебе кое-кого! - ласково молвил Анатолич и повлек ее на кухню. Дашка была одета не по-банковски, а по-домашнему - в черные джинсы, кроссовки и футболку. Она даже не накрасилась. Под мышками от жары расплылись темные полукружья. - Коська, ты?! - полувопросительно воскликнула Дашка. - Ты откуда? - Из Питера. Он встал и оказался почти на полголовы выше нее. Они стояли и смотрели друг на друга. Башмаков готов был поклясться, что в этот момент от этих двух молодых стройных тел отделились колеблющиеся прозрачные силуэты, сблизились и осторожно, словно незнакомые аквариумные рыбки, несколько раз коснулись друг друга. - Ты отлично выглядишь! - произнес наконец Костя. - Спасибо. Ты тоже... - Ребята, ну что вы все не по-русски говорите! - возмутился Анатолич. - "Ты отлично выглядишь"! Тьфу! - А как надо? - спросил Костя. - По-русски? - По-русски. - Какая, Даша, ты сегодня красивая! Вот как по-русски! - Какая, Даша, ты сегодня красивая! Дашка покраснела и потупилась, чего Башмаков за ней давно не замечал. - Даш, ты на дачу поедешь? - спросил он. - Я завтра приеду. У меня теннис сегодня. - Те-еннис, - покачал головой Анатолич. - Только не надо говорить, что городки лучше, - засмеялась Дашка. - Городки? Лучше! - твердо сказал бывший настоящий полковник. - Даш, а ты возьми с собой Костю! - посоветовал Башмаков. - Ко-остю? И по тому, как насупился лейтенант, стало ясно: то давнее Дашкино пренебрежение, та отроческая обида не забылись. Дашка это тоже почувствовала и спохватилась: - Кость, конечно, пойдем! Конечно! Посмотришь, как я у стенки стою. А потом куда-нибудь сходим! - А можно, я тоже у стенки с тобой постою? - Конечно, можно! Через полчаса Дашка, одетая и причесанная так, словно собралась не на корт, а минимум на прием, увела Костю. Вскоре явилась Калерия и, как всегда, спокойно, но твердо прекратила несанкционированное дневное выпивание, забрав со стола ополовиненную бутылку "Залпа 'Авроры'": - Ну и сколько было залпов? - Один! - доложил Башмаков. - Ско-олько? - Полтора, - со вздохом признался Анатолич, не умевший врать жене. Потом вернулась из школы Катя, собрала сумки, навьючила их на Башмакова, и они помчались на вокзал. Электричка была переполнена. Сдавленный со всех сторон, Олег Трудович потел, страдая от страшной духоты, впитавшей запахи жратвы, которую перли с собой дачники. К концу дороги Башмакову стало казаться, что его и без того худое тело умяли еще размера на два. Зинаида Ивановна вместе с облезлым Маугли ожидала их у калитки. Она была свежа, бодра и сельскохозяйственно использовала каждую пядь своих шести соток, даже держала козью парочку Аллу и Филиппа. Зять с дочерью наведывались не часто, и теща заранее тщательно обдумывала фронт работ. Едва Башмаков отдышался после электрички, как получил почетное задание вычистить хлев. - Картошечку завтра окучивать будем! - пообещала теща и отправилась на кухоньку варить вместе с Катей клубничное варенье. Ужинали на зимней террасе, под большой фотографией, запечатлевшей живого, улыбающегося Петра Никифоровича в обнимку с Нашумевшим Поэтом. Дашка приехала на следующий день к обеду в сопровождении Кости. Он был одет не по форме, а в джинсы и майку. Лишь короткая стрижка и выправка выдавали в нем офицера. По тому, как они, дурашливо толкаясь, отпирали калитку, по тому, как шли по узкой дорожке к крыльцу, сплетя мизинцы, по тому, как дружно засмеялись, увидав Башмакова с тяпкой, стало ясно: за минувшие сутки случилось многое. Впрочем, Олег Трудович и в самом деле был смешон: семейные трусы в горошек, огромное сомбреро, подаренное еще покойному тестю композитором Тарикуэлловым, и тяпка в руках. - Рабский труд на фазенде дона Пуэбло! - сказал Костя. Дашка заливисто засмеялась. Зинаида Ивановна, надсматривавшая за качеством производимых работ, недовольно оглянулась. - Бабушка, это - Костя! - представила внучка. Лейтенант припал на колено и, к великому смущению Зинаиды Ивановны, почтительно поцеловал ее некогда холеную, городскую, а теперь совсем уже деревенскую руку. Потом парочка скрылась в доме и через несколько минут выскочила на солнышко в совершенно пляжном виде. Костя, поигрывая молодыми, трепетными, как ноздри рысака, мускулами, отобрал у Башмакова орудие труда. Дашка взяла грабельки, и они направились в конец участка, где длинные грядки картошки вздымались, словно зеленые морские волны с бело-розовой пеной цветения на гребнях. Работали весело, изредка озирая едва прикрытую наготу друг друга серьезными вспоминающими взглядами. Потом ушли купаться на пруд в сопровождении Маугли, полюбившего молодого лейтенанта с первого нюха. По возвращении Костя, благо в июле день долгий, навыполнял кучу заданий, которые едва успевала давать ему счастливая Зинаида Ивановна. - Смотри, Тунеядыч, какие мужья бывают! - вздохнула Катя. - А Костя еще ничей не муж, - сообщила Дашка. - Вот возьму и выйду за него! - После суточного знакомства? - Катя усмехнулась. - Здра-асте! Мы с ним знакомы с детства! - Дашка высунулась по пояс в окно. - Ко-ость, сколько мы с тобой знакомы? - Тринадцать лет, десять месяцев и двадцать шесть дней! - крикнул он. - Вот, у Кости все посчитано. ...Костя уехал через три дня - сначала к родителям, а потом к месту службы. Он звонил почти каждый день и тратил на это, наверное, все свои деньги. Впрочем, Дашка уверяла, что он уже нашел приработки: во Владивосток постоянно наезжают китайские торговцы, и им все время требуется переводчик. В сентябре Костя прилетел в Москву - жениться. Он явился к Башмаковым с цветами, огромным тортом и бутылкой, содержавшей заспиртованную ящерицу. 29 Весь следующий месяц Башмаков занимался установкой банкоматов и, сталкиваясь изредка с Ветой в комнате, насмешливо вспоминал тот нетрезвый разговор с Игнашечкиным. А потом был грандиозный банкет в честь восьмилетия "Лось-банка". Гуляли в огромном ресторане "Яуза", недавно отстроенном турками. Собралось человек триста. Президент, пошатываясь и хватаясь за стойку микрофона, говорил о том, что Россию могут спасти только банки и что каждый, даже самый незначительный на первый взгляд, сотрудник "Лось-банка" делает большое и важное дело. Потом он как бы надолго задумался, вздохнул и повторил все то же самое, но несколько в ином порядке. По обе стороны от Юнакова стояли два вице-президента - Садулаев и Малевич, они подтвердительно кивали головами, а когда шеф, не совладав с пространством, кренился вперед или назад, обменивались смертельно ласковыми взглядами. Башмаков со стаканом апельсинового сока пристроился в сторонке, возле полутораметрового, медленно оплывающего ледяного лося. Олег Трудович с тоской озирал длинные столы, ломящиеся под тяжестью деликатесной жранины. Особенно его занимали серебряные бочоночки с черной икрой - из них, как из кадок с черноземом, торчали пальмочки, искусно изготовленные кулинарными виртуозами из лука-порея и маслин, нанизанных на зубочистки. Шипастые осетры напоминали ледоколы, затертые, будто торосами, тарелками и блюдами с закусками. Под фрукты была отведена специальная четырехъярусная, в человеческий рост ваза. Башмакова поразил виноград - медово-желтый, каждая ягода величиной с голубиное яйцо. Возле подиума на могучих деревянных подставках разместились две бочки - с красным и белым вином, а между ними прилавок с бутылками водки, коньяка, виски, текилы, джина и прочего алкогольного разнообразия. Официанты по желанию наливали из бутылок или прямо из бочек. Башмаков страдал. Он, как на грех, вошел в пятидневное голодание. И теперь, в момент всеобщего опузыривания, заканчивался последний день оздоровительного воздержания, поэтому съесть что-нибудь основательное он просто физически не мог. Более того, ему еще предстоял пятидневный выход из голодания с помощью минеральной воды, морковного сока и протертых овощей. - За наш банк! - провозгласил Юнаков. Он лихо выпил шампанское, дрызнул хрусталь об пол и, поддерживаемый вице-президентами, направился к стоявшему в отдалении столу, где расположилось несколько почетных гостей, среди которых Башмаков приметил и давнего своего знакомого Верстаковича, опирающегося на драгоценную трость. Минут десять ушло на троекратное целование с каждым важным гостем. Лишенный желудочных удовольствий, Олег Трудович наблюдал, как начальство сочно челомкается и похлопывает друг друга по бокам, явно подражая творческой интеллигенции, склонной к слюнявому лобызательству. Но было и одно любопытное отличие: после третьего поцелуя хмельной Юнаков вдруг отстранялся от гостя и несколько мгновений вглядывался в его лицо испытующе - мол, измена тут не проползала? Потом он дружески трепал партнера по щеке и переходил к следующему. Народ тем временем, гаркнув "ура!", ринулся к столам с таким напором и отчаянием, словно ломился к пожарным выходам из дома, объятого пламенем. В мгновение ока пальмочки были выдернуты из серебряных бочонков, а икра бесследно выскоблена. От осетров остались только вытянутые от удивления костистые морды. Башмаков едва успел запастись несколькими янтарными виноградинами. На четырехъярусной вазе вскоре не осталось ничего, кроме жестких, как бомбовые стабилизаторы, ананасных оперений. Заухала музыка - и на эстраде возникла живая изгородь кордебалета. Олег Трудович стоял у ледяного истукана и, посасывая виноградину, с тоской наблюдал этот самум насыщения. Он заметил раскрасневшегося Игнашечкина, вынырнувшего из-под чьего-то локтя с рюмкой в одной руке и замусоренной деликатесами тарелкой в другой. Где-то в толпе бликанула знакомая корсаковская лысина. Отыскал Башмаков и Вету, которой дилинговый юноша по имени Федя с пажеской угодливостью подавал бокал пенного красного вина. Тут объявили сюрприз - и двенадцать черно-белых официантов, сгибаясь под тяжкой ношей, втащили в зал на огромном продолговатом блюде целиком зажаренного лося - скорее, конечно, лосенка. Башмаков чуть не заплакал от горя: так ему, добровольно голодающему, захотелось поджаристой, хрустящей, проперченной, просоленной мясной корочки. Официанты еще не успели водрузить блюдо на специальный помост, а подвыпившие банковчане, словно стая гигантских пираний, метнулись к лосеночку и разнесли его по кусочкам, оставив на блюде лишь несколько косточек. И тут Башмаков увидел перед собой Вету. Она держала в руке бокал с красным вином. - Вы тоже не любите, когда жрут? - спросила девушка, морщась. - Ненавижу! - искренне ответил он. - Может быть, вы что-нибудь хотите? Я скажу Феде - он принесет. - Нет, спасибо, у меня разгрузочный день... - В самом деле? - Вета улыбнулась его словам, точно удачной шутке. - А вы знаете, что будет петь Дольчинетти? - Тот самый? - Конечно. Другого пока нет. А знаете, сколько ему заплатили, чтобы он на полдня прилетел из Рима? - Сколько? Вета назвала сумму настолько фантастическую, что Башмаков даже не удивился. На этом, собственно, разговор и закончился, потому что к ним легкой походкой подошел высокий господин в смокинге, с бабочкой. У него было узкое загорелое лицо, густые, как у Веты, брови и пышная седеющая шевелюра. - Добрый вечер, - сказал он и улыбнулся. Это была странная, совершенно гигиеническая улыбка. Так обычно улыбаются по утрам перед зеркалом, чтобы проверить, хорошо ли вычищены зубы. - Привет! - отозвалась Вета. - Познакомься! Это Олег Трудович. Мы теперь сидим в одной комнате. Олег Трудович, это мой папа! - Аварцев. - Башмаков. - Очень приятно. - он внимательно осмотрел Олега Трудовича черными, без зрачков глазами. Рукопожатие у Ветиного отца оказалось тоже необычное. Нет, не вялое, не слабое, не ленивое, а вроде как бы экономное, точно он, оценив взглядом нового знакомого, решил не тратить на него силы и не напрягать ладонь. Но чувствовалось, что при иной оценке он способен на сильное, каменное рукопожатие. - Извините, Олег Трудович, нам нужно с дочерью поговорить... Аварцев приобнял Вету и повел к начальственному столу, где все принялись радостно целовать ей руки. А сильно шатающийся Юнаков, очевидно, знавший Вету еще ребенком, стал показывать, какой крохой она была. Далее, наверное, сокрушаясь неумолимому бегу времени, президент взъерошил свою сальную челочку и потянулся к шевелюре Аварцева. Но Ветин отец перехватил руку президента и отвел ее в сторону. К Башмакову подкатился Игнашечкин и, дыша прочесноченной лосятиной, прихлебывая из бокала виски, начал громко возмущаться тем, что, когда дети в школах падают в голодный обморок, так жировать, так неприлично упиваться своим благополучием омерзительно и подло. - Ты знаешь, сколько заплатили Дольчинетти? - Знаю. - Мерзавцы! Когда-нибудь нас всех развешают на фонарях, и правильно сделают! - Кто? - спросил Башмаков. - В том-то и дело, - затосковал Гена. - Генофонд нации разрушен. Пассионарность подорвана. Даже на фонарях нас развесить некому! И тут ввезли огромный торт, увенчанный рогатой лосиной головой из шоколада. - Я сейчас, - предупредил Игнашечкин и затрусил к торту. - Тебе тоже принесу... Башмаков вдруг почувствовал, что вот сейчас, посреди этой нескончаемой обжираловки, он упадет в голодный обморок, как нарком Цюрупа, и решил поскорее уйти. Но у выхода его остановил пьяненький Герке: - Ты куда? А Дольчинетти? - Мне надо... - Зря! Ты знаешь, что будет? - А что будет? - Я буду вручать Дольчинетти диплом почетного члена Краснопролетарского дворянского собрания. Сильный ход? - Очень! Когда в гардеробе Башмаков надевал плащ, группа телохранителей, переговариваясь с кем-то по рации, молниеносно пронесла к выходу упившегося Юнакова. Время шло к вечеру. В вагонах метро, особенно в головных, появились свободные места. Олег Трудович уселся и развернул купленную у старушки в переходе газету "Завтра". "Московский комсомолец", приобретенный у той же распространительницы, он решил почитать дома. В какой-то момент Башмаков поднял глаза над краем газетной страницы и обомлел: прямо на него двигался карандашный портрет юноши в солдатской форме. А под портретом подпись: "Умоляю! Помогите выкупить сына из чеченского плена!" Через башмаковское сердце прошмыгнул холодный ток. Лицо юноши казалось неживым, даже каким-то чугунным, но Олег Трудович сразу узнал Рому, сына Чернецкой. Портрет, словно икону на крестном ходе, несла сама Нина Андреевна. Сначала он увидел ее пальцы, вцепившиеся в картон, потрескавшиеся, с неровными красно-черными ногтями. Сказать, что Нина Андреевна постарела, - не сказать ничего. Это была совсем другая женщина - седая, мучнисто-бледная, морщинистая, в каком-то бесформенном плаще с залоснившимися рукавами. Голова повязана черным платком, глаза полузакрыты набрякшими веками... Прозрачный пакет с мелкими купюрами она прижимала пальцами к картону, и если кто-то из пассажиров лез в кошелек за деньгами, Нина Андреевна вместе с пакетом подносила к жертвователю и весь портрет, точно для поцелуя. Когда бумажка опускалась в целлофан, Чернецкая медленно поднимала тяжелые веки и благодарила мутным взглядом. Олег Трудович понял, что не выдержит этого взгляда, а тем более - если Нина Андреевна его узнает... И он закрылся газетой. Всю оставшуюся дорогу, чувствуя приступы тошноты, Башмаков боролся со страшным образом, ломившимся в сознание из недозволительной глубины. Но, выйдя на улицу, он все-таки не совладал с этим напористым кошмаром и представил себя в любовных объятиях Нины Андреевны, нет, не той, прежней, упруго-атласной, а нынешней, смрадно истлевшей Нины Андреевны... И его жестоко вырвало прямо на тротуар желтой горькой слизью. Ночью Башмаков дважды просыпался оттого, что сердце в груди пропадало, и только испуг внезапного пробуждения возвращал на место привычный сердечный клекот. Наутро он был омерзительно никчемен, пропустил утреннюю пробежку и, забыв даже про первый день выхода из голодания, в тупой задумчивости выпил крепкий кофе с бутербродом. Тут ему стало совсем худо, и пришлось побюллетенить, к явному неудовольствию Корсакова. Зато за эти дни Олег Трудович подучил лексику. Он ходил теперь на английские курсы, организованные специально для безъязыких сотрудников, людей в основном уже не юных, которых спикающая банковская молодежь презрительно именовала "неандестэндами". Стыдно, конечно, на пятом десятке быть "неандестэндом" и лепетать про "май фазер и май бразер", а что делать - кушать-то хочется! Справляясь по телефону о его здоровье, Игнашечкин ехидно порадовался, что Башмакову еще далеко до перезаключения контракта. Те, у кого срок истекает, вынуждены ходить на службу в любом состоянии, чтобы не раздражать начальство. Одного тут даже увезли с перитонитом прямо из офиса. Олег Трудович на всякий случай выскочил на работу, недобюллетенив. Постепенно он втянулся в новую жизнь: крутился с банкоматами, выезжал на инкассацию с хмурым Валерой, вооруженным помповым ружьем и одетым в бронежилет. Все обо всех знающий Игнашечкин сообщил, что прежде Валера служил в спецназе и участвовал в 93-м в штурме "Белого дома", а потом вывозил оттуда трупы. За это ему обещали квартиру в Марьино, но, конечно, обманули - и он, психанув, ушел из спецназа в банк. Башмаков хотел даже принести какую-нибудь фотографию Джедая и показать Валере - может, тот видел Рыцаря хотя бы мертвым? Но у инкассатора было такое неподступно угрюмое лицо, что Олег Трудович не решился... Работа у них была несложная: выехать на точку, вскрыть банкомат одновременным поворотом двух ключей. Дальше Валера сторожил, а Башмаков вынимал контрольную ленту и опустевшие кассеты, ссыпал из режекторного лотка купюры в мешок и опечатывал. Потом вставлял ленту, заправленные кассеты, вводил в память номиналы и количество купюр. Вот и все. Если же случались сбои в работе банкоматов, Башмаков выезжал на место один. Чаще всего это был какой-нибудь пустяк: клиент зазевался и банкомат сглотнул карточку, иногда заминалась или кончалась чековая лента - и автомат отказывался выдавать деньги. Олег Трудович брал разгонную машину и отправлялся на место происшествия. Если же обнаруживался серьезный сбой в системе или даже поломка, приходилось связываться с фирмой, договариваться о гарантийном ремонте и возиться со специалистами, залезающими уже в самое нутро. Кроме того, на Башмакова навесили профилактику счетных машинок и другой мелкой электроники. Конечно, по сравнению с тем, чем он занимался в "Альдебаране", все это было сущей чепухой, но крутиться приходилось основательно, и на месте он почти не сидел. Вета тоже на месте не сидела. Это поначалу, после возвращения из больницы, работу ей дали чисто символическую - она сопровождала клиента к депозитным ячейкам, запрятанным глубоко в бронированном подвале. Но клиентов было мало - три-четыре в неделю. Все остальное время она сидела за столом, читала или раскладывала на компьютере пасьянс. Но потом, после юбилейной пьянки в ресторане "Яуза", Вету перевели на другую работу - в департамент общественных и межбанковских связей. Теперь она, организовывая пресс-конференции и переговоры, пребывала в беспрестанной беготне. В своем трудовом мельтешении они редко совпадали, по два-три дня не встречаясь в комнате. Нельзя сказать, что Олег Трудович скучал по Вете. Разумеется, нет. С чего бы? Но всякий раз, входя в комнату и видя ее пустой стол, он испытывал моментальное и еле ощутимое разочарование. Он глазами показывал Гене на пустое кресло, и тот так же молча взмахивал руками: мол, летает пташка. Однажды, залетев в комнату между переговорами, Вета сообщила, что для нее уже почти готов отдельный кабинет в новом крыле - и недели через две она освободит место. - Мы будем скучать, - вздохнул Башмаков. - Я тоже... Но тут заверещал мобильный, и Вета упорхнула. - Ну вот, - обрадовался Игнашечкин, - будет, Трудыч, и у тебя хорошее место, у окошечка. А когда меня уволят - у тебя будет два места... - Гена, - тихо предупредила Тамара Саидовна, - Иван Павлович просил передать, чтобы ты успокоился! - Никогда! - Тогда тебя успокоят. - Это мы еще посмотрим! Дело в том, что Игнашечкин с тайного одобрения Корсакова поднял большую бучу против покупки через "банкососов" американской процессинговой программы. - Что ты так за них переживаешь? - удивлялся Башмаков. - Мне на них наплевать! Хотят в несколько раз больше, чем за отечественную программу, вывалить - пусть вываливают. Хотят каждый год двадцать процентов за "сопровождение" отстегивать - пусть отстегивают. Мне наплевать. Я за себя переживаю! Мне с этим американским дерьмом возиться, мне его доводить! Мне вообще на все наплевать! Я сейчас заканчиваю одну разработку... Если получится, уйду и создам свою фирму, чтобы не зависеть от этих козлососов! - Гена! - упрекала Тамара Саидовна, предостерегающе показывая глазами на стены. Однако, несмотря на утверждения, что ему наплевать, Игнашечкин самоотверженно боролся против покупки американской программы. Но безрезультатно. Малевич, отдохнувший всей семьей на Лазурном берегу, а потом еще с любовницей в Акапулько за счет "банкососов", настаивал на покупке и даже выступил на правлении в том смысле, что негоже рисковать репутацией банка, пользуясь сомнительными доморощенными разработками, которые еще неизвестно как себя покажут. Скупой платит дважды, а "Лось-банк" не имеет права рисковать средствами акционеров. Корсаков, присутствовавший на правлении, понятно, промолчал: не самоубийца. А единственный, кто мог по-настоящему возразить, - Садулаев - ввязываться тоже не стал, ибо как раз заканчивал закупку офисной мебели для новых помещений, а брал он ее у своего приятеля, владельца фирмы "Модерн спейс", по ценам, раза в полтора превышающим рыночные. Юнаков согласился с тем, что банк должен быть очень осмотрителен в расходовании денег, и поддержал Малевича. Некоторое время назад, напившись в бизнес-клубе имени Саввы Морозова, президент познакомился с научным гением, занимающимся голографическим моделированием эфирных двойников. Гений зазвал Юнакова к себе на дачу в Волоколамск, показал свою лабораторию, а главное - под большим секретом продемонстрировал сохраненного в голограмме эфирного двойника давно скончавшейся мыши. - А человека можешь? - спросил Юнаков. - Пока нет. Средств не хватает. - Сколько надо? - Тысяч двести-двести пятьдесят... - П-поехали! Президентский "мерседес" и джипы с охраной мчались по Волоколамке с такой скоростью, что вдольшоссейные березы шатались, как пьяные, и теряли листву. Прилетев в банк, Юнаков вместе с гением спустился в хранилище, взял наличными триста тысяч долларов и отдал голограммщику со словами: - Работай с людьми! Мышек больше не трогай... Наутро весь банк стоял на ушах, чтобы "провести" деньги, выброшенные щедрым президентом на передний край науки. Юнаков, кстати, протрезвев, пожалел о сделанном, но отверг предложение Ивана Павловича найти ученого и убедить в том, что эфирных двойников можно налепить и тысяч за десять. - Нет, - покачал тяжелой головой президент, - это может нанести ущерб имиджу банка. А имидж стоит еще дороже! Собственно, такова была конфигурация жизни Башмакова в тот момент, когда все по-настоящему и началось. Если бы в тот день его сорвали чинить заартачившийся банкомат, а Вету - встречать в аэропорту в зале VIP президента банка "Чалдонский кредит", наверное, так у них ничего бы и не получилось. И не пришлось бы ему сейчас, как последнему идиоту, сидеть на вещах в ожидании звонка и выедать себе сердце стыдом, не зная, как сообщить Кате про Дашкины преждевременные роды. Если бы в тот день с ними была Гранатуллина, всегда старавшаяся незаметно отвлечь Вету от Башмакова разными женскими разговорами, все могло бы сложиться иначе! Но мудрая восточная Тамара Саидовна в тот день с утра уехала на выставку новой банковской техники. А Гене было ни до чего - он лелеял свою обиду на Корсакова, смолчавшего на правлении. В тот день они обедали сначала втроем, а потом к ним подсел Федя и стал рассказывать про то, как в воскресенье заехал на дискотеку "Партийная зона" и прокутил за ночь триста долларов, а пока он кутил, в его "Пассат" залезли и сперли японские стереоколонки и американский радар за сто тридцать долларов. Во время этого рассказа Башмаков и Вета переглянулись, улыбнувшись друг другу одними глазами. - Федя, тебе не скучно жить? - ядовито спросил Игнашечкин. - Нет. Не скучно. Вет, а почему ты не ходишь на теннис? - Некогда. - Понятно. А вы "Итоги" вчера смотрели? - Ну? - Видели Юнакова, когда Ельцин с банкирами встречался? - Видели. - По-моему, наш президент был пьяный. - Который? - брякнул молчавший до этого Башмаков. И все захохотали. По пути из столовой Игнашечкин заспорил с Федей о том, как делаются политические рейтинги на телевидении. Кто-то из банковчан вмешался и начал разъяснять, что якобы существуют специальные методики математического моделирования, но Гена демонически захохотал, покраснел от негодования и объявил, что все это - фигня, на самом деле рейтинги делаются за три минуты до эфира совершенно от фонаря, но за большие деньги. - Да брось ты! - Говорю вам, мешками им в Останкино деньги тащат. Мешками. Иногда коробками из-под ксерокса... В свою комнату Вета и Башмаков возвращались одни. Молчали. Вета вынужденно улыбалась встречным и вдруг спросила: - Олег Трудович, а хотите посмотреть, где я раньше работала? - Хочу. И она повела его в дилинг. Это был большой овальный зал с высоким потолком, как сейчас принято выражаться, в два света. Примерно на высоте трех метров, на уровне второго ряда окон, по окружности шла галерея с ограждением в виде пластиковых прямоугольников, обрамленных хромированным каркасом. В каждом прямоугольнике темнел силуэт бегущего лося. Внизу за широченными округлыми столами в креслах с тронными спинками сидели молодые люди. Все - в белых рубашках и распущенных галстуках. Пиджаки единообразно висели на спинках кресел. Позы тоже были одинаковые: туловище, подавшееся вперед, глаза, впившиеся в экран компьютера, и телефонная трубка, прижатая плечом к уху... - Вон мой стол! - показала Вета вниз. - У окна. Там теперь Федя сидит... - По-моему, вы нравитесь Феде. - Если это комплимент, то не очень удачный. - А что он за парень? - У него "пассат". - Что? - "Пассат" 96-го года. Инжектор. Велюр. Автоматическая коробка передач. Сиденья с подогревом. Что еще? Автоматический люк и климат-контроль. А вот за тем столом - Миша Флоровский. У него - "форд эскорт". А там - Алик Казаков. У него "гранд чероки". - А у вас какая машина? - У меня? Джип. Вы правильно спросили. А почему вы не спрашиваете, что со мной произошло? - А вы хотите мне об этом рассказать? - Хочу. Вам - хочу... А что вам уже про меня рассказывали? - Ничего. Только то, что вы дочь Аварцева и сильно болели. - Да, я сильно болела... В зал вошел Федя, отвязавшийся наконец-то от Гены, увидел их на галерее, махнул рукой и уселся к компьютеру. - Вы представляете себе, что такое дилинг? - спросила Вета. - Примерно... - Это как азартная игра. Ты покупаешь доллары за одну цену, а потом выжидаешь и продаешь дорож