проснувшейся казармы. -- Е-елин! -- раздался недовольный голос. Это снова проснулся Зуб. -- Где Елин? -- не унимался ефрейтор. -- В бытовке хэбэ гладит,-- доложил Малик, посвященный в драматическую историю зубовского обмундирования. -- Позови быстро! Преданно взглянув на сурового "старика" печальными черными глазами, Малик помчался выполнять приказ и вскоре воротился с победой, неся на вытянутых руках чистенькое "хэбэ", причем возникло такое ощущение, будто именно он, Малик, а не какой-нибудь Елин, всю ночь, не смыкая глаз, смахивая трудовой пот, стирал и гладил, радостно представляя себе, как суровый, но справедливый Зуб на "сто дней" вырядится во все чистое. Следом приплелся Елин, у него бледное веснушчатое лицо, голубые глаза, обиженные губы и странное имя -- Серафим. Кажется, он единственный из пополнения никак не привыкнет к временной утрате шевелюры и на коварный совет причесаться перед поверкой неизменно начинает суетливо искать по карманам расческу. И еще: по моим наблюдениям, он болезненнее других воспринимает взаимоотношения между молодыми и "стариками",-- может быть, потому, что перед армией работал пионервожатым (лучше бы помалкивал!) и привык руководить. Зуб невзлюбил Едина с первого взгляда, со дня прибытия пополнения, когда бывший вожак красно-галстучной детворы вошел в казарму, не постучавшись, и сказал: "Здравствуйте, товарищи!" Вообще я замечал, люди резко делятся на две категории: одни не могут жить без любви, другие -- без ненависти; и те, и другие мучаются, если не встречают человека, достойного того, чтобы вылить на него все, накопившееся в душе. Зуб такого человека нашел, и мои попытки заступиться за Елина наталкиваются на чугунный ответ: "Ничего. Пусть жизнь узнает. Ему положено!" Слова "положено" и "не положено" определяют очень многое. Мне, к примеру, не положено спать во втором ярусе, а только -- внизу. Зуб из-за этого меня буквально загрыз: я, видите ли, вношу путаницу в строгую армейскую иерархию. Но мне наверху нравится больше. Во-первых, теплее зимой, во-вторых, над тобой чистый, готовый в красках изобразить любую мечту потолок, а не скрипучая продавленная сетка, в-третьих, с верхней полки, как с НП, видна вся казарма: крутятся в тяжелом танце, натирая суконками половицы, молодые, а рядовой Шарипов, лежа на койке, задумчиво поучает: -- Трите так, чтоб гор-рэло! Распротак вас всех! Видно, как заискивающий Малик поднес свежевыглаженное "хэбэ" скривившемуся Зубу: наверное, манжеты все-таки влажные. Видно, как, потупившись, орудует шваброй нескладный Елин. У него внешность классического "сынка" -- устало-беспомощное лицо, опущенные плечи, огромный, на три размера больше, китель, а голенища сапог настолько широкие, что ноги похожи на пестики в ступах. Елин почти всегда молчит, но несогласно молчит, со скрытым протестом, что ли... Это и бесит Зуба больше всего. -- Елин! Сюда иди! -- скомандовал Зуб.-- Сколько дней до приказа осталось? -- Сто. -- А до первой партии? -- Сто двадцать девять,-- без запинки ответил Елин. Позавчера он замялся, и я с трудом успокоил разбушевавшегося Зуба. Но сегодня ефрейтор удовлетворен ответом, даже на лице появилось нечто напоминающее улыбку, и все же отвязаться от него не так-то просто: -- Принеси иголку. Елин достал из-за отворота пилотки иглу с белой ниткой, а Зуб тем временем вынул из кармана маленький календарик с аэрофлотской блондинкой. У любого солдата имеются такие календарики, каждое утро протыкается очередное число, и если поглядеть на свет, то по количеству светлых точек становится ясно, сколько дней прошло, а значит -- сколько осталось до дома. Мой календарик уже напоминает мелкую терку. Зуб, победоносно кряхтя, проткнул новый день и снова впился в Елина: -- Койку заправь. Две минуты. Время пошло! Заправить койку по-военному не так-то просто. Штука заключается в том, чтобы одеяло было натянуто ровно, будто доска. Но этого мало, по краям одеяло "отбивается", т. е. его подвернутые края должны выглядеть, как торцевые стороны широкой, ровно отпиленной доски. "Отбивка" наводится при помощи табурета и ребра ладони. Я и сам намучился, пока осваивал технологию. Сначала "отбивка" казалась мне жутким идиотизмом, и, сохранив это убеждение в целом по сей день, я все же должен признаться: если войти в казарму, где в ряд выстроились заправленные, с параллельными стрелками койки, а подушки взбиты и туго обтянуты наволочками, да при этом "гор-рыт" натертый суконками пол -- впечатление внушительное... -- Разве так заправляют, чудило! -- Зуб раздраженно перевернул неумело убранную постель-- плод стараний Елина.-- Смотри и учись, сынок! Зуб ловко натянул одеяло, лихо взбил подушку, молниеносно навел стрелки. -- Ровно минута! -- полюбовался он своей действительно мастерской работой и снова перевернул постель.-- Заправишь свою, а потом мою -- для тренировки. Время пошло. Ну... -- Не буду,-- чуть слышно проговорил Елин. -- Что?! -- Я вообще не понимаю, зачем это нужно... -- Что?! Что ты сказал?! А тебе и не нужно ничего понимать, понял? Положено так. По-ло-же-но! -- И Зуб, схватив страстотерпца за борт кителя, встряхнул с такой силой, что пуговицы градом застучали по полу. -- Я из тебя борзость-то вытрясу! Понял? Понял?! Но Елин только помотал головой. Во время инцидента работа в казарме остановилась: молодые с безысходным сочувствием (лишь Малик с деланным осуждением) следили за подавлением бунта, но, разумеется, никто и не подумал заступиться за однопризывника, не положено. А ведь только один замерший со шваброй в руках двухметровый Аболтыньш, занимавшийся на "гражданке" греблей, мог бы хорошим ударом красного, в цыпках и трещинах, кулака вбить Зуба в пол по уши; и случись Эвалду защитить того же Едина от какого-нибудь чужака, он бы так и сделал. Но поднять руку на своего "старика" невозможно, хотя иной раз надо бы. "Старики" реагировали по-разному: с одной стороны, их возмущала непокорность "борзого салаги", с другой -- раздражала настырная жестокость однопризывника. А Зуб крепко держал Едина за борт изуродованного кителя и, судя по выражению лица, прицеливался, куда бы определить завершающую затрещину. -- Зуб, ну почему от тебя столько шума? -- вдруг раздался утомленный голос Валеры Чернецкого.-- Заколебал ты своей силовой педагогикой! -- Ничего, пусть жизнь узнает! -- с клинической убежденностью огрызнулся Зуб. Сколько рал я давал себе слово не вмешиваться в его игры, но это выше моих сил. -- Отпусти парня! -- ласково попросил я прерывистым от наигранного спокойствия голосом и спрыгнул со своего второго яруса. Зуб повернул в мою сторону удивленную поросячью физиономию: -- Не понял! -- Вырастешь, Саша, поймешь! Отпусти его! По казарме прокатился ропот удивления, который в театре достигается тем, что все начинают одновременно произносить одно и то же слово, например, "восемьдесят девять". Но здесь ропот натуральный: "старики", да еще из одного расчета, ссорятся из-за "салаги". Невероятно! -- Дежурный, на выход! -- вдруг раздался вполне приличный вопль дневального Цыпленка, тут же истошно подхваченный старательным Маликом. В казарме произошла мгновенная перегруппировка: молодые принялись усердно наяривать пол, остальные катапультировались из коек и начали стремительно одеваться. Един полез под кровать собирать раскатившиеся пуговицы. Никаких следов! Офицеров случившееся не касается. В казарму между тем разворачивался и входил своевременно обнаруженный старшина Высовень. Обведя полуодетый солдатский коллектив памятливым взглядом, со словами "сгною на кухне" он выгнал личный состав шестой батареи самоходных артиллерийских установок на зарядку. А замешкавшемуся заряжающему из башни рядовому Купряшину втянул жесткой отеческой ладонью по мыслительной части, туго обтянутой уставными сатиновыми трусами. 5 ...Строй рассыпается. Комбат Уваров сердито и, растерянно оглядывается на замполита. И тут я слышу слова: -- Ефрейтор Зубов, рядовой Купряшин, ко мне!.. Это скомандовал майор Осокин. Следом за офицерами мы возвращаемся в казарму. За окном ребята разбираются повзводно и порасчетно, обсуждая, кому где искать. Доносится голос старшины Высовня: -- Ну что, чепэшники, допрыгались? Замордовали парня... Комбат Уваров, играя желваками, терзает свою фуражку. Майор Осокин медленно обводит Зуба взглядом и брезгливо спрашивает: -- Так что у вас произошло с рядовым Единым? Зуб сопит в ответ. Возможно, вопрос обращен и ко мне, но я тоже помалкиваю. А что говорить? Виноват, хотел предотвратить, встал грудью, но силенок не хватило, не получилось... А что получилось? Пропал солдат. Такое бывает: обиделся и просто убежал куда глаза глядят, а если не убежал... -- Что произошло? Я вас спрашиваю, ефрейтор Зубов?! -- угрожающе повторяет замполит. -- Мы с ним поссорились...-- вдруг как-то по-детсадовски взблеивает Зуб. Комбат Уваров судорожно кривит рот и отворачивается. -- Поссорились...-- горько передразнивает майор.-- С таким бугаем поссоришься! За что ты его избил? -- Нет... Я только... -- Хватит! -- обрывает Осокин.-- Слушай меня, Зубов, внимательно: всю округу носом вспашешь, а Елина мне найдешь! Упаси бог, с ним что-нибудь случится! Ты меня понял? -- П-понял! -- часто кивает совершенно раскисший борец за "стариковские" права. -- Иди! Зуб неуверенно отдает честь, поворачивается, чуть не потеряв равновесие, а из казармы выскакивает совсем уж как-то боком. -- Эх, Купряшин, Купряшин,-- переключается замполит на меня.-- А я-то думал, ты друзей в обиду не даешь... Куда мог пойти Елин? Земляки у него в других батареях есть? -- Кажется, нет... -- С Зубовым ты из-за него дрался? -- Из-за него,-- соглашаюсь я, лишний раз убедившись, что сбор информации у майора Осокина поставлен грамотно. -- Почему ко мне не пришел? -- строго спрашивает замполит, хотя сам перестал бы меня уважать, прибеги я к нему с весточкой в зубах. -- Не успел,-- вздохнув, отвечаю я. -- Не успел... Теперь, если что, всю жизнь будешь локти кусать! Не успе-ел... Иди, догоняй своих... Выбегая на улицу, я слышу, как комбат Уваров глухо обращается к замполиту: -- Товарищ майор, разрешите... Не разрешаю! -- зло обрывает Осокин. * * * На "гражданке" физкультура и спорт -- твои личные трудности, а в армии это важная часть службы, большое, общегосударственное дело. Потому каждое утро над городком повисает топот сотен бегущих ног, во всех направлениях -- повзводно -- ребята спешат на зарядку. Все эти ручейки, словно огромный темный водоворот, втягивает в себя полковой плац, по которому каждый день мы делаем несколько кругов. Те, кто посильнее, бегут по самому краю, где брусчатка переходит в асфальт; слабые, облегчая себе жизнь, держатся ближе к середине, и кажется, будто их поглощает водоворот. Утром, получив реактивное ускорение от могучей десницы старшины Высовня, я полетел на зарядку. Сделав нужное количество кругов по плацу, боковой дорожкой мы направились в спортгородок, где под командой неумолимого Зуба молодые стали наращивать мускулатуру и качать прессы, а "старики" разбрелись по любимым снарядам. Шарипов с гиканьем делал на перекладине "солнышко", здоровенный Титаренко жонглировал траками, Чернецкий изображал грациозные пируэты некой восточной борьбы, а я, лениво пробежав полосу препятствий, остановил свой выбор на яме с песком, где меня и настигла задумчивость. А поразмышлять было о чем: конечно, я сделал ошибку, при всех связавшись с Зубом из-за Елина, нужно было поговорить потом, с глазу на глаз. И вообще вся эта история мне не нравилась еще и потому, что была продолжением моих личных неприятностей и переживаний, ознаменовавших первый год службы. Помню, когда собирался в армию, больше всего боялся разных физических испытаний: думал, вот забуду открывать рот во время залпа и лишусь слуха или не выдержу того же марш-броска. Но бег с полной выкладкой меня не убил, рот открывать я не забывал. Самым тяжелым оказалось совсем другое... Однажды ночью меня разбудил рядовой Мазаев и распорядился принести ему попить. Я сделал вид, что не понимаю, и перевернулся на другой бок, но он с сердитой настойчивостью растолкал меня снова и спросил: "Ты что, сынок, глухой?" И я, воспитанный родителями и советской школой в духе самоуважения и независимости, крался по ночному городку в накинутой прямо на серое солдатское белье шинели затем, чтобы принести двадцатилетнему "старику" компотика, который на кухне для него припасал повар-земляк. Попить я принес, но поклялся в душе: в следующий раз умру, но унижаться не буду! "Следующий раз" случился наутро. Мазаев сидел на койке и, щелкая языком, рассматривал коричневый подворотничок. Потом он подозвал меня и, с отвращением оторвав измызганную тряпку, приказал: "Подошьешь". И так же, как Елин сегодня, я ответил: "Не буду". И так же, как Елин сегодня, подчинился, успокаивая свою гордость тем, что так положено, не я первый, не я последний, нужно узнать жизнь, придет и мой час, ну и так далее... А ночью с ужасом проснулся от мысли: если бы Лена увидела, как я унизился, она сразу же разлюбила меня. Конечно, Лена ничего не увидела и не узнала, но на прочности нашей любви это совершенно не отразилось. А Мазаев еще не раз и не два учил меня жизни, и особенно ему не нравилось то, что я москвич. По-моему, он вообще представлял себе столицу в виде огромного, рассчитанного на восемь миллионов спецраспределителя! Все, случившееся некогда со мной, и все, что переживал сегодня Елин, имеет свое официальное название -- неуставные отношения. Несколько раз перед строем нам зачитывали приказы о том, как кто-то отправился в дисбат именно за издевательство над молодыми солдатами. А весной нас возили на показательный трибунал. Один из обвиняемых -- здоровенный парнюга, покалечивший призывника, после приговора заорал хриплым басом "мама" и зарыдал. После отбоя в казарме мы долго обсуждали увиденное. -- Пять лет! -- стонал Шарипов.-- Очертенеть можно! -- Закон суров, но это закон,-- спокойно заметил Валера Чернецкий, обрабатывая ногти надфилем. И тут с неожиданной яростью высказался Зуб: "Из-за какого-то салабона человек пропал!" -- Да ведь он чуть не убил молодого-то! Балда...-- удивился невозмутимый Титаренко. -- Распускать сынков не надо, тогда и бить не придется! -- разошелся Зуб.-- А если бить -- так по-умному... -- Как тебя Мазаев лупил? -- простодушно поинтересовался я. -- Хотя бы и так! -- огрызнулся Зуб и вдруг заорал: -- Цыпленок, свет выключить! Быстро! И почтенный отец семейства молниеносно соскочил со второго яруса на пол, строевым шагом подошел к выключателю и согласно сложившемуся ритуалу трогательно попросил: -- Товарищ выключатель, разрешите вас вырубить! Немного подождав, словно электроприбор мог ответить, Цыпленок осторожно погасил свет. Мне всегда хотелось узнать, что думают о "стариковстве" офицеры. И вот как-то я сидел в штабе дивизиона и по распоряжению комбата чертил графики, а рядом что-то строчил в тетрадке прилежный лейтенант Косулич. Честно говоря, сначала мы посмеивались над взводным: командовал он таким тоном, точно извинялся за причиняемые неудобства. Но потом оказалось, наш тихоня знает технику получше комбата -- такое впечатление сложилось у меня после тактических занятий и нескольких суббот, проведенных вместе с Косуличем в ангарах, возле самоходок. А громкий командный голос взводный обязательно выработает: на то у него и погоны со звездами, а у нас байковые. -- Товарищ лейтенант, давно хотел спросить, да все как-то неудобно...-- профессионально робея, начал я. -- Я вас внимательно слушаю! -- отозвался взводный, который даже к Цыпленку обращался на "вы". -- Как вы считаете, откуда пошло "стариковство"? -- Неуставные отношения?..-- встревоженно переспросил Косулич.-- Вас это интересует в связи с конкретной ситуацией или теоретически? -- Чисто научный интерес! -- успокоил я насторожившегося взводного. -- Вы знаете,-- посерьезнел он и поправил очеч-ки,-- я тоже часто об этом думаю. Говорят, все началось после сокращения сроков службы в 67-м году. Давайте смоделируем: вы служите три года, а новые призывы -- только два! -- Жуть! -- возмутился я. -- Не надо драматизировать! -- возразил лейтенант. -- Конечно, не будем! -- согласился я, потому что офицер, изначально заряженный на двадцать пять лет, никогда не поймет, что значит для солдата прослужить лишний год! -- Но обстоятельства сложились так,-- продолжал взводный,-- что "трехлетки" стали срывать зло на "двухлетках"... А дальше нечто вроде цепной реакции... -- Я свое огреб, а теперь ты получи! -- подсказал я. -- Примерно...-- согласился лейтенант.-- Но я думаю, что тут дело посложней. Начнем с того, что разделение на возрастные касты было во все времена характерно для замкнутых коллективов, каковыми являются не только армейские подразделения. Например, в пажеском корпусе тоже были "неуставные отношения"... -- И ничего нельзя сделать? -- Почему нельзя! Раньше куда хуже было, а теперь за это взялись. Но понимаете, Купряшин, тот же комбат ведь командует батареей, а не вашими отношениями. Вот где сложность! Нужно, чтобы воины сами прониклись... Понимаете?! Поэтому давайте-ка проведем комсомольское собрание с повесткой: "Армейский комсомол -- воспитатель молодого пополнения". Попросим замполита выступить, корреспондента из нашей многотиражки позовем... Договорились? И вы выступите как член бюро батареи. Значит, я в план включаю? -- И Косулич полез в стол за красиво оформленной папкой... Собрание мы, разумеется, провели, а в "Отваге" о нем поместили заметочку под названием "Мужской разговор". Дело было так: мы с песней подошли к казарме, по команде старшины Высовня забежали в ленкомнату и расселись. Избрали в президиум Осокина, Уварова, Косулича и поручили вести собрание недавно пришедшему из "учебки" младшему сержанту Хитруку, который и на полигоне-то ни разу не был, а постоянно курсировал между штабом и клубом. Зато ночевать он приходил в батарею, поэтому отлично понимал, что значит высокий титул "старика". Хитрук что-то замямлил, опасливо поглядывая в сторону ветеранов батареи, устроившихся на "Камчатке", но они с нарочитым одобрением захлопали, и младший сержант передал слово майору Осокину. Замполит хорошо говорил об отдельных фактах неуважительного отношения к молодежи, о совсем уж единичных случаях издевательства над призывниками. Он подчеркнул, что эти негативные явления, в принципе несвойственные нашей армии, серьезно сказываются на боевой и политической подготовке личного состава, подрывают атмосферу товарищества в подразделениях -- поэтому с ними нужно бороться всем жаром комсомольских сердец, активно прибегая как к критике, так и к самокритике... Лейтенант Косулич ловил каждое слово замполита и даже что-то записывал в блокнот, а комбат равнодушно пересчитывал награды на мундирах наших "отцов"-маршалов, чьи портреты теснились на стене. Неожиданно слово попросил Валера Чернецкий, встал, раскланялся, точно конферансье, и начал: -- Товарищ майор, если не ошибаюсь, везде у нас пишут о наставничестве. Так? -- Так. -- Должен опытный воин наставлять призывников? -- Должен. -- А опыт закрепляется как? На практике. Значит, чем больше салабон... простите... чем больше молодой воин сделает, тем быстрее освоится, переймет опыт. Правильно? -- Н-ну, правильно...-- насторожился Осокин. -- Ну, а раз правильно, то это никакие не издевательства, а самое обыкновенное наставничество. И лучших "стариков" наставников нужно даже поощрять! Я вот, например, еще ни разу в отпуску не был. Правильно? В ленкомнате раздалось одобрительное хихиканье. Косулич сокрушенно покачал головой, младший сержант Хитрук помертвел, а комбат Уваров нехотя улыбнулся. -- Нет, неправильно! -- дернув головой, сердито ответил замполит.-- Во-первых, ты забыл, как год назад жаловался, что у тебя старослужащие деньги отбирают. Было? Молчишь. Ну-ну... А, во-вторых, в Вооруженные Силы вас, товарищ рядовой, призвали не педагогические таланты выказывать, а Родину защищать! Без армии нет Родины, а без дисциплины нет армии! И ничто так не разъедает дисциплину, как неуставные отношения! -- Товарищ майор, это же просто красивая традиция! -- начал оправдываться Валера.-- Так время быстрей идет, веселее... -- Нет, Чернецкий, это не забавная традиция, не веселая игра... Это ржавчина, разъедающая армию изнутри! Ведь не дай бог что-то случится, в бой вы пойдете все: и молодые, и "старики" сопливые... На войне, знаете, наставник тот, кто уцелел. Кстати, там "стариками" и называются те, кто выжил. -- Товарищ майор,-- спросил я.-- А в Афганистане есть "стариковство"? -- Хороший вопрос! В ограниченном контингенте,-- медленно, явно подбирая слова, начал Осокин,-- служат такие же парни, как вы. И непорядков, будем откровенны, там тоже хватает. Но я хочу рассказать вам один случай. По-моему, характерный... Я возвращался домой, в Союз. Мы сидели на аэродроме и ждали самолет. Рядом устроились на чемоданах, как сказал бы Чернецкий, "старики"... -- "Деды"!--подсказал Валера.--После приказа "дедами" становятся! -- Спасибо за консультацию! -- кивнул Осокин. ...Парни сидели на чемоданах и весело рассуждали о том, кто как проведет свой первый день на "гражданке". Один срочно хотел бежать к подружке, другой мечтал встретиться со знакомыми пацанами, третий жаждал врубить стереосистему и целый день пролежать на диване. А мощный сержант-сибиряк шумно рассказывал, какие замечательные пельмени лепит его мать. Кроме того, доподлинно известно: к возвращению сына она заморозила чуть ли не тысячу штук! И он приглашал всех махнуть прямо к нему -- на пельмени... Наконец приземлился самолет, загруженный молодыми, еще не обстрелянными ребятами... -- Салагами,-- усмехнувшись, поправился замполит.-- Я не путаю, Чернецкий? Нет? Слава богу... ...Самолет быстро заправился, принял, как говорится, на борт тех, кто возвращался в Союз, и начал было выруливать на взлетную полосу. Тут стало известно, что душманы громят кишлак неподалеку от аэродрома (совсем обнаглели!), и в бой решено бросить только-только сошедшую с трапа молодежь! Сразу. Интернациональный долг! И тогда "старики" вышли из самолета и сказали: "Не надо! Не надо их... Они же еще ничего не умеют -- зря ребят положите. А мы уж в последний раз тряхнем... стариной!" В этом месте Осокин дернул головой, подошел к окну и потрогал задвижку. ...Они улетели на следующий день, но не все. И того парня, которому мать налепила тысячу пельменей, его тоже не было... -- Вот, товарищи комсомольцы,-- закончил замполит,-- что я хотел рассказать вам о наставничестве. Ясно? -- Ясно! -- кратко и безо всяких подтекстов отозвался Чернецкий. А сидевший со мной рядом Зуб тяжко вздохнул и вытер пилоткой настоящие слезы. -- И еще,-- продолжал Осокин.-- Если что-нибудь узнаю про ваши "дембельские" художества, виновный в лучшем случае за ворота части выйдет 31 декабря, ровно в 23.59. Это я вам говорю как наставник. Кстати, угроза майора была вполне реальна. Общеизвестный рядовой Мазаев долго бродил в своей пушистой шинели по городку и пропал в самом деле лишь под Новый год. Выступая в заключение, младший сержант Хитрук пел о том, что после такого собрания по-старому жить невозможно, что, обновляясь со всем народом, мы каленым железом выжжем скверну неуставных отношений из наших сплоченных рядов, что в эпоху тотальной борьбы за мир особо важна бдительность и боевая готовность...-- При этом он с извинением поглядывал на "Камчатку", где сидели "старики". Сначала я тоже хотел выступить на собрании, даже несколько дней обдумывал и мысленно произносил свою речь, суть которой, как я теперь понял, сводилась в основном к призыву: "Ребята, давайте жить дружно!" В общем, детский лепет на лужайке! Но когда лейтенант Косулич показал глазами -- мол, сейчас твоя очередь, я так замотал головой, что чуть не свернул себе шею. А может быть, зря я отказался. Мы, чтоб жить спокойно, часто двигаем на трибуны трепачей, вроде Хитрука, а потом жалуемся, будто ничего не меняется, но ведь ничего не делаем, ничего не меняем мы сами! И сидим в яме с песком и размышляем, почему жизнь устроена так, а не иначе? 6 ...Выбегая на улицу, я слышу, как комбат Уваров глухо обращается к замполиту: -- Товарищ майор, разрешите... -- Не разрешаю! -- обрывает Осокин. Дрожа от возбуждения, я мчусь в сторону автопарка и вскоре обгоняю Зуба. Он курит на ходу, и ночной ветер высекает искры из его сигареты. Заметив меня. Зуб хочет заговорить, даже поворачивается в мою сторону, но тут, конечно, вспоминает приговор ночного суда. Не положено: я ведь теперь снова "салага"! Но блюстителю суровых "стариковских" законов страшно наедине с мыслями об исчезнувшем Елине, и он прибавляет шагу ровно настолько, чтоб не отстать от меня и одновременно не идти рядом с презренным парией, между прочим, поощренным недавно благодарственным письмом на родину. -- Эй, подождите! -- Из чердачного окна выныривает чья-то голова, раздается грохот на лестнице, и перед нами возникает Цыпленок. Он тут же сообщает, что почти все чердаки и подвалы проверены и что в городке ловить больше нечего, а искать нужно в автопарке, где недавно под "самоходкой" спрятался и уснул парень из батареи управления, обидевшийся на своего старшину. Может быть, Елин выплакался и тоже дрыхнет где-нибудь под ракитовым кустом, не зная, какая каша заварилась из-за него? С молодыми такое бывает. По пути задыхающимся голосом осведомленный папа Цыпа рассказывает нам, что, собственно, произошло. Оказывается, лейтенант Косулич, выполнявший вчера обязанности вождя и учителя кухонного наряда, заметил, что рядовой Елин не работает, но сидит в углу, уткнувшись лицом в колени. На вопрос "кто обидел?" Серафим ответил "никто". "Заболел, что ли?" -- встревожился добросердечный взводный. "Да, живот схватывает..." И тогда Косулич отправил Едина в санчасть, гуманно рассудив: если заболел -- вылечат, а если притворяется, то начальник медслужбы капитан Тонаев быстро мозги вправит... Цыпленок раздувает ноздри, изображая свирепого начмеда, и возобновляет рассказ. Елин предупредил ребят, что только примет лекарство и сразу вернется. В ответ ему горячо порекомендовали в качестве надежного лечебного средства двухведерную клизму. Елин печально улыбнулся, ушел и до сих пор не возвращался. Лейтенант Косулич спохватился к ужину, но капитан Тонаев недоуменно пожал плечами: "Не видел такого! Может быть, фельдшер принял?.." Направляясь домой, начмед решил проверить неприкосновенность запасов целебного спирта в своей праздничной санчасти, а также спросить о рядовом Елине из шестой батареи. Оказалось, днем приковылял какой-то молодой из хозяйственного взвода: накануне он неудачно намотал портянки и буквально стесал пятки во время кросса. Из шестой батареи никто не приходил. Капитан Тонаев удивился, заглянув на склад медикаментов, дал дежурному фельдшеру по шее и три наряда вне очереди и позвонил Косуличу, тот, в свою очередь, не на шутку перепугался и бросился в раздевалку проверять, на месте ли обмундирование Елина: кухонный наряд переодевается в старенькие засаленные "хэбэ". -- Обыскали карманы и, представляете,-- Цыпленок чуть не хлопает крыльями,-- нашли письмо! Про несчастную любовь!.. Значит, письмо нашли?! -- вскидывается Зуб.-- А дальше? * * * Вернувшись с зарядки, я отправился в бытовку бриться и обнаружил там Елина, с обреченным видом он пришивал выдранные пуговицы. Лучшей ситуации для разговора не придумаешь. -- Послушай, Фима,-- начал я задушевным голосом и увидел, как вздрогнул Елин, давно не слышавший своего имени.-- Ты особенно не расстраивайся. Зуб, конечно, заводной парень, но его в свое время тоже гоняли, особенно Мазаев...-- Говорил я совершенную чепуху, но остановиться не мог.-- Скоро мы уволимся, полгода "скворцом" побудешь, а там уже и "дембельский" альбом готовить надо. Главное, не бери в голову! Дома-то все в порядке? По тому, как Елин глубоко вздохнул и промолчал, я понял, что дома-то как раз не все в порядке. Вычислить ситуацию было несложно: мама с папой не разлюбят и письмо написать не забудут. Если б кто-то серьезно заболел или, не дай бог, помер -- Елина по телеграмме отправили бы в краткосрочный отпуск. А он здесь, сидит и орудует иголкой. Остается заурядная, но чреватая тяжелыми осложнениями "салажья" болезнь -- разочарование в женской преданности. Ну что же, я сам прошел через такое и поэтому хирургически точным вопросом коснулся раны: -- Последнее письмо от нее давно получил? -- Месяц назад. -- Подожди, тебе же вчера письмо было! -- Это не от нее. -- Значит, теперь от нее жди! -- От нее больше не будет. Елин наклонился перекусить нитку, и на кителе расплылось мокрое пятнышко. -- Почему больше не будет? -- спросил я, словно не понимая. И тогда он достал залохматившийся по краям конверт. Я прочитал письмо. Это была обыкновеннейшая армейская история, Елинская подружка сама написать не решилась, а попросила их общего друга, на которого наш балбес, уходя, оставил свою зазнобу. После сбивчивых предисловий -- "сердцу не прикажешь", "правда между товарищами прежде всего" -- тот хмырь сообщал, что "давно любит Люсю" и что неделю назад они подали заявку. Вот ведь какой гад! Нравится -- женись, но зачем плевать в душу парня, который, между прочим, охраняет твой блудливый покой. Мне рассказывали один случай, девчонка писала до последнего дня: люблю, жду, приезжай! Он приехал -- здрасьте! У нее давно муж и ребенок ползает. Парень, конечно, мужу в торец, ей, я думаю, тоже. И успокоился. А она ему логично объяснила: "Тебе и так было тяжело, не хотела расстраивать..." Может, случай этот -- вранье, но уж коли обманывать -- как та девчонка. Елину я сказал другое: -- Во-первых, Серафим, рубить лучше сразу -- значит, не любила. А то, бывает, путается со всем микрорайоном и ждет. Знаешь, у девчонок такая теория появилась: главное -- верность духовная. Во-вторых, зема, давай философски. Девчонок тоже в чем-то понять можно. Вот мне одноклассница написала (написала она не мне, а Чернецкому, но в данном случае это значения не имело). Ждала парня два года, а он вернулся и смотреть не хочет: у него, видите ли, за время службы вкус изменился. А ей куда два года домашнего ареста девать? Можно ее понять? -- Можно... Правильно ребята еще в карантине говорили: хочешь спокойной службы -- сразу забудь. Я же чувствовал, что-то у них не так! И на проводах тоже. Обидно только! -- А мне, думаешь, не обидно было? -- сказал я и осекся. Елин смотрел на меня, ожидая продолжения. Ну уж нет! -- В общем, так,-- подытожил я.-- Выбрось все из головы -- этого добра у тебя еще навалом будет! А теперь давай договоримся насчет Зуба. Я, конечно, с ним потолкую, но и ты старайся не связываться. Сам понимаешь, "этот мир придуман не нами..." -- А, по-моему, мы сами это свинство придумали и сами мучаемся,-- вдруг выдал бывший пионерский вожак.-- Но я не буду терпеть! -- Ну, и что ты сделаешь? -- Я? Знаю! Вот увидишь! Я... Я... -- Ладно тебе! "Я, я"! Лучше скажи, тебя не в честь шестикрылого Серафима назвали? -- Н-нет! -- удивился Елин и улыбнулся, обнажив два заячьих зуба.-- Просто у моего дедушки... Но сколько крыльев было у елинского деда, я так и не узнал: дверь распахнулась, и в бытовку вошли майор Осокин и комбат Уваров. Мы вскочили. -- Вольно. Занимайтесь своим делом,-- разрешил замполит и, оглядев бытовку, сказал: -- М-да... Хотя сегодня воскресенье, меня нисколько не удивило появление комбата и замполита: в дни солдатских праздников, таких, как "сто дней", офицеры не знают покоя. Осокин колупнул пальцем штукатурку, попробовал ногой расходившуюся половицу, еще раз оглядел комнату и остановил глаза на Елине. -- Майский? -- спросил он комбата. -- Так точно,-- подтвердил Уваров. -- Ну, как служба? Привыкаешь? -- осведомился майор. -- Привыкаю,-- промямлил Елин и, почувствовав, что ответ прозвучал не по-военному, добавил: --Так точно! Вообще "так точно" и "отставить" удивительно въедливы. Я, например, замечал, как старшина Вы-совень, начав что-то делать неверно и заметив это, сам себе командует вполголоса: "Отставить!" -- Дай-ка сюда! -- неожиданно потребовал замполит, протянув руку к кителю.-- Кто же это тебе все пуговицы с мясом выдрал? Наступила тишина, только глухой топот доносился со второго этажа. -- Я вас спрашиваю, товарищ рядовой! Елин стоял, опустив голову, и крутил в пальцах непришитые пуговицы. -- Купряшин, что здесь произошло? Я понимал, что нужно оперативно соврать: ну, зацепился и так далее. Но выгораживать Зуба мне не хотелось, ей-богу, стоило бы поглядеть, как он будет извиваться перед замполитом, потому что ефрейтор такой храбрый только с молодыми и то не со всеми: здорового Аболтыныпа он, например, старается не "напрягать". Подумав так, я открыл рот и ответил: -- Не знаю, товарищ майор. -- Кто командир расчета? -- Осокин дернул головой и повернулся к комбату. -- Сержант Титаренко. -- Это там, где Зубов? -- что-то припоминая, спросил замполит. -- Так точно, товарищ майор. Я разберусь и вам доложу! -- торопливо заверил комбат и, выходя из бытовки вслед за побагровевшим Осокиным, резанул нас бешеным взглядом. -- Все -- хоккей! Да садись ты! -- успокоил я разволновавшегося Елина, и тот вернулся к своим реставрационным работам. Но мне-то было ясно, что дело приняло скверный оборот! Комбат не первый год на этой работе и, зная Зуба, как облупленного, конечно, догадался, кто тряхнул Елина. Сама по себе случившаяся история не стоила выеденного яйца, когда бы не замполит. Уж он-то разберется, кто обрывает молодым пуговицы и почему командир батареи допускает подобные безобразия во вверенном ему подразделении. Поэтому можно представить, из каких слов сейчас состоит внутренний монолог Уварова. И я тоже, чурка неотесанная: "Не знаю, товарищ майор". А что сделаешь? Есть заповедь -- не заклади! То есть -- не заложи! Вот черт, такой день и так паршиво начался! -- Батарея, выходи строиться! -- натужно проорал Цыпленок. Обычно первыми выскакивали из дверей "салаги", потом с солидной неспешностью выходили "лимоны", наконец, выплывали уставшие от жизни "старики". Они неторопливо занимали промежутки в строю, заботливо припасенные молодыми. В этот момент обычно возникал жизнерадостный старшина Высовень, и начиналось: -- Аболтыньш! Молчание. -- Аболтыньш! -- Я! -- Головка от крупнокалиберного снаряда. Не спи -- замерзнешь! Но построения по всем правилам не получилось, потому что вместо прапорщика, влюбленного в меткое народное слово, перед шеренгой стоял разозленный комбат Уваров, и встречал он явление личного состава народу таким взглядом, что даже самые лихие "старики", вроде Шарипова, менялись в лице, торопливо застегивали воротники и перемещали ременную пряжку с того места, где обычно расположены фиговые листочки, на плотную дембельскую талию. -- Вот черт, сам поведет,-- тоскливо сказал мне Чернецкий.-- И чего ему дома не сидится, с женой, что ли, поругался? Заслышав про комбатову жену, Шарипов лукаво толкнул меня локтем. -- Нет, боится,-- ответил вместо меня Зуб.-- Помнишь, в день приказа он вообще в казарме ночевал? -- Мать честная! И так двадцать пять лет жить! -- покачал головой Камал. -- Отставить разговоры! Батарея, равняйсь. Смирно! -- Титаренко строевым шагом подошел к комбату, лихо повернулся и, отдав честь, отчеканил: -- Товарищ старший лейтенант! Шестая батарея построена. Заместитель командира взвода сержант Титаренко. -- Здравствуйте, товарищи артиллеристы! -- недружелюбно поприветствовал нас комбат. -- Ва-ва-ва-ва-ват! -- проревела батарея, что в переводе означает: здравия желаем, товарищ старший лейтенант. Затем Уваров принял из рук Титаренко красную папку со списком личного состава и провел перекличку, в ответ на каждое "Я!" вперяя испытующий взгляд и чувствуя себя в эту минуту, наверное, обалденным психологом. Потом, перестроившись в колонну по четыре, мы отправились в столовую, но путь, обычно занимавший пять минут, на этот раз длился полчаса. -- Батарея! -- скомандовал комбат. И тотчас на брусчатку обрушились слабенькие ножки молодых -- словно горох по полу запрыгал.-- Отставить! Кругом! И мы вернулись к родной казарме, остановились и застыли, как декабристы, ожидавшие помощи со стороны несознательных народных масс. Я переминался с ноги на ногу и думал о том, что комбат, хотя и неплохой мужик, но с самодуринкой: то ему на все наплевать, то хочет враз все переделать. Лично мне симпатичнее лейтенант Косулич или даже прапорщик Высовень, они тоже иной раз любят дисциплиной подзаняться, погонять туда-сюда, но делают это без упоения, а, так сказать, подчиняясь суровым обстоятельствам. И хотя взводный при этом утомительно вежлив, а старшина обзывает нас "плевками природы" и "окурками жизни", зла на них никто не держит. -- Батарея!--скомандовал старлей, решив, что мы все осознали, и строй снова двинулся к столовой. На подмогу немощным "салагам" и "скворцам" пришли "лимоны", сообразившие, что положение нужно спасать, хотя в принципе свое они уже оттопали. Но горох остался горохом, правда, несколько увеличился в размерах. -- Отставить! Кругом! И опять мы неподвижно стояли возле казармы. -- Хреновые дела,-- шепнул Зуб, до сего момента не замечавший меня.-- Комбата кто-то разозлил. Хотел я было объяснить однопризывнику, что этот "кто-то" -- он сам, но решил не опережать события. Наконец, с третьей попытки, когда, забыв свою гордость и вспомнив далекую молодость, приударили ножкой и "старики", дело пошло на лад. В казармах задребезжали стекла, казалось, еще один удар -- и вся батарея во главе с комбатом провалится сквозь гудевшую брусчатку. -- Запевай! С песней повторилось то же самое, что и со строевым шагом. Но в более сжатые сроки. И когда каждый топал и пел из последних сил, а батарея стала похожа на громыхающий колесами и подающий непрерывный гудок локомотив, комбат решил, что жратву мы заработали, и повел нас на завтрак. По команде мы забежали в столовую и, как обычно, расселись за пятью длинными столами -- у окошка "старики", а дальше, к проходу, в соответствии со сроками службы,-- остальные. В огромном зале висел милый сердцу каждого солдата густой звон мисок и ложек, а на стене красовался знаменитый лозунг, выполненный клубным деятелем младшим сержантом Хитруком: ХЛЕБА К ОБЕДУ В МЕРУ ЛОЖИ, ХЛЕБ -- ЭТО ЦЕННОСТЬ, ИМ ДОРОЖИ! Питание личного состава батареи строилось обычно следующим образом: первыми хлеб, кашу, мясо и прочее "ложили" "старики". Но поскольку у них перед "дембелем" аппетит почему-то пропадает, то молодым, которым всегда хочется рубать со страшной силой, еды хватает, разве что чай бывает неприторным. Но никто и не говорит, что служба -- сахар! Главный ритуал "ста дней" в том-то и заключается, что сегодня все происходит наоборот: первыми еду берут самые молодые, а мы -- под кон