ли: 'Поедем! Поедем!' И потом еще знакомых подсылали: 'Надо, надо уезжать! Слышали, Щукочихин вчера по телевизору погромы обещал!' Не поехал... Да и какая от сына помощь? Сам в письмах постоянно жалуется, как трудно приживаться на новом месте: за все плати. А Борька прислал фотографию из Калифорнии и пропал - ни письма, ни звонка... И вот как-то раз Борис Исаакович отправился в магазин военной книги на старом Арбате - тамошние продавщицы его давно знали и снисходительно смотрели на то, как он читает у прилавка. Прогуливаясь по старому Арбату, превратившемуся к тому времени уже в сувенирный базар, Борис Исаакович увидел на лотке среди обыкновенных солдатских шапок, ремней и гимнастерок настоящий парадный генеральский мундир, висящий на плечиках и обернутый от дождя прозрачной пленкой. Точно такой же хранился у него в шкафу. Генерал остановился как завороженный. Так и стоял, покуда продавец, верткий молодой парень, виртуозно всобачивал доверчивому иностранцу кроликовую ушанку с кокардой, на ломаном английском уверяя, будто такие шапки носят бойцы спецдиверсионного отряда 'Айсберг', который предназначен для захвата Гренландии... Успешно нахлобучив шапку на радостного интуриста, парень повернулся к Борису Исааковичу: - Что берем? - Что-то я не припомню такой спецгруппы - 'Айсберг'. - Секретная группа... Под грифом: 'Супер-дупер'! - И грифа такого не помню. - Склероз у вас, папаша! Что интересует? Борис Исаакович кивнул на генеральский мундир и был потрясен, узнав цену: она равнялась его годовой пенсии. Парень прилавочным чутьем угадал: старичок с потертым портфелем не случайно спрашивает. Он стал объяснять, что с удовольствием купит мундиры, шинели, медали, ордена, фуражки, причем заплатит долларами. Настоящие боевые ордена и медали были разложены тут же, на прилавке. - А у вас, папаша, случайно орден Славы первой степени не наблюдается? Второй и третьей есть. Комплект нужен. Очень нужен! - Не стыдно славой чужой торговать? - тихо спросил генерал. - А почему мне должно быть стыдно? Я у вас ордена не ворую - сами несете! Я вот тут стою и думаю иногда: это же как интересно устроено, в двадцать лет, когда вся жизнь впереди и хрен в подбородок упирается, человек за орден или медаль под пули лезет и не боится. А когда жить-то осталось, уж извини, отец, совсем ничего и от хрена одна шкурка, несет мне свои цацки. А то, понимаешь, валидол купить не на что... Бережет сердчишко-то... А может, и правильно делает? Ты, отец, подумай. Может, у тебя китель какой зря гардероб занимает? Моль-то, она не разбирается, где пиджак, а где мундир... Прайс-листик-то возьми! - И парень протянул ему бумажку, где подробно указывались цены на все - от Звезды Героя до медали в честь 40-летия Победы. По пути домой Борис Исаакович кипел и возмущался, что боевые награды, которые давали за геройство и пролитую кровь, стали теперь предметами омерзительной купли-продажи. Но при этом в каком-то подсознательном вычислительном закутке одновременно шел подсчет стоимости хранившихся в специальном замшевом мешочке двух орденов Красного знамени, ордена Отечественной войны I степени, ордена Александра Невского, польского 'Белого орла', многочисленных медалей, боевых и накопившихся за послепобедные юбилеи. Полученная в результате сумма как-то сама собой выскакивала из умственного закутка и вторгалась в возмущенное сознание генерала. Открывая дверь квартиры, Борис Исаакович почти убедил себя в том, что парадный мундир ему, собственно, не нужен. Да и моль в самом деле не дремлет - на рукаве недавно появились две маленькие пока еще проплешинки. А похоронят уж как-нибудь в обычном мундире. Более того, с некоторыми, особенно юбилейными, наградами тоже можно расстаться. Ничего страшного. Даже есть какая-то диалектическая логика в том, что на эти деньги он сможет закончить исследование о командарме Павлове. Перед тем как отнести мундир на Арбат, генерал напоследок решил еще раз его надеть и сразу заметил, что тот стал ему великоват: за последнее время от плохого питания и от переживаний Борис Исаакович сильно похудел. И вот когда он стоял перед зеркалом, разглядывая себя, ему вдруг стало душно, словно из комнаты, как из лейденской банки, откачали воздух... До телефона удалось добраться с трудом. Потом по стеночке дошел в прихожую, отпер и приоткрыл входную дверь... Приехавшая бригада нашла его лежащим на диване в расстегнутом генеральском мундире, с мокрым полотенцем на груди. - Никогда не думал, что до такого доживу! - шептал и плакал Борис Исаакович. - Не волнуйтесь, скоро все это кончится! - успокаивал Джедай. - Наши уже близко. Они просидели с Борисом Исааковичем до самой ночи, а когда за полчаса до закрытия метро Башмаков засобирался домой, Джедай сказал, что ему торопиться некуда, никто его не ждет и он, пожалуй, переночует у Бориса Исааковича. Через несколько дней Олег Трудович с сумкой продуктов, собранных старательной Катей, приехал на улицу Горького и застал там Каракозина в халате, кашеварящего на кухне. Сам генерал полулежал на диване. К дивану был придвинут ломберный столик, накрытый, точно скатертью, большой картой, испещренной черными и красными изогнутыми стрелками. - Вы представляете, Олег, они не дают мне прочитать предсмертное письмо Павлова к Сталину! - Кто? - КГБ... Или как они там теперь называются? - Это, наверное, из-за Борьки. Родственники за границей и все такое... - Хрен тебе с помидорами, - выходя из кухни с кастрюлькой дымящейся каши, сообщил Рыцарь Джедай. - Просто теперь пользование архивом КГБ платное. Пятьсот долларов - и обчитайся... Тысяча - копию снимут. - Я скоро тебе отдам. Я сейчас на стоянку устроился... - уловив в словах Каракозина упрек, забормотал Олег. - Я вот, наверное, в Таиланд скоро поеду за ангоровыми шапочками... - Да сиди ты уж лучше дома, Олег Таиландович! Целее будешь. Вскоре Каракозин сдал свою квартиру за триста долларов в месяц и переехал к Борису Исааковичу. На эти деньги они и жили. Башмаков иногда захаживал к ним в гости. Чаще всего Борис Исаакович сидел в кабинете, изредка выходя в просторную гостиную и благосклонно взирая на то, что в ней происходит. А происходили в ней вещи пречудесные. Гостиная была оборудована под штаб партии революционной справедливости. В комнате крепко пахло теплой марганцовкой - это Джедай размножал на ксероксе листовки к очередному митингу. Ксерокс купили, продав орден Белого орла. Как раз в ту пору появилось много публикаций о польских офицерах, расстрелянных в Катыни. Борис Исаакович был абсолютно уверен в том, что расстреляли их немцы, а не наши, и очень негодовал по поводу публикаций польских историков: - Они бы лучше вспомнили, сколько Пилсудский красноармейцев в лагерях сгноил! Квартира генерала стала центром бурной политической жизни. Время от времени раздавался звонок - и в гостиной появлялся очередной народный мститель. Войдя в уставленную книгами и антиквариатом гостиную, он, конечно, робел, а обнаружив под ногами наборный паркет, бросался в прихожую снимать ботинки. Но, как справедливо заметил кто-то из мудрых, снятие одной проблемы лишь открывает взору проблему новую. Пришедший начинал мучиться несвежестью или даже дырявостью своих носков. Торопливо схватив пачку листовок и получив информацию о предстоящем митинге, он убегал в массы. Борис Исаакович и Каракозин не пропускали ни одного стоящего митинга или какого-нибудь народного веча. Генерал уже вполне окреп и появлялся в рядах протестующих, в зависимости от сезона, или в шинели с золотыми веточками в петлицах, или в том самом кителе, из-за которого пережил сердечный приступ. Джедай завел специальный флаг с серпом и молотом на свинчивающемся металлическом древке, а также складной картонный плакат со стихами собственного сочинения: Напрасно радуешься, сэр! Мы восстановим СССР! Стихи сопровождались рисунком, тоже выполненным Каракозиным: зубасто, совершенно по-крокодильи улыбающийся американец в полосатых штанах и цилиндре кроит ножницами карту Советского Союза. У Бориса же Исааковича для демонстраций имелся небольшой портрет Сталина. Генерал и Джедай, как говорится, нашли друг друга, но иногда спорили о методах борьбы. Каракозин был за немедленное вооруженное восстание против антинародного режима, а Борис Исаакович - за шествия, гражданское неповиновение, забастовки и как результат - передачу власти до выборов нового президента Верховному Совету... Как-то раз они потащили с собой Башмакова на народное вече, бушевавшее на Манежной площади, еще не застроенной, не утыканной бронзовым церетеливским зверьем. Олег Трудович сдуру нацепил нежно-палевую замшевую куртку, недавно купленную ему Катей, и ловил на себе косые взгляды плохо одетых и злых людей. Трибуна, украшенная кумачом, еще пустовала. Большие алюминиевые репродукторы, установленные на автобусе, оглушительно бубнили 'Марш энтузиастов'. Борис Исаакович был в генеральской шинели, а Каракозин - в своем вечном джинсовом костюме. Вступив на тропу политической борьбы, он отпустил бородку, отрастил длинные волосы, схваченные особой узорчатой повязкой. Узор назывался посолонью. Джедай вообще в это время увлекся славянским язычеством и постоянно вступал в споры с монархистами, стыдившими его за красный флаг. В ответ он доказывал, что русские всегда уважали красный цвет и громили ворогов под червонными стягами. Свидетелем одного такого спора и стал Башмаков. Каракозин сцепился с казаком, одетым в мундир явно домашнего производства. - Значит, говоришь, Митрий Донской под красным флагом, как Чапаев, воевал? Допустим... - поигрывая самодельной нагайкой, строго молвил казак. - Ты извини, служивый, я в погонах ваших не очень разбираюсь. Ты кто по званию? - уточнил Джедай. - Разрешите представиться: есаул Гречко, заместитель краснопролетарского районного атамана по связям с общественностью. А ты кто таков? - Член политсовета партии революционной справедливости. - Любо. Добрая партия. А серп с молотом тебе на что? - А чем тебе, служивый, серп и молот не нравятся? - А вот и не нравятся. Зачем тебе, русскому, как я наблюдаю, человеку, - говоря это, казак покосился на Бориса Исааковича, - значки масонские? - Дурак ты, ваше благородие! Золотой молот с серпом славянскому вождю Таргитаю с неба упали. - С неба? Ну-ну... - есаул Гречко снова внимательно посмотрел на Бориса Исааковича, усмехнулся и затерялся в толпе. Музыка исчезла в площадном гуле. На трибуне, устроенной из грузовика с высокими бортами, начали появляться люди. Башмаков узнал лысого Зюганова, шевелюристого Бабурина, вечно хмурого Илью Константинова... Зюганов подошел к микрофону и заговорил, но ничего не было слышно. Толпа взволновалась. - Провокация! - побежало по рядам. - Сволочи, ельциноиды трепаные, специально отключили микрофоны... На ступеньках гостиницы 'Москва' началось какое-то угрожающее движение, демонстранты, крича 'долой!', накатились на цепь омоновцев. - Пропустите! Да пропустите же! - мимо Башмакова проталкивался толстый подполковник с шипящей рацией в руке. Олег Трудович узнал в нем того майора, что пробегал мимо во время разгона демократического митинга здесь же, на Манежной, когда Башмаков в последний раз объяснялся с Ниной Андреевной. При воспоминании о Чернецкой он ощутил в сердце остаточный трепет. - Андрей, - вдруг сказал Борис Исаакович, - вы не совсем точно ответили этому... ну, допустим, есаулу... Таргитаю упали с неба молот, плуг и еще жернова. Из чистого золота, это верно. Но не серп! - Повезло! - заметил Башмаков. - Борис Исаакович, иногда в споре можно поступиться мелкой деталью ради большой исторической правды. - Не думаю. Большая историческая правда держится исключительно на мелких деталях. Но вы не так уж далеко отошли от истины. В первые годы советской власти на гербе действительно были плуг и молот, а позже плуг поменяли на серп. Я думаю, из-за того, что серп выглядит погеральдичнее... - Ну вот видите! - Да. А вашу повязку с посолонью я вам, Андрей Федорович, давно уже рекомендую снять. Очень уж на свастику смахивает. - Это, Борис Исаакович, древний арийский знак. - Я-то знаю. Но ведь вы это каждому не объясните! - возразил генерал. Башмаков вдруг уловил некоторую наигранность в их словах и понял, что свой привычный спор они повторяют специально для него, оттачивая аргументы и проверяя реакцию нового человека. - Но ведь вы же сами ходите со Сталиным. - Я ценю в нем великого стратега и геополитика. - А ГУЛАГ? - ГУЛАГ он искупил победой над Гитлером. И кто вам сказал, что, если бы Ленин прожил лет на двадцать дольше, ГУЛАГа не было бы? Соловки ведь еще при нем появились. - Но ведь вы это, Борис Исаакович, каждому не объясните. - Видите ли, Андрей Федорович... В это время над площадью разнесся громовой треск включенного микрофона. Зюганов поднял над головой руку и зарокотал: - Товарищи! Преступный режим Ельцина... До позднего вечера они слушали ораторов и скандировали что-то упоительно антиправительственное. Митинг закончился принятием резолюции о немедленной отставке Ельцина. После этого люди успокоились и пошли по домам. Площадь начала пустеть. Оставались лишь группки тех, кто не успел доспорить: - ...Руцкой? Да что же вы такое говорите! Руцкой такой же мерзавец... Это он расколол коммунистов! А Хасбулатов вообще чечен... Они его специально в оппозицию внедрили. Он провокатор. - Это ты провокатор! Самая большая кучка собралась вокруг Каракозина. Джедай пел, наяривая на гитаре: И чтоб увидеть свет зари Измене вопреки, Предателей - на фонари Вдоль всей Москвы-реки! Народ подхватывал: Вдоль всей Москвы-реки, И Волги, и Оки... Когда песня закончилась, знакомый уже есаул Гречко обнял Каракозина и достал бутылку водки: - Сам сочинил? - Сам. Потом, когда выпили, казак обнял уже и Бориса Исааковича, бормоча, что ничего против отдельно и конкретно взятых евреев он, конечно, не имеет, но всем им в совокупности не может простить расказачивания. - Что они на Дону-то творили, нехристи в кожанках! Что творили! Борис Исаакович согласился: да, расказачивание было трагедией русского народа. - Казацкого народа, - поправил есаул. - Допустим. Но евреи как нация к ней отношения не имеют. Хотя, конечно, среди большевиков было немало евреев... - И к лютому убийству государя императора с чадами и домочадцами тоже не имеют отношения? Опять большевички виноваты? - Да, большевики. - А надпись еврейская на стеночке расстрельной? - Надпись была на немецком. - Врешь! - Есаул, как вы с генерал-майором разговариваете? - прикрикнул Джедай. - Виноват... Правда на немецком? - На немецком, - подтвердил Каракозин и повернулся к Башмакову. - На немецком! - кивнул тот, хотя понятия не имел, о чем идет речь. - Ну, тогда все правильно, - заулыбался есаул, - революцию-то на немецкие денежки делали. Ленина с Троцким в вагоне из Германии привезли. И надпись на немецком. Все сходится... Выпьем, Исакыч!.. Когда они уже возвращались домой, Каракозин ядовито спросил: - Борис Исаакович, значит, нельзя поступаться мелким фактом ради большой исторической правды? - Нельзя. - А строчечки-то на стене из Гейне были... 'И только лишь взошла заря, рабы зарезали царя...' - Говорите прямо. Гейне был евреем, так? Вы это, Андрей Федорович, имеете в виду? - В общем, да. - А если бы это были строчки из Пушкина или Рылеева? Это меняло бы дело? 'Самовластительный злодей, тебя, твой род я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостью я вижу!' - Но ведь строчки тем не менее из Гейне. И Юровский был евреем, и Голощекин... - Ах, Андрей, на все процессы надо смотреть исторически. Не забывайте, у евреев были очень сложные отношения с империей... - А у вас? - неожиданно для себя спросил Башмаков. - У меня? Я ведь, Олег Трудович, не еврей. Я - советский человек. И всю жизнь считал, что это очень хорошо. - А теперь? - А теперь не знаю... Я всегда считал главным историческую правду. И кажется, ошибался. Главное - миф, который создает себе каждый народ. Русские, например, считают себя освободителями. Евреи - мстителями. Неважно, насколько это соответствует действительности. Так они себя ощущают. Таковы их главные мифы. Русские при каждом удобном случае будут всех освобождать, проливая кровь и не спрашивая, хотят этого другие народы или не хотят. А евреи будут мстить. Если есть реальный повод для мщения - хорошо; если нет - его придумают. Революция - самое лучшее для мщения время. Вот почему так много евреев в любой революции. Вот почему Россия, когда ощущала себя освободительницей, так стремительно росла. Вот почему Германия всегда проигрывала. Нельзя победить, сознаваясь себе в том, что ты захватчик. Но сейчас все меняется... Сейчас у России вообще нет мифа. И в этом катастрофа... - Значит, все дело только в мифе?! - Каракозин в волнении закинул гитару на спину. - Да, в мифе, - кивнул генерал. - Выходит, у какого народа воображение сильнее, тот и прав перед историей и Богом?! - Перед историей - да. Перед Богом - нет... Кто знает, возможно, на судных весах будут взвешивать не только души, но и целые народы... 19 Эскейпер вдруг почувствовал жажду, отправился на кухню и напился из трехлитровой банки с уксусным грибом, похожим на серую неопрятную медузу. Бабушка Дуня называла его 'грип'. У Башмакова мелькнула даже мысль прихватить с собой на развод отпочковавшуюся маленькую медузку. И будет у него там, на Кипре, к изумлению слуг, трехлитровая банка с обвязанным серой марлей горлышком, а внутри... Олег Трудович вздрогнул, почувствовав на своем плече чью-то руку. У него потемнело в глазах, и по телу пробежала знобящая слабость. Только не Катя! Она не должна... У нее же уроки! А с урока уйти она не может ни при каких обстоятельствах. Даже когда Катя была беременна тем, так и не родившимся, ребенком, когда чуть сознание не теряла от токсикоза, все равно с урока не уходила... Башмаков иной раз представлял себе Катю в виде юной комсомолки-партизанки, попавшей в плен к гестаповцам. Они осыпают ее киношными пощечинами, скалят зубы, повторяя: 'Пароль! Говори пароль, сволотчь!' А она только молчит в ответ и сверкает ненавидящими глазами. Башмаков внутренне сознавал, что, окажись он сам в этом воображаемом фашистском застенке, то выдал бы пароль при первом же грубом окрике. Явки, может быть, и не сдал, а пароль точно выдал бы... Олег Трудович медленно обернулся. Перед ним стоял улыбающийся Анатолич: - Испугался? - Н-немного... - Ну извини! У тебя 'накидушка' тринадцатая есть? - Была. - Представляешь, я вчера этому, из третьего подъезда, ну, у которого еще пудель ненормальный, дал на час. Вторые сутки пошли. Точно говорят: какая собака - такой и хозяин! Башмаков, еще ощущая в ногах игольчатую слабость, взял кухонный табурет, отправился в коридор, достал с антресолей ящик с инструментами и нашел, погремев железяками, 'накидушку', сохранившуюся с тех времен, когда он калымил на автостоянке. - Спасибо! - сказал Анатолич. - Через полчаса отдам. - Через полчаса не надо, - насторожился Башмаков. - Я скоро уеду. Завтра отдашь. - Завтра так завтра. Спасибо! - Назад опять через балкон полезешь или тебе дверь открыть? - Давай через дверь. Я веревки для гороха натянул, неудобно перелезать. Чуть не свалился. А здорово я тебя напугал? - Здорово... Башмаков проводил соседа и закрыл дверь. Потом пощупал пульс - частый-частый. 'Напугал, полканавт хренов!' Было время, они с Анатоличем частенько лазали друг к другу через балкон. Кстати, свой второй, неудавшийся побег Башмаков совершил именно через балкон: вышмыгнул, незамеченный, через квартиру Анатолича. И, уезжая в такси, злорадно воображал, как жена начнет искать его по квартире, пугаясь и недоумевая, куда же мог подеваться муж, никуда вроде не отлучавшийся из дому. Анатолич, тогда еще майор, и жена его Калерия, или просто Каля, появились в доме лет четырнадцать назад. До них в двухкомнатной квартире проживала изможденная женщина с сыном-алкоголиком Герой. Гера запивал раз в полтора месяца, тогда соседка звонила Башмаковым в дверь и строго предупреждала: - Герка будет деньги занимать - не давайте! Но он у них ни разу не занимал. Дважды среди ночи плачущая соседка вызывала Башмакова вязать забуянившего Геру полотенцами. Третий раз Олега Трудовича в качестве понятого вызвал милиционер. Скрюченный Гера неподвижно лежал на тахте, залоснившейся до черноты, и лицо его напоминало зачерствевший плавленый сырок. Над покойником склонился врач. На столе стоял граненый стакан, покрытый изнутри коричневым налетом, как от крепкого чая, а рядом валялся шприц с иглой, затертой до желтизны. Размеченный рисками стеклянный цилиндрик и поршень были тоже грязно-коричневого цвета. - Передозировка, - констатировал врач, распрямляясь. - Подпишите! - приказал милиционер Башмакову и ткнул пальцем в протокол. Было лето, и вскоре Башмаковы уехали в Крым по путевкам, которые - как всегда, за полцены - достал Петр Никифорович. А когда вернулись, заметили: дверь соседской квартиры обита красивым темно-вишневым дерматином, перетянутым золотыми шнурочками. Башмаков разбирал чемоданы, ругая Дашку за то, что она забыла в пансионате свои новые пляжные тапочки, как вдруг Катя поманила мужа пальцем и выпроводила на балкон: - Посмотри, Тунеядыч, тебе полезно! - Ну повешу я тебе новые веревки! Повешу! - огрызнулся Олег Трудович. - Нет, ты посмотри, что они сделали! Собственно говоря, балкон у них с соседями был общий, разделенный посередине упиравшейся в потолок гипсолитовой перегородкой. Башмаков перегнулся через железные перила и заглянул к соседям. Прежде там ничего интересного не наблюдалось: все пространство было тесно заставлено импортными бутылками, которые в пункте не принимались, и только очень редко, раз в год, во двор приезжали на грузовой машине особые стеклотарщики и брали 'импорт' по две копейки за штуку. Этого счастливого момента и дожидалась, пылясь, нестандартная посуда на Герином балконе. И вот теперь вместо толпы пыльных емкостей, словно сбившихся на какой-то свой бутылочный митинг, потрясенный Башмаков обнаружил совершенно иную картину. Он увидел новенький навесной шкафчик с зеркалом, небольшой столик, прикрепленный к стене, примерно как в купе поезда, а к перилам с внешней стороны были прихвачены специальными скобами длинные ящики, из которых торчали юные перышки лука. Но больше всего Олега Трудовича поразил установленный у противоположной панели верстачок с тисочками и точильным колесиком. Из специальных ячеек торчали инструменты - отвертки, плоскогубцы, сверла, напильники... Чтобы рассмотреть все эти чудеса получше, Башмаков основательно перегнулся через перила. Как раз в этот момент на балконе появился, насвистывая, коренастый белобрысый мужичок в синей майке и черных сатиновых трусах. - Здравия желаю, - сказал он, заметив башмаковскую голову в своих владениях. - Здравствуйте, - отозвался Олег Трудович, понимая, что вот так сразу исчезнуть неприлично. - С новосельем! - Спасибо. - Красиво у вас тут теперь стало... - Теперь - да. Столько грязи пришлось перетаскать. Вас как зовут? - Олег, - ответил Башмаков и смутился. Ситуация и в самом деле комическая: ведь обыкновенно имя относится ко всему человеку в целокупности, а не к одинокой голове, торчащей из-за перегородки. - А меня Николай Анатолич. Предлагаю по чуть-чуть за знакомство! - новый сосед открыл дверцу под верстаком, вынул оттуда початую бутылку 'Старки', две рюмочки и тарелочку с солеными домашними сухариками из бородинского хлеба. Башмаков простер на дружественную территорию руку, с благодарностью принимая рюмочку. они чокнулись и выпили. - Видел? - с радостным укором спросила Катя, когда он вернулся. - Да! - откликнулся Башмаков, стараясь не дышать в ее сторону. На следующий день утром он столкнулся с Анатоличем у лифта - тот был одет по форме: с майорскими погонами и артиллерийскими крестиками в черных бархатных петлицах. Башмаков (он тогда работал в 'Альдебаране') был в сером финском костюме с металлическим отливом, в рубашке, галстуке и с портфелем. Анатолич уважительно покосился на портфель и спросил: - А по отчеству как будете? - Трудович... Странное отчество, правда? - Нормальное отчество. У нас в дивизии зам. по тылу был, армянин, Петросян... Так его вообще Гамлетом Дездемоновичем звали. И ничего... В воскресенье приглашаем вас на новоселье! Узнав о приглашении, Катя разволновалась, затеяла пирог с яблоками, и хотя несколько раз звонила матери, консультируясь, пирог не задался, расползся по противню и не пропекся. В последний момент Башмаков был откомандирован в магазин за тортом, и ему повезло: только что привезли страшный дефицит - 'Птичье молоко'. Потерпев неудачу с выпечкой, Катя отыгралась на Дашке: надела на нее новенькое китайское платье, все в кружавчиках, и увенчала дочь таким огромным бантом, что при резком порыве ветра ребенка вполне могло унести, как на парусе. Потом жена долго не могла выбрать наряд для себя, советовалась с Башмаковым и дочерью. Олег Трудович порекомендовал золотистое платье, привезенное несколько лет назад Гошей из Стокгольма. Но оно было отвергнуто как слишком шикарное и нескромное для визита к соседям по лестничной площадке. Дашка настаивала на курортном сарафане с глубокой выемкой на спине и получила по попе за дурацкие советы. В результате был надет югославский брючный костюм. Костюм этот добыла одна из родительниц на праздничной распродаже в своем учреждении и предложила его Кате, так как в нервной суматохе схватила не тот размер. Катя долго колебалась: сын обладательницы костюма был жутким лоботрясом, за полугодие у него вырисовывалась твердая двойка по русскому языку. Понятно, что, взяв обновку без переплаты, пришлось бы натягивать ему тройку. Катя долго колебалась - и не устояла. Потом они, как и положено семье, идущей в гости, оснастились коробкой с тортом, слюдяным кульком с тремя гвоздиками и бутылкой шампанского, в последний раз глянули на себя в зеркало (Катя, вздохнув, поправила Дашке бант, мужу галстук), пересекли лестничную площадку и нажали кнопку звонка рядом со свежеобитой дверью. Открыла полногрудая, голубоглазая блондинка в облегающем вишневом платье с несоветским глубоким вырезом: - Входите, пожалуйста! Женщины мелькнули друг по другу взглядами, словно поединщики, мгновенно, по одним лишь им ведомым приметам оценивающие шансы противника. Кажется, обе молчаливо сошлись на том, что шансы примерно равны. - Калерия, - сказала хозяйка, протягивая руку. - Можно просто Каля... - Очень приятно... Катя. - Ой, какая девочка! - Каля присела перед Дашкой. - Тебя как зовут? - Дарья Олеговна, - заявила дочь, в ту пору именовавшая себя почему-то исключительно по имени-отчеству. - А у нас для тебя дружок имеется. Костя, иди сюда! К нам тут такая хорошенькая девочка в гости пришла! Никто не отозвался. Зато с кухни появился Анатолич в цветастом переднике: - Стесняется. Потом придет. Катя, как вы относитесь к молоку любимой женщины? - Н-не пробовала... А что вы имеете в виду? - Это вино такое - мы из Германии привезли. Стол был отменный: несколько затейливых салатов, домашние соленья, заливная рыба, украшенная морковными звездочками, оранжево светившими из мутно-янтарной глубины подрагивавшего желе. Посредине раскинулся большой румяный пирог с белыми грибами. Башмаков не упустил возможность и глянул на жену с привычным упреком: вот ведь какие хозяйки бывают! Катя в отместку показала глазами на балкон: мол, чья бы мычала... Расселись. Тут из комнаты появился щуплый мальчик в коротких штанишках. Он был острижен наголо - оставался только большой смешной чуб, почти закрывавший глаза. Мальчик тихо сказал 'здрасте', перехватил высокомерный взгляд Дашки, покраснел и сел, уставившись в тарелку. - Ничего, он еще не освоился. Только вчера приехал, - сообщила Каля и погладила ребенка по голове. - Сколько ему? - спросила Катя. - Во второй класс ходим. Только вот что-то растем плохо... Ну ничего... Анатолич принес из холодильника 'Посольскую' водку, разлил по рюмкам. На заиндевевшей бутылке, поставленной в центр стола, остались круглые проталины от пальцев. Дамы предпочли 'Молоко любимой женщины'. Выпили. Закусили. Из разговоров выяснилось, что Костя - сын товарища по артиллерийскому училищу. Койки рядом стояли. Теперь товарищ служит в Мурманске, а до этого сидел в Средней Азии на 'точке', там была очень плохая вода, и он испортил себе желудок. Поэтому каждый отпуск ездит в Ессентуки, но в санаторий с женой еще можно, а детей ни за что не принимают. Вот они, проезжая через Москву, и оставили Костю у друзей. - Как сын нам... - вздохнула Каля. И в словосочетании 'как сын', и в этом вздохе, и в том, как Анатолич виновато взглянул на жену, обозначилась на миг печальная тайна их бездетности. - Давайте за родителей! - предложила тактичная Катя. Между разговорами Башмаков оглядел квартиру: мебель обычная, но поражало обилие ковров, ажурных покрывал, леопардовых пледов, в серванте была развернута в полную мощь 'Мадонна' - сервиз, без которого из Германии не возвращался ни один офицер. На тарелках, чашках, чайниках, соусницах уныло повторялись одни и те же пасторальные сцены, и почему эта посуда получила название 'Мадонна', Башмаков так никогда и не узнал. - Под Западным Берлином стояли, - доложил Анатолич, перехватив взгляд гостя, - на расстоянии гаубичного выстрела. Полк был рассчитан на пять минут боя с бригадой НАТО... - Неужели всего на пять минут? - удивилась Катя. - Но за эти пять минут можно сделать о-очень много! - пропела Каля, улыбаясь. Дашка быстро наелась одними закусками, тяжко вздохнула, снисходительно посмотрела на Костю, так ни разу и не поднявшего глаз от тарелки, и смилостивилась: - Ладно, пошли гулять! Мальчик, просветлев, выскочил из-за стола. После горячего - нашпигованного мяса под брусничным соусом (каждое блюдо Каля сопровождала подробными кулинарными комментариями) Анатолич вдруг спросил: - А хотите, я покажу, где родился? Пошли! Все отправились следом за ним на балкон. - Во-он, видите, аптека? Там был наш дом. Корову держали, поросят, кур... - А вон там, где автобусный круг, мой дом был, - сообщила Каля. - Так вы из одной деревни? - Ага. Только с разных концов. Деревня Завьялово называлась. И фамилия у нас тоже - Завьяловы. Знаете, Анатолич ко мне на свиданки вон тем оврагом добирался, через капусту. Даже из школы нельзя было вместе возвращаться... Мы тайком, на кладбище встречались! Или в Москву на автобусе ехали: там можно, там все чужие... - Почему? - спросила Катя. - Ну как же, он был с другого конца деревни. Лет восемьдесят назад его дед пырнул ножом моего деда... В общем, кровная месть, как у Монтекки и Капулетти. - Он пырнул, не он пырнул, это не доказано, - уточнил Анатолич, - а вот то, что дедушка Калерии Васильевны, когда бились стенка на стенку, в рукавицу свинчатку засунул, это все знают! - Вот только не надо искажать исторические факты! - возмутилась Каля. - Свинчатку мой дедушка положил в рукавицу, когда узнал, что твой дедушка своих дружков подговорил... - Понятно, - кивнул Башмаков, - истоки конфликта теряются в глубинах истории. - Да, в глубинах... - вздохнула Каля. - а потом приехали бульдозеры и все сломали, все глубины... И нет Завьялова. Одни Завьяловы остались... Из дальнейших рассказов вырисовывалась типичная история подмосковной деревни, сожранной разбухающим городом. Дома снесли, а людей расселили по всей Москве, но, несмотря на это, Коля и Каля не потерялись, а поженились сразу после школы, даже разрешение в райисполкоме пришлось получать. Потом юный муж уехал поступать в училище. Из всех курсантов он был единственным женатиком. Ко всем в училище родители ездили, а к нему супруга. Кстати, чтобы не издевались, он долгое время всем объяснял, что Каля - его сестра. И только когда на третьем курсе оскоромился еще один курсант, он признался. После окончания училища Анатолича отправили сначала под Смоленск, потом еще куда-то, а затем уже в Германию. Повезло. Из ГДР в Подмосковье. Снова повезло. Хотя, возможно, это везение было связано с тем, что Каля всегда умела подружиться с женами начальников. На скопленное они купили однокомнатную кооперативную квартиру в Печатниках и сразу же стали искать варианты обмена с доплатой, чтобы вернуться в родные места. Тут-то по объявлению и позвонила башмаковская соседка, решившая после смерти Геры переехать в однокомнатную квартиру и подальше от страшного места. Башмаков сразу обратил внимание на то, с каким удовольствием, даже с гордостью Анатолич смотрит на свою жену. Катя потом часто ставила соседа в пример: мол, видишь, как жен любят? В Кале действительно была какая-та особенная, невыразимая словами тайная женская ценность, но не холодная, как в Принцессе Лее, а теплая, домашняя... Обливаясь слезами и размазывая по лицу сопли, воротились дети. У Кости были сбиты в кровь колени и под глазом оформлялся значительный синяк. Кружева на Дашкином платье были оборваны, а бант напоминал парусную систему после серьезного шторма. - Что это такое? - рассвирепела Катя. - Платье... Бабушка узнает... - Дураки, приревновали меня к Коське, - сообщила Дашка, дергая плечиком, - но мы им тоже дали! Правда, Коська? - Правда, - кивнул мальчик и с обожанием сквозь слезы посмотрел на подругу. Костя жил у Завьяловых почти месяц, и все это время они с Дашкой были неразлучны - даже в куклы вместе играли. Он покорно превращался в больного на приеме у зубного врача и отважно пробовал все блюда, приготовленные подружкой из травы, росшей возле подъезда. А в конце концов лишился и своего замечательного чуба, отхваченного ножницами во время игры в парикмахерскую. Когда его увозили в Мурманск, он рыдал. Башмаковы и Завьяловы стали дружить: отмечали вместе праздники, ездили на пикники - у Анатолича был 'москвичонок'. Дашка любила ходить к тете Кале серьезно поговорить о жизни. Потом Анатолича отправили служить в Таджикистан. В квартире поселились какие-то их дальние родственники, но с ними отношения ограничивались 'здрасте' и 'до свидания'. Завьяловы же появлялись раз в год и то проездом в санаторий. Вернулись они насовсем, когда вовсю шла перестройка, будь она неладна. За Анатоличем, уже полковником, стала заезжать черная 'Волга', функционировавшая, правда, по принципу маршрутного такси - рядом жили еще три офицера Генштаба, где служил теперь башмаковский сосед. К большому праздничному обеду в честь их возвращения Катя, взяв реванш, очень удачно испекла огромный пирог с визигой. Пили за Москву, за скорейшие лампасы: должность у Анатолича была теперь генеральская, а перспективы - необыкновенные. - Растешь! - похвалил Башмаков. - Перестройка. Кадры решают все! - усмехнулся полковник. В Таджикистане он прокоптился, стал еще поджарее и белобрысее, а Каля, наоборот, располнела, но осталась такой же белолицей, словно и не жила под палящими лучами. Кстати, встретила она их в пестром восточном халате и угостила настоящим пловом из казана. В Таджикистане у Анатолича был замполит, помешанный на аквариумных рыбках. А дело это заразное - и в квартире Завьяловых появился огромный аквариум. - Рекомендую, лучше всякой релаксации оттягивает... Я когда из Афгана возвращался, потом часами сидел. Поглядишь-поглядишь - и отмокнешь... - А что, посылали? - Да, в командировку... - Ну и как там? - Горы... Однажды (Анатолич дохаживал свои последние полковничьи дни) к Завьяловым снова приехал Костя. Дашка к тому времени у матери уже косметику таскала и плакала по ночам из-за того, что у подружки-одноклассницы ноги длинней и грудь наливистей. А Костя, хоть и был старше Дашки, так и остался щуплым, по-детски одетым мальчуганом с большим чубом. Только этот мальчуган неимоверно вытянулся и перерос даже Башмакова. Дашка посидела с ними немножко и засобиралась в кино. - Возьми Костю, - шепнула ей Катя. Дашка изобразила на лице презрительное недоумение, что в последнее время делала в ответ на любое замечание матери. И ушла. Костя, покраснев, сделал вид, что ничего особенного не произошло. - Ваши планы на будущее, юноша? - чтобы замять неловкость, спросил Башмаков. - Чему посвятим жизнь? - Борьбе с дураками! - буркнул Костя и вышел из комнаты. - Какие могут быть у нас планы? - ответил за него Анатолич. - Есть такая профессия - Родину защищать. - От кого? - удивилась Катя. - Найдется от кого! - успокоил Анатолич. - Если очень искать, то, конечно, найдется! Устроили тут Верхнюю Вольту с атомным оружием... - Понятно. Газетки читаем. Новое мышление: армия не нужна, офицеры все - садисты и дармоеды... - Ну, не знаю... Мои ученики из армии все какие-то изломанные возвращаются. Если бы у меня был сын, я бы его в армию не отдала! - А я бы отдала! - вздохнула Каля. - Неужели?! - поддела Катя с чувством превосходства рожавшей женщины над нерожавшей. - Да, отдала бы! - твердо сказала Каля и строго глянула на соседку. - Нам бойцы после 'дембеля' письма пишут и в гости приезжают... - А у меня один выпускник вернулся из армии и сказал: накоплю денег, куплю ружье, поеду в часть и застрелю старшину! - почти радостно сообщила Катя. - Очень вы тут в Москве все нервные! - пожала полными плечами Каля. - Да уж куда нам до деревни Завьялово! - Девочки, не ссорьтесь! - взмолился Башмаков. Но было поздно. После того неудачного разговора и Дашкиного небрежения Костей отношения между соседями похолодали. Нет, они не поссорились, но как-то само собой вышло так, что очередной праздник отмечали уже врозь. С Анатоличем Башмаков частенько встречался в лифте - размолвка жен на их отношениях особо не отразилась. Иногда они перекидывались несколькими фразами. В августе 91-го, когда на перекрестках стояли бронемашины, они снова столкнулись в лифте. На Анатоличе была полевая форма, на боку болтался планшет. - В народ стрелять будете? - улыбаясь, спросил Башмаков. - Вы сами себя смотрите не перестреляйте, демократы хреновы! - вздохнув, ответил полковник. - Пиночет-то у вас хоть есть? - не остался в долгу Олег Трудович. - Пиночета еще заслужить надо! Вскоре Башмаков встретил Анатолича в штатском. - В отпуске? - Сократили. - За что? - Ни за что. Просто демократам артиллерия не нужна. Из Царь-пушки херачить будут... - И куда ты теперь? - Черт его знает... Соображу. Голова есть. Руки тоже. Прокормимся. И сообразил - нанялся охранять автомобильную стоянку, которую буквально за неделю воздвиг на пустыре, как поговаривали, некий кавказец. Там давно уже планировалась детская площадка, и несколько мамаш ходили по квартирам, собирая подписи под воззванием к Гавриилу Попову, странному тогдашнему градоначальнику, похожему больше на хитроумного корчмаря-процентщика. Воззвание бесследно сгинуло где-то в канцелярских лабиринтах, а самую активную мамашу ввечеру прищучили в лифте и так пугнули, что весь ее темперамент исся