-- Нам это не подойдет! -- взмолилась Алла. -- Как угодно... -- Что же делать? -- расстроился я. -- Ничего страшного,-- успокоил мсье Плюш.-- Приходите послезавтра! Я позабочусь. -- А может, поищете сегодня? -- попросила огорчившаяся за меня Алла. -- Дорогие мои товарищи,-- улыбнулся мсье Плюш.-- Под прилавком я искал, когда работал директором комиссионного магазина в Ростове. Только послезавтра. -- Но послезавтра мы улетаем! -- объяснила Алла. -- Когда ваш самолет? -- В 15.20... -- Приходите в десять, и вы получите свою дубленку. Учитывая неудобства, я сделаю вам скидку 50 франков. -- Точно? -- не удержался я. -- Неточные здесь прогорают в неделю! -- снова погрустнев, отозвался мсье Плюш. Умело сложенная, дубленка превратилась в небольшой и довольно легкий сверток. Алла отсчитала свои триста пятьдесят франков, и на ее лбу тут же разгладилась морщинка приобретательства. -- Привет Манане! -- провожая нас к выходу, сказал мсье Плюш. -- И пусть в следующий раз привезет побольше звездочек. Скажите ей, я возьму по пять франков за штуку... -- Каких звездочек? -- С маленьким кудрявым Лениным. Манана знает. Очень хорошо тут идут, чтоб вы не сомневались... На улице Алла долго и нежно успокаивала меня, мол, один день ничего не решает, а зато пятьдесят франков на дороге не валяются. Потом, вдруг озаботившись, она стала выспрашивать, не слишком ли бросаются в глаза дефекты ее обновки. -- Совершенно не бросаются,-- в свою очередь утешил я.-- Представь, что ты купила ее за три тысячи и один раз проехала на метро в час пик... К Лувру мы возвратились, разумеется, с опозданием: полчаса назад экскурсия должна была кончиться, но у выхода не было никого из наших, кроме Торгонавта. Он, видимо, передумал быть серой музейной мышью и энергично впаривал изумленным туристам стеклянные баночки с икрой.. Негры, поблизости торговавшие открытками и буклетами, поглядывали на него с неудовольствием. Заметив нас, Торгонавт крикнул, что если у меня или у Аллы есть с собой икорка на продажу, он с удовольствием поможет нам ее пристроить, не взяв ничего за посредничество. Наконец, объявилась и наша спецтургруппа. Друг Народов громко возмущался полным отсутствием дисциплины: все разбрелись по Лувру, полностью потеряв ориентацию во времени и пространстве. Но, слава богу, мадам Лану догадалась устроить засаду возле "Гермафродита" и постепенно выловила всю группу. Нашего отсутствия никто не заметил, и только Диаматыч с пониманием покосился на сверток у меня в руке. XV.  -- А сейчас три часа свободного времени,-- ообъявил Друг Народов. -- Три часа на разграбление Парижа! -- пояснил я. Товарищ Буров неодобрительно выпятил подбородок. -- Через три часа встречаемся у автобуса! -- продолжал инструктаж замрукспецтургруппы. -- Опоздавшие будут... -- Лишены советского гражданства! -- прибавил я. Все засмеялись, а Спецкор показал мне большой палец, мол, растешь, сосед! -- С вами, Гуманков, мы еще поговорим! -- грозно предупредил товарищ Буров.-- А теперь все свободны. Время пошло! Как по команде наша спецтургруппа ринулась на штурм Парижа торгового, а мы с Аллой двинулись по улице с праздной неторопливостью людей, которым некуда больше спешить и нечего больше купить. Опускались сумерки. Сквозь витринное стекло маленького магазинчика мы заприметили Торгонавта. Он протянул хозяину китайцу руку, как для поцелуя, а тот, склонясь, внимательно рассматривал перстень с печаткой в виде Медного всадника. -- Костя, остается 50 франков. Давай купим что-нибудь для тебя,-- предложила Алла.-- Одеколон, например... -- А если этот Плюш-жоржет передумает и захочет 350? -- усомнился я. -- Он обещал! -- А если?! И потом я хочу купить жвачку Вике... -- Очень жаль, что ты так мало думаешь о себе! -- раздраженно сказала Алла. Ради праздного любопытства мы зашли в "Тати" -- это, как объяснила нам мадам Лану, самые дешевые парижские универмаги, придуманные, между прочим, русским человеком с непустячной фамилией -- Татищев. В "Тати" было по-мосторговски людно, шумно и душно, отчего я сразу почувствовал себя по-домашнему. К кассам выстроились длинные горластые очереди. Покупатели с раздувшимися пакетами не могли разойтись в узких проходах между рядами вешалок. Две толстые негритянки совсем по-нашему .бранились из-за кофточки, одновременно, за разные рукава, вытянутой из разноцветной кучи дешевого тряпья. Возле груды галстуков, похожей на клубок тропических змей, Пипа Суринамская выбирала обновку для Гегемона Толи, который стоял выпятив грудь и поедая генеральшу глазами. -- Знаешь,-- сказала Алла,-- когда я у девиц в Москве видела пакеты "Тати", я, дурочка, думала, что это что-то шикарное, вроде Кардена. -- Я тоже. -- Костя, зачем ты дразнишь Бурова? Ты очень смелый? -- Нет, не очень... -- Тогда зачем? -- Чтобы понравиться тебе! -- Ты -- ребенок... -- Тебе это не нравится?.. -- К сожалению, нравится... -- Почему "к сожалению"? -- Если б я знала... почему! На улице, прямо по тротуару были расстелены зеленые и малиновые паласы, на них стояли легкие столики, а у столиков на ажурных стульчиках сидели веселые люди, они пили кофе из крошечных чашечек, вино из высоких бокалов, но особенно меня поразила огромная пивная кружка,-- в два раза больше моей, тоже не маленькой, дулевской емкости. Из этой кружищи лениво прихлебывал дохлый юнец, наверное, еще не зарабатывающий даже на лимонад. Уличный торговец цветами, по виду араб, профессионально уловив мою мягкотелость, привязался к нам с букетом белых роз. Он переводил взгляд с влажных бутонов на Аллу, цокал языком, и, понимая, что если меня не остановят, произойдет непоправимое, я полез в карман. Но великодушная Алла сердито накричала на цветоношу, и он, совершенно не огорчившись, исчез. Я представил себе, что у меня очень много франков. Не важно, сколько... Достаточно, чтобы зайти в универмаг (не "Тати", конечно!) и выйти одетым, как истый парижанин. Интересно, смог бы я так же непринужденно сидеть у столика, так же рассеянно-добродушно озирать уличную вселенную, так же лениво потягивать пиво из причудливой, как реторта, кружки?.. Нет, не смог бы... Пековский смог бы, а я нет... Почему окружающий мир для меня не источник радости, а источник постоянно ожидаемой опасности? Почему к пяти общедоступным чувствам в меня всажено шестое -- испуг? Нет, это не страх перед чем-то определенным. Это способ постижения жизни: зрение, обоняние, осязание, слух, вкус и -- испуг. У ящерицы есть юркий язычок, которым она перепроверяет свое зрение, а у меня -- испуг... -- О чем ты думаешь? -- спросила Алла. -- О нас... Но я думал о моей матери. Давно, еще в пору своей профсоюзной активности, она водила по заводу иностранную делегацию, кажется, чехов, показывала производство, объясняла технологию -- и чехи преподнесли ей сверток. Она впопыхах сунула его в служебный сейф с профсоюзной документацией, повела зарубежных друзей обедать в заводскую столовую, где по такому случаю состряпали что-то особенное из продуктов, выделенных по лимиту специальным распоряжением райкома партии. Домой мать приехала поздно, уснула мгновенно, а среди ночи вскочила от ужаса: ей приснилось, что в свертке -- бомба. Рыдания, ругань ничего не понимающего спросонья отца, ночное такси, поездка через весь город, ключ, никак не попадающий в замочную скважину, надгробие стального сейфа, сверток, к которому страшно прикоснуться, но позвонить, куда следует, еще страшней, неизвестно уж какая таблетка валидола под онемевший от мятной горечи язык... И шесть фужеров из чешского стекла в коробке, переложенные синтетической мягкостью... -- Ты давно знаешь Пековского? -- спросил я. -- Не очень. Мы познакомились после моего развода. Он принимал у меня вместе с заказчиком программу... -- А кто был твой муж? -- Не знаю... -- В каком смысле? -- В прямом. Я выходила замуж за чудесного парня... Однокурсника. Умного, веселого, сильного. Любого перепьет, любого перешутит, любому в морду даст, если нужно... И он не имел ничего общего с тем существом, которое поселилось потом у меня на диване перед телевизором... Костя, может быть, мужчины в браке окукливаются, как насекомые? -- Возможно,-- не стал спорить я. -- Мой муж говорил так: коммуняки делают все, чтобы я ничего не затевал и не задумывался, а я буду вообще лежать и совсем не думать... Когда так же поступят миллионы, этот огосударствленный идиотизм рухнет! -- Ты была замужем за умным человеком! -- удивился я. -- Да, умным и жалким... Это легко. Ты попробуй вопреки всему быть белозубым, веселым, богатым! -- Это трудно,-- вздохнул я и языком нащупал в зубе дырку, которую давно собирался запломбировать. -- Да, трудно! Нужно напрягаться. Борец -- это не запаршивевший диссидент с Солженицыным за пазухой, а тот, кто умудряется вопреки всему жить, как человек... -- Как Пековский? -- уточнил я. -- Я не люблю Пековского. Успокойся! Но он способен сопротивляться жизни. Он может защитить от нее. Понимаешь? Пусть лучше нелюбимый защитник, чем любимый -- как это Машенька сказала? -- бабатя... И Алла посмотрела на меня с таким гневом, что сердце мое похолодело. Когда красивая женщина сердится, она становится еще красивее. Заглядевшись на Аллу, я чуть не врезался в отрешенно лобзающуюся парочку. Уличный поток обтекал их так, словно это была городская скульптура вроде роденовских поцелуйщиков. Мы свернули с освещенной улицы и присели на лавочку в маленьком скверике, окаймленном геометрически подстриженным кустарником. Кучки облетевшей листвы в темноте казались ямами. -- Понятно,-- сказала Алла,-- ты завел меня сюда с гнусными намерениями... -- Разумеется,-- отозвался я, изготавливаясь к поцелую. -- И тебе меня не жалко? -- Нисколько! -- Я обнял ее за плечи и начал медленно клониться к светлевшему в темноте лицу. -- Не надо! -- прошептала она. -- Надо! -- отозвался я, помня школьную заповедь, что в таких случаях главное -- не замолкать и говорить что-нибудь. Поцелуй вышел неудачный. Я, кажется, обслюнявил в темноте Алле щеку, пока наконец не напал на ее губы. А когда она захотела оторваться от меня, я проявил неуклюжую настойчивость, в результате чего раздался совсем уж неприличный всчмок... -- Костя, да ты совсем не умеешь целоваться! -- засмеялась Алла. И мне показалось, что она тоже меня сравнивает, не знаю уж с кем -- со своим бывшим мужем или нынешним Пековским. Я ощутил совершенно ребяческую, беспросветную до сладости обиду и встал. Назад мы возвращались молча. Около автобуса, уставившись на часы, как судья на секундомер, караулил Друг Народов. Кажется, он был очень разочарован, что мы с Аллой пришли вовремя. Все были с покупками. В глаза бросался Гегемон Толя, одетый в новый белый аленделонистый плащ и галстук, выбранный для него Пилой Суринамской, которая, в свою очередь, нежно поглядывала на стоявшую у ее ног сумку, раздувшуюся, как свиноматка. Спецкор держал между колен аккуратно упакованные горные лыжи. Товарищ Буров был при коробке с телевизором, стоившим, по моим понятиям, тысячи полторы, а то и две. Поэт-метеорист, занявший у мадам Лану под премию пятнадцать франков, прикладывался к пузатенькой бутылочке... Опоздал Торгонавт. Он был бледен, словно человек, из которого трехведерным шприцем вытянули всю кровь. -- Почему вы опоздали? -- грозно спросил товарищ Буров. Торгонавт поглядел на него умирающим взором и всхлипнул. -- Вы потеряли паспорт? -- встревожился рукспецтургруппы. -- Нет... -- помотал головой Торгонавт. -- А что случилось? -- вмешался Друг Народов.-- Была провокация? -- Не-ет... Я... купил себе пиджак за сто пятьдесят франков... А в другом магазине такой же стоил сто десять... Эта душераздирающая информация вызвала единодушное чувство сострадания, и несчастный Торгонавт не был лишен советского гражданства. XVI.  Вечером, после ужина, провели планерку, посвященную итогам дня и предстоящему посещению пригородного района Парижа, где у власти коммунисты. Поскольку после посещения муниципалитета, спичечной фабрики и лицея планировался товарищеский обед с участием активистов местного отделения ФКП, товарищ Буров предложил Поэта-метеориста с собой не брать... -- Жалко! -- возразила Алла.-- Все-таки последний день в Париже. Пусть пообещает, что не будет пить! В ответ Поэт-метеорист обозвал нас всех помойными чайками, сказал, что в гробу видал этот наш подпарижский райком партии и что если мы будем на него давить, то он выберет свободу, а нас всех за это по возвращении удавят. Затем он решительно потребовал взаймы у. Гегемона Толи десять франков, тот, растерявшись от неожиданности, дал -- и, обретя вновь гордую алкогольную автономию, Поэт-метеорист в сопровождении своей верной Пейзанки покинул штабной номер. Когда всех отпустили, Друг Народов с видом подлого мультипликационного зайца сказал: -- А вот Гуманкова попрошу остаться! Товарищ Буров неподвижно сидел в кресле, и на его лице застыло апокалипсическое выражение. Заместитель же ходил по номеру решительными шагами и высказывал от имени руководства спецтургруппы резкое неудовольствие по поводу моего безобразного и антиобщественного поведения. -- Постоянные нарушения дисциплины! Постоянные высказывания с душком!.. -- С каким душком? -- уточнил я. -- Не прикидывайтесь! И не берите пример с вашего соседа! Он журналист. А вы? Кто вы такой? И что вы себе позволяете?! -- А что я себе позволяю? -- Пугливая предусмотрительность подсказывала, что чем дольше мне удастся прикидываться полудурком, тем лучше. -- Вы, кажется, женаты? -- вступил в разговор товарищ Буров. -- Вы, кажется, тоже? -- не удержался я. -- Прекратите хамить руководителю группы! -- взвизгнул Друг Народов.-- Мы обо всем сообщим в вашу организацию! Вы понимаете, чем все это для вас кончится? -- А у меня еще ничего и не начиналось... -- Подумайте о последствиях, Гуманков! -- пригрозил замрукспецтургруппы. -- Шутите с огнем! -- Не надо меня пугать! -- взорвался я.-- Что вы у меня отнимете? Компьютер? А кто тогда будет вашу икру считать? -- Какую икру? -- Красную и черную... -- Опять хамите! -- Друг Народов топнул ногой и растерянно глянул на товарища Бурова. -- Не понимает! -- медленно определил ситуацию рукспецтургруппы. -- В Союзе мы ему объясним... -- Вы понимаете, что станете невыездным?! -- в отчаянии крикнул Друг Народов. Как человек на 90% состоит из воды, так моя ответная фраза примерно на столько же состояла из полновесного нецензурного оборота, необъяснимым образом извергнувшегося из глубин моей генетической памяти. Именно оттуда, ибо целого ряда корнесловии, особенно поразивших моих хулителей, я раньше и сам никогда не слыхал... В коридоре меня терпеливо ожидал Диаматыч. -- Посовещались? -- заискивающе спросил он. -- Вот именно. А вас я, кажется, предупреждал... -- Простите, я хотел только доложить, что вернулся своевременно... -- Хорошо. Что еще? -- Еще я бы советовал вам повнимательнее присмотреться к Поэту. Мне кажется... -- Меры уже приняты! -- резко ответил я и уставился ему в переносицу.-- Что еще? -- Просьба! -- ответил Диаматыч, вытягивая руки по швам. -- Говорите! -- Можно я завтра еще раз с ними встречусь? -- Пользуетесь моим хорошим отношением!.. -- Последний раз! -- взмолился он.-- Поймите меня правильно! -- Ладно. О возвращении доложите! ...Спецкор, выслушав мой рассказ о стычке с товарищем Буровым, сказал, чтобы я не обращал внимания на этого бурбона, так как ни один руководитель не заинтересован в привлечении внимания к поездке. Мало ли что может всплыть? Вдруг выяснится, что один из членов группы занимался незаконной продажей икры, принадлежащей не только ему, но и руководству? Или всплывут на поверхность некоторые подробности морального разложения и злоупотребления общественными финансовыми и алкогольными фондами? Так что все эти обещания -- направить письмо на работу, сделать невыездным -- страшилки для слабонервных. И вообще, если он, этот горкомовский пельмень, хоть что-нибудь вякнет, Спецкор такое напишет о нем, что строгач с занесением покажется товарищу Бурову самой большой его жизненной удачей! Потом мой великодушный сосед демонстрировал свои чудесные пластиковые лыжи, обещал как-нибудь взять меня в горы и сделать из меня же настоящего мужчину. В заключение Спецкор заявил, что если бы ему предложили выбирать между горными лыжами и красивыми женщинами, то он, не колеблясь, выбрал бы лыжи, ибо два этих удовольствия даже нельзя сравнивать... -- А Мадлен? -- спросил я. -- В том-то и дело, что она тоже горнолыжница! -- помрачнел Спецкор. В дверь постучали. Предполагая, что это бестолковый Диаматыч снова вышел на связь, я, как был -- в семейных сатиновых трусах и синей дырявой майке,-- босиком побежал открывать. На пороге стояла Алла в длинном шелковом халате. Волосы ее не просохли еще после душа. -- Извини...-- сказала она.-- Знаешь, Машенька опять ушла с Поэтом... -- Наверное, она его любит,-- предположил я, незаметно подтягивая трусы и закрывая пальцами дырку в майке. -- Наверное. Но они куда-то дели мой кипятильник, а я хотела выпить чаю... -- Нет проблем! -- раздался голос Спецкора. Одетый в белоснежный адидасовский костюм, он стоял рядом со мной и держал в руках искомый кипятильник.-- Но только учтите, Аллочка, французы больше боятся русских туристов с водонагревательными приборами, чем террористов с пластиковыми бомбами... -- Я буду осторожна,-- пообещала Алла. -- Нет, вам нужен контроль специалиста! -- заявил мой сосед.-- Константин, тебе поручается... -- Я уже лег спать! -- был мой ответ. -- Заодно и чаю попьешь! -- настаивал Спецкор. -- Чай перед сном возбуждает! -- уперся я рогом. -- Спокойной ночи! -- сказала Алла. Она уходила по коридору, а я стоял и смотрел, как под тонким шелком движется и живет ее тело. -- У тебя случайно в детстве не было сексуальной травмы! -- озабоченно спросил Спецкор. -- А что? -- Ничего. Бедная Алла! Можно подумать, что ты голубой. Но поскольку я лично проспал с тобой в одной постели целую неделю, приходится делать вывод, что ты просто пентюх! Наверное, Спецкор прав... Я тихо лежал на своем краю нашей дурацкой общей кровати и думал о том, что очень похож на большую седеющую марионетку, которую дергает за ниточки оттуда, из прошлого, некий мальчишка с насмешливыми глазами и круглым, обидчивым лицом. Ему было лет тринадцать, когда во время школьного вечера он влюбился в очень красивую девочку из параллельного класса. Как протекает эта нежная ребяческая дурь, общеизвестно: он страдал, старался лишний раз пройти мимо ее класса, нарочно околачивался возле раздевалки, чтобы дождаться момента, когда она будет одеваться, и поприсутствовать при этом. Невинное детское томление -- и ничего больше! А рядом с его школой была товарная станция, откуда ребята таскали странные стеклянные шарики величиной с голубиное яйцо. Они были темно-янтарного цвета -- совсем такого же, как глаза той замечательной девочки. И вот однажды, во время репетиции сводного хора, мальчишка взял и ляпнул, что ее глаза похожи... похожи... на эти самые таинственные шарики. "Принеси! -- приказала она.-- Я хочу видеть..." Вечером, когда стемнело, он перелез через островерхий железный забор и, рискуя быть покусанным собаками, набил полный карман, а дома получил хорошую взбучку за разорванное пальто и ободранные ботинки. Но это было ерундой по сравнению с мечтой о том моменте, когда он протянет ей пригоршню этих самых непонятных шариков, назначение которых, быть может, и заключалось только в том, чтобы напоминать цвет ее глаз. На следующий день она дежурила по классу, и он долго торчал возле раздевалки, прежде чем дождался ее появления. И дождался... С ней рядом вышагивал здоровенный старшеклассник, славившийся на переменах своей хулиганистостью, модной взрослой стрижкой, и подростковыми желтоголовчатыми прыщами. Возле самых вешалок верзила вдруг схватил эту недостижимую принцессу за плечи и стал сноровисто целовать ее в губы, а она, по-киношному закрыв глаза и откинув голову, даже не сопротивлялась. Только левой рукой, свободной от портфеля, лихорадочно поправляла черный передничек. Бедный мальчик представил себе слюнявый рот этого парня, его тяжелое табачное дыхание, его угристое лицо, приплюснутое к ее лицу,-- и мальчику стало плохо, очень плохо. Нет, не в переносном смысле, а в самом прямом. Роняя из карманов темно-янтарные шарики цвета ее закрытых от удовольствия глаз, он бросился на улицу, на воздух, и в школьном садике, возле яблони, его вывернуло... А детские комплексы, как понял я впоследствии, обладают поистине стойкостью героев Бородина... XVII.  Мэр-коммунист оказался низеньким, длинноносым смешливым человечком, он острил, рассказывал забавные истории, сам над ними хихикал и грустнел лишь в том случае, если речь заходила о международном рабочем движении. А когда во время торжественного обеда, накрытого в ресторане, рядом с местным отделением ФКП, основательно уже поднасосавшийся и впавший в застольную эйфорию товарищ Буров заметил, что раньше Советская власть была только в уездном городишке Иванове, а вот теперь -- сами понимаете, в глазах веселого мэра мелькнул настоящий ужас. Утешился он лишь после того, как Друг Народов вручил ему огромную матрешку, внутри которой, вопреки ожидаемому, таилась бутылка русской водки. Алла весь день была со мной равнодушно любезна, словно мы только что познакомились в очереди к зубному врачу. В отель возвращались уже по вечернему Парижу, и где-то за домами торчала Эйфелева башня. Спецкор тихо слинял на решающее свидание с Мадлен. Я поднялся в номер и, наслаждаясь одиночеством, начал неторопливо разуваться. Мне было о чем поразмышлять, ибо именно сегодня я вдруг почувствовал, как в моем теле, подобно гриппозной ломоте, возникло странное тянущее ощущение, обычно именуемое ностальгией. Нет, мне еще не хотелось в Москву, я еще не насытился Парижем, но странные внутренние весы, на первой чаше которых лежит восторг первооткрывателя, а на второй -- радость возвращения, дрогнули и пришли в движение. Вторая чаша становилась все тяжелее и все настойчивее тянула вниз... Молоденький рыжий таракан, кажется, тот самый, вдруг выскочил из-за спинки кровати и со спринтерской скоростью помчался по стене. Ну, вот -- добегался! Прицеливаясь, я медленно поднял ботинок. Насекомое внезапно остановилось, наверное, чтобы хорошенько обдумать мое движение, не понимая, что этим самым обрекает себя на лютую казнь через размазывание по стене. Но провидению угодно было распорядиться иначе... Раздался громкий стук в дверь, и, не дожидаясь разрешения, в номер вошли нахмуренная Алла и зареванная Пейзанка. -- Вот! -- сказала Алла, явно тяготясь необходимостью общаться со мной,-- Мы к тебе... -- А что случилось? -- Его... Его... За-за-бра-а-а-ли-иии...-- борясь с рыданиями, объяснила Пейзанка. -- Кого? -- Кирю-ю-юшу-у... -- Кто? -- Какие-то мужики в плащах... -- Ты кому-нибудь говорила? -- спросил я. -- Говорила,-- объяснила Алла, с интересом вглядываясь в меня. -- Говорила профессору. А он сказал, что Гуманков знает, что нужно делать, и куда-то ушел. Ну, и что будем делать? -- Не знаю. Наверное, докладывать руководству... А что еще? Позвали руководство, которое в целях достижения чувства полной завершенности, досасывало очередную бутылку из общественных фондов. Властно, покачиваясь, товарищ Буров несколько секунд смотрел на Пейзанку с полным непониманием, потом икнул и кивнул Другу Народов, -- Что случилось? -- гнусненько поинтересовался тот. -- Уше-ел! -- с плачем ответила она. -- Поматросил и бросил! -- осклабился замрук-спецтургруппы. -- Он пропал! -- вмешалась Алла. -- Ну, и пропади он пропадом! -- в сердцах крикнул Друг Народов.-- Алкаш! Все мы пьющие, но не до такой же степени! -- Куда пропал? -- шатнувшись, уточнил товарищ Буров. -- Неизвестно,-- сообщил я.-- Ушел с какими-то людьми... В плащах... -- То есть как в плащах! -- В голосе товарища Бурова забрезжил смысл. -- А вот так -- пришли и забрали! -- То есть как это забрали? -- мучительно трезвея, возмутился рукспецтургруппы. -- А он сказал, когда вернется? -- побледнел Друг Народов. -- Нет, он сказал, что в Париже за стихи деньги платят! -- ответила Пейзанка. -- Мне это не нравится! -- все более осмысленно глядя на происходящее, вымолвил товарищ Буров. -- Соскочил! -- вдруг истерически засмеялся Друг Народов.-- Точно соскочил! Всех надул! -- Спокойно. Без паники! -- приказал товарищ Буров, и я понял, что в некоторых случаях руководящая туповатость -- как раз то, что нужно. -- Звонить в посольство?! -- чуть не плача, закричал Друг Народов. -- Если через два часа не вернется, будем звонить в посольство! -- постановил товарищ Буров. Около часа мы просидели в моем номере, вздрагивая от каждого скрипа и шороха. Однажды зазвонил телефон, Друг Народов бросился на него, как кот на мышь, крикнул в трубку жалобным голосом: "Алло, говорите, вас слушают!" Но говорить с ним не захотели. Наконец товарищ Буров не выдержал, сходил в штабной номер и принес бутылку "Белого аиста", которую я некогда сдал в общественный фонд. Выпили и закусили моими галетами. -- Ну, кому он здесь нужен! -- снова заголосил Друг Народов.-- Языка не знает! Пьет! Тьфу! -- На себя лучше наплюй! -- сварливо крикнула Пейзанка, только-только начавшая успокаиваться, прикорнув у Аллы на коленях. Постепенно в моем номере собрались и все остальные. Торгонавт принес бутылку водки и хороших консервов. Пипа Суринамская, одетая во все новое, велюрово-разноцветное, выставила перцовку, копченую колбасу и балык. Гегемон Толя добавил банку солдатской тушенки, ровесницу первого семипалатинского испытания, и водку производства нижнетагильского комбината. -- Говорят, в ней железа много! -- пошутил он. Выпивали и закусывали грустно, как на поминках. Потом заговорили о безвременно соскочившем Поэте-метеористе, мол, неплохой человек был, хоть и пьющий. -- Он даже стихи нам ни разу не почитал! -- вздохнула Алла. -- Может, это и к лучшему! -- не согласился Торгонавт. -- Это ж какое здоровье надо иметь, чтоб так пить! -- высказалась Пипа Суринамская. -- Мой-то генерал так только до майоров хлебал. Бывало, с замполитом натрескаются и на танке охотиться едут... Мясо в доме никогда не переводилось... -- О чем вы говорите! -- взблеял Друг Народов,-- Если б он знал язык... Был энергичным, предприимчивым. .. И в этот самый миг, да-да, именно в этот самый миг дверь распахнулась, и в номер вступил победительно ухмыляющийся Поэт-метеорист. В правой руке он держал роскошную, перевязанную алой лентой коробку с надписью "Пьер Карден", под мышкой -- какую-то зеленую папку, вроде почетного адреса, а в левой руке висела авоська, набитая пакетами, похожими на наши молочные. -- А я думаю, куда это все подевались! -- заявил вернувшийся. -- А вот мы сидим и думаем, куда это вы подевались! -- съехидничал Друг Народов. -- Мне премию вручали... -- Какую премию? -- подозрительно спросил товарищ Буров. -- Денежную! -- исчерпывающе объяснил Поэт-метеорист, бросил на стол авоську с пакетами и полез в карман. -- Вот, Толяныч, твой чирик, как договаривались, с премии... Гегемон Толя внезапно получил назад деньги, которые, конечно, уже вычеркнул из своей жизни. -- А это, Машка, тебе... От Кардена... и... от меня! -- Поэт-метеорист протянул зардевшейся Пейзанке коробку. -- Сколько же это стоит? -- в ужасе спросил Торгонавт. -- Почти пять штук! На всю премию... А на сдачу винища купил... В пакетах. Очень удобно -- не бьется и посуду сдавать не нужно... -- Какая еще такая премия? -- сурово повторил свой вопрос товарищ Буров. -- За стихи... -- За стихи! Не смешите людей! -- подтявкнул Друг Народов. Поэт-метеорист глянул на него тем особым презрительным взором, каковым обладают лишь долгосрочно пьющие люди, и, не говоря ни слова, раскрыл зеленую папку-адрес: внутри оказался сдвоенный вкладыш из атласной бумаги, на которой золотом было оттиснуто (Алла перевела вслух): Господину Кириллу Сварщикову (СССР) присуждается поощрительная премия Международного конкурса имени Аполлинера на лучшее анималистическое четверостишие. Генеральный президент Всефранцузского общества защиты животных Подпись. Печать. А рядом, тоже золотом по атласной бумаге, были напечатаны два четверостишия, точнее, оригинал и французский перевод премированного четверостишия: Мы с тобою -- городские чайки, Мы давно забыли запах моря, Мы всю жизнь летаем над помойкой И кричим с тоской: "Мы -- чайки, чайка..." -- Поздравляю! -- веско произнес товарищ Буров и осуществил поощрительное рукопожатие. -- Это ж сколько за строчку получается?! -- восхитился Торгонавт. -- Добытчик! -- С этими словами Пипа Суринамская обняла и расцеловала Поэта-метеориста. -- Ладно уж...-- смущенно отстранился он.-- Как сказал поэт Уитмен, чем болтать, давайте выпьем! В пакетах оказалось красное сухое вино, и, если бы там было молоко, его бы хватило минимум на неделю, а вино выхлестали за какие-нибудь полчаса. Туда же последовало и все остальное. Поколебавшись, Торгонавт притащил бутылку лимонной водки, припасенную, видимо, на черный день, и, когда он откручивал пробку, я заметил, что на его безымянном пальце вместо Медного всадника нанизан аляповатый перстенек из дешевого желтого металла. -- Поэма Рылеева "Наливайко"! -- приказал Поэт-лауреат. Затем пьяная щедрость овладела и Другом Народов: он выставил бутылку виски, прикупленную для подарка кому-то в Москве, а я, чтобы не отстать, банку икры, которую так и не смог продать, несмотря на приказ супруги моей практичной Веры Геннадиевны. -- В следующий раз берите икру только в стеклянных банках! -- посоветовал Торгонавт.-- В железных, как у вас, покупать боятся... Бывали случаи, когда наши впаривали кильку с зернистой этикеточкой! Потом пели: Хас-Булат удалой, Бедна сакля твоя... Золотою казной Я осыплю тебя... Дам коня, дам кинжал, Дам винтовку свою, А за это за все Ты отдай мне жену... Начали дружно, хором, но постепенно те, кто забыл или не знал дальше слова, замолкали. Я сошел с дистанции где-то в середине, когда начал проясняться вопрос о том, что молодая жена Хас-Булата состоит в нежных отношениях с князем, пытающимся выторговать ее у мужа. До конца смогли допеть лишь Пипа Суринамская и Гегемон Толя. Честно говоря, я понятия не имел, что все закончится так скверно, мне почему-то всегда казалось, что они договорятся. В общем, Хас-Булат убил свою неверную жену -- "спит с кинжалом в груди", а князь снес Хас-Булату саблей голову -- "голова старика покатилась на луг...". Появился Спецкор, сообщил, что наше хоровое пение разносится далеко по ночному Парижу, и выставил свою бутылку зеленогрудой, уже начинавшей исчезать из продажи "андроповки". -- "Прощай, мой табор, пью в последний раз!" -- провозгласил Поэт-метеорист, закусил и рассказал, как у них в Союзе писателей направляли поздравительную телеграмму автору этой знаменитой песни, но на почте ошиблись и вместо "пою" отстукали "пью". Старикан страшно обиделся, так как увидел в этом намек на беззаветную любовь к алкоголю, которую он пронес через всю свою долгую жизнь. Ко мне подсел пьянехонький Торгонавт и с доверительной слезой, совсем по-рыгалетовски, поведал свою печальную историю мальчика из творческой семьи, насмотревшегося на мытарства родителей-вхутемасовцев и выбравшего себе профессию ненадежнее. Нет, сначала-то он хотел стать инженером -- тогда это еще ценилось, но отец подхалтуривал -- красил праздничное оформление для большого универмага -- и всегда брал с собой сына, подкормиться. Было это после войны, а бездетная директриса магазина всегда угощала или конфетами, или эклером. -- И знаешь, что самое интересное? -- тряс меня за плечо полуплачущий Торгонавт.-- Я ведь ни о чем не жалею, хотя мои акварельки хвалил сам Фальк... Он дружил с папой... Потом хором уговаривали Пейзанку примерить платье от Кардена. Она отнекивалась, объясняла, что ей жалко портить ленту, завязанную изумительной розочкой, но товарищ Буров заявил, что изготовление розочек из ленточек -- его прямая обязанность, после чего Пейзанка смирилась и ушла переодеваться. Ни с того ни с сего хватились Диаматыча, и я уже было собрался что-нибудь наврать, но Друг Народов предположил, что профессор, по всей вероятности, выбрал свободу и попросил у французов политическое убежище. Все просто повалились от хохота! Вернулась Пейзанка. Платье было умопомрачительное, элегантно-легкомысленное, с той изящной небрежинкой, которая, наверное, и стоит таких денег. -- Горько! -- завопила Пипа Суринамская и, не удовлетворившись кратковременным поцелуйчиком смущенной Пейзанки и ослабшего Поэта-лауреата, сгребла Гегемона Толю и показала, как на своей свадьбе она целовалась с генералом Суринамским, тогда еще лейтенантиком. Дальше -- нашли по телевизору парад клипов и начали танцевать. Естественно, товарищ Буров заграбастал Аллу и в процессе музыкального топтания посреди номера все крепче и крепче прижимал ее к себе -- она даже уперлась кулачком ему в грудь. Он что-то шептал Алле в лицо, и мне казалось, я чувствую его разгоряченное, пьяное дыхание. -- Давай набьем Бурову морду! -- присев рядом со мной, предложил Спецкор.-- Ишь, бурбоншце! Терпеть не могу, когда пристают к чужим женщинам. А ты чего скуксился -- борись! -- Не умею... -- Вот-вот! Ты обращал внимание, что у роскошных баб -- мужья обычно жлобы жлобами? А почему? А потому что, когда нормальный парень видит классную девочку, что он испытывает? -- Что? -- спросил я. -- Он испытывает не-ре-ши-тель-ность! А вдруг я не в ее вкусе? А вдруг она не то подумает?.. А вдруг за ней ухаживает кто-нибудь в кожаном пальто, а на мне папин габардин? Точно? -- Точно! -- поразился я верности его наблюдений. -- А какой-нибудь хмырь с немытой шеей, даже не посмотрев на себя в зеркало, подвалит и цап мертвой хваткой... -- Ты поссорился с Мадлен? -- Нет. Оказалось, что она замужем... Аллу от товарища Бурова освободила Пипа Суринамская: обняв рукспецтургруппы, она показывала, как нужно танцевать классическое танго, а попутно рассказывала, что генерал, будучи еще курсантом и завоевывая сердце своей будущей жены, гусарил и даже пил шампанское из ее туфельки. -- Шампанское на все столики! -- сорвав телефонную трубку, крикнул Поэт-метеорист.-- Гарсон! Ин циммер! Клипы в телевизоре становились все круче и круче. Один изображал скандал в дорогом борделе. Мы сгрудились вокруг экрана и разнузданными криками приветствовали смертельно-сексапильную мулатку, которая, подпрыгивая на батуте, закамуфлированном под кровать, творила в полете стриптиз. Первой заметила стоящего в дверях элегантного официанта Алла, она улыбнулась ему, что-то сказала и стала искать глазами Поэта-метеориста, но он уже выпал из нашего праздника и спал, сжимая в руке стоптанный Пейзанкин туфель. Проследив взгляд Аллы, официант тонко улыбнулся, потом, шевельнув бровью, оценил наш стол с объедками колбасы, кусками хлеба, выскобленными жестянками, опрокинутыми бутылками и пакетами из-под вина, снова улыбнулся и спросил что-то. -- Кто-нибудь заказывал шампанское или это ошибка? -- перевела Алла. -- Скажите ему, у нас возникли определенные организационные трудности! -- заплетающимся языком распорядился товарищ Буров. -- Я ему завтра подарю матрешку! -- пьяно пообещал Друг Народов.-- Завтра будет все! Официант терпеливо ждал, рассматривая пятна вина и обломки галет на паласе. Возникла неловкая пауза. -- Я заказывал! Алла посмотрела на меня с удивлением и перевела. Гарсон что-то уточнил. -- Сколько? Одну, две...-- разъяснила она. -- Две! -- самоотверженно потребовал я. Алла снова перевела, и официант снова уточнил. -- Какой сорт предпочитаете? -- "Вдова Клико"! -- не задумываясь, выбрал я, потому что о других сортах не имел ни малейшего представления, а про этот читал в каком-то французском детективе. Алла перевела. Официант уважительно приподнял брови, поклонился и вышел. -- Безумству храбрых поем мы песню! -- крикнул Спецкор и хлопнул меня по плечу, а я тем временем прикидывал, что, пожалуй, нашел лучшее применение моим сэкономленным 50 франкам. В конце-то концов! Тварь я дрожащая или право имею?! Официант вернулся через несколько минут. В одной руке он держал серебряное ведерко, из которого торчали два серебряных бутылочных горлышка, похожих на любовников, купающихся в ванне; а в другой руке, между пальцами,-- восемь бокалов с длинными и тонкими, как у одуванчиков, ножками-стебельками. Он расставил все это на краешке нашего засвиняченного стола, обернул бутылку белоснежной салфеткой, осторожно хлопнул пробкой и принялся плавно разливать шампанское по бокалам. Делел он это без особой бдительности, улыбаясь нам, но ни разу пена не переползла через края, а когда она с шипением опала, выяснилось, что в каждом бокале аптекарски равное количество шампанского. -- Снайпер! -- изумился Гегемон Толя.-- Махани с нами! А? Но официант, наверное, по жестам поняв, о чем идет речь, только покачал головой и, поклонившись, вышел из номера. -- Ну, вот, товарищи...-- трудно молвил наш руководитель.-- Что хотелось бы сказать... Хороша страна Франция, но только за рубежами по-настоящему понимаешь, как дорога тебе родина... -- За родину! -- подхватил Друг Народов. -- Обожди... -- поморщился товарищ Буров и потерял ход мысли.-- Что хотелось бы сказать... -- Так за что пьем? -- пожал плечами Спецкор. -- Какая разница! -- воскликнул Торгонавт.-- Я всем оставлю мой телефон. Если нужны будут перчатки, кошельки, сумки -- звоните, не стесняйтесь... -- Давайте за мужиков! -- предложила Пипа Суринамская.-- За наших защитников! -- Как сказал поэт Уитмен...-- Это снова был Поэт-метеорист, запах спиртного действовал на него, как заклинания на зомби.-- Чем болтать, давайте... -- Выпьем! -- закричали все хором. "Вдова Клико" показалась мне кисловатой. Вторую бутылку, приговаривая: "Ну, я его, гниду, урою!", взялся открывать Гегемон Толя. Он долго возился с пробкой, и дело закончилось пенной, как из огнетушителя, струей. Каким-то чудом струя прошипела в сантиметре от Пейзанки, так и не снявшей своего нового платья, и точнехонько ударила в Аллу. -- У-у, косорукий! -- ругнулась Пипа Суринамская и шлепнула сконфуженного Гегемона Толю по затылку. -- Срочно нужно присыпать солью! -- посоветовал Торгонавт. Алла со смехом вскочила -- ее белая кружевная блузка прямо на глазах становилась прозрачной. И прикрыв свою проявляющуюся, как на фотобумаге, наготу (сначала проклюнулись два черешневых пятнышка), Алла выбежала из номера. -- Дианы грудь, ланиты Флоры! -- крикнул ей вдогонку Поэт-метеорист. Несколько минут все смеялись, охали, обсуждали