На всякий случай не отпирая, я спросил через дверь: -- Ну, что тебе еще? -- А вы разве гостей не ждете? -- донесся голос Софи Лорен. Господи, я и забыл про телефонистку! Впрочем, все правильно: мужской порыв -- это слишком редкий и ценный вид энергии, чтобы Мировой разум дал ему так вот попусту улетучиться в пространство. Я отдернул щеколду. -- Вот и я! -- проворковала она, заполняя прихожую. Боже праведный! Конечно, я догадывался, что за все мои грехи, грешки и прегрешения однажды буду строго наказан. Но даже в самых кошмарных видениях я и не чаял, что возмездие выльется в такие чудовищные формы... (Забыть!) 30. ПОЧЕМУ Я ОТКАЗАЛСЯ ОТ ПРЕМИИ Утром, одиноко лежа в постели, напоминающей артиллерийскую воронку, я поймал себя на том, что теперь-то понимаю, почему женщины, подвергшиеся сексуальной агрессии, требуют для насильников исключительно высшей меры наказания, причем некоторые даже предлагают возродить такие средневековые способы умерщвления, как: четвертование, колесование и поджаривание на медленном огне. Зазвонил телефон. -- Ты жив, пузик? -- спросил голос Софи Лорен. -- Пока еще не понял. Лежу... -- Поспи! Ты должен хорошенько отдохнуть, мой могучий мышонок! А мне все сегодня говорят, что я просто свечусь, изнутри... -- Смотри, не ослепи сотрудников! -- Один линейный мастер уже подкатывался! -- кокетливо сообщил голос. -- Не волнуйся -- я отшила. До вечера! Целую сам знаешь куда... Она повесила трубку. Страх и трепет перед неизбежным можно притупить только работой. У меня была еще слабая надежда, что такое однобокое воздействие "амораловки" связано с моими переживаниями последних дней. Я решил выбросить из головы все лишнее, полностью сосредоточившись на "главненьком". Вместо утреннего кофе я выпил "амораловки", вместо двенадцатичасового чая -- еще, вместо обеденного компота -- опять... От постоянно задерживаемого дыхания у меня заломило в груди, но в голову ничего, кроме убогих, как эротический сон агрария, фантазий не лезло. Я даже не смог сочинить первую фразу. Тогда я решил позвонить в Красноярск Арнольду. Выслушав мои туманные претензии к его продукции, он обиженно спросил: -- Так что тебя не устраивает? Не взводит, что ли? -- Нет, взводит, конечно, но от первой бутылки был еще, как бы это выразиться, побочный эффект... -- Изжога? -- Нет, не изжога, -- дальше юлить было бесполезно. -- Наоборот, очень хорошо писалось! -- Значит, ты тоже заметил! А я-то голову ломал: случайное совпадение или на самом деле! Понимаешь, я как раз кооператив регистрировал, документацию оформлял, думал, неделя уйдет... Махнул рюмочку, и представляешь, все бумажки за одну ночь нашарашил: устав, протоколы -- целый ворох... А ты? -- То же самое! -- сознался я. -- Всю халтуру за несколько дней раскидал... -- Значит, так и есть! -- посерьезнел Арнольд. -- То-то я смотрю: послал пузырек братишке в армию... Ему скоро домой, а там, сам знаешь, ребятам бром, чтоб не дичали, дают. Думал, пусть паренек восстановится, а то еще осрамится на "гражданке"! Что ж ты думаешь? Бугаина за два года матери трех писем не прислал, а тут ну буквально завалил, по два в день, да по десять страниц в каждом... Знаешь, описывает, как в карауле стоит, звездочки считает! А мы все с мамашей головы ломали, с чего бы это! Теперь ясно... -- А не осталось больше той "амораловки"? -- заискивающе спросил я. -- Не-ет... Кончилась. Мы ведь тогда еще неопытные были, по старинке из одних рогов литра три делали, а теперь -- усовершенствовались: литров двадцать у нас выходит... Автоматика! А главное, те рога особенные, списанные из краеведческого музея. Они там лет сорок провисели... Я так думаю -- в этом весь секрет, как у скрипок Страдивари! Знаешь, из какой доски самые лучшие скрипки выходят? -- Из какой? -- Из гробовой... Я вздрогнул. -- Так что пиши уж в натуральную! А то вы в Москве сами не знаете, чего бы вам уж и придумать! -- не без ехидства сказанул Арнольд. -- Как там наш Витек-то? -- В Нью-Йорк улетел -- премию получать. -- Говорят, еще и на горынинской дочке женился? -- Не без этого... -- Эх, надо было вам со Жгутом на меня спорить... как я сразу не допер! -- Это точно. Ты бы так, как он, со мной не поступил... Тут в трубке зашелестело, и в наш разговор вторгся голос Софи Лорен: -- Пузик, ты извини... А чего на ужин купить -- рыбки или мяска? -- Я на ночь не ем. -- Нет, ты должен есть! Иначе -- ослабнешь! -- настаивала она. -- Хорошо, купи что хочешь. Шелест прекратился. -- Кто это? -- спросил Арнольд. -- Эриния. -- Странное имя. Но ты все равно не теряйся! Если что, я тебе еще "амораловки" подошлю! А ночью, затаившись в отрогах моей новой подруги, которую мысленно стал именовать Ужасной Дамой, я слушал признания о том, что ее голос часто привлекал мужчин, но, как правило, при визуальном знакомстве соискатели терялись и оказывались абсолютно ни на что не годны, а я -- единственный, кто оказался настоящим мужчиной не только по телефону! Правда, у нее оставались сомнения, ибо истосковавшийся представитель сильного пола иногда способен на одноразовый подвиг. Так было с одним хозяйственником, освобожденным по амнистии... ("Ты не ревнуешь, пузик?" -- "Как можно!") И вот теперь, при повторном свидании, она убедилась, что я именно тот мужчина, какого она ждала всю жизнь. И она никому меня не отдаст, пусть даже ей придется передушить всех соперниц, как куриц! Об "амораловке" я рассказывать ей не стал. Зачем? В конце концов каждая женщина хотя бы раз в жизни имеет право на счастливое заблуждение. Я уснул, и мне снился голос Софи Лорен, который по-садистски жестоко душил хриплый, предсмертно захлебывающийся голос Анки... Рано утром, часов в пять, меня разбудили длинные телефонные звонки. -- Алло, -- слабосильно отозвался я. На том конце провода послышались звуки борьбы, сопровождаемые криками: "Дай я ему скажу!" -- "Нет, я..." Наконец мембрана содрогнулась от гневного рева Николая Николаевича. -- Ты что же, гад, делаешь? Да мы тебя за это... Ответить я не успел, потому что трубка перешла к идеологу Журавленке. Его бешенство было отлито в холодную аппаратную бронзу: -- Вы, надеюсь, любезный, понимаете, чем грозит вам эта мистификация? Но и ему я ответить не смог, потому что трубка оказалась у Сергея Леонидовича: -- Ты знаешь, что содержание порносалона на суде могут приравнять к содержанию притона? А если еще найдут наркоту... А ее обязательно найдут! Я тебе обещаю! -- А мне все равно! -- равнодушно сказал я. -- Как это все равно? Ты знаешь, что в зоне тебя в первую же ночь зеки "петухом" заделают? Будешь кукарекать, предатель! Я посмотрел на эсхатологически зашевелившуюся во сне телефонистку и ответил: -- Мне теперь уже все равно... -- Как это все равно? -- А вот так, -- отозвался я, почти исчезая под ее сонно шарящей лаской. -- А что же нам делать? -- растерялся Сергей Леонидович. -- Не знаю... Вы же сами сказали, что я вам больше не нужен. Выпутывайтесь... -- Но это же международный скандал! Издатель рукопись требует. Мы пока сказали, что по ошибке в папку чистые листы положили... Где роман? -- У меня больше ни одного экземпляра не осталось. Я вам с Горыниным все отдал. -- Мой экземпляр уже с диппочтой прислали -- там тоже чистые листы! -- клокоча возмущением, сообщил Сергей Леонидович. -- А горынинский? -- Он позвонил в Москву. Мария Павловна смотрела -- там тоже чистая бумага... -- Значит, вы с ним чистую бумагу читали и нахваливали? -- Что ты, бляхопрядильная фабрика, к частностям цепляешься, тут надо престиж державы спасать! В Бейкеровском комитете все тоже на ушах стоят, говорят: если мы не объяснимся, они отменят свое решение и присудят премию этому венгру!.. -- Они ему тоже не читая присудят? -- желчно спросил я. Тут трубка снова перешла в руки Журавленко. -- Я бы на вашем месте не задерживал внимание на тактических мелочах, а сосредоточился на стратегических проблемах. -- Например? -- Далеко за примером ходить не надо. Вы поймите, Венгрия -- самое слабое звено социалистического лагеря! Может произойти катастрофа. Венгерская интеллигенция и так уже мелко обуржуазилась! Присуждение этой премии венгерскому диссиденту может полностью разбалансировать ситуацию... В мембране вдруг опять забился Николай Николаевич: -- Я тебя удавлю! Что ж ты, гад, мне резаную бумагу подсунул?! Ты же знаешь, мне читать некогда, я с вашими матпомощами и автомобилями с утра до ночи, как белка в колесе... Придешь еще ко мне за матпомощью -- я тебе выпишу! И снова мне был голос Сергея Леонидовича: -- Где роман? -- А вы у лауреата спросите! -- ехидно посоветовал я. -- Запил твой лауреат! Прямо в Диснейленде. С Микки-Маусом. И потом, он ничего объяснить не может -- повторяет, как попугай: "Трансцендентально" -- и ржет! А чуть нажмешь на него, хамит: "Не варите козла!" Где роман спрятал, я тебя спрашиваю именем закона?! -- А не было никакого романа! Я все это придумал... -- Зачем? -- На спор... Я поспорил с одним мужиком, что могу из любого лимитчика всемирно известного писателя сделать. Видишь -- сделал! -- С каким мужиком? -- Неважно. Я отвечаю за все. -- Ответишь! -- растерянно пригрозил Сергей Леонидович. Воцарилось молчание. Это была победа. Я наказал их всех. Это была моя премия, настоящая, громадная, неизбывная, по сравнению с которой все эти нобелевско-бейкеровские цацки -- хлопушки с искусственной елки. И вдруг в трубке возник нежный живой голос Анки: -- Ты это сделал, чтобы отомстить мне? -- Скорее да, чем нет... -- У тебя очень хорошо получилось. Талантливо. Я себя никогда еще такой дурой не чувствовала! Это лучшее твое произведение! Главненькое. Умри, лучше не сочинишь... -- Не сочиню, -- вздохнув, согласился я и покосился на темневшую в серванте бутылку бесплодной "амораловки". -- А знаешь, я на вручение такое платье себе купила -- совершенно белое, с малиновым поясом... -- Тебе идет белое. -- А он и в самом деле просто чальщик? -- Да. -- Неужели ты не мог хотя бы слов тридцать в него запихнуть? С ним же поговорить не о чем. Помнишь, как мы с тобой целыми ночами разговаривали... Ты мне стихи читал! -- Помню. -- А помнишь, какие ты стихи написал, когда еще за мной ухаживал? Помнишь? -- Конечно... -- ответил я. -- Я все помню. -- А помнишь, как ты мне звонил и дышал в трубку? -- Вестимо. Но это было потом, когда все кончилось... -- Глупенький! Кто тебе сказал, что все кончилось? Все только начинается... Я возвращаюсь с войны! Хватит. Штык -- в землю! -- Правда? -- Я тебя когда-нибудь обманывала? -- Всегда. -- Да, в самом деле... Но я не тебя обманывала, я обманывала себя! А ты тоже меня обманул. Мы квиты. Давай теперь начнем с чистого листа... Трубка неожиданно перешла к Николаю Николаевичу. -- С какого, на хрен, чистого листа? -- заголосил он. -- У нас тут целая папка чистых листов! Сколько можно?! Потом я снова услышал ласкающий голос Анки: -- Папа нервничает -- его можно понять! Если его выгонят с работы, это -- катастрофа: книги писать он давно разучился... Нам просто будет не на что жить! Я буду голодать... Ты хочешь, чтоб я голодала? -- Хорошо! -- внезапно согласился я. -- С чистого так с чистого... Сколько у вас валюты осталось? -- Сейчас узнаю... В трубке послышались сквалыжные разборки, шелест купюр, звон мелочи. -- Триста двадцать пять долларов... Акашинская премия не в счет. Ее, оказывается, наше государство забирает. Даже Журавленке ничего сделать не может, -- объяснила Анка. -- Думаю, хватит. Возьми из папки чистую бумагу и ручку! -- Взяла! -- Теперь пиши заголовок: Автандил Гургенов. "Табулизм, или Конец литературы". Написала? В трубке раздался заинтересованный голос Сергея Леонидовича: -- Это какой еще Гургенов? Любин-Любченко, что ли? -- Не твое дело! -- Как это не мое! Как раз мое. -- Я сейчас передумаю! -- пообещал я. Ситуацию смягчила Анка. -- А знаешь, -- вздохнув, сказала она, -- я тут все время тебя вспоминаю... -- Как? -- Неужели забыл -- как... -- Нет, не забыл... На глазах у меня навернулись теплые слезы. -- Пузик, а с кем ты так рано разговариваешь? -- голосом сонной Софи Лорен спросила Ужасная Дама и, нежно вминая в матрац, погладила меня по голове. -- Сам с собой. Спи! -- Кто это там у тебя? -- ревниво поинтересовалась Анка. -- Радио... Записывай! С абзаца: "По справедливому замечанию Готфрида Бенну, написание поэтической строки -- это перенесение вещей в мир непостижимого. Но если от неведомого образа мы продвинемся дальше, в область невидимого, то несомненно должны вспомнить знаменитую "черную соль" алхимиков! Хотя, по мнению Юнга..." Написала? Хорошо, буду диктовать медленнее... Когда я закончил диктовку, рыжее утреннее солнце уже просунуло свои щекочущие тараканьи усики в мое окно. -- Спасибо! -- сказала Анка. -- Ты -- друг. Я тебя целую. Пока! Это был ее последний поцелуй. Даже не воздушный -- телефонный... (Запомнить навсегда!) 31. ЭПИЛОГ НА НЕБЕСАХ 1 Я тоскливо глянул в иллюминатор: мы неслись сквозь рваный молочный туман. Самолетное крыло, точно гусиной кожей, было покрыто бесчисленными стальными заклепками и такими же бесчисленными крупными каплями воды, отличавшимися от заклепок только чуть заметным дрожанием. Внизу, под накренившимся и трепещущим крылом, виднелась бурая, с желтыми отмелями лужа Химкинского водохранилища: там, как спички, -- плавали лодки. Дело шло к развязке: самолет круто заходил на посадку. Я ощутил над собой душное парфюмерное облако и поднял глаза. -- Вам передавали привет! -- сказала стюардесса, одаривая меня своей вставной улыбкой. -- Кто? -- Ваш друг, рыжий такой... Он к вам уже подходил! Да вон же он! Я оглянулся: из-за портьеры, отделяющей бизнес-класс от экономического, выглядывал Акашин. Глумливо улыбаясь, Витек показывал мне два больших пальца, поднятых вверх. Вдруг улыбка исчезла с его лица, уступив место выражению изощренной жестокости, переходящей в садизм. И он медленно повернул оттопыренные большие пальцы вниз -- так римляне приказывали гладиатору добить жертву. Затем, хохотнув, Акашин театрально исчез за портьерой. Мое сердце сжалось до размеров куриного. -- Шутник, -- улыбнулась стюардесса. -- А он и в самом деле писатель? -- Кто вам об этом сказал? -- Он сам. А в библиотеке его книги есть? -- Скорее нет, чем да... -- А вы тоже писатель? -- Почему вы так решили? -- Говорите вы с ним как-то одинаково. -- Нет, я уже не писатель... -- Значит, вы друзья? -- Сиамские... -- Как это? -- Скоро узнаете... Он пил? -- Да. Четыре раза заказывал. Даже жена стала ругаться... -- Какая жена? -- Он с женой летит. А вы не знали? Очень интересная дама... -- Но ведь они разошлись! -- невольно вскричал я. -- Сегодня разошлись, завтра сошлись... Я сама с мужем два раза разводилась. Сейчас опять вместе живем, нерасписанные... -- Возможно, и так, -- кивнул я. -- Мы идем на посадку? -- Да. Пристегнитесь! А он мне даст автограф? -- Не знаю, наверное, если писать не разучился... Мы с ним давно не виделись... -- А вы тоже шутник! Я и в самом деле не видел Витька с того самого момента, как простился с ним в Шереметьево-2. Все дело в том, что еще до его возвращения из Нью-Йорка мне пришлось бежать из Москвы, ибо мою судьбу неодолимой поступью тиранозавра перешла Ужасная Дама. Каждый вечер с сумкой, набитой продуктами, она вторгалась в мою квартиру, ставила кастрюли и сковородки сразу на четыре конфорки, а потом на сытый желудок начинались ночные кошмары. Я предпринял робкую попытку расстаться, но она предупредила, что будет бороться за нашу любовь: убьет сначала меня, а потом и себя. Сперва я хотел согласиться даже на это, но изменил решение, вообразив, что могут подумать милиция и понятые, когда обнаружат мой вполне достойный мужской труп рядом с ее обескураживающим телом. Но надо было что-то делать: одна бутылка "амораловки" уже кончилась, и в скором времени мне предстояло просто испепелиться в клокочущем кратере ее термоядерной женской нежности. Спасение пришло, как это часто случается, неожиданно: за готовым переводом поэмы "Весенние ручьи созидания" ко мне заехал Эчигельдыев, его как раз вызывали в Москву на всесоюзное совещание заведующих отделами агитации и пропаганды райкомов партии, чтобы разъяснить, зачем это вдруг в центральной печати появилось сразу несколько открытых писательских писем и что такое "плюрализм". Он приехал ко мне прямо с совещания, прочитал перевод, похвалил, а потом сказал, что в связи с грядущими внезапными революционными переменами, о чем их строго предупредили на совещании, поэму нужно полностью переписать. Что он и сделал еще до конца совещания: Весело бегут ручьи перестройки по дружным просторам великой страны. Спешат и впадают они в реки обновления, которые соответственно несут свои воды в океан Общечеловеческих Ценностей... Я начал было отказываться, но он вдруг пригласил меня в Семиюртинск -- погостить и поработать. Я согласился при одном условии: выезд сегодня же. Затем я дозвонился Жгутовичу и объяснил, что уезжаю на месячишко-другой, а в целях укрепления его семейного счастья оставляю ему ключи от квартиры, которую он, регулярно оплачивая коммунальные услуги, может использовать по прямому назначению. Однако, к моему несказанному удивлению, Стас отказался, сообщив, что у него теперь совсем нет времени, он готовится к таинству посвящения, а сверх того, мастер стула дал ему одно очень ответственное вступительное поручение! -- Значит, ты их нашел? -- воскликнул я. -- Ну и скрытная же ты свинья! -- Кого нашел? -- спросил он омерзительно таинственным голосом. -- Не придуривайся! Тех, про кого в энциклопедии написано! -- иносказательно молвил я, ибо моя Ужасная Дама взяла моду, пользуясь служебным положением, подключаться к телефонным разговорам и прослушивать их на предмет обнаружения соперниц. -- В какой энциклопедии? -- девственно изумился Жгутович. -- Может, ты и про Витька Акашина ничего не знаешь? -- Акашин? Акаша... Это, кажется, что-то эзотерическое? -- Здорово! И спора, конечно, никакого у нас с тобой не было? -- ехидно поинтересовался я. -- Странности ты все какие-то сегодня говоришь... -- Ладно, свинья партизанская, желаю, чтоб у твоего мастера всегда был хороший стул! -- рявкнул я и швырнул трубку. Морда масонская! Делай после этого людям добро... Ключи я оставил соседям, пообещав регулярно переводить деньги, и предупредил, чтобы они никому не говорили, куда я уехал. Забегая вперед, скажу, что соседи время от времени сообщали мне в Семиюртинск про какую-то неописуемую женщину, которая каждый вечер после работы приходит с полными сумками, сидит на ступеньках перед моей дверью и рыдает так, что в доме осыпается штукатурка. Боже, почему у постоянства такое неженское лицо? В Семиюртинске я поселился в садовом домике. По утрам в мое окно заглядывал цветущий урюк, я садился в служебную машину и ехал на работу -- Эчигельдыев оформил меня руководителем кружка бальных танцев в районный Дворец культуры, но занимался я исключительно литературной деятельностью, а танцы возглавлял спившийся солист балета, оформленный истопником. Со временем мы с классиком кумырской словесности вышли на совершенно новые формы творческого содружества: он между заседаниями рассказывал мне про то, о чем хотел бы написать стихи, а я сразу делал высокохудожественный перевод, минуя стадии оригинала и подстрочника. Эчигельдыев был моей работой доволен и, чтобы я не отвлекался попусту, прикрепил ко мне одну из своих исполнительных секретарш по имени Эчигедель. Будучи девушкой местной, она все делала исключительно на корточках, но особенно ей удавались душистые пресные лепешки. Сначала московские новости мне рассказывал по телефону Сергей Леонидович -- он разыскал меня по просьбе Журавленко. Но потом связь оборвалась. О происходивших в столице событиях я узнавал в основном из газет и по телевизору. Однажды по радио "Свобода", которое в Семиюртинске ловилось даже лучше, чем в Москве, я выяснил, что Бейкеровский комитет все-таки издал роман "В чашу" с предисловием Автандила Гургенова, и книга имела просто немыслимый успех. По результатам всеамериканского анкетирования, девяносто восемь процентов школьников и восемьдесят четыре процента студентов на вопрос, какую книгу они прочитали в текущем году, назвали роман о перестройке Виктора Акашина "В чашу". Внезапно к роману пришел и грандиозный коммерческий успех: знаменитая рок-певица Авемария в нашумевшем телевизионном интервью, которое она давала, лежа в постели и не прекращая заниматься любовью с ударником своего ансамбля, сообщила, что записывает новые кулинарные рецепты на чистых страницах нашумевшего акашинского романа. Американцы -- сущие дети рекламы, и на следующий день тысячи домохозяек стали вести летопись своей кухонной деятельности исключительно в роскошно изданных томиках романа-лауреата. "Бейкеровцам" пришлось срочно выбрасывать на рынок дополнительный тираж с красочными надпечатками на суперобложках: "Для мясных рецептов", "Для рыбных рецептов", "Для вегетарианских рецептов"... Витек мог бы стать миллионером, но в те времена все гонорары, причитающиеся советским авторам, издающимся за рубежом, прикарманивало Агентство по охране авторских прав, выдавая самим писателям только на карманные расходы. Говорят, прибыль от романа была столь велика, что на эти средства Советское правительство построило академику Фиордову знаменитый Научный центр протезирования вестибулярных аппаратов, впоследствии приватизированный трудовым коллективом, состоявшим из самого академика, его шести заместителей -- докторов наук и его любовницы-аспирантки. Еще дошли слухи, что из Нью-Йорка Акашин воротился один-одинешенек: Анка его бросила, заключила контракт с "Плейбоем" на цикл фотографий и осталась в Америке. Я сначала не поверил, но потом Эчигельдыев привез из Москвы свежий номер "Плейбоя", купленный в спецкиоске в ЦК партии, где теперь, оказывается, продавалось и такое: из Москвы буквально сквозило новизной. На обложке красовалась яркая фотография обнаженной Анки, полузавернувшейся в красный флаг. В руках у нее был автомат Калашникова, а на запястье -- до боли знакомые "командирские" часы. И броская надпись: "Miss Perestroika". О снимках, помещенных внутри журнала, мне просто больно вспоминать... Кстати, Эчигельдыев вернулся из Москвы радостно-озабоченный, сообщил, что готовятся просто революционные подвижки и, значит, поэма требует коренной переработки. Я засопротивлялся, сослался на тоску по дому, но он поцокал языком, хитро улыбнулся и прикрепил ко мне еще одну секретаршу, помоложе... Вскоре его назначили первым секретарем Кумырского райкома партии, времени у него совсем не стало, и творческие инструкции я теперь получал от его младших братьев -- второго и третьего секретарей райкома. Между тем из Москвы продолжали приходить разнообразные вести. Соседи сообщали, что странная женщина продолжает являться каждый вечер, и на той ступеньке, где она сидит, обливаясь слезами, вытесалось уже приличное углубление. Удивительные события произошли с Чурменяевым -- об этом писали все газеты. Дважды не получив премию Бейкера, он пошел на крайность: ночью, вооружившись заступом, автор романа "Женщина в кресле" отправился на Перепискинское кладбище, чтобы выкопать из могилы останки своего рубаки-деда и торжественно сжечь их в дачном мангале, таким вот диким образом демонстрируя всему цивилизованному миру и Бейкеровскому комитету окончательный разрыв с тоталитарным прошлым своего рода! Его поймали уже волокущим кости на дачу, смирили и отправили в психиатрическую больницу. Еще более невероятная история приключилась с Медноструевым и Ирискиным. Воспользовавшись гласностью, они наконец-то смогли опубликовать каждый свой труд: первый -- "Тьму", второй -- "Темноту". И тут разразился жуткий скандал. Дело в том, что в последний момент Ирискин вставил в книгу список русских писателей еврейского происхождения. Причем фамилии талантливых литераторов, внесших наибольший вклад в российскую словесность, он обозначил жирным шрифтом, менее талантливых -- полужирным, а тех, кто так себе, -- обыкновенным. Медноструев, у которого, если помните, тоже в книге был список, тут же подал на него в суд за плагиат, ибо, как это ни странно, оба списка до смешного совпадали не только пофамильно, но и даже в шрифтовом отношении. Был громкий процесс, освещавшийся всеми средствами массовой информации, плагиат Ирискина был доказан, и на этом основании суд дал Медноструеву три года принудработ за разжигание межнациональной розни. Однако этим дело не закончилось: непредвиденные неприятности начались у Ирискина. Писатели, набранные жирным шрифтом, правда, отнеслись к его выходке вполне терпеливо. Но полужирные перестали с ним здороваться, те же, которые так себе, несколько раз неблагодарно били несчастного Ивана Давидовича по цэдээловским закуткам. А Перелыгин, чью фамилию он включил в список ошибочно, да еще к тому же набрал обыкновенным шрифтом, просто разломал о его многострадальную голову свою виолончель. Оскорбленный Ирискин заявил, что в этой стране жить больше не может, и эмигрировал на историческую родину, в Израиль, где поначалу у него складывалось все очень неплохо: ему дали хорошую пенсию, квартиру. Но вот однажды, листая в тель-авивской публичке свежий "Огонек", он наткнулся на статью "Тайна гибели командарма Тятина", где доказывалось, что секретного агента НКВД, внедренного в охрану командарма, звали не Давыд и тем более не Давид, а Давит и что, по некоторым сведениям, происходил он из семьи бедного-пребедного мусульманина. Как только Советская власть пришла на берег его родного арыка, пытливый и статный юноша создал одну из первых комсомольских ячеек и возглавил движение срывателей паранджи. После того как хваткий черноволосый красавец Давит неудачно сорвал паранджу с молоденькой жены одного бая и чудом ушел от погони, его, заботясь о кадрах, забрали в "Центр" и по комсомольской путевке направили на работу в органы. Там он успешно трудился, пока не принял участие в роковой операции, закончившейся падением с моста автомобиля, в котором сидели командарм Тятин и нарком Первомайский, возвращавшиеся с секретного совещания на даче маршала Тухачевского. Ситуация тем более туманная, что в секретном архиве НКВД обнаружено два письма. В первом нарком Первомайский обвинял командарма Тятина в тайных связях с Японией. Во втором командарм Тятин обвинял в том же самого наркома Первомайского. И в обоих письмах Давит изобличался как турецкий шпион. Если к этому добавить, что нарком и командарм были женаты на сестрах Труа и являлись свояками, а обе сестры оказались любовницами последовательно Ягоды, Ежова и Берии, а также состояли в интимной связи с Давитом, то голова окончательно пойдет кругом... Пошла кругом голова и у Ирискина: статья его попросту перепахала! Внезапно он выступил с гневными разоблачениями антиарабской политики Тель-Авива, сочинил монографию "Халдейская правда", где подло доказывал, будто арабы имеют гораздо больше исторических прав на Святую землю, нежели сами евреи, и в конце концов даже записался в подпольную фундаменталистскую организацию, подговаривавшую неуравновешенных палестинских мальчишек швырять камни в израильских солдат. Организацию разоблачили, и Ирискин получил приличный срок. Это обстоятельство внезапно примирило двух старых антиподов. Ирискин и Медноструев стали дружить тюрьмами, обмениваться длинными письмами и в конце концов сошлись на евразийской идее... Проскочила и небольшая информация о Костожогове: Горбачев хотел призвать его под знамена нового мышления и даже послал в Цаплино представительную делегацию во главе с Журавленке, но строптивый учитель спустил на них собаку. С тех пор Костожогова оставили в покое. Отчудил и Одуев. В разгар гласности он шумно раскололся, издав знаменитую книгу "Вербное воскресенье" -- ее тоже привез из Москвы Эчигельдыев. Одуев писал, как его вербовали, как он закладывал своих друзей, а те тоже, в свою очередь будучи сексотами, закладывали его, как все они делали вид, будто ничего этого не знают, и, сойдясь на маленьких московских кухнях, от души ругали проклятых коммуняк, а потом, разъехавшись по домам, строчили друг на друга доносы -- каждый своему куратору, лично он -- улыбчивому майору КГБ, постоянно стрелявшему у своих осведомителей деньги до зарплаты. Вскоре Одуев стал сопредседателем Всероссийского фонда интеллектуальных жертв тоталитаризма. Но совершенно уже невообразимо попал в историю Жгутович. Об этом с удивлением рассказывал даже привыкший к восходящим потокам судьбы Эчигельдыев. После подавления знаменитого путча в августе девяносто первого года к магазину "Книжная находка" подъехала черная "Волга" со шторками. Стаса вызвали из-за прилавка, и на свое рабочее место он больше не вернулся, ибо буквально на следующий день возглавил Министерство книжной торговли. Однажды он во главе представительной делегации прилетел в Семиюртинск на торжественную презентацию первого кумырско-английского словаря, в составлении которого я тоже принимал посильное участие, и тепло кивнул мне из президиума. На банкете же охрана меня к нему даже не подпустила, а потом его куда-то увезли срывать паранджу. В Семиюртинске я провел несколько лет, готовя шестнадцатитомное собрание сочинений Эчигельдыева. После того как был завершен десятый том, классик, ставший между делом уже единственным кандидатом в президенты Кумырской республики, подарил мне третью секретаршу. К тому времени у меня было уже четверо детей и свой большой дом прямо на берегу арыка имени Тамерлана, но жить становилось все труднее. Национальное самосознание местного населения окрепло настолько, что на базаре меня стали называть русской свиньей и не давали сдачи... А еще под Семиюртинском просверлили первую нефтяную скважину (кто же знал, что она окажется последней), и кумырский министр иностранных дел, средний сын Эчигельдыева от старшей жены, позволил себе мерзкую расистскую выходку в отношении министра иностранных дел России. Запахло вооруженным конфликтом. Мои секретарши, которых родственники обещали побить камнями за то, что они живут с гяуром, убежали от меня, забрав детей. Творческие указания от патрона тоже перестали поступать. Более того, на митинге в центре Семиюртинска он поклялся народу, что до тех пор, пока Ельцин не пришлет ему голову российского министра иностранных дел в шелковом мешке, ни одна его стихотворная строка не будет переведена на русский язык. Я понял, что нужно сматываться. К счастью, от соседей поступили обнадеживающие сведения: Ужасная Дама впервые за несколько лет не появилась с сумками перед дверью моей квартиры, и они беспокоятся, не случилось ли с ней что-нибудь недоброе. И тогда я решил вернуться в Москву. Опять-таки забегая вперед, сообщу, что сегодня Эчигельдыев -- президент, премьер-министр, министр культуры, генеральный прокурор, председатель парламента и Верховный главнокомандующий вооруженными силами суверенной Кумырской республики. Однако среди государственных забот и бесконечных встреч на высшем уровне с президентами США, Франции, Великобритании и т.д. он не забрасывает поэзию и даже написал поэму "Весенние ручьи суверенитета", где гневно бичует жестокость и подлость русских людей, которые, прожив бок о бок с кумырами триста лет, только в середине двадцатого века под давлением мирового сообщества были вынуждены наконец-то придумать для них письменность... Со временем отношения Москвы и Семиюртинска наладились, был подписан договор о дружбе и ненападении. Перед самым моим вылетом на Сицилию Эчигельдыев, будучи в Москве и хлопоча о поставках в Кумырскую республику истребителей "МиГ-29", заезжал ко мне и просил по старой дружбе перевести поэму за хорошее вознаграждение. Но я, несмотря на то, что был, как вы помните, в трудном материальном положении, прочитав подстрочник, ответил: всего золотого запаса Кумырской республики не хватит, чтобы выплатить мне гонорар. Он обиделся, обозвал меня русским фашистом и уехал на своем черном бронированном "линкольне"... 2 Дождливой ночью, нелегально перейдя кумырско-российскую границу с узелком и пишущей машинкой, я сел на поезд, шедший в Москву, и среди прочего газетного, хлама купил у проводника популярный эротический еженедельник "Взасос", где обнаружил вдруг фотографию моей Ужасной Дамы и узнал, что она стала абсолютной победительницей международного конкурса "Дюймовочка": потрясенное жюри под председательством известного поэта Неонилина присудило ей первое место, а менеджер знаменитого американского "Monster show" заключил с ней двухлетний контракт на мировое турне... "И эта тоже секс-звезда!" -- удивился я. Столица в самое сердце поразила меня обилием нищих и иномарок. В моей квартире лежал толстый слой пыли, напоминающей тополиный пух. Стоявшая в кухонном шкафу непочатая бутылка "амораловки", из тех двух, что мне прислал когда-то Арнольд, походила на древний сосуд из погреба. Я бросил свои скудные пожитки и первым делом заспешил в Дом литераторов, как блудный сынишка, припасть к милосердным коленам родной словесности... Однако в ресторане сидели какие-то мордатые ребята в красных кашемировых пиджаках и радужных спортивных костюмах. К литературе они имели такое же отношение, как саперная лопатка к демократии. На вокзале я поменял всю имевшуюся у меня кумырскую валюту -- эчигелы -- на рубли, денег хватило как раз на чашечку кофе с бутербродом. Наливая мне кофе, сильно постаревшая буфетчица долго вглядывалась в мое лицо, наконец вспомнила меня и заплакала: оказывается, она не видела живого писателя уже несколько месяцев... Чтоб раздобыть хоть немного денег, я пошел в правление. В приемной ничего не изменилось. Строгая Мария Павловна поначалу тоже меня не узнала, потом, узнав, долго не хотела допускать к начальнику, ссылаясь на его крутой нрав и нелюбовь к посетителям, но в конце концов сжалилась и по старой памяти пустила в кабинет, как только оттуда вышел поэт Шерстяной: на его лице была все та же гримаса человека, безвинно погибающего на колу. В горынинском кабинете за знаменитым столом-"саркофагом" сидел обходчик Гера, одетый в умопомрачительно дорогой костюм. На стене висела большая фотография: на башне танка стоит президент Ельцин, а чуть ниже, преданно поддерживая его за ноги, -- сам Гера и идеолог Журавленке. -- Что вам угодно? -- спросил он, глядя мне в лоб. ' Я представился, что не возымело никакого действия, и вкратце обрисовал свою безрадостную финансовую ситуацию, тонко намекая на его собственный жизненный опыт, позволяющий понять, как глубоко страдает человек в минуты абсолютного безденежья. Гера посмотрел на меня с недоумением энтомолога, поймавшего восьминогого таракана. Потом молча достал из стола какие-то бумаги и стал неторопливо листать. -- В списках споспешествовавших одолению тоталитаризма на баррикадах Белого дома не значитесь! -- наконец молвил он. -- Вспомоществования оказать не можем. -- Как же не споспешествовал! -- взмолился я. -- А скандал в прямом эфире? -- Какой скандал? -- Ну как же? С него же все и началось! Вспомните: Виктор Акашин. Роман "В чашу"! -- Действительно, что-то такое было... -- кивнул он. -- Но ежели, милостивый государь, мы станем мирволить каждому, кто скандалил в прямом эфире, нам на два дня денег не хватит! Ничем не могу помочь, -- сказав это, он икнул, дотянулся до холодильника и достал покрытую инеем банку пива "Туборг". -- А где Маяковский? -- растерянно спросил я. -- Какой такой Маяковский? -- Там в холодильнике раньше голова была... -- Да, наличествовал... Теперь нет. На коктейли пустили... В это время зазвонила "вертушка", у которой теперь на диске был не серпасто-снопастый герб, а двуглавый орел. -- Внимаю! -- сказал Гера, сняв трубку. -- Покорнейше благодарю... Сочувствую... Лучше из пушек... Конечно, поддержим! Всенепременно! Нет, треволнения те же: шляется разная бездарь -- христарадничает... Я выскочил из кабинета как ошпаренный и столкнулся с большой делегацией писателей во главе с Перелыгиным, державшим в руках страницу машинописного текста, как я потом понял, это было знаменитое письмо "Раздавить гадину!", в котором литераторы, ссылаясь на вековые гуманистические традиции российской словесности, требовали от президента во имя укрепления демократии разбомбить к чертовой матери парламент, а самых строптивых парламентариев развешать на фонарях вдоль Москвы-реки... -- Ну что? -- спросила Мария Павловна. Я только пожал плечами. Она задумалась и посоветовала мне зайти к Гериному заместителю, занимающемуся распределением гуманитарной помощи. Я заглянул в соседний кабинет и обнаружил там Свиридонова-старшего. Он встретил меня с ледяным радушием опытного бюрократа, а потом долго и безрезультатно нажимал клавиши компьютера, затем для верности листал свои гроссбухи и наконец открыл толстенную учетную книгу с надписью "Писатели, пропавшие без вести". Там-то он все-таки обнаружил мою фамилию. "А мы вас чуть в покойники не записали!" -- без тени улыбки пошутил он и протянул талончик с гербовой печатью. Место распределения гуманитарной помощи располагалось в просторном подвале за железной дверью, на которой висела табличка на двух языках -- английском и русском: МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЦЕНТР ГУМАНИТАРНОГО ПРИЗРЕНИЯ ПИСАТЕЛЕЙ INTERNATIONAL CENTER OF HUMANITARIAN HELP FOR WRITERS Раздавала гостинцы свиридоновская дочка, заметно повзрослевшая, но от подростковых прыщей так и не избавившаяся. За несколько лет моего отсутствия гуманитарной помощи набрался целый мешок: в основном это были просроченные консервы и галеты из запасов Пентагона с красочными наклейками: "FOR HEROES OF STORM IN DESERT"1 и хлопчатобумажная майка с эмблемой Армии спасения... Этим я и жил первое время. Через несколько дней в поисках заработка я попытался выйти на тех, кто некогда заказывал мне пионерские приветствия, но в бывшем Дворце пионеров располагался валютный бар со стриптизом и рулеткой, а приветствие бойскаутов очередному съезду партии "Демократическая Россия" писали совсем другие люди -- молодые и нахальные. Об истории фабрик и заводов даже говорить не приходилось: там рабочие месяцами не получали зарплату, а мой любимый шинный завод уже стал собственностью некоего Гогаладзе, получившего это предприятие вместе с его славным прошлым в обмен на вагон мелких, как фасоль, грузинских мандаринов. На всякий случай я позвонил Одуеву. Но он рассказал мне, что Настя сбежала от него к какому-то итальянскому коммивояжеру и ему самому, чтобы прокормить двоих ребятишек, приходится писать всякую гадость, поэтому поддержать меня материально он никак не сможет, а в данную минуту очень торопится: нужно забрать младшенького из яслей... Тогда, одолев собственную гордость, я решил заявиться в министерство к