Сергей Лукницкий. Дворец дожей, Корпус 3-Б --------------------------------------------------------------- © Copyright Сергей Павлович Лукницкий, 2001 Email: SLuknitsky(a)freemail.ru Изд. "Русский Двор", Москва, 2005 --------------------------------------------------------------- (роман) Часть п е р в а я ГЕРОЙ ДНЯ БЕЗ ЛИФЧИКА 1. Будним августовским днем в электричке пригородного сообщения Москва - Апрелевка Киевской железной дороги ехали на подмосковную дачу в поселок, именуемый Переделкино, два пожилых человека. Первый, высокий худощавый мужчина, со стандартным, как говаривали николаевские времена, "околоточным" лицом, - лет семидесяти с хвостиком, был старым помощником по хозяйству семьи Мамонтовых, известной в Москве благодаря высокому положению сперва отца - Михаила Николаевича, а потом любимого и единственного сына - Лаврентия Михайловича, работавшего теперь, после шумного снятия его с поста гуманитарного министра, за границей, на ниве дипломатии. Работника сопровождала хозяйка, матушка того самого дипломата, маленькая полная дама, с достоинством державшая себя в прокуренном грязном вагоне электрички. Ксения Петровна ехала на дачу, чтобы подготовить комнаты для приезда сына. До конца лета он и его (не очень, прямо скажем, жалуемая ею) жена Ирина Игоревна должны были возвратиться на родину, а ждали своего часа, сидя на чемоданах в далекой Венеции, на берегу Великого канала, в Российском консульстве. День выдался солнечный, здоровье сегодня никак себя не проявляло, поэтому и дорога от электрички показалась недолгой. Автобуса номер сорок семь, соединяющего станции Переделкино и Одинцово (Белорусской ж.д.) ждать не захотели, на автолайн не сели, попутку не поймали, - не стали ловить. Тем не менее, не прошло и получаса, как неторопливым шагом хозяйка и работник подошли к высокому плотному дачному забору. Их встретила дружелюбная охрана. Молодой парень в маскировочной форме открыл им ворота и возвратился в свою сторожку, где был оборудован наблюдательный пункт. Камеры наружного наблюдения уже за пятнадцать минут до появления стариков, показали их подходящими к дачному поселку. Но предварительно они показали многомашинный "проезд" какого-то начальника с "мигалками", сиреной и джипами ДПС для сопровождения и охраны своей приближенной к Млечному пути, а может быть ближе - Охотному ряду - личности. Сирена джипов охраны разбудила не только полпоселка, но и собаку Альфу (во времена предшествующие - Машку), живущую на улице Тренева. Собака проснулась, и, стала лаем руководить поселком. Ее не послушали, никто не испугался, поэтому, лениво для порядка еще гавкнув на все, она вдруг, вспомнила, что у нее зреет роман с кобелем поэта, пьяницы и бывшего диссидента с соседней улицы Серафимовича - Валентина Леснина-Каревского, и тут-то, на полугавке - замолчала. Потом задумчиво пописала на лопухи, которые по литературному преданию высеивал здесь до войны Пильняк. Кабы знала она, что диссиденты потому спиваются, что диссидентствовать теперь стало не про что - водки вдоволь, а народ снова не с ними, - вообще бы заткнулась, сука. Не обращая внимание на собачью брехню, Ксения Петровна открыла веранду. Пахнуло затхлостью. Подул ветер, зашумела листва... ...Поселок был старый, поселок был, как уже отметил читатель по обилию литературных имен, - писательский, построенный еще до войны. Имя, как уже было сказано, ему было - Переделкино. Высокие сосны заслоняли солнечный свет и голубизну чистого неба. В окна столпами протискивались солнечные лучи, в них дрожали частицы пыли. Такое странное название поселок получил в годы позднего средневековья, во времена безраздельного бытствования здесь бояр Колычевых, давних знакомцев Государя Иоанна Четвертого, веселого компанейского, немного неуравновешенного парня, почему-то, возможно - волею исторической несправедливости, получившего дополнение к фамилии - Грозный. Может быть, татарский князь Эдигэос ему наркотики поставлял, кто знает? Во всяком случае, однажды, жизнерадостный царь дошел до того, что отправил гонца к дружкам своим, боярам Колычевым с предписанием подготовить их собственную фамильную церковь, что на холме произрастала, к венчанию. Венчаться намерен был сам царь, и в предписании было даже обозначено время. Время было сегодняшним. Колычевы призадумались. С Лукиным, князем, что на той стороне реки Сетунь в поместье своем проживал, посоветовались. И все бы может быть было решено тогда в шестнадцатом веке полюбовно, и называлось бы Переделкино - по-прежнему - Лукиницами, не обратись князь и бояре к народу за советом. А темный народ, - он всегда в оппозиции к любой власти. Не понял своего счастья. Отказал в венчании Государю на седьмой жене при живой шестой. И лег бы народ на рельсы, да электрички в то время не ходили. Перерыв был во времени. Царь, понятное дело, на народ положил скипетр и приехал. В карете, на дровнях (колеса снимали, переправлялись) через знаменитые Суковские болота (замечание свое государево сделал: почему они Суковские, а не Солнечные - весь блеск царского естества отражался в них), но приехал, слово свое государево сдержал. В церкви венчался, на любимой жене женился, а народу учинил передел, отсюда и название села пошло. А передел потом долго ощущался в этих местах: всех мужиков - от грудных младенцев, до столетних старцев повелел своим опричникам оскопить царь. И с боярами Колычевыми поссорился. ...Позже интересовались историки: почему Сталин в конце тридцатых повелел поселить писателей здесь, в Переделкино, у истоков Сетуни. Но доподлинно известно, что селил он их тут вместе с опричниками, чтобы легче считать, что ли. А, может быть, оскопление русской литературы казалось ему здесь более естественным, чем где-то в другом месте, но как бы то ни было - это произошло; с тридцать пятого по пятьдесят третий двадцатого столетия создавался насильно-волшебный Городок писателей, имеющий несколько улиц, поименованных нами для тех читателей, которые интересуются познанием всякого рода вещей. Это улицы - Гоголя, Горького, Лермонтова, Серафимовича, Тренева, Вишневского, Погодина, Павленко, Довженко, Трудовой переулок и Писательский проезд, возможно, еще встретятся в нашем повествовании... Жили на них исключительно активные и руководящие сотрудники НКВД и писатели, героически совмещая в себе эти трудно совместимые ремесла. Не был исключением и отец нашего героя эскминистра и консула Мамонтова - Михаил Николаевич. Секретарь Союза писателей, генерал госбезопасности, академик, друг самого Лаврентия Павловича, он даже сыну дал такое имя, что об этом в свое время говорила вся Москва. Теперь, правда, это не актуально. Сегодня - имя Лаврентий Михайлович не вызывает ассоциаций, разве что у Василия - работника Мамонтовых, который скрипя половицами, поднимался на второй этаж медленно, по-стариковски, переставляя босые ноги. Все комнаты второго этажа были завалены одинаковой формы коробками, которые и предстояло им разобрать, по возможности рассортировать, чтобы расчистить помещение для жизни. Ксения Петровна, не разуваясь - хозяйка, - поднялась следом за Василием. - Не кряхти, не кряхти, - пристыдила она работника, - за два дня нужно управиться. И включи, пожалуйста, монитор. (Дом, также как и сторожка, был оснащен видеотехникой, сигнализацией и прочими надежными средствами защиты человека от человека). - Я телевизор включу, - сказал старик и, не дожидаясь согласия, включил "НТВ", - может они там еще два года просидят, что ж бесполезную работу делать? Ксения Петровна, облачившаяся в спортивный костюм, - подарок сына, уже начинала раздвигать коробки по периметру комнаты. Теперь, в костюме, коротко стриженная, порывистая, она походила на молоденькую барышню времен индустриализации, сошедшую с полотен, ныне убранного в запасники отреставрированной Третьяковки, Дейнеки. -Ты что приехал телевизор смотреть? Василий Федорович! Очнись! - она взялась за следующую, очевидно, очень тяжелую коробку, никак не сдвигающуюся с места. - Ты не видишь, что мне тяжело? Василий скинул джемпер, остался в одной выцветшей футболке, подошел к коробке. - Как они все дотащили-то сюда? - удивился он, - а ну, помогай, матушка. Они вместе подвинули коробку к окну. - С нее и начнем, - указала Ксения Петровна, - нельзя же все так оставлять. Может там что-нибудь испортится. Правда же? И потом Лаврентий абсолютно уверен. Он уже три месяца сюда вещи пересылает, значит ему виднее. - Я помню у нас на заводе тоже случай был. Один завхоз всю муку собрал из столовой - несколько мешков - а на "Туполевке"-то столовая огромная, можно представить. Дак, собрал дядя всю муку и увез в неизвестном направлении. Только его и видели. Похоже, заранее готовился. Потом споймали. Хорошо - расстреляли, а не то бы его рабочие сами разодрали бы. - Где у нас ножницы? Принеси нож из кухни, пожалуйста. Тут веревки, и лентой заклеено, - поинтересовалась хозяйка, мало заинтересованная историей с "Туполевкой". Василий вернулся с ножом и хотел продолжить поучительный рассказ о муке, но, открыв коробку, склонился над ней и замолчал. Потом резко выпрямился, развернулся и, схватив в охапку Ксению Петровну, поволок ее через всю гостиную, через прихожую и кухню вниз, стал спихивать с лестницы, с трудом выкрикивая: - Уйди, уйди, уйди отсюда. Ксения Петровна пыталась стукнуть его маленькой пухлой ручкой, вскрикивала, даже визжала. - Только уйди сейчас! - кричал Василий, расставляя руки, - зови пацана, зови-беги! Ксения Петровна подалась назад - отступила, почувствовала, что что-то жуткое происходит не в сознании Василия, а там, за ним, в комнате; скатилась по ступенькам, как мячик, и выбежала во двор, размахивая руками. Вернувшись с охранником, она уже не пыталась подняться наверх и только смотрела на дверь второго этажа, как молящиеся смотрят на небо. Охранник скачками поднялся в комнату, откуда через миг донеслась его непрофессионально-громкая матерщина. Он долго и медленно матерился, задумчиво, недоуменно, словно столкнулся с небывальщиной. Потом сорвался с места, побежал во двор, мимо Ксении Петровны, стал звонить из сторожки своим, в милицию, зачем-то в скорую. Василий сел на ступеньках рядом с хозяйкой и, содрогнувшись всем телом, произнес: - А ты говоришь - мука... 2. Тремя месяцами раньше началась эта история. Началась она в городе Венеции, где жил и работал российский консул Лаврентий Мамонтов, так трагически впоследствии слившийся в полутемном сознании Василия с ненавистным ему завхозом. Ирина Игоревна - его супруга, худенькая дама, в брючках и спортивной курточке, выгуливала пуделька, постепенно удаляясь от русского консульства в сторону моря. Желтый аляповатый особняк, утопающий в... с одной, буквальной, стороны в безудержных каналах, а с другой - сочных красках цветущего сада, принадлежал некогда как говорят теперь нувориши - крутейшему русскому купцу - однофамильцу ее мужа, консула Мамонтова. Ирина Игоревна, минуя водные артерии гниющего города, поднялась по-суху, по улочке Отелло к сухопутному бульвару, что озорно простирался (как незаконно тут находящийся) вдоль очередного канала, и неторопливым шагом спустилась к Великому Каналу. Плоские ее сандалии, облачая ухоженные милые ножки, шлепали по булыжнику, выдавая отрешенность и рассеянность их владельцы своим мерным сухим звуком. Иногда собачка дергала поводок или, наоборот, притормаживала хозяйку, и та машинально останавливалась или подавалась вперед. В голове хозяйки в это время роилось множество сумбурных вопросов и загадок, но бессонная ночь и поведение мужа за завтраком отразились на ее теперешней способности рассудочно мыслить. Вот уже три дня муж Ирины Игоревны не разговаривая с ней о делах, рвал на голове то, чего там давно не было, снова начал курить и ночевал в кабинете. Постоянные его разговоры по телефону, виновато-безумный взгляд младенческих глаз мужа пугали ее. Ирина Игоревна была озадачена, не могла никак увязать следствие ни с одной из возможных причин, хотя все ее версии сходились к одной: неделю назад приехавший из Москвы друг ее мужа, некто Тупокин привез мужу тайное известие об отставке. В Ирине Игоревне вскипало возмущение; она принимала холодность мужа на свой счет, кляла его про себя за скрытность и неблагодарность и подготавливала план решительной беседы с Лаврентием Михайловичем. С такими мыслями она бродила уже третье утро по мокрому городу, пока пудель сам не приволок ее в консульство, подгоняемый голодом и привычкой к своему дипломатическому распорядку. В те часы, когда он не спал, он принимал массаж, позволяя делать себе маникюр, стрижку, прическу, иногда играл с консульским мальчиком, сыном прислуги. В общем жил так же, как и сам консул, разве что не выпивал с московскими гостями, не делал покупок, и не разговаривал по мобильному телефону. Он тащил свою хозяйку домой, перебегая в тень раскидистых тополей на бульваре и набережной на прохладную сторону улицы Отелло. Потом, по привычке останавливался в сквере, перед самой консульской оградой, где вечные студенты играют в вечные шары, и тащил Ирину Игоревну снова, в гору, как какой-нибудь дюжий сенбернар. Ирина Игоревна послушно бежала на поводке, зацепившись взглядом за плавно передвигающиеся спины студентов, а при подходе к родному особняку в голове ее окончательно вырабатывалась и утверждалась только одна оскорбительная для нее фраза: "От рук отбился!". Лаврентий Михайлович Мамонтов ждал отставки с момента своего назначения в Венецию. Этот пунктик не давал ему покоя уже полтора года службы в консульстве, как не дает он покоя ни одному из вкусивших власть государственных чиновников, тем более тех, кто уже некогда был снят с министерской должности. Слишком уж болезненны для номенклатурных сотрудников эти отставки, смещения, перестановки, перетасовки карт в крестьянских руках батюшки Президента. Так и для психики Лаврентия Михайловича смещение его с поста министра в середине девяностых не прошло даром. Не было дня, чтобы он не напрягал свой толоконный лоб в тяжелых думах о будущей карьере. Начиналось все со сладостного воспоминания о горячих родительских объятиях Президента, с ощущения себя причастным, своим, "нашим", соратником. Лаврентий Михайлович смаковал то физическое удовольствие от президентского рукопожатия, которое он до сих пор ощущал в своих пальцах. Он оглядывал себя, оборачивался вокруг, ощущал себя двигателем истории, значимой личностью и долго мог так сиживать в глубоком кожаном кресле в своем кабинете. Все это происходило, пока вдруг над ухом его, словно иерихонские трубы, ни взрывались телефоны, и в этот миг сердце его опускалось на четыре сантиметра, а в голове проносились грандиозные картины переезда в Москву... Лаврентий Михайлович оказался дипломатом "в яблочко". Сначала Президент был доволен таким точным подбором кадров, а потом и вовсе стал забывать о существовании Мамонтова и его консульства: слишком уж безмятежно и благочинно обстояли русско-Венецианские отношения. Лаврентий Михайлович только-то и молил небеса, чтобы никто из его команды, оставшейся в Москве, (а у каждого политически значимого человека в Москве есть своя команда), не напомнил бы Президенту о его, Мамонтова, существовании, чтобы чего доброго Президенту не вздумалось понизить Мамонтова с его не запоминающейся внешностью в должности. Мамонтов был коренаст, хребет держал прямо и даже несколько выпячивал грудь, и вообще был похож на губастого викинга, бородатого и широколобого. Тишь да гладь в Венецианском крае, вотчине, губернии, округе и т.д., удавалась консулу по одной простой причине. Главное было не делать того, что не просят, жить себе шахом со своей шахиней, держать марку, то бишь бренд, правильно организовать работу штата и прислуги и выписывать к себе из Москвы правильных друзей в гости. Чтобы верные были люди, проверенные президентскими службами, информированные. И... разного рода чиновникам, от которых зависит, все что-то зависит - делать импортные подарки. Мамонтов, конечно, понимал: служба на государственном поприще не отшельничество, когда-нибудь придется вступать в новую схватку за новое государственное место под солнцем. Везде сроки, везде свои уставы и положения. Еще Алтухов, в прошлом месяце заехавший к другу на огонек, по пути на Капри, тыча пальцем в круглую консульскую грудь, говорил: - Ты тут сидишь, газеты читаешь? А мы там в коридорах власти, как вешалки стоим, дожидаемся, когда Лаврентия Михайловича к нам вернут и до нас очередь дойдет. Всем же хочется ту-сов-ки! - Старик, - отвечал хмельной Лаврентий Михайлович, - подожди немного, я же не могу из консулов уволиться... Тебе здесь хорошо? - Хорошо, - кивая, отвечал Алтухов, - но Президент на твою пролежанную консульскую кровать, кажется, уже готовит чемоданы. Это была первая ласточка. Неделю спустя Лаврентий Михайлович отправлял с возвращавшимся в Москву из отпуска Алтуховым пару коробок со своими зимними вещами, ящик с картинами и сына, которому осенью предстояло поступать в московскую школу и все лето он должен был заниматься с бабушкой и педагогами. А потом-то, ровно пять дней спустя, в Венецию и приехал Тупокин. Он поселился у Мамонтова, как гость Италии, во флигеле для особо важных персон, хотя еще недавно был у Мамонтова в глубоком подчинении, работая редактором одной столичной газеты. За полтора года, пока Лаврентий Михайлович, укреплял российско-Венецианские дружественные отношения, принимал солнечные ванны, массажи и друзей-приятелей, Ленька Тупокин там, рядом с Кремлем, взлетел в замминистры и теперь был в курсе всех событий. Он оживленно трепался обо всем, что происходит в кадровой политике, намекая на неготовность Мамонтова к возвращению в Москву, как будто вопрос был уже решенным. Почему-то, дышавший в его затылок, еще неведомый ему, сменщик - вызывал у Мамонтова ревность. Тупокин приехал на похороны одного русского диссидента. Теперь причастность к антиправительственным кругам времен застоя позволяла приблизиться к правительственным кругам времен "демократизации". Тупокин просил Лаврентия Михайловича отвезти его в Геную, где должны были состояться похороны. После этой поездки и случилась с Мамонтовым та неприятная перемена, которая приближала семейный скандал. Прошло три дня, шел четвертый, Лаврентий Михайлович, прятал глаза, избегал Тупокина, жену, запирался в кабинете, куда-то звонил. Из кабинета доносились его выкрики: названия итальянских то ли населенных пунктов, то ли марок вина. Ирине Игоревне все это казалось похожим на заговор, и она хотела участвовать в этом заговоре. Вечером четвертого дня Ирина Игоревна, оставшись после ужина в гостиной, решила во что бы то ни стало выяснить в чем дело. Лаврентий Михайлович появился в дверях гостиной неожиданно и был похож на приведение в домашнем халате. Гостиная была едва освещена огнем камина, слабо поблескивала люстра, отражая всплески пламени. Он не сразу заметил жену. Остановился, не решаясь войти. - Поговорим? - настойчиво спросила Ирина Игоревна, - и добавила, - нужно же что-то делать, Котя. Он затрясся, губы его задрожали и он тяжело опустился на диван рядом с нею. - Я же все вижу, - продолжала она, - что-то происходит. Меня поражает, неужели нельзя поговорить с женой, посоветоваться. Я же тебе не враг. Вместе найдем выход. Он перебил ее: - Собирай вещи, дорогая. - Что?! - Ты же это хотела услышать. Ты ждала, ты все понимаешь, ты умная. - Это Тупокин тебе сказал? Да? - Ирина Игоревна, действительно, предчувствовала подобный ход событий. - Тупокин, Тупокин, - как-то с готовностью подхватил Лаврентий Михайлович. - Собственно, отъезд только через шесть месяцев. Кто сюда: неизвестно. Еще не решено. Но вещи, ну, ты, понимаешь, вещи - большую часть - нужно отправлять уже потихоньку. - Как отправлять? - не поняла Ирина Игоревна. - С умом, - отрезал он, вставая. - Тебе виднее, что брать, а пока приготовь что-нибудь для Тупокина, я уже договорился, он прихватит побольше. Все-таки дачи в одном поселке. Ирина Игоревна не выдержала и расплакалась, отвернувшись от мужа. Какая-то недосказанность висела в воздухе. На следующий день Ирина Игоревна велела горничной Любочке выгулять пуделька, а на обратном пути, купить в лавке как можно больше картонных коробок и ленту для упаковки посылок. Тупокин был загружен в самолет без досмотра вместе с дипломатическим грузом консула Мамонтова. Кто тогда мог знать, чем обернется эта история, с коробками, купленными горничной Любочкой в количестве тридцати или больше штук в бакалейной лавке на прохладной стороне улочки Отелло. Вскоре после визита Тупокина в Венецию, консула Лаврентия Михайловича Мамонтова вызвали в Москву. Звонок помощника Президента перевернул душу Лаврентия Михайловича. Он ликовал. - Что ты радуешься? - говорила ему жена, - что ты раскатал губы? Еще ничего не известно. - Ты знаешь, Ирочка, я вдруг почувствовал, как я соскучился по Москве. Скорей бы, скорей бы вырваться отсюда, убежать, забыть все, как страшный сон. В Москву, В Москву... Ирина Игоревна подозрительно смотрела на ошалевшего мужа. - Что забыть? Какой страшный сон? Вот эту вот усадьбу с двадцатью крепостными, приемы, осознание себя не быдлом, не солью земли, а сливками общества? Это ты называешь страшным сном? А что тогда по-твоему нас ждет там, в твоей Москве? Рай земной, в котором грабят и убивают. - Нет, я не о том, не об этом я. Просто тебе не понять, что тянет коренного москвича домой, - попытался выровнять мысль Мамонтов. - Собирай коробочки, да побольше, чтобы ничего здесь не оставлять, чтобы не возвращаться. - Ты с ума сошел, - возмутилась Ирина Игоревна - долго еще я буду для тебя чужеродной, а? Нет, мой дорогой, вот поскольку я не коренная москвичка, и неизвестно еще зачем тебя вызывают, я останусь здесь. Так будет разумней. Жена консула тоже должность, статус, определенные обязательства. Я тоже в какой-то степени представляю страну и позориться не собираюсь. Я тут за тебя подежурю, а ты там пройдись пару раз под перекрестным огнем русских и новых русских мафиози, прогуляйся по грязным базарам и возвращайся. А коробки я тебе приготовлю. Лаврентий Михайлович не возражал жене. Ничто не могло сломить его радости. Он, в ожидании дня отлета, проводил время в сладостных мечтаниях, как будто тяжелый камень свалился с его плеч. Ирина Игоревна не узнавала его. В самолете Лаврентий Михайлович отчего-то вспоминал, как они познакомились. Такие вещи вообще-то вспоминаются перед расставанием. Но так как оно не планировалось во всяком случае явно и фатально, он позволил себе воспоминание превратить в улыбку. Это было еще в юридическом институте, много-много лет назад. Ирина Игоревна была молоденькой, простоватой студенточкой, его однокурсницей. Он не обращал на нее внимания до тех пор, пока однажды, в трудную минуту, она, Ирочка, не подставила ему свое плечико. В большой зале старинного Московского особняка в Лефортово, густо уставленной рядом обшарпанных деревянных кресел, шел итоговый семинар третьего курса по гражданскому праву. В зале было надышано и шумно. Голубые дерматиновые сиденья кресел потрескались от старости, а многие из них были вдобавок изрезаны ретивыми студентами юридического института. Ирина сидела в первом ряду у окна и смотрела на улицу: под свисающими кронами высоченных тополей из соседней Бауманки серыми струйками, вытекали "технари". Темнело. Марта Анатольевна Юртаева - предсмертная улыбка третьекурсника, заканчивала семинар. Со всех сторон старосте курса, сидевшему рядом с преподавательницей, передавали зачетки. Голова Лаврентия просунулась в дверной проем и отпрянула. Тогда Ирина сделала ему знак, чтобы тот передал зачетку и вместе со своей протянула ее Марте Анатольевне... В общем, подлог открылся. Лаврентий Михайлович, сидя в самолете и пригубляя поднесенный первому классу виски, улыбался, вспоминая эту кошмарную историю; она, Ирочка, пострадала тогда больше, чем он. Его преподавательница простила, как мужчину, как следователя, опоздавшего на занятие из-за важного сложнейшего дела. А Ирочку отчислили из института и ей пришлось восстанавливаться через год, да и то не без помощи родителей. Ее папа был секретарем обкома, но это выяснилось уже потом, гораздо позже... Шумный, затемненный "Шереметьево-2". Около входа в зал VIP Мамонтова ожидали товарищи. Двое из них, тот самый Алтухов и помощник Мамонтова Бикчентаев, взялись отвезти его багаж на дачу. - Проверьте, ребята; сколько там коробок уже, и закройте за собой двери хорошенько. Костя, телефон охраны ты знаешь. -Лаврентий Михайлович, - Алтухов при людях был с Мамонтовым на "вы", - я-то еще не успел ваши коробки закинуть. Они у меня дома стоят. Хлопоты, переезд. - Некогда, некогда. Костенька, прощаемся... Только сев в машину, Мамонтов понял, что он спасен, что все мучения, угрызения совести позади, а впереди Москва, полная своей, понятной жизни, огней, перспектив и свободы. Все страшное, случившееся две с небольшим недели назад по дороге из Венеции в Геную, больше не будет преследовать его. 3. Был суровый серый день. Не по-летнему холодный ветер разметал плащ выходившего из дома консула, как шлейф булгаковского персонажа: Василий, спустившийся проводить Лаврентия Михайловича, передал ему его папку и тот быстро сел в машину. Алтухов, любезно согласившийся подбросить консула в Кремль, молча завел свой новенький SAAB, перед ним, на приборном щитке вспыхнули сотни маленьких лампочек, словно на пульте управления космического корабля и машина мягко тронулась, зашелестела колесами по заасфальтированному чаяниями мэра переулку. Мамонтов первый нарушил молчание. Ему стало невмоготу от неизвестности, непредсказуемости будущего визита; никто так и не объяснял ему причину вызова в Москву. Постепенно надежда на благополучный исход встречи в Кремле растворилась. Теперь Мамонтов находился в невесомости. Черный провал зиял в том месте, где раньше сияло светлое будущее консула. - Что не заехал вчера? - спросил он угрюмо. - Да пока вещи отвезли на дачу, пока до Москвы добрались. Кстати, я же к себе заезжал за коробками. А то еще месяц не собрался бы отвезти. Все в порядке. Закинули барахлишко. - Сколько там коробок, не посчитал? - С теми, что я перевез из Венеции - восемнадцать, - сказал Алтухов. Он залихватски вел послушный автомобиль, объезжая все кочки и колодцы. Алтухов был старым приятелем и сослуживцем Мамонтова. К тому же оба они были заядлыми театралами, это сближало их, именно азартное увлечение театром сделало их отношения доверительными и подчас трогательными. Во всем остальном Костя Алтухов отличался от своего старшего товарища. Он не был хроническим семьянином. Три раза женился, разводился, жил на широкую ногу, любил слабый пол и был замечен в нескольких забавных историях. Это был тот персонаж, о каком любят посудачить в известных кругах, передавая друг другу на тусовках и приемах очередные байки про завидные похождения и казусы. Алтухов служил некогда заместителем Мамонтова в министерстве, а теперь дожидался нового поворота событий в чине советника руководителя одного крупного общественного объединения, дожидался со сладостным предвкушением новых шансов повеселиться. Кроме того, как водится, он был аттестован и носил, тщательно скрываемые под гражданской одеждой, погоны полковника. - Восемнадцать коробок, значит, - неожиданно очнулся Мамонтов. - Должно быть двадцать пять. Дай-ка трубку. Мамонтов набрал номер, клавиши мобильного телефона приятно горели зеленоватым светом и издавали мелодичные звуки при нажатии. - Приветствую Вас, Рина Ивановна, - запел он в трубку. - Как Вы поживаете? Узнали? Надо же! Как там наш труженик, не обижает Вас? В трубке долго трепетал звонкий голосок, неожиданно Мамонтов выпрямился и сел на самый краешек сиденья. - Как в Венецию, я ведь здесь? Зачем? Что? На теплоходе? Забавно, забавно. Как же вы его отпустили?.. Отдыхать, конечно, нужно, конечно. Но он же только что был там у меня, неужели так понравилось? Трубка вопросительно прокрякала и Мамонтову пришлось ответить: - Нет, Ирочка еще там. Так что не беспокойтесь за сынулю, прием ему обеспечен. - И это правильно, - задумчиво добавил он и распрощался с матерью Тупокина. - Про коробки-то чего не спросили, Лаврентий Михайлович, - напомнил ему Алтухов. - Да, ладно, - отмахнулся озадаченный Мамонтов, - приедет - вернет сразу все. Мерзавец, в Венецию укатил - второй раз на неделе... Наступила пауза, так часто объединявшая мысли двух друзей, говорившая о едином ходе их раздумий и взаимопонимании. Мамонтов взвешивал полученную только что информацию. Обладая немалой профессиональной интуицией, он вдруг отчетливо представил себе того, кто будет следующим консулом в венецианском Эдеме. И внезапно приревновал Тупокина к Ирине. Машина встала за Храмом Василия Блаженного на Васильевском спуске. Оставив машину на стоянке, друзья направились к Спасским воротам Кремля. Собственно, на полпути Алтухов распрощался с Мамонтовым, пожелав ему ни пуха, ни пера. Лаврентий Михайлович шел, как-то слишком высоко поднимая ноги и растопыривая колени. Складки его дорогого плаща отливали на свету. Перед высокими дверями приемной помощника Президента Мамонтов остановился, одернулся, посмотрел на часы. Помощнику доложили о его прибытии. Настало время ожидания. Когда распахнулись двери в кабинет Президента тот уже шел, пружиня и пошатываясь на длинных старческих ногах, с протянутой для рукопожатия рукой. Первым вошел помощник, следом Мамонтов с красной папкой под мышкой. Президент пожал руку помощника и к полному ужасу консула, приобняв первого, повернулся к Мамонтову спиной и повел помощника по длинному ковру вглубь кабинета. Он не узнал его! Он принял его за клерка! Он забыл Мамонтова! Тот стоял в дверях и не знал, что ему делать. Он оторопел. Помощник учтиво развернул Президента к Мамонтову, и они медленно возвратились к дверям. - Лаврентий Михайлович Мамонтов, - напомнил помощник. - На десять тридцать. Президент одобрительно кивнул и протянул руку, все еще не узнавая гостя. - Очень рад, - кряхтел Президент, - милости прошу. Мамонтов быстро соображал, как напомнить ему, кто он, какой пост занимает, и по какому вопросу вызван. Они сидели друг против друга за длинным столом, положив перед собой руки, почти касаясь друг друга. Казалось, еще немного, и Президент накроет руки Мамонтова своей тяжелой пухлой ладонью... Мамонтов вернулся в Венецию. В поведении его вновь обнаружилась нервозность, он начал уже на трапе приземлившегося самолета оглядываться, всматриваться в окружающих, как будто ожидал слежки. Ему предстояло выдержать еще два месяца. Президент обещал ему кресло министра, но как-то рассеянно, неоднозначно, как обещают что-то детям под условием их хорошего поведения. Поразмыслив во время перелета в Венецию, Мамонтов понял, что его вызвали скорее для того, чтобы проинформировать о предстоящей передаче дел Тупокину; чем для нового назначения. 4. В женщине, помимо потребностей естественных, общеизвестных существует одна такая, которую еще не описывали литераторы и не изучали психологи. Это здоровая регулярно проявляющаяся потребность делать покупки. Именно она зачастую вмешивается в судьбу женщины, диктует ей ее поведение, ставит подножки. В Ирине Игоревне такая потребность накапливалась очень быстро, она возникала так же часто, как чувство голода - три-четыре раза в день. Она усмиряла свою любовь к магазинам, к трате денег, покуда обстоятельства не сложились известным образом, и она не поняла, что скоро нужно будет распрощаться с приятным чувством потребительского вожделения. Магазины манили ее. Во время столь краткого отсутствия мужа она истратила все свободные наличные на приобретение парфюмерии любимых фирм, выписала из Парижа два наряда от Готье и один - меховой от Рифайл, после чего обнаружила, что денег не осталось даже на ужин в ресторане. Со счета в банке деньги снимать не хотелось. Ее выручил Тупокин, внезапно ворвавшийся в умиротворенную атмосферу русского особняка. Он выручил ее не только небольшой дружеской ссудой, но еще и тем благотворным влиянием, которое он оказал на Ирину Игоревну: мысли ее были переключены на этого элегантного и импозантного мужчину, так стремительно промелькнувшего во второй раз за последнее время в ее, уже, казалось, реализованной жизни. Они провели два замечательных дня, катаясь на консульской яхте, гуляя по магазинам и до поздна разговаривая за ресторанным столиком, и Тупокин уехал, оставив Ирину Игоревну блаженно мечтать об их новой встрече. Она страстно захотела в Москву. Два месяца тянулись медленно. Ничего не менялось, не происходило, только опустели некоторые шкафы и серванты, в том числе и книжные шкафы и все росло количество упакованных к отправке вещей. Итальянская таможня уже стала отличать консульские стандартные коробки, обклеенные коричневым широким скотчем, которые шли зеленым коридором. К Мамонтову приезжали последние гости из Москвы, пяток коробок он отправил с помощником, пять передал с Алтуховым. Тот был последним, кто гостил у консула. Из Москвы пришли хорошие вести. Намечалось его, Мамонтова, назначение в новый, еще не созданный комитет. Команда Мамонтова три дня подряд готовила проекты положений, программ будущего комитета, и, на всякий случай, варианты президентского указа о мамонтовском назначении, Алтухов увез последнее барахло и ручная кладь консула обещала выглядеть вполне скромно: зубная щетка и домашние тапочки. Мамонтовы стали планировать обустройство в Москве. 5. О чем думает следователь по дороге к месту преступления? Что он чувствует? Испытывает ли он азарт, интерес, любопытство, брезгливость? Руководитель одного из подразделений ФСБ генерал-майор Николай Константинович Нестеров, выруливая на Можайское шоссе в сторону Переделкино, думал о своей даче. Он был полностью погружен в размышления о том, как он обустроит свой рыбацкий домик и о том, как убедит жену в истинном предназначении новой покупки. Жена Нестерова просила дачу десять лет. Предлагала разные выгодные варианты. - Я все буду делать сама, копать, сажать, - умоляющим тоном говорила она. - Ну, почему, если дача - так обязательно грядки? - удивлялся генерал. Весной соседи по дому принесли Анне Михайловне видеозапись собственного участка в садовом товариществе. Оно называлось "Строитель" и было самостроем, впоследствии узаконенным местной властью. Соседи продавали свою дачу. - Посмотри, как все растет пышно, - удивлялась Анна Михайловна, глядя на экран, - наверное, земля плодородная. Нестеров косился одним глазом на экран, кряхтел и вздыхал. - Ты же знаешь, у меня работа. Как ты там будешь одна? - За это не беспокойся, - говорила жена, - это мои проблемы. И вдруг видеокамера вывела зрителей за калитку и оператор повернулся к даче спиной. В двух шагах от забора плескалась широкая мощная река. Дальний высокий ее берег темнел черной еловой горой, а мимо участков проплывали по искристой воде лодки рыбаков. У Нестерова в горле пересохло. - Это что? - восторженно спросил он. - Это Волга, - затаив дыхание, ответила Анна Михайловна. Уж она-то знала, чем подкупить мужа, - голубцы подогреть, или сразу к соседям с деньгами поднимемся? Нестеров был болен рыбалкой. И началось это лет двадцать назад, еще до Анны Михайловны. О его страсти к рыбалке была даже написана повесть, и называлась она: "Я любила следователя"... Даже сейчас, проезжая еле заметное лесное озерцо, он сладострастно вздохнул и вдруг вспомнил сегодняшний звонок генерал-лейтенанта, замдиректора ФСБ. - Коля, - просипел в трубку простуженный Шмаков, - ты что не на даче? Не приобрел? - Приобрел, товарищ генерал. Только у меня выходной в понедельник, завтра. - Тогда ты пропал, Коля. Поздравляю. Знаешь, где Переделкино находится? - О чем ты говоришь, конечно, мы же там Яблоньку брали. А что? - Нестеров быстро подумал, что его хотят позвать в Переделкино, на открытие музея Окуджавы. Он спросил: - Разве там есть речка? - Кто о чем, Нестеров, а ты все не о том, - засмеялся Шмаков. - Клев еще не скоро. А Сетунь там, конечно, есть. Читал "Святой колодец", так вот... Садись-ка ты в машину свою, езжай-ка ты в Переделкино, в дом Мамонтова, знаешь, бывший министр. Он там живет, ну не проблема узнать улицу. Там все друг друга знают. Тебе покажут, да ты и сам узнаешь его дом по скоплению казенных машин. Поднимайся в дом, там - труп, и берись за это грязное, но, кажется, весьма политическое дело. Бригада твоя уже поехала. - Спасибо, товарищ Максим Леонидович. Очень буду рад сослужить службу родине. Торопиться на дачу-то, или министру уже все равно? - Ему все равно, - заключил генерал. - Он в Италии, я уже передал по инстанциям, а на даче мертвая дамочка какая-то, между прочим, похоже итальянская. Твои криминалисты вокруг нее уже два часа там ходят. А Мамонтов сейчас консулом в Венеции. Из Италии прилетела покойница-то, понимаешь? - повторил он. - В общем, звони. Удачного лова. Помнишь, в какой повести покойница летала? Шмаков повесил трубку. Вот отчего, подъезжая к тесаному забору высокой довоенной дачи, Нестеров думал о рыбалке и рыболовстве вообще. Народ стоял при входе на участок. Те, кто пришел поглазеть и узнать, что случилось, из соседних домов - в основном прислуга - входить на территорию не решались. Главный представитель местного народа - директор городка писателей "Переделкино" - Горкин суетился тут же, всячески показывая свою допущенность к происходящему. Во дворе с другой стороны калитки, вокруг деревянного столика на одной ножке, стояли коллеги Нестерова - фотограф, эксперт, помощник - очаровательная золотоволосая Женечка. Они курили и молчали. Нестеров подошел к ним и тоже с минуту помолчал, не глядя на лица товарищей. - Я такого еще не видел, - сказал ему самый старший из них, судебно-медицинский эксперт Полторецкий. - Поди глянь. - А есть кто-нибудь из хозяев? Кто вообще... Нестеров показал на дом, и всем было понятно, что пошли обычные следственные вопросы: - кто обнаружил, сняли ли отпечатки, не взломан ли замок, не пропало ли что в доме, где находится труп и так далее. Нестерову захотелось увидеть место преступления. Он прошел по песчаной тропинке к крыльцу и вошел в дом. Поднялся на второй этаж. Из каминной он попал в светлую квадратную комнату, установленную большими картонными коробками. Пройдя к окну, около которого на полу стояла единственная открытая, он увидел страшное содержимое. Нестеров даже не понял сначала, что это человеческий труп: в большом толстом целлофане, словно кусок копченой курицы в вакуумной упаковке, находилось женское тело. Покойница словно сидела на корточках в этой упаковке, целлофан плотно прилегал к телу, облепляя хрупкие плечики и бедра жертвы. Нестеров вдруг начал понимать, что места преступления в этом, только н