кейс, еще раз внимательно просмотрел. В просроченном загранпаспорте (новый со свежей визой хранился для надежности у Веты) было множество ярко-красных, похожих на помадные следы от поцелуев, штампиков с одним и тем же словом - "Брест". Брест, Брест, Брест, Брест... Башмаков никогда подолгу не жил за границей. Две спецтурпоездки по линии комсомола - в Венгрию и Австралию. В "Альдебаране" он был невыездным, как и все остальные сотрудники. Вместо них мотались по зарубежным конференциям Шаргородский, Докукин и на крайний случай Волобуев-Герке. Потом, когда началось, Олег Трудович вдосталь почелночил в Польшу, к панам за пьенендзами. Но шоп-тур - это всего несколько дней, от силы неделя. Дольше всего он жил в Австралии - две недели. Впрочем, слово "жил" тут не подходит. За границей Олег Трудович не жил, а пребывал в состоянии некой мимоезжей оторопи. Это чувство было похоже на то, которое возникает, когда поезд дальнего следования, уже скрипя и пошатываясь, тащится по предвокзальному многопутью, когда чемоданы собраны, белье сдано протрезвевшему к концу рейса проводнику, а рука сама ищет по карманам ключ от домашней двери. Башмаков никогда не задумывался, имеет ли это чувство какое-нибудь отношение к тому, что именуется любовью к родине, и сможет ли он ради этого чувства, к примеру, молчать под пыткой или, допустим, броситься с гранатами под танк. Просто на родине он всегда чувствовал себя спокойно, по-домашнему, как если бы в одних трусах скитался по собственной квартире, почесывая, где чешется, и позевывая, как зевается, не стесняясь столкнуться с Катей или Дашкой. - Тунеядыч, ты бы хоть штаны надел - дочь-то уже взрослая! - говорила в таких случаях Катя. Башмакова всегда удивляли люди вроде Катиного брата Гоши. Такие за границей именно жили - обстоятельно, со вкусом. Они на одну ночевку в отеле устраивались словно на всю жизнь, а видом из гостиничного окна восхищались так, будто это вид из их родового замка. "Интересно, а какой вид из Ветиного замка? - подумал эскейпер. - И почему она, мерзавка, не звонит?" Может быть, передумала? А что, вполне возможно. Папа ведь предупреждал: поматросит и бросит... Да и вообще у этих нынешних девиц, как любил говаривать Слабинзон, вагинальное мышление. Никакого чувства долга! Одна точка "джи" на уме. Это тебе не Катя. И даже не Нина Андреевна! ...После того памятного объяснения на митинге Башмаков и Чернецкая вели себя так, словно никакого разговора меж ними не было, но Олег Трудович чувствовал, как Нина Андреевна, затаившись, ждет от него следующего шага. И если раньше, до разговора, она, проходя мимо, обдавала его волной мучительного равнодушия, то теперь он кожей ощущал исходящий от нее просительный призыв. Надо было только протянуть руку... Почему же он этого не сделал? Боялся Кати? Боялся себя? Стеснялся подчиненных? Ерунда! Никого он не боялся и не стеснялся. Просто не протянул руку - и все... Времена, когда подробности служебных романов и интрижек были главными темами в трудовых коллективах, канули в недвижную, покрытую кумачовой ряской советскую лету. Народ теперь шумно обсуждал скандальное заседание съезда народных депутатов, пересказывал очередную петушиную речь Собчака или надсадно хохотал над каким-нибудь ретроградом. Бурно потешались, например, над Чеботаревым, давним знакомцем Башмакова. Федор Федорович, вошедший в большую силу, вдруг стал совершать одну ошибку за другой. Сначала вместе с Лигачевым он затеял антиалкогольную кампанию и даже выступил по этому поводу в "Правде" с большой статьей под названием "Пить или жить?". Водку и прочие разновидности добровольного безумия начали продавать только после двух часов. Об умерших с перепоя без опохмелки тогда в народе стали говорить - "очебатурился". Потом в одном неловком телеинтервью он рассказал о своей знаменитой зеленой книжечке и даже показал ее с экрана. С тех пор, да еще и поныне у журналюг выражение "попасть в зеленую книжку" стало чем-то вроде намека на черные, почти расстрельные списки, и как-то забылось, что в этой книжке был и положительный раздел. Но самой большой ошибкой Федора Федоровича стало его печально знаменитое выступление на съезде депутатов, когда он как-то вдруг наивно и косноязычно принялся с трибуны буквально умолять: - На колени, если надо, встану - не рушьте то, что не вы построили! Федор Федорович сказал это и заплакал, а точнее, плаксиво дрогнул голосом. На следующий день газеты выскочили с шапками: "Чеботарев на коленях", "Рыдающий большевик" и так далее. Каракозин уморительно копировал плаксивое выступление Чеботарева - и все, кроме Башмакова, просто катались со смеху, особенно Нина Андреевна. - Чего не смеешься? - спросил Джедай подозрительно. - Ха-ха-ха! - угрюмо подчинился Олег Трудович. Башмаков, как и все, каждый вечер смотрел эти трансляции съезда и даже ссорился с Катей. Жена по другой программе самозабвенно следила за судьбой юной мулатки. Девушка мужественно противостояла сексуальным домогательствам своего подлого хозяина, а сама, в свою очередь, безуспешно пыталась отдаться недогадливому юному пастуху, не ведавшему о своем аристократическом происхождении. Зато об этом знали Катя и весь Советский Союз, существовать которому оставалось всего несколько месяцев. - Ты же Достоевского любишь! - изумлялся Башмаков. - Ах, Тапочкин, дай мне отдохнуть спокойно! Внутрисемейный конфликт закончился тем, что по записочке Петра Никифоровича прямо на складе (в магазинах ничего уже достать было нельзя) купили с приличной переплатой еще один телевизор. По вечерам Катя звонила матери - и они час, а то и два обсуждали бурные события на фазенде, уложившиеся в получасовую серию. Во время трансляции съезда Каракозин тоже любил набрать телефонный номер Башмакова и крикнуть так, что мембрана в трубке дребезжала: - Ты слышал эту гниду с лампасами? Неуставные отношения в армии, оказывается, журналисты с писателями придумали! Дикарь! Башмаков вяло соглашался, но на самом деле все эти трибунные страсти напоминали ему восстание кукол против Карабаса Барабаса. Казалось, вот сейчас бородатый детина, задевая шляпой кремлевские люстры, вывалится из-за кулис и щелкающим кнутом разгонит всю эту кукольную революцию. Но детина почему-то не вываливался. Разодравшиеся Ельцин и Горбачев тоже напоминали Олегу Трудовичу вознесенных над публикой кукол, изображающих смешную балаганную потасовку в то время, как настоящая драка идет за ширмой между невидимыми кукольниками, которые по причине занятости рук, должно быть, пинают друг друга ногами. И казалось, иногда из-за ширмы ежедневной политической суеты доносятся заглушаемые верещанием барахтающихся Петрушек нутряные кряканья да уханья от могучих ударов. После разрыва с Ниной Андреевной Башмаков вел размеренно семейный образ жизни: придя с работы, ужинал, выпивал свои сто грамм, но не больше, ибо водку теперь продавали только по талонам и надо было растягивать удовольствие на месяц. Лишь однажды, после объяснения с Чернецкой на митинге, Олег Трудович переборщил и к тому времени, когда Катя, усталая, но довольная, воротилась от ученика, жившего черт знает где, он уничтожил уже декадную норму водки и самоидентифицировался с трудом. - Как митинг? - поинтересовалась Катя, гордо показывая невесть где добытые сосиски. - Н-народ с н-нами. - Э-э, Тунеядыч, так не пойдет! Я ведь теперь на свои талоны сахар буду брать, а не водку! - весело пригрозила жена. - Ф-фашизм не пройдет! Но такие излишества были редкостью, и обычно после ужина Башмаков ложился на диван перед включенным телевизором и впадал в чуткую дремоту, сквозь которую пробивалась к сознанию наиболее значимая информация. Иногда, чтобы отмотаться от очередного воскресного митинга, он говорил Каракозину, будто по выходным работает над докторской. - Это ты, Олег Трудоголикович, брось! - сердился Джедай. - Сейчас докторскую купить легче, чем любительскую! Когда начался знаменитый августовский путч, Башмаков, ощущая в теле приятное стограммовое тепло, лежал на диване, созерцал "Лебединое озеро" и вспоминал про одного тестева клиента - администратора Большого театра. Однажды в баньке, на даче, тот рассказывал, что от дирижера в театре зависит очень многое. Например, от взятого им темпа зависит, успеет ли оркестр после спектакля за водкой в Елисеевский гастроном, закрывавшийся в десять вечера. И если музыканты с ужасом понимали, что нет, не успевают, то, глядя из оркестровой ямы на Принца, таскающего по сцене возлюбленную, они тоскливо подпевали знаменитому заключительному адажио из балета "Щелкунчик": Мы-ы о-по-зда-ли в гастроно-ом! Мы-ы-ы о-по-зда-ли в гастроно-о-ом! После выступления членов ГКЧП по телевизору Олег Трудович был в недоумении. Особенно ему не понравились дрожащие руки вице-президента Янаева. "Нет, власть трясущимися руками не берут!" - усомнился Башмаков. А ведь поначалу он чуть было не принял все это за появление долгожданного Карабаса Барабаса с кнутом. Но оказалось, это тоже куклы - суетливые, глупые, испугавшиеся собственной смелости куклы! Башмаков был, между прочим, удивлен, не обнаружив среди гэкачепистов Чеботарева. Лишь через несколько лет, наткнувшись в еженедельнике "Совершенно секретно" на мемуары кого-то из "переворотчиков", он узнал, что Федор Федорович с самого начала требовал решительных действий, вплоть до кровопролития. Мемуарист даже приводил слова Чеботарева: "Если сейчас эту болячку не сковырнем, потом захлебнемся в крови и дерьме!" Далее бывший путчист, доказывая миролюбивость своих тогдашних намерений, объяснял, что из-за этой-то кровожадности Чеботарева в последний момент и не взяли в ГКЧП... Писал он и о странном самоубийстве Федора Федоровича, застрелившегося на даче вскоре после Беловежского договора. В его забрызганной кровью знаменитой зеленой книжечке нашли запись: "НЕ ХОЧУ ЖИТЬ СРЕДИ МЕРЗАВЦЕВ И ПРЕДАТЕЛЕЙ". Но тогда, слушая "Лебединое озеро", Башмаков ничего этого не знал, а просто каким-то шестым чувством ощущал: творится какая-то большая историческая бяка. Позвонил Петр Никифорович: - Слыхал, чеписты-то каждому по пятнадцать соток обещают? Наверное, и прирезать теперь разрешат! Тесть давно пытался прирезать к шести дачным соткам еще кусочек земли с лесом, но, несмотря на все свои связи, никак не мог получить разрешение. - Наверное... - согласился Олег Трудович. - Может, и порядок наведут? - мечтательно предположил Петр Никифорович. - Может, и наведут, - не стал возражать Башмаков. Потом пришла усталая Катя и сообщила, что, судя по всему, Горбачеву - конец, потому что всю эту заваруху устроил именно он, чтобы свалить обнаглевшего Ельцина. А теперь сидит, подкаблучник, в Форосе и ждет... - Это кто же тебе сказал? - полюбопытствовал Олег Трудович. - Вадим Семенович. - А он-то откуда знает? - Он историк. Это слово - "историк" - было произнесено по-особенному, с благоговением, причем с благоговением, распространяющимся не только на профессиональные достоинства Катиного педагогического сподвижника, но и на что-то еще. Однако тогда Башмаков на подобные мелочи внимания не обращал. В ту первую ночь путча, разогретый выпитым, он придвинулся к Кате с супружескими намерениями и получил усталый, но твердый отпор. - Почему? - Потому. - Потому что демократия в опасности? - При чем здесь демократия? Я устала... Жена уснула, а Башмаков еще долго лежал и вспоминал про то, как они с Ниной Андреевной однажды собирались "поливать цветы" и вдруг объявили по радио, что умер Андропов. Это было в самом начале их романа, и с утра башмаковское тело нежно ломало от предвкушения долгожданных объятий. Но Чернецкая вызвала его в беседку у доски Почета и сказала: - Знаешь, давай не сегодня... - Почему? Тебе нельзя? - Неужели не понимаешь? Такой человек умер... И самое смешное: он согласился с ней, даже устыдился своего неуместного вожделения. Золотой они все были народ, золотой! ...В ту переворотную ночь, разволновавшись от бессонных воспоминаний, Олег Трудович встал с постели, пошел на кухню, осторожно открыл холодильник и шкодливо съел сырую сосиску. Когда он возвращался под одеяло, то услышал странный лязгающий гул, доносившийся со стороны шоссе. В Москву входили танки. На следующий день, к вечеру, в квартиру вломился возбужденный Каракозин и, задыхаясь, сообщил, что сегодня ночью обязательно будут штурмовать "Белый дом", а отряд спецназа ищет Ельцина, чтобы расстрелять. Докукин с Волобуевым-Герке заняли омерзительно выжидательную позицию, но у него в багажнике "Победы" два топорика, которые он снял с пожарных щитов в "Альдебаране". - Ну и что? - пожал плечами Башмаков. - Как что? Пошли! - Зря ты волнуешься. По-моему, они уже опоздали в гастроном, - заметил Олег Трудович, имея в виду гэкачепистов. - Какой еще гастроном? Олег Трусович, ты зверя во мне не буди! Пошли! Я тебе дам топор. - К топору зовешь? - Башмаков, покряхтывая, поднялся с дивана и покорно потек спасать демократию. Шел дождик. "Победу" бросили возле зоопарка. Завернув топорики в ветошь и натянув куртки на головы, друзья побежали к "Белому дому". Миновали серые конструкции киноцентра. Свернули с улицы Заморенова на Дружинниковскую и помчались вдоль ограды Краснопресненского стадиона. Вокруг оплота демократии щетинились арматурой баррикады. Темнели угловатые силуэты палаток. Горели костры. Только что с козырька здания выступал Станкевич, и народ еще не остыл от его пламенной речи. Друзья потолкались в толпе и набрели на кучку, собравшуюся вокруг плечистого парня, который объяснял защитникам, что в случае газовой атаки следует тотчас повязать лицо тряпкой, намоченной в содовом растворе. - Говорят, еще мочой хорошо? - спросил кто-то из толпы. - Мочой очень хорошо! - кивнул инструктор. Дождик затих. Потом сидели у костра. Юноша в кожаной куртке и майке с надписью "Внеочередной съезд Союза журналистов СССР" включил транзисторный приемник и поймал "Голос Америки". Диктор с задушевным акцентом сообщил, что на сторону народа перешел автомобильный батальон под командованием капитана Веревкина. Знакомым ворчливым голосом Веревкин сообщил, что выбрал свободу исключительно по личным убеждениям и еще потому, что трижды писал в ГЛАВПУР о злоупотреблениях своего непосредственного начальника подполковника Габунии, а в результате сам получил выговор... - Скажите, господин Веревкин, армия вся с Ельциным? - спросил диктор. - Конечно. И с народом тоже... - Врут америкашки, - засомневался работяга в нейлоновой ветровке. Он сидел, подставив ладони теплу, и пламя рельефно высвечивало его широкие бугристые ладони. - Нет, врут. Они с нами! - объяснил журналист, махнув тонкопалой лапкой. - А зачем им с нами-то? - удивился работяга. - А затем, что они хотят, чтобы у нас тоже была демократия! - А зачем им, чтобы у нас тоже была демократия? - Они хотят, чтобы во всем мире была демократия. - А зачем им нужно, чтобы во всем мире была демократия? - не унимался работяга. - Глупый вопрос! - пожал плечами журналист. - Нет, не глупый! - Да что ж ты, дядя, такой бестолковый! - взорвался Джедай, с возмущением слушавший этот диалог. - А вот ты, толковый, скажи мне: когда во всем мире демократия победит, кто главным будет? - Никто! - Не бывает так, - возразил работяга. - Да пошел ты... - Нет, погодите, надо человеку все объяснить! - заволновался журналист. - Вы хоть понимаете, что будет, если победит ГКЧП? - Что? - Прежде всего не будет свободы слова. Вам ведь нужна свобода слова? - Мне? На хрена? Я и так все прямо в лицо говорю. И начальнику цеха тоже... - А на партсобрании вы тоже говорите то, что думаете? - Я беспартийный... - Так чего же ты сюда приперся? - снова взорвался Джедай. - Надоел этот балабол меченый со своей Райкой! Порядок нужен, - угрюмо сказал работяга. - Порядок! - Это какой же порядок? Как при Сталине? - взвился журналист. - Как при Сталине. Только помягче... - Да ты... Ты знаешь, что возле американского посольства наших ребят постреляли? - окончательно завелся Каракозин. - Знаешь? Ты хочешь, чтобы всех нас к стенке?! - Ничего я не хочу. А ребятам не надо было БМП поджигать. Ты где служил? - В десанте, - ответил Джедай. - А я танкист. И когда у тебя броня горит, ты от страха в маму родную стрельнешь! - Вот я и чувствую, что вы в маму родную готовы стрелять ради порядка! - с каким-то непонятным удовлетворением объявил журналист. - А ты маму родную заживо сожрешь за свою хренову свободу слова! - скрипучим голосом ответил работяга. - А вот за это ты сейчас... - журналист поднялся с ящика, расправляя девичьи плечи и взглядом ища поддержки у Джедая. - Э, мужики! - вступился молчавший все это время Башмаков. - Кончайте, мужики! Но драки не получилось. Взлетела, ослепительно осыпаясь, красная ракета, запрыгали, упираясь в низко нависшие тучи, белые полосы прожекторов. Усиленный мегафоном голос потребовал, чтобы все отошли на пятьдесят метров из сектора обстрела. Появился инструктор в камуфляже. Он собирал бывших десантников и тех, кто говорит по-азербайджански. - А почему по-азербайджански? - Азеров на штурм погонят. Чуркам ведь все равно, кого резать. - Да здравствует Россия! - громко крикнул журналист. - Ну, началось! - радостно объявил Джедай. Он развернул ветошь и протянул Башмакову пожарный топорик. Олег Трудович взял его в руки и внутренне содрогнулся оттого, что топорик был весь красный, будто в крови. Он, конечно, тут же вспомнил, что на пожарном щите все инструменты, даже ведро, выкрашены в красный цвет, но все равно не мог отделаться от тошнотворной неприязни к топорику. Через несколько минут дали отбой. Журналист и работяга после всей этой предштурмовой суеты к костру больше не вернулись. Зато возник чахлый юноша с исступленным взором. Он стал жаловаться, что его не взяли в группу переводчиков. А зря! Ведь он в минуты особого вдохновения, выходя мысленно в мировое информационное пространство, может говорить на любом земном языке и даже на некоторых космических наречиях. - А сейчас можешь? - спросил, заинтересовавшись, Джедай. - Могу. - Скажи что-нибудь! Чахлый выдал несколько странных звуков - что-то среднее между тирольской руладой и русской частушкой. - И где же так говорят? - Если бы сегодня было звездное небо, я бы показал! - вздохнул юноша. Вообще, в толпах защитников попадалось немало странных людей. Какая-то старуха металась меж костров с плакатиком, на котором была написана группа крови Ельцина, Хасбулатова и генерала Кобеца. Она записывала доноров на случай, если кого-то из вождей ранят. А исступленный юноша ближе к утру, подремав, смущенно сознался в том, что он - инкарнация академика Сахарова, и предсказал, заглянув в общемировое информационное пространство, неизбежную победу демократии. Еще несколько раз объявляли тревогу и давали отбой. Прошла вереница людей со свечками. Это был молебен за победу демократии. Разнесся слух, будто какой-то банкир прямо из кейса раздает защитникам "Белого дома" доллары. Пока Джедай бегал искать банкира, появились кооперативщики и принялись раздавать не валюту, конечно, но бесплатную выпивку с закуской. - Много не пейте! - предупреждали они. - А то руки трястись будут, как у Янаева! Прошли и медики в белых халатах: - Больных, раненых нет? - Откуда раненые? А что, есть и раненые? - Пока, слава Богу, нет... Алкогольные отравления. Ну, обмороки и нервные припадки, в основном у женщин... Снова посыпался мелкий дождь. Где-то запели: "Из-за острова на стрежень..." Еще дважды объявляли, что к "Белому дому" движется колонна танков и прямо вот сейчас начнется штурм. Раздали даже бутылки с зажигательной смесью. - У тебя есть спички? - спросил Башмаков. Джедай кивнул, достал из кармана и проверил зажигалку. Мимо прокатили коляску с Верстаковичем. Председатель Народного фронта узнал Джедая и послал ему почему-то воздушный поцелуй. Потом был отбой и через пять минут новое страшное сообщение о бронеколонне, движущейся к "Белому дому". - Колонна слонов из зоопарка к нам движется! - пошутил Джедай. Среди ночи помчались к набережной смотреть на приплывшую баржу. Это профсоюз речников перешел на сторону Ельцина. По пути наткнулись на совершенно пьяных журналиста и работягу. Обнявшись, они невразумительно спорили о том, кто будет самым главным, когда победит демократия. Баржа была старенькая и проржавевшая. - Смотри, Олег Термитыч, что твои коммуняки за семьдесят лет с "Авророй" сделали! - сказал громко Джедай. И вся набережная захохотала. Ближе к утру откуда-то примчалась инкарнация академика Сахарова и, задыхаясь, рассказала, что путч провалился, а ГКЧП в полном составе улетел в Ирак к Саддаму Хусейну. - К Саддаму? Он их к себе в гарем возьмет! - подхватил Джедай. К рассвету демократия окончательно победила. Кричали "ура!". Прыгали от радости. Скандировали: "Ельцин! Россия! Свобода!" Размахивали флагами, среди которых, к удивлению Башмакова, почему-то преобладали украинские "триколоры". Снова появились кооперативщики - с ящиками шампанского. Молодые парни в стройотрядовской форме танцевали у костра "семь сорок". - Ребята, вы что - сионисты? - весело спросил Джедай. - Нет, мы просто евреи! - радостно смеясь, ответили они. Красная джедаевская "Победа", вся в дождевых каплях, стояла возле зоопарка. - Ты хоть понимаешь, что случилось, Олег Турбабаевич? - спросил он, убирая в багажник красные топорики. - Не понимаю, - искренне сознался Башмаков. Он и в самом деле толком ничего не понял. Зачем Горбачев запирался в Форосе, а потом, как погорелец, обернувшись в одеяло, со своей всем осточертевшей Раисой Максимовной спускался по трапу самолета? Неясно было и с путчистами: почему не послушались Федора Федоровича? Чего они боялись? И почему ничего не боялись их супротивники? Потом, когда по телевизору крутили наскоро слепленные победные хроники, Башмакова поразил один сюжет: на танке стоит Ельцин в окружении соратников и призывает сражаться за демократию, не щадя живота своего. И у всех у них, начиная с самого Ельцина и заканчивая притулившимся сбоку Верстаковичем, отважные, веселые, даже озорные глаза. Они говорят о страшной опасности, нависшей над ними, но сами в это не верят. Не верят: у них веселые глаза! А у тех, кто стоит в толпе и слушает, глаза хоть и с отважинкой, но все же испуганные. Даже у бесшабашного Каракозина, попавшего в кадр и очень этим гордившегося. Все это было странно и непонятно... - А что говорит ваш великий Вадим Семенович? - спросил Башмаков Катю. - Вадим Семенович смеется и говорит, что это не путч, а скетч! Вскоре после путча неутомимый Джедай придумал "Праздник сожжения партийных билетов". Возле доски Почета сложили большой костер из собраний сочинений основоположников да разных отчетов о съездах и пленумах, зря занимавших место в альдебаранской библиотеке. Пока бумага разгоралась, с речью выступил специально приглашенный по такому случаю Верстакович. Сидя в своей коляске, он говорил о том, что этот вот костер во дворе "Альдебарана" символизирует очистительный огонь истории, сжигающий отвратительные и позорные ее страницы. Тоталитаризм - мертв. И это счастье, потому что тоталитаризм не способен по-настоящему освоить космическое пространство. Лишь теперь, с победой демократии, в России настает поистине космическая эра! В заключение Верстакович предложил всем собравшимся дать клятву на верность демократии. - Повторяйте за мной: клянусь в эти трудные для Отечества времена не жалеть сил, а если потребуется - и самой жизни ради утверждения на нашей земле свободы, равенства, братства и гласности! Его лицо выражало в этот торжественный момент особое, безысходное вдохновение, какое в кинофильмах обычно бывает у наших партизан, когда им на шею накидывают петлю. Закончив клятву, Верстакович не удержался и куснул ноготь. Костер разошелся. Клочья пепла, похожие на угловатых летучих мышей, петлисто взмывали в небо. Каракозин, закрывая от жара лицо рукой, первым приблизился к пламени и бросил в пекло свою красную книжечку. Следом ту же процедуру повторил Докукин - лицо его при этом было сурово и непроницаемо. Третьим вышел Чубакка. Выбросив билет, он даже несколько раз потер ладони, точно стряхивал невидимые глазу коммунистические пылинки. Потом повалили остальные: членов партии в "Альдебаране" было немало. Волобуев-Герке отсутствовал по болезни, но прислал жену со своим партбилетом и кратким заявлением о полном слиянии с позицией коллектива. Башмаков на всякий случай кинул в пламя досаафовский документ, издали чрезвычайно напоминающий партбилет. Потом Докукин отвел его в сторону и очень тихо сказал: - Ты правильно сделал, что сжег. Горбачев предал партию. Ельцин - американский шпион. Говорю тебе это как коммунист коммунисту. Уходим в подполье. Праздник набирал силу. Народ выпил, стал водить хороводы вокруг огня и петь: Взвейтесь кострами, синие ночи. Мы пионеры, дети рабочих... Когда костер догорел и стемнело, принялись прыгать через слоистую огнедышащую груду пепла. Жена приболевшего Волобуева-Герке даже подпалила подол платья и очень смеялась. Настроение у нее было как на Ивана Купалу, и, выпив, она стала вешаться на Каракозина, но Джедай давно уже ко всем женщинам, кроме своей Принцессы, испытывал брезгливое равнодушие. Тогда она начала приставать к Верстаковичу, но ей дали понять, что женщинами он по инвалидности не интересуется. В конце концов активная дама увлекла в ночь Чубакку. И долго еще из-за стриженых кустов доносились ее опереточное хихиканье и его оперное покашливание. Вскоре к ним заехал Петр Никифорович - он был раздавлен. Во время путча ему позвонил начальник и как бы вполсерьеза порекомендовал послать от имени трудового коллектива ремжилстройконторы телеграмму в поддержку ГКЧП. Взамен он пообещал несколько коробок самоклеющейся немецкой пленки. Простодушный Петр Никифорович, который, как и большинство, в душе сочувствовал ГКЧП, не посоветовавшись ни с Нашумевшим Поэтом, ни с композитором Тарикуэлловым, взял и отбил эту неосмотрительную телеграмму. После победы демократии начальник снял тестя с должности за связь с мятежниками, а назначил на освободившееся место мужа своей двоюродной сестры. И не было никаких торжественных проводов на пенсию, почетных грамот и ценных подарков. Спасибо, в Лефортово не упекли! - А ведь он у меня паркетчиком начинал, - сокрушался Петр Никифорович, имея в виду вероломного начальника. - Я ж ему, сукину коту, рекомендацию в партию давал, в институте восстанавливал, когда его за драку выгнали... В прошлом году финскую ванну и розовый писсуар за здорово живешь поставил. Неблагодарность - чума морали! Башмаков распил с тестем последнюю бутылочку из месячной нормы и стал высказывать недоумение по поводу всего происшедшего в Отечестве. Начал даже излагать свою кукольную теорию, но Петр Никифорович перебил его и, кажется, впервые обойдясь в трудной ситуации без хорошей цитаты, сказал: - Никому, Олег, не верь! Суки они все рваные... Через восемь месяцев он умер на даче, читая "Фрегат "Паллада". Сначала возил навоз с фермы, а потом прилег на веранде отдохнуть с книжкой. Отдохнул... На похоронах не было никого из его знаменитых творческих друзей. Даже Нашумевший Поэт не приехал, зато прислал из Переделкино телеграмму-молнию со стихами: Св. памяти П. Н. Когда уходит друг, Весь мир, что был упруг, Сдувается, как шарик. Прощай, прощай, товарищ! Через несколько лет Башмаков случайно наткнулся в газете на эту же самую эпитафию, но уже посвященную "св. памяти" композитора Тарикуэллова. И уже совсем недавно по телевизору Нашумевший Поэт попрощался при помощи все тех же строчек с безвременно ушедшим бардом Окоемовым. Денег на похороны и поминки едва наскребли: жуткая инфляция еще в начале 92-го за несколько недель сожрала то, что тесть праведными и не очень праведными трудами копил всю жизнь. Выручил Гоша, за месяц до смерти Петра Никифоровича воротившийся из Стокгольма. Хоронили тестя бывшие его подчиненные - сантехники, столяры, малярши, штукатурщицы, паркетчики. Они очень хвалили усопшего начальника, но постоянно забывали, что на поминках чокаться нельзя. Потом хором пели любимые песни Петра Никифоровича, приплясывали и матерно ругали новое хапужистое руководство ремжилстройконторы. Теперь, оглядываясь назад, Башмаков часто задумывался о том, что Бог прибрал тестя как раз вовремя: стройматериалов вскоре стало завались, возник евроремонт, вместо розовых чешских ванн появились четырехместные "джакузи". А друзья Петра Никифоровича, гиганты советского искусства, очень быстро обмельчали. Им теперь не до евроремонтов - на хлеб не хватает. Даже Нашумевший Поэт, если верить телевизору, зарабатывает тем, что преподает литературу в каком-то американском ПТУ на восточном побережье. Но там, там, в раю, куда попал, несмотря на мелкие должностные проступки, Петр Никифорович, непременно царит (не может не царить!) чудесный, вечный, неизбывный дефицит строительных, ремонтных и сантехнических материалов, дефицит, охвативший всю ойкумену и все сущие в ней языки. И незабвенный Петр Никифорович после отсмотра рабочей копии нового фильма дает творческие советы великому Феллини, а тот кивает: "Си, си, амико! Ты, как всегда, прав!" 15 Эскейпер снова посмотрел на часы, снял телефонную трубку и набрал Ветин номер. Нежный женский голос с приторным сожалением сообщил, что абонент в настоящее время недоступен, и попросил перезвонить попозже. Потом то же самое было повторено по-английски. - Била-айн! Странно! Сколько можно сидеть у врача? Сейчас все это просто делается: да - да, нет - нет... Может, к отцу заехала попрощаться и отключила 'мобилу'? Странно... Однако жизнь научила Башмакова никогда не волноваться заранее и не тратить попусту драгоценные нервные клетки. Правда, теперь точно доказано, что нервные клетки восстанавливаются-таки, - но все равно их жалко! Он решил перезвонить Вете через полчаса и уж потом, если ситуация не прояснится, начать тревожиться и что-то предпринимать. Пока же самое лучшее - продолжать сборы. Ничто так не отвлекает от неприятностей, как сборы в дорогу. Это знает любой эскейпер. Еще только продумывая будущий побег, Башмаков решил непременно забрать с собой всю одежду. Нет, он не собирался тащить на Кипр это старье. Просто было бы негуманно оставлять брошенной жене свое барахло как наглядное свидетельство неверности и вероломства. Чего ж хорошего, если несчастная женщина рыдает над стареньким свитером сбежавшего мужа? А почему, собственно, он решил, что Катя будет рыдать? Может быть, она быстренько-быстренько утешится с каким-нибудь новым Вадимом Семеновичем - и тот станет разгуливать по его, башмаковской, квартире, в его, башмаковском, махровом халате и в его, башмаковских, тапочках на меху? Нет, это недопустимо: ни рыдания, ни чужое разгуливание в его, башмаковских, тапочках! Олег Трудович полез на антресоли и начал рыться в пыльном хламе, испускающем непередаваемый, чуть пьянящий запах прошлого. Боже, сколько на антресолях оказалось совершенно никчемных, но абсолютно невыбрасываемых вещей! Старые вещи напоминают чем-то выползни. Человек ведь тоже вырастает - из одежды, из книг, из вещей - и время от времени сбрасывает все это, как змея, линяя, сбрасывает свою шкурку. Но, в отличие от пресмыкающихся, человек не бросает выползни где попало, а складывает в шкафах, чуланах, сараях, на чердаках и антресолях... Впрочем, если бы змеи были существами разумными, то, конечно, тоже не выбрасывали бы бывшие шкурки, а бережно хранили их как память о прошлом. И в этой змеиной цивилизации существовала бы, наверное, целая индустрия, производящая специальные ларчики, футляры, шкафчики для сброшенных шкурок. Вот, к примеру, маленькая розовенькая коробочка - подарок детенышу к самой первой линьке. А вот футлярчик побольше, украшенный крылатой ящеркой с луком и стрелами, - это для первой совместной линьки змеиных молодоженов. Большой красивый шифоньер, где шкурки висят, как рубашки, на специальных плечиках с бирочками для дат, обычно преподносится уходящим на пенсию заслуженным пресмыкающимся. Ну, хорошо... А куда в таком случае деваются шкурки после смерти хозяев? Скорее всего, хранятся у родственников или кладутся рядом с усопшим в гробик, узкий и длинный, как футляр для бильярдного кия. А может быть, наоборот: все выползни собирают в особом научном центре, где ученые - очкастые кобры - бьются над проблемой воскрешения отцов и оживления шкурок... Но эскейпер так и не решил, куда деваются шкурки усопших разумных гадов, ибо в этот момент нашел то, что искал, - баул из брезента. В него при желании можно было вместить комплект обмундирования для мотострелковой роты. Эту огромную сумку со съемными колесами изобрел Рыцарь Джедай и изготовил в двух уникальных экземплярах, когда они начали 'челночить'. А что еще оставалось делать? В 92-м финансирование 'Альдебарана' резко срезали, научную работу свернули, а зарплату не повышали, хотя тех денег, на которые раньше можно было жить месяц, теперь хватало на несколько дней. Как выразился однажды Джедай, инфляция - инфлюэнца экономики. Докукин, правда, сдал один из альдебаранских корпусов под страховое общество 'Добрый самаритянин'. Сыпавшееся здание сразу же отреставрировали, устлали коврами, утыкали кондиционерами, обсадили голубыми елями, а компьютеры и прочую оргтехнику завезли такую, что Башмакову, работающему все-таки не на наркомат коневодства и гужевого транспорта, а на космос, подобное оборудование даже не снилось. Скопившиеся у подъезда иномарки охранялись специальными громилами в камуфляже - и на территорию 'Альдебарана' теперь стало попасть сложнее, чем в прежние режимные времена. Докукин поначалу регулярно проводил собрания трудового коллектива и обстоятельно, со скорбными подробностями рассказывал про то, что денег, получаемых за аренду корпуса, с трудом хватает даже на элементарные нужды НПО. Он, надо заметить, сильно изменился, и прежде всего изменилось положение бровей на его широком красном лице: в прежнее, советское, время они были сурово сдвинуты к переносице, а теперь стояли трагическим домиком. Голос тоже преобразился: из командного превратился в устало-просительный: - Надо, надо, товарищи, думать над смелыми конверсионными проектами! Не мы с вами этот рынок придумали... Но в рынке жить... - По-рыночьи выть! - подсказал из зала Джедай. - Вот именно. Надо прорываться! Говорю это вам... совершенно ответственно! Например, очень перспективна идея производства биотуалетов для дачных домиков, а также фильтров для водопроводной воды, в которой теперь жуткое количество самых чудовищных примесей. Мы, например, с женой из крана давно уже не пьем! И действительно, вскоре были разработаны и изготовлены фильтр 'Суперроса', а также образец биотуалета 'Ветерок-1' - изящное обтекаемое изделие из мраморного пластика. Оба приспособления хранились в директорском кабинете. И Докукин во время переговоров с предполагаемыми партнерами или инвесторами торжественно указывал пальцем на 'Ветерок-1' и говорил: 'Это - наше будущее!' А нервных сотрудников, пришедших к нему на прием по личным вопросам, он отпаивал исключительно отфильтрованной водой. Но массовое производство биотуалетов и фильтров все как-то не налаживалось... Первое время директора слушали развесив уши, верили каждому слову. Потом, когда у него появился новенький 'Рено', а жену кто-то в городе заметил в 'Хонде' с шофером, народ зароптал и во время очередного собрания поинтересовался, откуда такая роскошь, если в 'Альдебаране' нет денег на писчую бумагу для научных отчетов? Первым, как всегда, выскочил Рыцарь Джедай и напрямки спросил, на какие шиши директор нищего НПО купил себе пятикомнатную квартиру на улице Горького? Собрание возмущенно зашумело, и следом за Каракозиным выступило еще несколько правдолюбцев, добавивших к сказанному разоблачительные сведения о том, что начальство строит себе дачу в Загорянке, а летом ездило всей семьей в Тунис... Кто-то даже ностальгически вспомнил Шаргородского с его тремя невинными старенькими холодильниками на скромной дачке. Ангел был, просто-напросто седокрылый ангел в сравнении с этим живоглотом! Недолго думая, решили выгнать Докукина из директоров прямо тут же на собрании, но председательствовавший Волобуев-Герке осторожно заметил, что это невозможно по причине отсутствия кворума и некоторых особенностей устава закрытого акционерного общества, в которое к тому времени превратился 'Альдебаран'. Бывшего парторга сначала не хотели слушать, и прежде всего из-за того, что у него самого недавно появилась новая 'девятка'. Однако Джедай, нахмурившись, распорядился: - Без кворума наше решение будет недействительно. Наймем юриста и подготовимся. Собираемся через неделю и гоним его к чертовой матери! А материалы направляем в прокуратуру! Докукин слушал все это не возражая, не перебивая, не оправдываясь и только грустно-грустно глядел на своих гневных обличителей, точно провидчески знал про них нечто очень и очень печальное. Так оно и оказалось: всех правдолюбцев на следующий день уволили по сокращению штатов. Заступиться было некому: ни профкома, ни тем более парткома в 'Альдебаране' давно уже не было. Не тронули только Каракозина, учитывая его заслуги перед демократией и личные связи с высоко взлетевшим Верстаковичем. Впрочем, народ и сам от такой жизни стал разбегаться. Первым уехал за границу по контракту Чубакка: у его жены, несмотря на бдительность кадровиков, нашлись родственники в Америке. А вскоре в кабинет к Башмакову зашла Нина Андреевна и положила на стол заявление - по собственному желанию. - Ты? - удивился Олег Трудович. - И куда же? - Омка в университет будет поступать. Нужен репетитор по английскому. Я устроилась 'гербалайф' распространять. Они процент с выручки платят. - Ну, как знаешь... - он поставил резолюцию для отдела кадров. - Ты помнишь мою записку? - вдруг, густо покраснев, спросила Чернецкая. - Конечно. - Хорошо, что помнишь... Помни, пожалуйста! - Значит, ты меня еще не простила? - Нет, не простила. Нина Андреевна пошла к дверям, но на самом пороге остановилась и оглянулась. Их глаза встретились, и в перекрестье возникло размытое розовое облачко, очень отдаленно напоминающее два тела, мужское и женское, завязанные в тугой узел любви. Потом закрыли весь отдел. Объясняться Башмаков отправился один, потому что горячий Джедай обещал набить директору морду прямо в кабинете. Докукин грустно выслушал обличительно-умоляющую речь и вздохнул: - Прав. Прав! Но ты думаешь, это мне твой отдел не нужен? Нет, это им, - он показал пальцем вверх, - не нужен. Мы все им не нужны. Им вообще ничего, кроме власти и баксов, не нужно! Это же враги. Вра-ги! Они специально все разваливают. Ты еще не понял? - А как же подполье? - с еле заметной иронией осведомился Башмаков. - Эх, Олег, если бы ты знал, - обреченно вздохнул Докукин. - В каком я теперь глубоком... подполье. Глубже не бывает. Ед