ертыми снаружи на большой амбарный замок, причем связка ключей мистически оказалась в кармане его телогрейки. Уладив производственный конфликт, Чистяков заглянул в аптеку, добыл аспирина и горчичников, в сельпо ему "свешали" полкило засахарившегося, похожего на топленое масло меду, а в книжном магазине рядом с автобусной остановкой в свалке произведений писателей- гертруд (так Надя называла Героев Социалистического Труда) он нашел книжечку своего любимого Бунина с несколькими рассказами из "Темных аллей". В лагере было пустынно, только с кухни слышался смех и запах подгоревшей гречки: кашеварили первокурсники, которые и яичницу-то толком пожарить не умели. У забора два упитанных серых кота, сблизив морды, зловеще гундели, но не решались начать драку. Надя, очень серьезная, лежала в постели и читала с карандашом в руке, на ней был свитер, она была бледнее, чем обычно, губы запеклись. Чистяков с больничными предосторожностями скорбно присел на край кровати, положил на тумбочку лекарства, мед и проговорил: "Бедная Надежда Александровна!" "Ничего, товарищ! Я вернусь в строй, товарищ!" - улыбнувшись, отозвалась она охрипшим голосом. "Может, еще чего принести?" - спросил Валера. "Большое вам спасибо, товарищ!" - вымолвила Надя и закашляла. "Пожалуйста",- ответил Чистяков и машинально, проверяя температуру, приложил ладонь к ее лбу, и вдруг ему почудилось, что Надя не отстранилась, а, наоборот, чуть-чуть даже подалась навстречу его руке. "Тридцать восемь,- пробормотал он и, словно убеждаясь, провел пальцами по ее щеке.- Определенно тридцать восемь..." И тогда Надя, повернув голову, коснулась шершавыми губами его ладони. Чистяков почувствовал в теле какую-то глупую невесомость и наклонился к Наде, но она отрицательно замотала головой, отчего ее не скрепленные обычной аптекарской резинкой волосы разметались по подушке: "Нельзя, товарищ... Инфлюэнца!" Даже в такую минуту она дурачилась. Валера ладонями сжал ее лицо и поцеловал прямо в сухие губы. "Не надо же... Войдут!"- прошептала она. Чистяков на ватных ногах прошагал к двери, набросил крючок и вернулся. Под свитером кожа у нее была горячая и потрясающе нежная. "Занавески, товарищ!" - обреченно приказала Надя, и Валера пляшущими руками задернул шторы с изображением слонов, перетаскивающих бревна. "Товарищ, что вы делаете, товарищ! - шептала она, обнимая его.- Боже мой, в антисанитарных условиях!" Старая панцирная сетка, совершенно не рассчитанная на задыхающегося от счастья Чистякова, гремела, казалось, на весь лагерь. А в то мгновение, когда они стали "едина плоть", Надя прерывисто вздохнула и тихонько застонала... Через несколько дней, возвращаясь на автобусах в Москву, сделали в дороге вынужденную остановку: мальчики - налево, девочки - направо. Рядом с Чистяковым- пристроился Убивец. "А ты. Чистюля, шустрый мужик!" - сказал он. "Не понял",- отозвался Валера. "Вестимо,- согласился Иванушкин.- Перетрудил головку-то..." Застегнулся и пошел к автобусу. После этого разговора счастливые обладатели друг друга посовещались и решили вести себя так, чтобы никто не догадывался об их отношениях, и не потому, что боялись, а просто не хотелось ловить на себе любопытствующие взгляды одряхлевших сексуальных террористов тридцатых годов и слушать их туманные рассуждения про то, что последнюю кафедральную свадьбу играли в 59-м. "Конспирация, конспирация и еще раз конспирация!" - с исторической картавинкой повторяла Надя. Печерникова и Чистяков церемонно раскланивались, встречаясь возле дверей факультета, на заседаниях кафедры садились в разных углах комнаты, обедали порознь, даже старались на людях реже приближаться друг к другу, ибо в сущности были очень похожи на два металлических шара из школьного опыта: сдвинь их чуть ближе - и грянет молния... Валера, наверное, совсем потерял бы голову, но ему приходилось постоянно ломать ее над вечным вопросом влюбленного советского человека: "Где?" Очень редко, когда Убивец уезжал в свой Волчехвостск к родителям подхарчиться, просачивались в аспирантское общежитие, но Иванушкин имел пакостную привычку приезжать совсем не в тот день, в какой обещал заранее, поэтому следовало быть начеку, а это, как известно, не способствует. Воротясь с большой спортивной сумкой, полной жратвы, Убивец щедро угощал Чистякова и, глядя, как тот ест, задумчиво рассуждал о том, что научные работницы, должно быть, очень темпераментны, потому что ведут сидячий образ жизни и кровь у них застаивается в малом тазу. Валера, уминая чудную колбасу, которая, по словам Убивца, прямо с папашиного комплекса идет на стол членам Политбюро, не моргнув глазом отвечал, что по этой теории самыми сексуальными являются сотрудницы сберегательных касс. "Почему?" - удивлялся Иванушкин. "Потому что деньги вообще возбуждают",- отвечал Чистяков. "Вестимо",- соглашался Убивец и, нагнувшись, подбирал с пола оброненную Надину шпильку. Иногда бог посылал ключи от чьей-то временно пустующей квартиры, и Валере нравилось, как тщательно, всякий раз Надя прибирается перед возвращением хозяев, стирая малейшие следы их великой и простой дружбы, точно сами хозяева и не догадываются, зачем оставляют ключи двум молодым влюбленным пингвинам. И только в самых исключительных случаях, когда молния готова была жахнуть среди бела дня в многолюдном месте, они ехали в Надину "хрущобу" и полноценно использовали те два часа, которые мамулек проводила со своим новым спутником жизни в синематографе. Это у них называлось "скоротечный огневой контакт", как у Богомолова в "Августе сорок четвертого". Надя очень любила всему, в том числе и самому-самому, придумывать смешные прозвища и названия, из чего постепенно и складывался их альковный язык: нельзя же размножаться, как винтики, молчаливой штамповкой! Так, например, осязаемое вожделение Чистякова именовалось - "Голосую за мир". Упоительное совпадение самых замечательных ощущений получило название "Небывалое единение всех слоев советского общества", сокращенно "Небывалое единение". Последующая физическая усталость - "Головокружение от успехов", регулярные женские неприятности - "Временные трудности", а различного рода любовные изыски - "Введение в языкознание". Однажды мамулек вкупе с другом жизни на целый день уехала в Загорск - приобщаться к благостыне истинной веры. Наши герои-любовники, естественно, решили воспользоваться такой редкой возможностью и с комфортом разучить доставшийся им на два дня индийский трактат "Цветок персика" в красочном штатовском издании с картинками и установочными рекомендациями. Но вот в момент "небывалого единения" внезапно раздался звук отпираемой двери и послышались голоса в прихожей. "Опять что-нибудь забыла! - простонала Надя и, набрасывая халат, распорядилась: - Будешь знакомиться! Я их задержу..." Торопливо и бестолково одеваясь, Чистяков слышал, как за дверью мамулек повествует о том, что на Ярославском вокзале случилась совершенно непонятная трехчасовая пауза между электричками и что в Загорск они решили поехать на будущей неделе, а сегодня посидеть просто дома. Надя пыталась внушить им, что существует еще, например, Коломенское, куда можно добраться на метро, работающем бесперебойно... Держать мамулька и ее друга жизни в прихожей дольше было неприлично, дверь начала медленно приоткрываться, одевшийся Валера заранее изобразил на лице радость знакомства с родственниками девушки, за которой имеет счастье ухаживать, а в руки, чтобы скрыть дрожь и волнение, машинально взял "Цветок персика". На супере красовалась цветная фотография юной индийской пары, заплетенной в некий непонятный сладострастный узел. "А это - мой коллега Валерий Павло...- светски начала Надя, но, увидев обложку, осеклась и, давясь от хохота, смогла добавить только одно слово: - Апофегей!" Профессор Желябьев добил воображаемого идейного противника большой ленинской цитатой и под ровный аплодисмент зала сошел с трибуны. - Спасибо, Игорь Феликсович! - державно улыбнувшись, сказал Бусыгин и несколько раз энергично ударил в ладоши, показывая залу, как нужно благодарить докладчика за интересное выступление. "Ковалевский, конечно, тоже воздал бы должное докладчику, но сначала глянул в программу сверить имя-отчество, а этот на память шпарит, душегуб!" - подумал Чистяков, мгновенно возвращаясь из Надиной "хрущобы" в большой зал ДК. "Я очищу район от всей коррумпированной дряни! - Эти слова БМП произнес сразу после своего прихода, на первом же бюро райкома партии.- Кто не хочет работать по-новому, пусть уходит сам. Сам! Когда за дело возьмусь я, будет поздно..." Чистякова коробила даже не показательная жестокость нового шефа, странная для нынешнего поколения аппаратчиков, а святая уверенность Бусыгина в своем праве определять тех, кто нужен, и карать тех, кто не нужен. Словно прибыл БМП не из подмосковного городишка, где, извините, та же Советская власть со всеми ее достопримечательностями, а из некоего образцового царства-государства, эдакого Беловодья, которое сам создал и которое дает ему право учить прогнивших столичных функционеров уму-разуму... "А может быть,- размышлял Валерий Павлович,- нас просто всех порешили убрать, вроде того как меняют поколения компьютеров или телевизоров? Такое уже было... А для удобства прислали эту, как точно выразился дядя Мушковец, машину для отрывания голов. Но почему же тогда просачиваются слухи, будто у БМП напряглись отношения с благодетелем и однокашником, посадившим его в райком? Что это? Надерзил по врожденной хамовитости или приобрел слишком большую популярность? Народу ведь нравится, когда летят головы, люди и бокс-то любят за то, что на ринге кого-то лупят по морде, кого-то, а не тебя... Или совеем другое: Бусыгин сам запускает дезу, чтобы расшевелить и выявить прикинувшихся друзьями ворогов?.. Впрочем, нет, для него это слишком тонко..." - Проснись и послушай! - Мушковец толкнул Чистякова в бок. Валерий Павлович очнулся и напряг слух. - Вот поэтому-то,- вещал БМП,- я и попросил профессора Желябьева написать свой доклад так, как подсказывает ему партийная совесть, и не показывать никому, даже секретарю райкома. А то, знаете, начеркают, насоветуют, люди потом слушают и ничего не понимают... Зал захлопал. И докладчик пробирался на свое место в президиуме сквозь бесчисленные поздравительные рукопожатия. Желябьев всегда отличался нервической интеллигентской дисциплинированностью: приказывали - бегал согласовывать каждое слово, приказали быть самостоятельным - выполнил. Только откуда знать Бусыгину, что вчера вечером Игорь Феликсович тайно звонил Чистякову и слезно умолял просмотреть докладец хотя бы по диагонали, так, на всякий случай... - Итак,- продолжал БМП,- научная база для серьезного разговора у нас имеется. Хорошая база. Без науки мы сегодня никуда. Но и без живого практического опыта тоже никуда. А носитель опыта - человек, конкретный человек! Вот давайте людей и послушаем. Разучились мы, по-моему, за последние годы людей-то слушать!.. Зал снова зааплодировал. Начались прения. Первым выступил директор Дворца культуры завода имени Цюрупы. У них там в актовом зале недавно вдребезги грохнулась большая хрустальная люстра, висевшая с прошлого века. Так вот, оратор сравнил падение культурных запросов трудящихся с падением этой самой люстры. Всем очень понравилось, и Бусыгин, пошептавшись с Иванушкиным, сделал какую-то пометку в блокноте. Хмурый официант, похожий на огромного стрижа, менял стаканы с теплым чаем, менялись на трибуне и люди. Наконец объявили перерыв, и участники конференции метнулись к буфетным стойкам и лоткам книготорга, а президиум проследовал в комнату за сценой. Там в отличие от недавних времен не было севрюжно-икорного разврата, но имелись бутерброды с югославской ветчиной и крепкий чай. Бусыгин нехорошо обвел взглядом стены, обшитые темным деревом, мягкую финскую мебель, задержался на авторской копии известной картины "Караул устал", усмехнулся и бросил: - Прямо-таки апартаменты... - Стараемся, Михаил Петрович,- по-китайски закивал головой директор ДК. - Оно и видно,- не по-доброму согласился БМП, надломив правую бровь.- Умеет столица жировать! Всю страну прожрет и не заметит... Сказав это, Бусыгин подошел к столу, положил в чай один-единственный кусочек сахара и стал прихлебывать, не притронувшись к бутербродам. Остальные последовали его примеру. Мушковец постарался очутиться вблизи первого секретаря и, воспользовавшись случаем, завел разговор о задуманной вместе с Чистяковым серии мероприятий под условным названием "День рождения дома". В двух словах: молодые ребята из неформального объединения "Феникс" по субботам и воскресеньям восстанавливают ветхий жилфонд, имеющий историко-культурную ценность, а потом вокруг как бы возрожденного из пепла здания устраиваются народные гуляния с выступлением фольклорных и роковых ансамблей, лекциями краеведов, продажей прохладительных напитков и выпечки. БМП кивал, но лицо его было непроницаемо. - Понимаете, Михаил Петрович,- канючил Мушковец,- на каждом таком доме теперь будут две мраморные таблички. Обычная: построен... архитектор... охраняется государством... И наша, особенная: дом восстановлен тогда-то, такими-то ребятами... Не дослушав Василия Ивановича и даже ничего не сказав, Бусыгин вдруг широко распахнул объятия, дружественно заулыбался и пошел навстречу щупленькому пареньку-"аф- ганцу", который наконец-то решился съесть бутерброд и от неожиданности уронил его на скатерть. Стакан чая из рук первого секретаря ловко перехватили, он крепко обнял "афганца", похлопал по спине и. начал расспрашивать,.когда тот воевал, ранен ли, за что получил "Красную Звезду", как идет жизнь, нет ли проблем? Проблемы были: парень недавно женился, обзавелся ребенком, а жить негде... БМП оглянулся на Мушковца и со словами: "Ну-ка, птица Феникс, лети сюда!" - поманил его пальцем. Когда через минуту-другую Василия Ивановича отослали прочь и он обреченно подошел к Чистякову, лицо зампреда исполкома было покрыто сиреневыми пятнами. - Все понял? - тихо спросил он и начал нервно поедать бутерброды. - Понял,- кивнул Валерий Павлович, отлично знавший, что в районе десятки неустроенных "афганцев" и что проблема эта не решится, даже если Мушковца прилюдно расстреляют в скверике перед райкомом партии. - Надо катапультироваться! - промямлил набитым ртом Василий Иванович.- Теперь пора - по белой нитке ходим! - Нашел что-нибудь? - Да так... Тебе тоже советую. Не слушал дядю Базиля. Сейчас бы шнырк на кафедру и отсиделся в науке! Уже много лет опытный Мушковец твердил Чистякову, что тот делает огромную ошибку, не работая над докторской диссертацией, ибо кандидатов нынче столько развелось, плюнь за окно - попадешь в кандидата. Но легко сказать: защищайся! А если к концу рабочего дня в голове полумертвая мешанина да одно-единственное желание - доползти домой и смыть скорее с лица это изматывающее выражение доброжелательной заинтересованности и государственной озабоченности. И если вместо того, чтобы выпить свои законные двести граммов, без чего Чистяков уже много лет не засыпает, а потом расслабиться у камина или телевизора, каждый божий вечер садиться за книги, то однажды тебя выведут из Исторички тупо улыбающимся и завернутым в смирительную рубашку. Кстати, о камине... Это была совершенно идиотская, застойная выходка: в городской квартире! Со спецдымоходом!! В счет капремонта!!! И ведь Чистяков как чувствовал, до последнего отнекивался, мол, и с батареями не мерзну, а Мушковец стыдил, настаивал, других приводил в пример. БМП наверняка уже все знает, но помалкивает, потому что погреться у живого огонька захотелось не только Валерию Павловичу, и пока его теплолюбивые соседи будут сидеть на своих должностях, все будет тихо... - Пойду прогуляюсь в фойе,- сообщил Чистяков и поставил стакан. - К этой? Не ходи! - взмолился Василий Иванович.- Валера, я тебя прошу!.. Направляясь к двери, Чистяков лицом к лицу столкнулся с профессором Желябьевым, который даже поперхнулся чаем, сообразив, что вот сейчас прямо на глазах Бусыгина опальный секретарь может по старой дружбе обнять основного докладчика или в лучшем случае шумно поздравить его с прекрасным выступлением. И, как бы подтверждая это опасения, Валерий Павлович немного замедлил шаг, но, увидев на потомственном профессорском личике смертельный испуг, презрительно усмехнулся и прошел мимо. В фойе люди разминались перед новым двухчасовым сидением. Одни с недоумением разглядывали товар, только что сгоряча схваченный в околоприлавочной толчее, другие, собравшись группками, обсуждали ход конференции и очень хвалили Бусыгина. Сквозь толпу активистов Чистяков продвигался медленно, многие знали его в лицо, бросались навстречу, тискали руку, он допускал, но любые попытки на ходу решить какой- нибудь горящий вопросик пресекал в корне: иначе до заветного стенда не добраться никогда. "Не-ет, люди меня знают, уважают! - думал секретарь райкома, чуть морщась от очередного крепкого рукопожатия.- Не-ет, мы еще поборемся!" Впрочем, краем глаза Чистяков заметил, что некоторые вхожие в райком низовые деятели, еще недавно кидавшиеся к нему с сыновней преданностью во взоре, подходить и здороваться не стали... "Вот она-: желябьев-щина!" - вздохнул Валерий Павлович и с гордостью припомнил, как сам он все-таки зашел в кабинет к "освобожденному" Ковалевскому проститься. Правда, зашел поздно вечером, когда в райкоме, кроме дежурного милиционера и шоферов, никого не осталось... Надя Печерникова стояла возле стенда и, казалось, внимательно рассматривала диаграмму роста количества культурных учреждений в районе с 1917 года по настоящее время. С абсолютного нуля кривая взмывала вверх, потому что еще совсем недавно на месте Краснопролетарского района стояли там и сям деревеньки, а божьи храмы диаграммой не учитывались. Чистяков не видел Надю больше десяти лет, с того самого вечера, когда они на квартире Желябьева отмечали защиту чистяковской диссертации. Валерий Павлович почему-то готовился увидеть поблекшую, ярко накрашенную даму, которая, гримасничая увядшим лицом, будет намекать на их прошлые отношения, а потом что-нибудь обязательно попросит. Друзья молодости к нему просто так давно уже не ходят. И еще ему представлялось почему-то, что Печерникова непременно растолстела, оплыла и приобрела тот наступательный вид, какой замечаешь у людей, хорошо поработавших в школе или правоохранительных органах. Но Надя почти не изменилась. Только вместо стянутого аптечной резинкой хвостика была модная короткая стрижка, а вместо затертых вельветовых джинсов - хороший темно- серый костюм, вроде тех, что были недавно в райкоме на выездной торговле: юбка, жакет и тонко подобранный легкий шарфик. Присмотревшись повнимательнее, Чистяков отметил, что она похудела, научилась интересно пользоваться косметикой, а глаза ее, прежде вызывающе несерьезные, погрустнели... И еще в ней появилась та очевидная замужняя строгость и недоступность, которая делает совершенно нелепыми и даже кощунственными воспоминания о том, будто некогда эта же самая женщина без сил лежала рядом с тобой на влажных от любви простынях и шептала тебе на ухо какую-то нежную и счастливую чепуху... - Здравствуй, товарищ! - неожиданно для себя заговорил Чистяков.- Сколько же лет мы не виделись? - Здравствуйте, Валерий Павлович,- тихо ответила Надя и протянула руку - пальцы у нее были такие же хрупкие и прохладные, - А я записку получил и все тебя в зале высматриваю...- смутился Чистяков, чувствуя, что по привычке заговорил так, как если бы оказался в заводском цеху или на строительной площадке во время плановой встречи с рабочим классом. - Мы сидим на балконе,- объяснила Надя. - Понял. Как жизнь? В школе работаешь - сеешь разумное, доброе, вечное? - Доброе... - Как супруг? Олег... Правильно?- энергично спрашивал Чистяков, злясь на себя за то, что теперь впал в стиль вечера встречи выпускников. - Правильно. У мужа вышла книга. В прошлом году... - Молодец - настырный мужик! А вот ты, товарищ, науку зря забросила. На кафедре долго не могли поверить, что Печерникова сбежала! Заславский все твердил, что ты самая талантливая его аспирантка. А Заславский, царствие ему небесное, как Собакевич, мало кого хвалил...- Чистяков все говорил, а сам ждал, когда же она, наконец, ободренная этими теплыми воспоминаниями о давних временах, решится и выложит свою просьбу. "Очень интересно, что она попросит. Просто очень интересно!" - думал Валерий Павлович, а вслух продолжал:- И Желябьев, основной наш докладчик, тоже тебя недавно вспоминал. Надумаешь вернуться в большую науку- поможем... - Не до науки, Валерий Павлович,- ответила Надя. - Дети? - понимающе улыбнулся Чистяков и почувствовал внезапно горькую обиду, которую сам себе объяснил так: как кошки, понародят ораву на двадцати метрах, а потом решай им жилищный вопрос - "афганцев" селить некуда! Надя кивнула и прикусила губу, но не так, как раньше, чтобы скрыть ненужную улыбку, а совсем по-другому... - Сколько же вы с Олегом настрогали? - усмехнулся Валерий Павлович. - Сын...-вымолвила Надя, и по ее щекам покатились слезы.- Один... У него ХПН в терминальной стадии... И он совершенно не переносит гемодиализа... - Не понял.;. Что? - оторопел Чистяков. Оказалось, у Надиного сына хроническая почечная недостаточность в практически безнадежной стадии. Спасение одно - гемодиализ, регулярная перегонка, очищение крови через специальные фильтры. Но ребенок неизвестно почему от этих процедур просто чахнет на глазах, кости стали такие хрупкие, что за последний год трижды ходил в гипсе. Врачи в один голос говорят: трансплантация! А очередь на пересадку в Нефроцентре, который находится в Краснопролетарском районе, расписана на полтора года вперед и, главное, почти не движется из-за отсутствия донорских почек. - Сочувствую... Надо подумать... Ну, не плачь, пожалуйста...- бормотал Чистяков, а сам горько жалел, что не пришла она к нему полгода назад, при Ковалевском, когда Валерий Павлович решил бы этот пустячный вопрос одним звонком в партком Нефроцентра, да еще с прибауточками, с аппаратным матерком.- Где же ты раньше была, товарищ? - Мы добивались... Мы писали... А там все без очереди идут. Если он умрет, я сойду с ума... - Прекрати! - твердо приказал Чистяков.- Нерешаемых вопросов не бывает. Давай встретимся в следующем перерыве здесь же. Выше голову, товарищ! - Правда? - переспросила Надя и посмотрела на него почти так же, как в тот давний день, когда он принес ей в "бунгало" лекарства и мед. А может, ему и показалось. ...После перерыва первым выступал ветеран труда, потомственный хлебопек, и очень жаловался, что поэты и композиторы до сих пор не написали ни одной песни о людях, регулярно доставляющих к нашему столу свежий душистый хлеб. - Что же это получается - хлеб есть, а песен нет? - улыбнувшись, поинтересовался Бусыгин и шутливо погрозил пальцем сидевшему в первых рядах и представлявшему на конференции творческую интеллигенцию известному компо-' зитору, а тот в ответ многообещающе закивал: мол, сделаем! - По белой нитке ходишь, Валера! - наклонившись, проговорил Мушковец. После перерыва он не стал отсаживаться от Чистякова, видимо, рассчитав, что в таком случае факт их временного соседства станет еще заметнее.- Чего она от тебя хочет? - Мы вместе учились в аспирантуре,- ответил Валерий Павлович. - Тер ее, небось, по молодому делу? - осклабился Василий Иванович. - Пошел к черту! - рассердился Чистяков.- Пацан у нее умирает. Почки. Пересадка нужна... - Так я и знал,- поскучнел Мушковец.- БМП Нефро-центр лично на контроле держит. Доворовались, мазурики! Чистякову не нужно было объяснять, насколько трудно, невозможно выполнить сегодня Надину просьбу. Состоялось специальное заседание бюро райкома партии, на котором поперли из рядов заместителя директора и влепили строгача секретарю парткома Нефроцентра за нарушение порядка госпитализации и очередности оперирования больных. Директор Нефроцентра своевременно перешел на другую работу, прислали нового - принципиального до тупости. Думали, этим кончится, так нет: по просьбам трудящихся пригнали жуткую комиссию, начали копать глубже, и всплыли факты чудовищных взяток (не последний человек в этом мире, Валерий Павлович даже не представлял себе, что бывают такие деньги!) - в общем, для нескольких граждан в белых халатах дело запахло совершенно иной спецодеждой. Еще на том, разоблачительном бюро Бусыгин сказал, что берет под личный контроль "этот опозорившийся Нефро-центр" и будет зорко следить за тем, чтобы исключения, без которых, увы, наша жизнь пока еще невозможна, делались действительно в исключительных случаях. Обратиться к БМП с нижайшей просьбой посодействовать госпитализации сына одной знакомой - значило тут же, на ковре, получить оскорбительный, грубый отказ, а такого в своем нынешнем положении позволить себе Чистяков не имел права, ведь отказ - очень удобный способ проверить, твердо ли стоит на ногах тот, кто просит. Сумеет настоять, надавить, решить через голову - значит, твердо и с ним нужно считаться. Не сумеет... Профессору Заславскому позвонили из толстого журнала и попросили порекомендовать кого-нибудь, кто мог бы написать развернутый отклик на "Малую землю", и он порекомендовал аспиранта Чистякова. Валера начал было отнекиваться, но ему ясно дали понять, что это - задание кафедры. Отклик сочиняли вместе с Надей, лежа в постели, в паузах между небывалыми единениями, благо Убивец отъехал за харчами. Пили сухое вино и хохотали как сумасшедшие, потому что текст наговаривали, подражая заплетающейся брежневской дикции. Надя придумала гениальную концовку: "Если в сердце твоем поселились сомнения, если душа ослабела в творческом полете, а тело устало в созидательном труде,- поезжай на эту опаленную огнем великую "Малую землю", где сражался отважный политрук. А не можешь поехать, сними с полки эту небольшую книгу, которая - лучше и не скажешь - "томов премногих тяжелей". Отклик напечатали за подписью Чистякова, заменив слово "сомнения" на слово "уныние", и выплатили гонорар шестьдесят четыре рубля 37 копеек. Надя сказала, что деньги эти подхалимские и что у них есть единственный способ загладить свою вину перед историей - гонорар срочно пропить! Сначала они роскошествовали в ресторане "Узбекистан", потом перебрались в кафе-мороженое, а в завершение, купив на сдачу бутылку шампанского, поехали к хорошим знакомым, где их давно уже воспринимали как законную пару,- и там куролесили до глубокой ночи. Наконец им постелили на кухоньке: головами они касались теплой батареи, а ногами - холодной эмали холодильника, шумно вздрагивавшего через равные промежутки времени. Хмельной и размякший, Валера страстным шепотом клялся Наде в любви и описывал свои чувства с такой бессовестной восточной цветистостью, что "единственная и судьбой посланная" смеялась, предлагала даже разбудить хозяев, чтобы были свидетели, но сама при этом гладила Валеру по волосам и прижимала его голову к своей груди. "Надя! - вдруг сказал Чистяков.- Давай поженимся!"- Но в этот самый момент холодильник прямо-таки подпрыгнул на месте и завибрировал с необыкновенным грохотом... Мамулек с другом жизни уехала в дом отдыха по бесплатной профкомовской путевке, и наши любострастники, ставшие, как выразилась Надя, счастливыми обладателями однокомнатной явочной квартиры, довели себя до полного головокружения от успехов. На очередном заседании кафедры профессор Заславский долго разглядывал совершенно одинаковые круги под глазами у двух сидящих в разных концах комнаты и почти не разговаривающих между собой аспирантов. "Надежда Александровна, голубушка,- наконец с укором спросил он.- О чем вы все время мечтаете?" "Что?"- встрепенулась Надя. "Понятно..."- вздохнул профессор. Однажды на явочной квартире они лежали в состоянии глубокого энергетического кризиса, и Чистяков с расслабленным недоумением сообщил Наде, что его срочно вызывают в партком. Она- пропустила эту информацию мимо ушей, потому что вообще относилась к руководящей силе общества с вызывающим пренебрежением. А Валера-то не однажды наблюдал, как увенчанные сединами и почетными званиями мастодонты науки, ворочающие в уме целыми историческими эпохами, на худой конец - периодами, входя в аудиторию, где назначено партсобрание, сразу превращались в кучку нашкодивших соискателей, которых может учить жизни любой взгромоздившийся на трибуну инструкторишка, еще год-два назад с трепетом протягивавший им - мастодонтам - свою зачетную книжку, униженно клянча "удик". Но вся штука заключается в том, что он, инструкторишка, уже прочитал проект готовящегося постановления бюро райкома партии, чего мастодонты не читали. А кто знает, что там, в этом постановлении? Может быть, решили подкрутить гайки и проверить политическую зрелость профессорско-преподавательского состава кафедры истории СССР педагогического института?! Но что есть политическая зрелость? Сегодня, скажем, договорились считать политически зрелыми блондинов, завтра, наоборот, брюнетов, послезавтра рыжих... А вот этот самый инструкторишка, он-то как раз и знает еще не выпавшую, грядущую масть! "Ну что ты ворочаешься? - рассердилась Надя.- В суд тебя, что ли, вызывают?" "Лучше бы в суд...- вздохнул Чистяков.- Меня Желябьев на факультетском собрании за безынициативность критиковал..." "Твой Желябьев - сексуальный маньяк, а ты..." "Что я?" "Ты... Послушай, Валера,- вдруг совершенно серьезно проговорила Надя,- может, ты свой партбилет потерял? Ты давно его последний раз видел?" "Позавчера. Я взносы платил..."- посерел Чистяков и метнулся к пиджаку, повешенному на спинку стула. Билет с вложенной в него аккуратной промокашечкой был на месте. "Ты, Чистяков, станешь большим человеком,- грустно предсказала Надя.- У нас любят пуганых..." Разобидевшийся Валера вскочил и стал одеваться. "Это разрыв?" - тоскливо спросила Надя, но он ничего не ответил, а только засопел в ответ. "Все кончено, меж нами связи нет!" - трагически продекламировала она.- Валера, если это разрыв, то можно обратиться к тебе с последней просьбой?" "Можно",- сквозь зубы ответил Чистяков. "Валера, переодень, пожалуйста, трусы! Они у тебя наизнанку..." Чистяков захохотал первым, но обида осталась. В партию Валера вступил в армии, потому что служил нормально, свою специальность вычислителя освоил, офицерам не хамил, в праздники со сцены полкового клуба пел под гитару песни военных лет или декламировал стихотворение "Коммунисты, вперед!": Есть в военном уставе такие слова, На которые только в тяжелом бою, Да и то не всегда получает права Командир, подымающий роту свою... Однажды после развода секретарь полкового парткома майор Мищенко вызвал Валеру из курилки, приказал застегнуть воротник, поправить ремень, критически посмотрел на его ефрейторскую лычку, а также значок классного специалиста и спросил, не думает ли Чистяков о вступлении в ряды Коммунистической партии Советского Союза. Мищенко нажал почему-то именно на слово "коммунистической", словно был еще какой-то выбор. Валера с врожденным тактом запел, что о такой чести даже и не помышлял. Майор с удовлетворением выслушал и, в свою очередь, подчеркнул: партийный билет не только большая честь, но прежде всего огромная ответственность. Одно дело - читать стишки со сцены, и совсем другое дело - быть впереди в ратном труде. Валера покорно кивал и понимал, что отказаться нельзя - просто не поймут, согласишься - весь оставшийся год, когда "старичку" надо бы отдохнуть и со вкусом подготовиться к "дембелю", пробегаешь, как последний салабон, оправдывая высокое доверие. Мищенко приказал Чистякову прибыть в партком и заполнить фиолетовыми чернилами все необходимые формы "согласно вывешенных образцов". И еще он приказал начиная с завтрашнего дня читать "Правду" от корки до корки. Вместе с Валерой кандидатом в члены вступал молоденький лейтенант, недавно пришедший из училища: видимо, Мищенко получил разнарядку на солдата и офицера. Правда, лейтенантик отсеялся на дивизионной парткомисии, что произошло давеча на Багамских островах. Он начал было что-то крутить о борьбе национально-освободительных сил Багам с засильем транснациональных монополий, выступающих в союзе с местной феодальной знатью и крупной буржуазией, но его резко оборвали: "Правду", товарищ лейтенант, нужно читать!" Оказывается, на Багамских островах произошло извержение вулкана, в результате чего погибли несколько рыбаков и американский военнослужащий. Получив кандидатскую карточку, Чистяков был вскоре произведен в младшие сержанты, потом в сержанты и до увольнения в запас неизменно избирался в президиум на комсомольских собраниях роты. А вместо лейтенантика приняли в партию тихого сверхсрочника Кулика из города Николаева, куда майор Мищенко два отпуска подряд выезжал на отдых со всей семьей и гостил в большом доме Куликовых родителей. Еще до армии, сразу после десятого класса, Валера поступал на истфак пединститута. На экзамене по специальности ему повезло: он вынул билет, который знал так, что от зубов отскакивало. Но экзаменаторы слушали его вдохновенный рассказ о походе Разина за зипунами с брезгливым равнодушием и в результате поставили гибельную четверку, заметив: "Бойко, но поверхностно". Глубоким, видимо, оказался ответ сдававшего перед Валерой расфуфыренного дебила, тот спотыкался на каждом слове и все время забывал, на какой вопрос отвечал, но получил "отлично". В общем, как в анекдоте: выходит ректор к возмущенным абитуриентам и говорит: "Товарищи, экзаменов не будет!". Ему орут "Почему?!" А он отвечает: "Потому что все билеты проданы!" Когда же сразу после армии Чистяков прибыл на собеседование в приемную комиссию того же самого пединститута, к нему отнеслись, просмотрев анкету, совершенно по-другому. "Современной школе,- сказали,- очень нужны мужчины, тем более молодые коммунисты!". И поставили на анкете какую-то закорючку. Экзамены Валера сдал, сам не заметил как. Его не только зачислили в институт, но, учитывая стесненные жилищные условия в семье, в порядке исключения дали место в общежитии, предупредив, между прочим, что на него имеются дальние виды в смысле общественной работы. Но тут-то и произошел сбой. В общаге проживал некто Шуленин, как это ни странно, студент филологического факультета, у которого была странная привычка в- минуты дурного настроения вламываться в первую попавшуюся комнату и бить морду любому подвернувшемуся под руку собрату по альма-матер. Про эту особинку Шуленина каждому вновь прибывшему на жительство первокурснику рассказывали с той эпической обстоятельностью, с какой осведомляют о местоположении туалета, графике работы душевых комнат и буфета... И вот однажды начинающий историк Чистяков, воспользовавшись отсутствием троих своих соседей, гудевших на четвертом этаже у девчонок, сидел, склонившись над столом, и с горделивым прилежанием, улетучивающимся обычно сразу после первой сессии, готовился к семинару по пропедевтическому курсу. Вдруг с грохотом распахнулась дверь, и на пороге, словно в фильме ужасов, возник страшный в своем беспричинном гневе Шуленин. Теперь, пожив и понаблюдав людей, Чистяков мог с определенностью сказать, что у налетчика было какое-то нервное заболевание, выражавшееся прежде всего в буйной реакции на самые незначительные дозы алкоголя. Шуленин подошел к столу, сбросил на пол настольную лампу и, клокоча от ненависти, спросил: "Учишься, гадина?" "Учусь",- миролюбиво ответил Валера, встал и сбил психического гостя с ног ударом в челюсть. Для грозы общежития все это было очень неожиданно, потому что обыкновенно его жалобно просили уйти, не брать греха на душу, и, нападая, он, по сути, не готовился к настоящей схватке. Но сказалось еще и то, что в армии, особенно на первом году, Валере приходилось драться почти каждый день, и он приобрел некоторые доведенные до автоматизма навыки. Когда же, рыча и отплевываясь, Шуленин начал подниматься с пола, Чистяков размахнулся, точно молотобоец с первого советского серебряного рубля, и "ахнул" неприятеля по загривку сложенными вместе кулаками. Оставалось только перегрудить бесчувственное тело за порог и закрыть дверь. Но, как говорится, "кумир поверженный - все бог!". Слух про то, что ужасного Шуленина отделал какой-то сопливый первокурсник с истфака, оказавшийся просто монстром рукоприкладства, пошел гулять по этажам и комнатам, дошел до совета общежития, рассматривался на очередном заседании, оттуда перекочевал в деканат и комитет комсомола института, а там сидели люди, которым, вероятно, ни разу в жизни не приходилось получать в глаз без всякой на то причины. Они постановили, что Чистяков превысил необходимые меры самообороны, зарекомендовал себя драчуном, а с такой репутацией о серьезной общественной работе и думать нечего. В результате членом институтского комитета комсомола стал Юра Иванушкин, принявший незадолго до этого две чудовищные шуленинские затрещины с подлинно христианским смирением. Но с Убивцем Валера близко познакомился много позже, когда они оказались соседями в аспирантском общежитии. Судьба Шуленина тоже любопытна. Он не то чтобы по-притих, но комнату, где жил Чистяков, обходил стороной, а на майские праздники выпал из окна четвертого этажа и грохнулся в цветочную клумбу. В больнице, очевидно, потрясенный полетом, он начал писать стихи, тонкие, нежные, по-хорошему чудноватые, перевелся в Литературный институт, и недавно Валерий Павлович видел в книжном магазине его новый сборничек - "Прогулки по дну бездны". Разминувшись с большой общественной карьерой и очень этим довольный, Чистяков трудился в факультетском научно-студенческом обществе, являясь при этом заместителем командира добровольной народной дружины, и однажды лично задержал бежавшего из мест заключения опасного рецидивиста, который напился и уснул на лавочке возле детского кинотеатра. Что еще? На втором курсе Валера влюбился в шикарную девушку по имени Лиза Рудичева, одевавшуюся так, что, увидав ее, дамы-преподавательницы поджимали губы и отводили глаза. Чистяков, все еще ходивший в своем единственном сереньком костюмчике, купленном к школьному выпускному вечеру, а в качестве альтернативного варианта имевший синие брюки, пошитые из офицерского отреза, и зеленый свитер, связанный матерью по модели из журнала "Крестьянка", шикарных женщин робел и чурался. Пока он собирался с духом и средствами, подрабатывая на почте, за Лизой стал ухаживать хлыщеватый мгимошник, подкатывавший к разваливающемуся флигелю истфака на темно-кофейной "трешке". Лиза выходила к нему, царственно садилась в машину, подставляла щеку для ленивого приветственного поцелуя и черным пристяжным ремнем перечеркивала все Балерины надежды. Весенне-летнюю сессию Рудичева сдавала под другой, мужниной, фамилией и, затрудняясь с ответом на вопрос, не строила уже преподавателям глазки, но скорбно опускала их на выпиравшее под платьем плодоносное чрево. Нельзя, конечно, сказать, что Чистяков влюбился в Лизу, будучи совершенным будденброком в сексе. В общежитии, как выразился один преподаватель на разборе очередной аморалки, царили