оставишь? - В переулке. - Смотри, сопрут! - предупредил Гоша: после кодирования он стал очень подозрительным. - Сядут за кражу антиквариата! - парировал Джедай. - Может, возьмем носильщика? - предложил Башмаков, кивнув на огромные сумки. - Сами дотащим! - отмел Гоша: после кодирования он стал очень скупым. Когда, обливаясь потом и не чувствуя рук, они доперли багаж до платформы, штурм поезда был в самом разгаре. Вещи затаскивались через двери, впихивались в окна. Со всех сторон доносилась такая глубинная и богатая матерщина, что Башмаков сразу догадался: прозаики новой волны изучают жизнь исключительно на вокзалах, во время посадки на поезд. - Ведь и не сядем... Четыре минуты осталось! - несмотря на свой опыт, занервничал Гоша: после кодирования он стал тревожно-мнительным. Рыцарь Джедай с полководческим спокойствием осмотрел весь этот хаос, решительно протиснулся к вагонной двери и стряхнул с подножки мужика, закатывавшего, точно жук-навозник, огромный мешок. Тот глянул на Джедая белыми от ярости глазами. - С гитарой пропустите! - вежливо попросил Каракозин. - Ты чево-о? - закоричневел мужик. - С гитарой, говорю... - пояснил Каракозин и кивнул на инструмент. - Вещь дорогая! С автографом. Пропустите, пожалуйста! - Ты чево-о-о? - А ты чево-о-о-о? - визгливо вдруг вмешалась проводница. - Не видишь, что ли: с гитарой человек? Пропусти! Через две минуты вместе со своим нешуточным багажом они уже сидели в купе, а народ все еще продолжал штурмовать поезд. Гоша огорченно оглядывал измазанный при посадке рукав куртки. Каракозин потренькивал на гитаре. Четвертым пассажиром в купе оказался интеллигентный гражданин в толстых очках. Он объявился, когда поезд уже тронулся и платформа тихо отчалила. С его лица еще не сошел экзистенциальный ужас человека опаздывающего. - Я, кажется, с вами, - сообщил он и глянул на компаньонов далекими, печальными глазами. - Билет покажите! - потребовал Гоша. - Вот, извольте... А сумочку можно куда-нибудь поставить? - Каждый пассажир имеет право быть везомым и везти ручную кладь, - наставительно подтвердил Каракозин. Ручная кладь представляла собой набитый товаром брезентовый чехол, в котором туристы перевозят разобранные байдарки. В верхнюю багажную нишу запихивали его всем миром. - Вот так и пирамиды строили! - предположил, отдуваясь, Башмаков. - В следующий раз дели на две сумки! - хмуро присоветовал Гоша, снова испачкавший только что отчищенный рукав. - Извините, - смутился очкарик, забился в уголок купе, достал из наплечной сумки книгу под названием 'Перипатетики' и зачитался. Убегающий заоконный - пока еще московский - пейзаж был представлен в основном личными гаражами, слепленными из самых порой неожиданных материалов. Один, к примеру, был сооружен из больших синих дорожных щитов-указателей и весь пестрел надписями вроде: 'Кубинка - 18 км', 'Александров - 74 км', 'Тула - 128 км', 'Симферополь - 1089 км', 'Счастливого пути!' - Я где-то читал, - заметил Каракозин, глядя в окно, - что в России птицы, живущие возле прядильных фабрик, вьют гнезда из разноцветного синтетического волокна. Очень красиво получается. Иностранцы за безумные деньги покупают! - Зачем? - удивился Гоша. - У них там такие же птицы и такие же фабрики. - Заграничные птицы давно обуржуазились и не понимают прекрасного! - тонко поддел Джедай. - А я читал, - вмешался Башмаков, - что один человек, по фамилии Зайцух, построил себе дачу из пустых бутылок. - Простите, а он случайно не родственник писателю Зайцуху? - деликатно проник в разговор очкарик. - Не исключено, - кивнул Гоша, давно уже не читавший ничего, кроме секретных инструкций по установке 'жучков' и борьбе с ними. - Одни из пустых бутылок городят, другие - из пустых слов. Родственнички... - А не выпить ли нам по этому поводу? - предложил Каракозин. Так и сделали. Когда доставали снедь, Башмаков подумал: 'а ведь по тому, как собран человек в дорогу, можно судить о его семейном положении и даже о качестве семейной жизни!' Очкарик достал завернутые в фольгу бутерброды, овощи, помещенные в специальные, затянутые пленкой пластмассовые корытца. Майонезная банка с кусочками селедочки, залитыми маслом и пересыпанными мелко нарезанным луком, окончательно подтверждала: очкарик счастлив в браке. Сам Башмаков и его шурин были собраны, конечно, не так виртуозно, но тоже вполне прилично. Правда, Татьяна положила Гоше в целлофановый пакет побольше фруктов и овощей, но зато Катя снарядила мужа куском кекса, испеченного тещей. А вот Каракозин выложил на стол всего лишь обрубок докторской колбасы, половинку бородинского хлеба и выставил две бутылки водки. Это было явное преддверие семейной катастрофы. Джедай, умело совпадая с покачиванием вагона, разлил водку в три стакана, которые перед этим с завидной легкостью получил у проводницы. Гоша смотрел на приготовления так, как парализованный центрфорвард смотрит на игру своих недавних одноклубников. А тут еще очкарик невольно подсуропил, заметив, что количество стаканов в некотором смысле не соответствует числу соискателей. - Ничего-ничего, - успокоил Джедай. - Просто человек на заслуженном отдыхе. Гоша с ненавистью посмотрел на Каракозина, потом с укоризной на Башмакова, а затем, чтобы не так остро завидовать чужому счастью, достал калькулятор, списки товаров, залез на верхнюю полку и углубился в расчеты. - За что, товарищи, хотелось бы выпить... - подняв стакан, начал Джедай. - Вы меня, конечно, извините, - мягко прервал его очкарик. - Но я не очень люблю слово 'товарищ'. - Но мы же и не господа! - Башмаков даже осерчал на это занудство, оттягивающее миг счастливого отстранения от суровой действительности. - Как же к вам прикажете обращаться? - спросил Джедай. - Мне кажется, самое лучшее обращение, к сожалению, забытое, - это 'сударь'... - предложил очкарик. - А еще лучше - 'сэр'! - рыкнул сверху Гоша. - Дорогой сударь... Простите, не знаю вашего имени-отчества... - обратился к очкарику Джедай. - Юрий Арсеньевич. - Так вот, дорогой Юрий Арсеньевич, я слово 'товарищ' люблю не больше вашего. Кроме того, мы с Олегом Термидоровичем, - он кивнул на потупившегося от приступа смеха Башмакова, - немало постарались, чтобы эту 'товарищескую' власть скопытить. Даже медали за 'Белый дом' имеем. Но в данном конкретном случае никакие мы не господа, не судари, а тем более не сэры. Мы самые настоящие товарищи, ибо объединяет нас самое дорогое, что у нас есть в настоящий момент, - наш товар. Вот я, товар-рищи, и предлагаю выпить за ум, честь и совесть нашей эпохи - за конъюнктуру рынка! - Никогда не думал о такой этимологии, - пожал плечами Юрий Арсеньевич. Сверху донеслось невнятное бормотание Гоши, подозрительно напоминающее неприличный синоним к слову 'пустобол'. Водка сняла предпосадочную напряженность, тепло затуманила душу и сблизила. - Что везем? - дружелюбно спросил Джедай. - Сковородки из легких сплавов и часы ручные 'Слава'. Календарь, автоподзавод, на 24 камнях, - отрапортовал очкарик с готовностью. - Неожиданное решение. Что скажет главный эксперт? - Каракозин посмотрел на Гошу. Тот свесился со своей верхней полки и молча глянул на Юрия Арсеньевича так, словно попутчик в этот момент закусывал не селедочкой, а собственными экскрементами. - А в чем, собственно, дело? - заволновался очкарик. - Насчет сковородок не знаю - не возил. А вот часы в прошлый раз я дешевле своей цены сдал, чтоб назад не переть, - объяснил опытный Гоша. - Там наших часов столько, что уже и собаки в 'котлах' ходят. Сколько везете? - Сто, - упавшим голосом доложил Юрий Арсеньевич. - Сами додумались или кто посоветовал? - Посоветовали. А что же тогда идет? - Фотоаппараты, разная оптика, медные кофеварки, цветы, сигареты, конечно... - Цветы... Какие цветы? Живые? - Мертвые, - обидно гоготнул Гоша. - Что же делать? - Теперь уже ничего... - Да-а... Прав Хайдеггер... Проклятый 'Dasein'! - вздохнул Юрий Арсеньевич. - А Хайдеггеру вашему передайте, что он козел и дизайн тут ни при чем, - разъяснил Гоша. - Дело в конъюнктуре. - Не волнуйтесь! - утешил расстроившегося очкарика Джедай. - Я предлагаю второй тост. И опять за конъюнктуру рынка, ибо все мы из нее вышли и все в нее уйдем! Она мудра и справедлива, ведь, пока мы едем, конъюнктура рынка может и поменяться. Например, Пьер Карден выпустит на подиум манекенщицу с часами на обеих руках. И спрос страшно подскочит... Гоша, после кодирования совершенно утративший чувство юмора, от возмущения повернулся к стенке. Выпили еще и некоторое время молча смотрели в окно: пошли уже подмосковные леса и садовые домики, тоже построенные порой черт знает из чего. Но иногда мелькали замки из красного кирпича. - Надо же, прямо поздняя готика! - покачал головой Юрий Арсеньевич. - Интересно, какие привидения будут водиться в этих замках? - Стенающие души обманутых вкладчиков и блюющие тени отравленных поддельной водкой, - мгновенно ответил Каракозин. Башмаков предложил по этому поводу выпить. - А кто такие перипатетики? - спросил он через некоторое время, кивнув на книжку, лежавшую обложкой вверх. - Это ученики Аристотеля - Дикеарх, Стратон, Эвдем, Теофраст, - ответил очкарик. - Попрошу не выражаться, - пошутил Джедай. - Вы философ? - Философ. - А по профессии? - По профессии. - Удивительное дело! - восхитился Каракозин. - Первый раз в жизни пью с философом по профессии. - Аристотель говорил, что философия начинается с удивления. Я профессор. Преподавал философию в Темучинском пединституте. - А это где? - Темучин? Это бывший Степногорск, столица Каралукской республики. - А что, теперь есть и такая? - Есть, - сокрушенно вздохнул философ. - Здорово! - обрадовался Каракозин. - Вы полагаете? - Юрий Арсеньевич поднял на него грустные глаза. - Конечно. По семейному преданию, один из моих предков происходит из Каралукских степей. - Там полупустыня, - поправил философ. - А как же вы... здесь... Ну, вы меня понимаете? - спросил деликатный Башмаков. - Это долгий и грустный рассказ. - А мы никуда не торопимся. Свою историю профессор рассказывал долго и подробно - почти до Смоленска, где был вынужден прерваться и сбегать в привокзальную палатку за выпивкой, потому что на сухую повествовать обо всем, что с ним случилось, не мог. ...До революции на том месте, где сейчас столица суверенной Каралукской республики, был небольшой казачий поселок Сторожевой. Кочевавшие окрест каралуки изредка наведывались туда, так сказать, в целях натурального обмена. В конце 20-х поблизости от Лассаля (так переименовали поселок после революции, в честь знаменитого революционера) нашли ценнейшие полезные ископаемые и вскоре начали возводить единственный в своем роде химический комбинат. Строителей понаехало со всей страны - тысячи, и поселок очень скоро превратился в город. Задымили первые трубы. Каралуки иной раз подкочевывали сюда, чтобы с выгодой продать строителям пастушеские припасы. Занимались они в основном кочевым животноводством и любили рассказывать за чашей пенного кумыса легенду о том, как Чингисхан, стоя в здешней степи лагерем, чрезвычайно хвалил качество местного кумыса и девушек, трепетных, как юные верблюдицы. Каралуки были поголовно безграмотные по той простой причине, что своего алфавита они так и не завели. Во время гражданской войны английский резидент майор Пампкин составил, правда, на основе латиницы какой-то алфавитишко, но тут пришел Фрунзе со своими красными дивизиями, Пампкина перебросили в Китай - на том дело и кончилось. Так и остались каралуки до поры до времени неграмотными скотоводами, и комбинат называли промеж себя 'юрта шайтана'. Во время войны в Мехлис (так к тому времени переименовали город, в честь главного редактора газеты 'Правда') эвакуировали оборудование сразу с нескольких взорванных при отступлении химзаводов, сюда же перебросили получивших бронь от фронта специалистов-химиков с семьями. И как-то так само собой получилось, что во всем бескрайнем СССР не осталось больше ни одного завода, производящего селитру, кроме мехлисского. Доложили Сталину. Тот постоял перед картой в задумчивости, пыхнул несколько раз трубкой и молвил: - Мехлис - столица большой химии! СССР - дружная семья народов. Будущее социализма - это кооперация и координация! А что там каралуки? - Кочуют, Иосиф Виссарионович! - Хватит уж, покочевали. Учить их будем, приобщать к социалистической культуре! Вот только Гитлеру шею свернем... Так возник гигантский производственный комплекс, а в жизни кочующих каралуков наметились великие перемены. Дымил заводище. Народ прибывал и прибывал со всех концов страны. После Победы вокруг 'юрты шайтана' понастроили больниц, школ, домов культуры, детских садов. В это же время первые каралуки вернулись из Москвы в шляпах и пиджаках, к широким лацканам которых были привинчены синие вузовские ромбики. А в начале 60-х в Степногорске (так переименовали город после разоблачения культа личности) открыли педагогический институт. Юрия Арсеньевича, молодого выпускника философского факультета МГУ, вызвали в райком и торжественно вручили комсомольскую путевку: мол, надо поднимать братьев наших меньших на высоты современного знания! Наука в республике только зачиналась, специалистов было мало, и Юрия Арсеньевича включили в группу филологов, которым было поручено разработать каралукский алфавит. Конечно, главная работа легла на головы столичных лингвистов и представителей нарождающейся местной интеллигенции, но как-то так вышло, что именно Юрий Арсеньевич придумал специальную букву для обозначения уникального каралукского звука, напоминающего тот, который издает европеец, прокашливая от мокроты горло. - Георгий Петрович, можно на секундочку вашу авторучку? - попросил философ. - На! Юрий Арсеньевич взял ручку и на салфетке старательно изобразил эту придуманную им букву: Учиться, правда, каралукская молодежь особенно не хотела, предпочитая вольное кочевье, и Юрий Арсеньевич вместе с представителями нарождающейся национальной интеллигенции ездил по стойбищам и уговаривал родителей отдавать детей в интернаты. В одном месте им сказали, что есть очень толковый мальчик, он выучился говорить по-русски, слушая радио. Приехали забирать и не могли найти - родители спрятали ребенка под ворохом шкур. Наконец нашли... Мальчик действительно оказался смышленый. Звали его довольно замысловато, и по-русски это звучало примерно так: Гарцующий На Белой Кобыле. Двадцати шести лет от роду Юрий Арсеньевич возглавил кафедру мировой философии, где и был единственным сотрудником. Вскоре он, благодаря рейду советских танков в Прагу, женился. Как известно, в 68-м провалился заговор мирового империализма против социалистического лагеря. Для разъяснения чехословацких событий при Каралукском обкоме партии была организована специальная лекторская группа, куда, конечно, включили и единственного на всю республику философа. Читать лекции каралукам было одно удовольствие: они вообще не знали, где находится Чехословакия, а при слове 'Прага' начинали хихикать, потому что почти такое же слово, только с придуманной буквой вместо 'г', означало у них половой орган нерожавшей женщины. А вот среди русских приходилось потрудней: многие знали, где находится Чехословакия, но почти все путали Гусака с Гереком. И уж совсем тяжело пришлось Юрию Арсеньевичу, когда он выступал с лекцией перед персоналом городской больницы. Врачи были политически грамотны и хотя благоразумно не осуждали вторжение в Чехословакию, но в душе считали, что лучше было увеличить количество койко-мест и улучшить питание больных, чем тратить народные деньги на танковые рейды через Европу. Особенно его достала молоденькая врач-физиотерапевт. Судя по ярко горящим глазам и пылающим от волнения щекам, она только-только приехала по распределению. Девушка попросила лектора поподробнее рассказать о преступных планах главарей так называемой 'Пражской весны', и особенно об их подлом проекте 'социализма с человеческим лицом'. Но вот беда, все подробности чехословацких событий Юрий Арсеньевич узнавал из тех же самых газет, что и его слушатели. По сути, добавить он ничего не мог. - Представляете, ситуация! - философ выпил водки и обвел глазами слушателей. - М-да, а из зала кричат: 'Давай подробности!' - кивнул Джедай. - И что, вы думаете, я сделал? - Закрыл собрание! - буркнул сверху Гоша. - Не-ет! Так нельзя... Но когда нашу лекторскую группу инструктировали в обкоме, то предупредили: если будут каверзные и с антисоветским душком вопросы, предлагать подойти с этими самыми вопросами после лекции. Фамилии же записать... - Неужели записали? - обмер Башмаков. - Чего записывать-то? - хохотнул Гоша. - Там небось одних кураторов ползала было. - Ладно, не мешайте человеку рассказывать. Продолжайте, Юрий Арсеньевич! ...Итак, лектор смерил девушку внимательным взглядом и спросил: - Простите, как вас зовут? - Галина Тарасовна. - А фамилия? - Пилипенко. - Галина Тарасовна, ваш вопрос, наверное, всем здесь собравшимся не очень интересен... - Совсем даже неинтересен! - подтвердил главврач, сидевший вместе с лектором на сцене. - Вот видите. Так что подойдите ко мне после лекции, я вам все разъясню в индивидуальном порядке. - А ко мне подойдите завтра после конференции, - добавил главврач. - Я вам тоже кое-что объясню. Галина Тарасовна подошла. Они долго гуляли по прибольничному саду и говорили обо всем, кроме Чехословакии. И танки на улицах Праги, и самосожжение какого-то студента на Вацлавской площади, и протесты мировой интеллигенции, включая даже такого друга Советского Союза, как Ив Монтан, - все это вдруг показалось Юрию Арсеньевичу чепухой в сравнении с юной смуглянкой, смотревшей на него темными, словно спелые вишни, очами. Выяснилось, что Галина всего год как окончила Киевский мединститут и сама попросилась сюда, в 'столицу большой химии'. А химия - это наука XXI века. Потом они сели в автобус, доехали до конечной остановки и ушли в степь... - В полупустыню! - поправил мстительный Джедай. - Это теперь полупустыня. Тогда была степь, - разъяснил философ. Свадьбу гуляли в большой столовой педагогического института, а пили в основном настоянный на чабреце медицинский спирт, щедро отпущенный главврачом, очень обрадовавшимся, что история с политической незрелостью его сотрудницы разрешилась столь благополучно. Сначала устроились в комнате общежития для семейных, а когда родилась дочь Светлана, получили квартиру прямо в центре Степногорска. И все было прекрасно: завод дымил, Юрий Арсеньевич читал студентам историю философии, жена заведовала физиотерапевтическим кабинетом, а дочь росла. Время шло, среди студентов Юрия Арсеньевича и пациентов Галины Тарасовны становилось все больше каралуков, постепенно сменивших халаты на костюмы. Однажды после лекции к Юрию Арсеньевичу подошел стройный студент и спросил: - Вы меня не узнаете, профессор? - Нет... Простите! - Я же Гарцующий На Белой Кобыле! Помните? - Что вы говорите! Так выросли... Юноша стал бывать у них дома. И сами не заметили, как Светлана в него влюбилась. А однажды утром в воскресенье раздался звонок, Юрий Арсеньевич открыл дверь и обнаружил на пороге своей квартиры ягненка с шейкой, повязанной алой тряпицей. Прожив здесь столько лет, профессор, конечно, знал, что именно так извещают каралуки родителей невесты о серьезных намерениях своего сына. Свадьбу играли в самом лучшем ресторане города: Юрий Арсеньевич с Галиной Тарасовной были люди не бедные, а отец жениха и вообще оказался пастухом-орденоносцем. И все шло хорошо. Даже замечательно, пока не пришел Горбачев. А ведь как поначалу радовались перестройке! Хочешь на лекции про Ницше говорить - пожалуйста! Хочешь семинар по Кьеркегору вести - обсеминарься! Никто тебя в обком не вызовет, никто на собрании песочить не будет. Свобода! Юрий Арсеньевич решительно вышел из КПСС и вступил в партию кадетов. А его зять тем временем организовывал Каралукский национальный фронт. Фронт, едва образовавшись, тут же провел небольшой, но шумный митинг-голодовку с требованием: 'Национальной республике - национального лидера!' В Москве посовещались, убрали первого секретаря обкома, происходившего из ярославских крестьян, и прислали настоящего природного каралука, родившегося в Москве, окончившего Высшую партшколу и работавшего прежде инструктором отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС. Родители его перебрались в Москву еще перед войной, и по весьма неожиданной причине. В 40-м в столице проводился всесоюзный фестиваль 'В братской семье народов', и каждая республика присылала для показа в ЦПКО им. Горького свою семейную пару, одетую в национальные костюмы. Почему каралукская пара по окончании фестиваля не воротилась в родные степи, история умалчивает. Новый первый секретарь сразу же на собрании степногорской интеллигенции сообщил под гром аплодисментов, что он интернационалист и важнее дружбы народов для него вообще ничего на свете нет. Вскоре русские поисчезали со всех сколько-нибудь приличных должностей. И ректором пединститута, и главврачом больницы стали каралуки. Юрия Арсеньевича не тронули только потому, что его зять был каралук, к тому же из рода Белой Кобылы, к коему, как выяснилось, принадлежал и новый первый секретарь. Но жить становилось все труднее. Выяснилось, что русские ничего, кроме вреда, коренному населению не принесли: во-первых, построили проклятую 'юрту шайтана', отравившую пастбища своими ядовитыми дымами, во-вторых, разрушили уникальный образ жизни скотоводов, в-третьих, навязали свой реакционный алфавит вместо прогрессивного алфавита майора Пампкина - и таким подлейшим образом отрезали Каралукскую республику от всего прогрессивного человечества. Более того, собственный зять Юрия Арсеньевича, ставший к тому времени советником первого секретаря (впоследствии первого президента республики), разработал доктрину, согласно которой Каралукское ханство было одним из важнейших улусов Великой Империи Чингизидов, а в настоящее время является единственной ее исторической наследницей. И главная геополитическая миссия каралуков заключается именно в восстановлении империи от Алтая до Кавказа. Дальше - больше. Оказалось, президент не кто иной, как прямой потомок великого Темучина, женившего своего внука на дочке каралукского хана. Этот исторический факт стал известен буквально на следующий день после разгрома в Москве ГКЧП. И Степногорск стал называться Темучином. - М-да, - молвил Башмаков, вспомнив ночь, проведенную под 'Белым домом'. - Кто бы мог подумать! - Никто. Каралуки всегда были такие тихие и милые! - согласился Юрий Арсеньевич. ...И вдруг разговаривать по-русски на улицах стало опасно. Закрывались русские школы, пединститут был переименован в Темучинский университет, а все преподавание переведено на каралукский. Юрий Арсеньевич, как и большинство, знал местный язык лишь на бытовом и базарном уровне, поэтому не смог сдать госэкзамен и остался без работы. Без работы осталась и Галина Тарасовна. А тут рухнула последняя надежда - зять бросил Светлану с двумя детьми: иметь русских жен стало неприлично и даже опасно для карьеры. Некоторое время жили тем, что продавали нажитое - машину, дачку с участком, посуду, ковры, одежду... Потом каралуки стали просто выгонять русских из понравившихся квартир и отбирать имущество. Мужчины, пытавшиеся сопротивляться, бесследно исчезали, а милиция, состоявшая теперь исключительно из лиц кочевой национальности, разводила руками. Химический гигант, гордость пятилеток, продали американцам, концерну 'World Synthetic Chemistry', а те его тут же закрыли, чтобы не конкурировал. Тысячи людей остались без работы, причем не только русские, но и каралуки. Пошли грабежи. Не то что в степи погулять - собаку вывести стало опасно. Впрочем, собаки начали исчезать... И вот однажды, открыв утром дверь, Галина Тарасовна с ужасом обнаружила на пороге квартиры дохлую болонку с удавкой на шее. Юрий Арсеньевич достаточно долго жил здесь и знал обычаи. Это означало примерно следующее: убирайтесь прочь с нашей земли, а то и с вами будет то же, что с собакой. Бросив квартиру, мебель и забрав только то, что можно увезти на себе, они бежали в Россию. Сначала жили в доме отдыха 'Зеленоградский', среди беженцев. Там оказалось много каралуков. К тому времени в результате свободных выборов под эгидой ООН президентом стал кандидат из рода Гнедой Кобылы, по странному стечению обстоятельств тоже потомок Чингис-хана. Победил он лишь потому, что пообещал снова пустить дым над 'юртой шайтана' и перевести алфавит на английский, после чего ожидался большой приток инвестиций. Сторонники прежнего президента пытались с оружием в руках оспорить результаты выборов и были частично перебиты, а частично изгнаны из республики. Однако никакого дыма новый президент не пустил. Зато перешел на Пампкинский алфавит, но инвестиции за этим не последовали, хотя он и получил Нобелевскую премию за неоценимый вклад в мировую культуру. Продав на сто лет вперед все разведанные месторождения тем же американцам, новый президент построил себе в степи огромный дворец с бассейнами и павлинами, вооружил гвардию новейшей техникой и стал тихо править каралуками, постепенно возвращавшимися к своему исконному скотоводчеству. На уик-энд со всей семьей президент отлетал на собственном 'Боинге' развеяться в Монако или Испанию. А город Темучин тем временем приходил в упадок. Холодные многоэтажки опустели, на площадях появились юрты, вокруг бродила скотина и щипала травку на газонах. По улицам бегали оборванные, немытые дети. Неожиданно в соседнем доме отдыха, переоборудованном под лагерь беженцев, нашелся бывший муж Светланы. Она, поплакав, его простила: все-таки у детей будет отец. Жизнь постепенно наладилась: Галина Тарасовна устроилась фельдшерицей в сельскую больницу, сняли старенький домик в поселке. Бывший главный технолог химкомбината, торговавший теперь на стадионе в Лужниках колготками, посоветовал Юрию Арсеньевичу и Светлане устроиться реализатором. Устроились. Скопили немного денег и решили расширить бизнес: продавать не чужой товар, а свой, закупленный в Польше... - Так и живем... - окончил рассказ Юрий Арсеньевич. - Не хреновее всех живете! - заметил сверху Гоша. Разволновавшийся философ уткнулся в окно, чтобы скрыть слезы. После Смоленска пошли белорусские болотины и перелески. - А мы вот на космос работали, - грустно молвил Башмаков. - Я докторскую писал... Как вы думаете, почему это все с нами сделали? - Потому что расстреливать надо за такие вещи! - гаркнул Гоша. - Уж больно ты строгий, как я погляжу! - глянул вверх Каракозин. - А тех, кто с медалями за 'Белый дом', я бы вообще на фонарях вешал! Юрий Арсеньевич посмотрел на попутчиков - в его далеких глазах была светлая всепрощающая скорбь. - Не надо никого вешать! Аристотель говорил, что Бог и природа ничего не создают напрасно. Мы должны были пройти через это. Представьте себе, что наша устоявшаяся, привычная жизнь - муравейник. И вдруг кто-то его разворошил. Что в подобном случае делают муравьи? - На демонстрацию идут! - предположил с верхней полки Гоша: после кодирования он стал очень язвительным. - Муравьи на демонстрации не ходят, - совершенно серьезно возразил профессор. - Они спасаются: кто-то спасает иголку, кто-то - личинку, кто-то - запасы корма... А потом через какое-то время муравейник восстанавливается. И становится даже больше, красивее и удобнее, чем прежний. Вспомните, в 'Фаусте' есть слова про силу, которая, творя зло, совершает добро... Постепенно в его голосе появились лекционные интонации. - А если просто взять и набить морду?! - снова встрял Гоша. - Кому? - уточнил Юрий Арсеньевич. - Тому, кто разворошил муравейник! - Муравей не может набить морду. Он может только попытаться спасти себя и близких. - И ждать, пока зло обернется добром? - поинтересовался Башмаков. - А как вы, Юрий Арсеньевич, относитесь к той силе, которая хочет творить добро, а совершает зло? - вдруг спросил Каракозин. - Простите, а кто вы по специальности? - Обивщик дверей. Но по призванию я борец за лучшее! - Борьба за лучшее - понятие очень относительное! - ответил профессор (его голос обрел полноценную академическую снисходительность). - Я уже показал вам, что разрушение - один из способов совершенствования. Так, например, нынешнее могущество Японии - результат ее поражения во Второй мировой войне... - Выходит, ты за Ельцина? - хмуро спросил Гоша. - Как человек он мне отвратителен: тупой номенклатурный самодур. Но что ж поделаешь, если история для созидательного разрушения избрала монстра. Иван Грозный и Петр Первый тоже были далеки от идеала... - А квартирку-то в центре Степногорска вспоминаете? - ехидно поинтересовался Гоша. - Вспоминаю, конечно. Но давайте взглянем на проблему sub specie aeterni, как говаривал Спиноза. - Переведите для идиотов, - попросил Каракозин. - Простите, увлекся. Взглянем на эту ситуацию с точки зрения вечности. Солженицын прав: зачем нам это среднеазиатское подбрюшье? А вот если русские с окраин будут и далее возвращаться на историческую родину, то Россия хотя бы частично восстановит свой разрушенный катаклизмами двадцатого века генофонд... Эта амбивалентность явления, надеюсь, понятна? - Понятна, - кивнул Гоша. - Нас гребут, а мы крепчаем! - Подождите, подождите, - вмешался Башмаков. - Значит, я могу убить собственную жену, а если во втором браке у меня родится гениальный ребенок, то с точки зрения истории меня оправдают! - Ерунду ты какую-то городишь! - заволновался Гоша о судьбе своей сестрички Кати. - Вы, конечно, привели крайний пример, но, по сути, так оно и есть! - Это так перипатетики думают или Спиноза? - съехидничал Каракозин, которого профессор-непротивленец начал бесить. - Нет, это мое мнение. - Тогда приготовь пятнадцать долларов! - посоветовал Гоша. - Зачем? - испуганно, вмиг утратив академическую безмятежность, спросил философ. - Докладываю: в Бресте придут большие злые муравьи. Они тоже восстанавливают свой домик. Им надо заплатить, чтобы они твои часы и сковородки вроде муравьиных яиц не унесли. Ясно? - Да, конечно... Накладные расходы предусмотрены. Но у меня просьба... Вы за меня... Я не умею, понимаете... - В лапу, что ли, давать не умеешь? - ухмыльнулся Гоша превосходительно. - Да. - Как же ты тогда торговать собираешься? - Не знаю. - Давайте выпьем за амбивалентность! - предложил Рыцарь Джедай. Вскоре Юрий Арсеньевич окончательно захмелел, начал излагать свою теорию геополитического пульсирования нации, но на словах 'инфильтрация этногенетического субстрата' уронил голову на столик и захрапел. В Бресте дверь купе отъехала. На пороге стояла молодящаяся крашеная блондинка в таможенной форме. Она окинула пассажиров рентгеновским взглядом. Но Каракозин, точно не замечая ее, продолжал петь под гитару: Извилист путь и долог! Легко ли муравью Сквозь тысячи иголок Тащить одну - свою... Строгая таможенница как-то подобрела и песню дослушала до конца. Джедай отложил инструмент, посмотрел на вошедшую, схватился за сердце и объявил, что всегда мечтал полюбить женщину при исполнении. Таможенница улыбнулась нарисованным ртом и спросила: - Ничего неположенного не везете? - Везем, - с готовностью сознался Каракозин. - Что? - Стратегические запасы нежности. Разрешите вопрос не по уставу! - Ну? - Как вас зовут? Понимаете, я японский шпион. У меня секретное задание: выяснить имена самых красивых женщин в Белоруссии. Если я не выполню задание, мне сделают 'кастракири'... - Что? - Самая страшная казнь. Хуже, чем харакири, в два раза. - Ну говоруны мне сегодня попались! - засмеялась женщина и заправила прядь под форменную фуражечку. - Лидия меня зовут. - Как вино! - мечтательно вздохнул Джедай. - Как вино, - многообещающе подтвердила она. - А багаж все-таки покажите! Гоша, изумленно наблюдавший все это с верхней полки, мгновенно спрыгнул вниз и, подхалимски прихихикивая, начал показывать содержимое баулов. Лидия для порядка глянула багаж и лишь покачала головой, обнаружив под пластмассовым цветником промышленные залежи американских сигарет 'Атлантис' и бутылки с национальной гордостью великороссов - водкой. - А этот? - таможенница кивнула на Юрия Арсеньевича, спавшего тем безмятежным алкогольным сном, после которого страшно болит голова и трясутся руки. - А это профессор. Он книжки везет, - объяснил Джедай и кивнул на багажную нишу, откуда свешивались лямки огромной сумки. Гоша, успевший вернуться на свою верхнюю полку, сделал Каракозину страшные глаза и даже крутанул пальцем у виска. - Какие еще книжки? - удивилась таможенница. - А вот образец! - Джедай взял со столика и протянул ей 'Перипатетиков'. - Боже, чем только люди не торгуют! Совсем народ дошел... - не по уставу вздохнула Лидия и, бросив на Рыцаря шальноватый взор, вышла из купе. Следом за ней Гоша вытолкал и Джедая, предварительно сунув ему в руки сложенные в маленькие квадратики доллары. Тот вернулся минут через десять со следами помады на щеке и молча отдал сдачу. - Смотри-ка, на пять долларов меньше взяла! - изумился Гоша. - Любовь с первого взгляда! - поддел Башмаков. - Что же дальше будет? - Ничего не будет, - вздохнул Каракозин и грустно уставился в окно. Тем временем состав загнали в специальное депо и стали поднимать на домкратах, чтобы заменить колеса. - А вы знаете, почему у нас железнодорожная колея шире? - спросил Башмаков. - Кажется, царь Николай Первый так распорядился? - предположил разбуженный философ. - Совершенно верно. Инженеры его спросили: будем как в европах дорогу строить или шире? А он им и ответил: 'На хер шире?' Вот они и сделали почти на девять сантиметров шире... - Я думаю, это просто исторический анекдот, - заметил Юрий Арсеньевич, облизывая пересохшие губы. - Анекдот не анекдот, а птица-тройка навсегда обречена менять колеса, чтобы въехать в Европу! - Джедай глянул на снующих внизу железнодорожников. - Пожалуй, - согласился философ. - Чаадаев сказал однажды: '...Мы никогда не будем как они. Наша колея всегда будет шире...' - И длиннее! - добавил сверху Гоша. - Разумеется, - подтвердил профессор. - А как вы полагаете, у проводников есть пиво? - Лучше чайком! - посоветовал Башмаков. - Сидите, я принесу. Когда он воротился, неся в каждой руке по два подстаканника, спор в купе продолжался. - А почему именно мы? - возмущался, свесившись с верхней полки Гоша: после кодирования он стал страшно нетерпим к чужим мнениям. - А почему они? - не соглашался Джедай. - А почему мы должны делать колею уже? - А почему они? - Может, нам еще на ихний алфавит перейти? - Может, и перейти! - По сути, - примирительно сказал философ, радостно отхлебнув чайку, - вы сейчас повторяете давний спор славянофилов и западников. Западники, фигурально говоря, считали: хватит играть в особый путь, мы должны сузить колею, чтобы беспрепятственно въезжать в Европу и со временем влиться в мировую цивилизацию! А славянофилы им возражали: нет, широкая колея - наша национально-историческая особенность и менять ничего не нужно, а Европа, если хочет с нами дружить, сама пусть свою колею расширяет... Каждый по-своему прав, а в итоге - тупик! - Нет, должен быть какой-то выход, - твердо сказал Джедай. - Просто крутой поворот иногда издали кажется тупиком. - Смотри на своем крутом повороте яйца не потеряй! - пробурчал Гоша, подозрительно принюхиваясь к чаю. - А нельзя ли так, - предложил Олег Трудович. - Они на четыре с половиной сантиметра свою колею увеличивают, а мы на четыре с половиной убавляем свою. - Олег Толерантович, тебе надо в Кремле заседать, а не челночить! - захохотал Каракозин. ...Колеса переставили, и они покатили дальше - в Польшу. На смену свеженьким церквушкам, полуразвалившимся деревням, раскисшим грунтовкам и раскидистым колхозным полям явились костлявые костелы, глянцевые после дождя шоссейки, аккуратные домики под черепицей и мелко нарезанные обработанные участки. В Варшаве они расстались. На прощание многоопытный Гоша посоветовал профессору: - Цену не спускайте, пока не начнут гнать в шею. 'Котлы' водонепроницаемые? - Только одна модель, остальные проницаемые. - Плохо, - покачал головой Гоша. - Нормально, - вмешался Каракозин. - Непроницаемую модель положите в банку с водой и показывайте в качестве образца. Говорите: остальные такие же... А правда, что Ницше болел сифилисом? - Это выдумка! Он просто сошел с ума. - За что люблю философов - так это за оптимизм! - вздохнул Джедай. Юрий Арсеньевич отправился в рейд по часовым магазинам Варшавы, а они покатили свои тележки к большому стадиону, переоборудованному под вещевой рынок. Башмаков поймал себя на том, что растянувшаяся километра на полтора толпа русских, ринувшихся с товаром от поезда к стадиону, если посмотреть сверху, действительно чем-то напоминает оживленную муравьиную тропу. В первую поездку он заработал сто шестнадцать долларов и еще привез Кате ангоровый комплект - перчатки, шапочку и шарф, Дашке - джинсовую куртку на синтетическом меху, а себе - огромный никелированный штопор с ручкой в виде сирены со щитом и мечом... 17 Эскейперу захотелось вдруг взять штопор с собой. Конечно, это смешно - тащить на Кипр, кроме сомиков, еще и дешевый польский штопор! В Ветином замке, оказывается, даже слуги имеются - греческая семейная пара. Если бы тридцать лет назад пионеру Олегу Башмакову, названному так, между прочим, в честь молодогвардейского вождя Олега Кошевого, сказали, что у него будут слуги, он, не задумываясь, дал бы обидчику в ухо. Эскейпер вообразил, как они с Ветой утром нежатся в широкой постели, возможно, даже занимаются утренним сексом или, как минимум, целуются, а в это время горничная на подносе втаскивает в спальню завтрак. 'Надо все-таки пломбу поставить!' - подумал Башмаков, нащупывая языком острые края отломившегося зуба. Случилось это два дня назад, и язык еще не привык к перемене во рту, как, наверное, слепец не сразу привыкает к исчезновению из комнаты какой-нибудь мебели, знакомой на ощупь до мелочей, до царапины на полировке... 'Хреновина какая-то в голову лезет!' - удивился Олег Трудович, отправляясь на кухню искать штопор. Он нашел штопор под ворохом целлофановых пакетов от продуктов, которые Катя никогда не выбрасывала, но, отмыв, аккуратно складывала в ящик. Сирена давно облезла. Когда Башмаков покупал ее в сувенирной лавочке, она была серебряная, а щит и меч - золотые. Пожилой поляк, упаковывая покупку, сказал на довольно приличном русском: - Россию люблю. Но почему вы предали Варшаву в 44-м? - Это Сталин виноват... - ответил Башмаков. - Матка бозка, у вас теперь во всем Сталин виноват! - Сами вы, поляки, во всем виноваты, - засмеялся Каракозин. - Выбрали гербом какую-то девицу с хвостом, дали ей в руки кухонный ножик с тарелк