и продолжил, воодушевленный: - "...А рука Кэнтона все смелее обхватывала ее талию, сползая ниже и ниже. Еще мгновение..." Шумно взбурлили сантехнические воды, и из туалета вышел невысокий белотелый парень в черных трусах с адидасовским лейблом. - Доброе утро! - сказал он. - Меня зовут Антон. - Доброе утро, - отозвался Башмаков, подтягивая семейные трусы в горошек. - А меня - Олег Трудович... - Да, мне Дарья говорила, что у вас очень необычное отчество. Мы вчера поздно вернулись, вот и... - Конечно, конечно... Закрывшись на крючок и усевшись на теплый еще унитаз, Башмаков вдруг окончательно осознал, что является отцом взрослой, более того, половозрелой женщины. С тех пор Антон стал заходить почти каждый день, всегда с цветами, причем с двумя букетами: один - Дашке, другой - Кате. А Олегу Трудовичу он неизменно вручал какую-нибудь изысканную бутылку. Чего только не перепробовал Башмаков за месяцы этого романа! Даже малагу 74-го года... Дашка называла ухажера Антошкой и глядела на него свысока - в прямом смысле: ростом он был ниже ее. Когда Катя попыталась выяснить Дашкины планы, дочь ответила, что не может всерьез и навсегда связать свою судьбу с мужчиной, который ниже ее ростом. - Пушкин тоже был ниже Натальи Николаевны. - Пушкин! С Пушкиным бы я не задумываясь, даже если бы он был лилипутом... - Допустим. Но от того, чем вы занимаетесь с Антоном, бывают дети! - От этого дети бывают только у дураков и тех, кто хочет. Он хочет. - Вот видишь! - Но я-то не хочу! Темперамент у Дашки оказался шумноватый для их двухкомнатной квартирки. - В кого она у нас такая? - удивлялся Башмаков. - В Евдокию Сидоровну! - раздраженно отвечала Катя, переворачиваясь на другой бок. - Скажешь тоже! - вздохнул Олег Трудович и подумал о том, что обязательно надо съездить в Егорьевск - бабушка Дуня совсем плоха стала. Вскоре Антон, вложивший деньги в строительство элитного дома на Сретенке, снял временно квартиру - и Дашка переехала туда. Сначала все шло нормально. Дочь звонила и уточняла у Кати разные кулинарные рецепты, рассказывала о том, как они слетали в Египет. Начались интенсивные обсуждения свадебных мероприятий... И вдруг Дашка вернулась домой. С вещами. - Поссорились? - спросил Башмаков. - Имею я право на отпуск?! Катя подхватила и повезла Дашку по магазинам - это такое у женщин успокаивающее средство. Дочь как раз начала работать в "Лось-банке" (туда ее устроил все тот же Антон) и по окончании испытательного срока получила свою первую зарплату - огромную. У сторожевого Башмакова даже челюсть отвисла. Едва они уехали, объявился брокер - пьяный. - Олег Тру-удович! - он еле сдерживал рыдания. - Ваша дочь меня бро-осила... - Зачем? - удивился Башмаков. - Да вы проходите! - Вот и я ей говорю то же самое... - Может быть, таким образом она дает вам понять, что неплохо бы поскорее оформить ваши отношения? - Блин, да я ее все время замуж зову! Отказывается. Зову - отказывается. Я же квартиру почти достроил, мебель в Италии заказал. Может, выпьем? - он достал из кейса бутылку виски. - В чисто профилактических целях, - согласился Башмаков. - Значит, говорите, отказывается? - Полностью. - Чем мотивирует? - Ей, блин, со мной скучно! - Простите за интерес к подробностям, но я, как отец... В общем, скучно в постельном смысле? - Да нет, блин, тут как раз все нормально! Я еще на всякий случай таблетки американские купил. Йохимбе. - Как вы сказали? - Йохимбе. Ей потом скучно... - М-да-а... "Груша". Можно было бы и предвидеть, - вздохнул Башмаков. Минувшим летом на даче они всей семьей ходили на пруд купаться. Дашка, как и большинство дачных девиц, купалась "топлес", или, говоря попросту, гологрудой. Да и трусики-то были совершенно минимальные. И Олег Трудович, взглянув на ее грудь отстраненным классифицирующим взглядом, сразу определил - "груша". А это - ум, темперамент, непостоянство, своенравие и жестокая непредсказуемость в отношениях с мужчинами... - Какая, блин, груша? - Видите ли, молодой человек... Когда открылась входная дверь, Башмаков и Антон сидели за кухонным столом, сблизив головы, и Олег Трудович, как умел, рисовал на бумаге женские груди. При этом он, тыча карандашом то в один, то в другой рисунок, разъяснял брокеру роковые связи между нравом женщины и ее бюстом. Обескураженный Антон возражал в том смысле, что не может же он, в самом деле, прежде чем познакомиться с девушкой, требовать осмотра ее груди... - Я же сказала тебе - больше не приходи! - прямо с порога залепила Дашка. Катя, посвященная уже, видимо, в историю охлаждения дочери, молча прошла в комнату. - А он тебя, между прочим, любит! - грустно сообщил Башмаков. - Пьяных и выпивших просьба не вмешиваться! - отшила Дашка и, глядя на Антона ледяными глазами, повторила: - Я же тебе сказала: ты мне надоел! - Почему? Я же тебе... для тебя... - Та-ак, пошли упреки! Цветы, извини, давно на помойке, устрицы - в другом месте, а все остальное... Дашка метнулась в свою комнату, погремела там, позвенела и вынесла два туго набитых пакета: в одном тряпки, а в другом косметика и парфюмерия. - Я не в этом смысле, блин... - Та-ак, мальчик забирает свои подарки и выкатывается сейчас же! - противным голосом приказала Дашка. И Башмаков даже похолодел от того, насколько голос дочери был похож на Катин голос, когда в давние, молодые времена жена выгоняла его из дому. - Не уйду! - объявил Антон и для достоверности налил себе стакан до краев. - Ну, давай на посошок, - разрешила Дашка. - И вперед! - Нет. - Антон, я думаю, вам сейчас лучше уйти! - это сказала появившаяся Катя. - Исчезни! - подтвердила Дашка. - А вы? - парень с надеждой посмотрел на Башмакова. - Вы тоже хотите, чтобы я исчез? - Их больше, чем нас, - вздохнул Олег Трудович и указал карандашом на изображение "груши". Это предательство предполагаемого тестя окончательно сломило Антона. Он, пошатываясь, пошел к двери, где ему насильно были вручены оба пакета. На улицу брокер вышел только с одним пакетом и долго разбрасывал по сугробам кофточки, юбки и обувь. Потом он залез в машину и, разворачиваясь, сшиб контейнер с мусором. Парфюмерию, как выяснилось позже, Антон расколотил около лифта, и потом еще долго башмаковский подъезд благоухал французскими ароматами... А на следующий день Олег Трудович чуть не умер. Дашка вообразила, будто сердечный приступ у отца случился из-за ее разрыва с брокером. Она даже плакала. Поздно вечером Башмаков услышал разговор, доносившийся из кухни. - ...конечно, ему тяжело, - объясняла Катя, - он же все-таки у нас с тобой докторскую писал. А теперь вот, пожалуйста, на стоянке - подай-принеси. И тут ты еще... - А что я? - "Что я"! С брокером своим... - Мама, он же козел! - Зачем же ты тогда с козлом по полной программе откувыркалась? - Да в том-то и дело! Пока с парнем по полной программе не откувыркаешься, не поймешь - козел он или не козел! - Не-ет... Мы не такие были! - А какие? Ты считаешь, чтобы понять, козел или не козел, нужно всю жизнь с ним прожить, детей нарожать и перед смертью сказать: "Правильно меня предупреждали - козел оказался!"? - Ну, не знаю... У женщины должна же быть гордость или по крайней мере хоть какое-то чутье на козлов. - Неужели? Что же ты Вадима Семеновича не прочуяла? - Напрасно ты так... - Как? - Так. Я сама себя за это простить до сих пор не могу. Я ведь совсем дурочкой была, когда замуж вышла, ничего не понимала. Ни с кем даже не целовалась. А Тапочкин... Ну, сама знаешь. А тут Вадим... Вот мне и померещилось... - А я не хочу, чтобы мне мерещилось, когда у меня будут уже муж и ребенок. Пусть мне лучше десять, сто десять мужиков до этого померещатся! А потом - ни одного. Я не хочу жить, как вы! - А как мы живем? - Как попутчики. Пока ехали вместе, даже ребеночка завели. Но в любой момент каждый из вас может встать и сойти. А ребеночек... - Ребеночек сам в любое время может сойти. А вот я уже не сойду... - А он? - А он, мне кажется, с самого начала будто на подножке едет... Башмакову стало до слез обидно, что фигурирует он в каком-то унизительном козлином контексте, что сравнивают его с этим мерзавцем Вадимом Семеновичем и что родная дочь говорит об отце в третьем лице - "он". Олег Трудович вдруг почувствовал в сердце опустение и накрыл голову подушкой... 25 Эскейпер пощупал пульс - ритмичный трепет потайной жилки его успокоил. Он взял лист бумаги и написал: "Катя! Звонила Дашка и просила купить ей 'Суперпрегновитон'. 100 капсул. Не ищи меня. Прости, если сможешь! О. Б.". "'Не ищи... прости, если сможешь!' - оперетта какая-то, - сам на себя разозлился Башмаков. - А 'О. Б.' - это и вообще, кажется, какая-то разновидность женских тампонов..." Эскейпер тщательно разорвал записку, открыл оконную створку, выбросил клочки - и они стайкой белых мотыльков, трепеща, полетели вниз. "А вдруг, - подумал он, - уже открыт способ из клочка записки восстанавливать весь текст? Ведь научились же из клетки выращивать целую овцу! Катя находит клочок, узнает башмаковский почерк, несет отрывок куда следует - и пожалуйста: '...Не ищи меня. Прости, если сможешь!' Да что ж мне сегодня разная хреновина в голову лезет! - возмутился эскейпер и снова пощупал пульс. - Нету пульса!!! Как это нет?! Не может такого быть. Ищи! Да, действительно вот он. Но слабенький-слабенький..." Привычка щупать пульс осталась у Башмакова с того памятного приступа, случившегося наутро после изгнания брокера Антона. В тот день Олег Трудович проснулся с тяжелой головой и непривычным неудобством в сердце, но на работу все-таки пошел. Честно говоря, поначалу он грешил на виски, распитое вечор с несостоявшимся зятем. В ту пору часто травились поддельным алкоголем. Рассказывали даже жуткую историю про знаменитого актера, раздавившего вместе с женой после спектакля купленную в палатке бутылочку. В общем, похоронили их вместе, по-супружески... Оказывается, чтобы помереть в один день, супругам совсем не обязательно вести изнурительно правильную семейную жизнь и совершенно излишне быть праведниками, достаточно сообща набузукаться поддельной водкой. Вот времена-то! Когда Башмаков, опоздав, доплелся до работы, Анатолич был уже на месте и сметал снег со старых "жигулей", загнанных кем-то на стоянку вроде бы на денек, да так и не востребованных. Машину надо было перетолкать на другое место, чтобы не мешалась. Это прежде, при коммуняках, на тачке ездили до тех пор, пока она не превращалась в ржавую труху. А теперь в Москве полным-полно по дворам, да и прямо на улицах вдоль тротуара брошенных автомобилей, скособоченных, со спущенными шинами, пыльных или заснеженных. Их не успевают убирать, как трупы в эпидемию. И вдруг башмаковское сердце сделало странную мягкую паузу. Возникло какое-то болезненное недоумение, словно за стенкой много лет крутили одну и ту же, ставшую неотъемлемо привычной пластинку и внезапно выключили проигрыватель. Недоумение сменилось ощущением знобящей беспомощности, а затем - ужасом. Сердце, конечно, возобновилось, но страх не отпускал. - Ты чего? - забеспокоился Анатолич. - Мне плохо, - прошептал Башмаков, нашаривая под рубашкой сердце и чувствуя, как пригоршня наполняется холодным потом. Пока ждали "скорую", вызванную Анатоличем, сердце еще несколько раз спотыкалось, и холодный сумрак опускался на Башмакова, покрывая тело ледяными каплями пота. Олег Трудович сидел прямо на снегу, привалившись спиной к колесу бесхозных "Жигулей", и ожидал смерти. И только когда машина с красным крестом въехала на стоянку, ему вдруг полегчало и он понял, что будет жить. Молодой врач, наверное еще студент, был в пальтишке, наброшенном поверх коротенького серого халата. Длинные светлые волосы он носил собранными в хвостик. Доктор присел перед Башмаковым на корточки, хмурясь, пощупал пульс и спросил: - Что случилось? - Плохо, - объяснил Анатолич. - Вижу. Говорить можете? - Не знаю, - помотал головой Башмаков. - Та-ак, уже неплохо. Что с вами? - Сердце... - Жжет, давит, в лопатку отдает? - Нет. Просто останавливается. Как проваливается... - начал Башмаков довольно энергично объяснять, но, почувствовав неуместность такой живости, постарался придать голосу скорбную вялость. - Как будто его нет, сердца... и страх... - Пили накануне? - посветлел врач. - Немного. - Утром похмелялись? - Ну что вы! - вмешался Анатолич. - У нас никак нельзя. У нас хозяин. Заметит - выгонит. - Раньше с вами такое случалось? - Никогда. - Ну что ж, - кивнул врач, - первый звоночек! Он открыл чемоданчик, вынул ампулу, посмотрел на свет и щелчками изгнал жидкость из узкой горловинки. - А шприц у вас одноразовый? - тревожно-мнительно спросил Башмаков. - Конечно. СПИДа боитесь? Это правильно, - похвалил врач, надламывая ампулку. - СПИДа боятся все, а умирают совсем от других болезней. Как вас зовут? - Олег Трудович, - подсказал Анатолич. - Трудович? Хм... В первый раз встречаю. Индустриевич был - ущемление грыжи. Алла Пугачева была - внематочная с кровотечением... Другая, конечно, Пугачева, однофамилица. Чкалов был. - Однофамилец? - полюбопытствовал Анатолич. - Нет, Чкалов - это у него имя такое. Чкалов Харенович. - Армянин, наверное? - предположил Анатолич. - У нас в части зам. по тылу был - Гамлет Отеллович! - Ты раньше говорил - Гамлет Дездемонович! - удивился Башмаков. - Да, действительно армянин, - кивнул доктор. - Маляр. Со стремянки упал. Но Трудовича еще ни разу не было. Интересно прямо-таки! Так вот, Олег Трудович, - он почти не глядя вставил иглу в надломленную горловинку, и прозрачный цилиндрик шприца стал наполняться, - это вам первый звоночек! Организм говорит: Олег Трудович, что-то вы ко мне плохо относитесь! Если так будет продолжаться и дальше, - врач встряхнул шприц, поднял иглой вверх, и брызнула тонкая струйка, - то я, организм, за себя, Олег Трудович, не ручаюсь! Понимаете? А лечить, как известно, нужно не саму болезнь, но ее причины. - Он с помощью Анатолича заголил Башмакову зад, смочил ватку в спирту и начал растирать покрывшуюся мурашками ягодицу. - А бельишко у вас, Олег Трудович, тонковато. Знаете, как в народе говорят? Пришел марток - надевай трое порток. Простатитик-то не беспокоит? - Не беспокоит... - Меня беспокоит, - сознался Анатолич. - Оставлю телефончик. Есть очень хороший уролог. Золотой палец! Врач мгновенно кольнул, и жидкость из цилиндрика исчезла в потемках башмаковской плоти. - А в больницу его не надо? - спросил Анатолич. - Зачем? - пожал плечами врач. - Что сейчас в больнице хорошего? Ну будет Олег Трудович лежать там на сквозняке в коридоре. Пусть лучше дома полежит. Ухаживать есть кому? - Жена. - Тем более! Кстати, Олег Трудович, вы где живете? - Рядом. - Ну, если рядом - подвезем. А то ведь даже на бензин не хватает. Вроде сами нефть добываем, а на "скорую помощь" бензина не хватает. Страна дураков. Околоподъездным старушкам хватило потом разговоров на месяц. Еще бы! К дому подкатила машина с красным крестом, и оттуда доктор с косичкой и Анатолич извлекли бледного и беспомощного Башмакова. - Такой еще молодой! - в старушечьих глазах светилось торжество сострадания. Честно говоря, если не считать легкого головокружения, Олег Трудович чувствовал себя уже вполне прилично. Но в случившуюся с ним неприятность оказалось вовлечено столько взрослых серьезных людей, что вдруг взять и объявить о своем внезапном и полном выздоровлении было как-то неловко. - Доведете? - спросил врач у Анатолича. - Тут немного осталось. - Ну, тогда ладно... - и доктор как-то намекающе замялся и начал повторять то, что уже говорил в машине: - Итак, постельный режим, никаких волнений, успокаивающие препараты... И обязательно исключить причины! А причины, Олег Трудович, в излишествах. В из-ли-шест-вах! Животик-то у вас - ого! Надо убирать... - Дай ему! - шепнул Башмаков Анатоличу. - Понял...- напарник вынул из нагрудного кармана довольно серьезную бумажку и под видом рукопожатия вложил в ладонь доктору. Но тот, совершенно не стесняясь, развернул, расправил купюру и даже помахал ею, показывая шоферу, который, надо заметить, с явным неудовольствием вез их к дому. - Прощайте, Олег Трудович, берегите себя! - Прощайте. Анатолич, словно раненого бойца, повлек друга в предусмотрительно распахнутую старушками дверь. - Смотри, как рыбки заметались, - заметил он, укладывая Башмакова на диван. - Чувствует, мелочь холоднокровная, что хозяину плохо! Рыбки умнее собак - я всегда говорил! Олег Трудович лежал на диване и наблюдал в овальном наклоненном зеркале свое страдающее лицо. Через полчаса примчалась вызванная Анатоличем прямо с урока Катя. - Ну, ты что, Тапочкин? - она погладила мужа по руке. - Все будет хорошо! - он улыбнулся, словно умирающий философ. - Да? А почему у тебя такая рука холодная? - Не знаю... - Хочешь чего-нибудь вкусненького? - Ага. - Чего? - Соленых сушек. - Я их сто лет уже не видела! - Я тоже... Катя отварила курицу, кормила Башмакова с ложечки бульоном и смотрела на него глазами, полными сострадания и преданности. Это напомнило ему детские болезни, когда строгая обычно Людмила Константиновна смягчалась и проверяла у сына температуру, слегка касаясь губами его лба, почти целуя. А Труд Валентинович, придя с работы и получив взбучку за нарушение пивной конвенции, садился на краешек постели и придавливал больному лоб шершавой, пахнувшей типографской краской ладонью. - Тридцать восемь и шесть, - похмурившись в раздумье, заявлял он. - Сорок, - усмехалась Людмила Константиновна, имея в виду крепость употребленного мужем напитка. - Пиво в сорок градусов не бывает. - А бычка на этом пиве случайно не было? - продолжала иронизировать Людмила Константиновна, в принципе отвергая смехотворную пивную версию вопиющей супружеской нетрезвости. - Люд, ты сильно не права! ...Катя, покормив больного, начала с кухни названивать родителям учеников, имевшим отношение к медицине, и подробно рассказывать им про то, что произошло с мужем. Олег лежал в комнате и слышал, как раз от раза рассказ становится красочнее и подробнее, словно все это случилось не с ним, а с самой Катей. Потом жена надолго замолкала и выслушивала советы, поступавшие с другого конца провода. Рекомендации, видимо, принципиально отличались одна от другой, потому что после каждого разговора Катя заходила в комнату в различном настроении. В приподнято-бодром: - Ничего, Тунеядыч, страшного. Денек полежишь. Со всеми бывает... Или в подавленно-сочувственном: - Тапочкин, у тебя жмет или колет? Загрудинных болей нет? Может, тебя все-таки в больницу положить? Но, вероятно, утешающие советы все-таки преобладали, потому что, когда Дашка пришла с работы, Катя окончательно повеселела, и они вместе с дочерью даже немного поиронизировали над Башмаковым, застав его тайком изучающим "Популярную медицинскую энциклопедию", раздел "Болезни сердца". - Так ты у себя и родильную горячку найдешь! - снисходительно улыбнулась дочь. А потом он подслушал тот разговор между Катей и Дашкой: - ...А он? - А он, мне кажется, с самого начала будто на подножке едет... Ночью Башмаков не мог заснуть, проклиная себя, что закрылся подушкой и не дослушал разговор до конца, ведь совершенно очевидно, Дашка дальше спросила: "Почему же ты с ним живешь?" А вот что ответила Катя? Что? Едва он начинал задремывать, как сердце тоже точно задремывало вместе с ним и пропускало положенный удар. Олег Трудович вскидывался в ужасе и холодно потел. Тогда Башмаков решил не спать. Сначала он смотрел на Катю, которая лежала, вытянувшись на спине. Лицо ее даже во сне было сурово-сосредоточенное, а верхняя губа подрагивала от еле слышного похрапывания, словно плохо закрытый капот машины при включенном двигателе. Башмаков неожиданно представил себе, как Катя лежит мертвая в гробу, а он стоит над ней и не решается поцеловать в губы. "Да иди ты к черту!" - рявкнул он на себя и помотал головой, отгоняя омерзительные мысли. Но вместо этого вдруг представил в гробу самого себя - жалкого, распоротого от подбородка до паха, наскоро, через край зашитого и замороженного, как венгерский цыпленок. Но только засунутого не в целлофан с изображением бодрого лакомого петушка, а в черный похоронный костюм. А на шее почему-то - изменный галстук от Диора. "Да ну тебя к чертовой матери!" - беззвучно крикнул сам себе Башмаков, вскочил с кровати и пошел к освещенному аквариуму. Рыбы полуспали. К стеклу медленно подплыли две жемчужные гурами, похожие на оживших и соскользнувших с чьего-то лица два светло-голубых глаза. Башмаков щелкнул пальцем по стеклу - и гурами погасли в черных водорослях. Олег Трудович оглядел дно и увидел двух улиток, обсасывающих белесое тельце очередного сдохшего петушка. И вдруг Башмаков понял, что в его жизни произошло очень важное событие. Он вступил в совершенно новые отношения со смертью. Раньше, до приступа, неизбежная смерть воспринималась им как грядущий общемировой катаклизм, в результате которого исчезнет не только сам Башмаков, но и весь-весь мир, включая Дашку, Катю, мать, отца и даже неживых уже людей - Петра Никифоровича, Джедая, бабушку Лизу... Теперь же, после приступа, появилось совершенно новое ощущение: он почувствовал себя заводной игрушкой, наподобие железного мышонка с ключиком в спине - такой был когда-то у Дашки. Если мышонка заводила она, игрушка добегала только до середины комнаты. А если заводил Башмаков, до упора, - механический грызун долетал до противоположной стены, а потом, упершись острым носиком в плинтус, еще некоторое время дребезжал, буксуя невидимыми резиновыми колесиками по паркету. Но завод заканчивался - и мышонок затихал. Так и человек. Твой завод кончается - и ты затихаешь. Однажды вдруг закончился завод у целого инвалидного фронтового поколения - и на помойках во дворах появились ставшие ненужными протезы. А маленькому Башмакову даже досталась Витенькина тележка. Олег привязал к ней, как к санкам, бельевую веревку и катал дворовых друзей, для убедительности пристегнув их брезентовыми ремнями. Сначала катал по одному, потом, из озорства, по двое, по трое - пока не отвалились колеса... Именно в ту ночь, после приступа, сидя у аквариума, Башмаков ощутил в себе присутствие этой неотвратимо слабеющей пружины, этого неизбежно иссякающего завода. Ощутил себя механической, неведомо кем заведенной мышью. Можно, конечно, утешаться тем, что потом, после переплавки, ты станешь частью какого-нибудь серьезного агрегата - вроде игрушечной железной дороги или детского велосипеда. Но что до того мышонку, мертво уткнувшемуся острым носиком в плинтус? 26 Эскейпер передернул плечами и пощупал пульс. Этот страшный сон потом долго мучил его и стал одним из самых тяжелых воспоминаний, изгнанных в забвенные потемки памяти. Почему в снах отец и Витенька сливались в одного страшного человека? Почему? Башмаков не знал... В ту ночь он вскочил со страшным криком, переполошив Катю и Дашку. - Что с тобой? - вскинулась жена. - Я... Ничего... Мне приснилось, что отец умер... - А-а, - зевнула Катя. - Я думала, тебе приснилось, как он женится. Успокойся, Тапочкин, когда снится, что кто-то умер, это, кажется, как раз наоборот - к здоровью. Надо будет у мамы спросить... - Спроси. Дашка принесла отцу таблетку радедорма и дала запить водой, приправленной валерьяновыми каплями. Но он еще долго лежал не смыкая глаз, прислушиваясь к своему ненадежному, ускользающему из груди сердцу. Потом встал, пошел на кухню попить чаю и заинтересовался книжкой, оставленной Катей на столе. Это был какой-то очень знаменитый писатель по фамилии Сойкин, лауреат Букеровской премии. С фотографии смотрел высокомерный бородатый юноша лет сорока пяти. Олег осилил только один рассказ, очень странный. Школьник влюблен в свою учительницу и подглядывает за ней в туалете. Она обнаруживает злоумышленника, хватает и тащит в кабинет директора. Тот читает мальчику длинную благородную нотацию, объясняя, какой глубочайший смысл вкладывали греки в слово "эрос" и что женское тело объект поклонения, а отнюдь не подглядывания. Затем директор заставляет провинившегося ребенка раздеться и вместе с учительницей разнузданно его растлевает, кукарекая и крича: "Я - Песталоцци!" Заснул Башмаков только на рассвете, когда за окном распустилась белесая плесень дождливого утра. - Тебе нравится Сойкин? - спросил он вечером Катю. - При чем тут нравится? Его теперь в программу включили... Через день Олег Трудович отправился в поликлинику за бюллетенем, хотя Анатолич и передал слова Шедемана Хосруевича, что никакие "бюллетени-мюллетени" его не интересуют и на поправку он дает неделю. - Да пошел он! - разозлился Башмаков. Из поликлиники Олег Трудович возвращался самым долгим путем, вдоль оврагов, мимо церкви. Когда они с Катей получили квартиру, никаких культовых сооружений в округе не наблюдалось. Только возле автобусного круга, за кладбищем, подзадержалось старинное, из красного в чернядь кирпича здание с полукруглой стеной. В здании располагались столярные мастерские. Когда началась перестройка, возле мастерских несколько раз собирались на митинги старушки в платочках. Рыжеволосый парень, из тех, что в революцию разбивали рублевские иконы о головы новомучеников, кричал, надрываясь, в мегафон: - До 17-го года здесь была сельская церковь Зачатия праведной Анны в Завьялове. А в селе Завьялове жили триста человек. Теперь в нашем микрорайоне двадцать тысяч - и ни одного храма! Позор подлому богоборческому режиму! Долой шестую статью конституции! - Позор! - кричали старушки. - Долой! Как раз в ту пору, когда окончательно развалился "Альдебаран" и Башмаков остался без работы, храм вдруг стали стремительно восстанавливать. Надстроили порушенную колокольню, воротили золотой купол с кружевным крестом, выбелили кирпичные узоры. И однажды поутру Олег Трудович пробудился от тугого колокольного звона, волнами прокатывавшегося сквозь бетонные коробки спального района. - Открыли церковь-то, - зевнула Катя. - Окреститься, что ли? - Тогда грешить нельзя будет, - Башмаков притянул к себе жену. - То-то я смотрю, такой ты безгрешный! Но крестилась Катя позже, после Вадима Семеновича. Зато когда в лицее на деньги Мишки Коровина устроили компьютерный класс, Вожжа вызвала из храма батюшку и тот благословительно брызнул кропилом на новенькие "Макинтоши"... "А если поверить в Бога и начать бегать по утрам? - подумал Башмаков и стал подниматься по ступенькам церкви Зачатия праведной Анны. - Заодно, кстати, спрошу у батюшки, почему 'Игнатий' значит 'не родившийся'. Какая тут толковательная хитрость?.." Он уже было собрался зайти - конечно, не помолиться (Башмаков этого не умел), а просто так, постоять и попросить у Бога здоровья. Но тут из резко затормозившей "хонды" выгрузился мордатый, крепкозатылистый парень в куртке "пилот" и трижды с поклонами перекрестился на храм. Крестился он широко, величественно, художественно, и каждое новое крестное знамение было шире, величественнее и художественнее предыдущего, словно он участвовал в заочном конкурсе на самое величавое крестное знамение... Ночью Башмаков снова не мог уснуть. Он посидел перед аквариумом, послонялся по квартире и тихо, чтобы не разбудить Катю, разыскал на полке дареную Библию. Пошел на кухню, заварил чай и стал читать Евангелие от Матфея. Дойдя до слов: "...если свет, который в тебе, это тьма, то какова же в тебе сама тьма!" - Олег Трудович закрыл книгу и стал думать. О тьме. Потом, улегшись рядом с женой, он вдруг почувствовал в себе эту тьму - бескрайнюю, теплую, тихо покачивающуюся, словно ночное море. Рядом сонно существовала иная, Катина тьма, никак и никогда по-настоящему не сливавшаяся с его, башмаковской, тьмой. В соседней комнате спала Дашка - еще одна, ими рожденная тьма... А на другом конце Москвы ссорились по пустякам мать и отец - две замучившие друг друга тьмы. И наконец, в заснеженном дачном поселке тосковала по родной, безвременно ушедшей, зарытой в землю тьме вдовая Зинаида Ивановна... "Если тьма, которая в тебе, - это свет, то каков же в тебе сам свет?" - размышлял, засыпая, Олег Трудович. Со следующего дня он начал бегать. И по утрам, пробегая мимо церкви, Олег Трудович уже не репетировал крестное знамение, не обещал сам себе в ближайшее время сходить в храм и, как говорится, воцерковиться, но со снисходительной иронией смотрел на спешащих к заутрени... Не-ет, Бог не в елейном чаду и не в золоченых подкупольных потемках, Бог - в знобком московском утре и в остром запахе свежего пота, смываемого звонкой хлорчатой водой. "Если свет, который внутри тебя, это - тьма, то на хрена тебе свет?!" Но в храм он все-таки пошел... Позвонила рыдающая Людмила Константиновна и сказала, что Труда Валентиновича с тяжелым инсультом увезли прямо из "Стрелки"... Третью образцовую типографию приватизировали еще в 92-м. Явился какой-то уркаган с мешком ваучеров и купил типографию на корню, вместе с мраморной доской, извещавшей о том, что в 18-м году в этом здании перед революционными печатниками выступал сам Ленин. Труд Валентинович был уже на пенсии, однако с разрешения знакомого начальства продолжал подрабатывать в родном коллективе. Новый хозяин закупил немецкое оборудование, разогнал стариков, набрал молодежь и стал выпускать цветные рекламные проспекты и каталоги. - Такова жизнь, - философски заметил Башмаков-старший. - Сегодня ты есть, а завтра на твоем месте бабашка... Пенсии не хватало даже на еду, и отец устроился сторожем в гриль-бар, открывшийся по соседству в помещении книжного магазина. Работа нетрудная: прийти за час до закрытия питейного заведения, выпроводить засидевшихся гостей, принять у бармена ключи и заступить на пост. Но и деньги - смешные. Однажды Труд Валентинович прислушался к спору двух подвыпивших посетителей. Собственно, спор заключался в том, что один считал чемпионат в Италии неудачным, а второй - позорным... - Параша, а не футбол. А помнишь, какой в 86-м чемпионат был? - О! - А помнишь, как Вальдано головой немцев размочил? - О! - Вальдано забил второй гол на 56-й минуте. А головой забил Браун с углового на 22-й минуте. И вообще, мы уже закрываемся! - ворчливо поправил Труд Валентинович. - Не мешай, командир... - возмутился один. - Не, погоди! Правильно он говорит - Браун. Вас как звать-то? - Труд Валентинович. - Слушай, Валентиныч, а помнишь, как Буручага немцам вхреначил? - Еще бы! С подачи Марадоны. На 85-й минуте... Какой гол! И вот ведь как в жизни бывает. Немцы-то Аргентине тоже на 85-й пенальти вкатили. А разница - как между первой брачной ночью и храпаком после золотой свадьбы! - Хорошо сказал, Валентиныч. За тебя! Весть о вундерпенсионере, знающем наизусть всю историю мирового футбола, быстро распространилась среди завсегдатаев бара. Труд Валентинович стал приходить на работу не за час до закрытия, а час спустя после открытия и потихоньку кочевал от столика к столику. - Валентиныч, на ап: 54-й - полуфиналы? Труд Валентинович закрывал на мгновенье глаза (позже он еще стал мучительно морщить лоб, чтобы подчеркнуть нелегкость своего знания), а потом без запинки отвечал: - ФРГ-Австрия, 6:1, Венгрия-Уругвай, 4:2... - Молоток! Выпьешь? - Две капли. Хватит, хватит! Ну, свисток - вбрасывание! Хозяин бара очень скоро сообразил, что не использовать в коммерческих целях чудо природы, явившееся ему в виде отставного метранпажа, просто неприлично. Труду Валентиновичу отвели специальный столик. Каждый посетитель мог задать любой вопрос из истории футбола и мгновенно получить ответ. Иногда подвыпившие болельщики организовывали стихийный тотализатор: ошибется или нет футбольный всезнайка? Нет, не ошибался! Никогда. За работу ему полагался ежевечерний ужин с выпивкой, а также, учитывая все возрастающую популярность бара среди окрестных болельщиков, небольшая премия. У Труда Валентиновича была драгоценная реликвия - старый снимок Стрельцова с настоящим автографом великого Эдика. На фотографии Есенин русского футбола, юный, еще не сидевший в тюрьме, держал в руке мяч и улыбался. Труд Валентинович увеличил снимок, обрамил и повесил над своим служебным столиком. С тех пор безымянный прежде гриль-бар стал называться "У Стрельцова", а в алкогольном просторечье - "Стрелкой". Башмаков иногда заезжал к отцу. Труд Валентинович вел себя солидно, почти по-хозяйски: взмахивал рукой, чтобы подали закуску и выпивку. Он начал полнеть, хотя раньше этого за ним не замечалось, наоборот, отец всегда упрекал Олега за ранний животик. Теперь лицо его набрякло, а щеки и нос стали крапчато-красными - верный признак того, что от "конвенционной" кружки пива он шагнул далеко вперед. Из-за этого у них с Людмилой Константиновной произошел конфликт, можно сказать, разрыв. Они разъехались в разные комнаты, жили теперь каждый за свой счет и даже холодильник поделили пополам - две полки одному, две полки другому, а морозилку разгородили специальной вертикальной фанеркой. Однажды, после катастрофы с приборами ночного видения, Олег Трудович поехал в "Стрелку" развеяться. Выпив, он зло прошелся по демократам, которых уже тогда стали называть "демокрадами". - А вот и неправильно! - возразил отец. - Страну развалили? А может, так и надо?.. Страна должна быть людям впору! Ты же не покупаешь ботинки семидесятого размера? А страна у нас была семидесятого. Вот и сократили на несколько размеров. Я при коммунистах шестьдесят четыре года прожил. Я-то знаю, как ночью вскакиваешь от того, что тебе сон приснился, будто ты портрет Брежнева вверх ногами заверстал! Я-то знаю, как это бывает, когда пятнадцать лет ждешь квартиру, а потом вдруг тебя нет в списке... - Но ведь дали же! - Дали... Мать твоя теперь каждое утро трындит: "Если бы не я, если бы не я..." Говорит, чтобы я ей отстегивал за квартиру, потому что ей площадь дали, а не мне! А почему мне кто-то что-то давать должен? Почему? Человек должен заработать и купить! - А если человек не может заработать? - Значит, он или дурак, или лентяй! Дурака надо лечить, а лентяя мне не жалко. Голодному человеку надо не рыбу жареную давать, а удочку, чтобы он рыбки наловил! - Это, кажется, по телевизору вчера Гайдар говорил? - Ну говорил... Тем временем кто-то из посетителей почтительно приблизился к столику: - Валентиныч, в 74-м финал кто судил? - Тейлор, - мгновенно ответил отец с некоторым даже недоумением по поводу такой легкой незначительности вопроса. - Ага, спасибо. Сынок навестил? - Сынок. Наследничек. Вот учу уму-разуму! Характер у отца начал портиться, и Башмаков все реже заглядывал в "Стрелку". Зато Людмила Константиновна стала регулярно наведываться к сыну - всласть пожаловаться на съехавшего с глузду Труда Валентиновича. Однажды мать приехала заплаканная и рассказала, что денег отец совсем не дает, приходит поздно из бара пьяный и смотрит до трех ночи по видику чемпионаты прошлых лет. Громко кричит и выпивает по поводу каждого давным-давно забитого и выученного наизусть гола. А вчера даже упал в ванной и разбил стеклянную полочку, на которой стояли шампуни. А главное - женщина у него появилась. - Да ну что вы такое говорите? Какая женщина?! - возразила Катя и глянула на мужа со значением. Она и не сомневалась, что все Башмаковы отличаются генетической предрасположенностью к блудовитости. Последний роман Труда Валентиновича начался необычно. Как-то раз загулявший в баре мужик, занимающийся туристическим бизнесом, восхитился футбольными познаниями бывшего верстальщика и подарил ему путевку на финал чемпионата мира в Лос-Анджелес с заездом в Нью-Йорк. Отец, до этого ни разу не покидавший пределы Отечества, вернулся потрясенный. - Олег, ты никогда не догадаешься, куда я залазил! - Куда? - В голову статуи Свободы. Пустая, что у твоей матери! В этой поездке, как признался впоследствии сыну Труд Валентинович, он и познакомился с вдовой-генеральшей. Та сдала иностранцам четырехкомнатную квартиру на Кутузовском и зимнюю дачу во Внуково, получала в месяц столько, сколько и не снилось ее усопшему лампасному супругу, и разъезжала теперь по всему миру. В поездке между генеральшей и Башмаковым-старшим завязался скоротечный туристический роман, и, расслабившись на предотлетном банкете, генеральша с причитаниями и жалобами на ушедшее здоровье изменила усопшему мужу. - Ты понимаешь, Олег, сначала все на судороги жаловалась, а под конец разошлась, как молодая! Я чуть зубы не потерял! По прилете в Москву они обменялись телефонами и даже несколько раз перезванивались. Один такой разговор и подслушала Людмила Константиновна. - Ах, бросьте вы, - высокомерно утешила Катя. - Ну куда он уйдет? Кому он нужен? - Не скажи, Катенька... - А если и уйдет - скатертью дорога! Вы же сами говорите, житья с ним нет. - Сама уж не знаю. То убила бы - прямо сечкой для капусты и зарубила бы! А другой раз с утра не переругнемся, уйдет к себе в "Стрелку" - и тоже вроде как сама не своя хожу... - Вас не поймешь! На следующий день жена отправила Башмакова вести среди Труда Валентиновича воспитательную работу. Отец еще больше разъехался нездоровой полнотой, а к красной крапчатости на лице добавились фиолетовые прожилки и бурые пятна. Он отрастил пушистые сенаторские бачки и ходил в темно-синем двубортном пиджаке с металлическими пуговицами. Поговорили о том о сем, и Олег мягко упрекнул разнуздавшегося папашу. - Пожаловалась! - пофиолетовел отец. - Она когда еще к вам собиралась, я сразу понял - доносить побежала! А кому мне жаловаться, как она меня с тещей всю жизнь угнетала? Понятно, белая кость. А я так - тубзик егорьевский... Кто-то из завсегдатаев бара подошел к ним и перебил разговор обычным футбольным вопросом. - Позже! Не видишь, что ли, у меня посетитель! - отмахнулся Труд Валентинович. - Уйду я от нее к чертям собачьим! - К чертям или к генеральше? - Зачем мне эта старуха? Молодую найду. Чтоб грудь торчком, секель сверчком! - Здоровья-то хватит? - Хе! - А денег? - Отложены. Я ж ей не сказал, что мы с тобой материну избуху продали. Она, курица, ничего не знает. - Слушай, ну что вы на старости лет дурь развели! Давай мы к вам приедем и вас помирим! - Мириться? Никогда. Я у нее грибного супчика из кастрюльки пол-половничка отлил. А она... Ты знаешь, что она мне заявила? - Что? - "Что"! Сказал бы, если бы она не мать тебе была... - Значит, не хочешь мириться? - Нет! ...Лежал Труд Валентинович в затрапезной больнице, в переполненной палате, на облезлой койке, заправленной бельем, серым, как снег на обочине. Врачи и медсестры были раздражительны, хамливы или же просто презрительно равнодушны. Лекарства приходилось покупать самим. Людмила Константиновна перерыла всю квартиру (отец и ей за день до удара все-таки похвастался заначкой), но ничего так и не нашла. У Труда Валентиновича отнялась вся левая сторона, и говорить он фактически не мог, а только слюняво бубнил. Когда он увидел сына, то, мучительно кривя рот, что-