к. Стоянка была окружена сетчатым забором с колючей проволокой поверху, а посредине на пятиметровых стальных сваях, наподобие лагерной вышки, установили газетный киоск с надписью 'Союзпечать', служивший сторожкой. Стоянка довольно быстро наполнилась машинами - в основном новенькими 'Жигулями' и разнообразными подержанными иномарками. Имелся даже 'линкольн' длиной в пол-улицы. А вроде совсем недавно покойный Уби Ван Коноби, привезший из загранкомандировки подержанную 'симку', зарабатывал хорошие деньги, сдавая ее 'Мосфильму' на время съемок кино про западную жизнь. А теперь по столице косяками летали 'мерседесы', 'ниссаны', 'ауди' и 'БМВ', в которых восседали неизвестно откуда вдруг возникшие крепкие парни с короткими стрижками и золотыми цепями на бычьих шеях... На эту стоянку и устроился сторожем Анатолич. Соседи почти не виделись. Башмаков как раз наладился ездить в Польшу, а когда бывал дома, то с утра до вечера мотался по городу, набирая товар. Умников, сметающих для перепродажи все, что попадется под руку, развелось множество - и прилавки стояли пустые, как зимние поля. После катастрофы с приборами ночного видения Олег Трудович как-то забрел с бутылочкой к соседу - пожаловаться на жизнь. И тогда Анатолич предложил: - А иди ты к нам! На следующий день он поднял Башмакова в семь утра, и они пошли. Хозяин приехал после обеда. В ворота вполз 'крайслер' с затемненными стеклами. Дверь открылась, и показалась сначала коротенькая ножка в лакированном ботинке, потом огромный живот, обтянутый белой рубашкой, и наконец лысая голова с усами. - Здравствуйте, Шедеман Хосруевич! - Анатолич зачем-то стащил шапку с головы. - Здравствуй. Как тут дела? - Нормально. Вот, вы просили человека найти... Я нашел. Башмаков вышел из-за спины Анатолича и встал, переминаясь с ноги на ногу. Так неловко и тревожно в последний раз он чувствовал себя, когда его утверждали заведующим отделом на бюро райкома партии и покойный Чеботарев, постукивая прокуренными пальцами по знаменитой зеленой книжечке, смотрел на него строго-пытливым взором. Шедеман же Хосруевич уставился на Башмакова внимательными, черными, как маслины, глазами. - Пьющий? - Нет. Только по праздникам. - Смотри! Так Башмаков начал работать на автостоянке: выписывал квитанции, открывал-закрывал ворота, если выдавалось спокойное время, помогал Анатоличу делать мелкий ремонт. Его удивляло, что, прослужив столько лет в армии, Анатолич вместе с формой словно снял с себя и все эти годы. Даже выправка сразу куда-то исчезла. Ходил он теперь сутулясь, а разговаривал тихо и чуть насмешливо: - Мадам, можно не любить своего мужа. Но не любить свою машину... - С чего вы взяли, что я не люблю мою машину? - А вот посмотрите! - Анатолич, словно шпагу из ножен, извлекал из мотора масляный щуп. - Видите? Ниже риски 'min' набухала черная капля мертвой машинной лимфы. - Ой! А у вас есть масло? - Только для вас, мадам! Первое время они трудились спокойно. Зарплата была неплохая. Кое-что удавалось выручить, пуская кого-нибудь без квитанции на постой. Кроме того, Башмаков изредка прирабатывал срочной мойкой или мелким ремонтом. Поначалу его пугали и раздражали здоровенные парни в черных кожаных куртках. Моешь такому, скажем, 'БМВ', а он нервно ходит вокруг, то и дело срывая с пояса попискивающий пейджер или, как ствол, выхватывая из кармана 'мобилу': - Нет, не освободился... Связался тут с одним козлом, никак машину не вымоет! Да ладно тебе! Ага, умный... Смотри, чтоб тебя не грохнули, пока я еду! Башмаков, трепеща всем своим миролюбивым телом, ускорял помывку как только мог, а потом, приняв от бандюка шуршик, благодарно улыбался и ощущал в пояснице внезапную слабость, обрекавшую туловище на непроизвольный заискивающий, совершенно халдейский поклон. Но потом, когда свежепомытая машина отруливала со стоянки, на Олега Трудовича наваливался стыд, даже стыдобища. Нечто подобное, наверное, наутро испытывает добропорядочная дама, по роковому стечению обстоятельств отдавшаяся смердящему, запаршивевшему бомжу. Однажды вечером, лежа уже в постели, он смотрел по телевизору какой-то фильм про революцию. Там юная дворяночка выходит замуж за чекиста, простого деревенского парня. И вот свадьба, по-сельски пьяная и горластая. Мать невесты, ломая аристократические руки, жалуется родственнику, бывшему графу: - Боже! У нас в доме... Эти... Видел бы мой покойный муж! Скажите, граф, что происходит? Ведь за моей дочерью ухаживал молодой князь Одоевский! - Что происходит? - отвечает граф, жадно поедая свадебный студень. - Революция, сударыня! И скажите еще 'спасибо', что этот вахлак на вашей дочери женится - мог бы и просто так... По праву торжествующего хама! После окончания фильма и последовавших за этим необязательных супружеских объятий Башмаков спросил Катю: - А ты бы могла? - Что? - Отдаться торжествующему хаму? - Почему бы и нет? Он же победитель, - ответила Катя и повернулась к мужу спиной. С тех пор Олег Трудович и смирился. Он словно чувствовал себя тайным аристократом, вынужденным скрывать свое происхождение в городе, захваченном торжествующими хамами. И если раньше, общаясь с клиентами, он с трудом удерживал на лице предупредительную улыбку и казнился потом за свои халдейские поклоны, то теперь, наоборот, стал получать даже какое-то мучительное удовольствие от собственной угодливости, ибо теперь это была никакая не угодливость, а умелая конспирация, требовавшая ума, артистичности, железной воли. Довольно долго они жили спокойно. И вдруг как-то ночью кто-то свинтил с машин несколько зеркал и спер из салона магнитолу. Произошло все очень быстро: перекусили кабель-воздушку, и свет на площадке вырубился. В темноте воров не заметили. Шедеман Хосруевич устроил страшный разнос и вычел стоимость украденного из зарплат сторожей. Тогда, поразмышляв, Анатолич приволок большой моток кабеля и протянул его к соседнему дому. Но в течение месяца все было спокойно. И вдруг, как раз в их дежурство, снова посреди ночи погас свет. Анатолич выждал несколько минут - мол, пусть увлекутся - и врубил запасной источник: в ярком внезапном свете заметались фигурки в гимнастерках. Они бросились к ограде, но Анатолич выскочил из дежурки, скатился по металлической лестнице и громовым командным голосом рявкнул: - Отставить! Ко мне! Бегом! Наверное, человек в армии и в самом деле становится чем-то вроде дистанционно управляемой машины, надо только знать частоту, на которой подаются команды. Анатолич знал. К изумлению Башмакова, давно уже подзабывшего это особое армейское безволие, солдаты остановились и, словно влекомые неведомой силой, побрели к бывшему полковнику. - Становись! - скомандовал Анатолич, когда бойцы приблизились. Они покорно построились. Четверо. Даже автоматически разобрались по росту. Анатолич несколько раз прошелся мимо строя, приказал одному застегнуть воротник. Потом отобрал у другого большие садовые ножницы с заизолированными длинными ручками. - Умельцы! Из автобата? - Так точно. - Так я и думал... Олег Трудович, записывай фамилии! Башмаков вынул из нагрудного кармана карандашик и бланк квитанции. - Кормят, что ли, плохо? - спросил Анатолич, внимательно оглядывая злоумышленников. - Так точно, - вразброд ответили бойцы. - В тюрьме еще хуже кормить будут! Матери дома дни считают до возвращения детушек, а детушки с метровыми елдами в игрушки играют. - Анатолич хищно щелкнул ножницами. - А за такие игрушки три года не глядя дают. Комбат у вас все еще Суровцев или заменился? - Суровцев... Мы больше не будем! - Это вы, сержант, прокурору расскажете. Девок ваших, пока сидеть будете, всех разберут и перетопчут... Командир знает, что вы сюда повадились? - Нет, не знает... Он ничего не знает! Ничего... - испуганным хором ответили бойцы. - Я-а-асно. Получку-то офицерам дают? - Нет. Четыре месяца не дают. - Злые ходят? - Злы-ые... Анатолич несколько раз прошелся вдоль жалкой шеренги. Бойцы стояли испуганные и следили за бывшим полковником глазами, полными мольбы. Башмакова поразило, что они даже не помышляли о бегстве. Анатолич остановился, внимательно и долго посмотрел каждому в глаза и сказал: - Олег Трудович, не надо записывать фамилии. Потом он достал бумажник, отсчитал сначала пять купюр, потом, подумав, одну вернул назад в кожаные складки и всунул деньги в нагрудный карман сержанту: - Поровну. И чтобы больше здесь я вас никогда не видел - под трибунал пойдете! - Спаси-ибо, - нестройно пробасили бойцы. - На здоровье, - ответил Анатолич ласково, а потом вдруг рявкнул грозно: - Ра-авняйсь! Смир-рна! Нале-е-во! В расположение части строевым шагом арш! И бойцы, лупя асфальт и показательно вытягивая мыски, замаршировали к выходу. Анатолич долго глядел им вслед, а когда они скрылись за деревьями, тихо попросил: - Трудыч, будь другом, за водкой сбегай! Они пили до утра, и в первый раз Анатолич, всегда отличавшийся завидной умеренностью в алкогольных вопросах, напился в стельку. Он скрипел зубами, стучал кулаком по столу, хватал Башмакова за грудки: - Ты мне объясни, что происходит! Что?! У меня отец в Померании погиб! Дядька без ног пришел! Мы Берлин взяли! А потом все отдали! Все!!! Армию в помойку выбросили. У этих пацанов на прошлой неделе лейтенант застрелился. Мне рассказали... Денег нет. Двое детей. Он целый день в ангаре с техникой, а жена... А что ей еще делать? Ну, плюнут ей в матку - зато детей и мужа можно накормить! Лейтенантик узнал - и из табельного шлепнулся! Знаешь, сколько таких самошлепов теперь в армии? Все время шлепаются! Эпидемия! Я ведь, когда меня выкинули после беспорочной службы, тоже хотел... Но сначала... Понимаешь, если б каждый, перед тем как шлепнуться, пошел бы и хоть одну только гниду прикончил! Хоть одну! В Кремле или еще где-нибудь... Может, все бы по-другому у нас было? Как считаешь, Трудыч? - Н-не исключено... Но ты-то никого ведь не шлепнул! - Никого. Не могу! Калька ни разу ни на одного мужика даже не глянула! Куда она без меня? Но за это на том свете я буду вариться в походном котле. Знаешь, здоровый такой, на колесах? А черт мне будет по башке поварешкой лупить и приговаривать: 'Варись, сапог, варись, трус поганый!' - Д-допустим... Но у лейтенанта-то жена, скажем интеллигентно, на других смотрела, а он все равно никого в Кремле не шлепнул. Парадокс? - Парадокс-с! - А вообще, хоть один офицер хоть какого-нибудь самого завалящего демократа шлепнул? - Не слышал. - И я не слышал. Парадокс? - Парадокс-с... Потом они обнялись и пели: Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат! Пусть солдаты немно-ого поспят! - А знаешь, Анатолич, как мы в райкоме эту песню переделывали? - Как? - А вот так: Комары, комары, не тревожьте солдат, Пусть солдаты орлом посидят! А что война для комара, Ведь комару пожрать пора... - Вот так вы в своих райкомах страну орлом и просидели... - грустно молвил Анатолич. - Переделали! - А вы в своих генштабах? - И мы... Утром, сдавая дежурство, они заплетающимися языками, перебивая друг друга, рассказали сменщикам о случившемся. Пока выпивали на дорожку, приехал хозяин: кто-то оперативно стукнул ему на пейджер. В ворота медленно вполз 'крайслер'. Как всегда, показалась сначала нога, потом живот и наконец - голова с усами. Хозяин был в ярко-красном кашемировом пиджаке и галстуке-бабочке. Сквозь затемненные стекла автомобиля просматривался женский силуэт. Судя по одежде и сыто-невыспавшемуся лицу, Шедеман Хосруевич прибыл прямо из ночного клуба. - Зачем отпустил? - сурово спросил он. - Отпустил и отпустил, - с необычной суровостью буркнул Анатолич. Хозяин подозрительно понюхал воздух, оценил амплитуду покачивания подчиненных и потемнел: - Пили? - Пили, - с вызовом ответил Анатолич. - Чуть-чуть, - уточнил Олег Трудович. - Я тебя уволил, - сообщил Шедеман Хосруевич сначала почему-то Башмакову, а затем продолжил кадровую чистку: - И тебя... Я думал, ты, полковник, серьезный человек, а ты - пьяный ишак! - Кто ишак? - Анатолич шагнул к хозяину. В это время дверь машины распахнулась, и оттуда с томной неторопливостью явилась пышноволосая девица в облегающем платье из золотистого плюша. Впрочем, какая там девица! Кожа на ее немолодом уже лице была ухожена до лоснящейся ветхости, глаза ярко накрашены, а светлые волосы кудрились с неестественной регулярностью. 'Парик', - догадался Башмаков. - Шедеман, - она топнула ногой, обутой в черный замшевый ботфорт, - хватит, поехали! Если бы не голос, Олег Трудович так, наверное, никогда бы и не узнал в этой Шедемановой подруге Оксану - свою первую, 'недолетную' любовь. Они встретились взглядами. Да, это были те же глаза - светло-голубые, но только уже не лучистые, а словно бы выцветшие. Оксана равнодушно скользнула взглядом по Башмакову, не узнавая, передернула плечами и повторила: - Поехали домой! Я хочу спать, я устала... - Поехали. - Шедеман Хосруевич покорно стал затрамбовываться в машину и, багровея от неравной борьбы с животом, прохрипел: - Больше я вас здесь не видел! - Да пошел ты, чурка долбаный! - ответил Анатолич. Машина уехала. - Не узнала! - облегченно вздохнул Башмаков. Они отправились домой, прихватив по пути еще бутылку. Русский человек последователен - он должен напиться до ненависти к водке. - При советской власти хрен бы ты водку в восемь утра купил! - высказался Анатолич, оглаживая поллитру. - Это точно. А жить было все-таки веселее! Парадокс? - Парадокс-с. Идем ко мне! - А Калька ругаться не будет? - Нет, не будет. - Парадокс? - Никакого парадокса. мы войдем тихонько, она и не проснется. Дверь Анатолич открывал старательно тихо, пришептывая: - Без шума, без пыли слона схоронили... Калерия, в длинном черном халате с усатыми китайскими драконами, встречала их на пороге. - Ого! - сказала она, оценивая состояние мужа. - С горя или с радости? - С горя. Нас уволили, - сообщил Башмаков. - Понятно. Спать будете или допивать? - Честно? - Анатолич посмотрел на жену долгим, любящим взглядом. - Честно! - Допивать. - Хорошо, я сейчас закуску порежу. Сколько у вас выпивки? - Айн бутыльсон, - сообщил почему-то не по-русски Башмаков. - Но это последняя. Договорились? Каля накрыла им стол и ушла. - Парадокс! - восхитился Башмаков. - Моя, знаешь, что бы сейчас сделала? - Что? - Страшно сказать! А твоя... Счастливый ты мужик! - Олег Трудович вдруг встрепенулся. - Слушай, а какая у Кальки грудь? - Что ты имеешь в виду? - сурово уточнил Анатолич. - Форму я имею в виду. А что еще можно иметь в виду? Нарисуй! - Зачем? - Это для науки. Ты рисуй, а я буду клас... клафиссицировать... - Мою жену классифицировать могу только я. Ты понял? Или объяснить? - Эх ты! - Башмаков обиделся до слез. - Ну ударь! Бей соседа! - Ладно тебе... Но про такие вещи ты меня больше не спрашивай! Миримся? - Не сердишься? - Нет. - Парадокс? - Парадокс-с. Они пожали друг другу руки и поцеловались. - А с Катериной ты сам виноват. Женщину нужно баловать! Подарки дарить. Если ты сегодня к ней с подарком придешь, она слова тебе не скажет. - С каким подарком? - С любым. Подари ей... - Анатолич окинул глазами комнату. - Да хоть рыбок... Рыбок ей подари! - Зачем? - Во-от! Поэтому у тебя с Катькой и не ладится! Подарок дарят не 'зачем', а 'почему'! - Почему? - Потому что любят! Анатолич принес с кухни литровую банку и, вооружившись сачком, долго гонялся по аквариуму за увертливыми рыбками, взметая со дна хлопья ила. - Погоди, сейчас они успокоятся. Знаешь, Трудыч, если и в самом деле люди рождаются после смерти в другом самовыражении, я бы хотел меченосцем родиться. Ты посмотри! - он ткнул пальцем в ярко-алую рыбку с черным шпаговидным хвостом. - Красавец! Наконец рыбки были пойманы. Башмаков, прижав банку к груди, налетая на косяки, двинулся к выходу. - Нет, ничего ты в подарках не понимаешь! Нужен сюрприз. Она должна открыть глаза, а на тумбочке - рыбки... Понял? - Нет. - Объясняю: лезешь через балкон. Она думает, что ты вообще еще не пришел домой... А ты пришел - и с рыбками! - Парадокс? - Парадокс-с. Эта идея страшно воодушевила Башмакова. Он легко, словно воздушный акробат, перескочил на свою половину балкона, после чего Анатолич, перегнувшись через перила, подал ему банку. - Погоди! Посошок... Он сбегал за рюмочками, и они выпили как тогда, в первый день знакомства. Больше Олег Трудович ничего не помнил. Проснулся он оттого, что душа устала плутать по ярким, головокружительным лабиринтам пьяного сна. Он несколько раз пытался выбраться из лабиринта, но попадал в новые и новые сюжетные извивы, оканчивавшиеся тупиками, пока не ухватился за тонкую серебряную ниточку, она-то и вывела его на волю. Башмаков открыл глаза и увидел родной потолок с пятном от неудачно открытой бутылки шампанского. А серебряной ниточкой оказался Дашкин голосок: - Ой, какие рыбки! Откуда? - Это подарок. А где мама? - Десятые классы в Суздаль повезла. Еще вчера! Мама же тебе говорила... Не пей столько - козленочком будешь! В середине дня заглянул бодрый Анатолич со здоровенной сумкой картошки и двумя бутылками пива: - Ты как? - Нормально, - ответил Башмаков слабым голосом. - Может, похмелишься? - Нет! - в ужасе поперхнулся Башмаков, борясь с тошнотой. - Ну смотри... Звонил Шедеман и сказал, что погорячился. Велел на работу выходить. Такого с ним еще ни разу не было! - Значит, узнала, - прошептал Башмаков. - Парадокс... 20 Телефон зашелся частыми междугородными звонками. "Дашка!" - сообразил эскейпер и потянулся к трубке. Но поднять все-таки не решился: говорить с дочерью как ни в чем не бывало он не мог. Ситуация в общем-то подловатая: дочка где-то там, в Богом забытой бухте Абрек, посреди скудного и сурового быта, готовится произвести на свет первенца, а ее папаша, можно сказать, без пяти минут дедушка, собирает манатки, чтобы с юной любовницей отлететь на Кипр - к вечно теплому морю, под сень олеандровых кущ, в рододендроновые ароматы, на самовозносящуюся к небесам кровать... "Потом напишу и все объясню!" - решил он. Телефон смолк на полугудке. И Башмаков постарался затолкать мысль о дочери подальше, в безответственную глубину сознания, как затолкал некогда память о той, последней встрече с Оксаной. Он, между прочим, это умел - заталкивать неприятности в самый дальний, темный, редко посещаемый закоулок памяти, туда, где клубились, теснясь, как в узилище, тени самых гнусных событий его жизни, а также страшные сны, наподобие того жуткого сна про отца и безногого Витеньку. Но иногда эти изгнанные воспоминания нагло врывались в светлую часть минувшего. Чаще всего это случалось во время бессонницы или длинной скучной дороги, но иногда совершенно ни с того ни с сего. Олег Трудович мог безмятежно мыть после ужина посуду - как вдруг цепочка ленивых предпостельных мыслеформ обрывалась, и из мрачных глубин всплывали лучащиеся презрением Оксанины глаза или высовывалась циклопическая рука инвалида Витеньки с пороховой отцовской наколкой: "Труд". Башмакова сотрясал озноб, он мотал головой, отгоняя назойливое воспоминание, и даже мог заверещать тонкой скороговоркой: - Нет-нет-нет-нет! - Что с тобой, Тапочкин? - удивлялась Катя. - Ничего. Желудок что-то крутит... Не мог же он объяснить ей, что как раз в этот момент вдруг вспомнил про Оксану или про то, как уходил от нее, Кати, через балкон к Нине Андреевне! Честно говоря, Башмаков никогда бы и не решился на вторую попытку к бегству, если бы не одно важное обстоятельство: жена ему изменила. И это нарушило, уничтожило многолетнюю семейную традицию, в соответствии с которой Олег Трудович являл собой грешащую, даже свинячащую, но неизменно прощаемую сторону, а Катя, наоборот, стерильно чистую и без устали прощающую. Нельзя сказать, что измена жены потрясла или уничтожила его, нет, произошло нечто другое. Так случается иногда с новой мебелью... Допустим, на новеньком столе вдруг обнаруживается белесый и непоправимый след от утюга. Этот след можно закрыть вазой, салфеточкой или скатеркой, но он все равно время от времени будет лезть в глаза и постепенно приближать к мыслям, что мебелишка уж свое отслужила, застарела и пора бы ее, наконец, сменить! После тридцати Катя превратилась в Екатерину Петровну. Девичья, довольно долго сохранявшаяся худоба преобразилась в зрелую стройность со всеми необходимыми женской фигуре обогащениями. Башмаков во время воскресных семейных прогулок даже перехватывал примерочные взгляды прохожих самцов, но в жене он был уверен, как можно быть уверенным в собственных частях тела, хотя причину такой безоглядной уверенности, если бы его попросили, объяснить бы не смог. Даже успокаивая брошенного Джедая, Башмаков тем не менее испытывал к нему легкое презрение и чувство безусловного превосходства. И ведь если кому-нибудь рассказать, что все дело исключительно в конфигурации груди, никто не поверит! Но все совпадает. Форма "киви" сообщает женщине: сильный характер, преданность и постоянство, злопамятность. И лишь потом, когда все выяснилось, он новыми глазами взглянул на привычную Катину грудь и вдруг обнаружил в ней еле уловимую грушевидность. А "груша" - это, как известно, самая неприятная форма, свидетельствующая о непостоянстве и своенравии. Впрочем, вполне возможно, что эта грушевидность померещилась ему от огорчения. Вообще, преподавательская работа сильно повлияла на Екатерину Петровну. К примеру, привыкшая стоять к доске передом, а к классу задом, она научилась чувствовать ситуацию спиной. После ужина, склонившись над раковиной с грязной посудой, жена часто выговаривала Дашке за очередную тройку или скверное поведение на уроке, но если Башмаков имел неосторожность успокаивающе подмигнуть провинившейся, то немедленно следовал громовый окрик: - А ты, добрый папа, пожалуйста, не лезь! Олег Трудович тоже обладал спинной чувствительностью, но в гораздо меньшей степени. Иной раз, сидя возле своего любимого аквариума (а все началось с той банки, подаренной Анатоличем), Башмаков вдруг начинал ощущать знобкую неуютность, а когда оборачивался - обнаруживал жену, которая, по всем приметам, уже давненько стояла у него за спиной. - Тебя хоть что-нибудь, кроме этого (кивок на аквариум), в жизни интересует? - Конечно! - отвечал Башмаков с вымученной игривостью, вставал и шел обнимать жену. Но с таким же успехом можно было обнимать памятник Крупской на Сретенке. Это совсем не означало, что Екатерина Петровна полностью потеряла плотскую заинтересованность в муже. Напротив, интерес стал мощнее и требовательнее, но... как бы поточнее выразиться... локальнее. Да, именно локальнее. Прежде ночное соединение являло собой лишь последнее звено в цепи прожитого дня, а чаще недели или двух. И в этом последнем звене соединялось все: ссоры и примирения, бытовые обиды и мелкие коммунальные радости, жизненные удачи и провалы. Теперь же это стало совершенно самостоятельным, почти изолированным от всего остального актом. Так в тонущем пароходе залитые мертвой водой отсеки совершенно не сообщаются с другими, в них можно еще жить и даже обниматься. Кроме того, Екатерина Петровна больше не ждала милостей от мужа, а брала их ласковой, но твердой рукой. Да, Катя сильно изменилась. Ее слегка подкрашенные глаза излучали теперь не нежное изумление перед жизнью, но спокойное и чуть насмешливое презрение умной, волевой и недоласканной женщины. Было и еще одно немаловажное обстоятельство: жена довольно быстро сделала карьеру - стала завучем. Она была строга: прийти к ней на урок, не выполнив домашнего задания, мало кто отваживался. Однажды Олег Трудович по какой-то бытовой надобности зашел к жене в школу часов эдак в шесть. Коридоры были уже пустынны, классные комнаты безмолвны, и лишь из кабинета литературы доносился какой-то гул. Он заглянул: за партами сидели старшеклассники, в основном парни, человек десять, и хором бубнили: На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля - Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальную трудов и чистых нег... Выяснилось: Екатерина Петровна их всех наказала и распорядилась пятьдесят раз прочитать вслух и хором невыученное дома стихотворение, а сама ушла по делам в учительскую. Башмакова поразил не тот факт, что его жена налагает на детей наказание, напоминающее епитимью (времена-то были еще советские), а то обстоятельство, что ученики даже в ее отсутствие не пытались схитрить и покорно бубнили: Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит... Катю Башмаков нашел в кабинете завуча - она занималась с каким-то шалопаем. Кстати, жена очень прилично прирабатывала репетиторством, так что даже в самые лучшие времена, когда Башмаков защитил диссертацию и стал начальником отдела, получали они примерно одинаково. О более поздних временах - когда, благодаря знаменитому бандиту Коровину, школа стала лицеем - и говорить нечего! Лицей облюбовали "новые русские". По утрам школьный подъезд напоминал подъезд посольства, устроившего дипломатический прием: иномарки цугом. Так что в последние годы кормилицей в семье в основном была Екатерина Петровна. Став добытчицей, она даже слегка тронулась характером. Например, семейные деньги (так повелось сразу после свадьбы) лежали всегда в хлебнице, и каждый брал столько, сколько потребуется. И вдруг однажды они исчезли. Олег Трудович, в ту пору безработный, с ужасом обнаружил это, снаряжаясь за пивом. Он деликатно спросил у супруги, не с разгулом ли организованной преступности связано то, что она поменяла место хранения семейных средств. Но Катя твердо и даже надменно ответила, что деньги достаются ей слишком тяжело ("Попробуй порепетируй с жертвами бытового алкоголизма!"), а Башмаков этого не понимает и, как все безработные и низкооплачиваемые персонажи, склонен к транжирству. Был и другой случай. Однажды Каракозин, только что брошенный Принцессой, запил, забуянил, и Олег Трудович повез его домой да и остался там ночевать. Кате он позвонил поздно, натяжеле и поэтому довольно невнятно объяснил причину своего отсутствия в супружеской постели. На следующий день по возвращении домой он был демонстративно, в присутствии Дашки, лишен недавно справленной замшевой куртки, причем с унизительной мотивировкой: ты, мол, на такую куртку не зарабатываешь, и вообще от тебя одни убытки. И наверное, оттого, что в Катиных словах содержалась изрядная доля истины, Башмакову стало особенно, буквально до слез, обидно. Правда, через день жена одумалась, даже извинилась и куртку вернула, но рана в душе осталась... Теперь, собственно, об измене. Конечно, никого Олег Трудович не заставал при непосредственном любодействе, это вообще случается не так часто, как можно заключить из романов и кинофильмов. Он даже не обнаруживал очевидных знаков супружеской неверности, как-то: позднее возвращение домой со следами неумеренных лобзаний на теле или письмо с перечислением интимных подробностей незабываемого свидания. Он не встречал Катю идущей на улице в обнимку с посторонним мужчиной. Женщины вообще в этом деле гораздо бдительнее и таких глупостей, как помада на воротничке или тихо излучаемый волосатым торсом запах чужой "шанели", они себе не позволяют. Олег Трудович обнаружил факт измены исключительно дедуктивным методом. А началось все с того, что в лицее возник новый преподаватель истории, Вадим Семенович. Впрочем, он работал там и раньше, но почасовиком - появлялся два раза в неделю и в жизни педколлектива специального участия не принимал, хотя уже и тогда производил на Катю некоторое впечатление. А тут вдруг он перешел на полную ставку. Фамилию его Башмаков так и не выяснил. Зачем? Разве с помощью фамилии соперник вторгается в принадлежащую тебе женщину? О великом Вадиме Семеновиче жена стала рассказывать все чаще и все восторженнее. Конечно, можно было насторожиться уже тогда: ведь если речь заходила о новом историке, сдержанная обычно Екатерина Петровна вдруг утрачивала всю свою холодную насмешливость и живописала Вадима Семеновича с такой горячностью, что даже вызывала снисходительную усмешку Дашки. Причины же восторгов сводились к следующему. Вадим Семенович был вегетарианцем и каратистом. Как-то раз он поспорил с учителем физкультуры: у кого пресс крепче - и прямо в учительской на глазах педагогов предложил спор этот разрешить, так сказать, практически. Когда физрук ударил его кулаком в живот, он даже не пошатнулся, а вот когда Вадим Семенович таким же способом проверил тренированность пресса физрука, тот скрючился и повалился на пол. Далее, у Вадима Семеновича была своя собственная концепция мировой истории. Он считал, что не было никакого древнего мира, никаких Древних Греций и Римов, - все это результат путаницы в хронологии и неточных переводов первоисточников. Он утверждал, что европейская история началась с Диоклетиана, создавшего первую империю со столицей в Никомедии. - Погоди, - обалдел, впервые услышав об этом, Олег Трудович. - А Колизей? А Парфенон?! А пирамиды?!! - Пирамиды - это усыпальницы византийских императоров. Колизей был построен после завоевания Карлом Великим Италии, а Парфенон - это вообще храм Пресвятой Девы, сооруженный в Афинском княжестве в XIV веке! - А Гомер? - Олег Трудович напрягал школьную память. - А Гомер - это граф Сент-Хомер, писавший на самом деле о подвигах крестоносцев! - М-да... - И татаро-монгольского нашествия, между прочим, не было... - Совсем? - Совсем. - А что было? - Была казачья орда - регулярные войска. От слова "орднунг" - порядок. Население платило подать на содержание войска. Потом по недоразумению это стали считать данью. А Батый - это казацкий атаман, батя... - Ни хрена себе батя! Оказалось, новый учитель устроил для коллег своего рода спецсеминар, и Екатерина Петровна старательно записывала весь этот бред в тетрадочку. Полистав конспекты, Башмаков обнаружил вдобавок, что Иисус Христос - это на самом деле император Юлиан-философ, чья мумия до сих пор под именем фараона Ра-Мессу Миамуна хранится в Каире. Первыми забили тревогу родители одиннадцатиклассников: детям ведь в институты поступать. Они вызвали какую-то комиссию. Комиссия, посидев на уроке и послушав, как Вадим Семенович доказывал, будто Куликовская битва случилась не на Куликовом поле, а в центре нынешней Москвы - в Кулишках, постановила: запретить учителю истории морочить голову подрастающему поколению. Но они плохо знали Вадима Семеновича. тот дошел до замминистра просвещения Акмолова и в течение трехчасовой аудиенции (сначала ему было выделено пять минут) убедил руководителя в том, что под именем Ивана Грозного на самом деле скрываются три разных царя, а Степан Разин был последним Рюриковичем, подло изведенным интриганами Романовыми. Акмолов дал указание в порядке эксперимента разрешить в лицее преподавание двух альтернативных курсов истории, причем ученики могли выбирать сами. Но родители, боясь, что приемным комиссиям трудно будет объяснить, что Чингисхан и Рюрик - это одно и то же лицо, не пускали детей к Вадиму Семеновичу. И эксперимент прекратился как-то сам собой. - Власть тьмы! - заявил по этому поводу неугомонный историк на педагогическом совете. Но своеобычным взглядом на мировую историю достоинства Вадима Семеновича не исчерпывались. Он, по словам Екатерины Петровны, был тем былинным типом мужчины, который соединяет в себе мощь духа с необыкновенными рукотворными способностями. Когда в конце 80-х на учительскую зарплату стало невозможно жить, он, освоив искусство кладки каминов, зарабатывал очень приличные деньги. Камины Вадим Семенович украшал мрамором и гранитом, каковые совершенно бесплатно добывал на огромной свалке камнетесных отходов в Долгопрудном, под Москвой. Он уверял, что Микеланджело при желании мог бы там, в Долгопрудном, найти кусок мрамора для еще одного Давида с пращой. И наверное, чтобы окончательно добить мужа, Екатерина Петровна рассказала, какой Вадим Семенович неповторимый отец. Он разработал особую музыкальную программу, вобравшую в себя все - от реконструированного свиста гуанчей до Губайдуллиной, и заставлял свою жену во время беременностей каждый день слушать музыку. Более того, рожала она в присутствии мужа, и не просто как-нибудь там, а в воду! И вот результат: оба сына обладают абсолютным слухом, кроме того, старший самостоятельно выучил санскрит, а младший (в восемь лет!) иллюстрирует Борхеса. Но и это еще не все. Одну из четырех комнат своей квартиры Вадим Семенович превратил с спортзал с тренажерами и шведской стенкой, причем сделал все это своими руками! А квартиру, между прочим (рассказывая это, Екатерина Петровна глянула на мужа особенным образом), Вадим Семенович получил вместо своей двухкомнатной хрущевки очень оригинальным способом. Он написал письмо Горбачеву о том, что внутри собственной семьи ставит уникальный эксперимент: воспитывает детей как гармоничных сверхлюдей коммунистического будущего - и на тридцатиметровой жилплощади продолжать его не может. Необходимо по меньшей мере сто квадратных метров. Горбачев, естественно, никоим образом не отреагировал. Тогда Вадим Семенович сделал вот что: на Красной площади, возле Исторического музея, он разбил палатку, написал на транспаранте свои требования, залег и объявил голодовку, а дети, стоя снаружи, всячески поддерживали отца: младший исполнял на скрипке концерты Моцарта, а старший декламировал на санскрите Калидассу. Палатка простояла всего четверть часа до прихода милиции, но этого хватило, чтобы сюжет об умирающем с голоду отце двух вундеркиндов появился в СNN. Горбачев в это время был с женой и своим новым мышлением за границей, кажется в Германии, и на итоговой пресс-конференции сразу несколько журналистов, страдальчески морща лбы, задали вопросы о судьбе голодающих вундеркиндов. Горбачев как-то выкрутился, ссылаясь на отсутствие альтернативы реформам, но Раиса Максимовна, фигурявшая за границей в виде покровительницы детей и изящных искусств, по прилете домой страшно наорала на Ельцина, который как раз в ту пору выступал первым секретарем московского горкома партии. С этого, если верить Вадиму Семеновичу, и началась вражда, в конечном счете погубившая не только самого Горбачева, но и целый Советский Союз! А квартиру им дали буквально через несколько дней, в хорошем доме на Таганке; на одной лестничной площадке с ними оказались космонавт, народная артистка и сын кремлевского парикмахера. Почти каждый день за ужином Олег слышал о Вадиме Семеновиче все новые и новые достопримечательные подробности. То он швырнул через бедро забредшего в школу агрессивного бомжа, то перевел двоечников на раздельное питание - и успеваемость сразу же метнулась вверх, а то к 8 Марта каждой лицейской даме написал по акростиху. Екатерине Петровне досталось вот такой: Когда я встретил вас - Ах, как сказать мне это? - То в этот самый час Я вздрогнул, как от света. - Правда, здорово: "Я вздрогнул, как от света"? - Катя была в таком восторге, точно преподавала не литературу, а какое-нибудь домоводство и стихов прежде не читывала. Но и тогда Олег Трудович ничего не заподозрил! А потом на зимние каникулы Башмаков с Дашкой поехали в дом отдыха под Новгород. Екатерина Петровна занималась русским языком с сыном туристического агента, и тот расплатился путевками. Поначалу с Дашкой должна была ехать она сама, но потом вдруг возникла проблема с оформлением методического кабинета - и в дом отдыха был отправлен безработный и потому безропотный в ту пору Олег Трудович. Когда они вернулись, Башмаков сразу почувствовал некую перемену, но только через несколько дней сообразил, в чем дело: жена ничего больше не рассказывала о Вадиме Семеновиче. - А как поживает ваш великий Вадим Семенович? - спросил он с живейшим и совершенно невинным интересом. - При чем здесь Вадим Семенович? - насторожилась Екатерина Петровна. - Да так, я на отдыхе, знаешь, поразмышлял, сопоставил кое-что и пришел к довольно странному выводу... - Олег Трудович сделал многозначительную паузу. - Сказать? - Говори. Я тебя слушаю, - побледнела жена. - Так вот, я пришел к выводу, что Ленин и Леннон - это одно и то же лицо, просто историки немножко напутали, - вывалил Олег Трудович и, восхищенный своим остроумием, заржал. - Какой же ты дурак! - не поднимая глаз и очень тихо сказала жена. Больше об учителе истории они не говорили. Не придал Олег Трудович значения и некоторой интимной подробности. Жена стала как-то совсем уж к нему нетребовательна, и конечный результат размеренных супружеских объятий почти перестал ее интересовать. Ну, как если бы взявшую накануне олимпийское золото бегунью заставляли участвовать в рутинном клубном кроссе. Но это Олег Трудович понял гораздо позже. А ведь был еще целый ряд дополнительных признаков. Например, Катя стала допоздна засиживаться в школе, ссылаясь на трудности, связанные с введением новых программ по литературе. Вскоре она нашла какого-то ученика, жившего чуть ли не за окружной дорогой, и стала ездить к нему, тратя по часу в один конец, хотя всегда до этого предпочитала заниматься репетиторством у себя в кабинете. Возвращалась она домой поздно и такая усталая, что почти сразу ложилась спать, даже если в мойке возвышалась гора грязной посуды, - а это уж совсем было на нее не похоже! Накануне 23 февраля Башмаков, в который раз объявив войну животу и решив начать по утрам бегать, залез в поисках своей старой, райкомовских времен, "олимпийки" в медвежий угол гардероба и вдруг обнаружил там алую глянцевую коробку с очень красивым галстуком от Диора. Сам он галстуков почти не носил, достаточно натерев ими шею еще во времена райкомовской молодости, и предпочитал теперь разные там свитерочки и маечки. Но тем не менее в его мозгу забрезжило некоторое обидное недоумение. Он положил коробку на кухонный стол и стал ждать возвращения жены. - Это не тебе! - холодно сказала она, войдя и увидев галстук. - А кому? - Вадиму Семеновичу. - Да? - усмехнулся Башмаков. Смысл и назначение усмешки заключались в том, что в прошлом году жена к 8 Марта получила в подарок в школе какой-то дешевенький дезодорант, годный лишь на то, чтобы освежать воздух в туалетной комнате. - Да, - твердо ответила Екатерина Петровна, мгновенно расшифровав и отринув башмаковскую иронию. - В школе мужчин трое, а нас - сам знаешь, поэтому на собранные деньги можно подарить что-нибудь приличное. Вопросы еще есть? - Вопросов нет. - Ты, Тапочкин, с возрастом глупеешь. Вечером, уже в постели, жена вдруг тронула его за плечо: - А тебе что, галстук понравился? - Понравился. - Хорошо. Оставь себе. Вообще-то я хотела тебе одеколон подарить. Но если тебе понравился галстук... - Спасибо. - Башмаков хотел дурашливо погладить жену по голове, но наткнулся на бугорчатые бигуди. Тому, что Катя стала каждый день накручиваться на бигуди, он тоже не придавал значения. Как-то,