Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 Один фрагмент текста в файле пропущен
---------------------------------------------------------------



   Машинистка Треста Зеленых Насаждений стояла у окна, и  вдруг
--   дзынь!   --  золотое  колечко  разбило  стекло  и,  звеня,
покатилось под кровать. Это было колечко, которое она  потеряла
--  или  думала,  что  потеряла,  -- двадцать лет назад, в день
своей свадьбы.
   Зубному врачу Кукольного Театра ночью  захотелось  пить.  Он
встал  и  увидел в графине с водой все золотые зубы, когда-либо
пропадавшие из его кабинета.
   Директор Магазина Купальных Халатов вернулся  из  отпуска  и
нашел на письменном столе золотые очки, которые были украдены у
него  в  те  времена,  когда  он еще не был директором Магазина
Купальных Халатов. Они лежали, поблескивая, на прежнем месте --
между пепельницей и ножом для бумаги.
   В течение добрых двух дней весь город только  и  говорил  об
этой загадке. На каждом углу можно было услышать:
   -- Серебряный подстаканник?..
   --  Ах,  значит,  они  возвращают  не  только  золотые, но и
серебряные вещи?
   -- Представьте, да! И даже медные, если  они  были  начищены
зубным порошком до блеска.
   -- Поразительно!
   -- Представьте себе! И в той самой коробочке, из которой она
пропала!
   --  Вздор! Люди не станут добровольно возвращать драгоценные
вещи.
   -- Ну, а кто же тогда?
   -- Птицы. Профессор  Пеночкин  утверждает,  что  это  именно
птицы,  причем не галки, как это доказывает профессор Мамлюгин,
а сороки, или так называемые сороки-воровки...
   Эта история началась  в  тот  вечер,  когда  Таня  Заботкина
сидела на корточках подле двери и слушала, о чем говорят мама и
доктор  Мячик.  У  папы  было больное сердце -- это она знала и
прежде. Но она не знала, что его может спасти только чудо.  Так
сказал  Главный  Городской Врач, а ему нельзя не верить, потому
что он Главный и Городской и никогда не ошибается -- по крайней
мере, так утверждали его пациенты.
   -- И все-таки, -- сказал доктор Мячик, -- на вашем  месте  я
попробовал бы заглянуть в аптеку "Голубые Шары".
   Доктор  был  старенький,  в  больших  зеленых  очках; на его
толстом носу была бородавка, он трогал ее  и  говорил:  "Дурная
привычка".
   -- Ах, Петр Степаныч! -- с горечью ответила мама.
   --  Как угодно. На всякий случай я оставлю рецепт. Аптека на
пятой улице Медвежьей Горы.
   И он ушел, грустно потрогав перед зеркалом в  передней  свою
бородавку.
   Папа давно уснул, и мама уснула, а Таня все думала и думала:
"Что это за аптека "Голубые Шары"?".
   И  когда  в  доме  стало так тихо, что даже слышно было, как
вздохнула и  почесала  за  ухом  кошка,  Таня  взяла  рецепт  и
отправилась в аптеку "Голубые Шары".
   Впервые  в  жизни  она шла по улице ночью. На улицах было не
очень темно, скорее темновато. Нужно было пройти весь город  --
вот  это было уже страшно, или скорее, страшновато. Тане всегда
казалось, что даже  самое  трудное  не  так  уже  трудно,  если
назвать его трудноватым.
   Вот и пятая улица Медвежьей Горы. Только что прошел дождь, и
парадные  подъезды блестели, точно кто-то нарисовал их тушью на
черной глянцевитой бумаге.  У  одного  из  них,  с  распахнутой
настежь  дверью,  был  даже  такой  вид,  как будто он говорил:
"Заходите, пожалуйста, а там посмотрим".  Но  именно  над  этим
подъездом  горели  в  окнах большие голубые шары. На одном было
написано: "Добро пожаловать", а на другом: "в нашу аптеку".
   Маленький  длинноносый  седой  человек  в  потертом  зеленом
пиджаке стоял за прилавком.
   "Аптекарь", -- подумала Таня.
   -- Нет, Лекарь-Аптекарь, -- живо возразил человек.
   -- Извините. Могу я заказать у вас это лекарство?
   -- Нет, не можете.
   -- Почему?
   -- Потому что до первого июня чудесами распоряжается Старший
Советник   по   лекарственным   травам.  Если  он  разрешит,  я
приготовлю это лекарство.
   Он ушел, и Таня осталась одна.
   Вот так аптека!  На  полочках  стояли  бутылки  --  большие,
маленькие  и  самые маленькие, в которых едва могла поместиться
слеза. Фарфоровые белочки, присев на задние  лапки,  притаились
между  бутылками.  Это  тоже  были бутылки, но для самых редких
лекарств. На матовом стекле вдоль прилавка вспыхивала  и  гасла
надпись:  "Антиподлин".  Пока  Таня раздумывала, что значит это
странное слово, дверь открылась,  и  толстый  мальчик,  пугливо
оглядываясь,  вошел  в  аптеку.  Это  был  Петька, тот самый, с
которым она познакомилась в пионерском лагере в  прошлом  году.
Но  Петька  был  не похож на себя, вот в чем дело! Воротник его
курточки был поднят, а кепка надвинута до самых ушей.
   -- Здравствуй, Петя. Вот хорошо, что мы встретились!  Теперь
мне будет не так страшно возвращаться домой.
   --  Если  вам страшно, -- возразил Петя, -- вы можете купить
таблетки от трусости, а мне они не нужны, потому что  я  ничего
не боюсь. Кроме того, я вовсе не Петя.
   Конечно,  это  был  Петя!  Конечно,  он пришел, чтобы купить
таблетки от трусости. Но ему  стало  стыдно,  когда  он  увидел
Таню, и он притворился, что он вовсе не Петя.
   --  Ах  ты,  глупый мальчишка, -- начала было Таня, но в эту
минуту вернулся Лекарь-Аптекарь.
   -- Советник не разрешил, -- еще с порога  сказал  он.  --  У
него сегодня отвратительное настроение.
   -- Пожалуйста, верните мне рецепт, -- попросила Таня. -- Где
он живет?  Главный  Городской Врач сказал, что моего отца может
спасти только чудо.
   --  Ради  бога,  замолчи,  --  болезненно  морщась,   сказал
Лекарь-Аптекарь. -- У меня больное сердце, мне жаль тебя, а это
очень  вредно.  Надо  же,  в  конце  концов, подумать и о себе.
Возьми рецепт. Он живет на Козихинской, три.


НА КОТОРОЙ НАРИСОВАНА ПТИЦА

   Дом   был   обыкновенный,   давно   не  крашенный,  скучный.
Закутавшись в дырявую шаль, лифтерша  сидела  у  подъезда.  Она
была  похожа  на бабу-ягу. Но это была, конечно, не баба-яга, а
самая обыкновенная старая бабушка, закутанная в дырявую шаль.
   -- Девятый этаж, -- сказала она сердито.
   И Таня не успела опомниться, как лифт взлетел и  распахнулся
перед дверью, на которой было написано "Старший Советник". Таня
нажала кнопку, и детский голос спросил:
   -- Кто там?
   -- Простите, пожалуйста, не могу ли я видеть...
   Дверь  распахнулась.  Беленькая толстенькая девочка стояла в
передней.
   -- А ты действительно хочешь его видеть?
   -- Конечно.
   -- Не удивляйся, пожалуйста, что я спрашиваю.  Дело  в  том,
что  я  никому  не  верю.  Мой  отец говорит, что верить никому
нельзя, а уж своему-то отцу я все-таки должна поверить. Кстати,
скажи, пожалуйста, ты обедаешь два раза в день?
   -- Нет.
   -- А я два, -- со вздохом сказала девочка. --  Отец,  видите
ли,  беспокоится  о моем здоровье. Ешь и ешь! И только смеется,
когда я говорю, что это неприлично, когда у  девочки  нет  даже
намека на талию. Пойдем, я провожу тебя. Как тебя зовут?
   -- Таня.
   -- Ты ему не говори, что я пожаловалась.
   -- Ну что ты!
   ...Это  был  человек высокого роста, худощавый, черноглазый,
лет сорока. Глаза у него были беспокойные, и левая ноздря время
от времени отвратительно  раздувалась.  Но  ведь  и  у  хороших
людей,  как  известно,  бывают  плохие  привычки! Добрый доктор
Мячик трогал же каждую минуту бородавку на своем толстом добром
носу. Зато Старший Советник улыбался.  Да,  да!  И  можно  было
назвать эту улыбку добродушной, даже добродушнейшей, если бы он
не  потирал  свои  длинные  белые  руки и не втягивал маленькую
черную голову в плечи.
   -- Что я вижу? -- сказал он, когда девочки вошли в  кабинет.
-- Дочка еще не спит? И даже привела ко мне свою подругу?
   -- Не притворяйся, папа! Ты прекрасно знаешь, что у меня нет
подруг. Эта девочка пришла к тебе по делу. Ее зовут Таня.
   --  Здравствуйте.  Извините.  Меня направил к вам заведующий
аптекой "Голубые Шары". Будьте добры, разрешите ему приготовить
это лекарство.
   Почему у Старшего Советника так заблестели глаза? Почему  он
так страшно вытянул трубочкой губы?
   --  Боже  мой!  --  закричал  он. -- Ваш отец заболел! Какое
несчастье!
   -- Разве вы его знаете?
   -- Еще бы! Я прекрасно знаю его. Много  лет  тому  назад  мы
жили  рядом,  на  одном  дворе. Каждый день мы купались и очень
любили нырять. Интересно, помнит ли он меня? Едва ли.
   -- Наверное, помнит,  --  вежливо  сказала  Таня.  --  Между
прочим, он и теперь еще умеет отлично нырять.
   --  Вот  как?  -- И Старший Советник схватился за сердце. --
Лорочка, дружочек, приготовь мне, пожалуйста, прохладную ванну.
Кажется, сегодня я опять не усну.
   Можно  было  подумать,  что  Лоре  не  хочется  выходить  из
комнаты,  хотя  не  было  ничего  особенного  в  том,  что отец
попросил ее приготовить прохладную ванну.
   -- Подожди меня, хорошо? -- шепнула она Тане и вышла.
   -- Но скажите,  Таня,  доктор  Мячик  предупредил  вас,  что
лекарство должны принять сперва вы, а потом уже он?
   -- я?
   --  Да.  Но,  если  вы не хотите, я не буду настаивать, нет!
Лекарство не нужно заказывать. Оно лежит у меня в столе.
   И он протянул Тане коробочку,  на  которой  была  нарисована
птица.
   -- Спасибо.
   Таня  взяла коробочку, поблагодарила и вышла. В коридоре она
открыла ее. Там лежала пилюля, самая простая, даже хорошенькая.
Она положила ее в рот и проглотила.
   Вот тут неизвестно -- сразу она превратилась  в  Сороку  или
прежде   услышала,  как  Лора,  выбежав  из  ванной,  с  ужасом
крикнула:
   -- Не глотай!



   Как же поступил Петька, когда Таня ушла из  аптеки  "Голубые
Шары". Он поскорее купил таблетки от трусости и побежал за ней.
Ему  стало  стыдно,  что  девочка попросила проводить ее, а он,
мужчина, невежливо отказался.
   На Козихинской было темно,  район  незнакомый.  Таню  он  не
догнал,  потому что останавливался на каждом шагу и хватался за
карман, в котором лежали таблетки.
   Дом номер три опасно поблескивал под луной.  Тощая  кошка  с
разбойничьей  мордой  сидела на тумбе. Лифтерша, выглянувшая из
подъезда, была похожа на бабу-ягу. А  тут  еще  какая-то  птица
вылетела  из окна и стала кружиться над ним так низко, что чуть
не задела  своим  раздвоенным  длинным  хвостом.  Это  уж  было
слишком  для  Петьки.  Дрожащей  рукой  он  достал  из  кармана
таблетки и проглотил одну, а потом на всякий случай --  вторую.
Вот  так  раз! Все изменилось вокруг него в одно мгновение. Дом
номер три показался ему самым обыкновенным облупившимся  домом.
Кошке  он  сказал: "Брысь!" А от птицы просто отмахнулся и даже
погрозил кулаком.
   Разумеется, он не знал, что ей  хотелось  крикнуть:  "Помоги
мне,  я  --  Таня!"  Увы,  теперь  она могла только трещать как
сорока!
   -- Ну, тетя, как делишки? -- сказал он лифтерше.
   -- Не беги, не  спеши,  --  сказала  лифтерша.  --  Посидим,
поболтаем.
   Возможно,  что,  если  бы  Петька  принял  одну таблетку, он
подождал бы Таню у подъезда, но он, как вы знаете, принял  две,
а ведь две -- это совсем не то, что одна.
   --  Мне  некогда  болтать  с  тобой,  тетя,  --  отвечал  он
лифтерше. -- Ну-ка, заведи свой аппарат. -- Ив  одно  мгновение
он  взлетел  на  девятый этаж. -- Тебя-то мне и надо, -- сказал
он, взглянув на медную дощечку, и забарабанил в дверь руками  и
ногами.
   Все люди сердятся, когда их будят, но особенно те, которым с
трудом  удается  уснуть. Рассердился и Старший Советник. Но чем
больше он сердился, тем становился вежливее. Такая  уж  у  него
была натура -- опасная, как полагали его сослуживцы. Он вышел к
Петьке,  ласково  улыбаясь.  Можно было подумать, что ему давно
хотелось, чтобы этот толстый  мальчик  разбудил  его  отчаянным
стуком в дверь.
   -- В чем дело, мой милый?
   --  Здорово,  дядя, -- нахально сказал Петька. -- Тут к тебе
пришла девчонка, передай, что я ее жду.
   Советник задумчиво посмотрел на него.
   -- Иди-ка сюда, мой милый, -- ласково  сказал  он  и  провел
Петьку в свой кабинет.
   --  Здравствуй,  папа,  -- сказал он Старому Дрозду, который
сидел нахохлившись в большой позолоченной клетке.
   -- Шнерр штикс трэнк дикс, -- сердито ответил Дрозд.
   В  кабинете  было  много  книг:  двадцать  четыре   собрания
сочинений  самых  знаменитых  писателей, русских и иностранных.
Книги стояли на полках в  красивых  переплетах,  и  у  них  был
укоризненный вид -- ведь книги сердятся, когда их не читают.
   -- Ты любишь читать, мой милый?
   Конечно,  Петька  любил  читать.  И  не  только читать, но и
рассказывать. Старшему Советнику  повезло  --  он  давно  искал
человека,  который  прочел  бы  все  двадцать  четыре  собрания
сочинений, а потом рассказал  ему  вкратце  их  содержание.  Он
усадил  Петьку в удобное кресло и подсунул ему "Три мушкетера".
Петька прочел страницу, другую и забыл обо всем на свете.




   -- Ну что, девочка, плохи наши дела? -- сказала ей Лошадь.
   -- Откуда вы знаете, что я девочка?
   -- И ты узнала бы меня, если бы  я  была  без  хвоста.  Увы,
давно  ли  я  жила  с папой и мамой на Восьмеркиной, семь! Меня
звали Ниночкой, а теперь -- Аппетит.  Что  за  нелепое  имя!  Я
очень  любила  читать,  особенно  сказки.  У  меня  были  синие
ленточки в гриве, я хочу сказать --  в  косах.  Каждое  утро  я
чистила  зубы  и  каждый  вечер  мыла копыта, я хочу сказать --
ноги,  в  горячей  воде.   Я   уже   начинала   немного   ржать
по-английски. Сколько тебе лет?
   -- Двенадцать.
   -- А мне было пятнадцать. Для лошади это много. Вот почему я
действительно  Старая Лошадь. У меня болят кости, я плохо вижу,
а другие лошади только смеются, когда я говорю, что  мне  нужны
очки.  Ежеминутно  я  ломаю руки -- я хочу сказать, ноги -- при
одной мысли, что никогда  больше  не  увижу  своего  маленького
уютного стойла на Восьмеркиной, семь...
   --  Вы  опять  запутались,  Лошадь,  --  сказала Таня. -- Вы
хотите сказать -- своей маленькой уютной комнатки, да?



   Мне не хочется,  чтобы  Старая  Лошадь  рассказала  вам  эту
историю.  Вы,  наверное, заметили, что она все время сбивалась.
Один раз она сказала -- лягалась, а между тем речь шла  о  том,
что  мама  уговаривала ее принять английскую соль. В другой раз
она повторила: "Я ржала", и  осталось  неясным  --  она  громко
смеялась  или действительно ржала. Словом, лучше я сам расскажу
о Великом Завистнике -- лучше для меня и для вас.
   Это началось давно, когда на свете еще не было ни Петьки, ни
Тани, а были другие мальчики и девочки, хорошие и  плохие.  Два
мальчика  жили  на  одном  дворе.  У одного была черная гладкая
маленькая голова, которую он  любил  втягивать  в  плечи,  а  у
другого  -- русая, а на затылке вихор. Каждый день они купались
в реке.  Раз  купались,  значит,  ныряли.  Вот  почему  Старший
Советник  спросил  Таню,  помнит  ли еще ее папа о том, как они
любили нырять.
   Однажды они держали пари, кто дольше просидит под водой. Они
глубоко вдохнули воздух и одновременно опустились на дно. "Раз,
два, три, -- считали  они,  --  четыре,  пять,  шесть".  Сердце
билось  все  медленнее.  "Семь, восемь, девять". Больше не было
сил. Уф! И они  вынырнули  на  поверхность.  Первой  показалась
маленькая гладкая черная голова, а уже потом -- русая, с мокрым
вихром на затылке. Черный мальчик проиграл пари.
   Потом  они выросли, и все, что нравилось одному мальчику, не
нравилось другому. Мальчик с русой  головой  любил  бродить  по
горам. В конце концов он забрался так высоко, что орлы прислали
ему  золотую  медаль.  А мальчик с черной головой, спускаясь по
лестнице, бледнел от страха.
   Первый никогда не думал о себе. Он думал о тех, кого  любил,
и  ему  казалось, что это очень просто. А второй думал только о
себе. Иногда ему даже хотелось попробовать, как  это  думают  о
других,  хоть  день, хоть час. Но как он ни злился -- ничего не
получалось.
   Потом мальчик с русой головой стал художником, и  оказалось,
что он умеет делать чудеса. По крайней мере, так говорили люди,
смотревшие  на  его  картины.  Мальчик  с  черной  головой тоже
научился делать чудеса, например, превращать  людей  в  птиц  и
животных.  Но  кому  нужны  были эти чудеса? По ночам он угрюмо
думал: "Кому нужны мои  чудеса?"  Он  томился  тоской  --  ведь
завистники всегда томятся, тоскуют.
   Он  ломал  руки,  когда видел рыболовов, спокойно сидевших с
удочкой над водой. Ему становилось тошно, когда он  смотрел  на
юношей  и  девушек,  которые, раскинув руки, ласточкой падали в
воду. Он завидовал всем, кто был моложе его.  У  него  не  было
друзей,  он никого не любил, кроме дочки. Его отец когда-то был
Министром Двора и Конюшен и никак не мог примириться с тем, что
он потерял это звание. Сорок лет он  не  выходил  из  дома.  Он
постоянно  ворчал,  и,  чтобы  хоть  немного отдохнуть от отца,
Великий Завистник время от  времени  превращал  его  в  Старого
Дрозда и сажал в золоченую клетку.
   "Здорово,  папа", -- говорил он ему, и Дрозд отвечал: "Шнерр
штикс трэнк дикс".
   Нельзя сказать, что Великий Завистник не лечился от  зависти
--  каждое  воскресенье  ЛекарьАптекарь  приносил ему капли. Не
помогали!
   Иногда  он  боялся,  что  зависть  пройдет  --  ведь,  кроме
зависти,  у него в душе была только скука, а от скуки недолго и
умереть.  Иногда  принимался  утешать  себя:  "Ты  хотел  стать
великим  --  и  стал,  -- говорил он себе. -- Никто не завидует
больше,  чем  ты.  Ты  --  Великий  Завистник.  Ты  --  Великий
Нежелатель  Добра  Никому".  Но чем больше он думал о себе, тем
чаще вспоминал тот ясный летний день, когда два мальчика сидели
под водой и считали: "Раз, два, три", --  тот  день,  когда  он
проиграл пари и в его сердце впервые проснулась зависть.



   --  На себя я давно махнула рукой, -- сказала Старая Лошадь.
-- Но ты должна надеяться, Таня. И главное  --  не  привыкай  к
мысли,  что  ты  Сорока.  Не  гордись своим раздвоенным длинным
хвостом! Не трещи! Девочки быстро привыкают  к  тому,  что  они
сороки,  тем более что они вообще, как известно, любят трещать.
Если ты увидишь золотые  очки  или  золотое  колечко,  поскорее
зажмурь  глаза,  потому  что  сороки воруют все, что блестит. И
самое главное  --  постарайся  все-таки  заказать  лекарство  в
аптеке "Голубые Шары".
   --  Спасибо,  Старая  Добрая  Лошадь. Можно мне называть вас
Ниночкой?
   -- Нет уж, брат. -- Лошадь  шумно  вздохнула.  --  Куда  уж!
Правда, как девочка я еще ребенок, но зато как лошадь я старый,
опытный человек.
   --  Рецепт  остался  у  Великого  Завистника, -- стараясь не
трещать, сказала Таня.
   -- Эх, ты! Впрочем, не беда. Я знаю ЛекаряАптекаря. Он  тебе
поможет.
   Ночь  Таня  провела  в  стойле,  а  утром  полетела в аптеку
"Голубые  Шары".  Да,  Лошадь  была  права!  Лекарь-Аптекарь  с
первого взгляда понял, что случилось с Таней.
   --  Не  смей  говорить,  что  этот  негодяй превратил тебя в
Сороку! -- закричал он визгливо. -- Не  мучайте  меня,  у  меня
больное сердце. Дайте мне спокойно умереть.
   Но,  по-видимому,  ему  все-таки не хотелось умирать, потому
что он взял с полки бутылку и выпил рюмочку, потом -- другую.
   -- Яд! -- сказал он с наслаждением.
   Это был коньяк, о котором он любил говорить: "Это  для  меня
яд".
   -- Ужасно, ужасно! -- сказал он. -- И самое печальное, что я
ничего   не  могу  для  тебя  сделать,  решительно  ничего.  Не
возражать! -- крикнул он так  громко,  что  фарфоровые  белочки
присели  на задние лапки от страха. -- Во-первых, до пенсии мне
осталось только полгода. А во-вторых, ты дочь  своего  отца,  а
ведь  ему-то  именно  этот  негодяй  и  завидует больше всех на
свете. И подумать только: если бы он просидел под водой хоть на
одну секунду дольше, чем твой отец, они бы вынырнули  друзьями!
Все,  что  я  могу  сделать,  --  это  посадить тебя на плечо и
отправиться к больным. Сегодня у меня четыре визита.
   ...С Козихинской на  Колыбельную,  с  Колыбельной  на  улицу
Столовая  Ложка, со Столовой Ложки на Восьмеркину -- маленький,
в потертом зеленом пиджаке, в ермолке, лихо сдвинутой  на  ухо,
Лекарь-Аптекарь  начал  свой  обход,  а Сорока сидела у него на
плече, стараясь не трещать по-сорочьи.
   Один сел в калошу, другому  соседка  въелась  в  печенку,  у
третьего  ушла  в  пятки  душа  --  а попробуй-ка вернуть ее на
старое место!  Каждый  раз,  выходя  от  больного,  он  говорил
Сороке: "Еще не придумал". Это значило, что он еще не придумал,
как  ей  помочь.  Наконец, выйдя от одного простодушного парня,
который тяжело пострадал, сунув  свой  нос  в  чужие  дела,  он
весело закричал:
   -- Готово!
   Но,   прежде   чем   рассказать   Тане,   что  он  придумал,
Лекарь-Аптекарь вернулся домой, снял ермолку и зеленый  пиджак,
выпил рюмочку коньяку и сказал с наслаждением:
   --   Яд!..  Великий  Завистник  давным-давно  лопнул  бы  от
зависти, Таня. Но у него есть пояс, которым он время от времени
затягивает свой тощий живот. Например, когда  ты  сказала,  что
твой  отец до сих пор умеет превосходно нырять, -- ручаюсь, что
Великий Завистник раздулся бы, как воздушный шар, если бы забыл
надеть пояс. Нужно стащить с него этот пояс -- и баста.
   -- Стащить?
   --   Да!   Мы   сделаем   это,   --   торжественно    сказал
Лекарь-Аптекарь.  -- Я тебе ручаюсь, что он лопнет, как мыльный
пузырь. А знаешь ли ты, что  произойдет,  если  он  лопнет?  Ты
снова станешь девочкой, Таня. Я приготовлю лекарство по рецепту
доктора  Мячика, и твой отец будет спасен, потому что его может
спасти только чудо. А Старая Добрая  Лошадь  вернется  к  своим
родителям  и снова будет носить голубые ленточки -- не в гриве,
а в косах.


КРАСНОЙ ШАПОЧКЕ, И ЛОРА ЗАПОМИНАЕТ ЕЕ НАИЗУСТЬ

   А  Петька  все  читал и читал. Когда его окликали, он только
спрашивал: "М-м?.." -- и снова  читал  --  строку  за  строкой,
страницу  за  страницей.  Одно  собрание  сочинений он прочел и
принялся за другое. Можно  было  надеяться"  что  он  расскажет
Великому  Завистнику  хотя  бы  вкратце,  о чем написаны книги,
стоявшие в нарядных, разноцветных переплетах на полках. А он не
рассказывал. Не потому, что не мог, а просто так, не  хотелось.
Он  даже попробовал, но Великий Завистник с таким удовольствием
потирал свои длинные белые руки,  когда  кому-нибудь  не  везло
даже в книгах, что Петька перестал рассказывать и теперь только
читал.
   Время  от времени папа-Дрозд, злобно косясь на него, начинал
кричать:
   -- Шнерр дикс, тэкс тррэнк!
   Это значило:  "Я  --  Министр  Двора  и  Конюшен.  Прогоните
мальчишку!"
   Тогда  Петька  накидывал  на  клетку  одеяло,  и, думая, что
наступила ночь, Дрозд засыпал.
   В общем, Петька  совсем  зачитался  бы,  если  бы  не  Лора,
которая то и дело приходила к нему поболтать.
   --  Между  прочим,  отец давно хотел съесть тебя, -- сказала
она однажды, -- но я не позволила.
   -- Почему?
   -- Просто так. Мне смешно смотреть, как ты сидишь и читаешь.
   Два раза в  неделю  она  брала  уроки  у  феи  Вежливости  и
Точности  и,  вернувшись,  показывала Петьке, как она научилась
ходить -- не боком, а прямо  и  легко,  как  снегурочка,  а  не
тяжело,  как медведь. Но Петька только спрашивал: "М-м?.." -- и
продолжал читать.
   Чтобы похудеть, Лора ела теперь не пять раз в день, а только
четыре и спала после обеда не два часа, а только  час  двадцать
минут.  И  похудела,  правда  не  очень. Но Петька все равно не
обращал  на  нее  внимания.  Она  надела  на  шею  ожерелье  и,
разговаривая,  все время играла им, как будто нечаянно. Но хоть
бы раз Петька взглянул на это хорошенькое ожерелье из  цветного
стекла!
   Оставалось  только  рассказать  ему что-нибудь поинтереснее,
чем эти толстые книги, от которых он не мог оторваться.  И  она
отправилась к Любителю Необыкновенных Историй.
   Это  был  отставной клоун, вырезавший трубки из виноградного
корня, очень  хорошие,  хотя  иногда  он  и  забывал  проделать
отверстие  для дыма. Зато истории, которые он рассказывал, были
не то что хорошие, а превосходные, и очень жаль, что  никто  не
хотел  их  слушать.  Как только он открывал рот, жена говорила:
"Ну, здрасте, поехал!" Дети  --  у  него  были  взрослые,  даже
пожилые  дети  --  начинали  зевать, а гости приходили к нему с
условием, что будут говорить они, а не он,  и  притом  о  самом
обыкновенном:  "У Марии Ивановны родился сын, а она ждала дочь"
или: "Петр Ильич будет получать теперь не восемьдесят рублей  в
месяц, а восемьдесят пять рублей сорок копеек".
   --  Ага,  старик,  --  с  торжеством говорили они, уходя, --
сегодня тебе не  удалось  рассказать  ни  одной  необыкновенной
истории.
   Всем  надоели  его  рассказы, вот почему он так обрадовался,
когда к нему пришла Лора.
   Она вошла немножко боком, но вообще почти прямо  и  если  не
так  легко,  как снегурочка, то уже не так тяжело, как медведь.
Она вежливо поздоровалась и сказала:
   -- Не можете ли вы  рассказать  мне  какуюнибудь  интересную
сказку? Я запомню ее слово в слово, у меня превосходная память.
   --  Да  ради  бога!  -- откладывая в сторону начатую трубку,
сказал Любитель  Необыкновенных  Историй.  --  Сколько  угодно.
Грустную или веселую?
   -- Веселую.
   -- Отлично.
   И  он  рассказал  ей о девочке Красная Шапочка. Вы, конечно,
знаете эту историю, дети? Может быть,  она  не  очень  веселая,
особенно  когда  волк  глотает  бабушку,  надевает  ее  чепчик,
который ему совсем не  идет,  и  ложится  в  постель,  поджидая
Красную  Шапочку  с  пирогами.  Но зато все кончается хорошо. А
ведь это самое главное, особенно когда все начинается плохо.
   Лора  запомнила  ее  слово  в  слово  --  ведь  у  нее  была
превосходная  память.  Но  слова  почему-то  запомнились  ей  в
обратном порядке. Например, не "Жила да была  девочка,  которую
прозвали Красная Шапочка", а "Шапочка Красная, прозвали которую
девочка,  была  да  жила".  Понятно, что Петька послушал минуть
пять, а потом засмеялся и сказал:
   -- Да, здорово это у тебя получается.
   И снова принялся за чтение. Теперь, когда Лора  приходила  к
нему, он только лениво смотрел на нее одним глазом и читал себе
да  читал  строку  за  строкой,  страницу за страницей. Иногда,
впрочем, он рисовал на полях чертиков с  хвостами,  изогнутыми,
как вопросительный знак.



   Когда   у  Великого  Завистника  начиналась  бессонница,  он
завидовал всем, кто спит. Он скрипел зубами, думая о  том,  что
соседи  сладко похрапывают с открытыми форточками: кто на боку,
а кто на спине. А где уж тут уснешь, если то и дело  приходится
скрипеть  зубами!  Он  завидовал даже ночным сторожам, впрочем,
только тем, которые -- даром что они были сторожа  --  все-таки
спали.
   Все  люди  стараются  уснуть, когда им не спится. Старался и
Великий Завистник. Он  ведь  тоже  был  как-никак  человек.  Он
считал  до  тысячи,  представлял себе медленно текущую реку или
слонов, идущих один за другим, важно переставляя  ноги.  Ничего
не помогало! Он открывал окно и долго ходил по комнате в туфлях
и  халате  --  остывал, чтобы потом сразу бухнуться в постель и
заснуть. Остывать удавалось, а  заснуть  --  нет.  Может  быть,
потому,  что он начинал беспокоиться, что слишком долго остывал
и теперь еще, не дай бог, простудился. В  этот  вечер  он  даже
решился  слазить  на  крышу с авоськой -- авось удастся словить
хоть какой-нибудь сон -- ведь над городом по  ночам  проплывают
сны.  И  поймал,  даже не один, а целых четыре. Но, спускаясь с
чердака, он выронил авоську, и сны неторопливо выплыли из  нее,
задумчивые,  неясные,  похожие  на дым от костра в сыром еловом
лесу.
   Когда не спится,  лучше  не  смотреть  на  часы.  Часы,  как
известно,   иногда   врут.  Нельзя,  например,  сравнить  их  с
зеркалом,  которое  всегда  говорит  только  чистую  правду.  И
все-таки,  взглянув  на часы, почти всегда можно узнать, далеко
ли до утра, или близок ли вечер. До утра  было  еще  далеко,  и
Великий Завистник решил сходить в аптеку "Голубые Шары".
   --  Извините,  --  сказал  он, постучав в стекло, за которым
неясно виднелась маленькая фигурка в халате. -- Прошу простить,
это я. Как живете, старина? Вы не спите?
   Ему казалось, что подчиненным, чтобы они его  любили,  нужно
почаще   говорить:  "Ну  как,  старина?",  или:  "Как  делишки,
собака?"
   -- Здравствуйте. Сейчас открою, -- ответил  Лекарь-Аптекарь.
--  Это  он,  --  торопливо  прошептал он Сороке. -- Тебе нужно
спрятаться, Таня. Сюда, сюда!
   За аптекой была маленькая комнатка,  в  которой  он  готовил
лекарства.
   -- Заходи, пожалуйста.
   Он  зажег  полный  свет,  и фарфоровые белочки, притаившиеся
между пузырьками, стали протирать глаза  сонными  лапками:  они
решили, что наступило утро.
   --  Извините,  старина,  что  так  поздно, -- сказал, входя,
Великий Завистник. -- Что-то  не  спится,  черт  побери.  Решил
узнать,   как   ваши   делишки,   и  кстати  прихватить  у  вас
какую-нибудь микстурку, чтобы поскорее уснуть.  Нет  ли  у  вас
чего-нибудь новенького, дружище?
   -- Хм... новенького? Надо подумать.
   Великий  Завистник устало опустился в кресло. Пожалуй, он не
был похож на Великого Завистника в эту минуту.  Он  вздыхал,  и
левая ноздря у него не раздувалась, как всегда, а уныло запала.
   --  А  вы  молодец, как я посмотрю, -- сказал он, глядя, как
Лекарь-Аптекарь, быстренько вскарабкавшись  по  лесенке,  сунул
свой  длинный  нос сначала в одну бутылку, а потом в другую. --
Интересно, знаете ли вы, что такое скука?
   -- Аптекарю  очень  нужен  нос,  --  не  расслышав,  ответил
Лекарь-Аптекарь.
   -- Скука, я говорю.
   -- Скука? Скука, нет, не нужна. Нос и руки.
   --  Я  смертельно  скучаю, старый глухарь, -- сказал Великий
Завистник. -- Все мне врут,  и,  кроме  дочки,  меня  никто  не
любит. А ты думаешь, мне не хочется, чтобы меня любили, старик?
(В минуту откровенности он любил называть подчиненных на "ты".)
Очень  хочется, потому что, если подумать, -- я совсем неплохой
человек.
   Лекарь-Аптекарь промолчал. Он был занят -- взвешивал маковый
настой и перемешивал его с липовым медом.
   -- Ты думаешь, мне так уж хочется, чтобы этот мазилка  умер?
--  продолжал Великий Завистник (так он называл Таниного отца).
-- Ничуть! Все равно ему уже никогда больше не придется нырять.
Что касается его чудес, честно скажу, -- не могу согласиться. Я
видел его картины. Ничего особенного: холст, рама и краски.
   Лекарь-Аптекарь молчал. Он  размешивал  микстуру  стеклянной
палочкой и старался не подсыпать в нее крысиного яду.
   --  Все,  что  угодно,  можно  сказать обо мне, -- продолжал
Великий Завистник. -- Я простодушен, нетребователен,  терпелив;
меня   легко   обмануть.   На  днях,  например,  божья  коровка
притворилась мертвой, чтобы я ее не убил. И я поверил! Поверил,
как ребенок. И только потом догадался  и  убил.  У  меня  много
недостатков,  но  уж  в  зависти  меня  никто и никогда не смел
упрекнуть.
   "Именно не смел", -- подумал Лекарь-Аптекарь.
   -- Готово, -- сказал он вслух. -- Примите, и я ручаюсь,  что
через полчаса вы прекрасно уснете.
   Возможно,  что  самое главное произошло именно в эту минуту.
Великий Завистник встал и подтянул брюки -- он забыл дома  свой
пояс.  Разумеется,  он сделал это по возможности незаметно -- в
присутствии  подчиненных  неудобно  подтягивать  брюки.  Но   у
Лекаря-Аптекаря  был  острый  глаз  и,  пробормотав: "Извините,
пожалуйста",  он  торопливо  прошел  в  маленькую  комнатку  за
аптекой.
   -- Таня, -- прошептал он одними губами.
   Сорока, забившаяся в темный уголок, встрепенулась.
   -- Лети к нему. Он забыл дома свой пояс. Ты помнишь адрес?
   -- Да.
   Лекарь-Аптекарь распахнул окно.
   --  Я  постараюсь  задержать его. Принеси мне пояс. Забудь о
том, что ты девочка. Ты -- Сорокаворовка.



   Днем  Великий  Завистник  ссорился  с  дочкой:   все   хотел
превратить  Петьку  в  летучую мышь, а она не хотела. Днем Лора
приходила и показывала, как  она  теперь  ловко  ставит  ножки,
когда  ходит,  и как изящно складывает их, когда сидит. А ночью
Петька был один-одинешенек, если не считать папы-Дрозда.
   Никто не мешал ему  читать  и  читать.  Некоторые  книги  он
перелистывал  --  они  были  холодные, точно на каждой странице
лежала тонкая  ледяная  корка.  Зато  другие...  О,  от  других
невозможно было оторваться!
   Однажды  --  это  было  как  раз  в  ту  ночь, когда Великий
Завистник  отправился  в  аптеку  "Голубые  Шары",  --   Петька
заметил,  что  он  похудел.  Теперь  уж  никто не назвал бы его
толстым мальчишкой! Это  ему  понравилось.  Плохо  только,  что
штаны  стали  падать.  Он  поискал  веревочку  --  не  нашел. У
Великого Завистника на спинке кровати  висел  ремешок.  Недолго
думая Петька затянулся им и опять принялся за книжку.
   Лора  сладко  похрапывала  в  своей комнате -- набегалась за
день, устала, повторяя на память уроки вежливости  и  приличных
манер;  кошка с разбойничьей мордой шумно метнулась на кухне --
поймала мышонка -- и  все  утихло,  ни  звука,  тишина.  Только
страница прошелестит -- прочитана, до свидания!
   Вдруг  кто-то постучал в окно. Петька взглянул одним глазом.
Ничего особенного -- Сорока. И он перевернул страницу. Но  стук
повторился.
   -- Открой.
   "Гм...  Странно.  Сорока,  а  говорит  человеческим голосом.
Впрочем, в этом доме лучше не удивляться".
   -- Открой, ты слышишь? Сию же минуту.
   Петька лениво распахнул  окно  и  швырнул  в  Сороку  пустой
чернильницей -- жаль, не попал!
   --  Хорош, -- влетая в комнату, укоризненно сказала Таня. --
Не пускает, да еще и кидается. Дай срок, влетит тебе  от  меня,
глупый мальчишка.
   Пожалуй,  не  стоит  рассказывать, как они ссорились. Петька
все говорил: "а ты...", "а ты...", и получалось, что Таня  сама
виновата  в  том,  что  ее  превратили  в  Сороку.  Наконец они
принялись искать ремешок. Конечно, Петька забыл, что не  прошло
и  часа,  как он подтянул им брюки, -- ведь это случилось между
двумя страницами, из которых одна была интереснее другой! Да  и
трудно  было представить себе, что Великий Завистник носил этот
старенький ремешок. Его пояс -- так им казалось --  должен  был
состоять из стальных колец, тонких, как паутина.
   Они  искали  долго.  Нет и нет! Зато в письменном столе Таня
нашла рецепт доктора Мячика и бережно спрятала его под крыло.
   Они искали все время, пока  Великий  Завистник,  зевая,  шел
домой  из  аптеки  "Голубые  Шары".  Он задремал в лифте -- так
сильно подействовал на него настой  на  меду.  Полусонный,  еле
передвигая ноги, он вошел в свою комнату, и только тогда Таня с
Петькой  перестали  искать  ремешок. Полумертвые от страха, они
притаились под кроватью, на которую он рухнул,  едва  стащив  с
себя пиджак и брюки.
   -- Каршеракешак, -- прошептала Таня.
   Это  значило  --  надо  бежать. И Петька понял ее, хотя и не
понимал по-сорочьи.  Но  нужно  было  подождать,  пока  Великий
Завистник  крепко  уснет.  И  они  сидели  под кроватью, дрожа,
особенно Таня, потому что Петька теперь уже не так трусил,  как
прежде.  Но  вот  негромкие  свисточки послышались в комнате --
Великий Завистник  всегда  негромко  посвистывал,  а  уж  потом
начинал  храпеть.  На цыпочках они выбрались в переднюю, оттуда
на лестницу -- и кубарем  с  девятого  этажа!  Кубарем  катился
Петька. Огорченная, громко вздыхая, повесив клюв, за ним плавно
спускалась Сорока.



   Он  еще  посвистывал, как уходящий поезд, а сны уже стояли в
очереди, толпились: "Я первый! Нет, я! Позвольте, граждане, вот
этот длинный сон может подтвердить, что первый именно я".
   Нет, это были не длинные и  не  скучные,  а  восхитительные,
приснившиеся  впервые  в жизни легкие сны! Мальчик, на которого
Великий Завистник наступил в прошлом  году,  явился  смеющийся,
розовый  и  сказал,  что  ему  совсем  не было больно. Девочка,
которую  он  превратил  в  Старую   Лошадь,   долго   старалась
втиснуться  в  лифт  и  наконец,  отчаявшись,  стуча  копытами,
вскарабкалась  на  девятый  этаж  --  только  для  того,  чтобы
поблагодарить  его:  с  тех пор, как она стала лошадью, для нее
началась -- так  она  проржала,  положив  ногу  на  сердце,  --
настоящая  жизнь. Божья коровка, которую он убил, летала вокруг
него, напевая: "Так мне и надо, тра-ля-ля", и когда он  спросил
ее  во  сне:  "Почему?"  -- она ответила: "А потому, что нечего
было притворяться мертвой".
   Да, самое лучшее в мире -- это сон, но нет ничего хуже,  как
проснуться от детского плача. А между тем случилось именно это.
Кто-то   громко   плакал   в  соседней  комнате.  Неужели  этот
уткнувшийся носом в книгу толстый мальчишка?
   Вскочив  с  кровати,  Великий   Завистник   накинул   халат,
распахнул  дверь...  Плакала  Лора.  Она  сидела  на полу среди
разбросанных книг; в руках у нее было длинное сорочье  перо,  и
она  плакала  так  громко,  что  у Великого Завистника защемило
сердце: он, очень любил свою дочь.
   -- Что случилось? -- крикнул он с ужасом.
   -- Он у... у... у...
   -- Фу! Ты меня напугала. Умер?
   -- Нет, ушел.
   -- Ушел? Это прекрасно... -- начал было  Великий  Завистник,
но  успел  произнести только "прек"... и подпрыгнул, потому что
Лора больно ущипнула его за лодыжку. -- Ай! Почему ты  плачешь,
мое  бедное дорогое дитя? Ты жалеешь, что я не успел превратить
его в летучую мышь?
   Вместо ответа Лора легла на пол,  прямо  в  маленькую  лужу,
которую она наплакала, и принялась бить об пол ногами.
   --  Хочу,  хочу,  хочу,  --  кричала  она, -- хочу, чтобы он
вернулся!
   Она колотила своими толстенькими косолапенькими ножками  так
сильно,  что  жильцы восьмого этажа поднялись на девятый, чтобы
почтительно спросить, не пожаловаться ли им в домоуправление.
   -- Он вернется, обещаю тебе! Даю честное благородное слово.
   --  Я  не  верю!  --  кричала   Лора.   --   Ты   нечестный,
неблагородный. Ты сам говорил, что никому нельзя верить.
   --  Но  как  раз в данном случае можно, -- в отчаянии кричал
Великий Завистник. -- Не забывай, что я твой отец. Успокойся, я
тебя умоляю. Откуда у тебя это перо?
   -- А-а-а! Я хочу, чтобы он сидел в кресле и читал.  Я  хочу,
чтобы он спрашивал "м-м?.." и смотрел на меня... а-а-а... одним
глазом!
   --  Хорошо,  хорошо,  он вернется и скажет "м-м?..", чтоб он
пропал! И будет смотреть на тебя одним глазом.
   Похолодев, он отнял у Лоры перо. Оно было сорочье, а сорочье
перо могла выронить только Со -- рока.


ПОМНИТ, ЧТО ПОВЕСИЛ ЕГО НА СПИНКЕ КРОВАТИ

   "Враги!  -- уныло думал он, грызя ногти и втягивая маленькую
черную голову в плечи. -- Мне завидуют, это ясно.  Я  на  виду,
мне  сорок  лет,  а  я  уже  Старший  Советник. Я доверчивый, а
доверчивым всегда худо. Вот пригрел этого мальчишку, а он ушел,
даже не сказав спасибо.
   Будем  рассуждать   спокойно:   Сорока   прилетела   не   за
мальчишкой, а за рецептом. О на еще надеется заказать лекарство
в  аптеке  "Голубые  Шары".  Но  аптекарь -- мой друг! Я всегда
относился к нему снисходительно... Тем хуже! Во всяком  случае,
для меня."
   "...Я  запутался,  -- думал он через час, пугаясь и холодея.
-- Мне грозит опасность. Вот что нужно  сделать  прежде  всего:
подумать не о себе. Это освежает".
   Ему  всегда  было  трудно  думать  не  о  себе  и главное --
неинтересно. Но все-таки он подумал:
   "Нет, Лекарь-Аптекарь не посмеет приготовить  лекарство  без
моего  разрешения.  Ведь  он  знает,  что  до  первого  июля  я
распоряжаюсь чудесами. И Заботкин умрет".
   Улыбаясь, Великий Завистник потер длинные белые руки.
   "Да, но его отнесут  во  Дворец  Изящных  Искусств.  Духовой
оркестр  будет  играть над его гробом похоронный марш, и не час
или два, а целый день или, может быть, сутки. Самые уважаемые в
городе люди", -- думал он с отчаянием,  чувствуя,  как  зависть
просыпается  в  сердце, -- будут сменяться в почетном карауле у
гроба".
   Это была подходящая минута, чтобы надеть ремешок, и  Великий
Завистник  протянул  руку -- помнится, он повесил его на спинку
кровати. Ремешка не было. Он обшарил платяной шкаф -- не  забыл
ли  он  ремешок  в  старых брюках? -- вывернул карманы, обыскал
письменный стол. Он разбудил дочку и пожалел  об  этом,  потому
что,  едва  открыв  глаза,  она  залилась слезами. Он засунул в
мусоропровод свою длинную белую руку, и рука поползла все  ниже
--  в  восьмой, седьмой, шестой, пятый этаж. Нет и нет! Вытянув
губы в длинную страшную трубочку, бормоча: "Ах  так,  миленькие
мои! Значит, так? Хорошо же!" -- он вернулся в свою комнату.


СТАРАЯ ЛОШАДЬ ДЕЛИКАТНО СТУЧИТСЯ В АПТЕКУ "ГОЛУБЫЕ ШАРЫ"

   Лекарь-Аптекарь сразу же понял, что  Таня  не  принесла  ему
пояс.
   --  Не  смей  говорить, что ты не нашла его! -- закричал он,
схватившись за сердце. -- Все погибло, если ты его не нашла. Он
догадается, что это была ты, а если он догадается...
   Сороки не плачут, как это доказывает профессор Пеночкин, или
плачут крайне редко, как это утверждает профессор Мамлюгин.  Но
Таня   еще   совсем   недавно   была  девочкой,  и  нет  ничего
удивительного в том, что она разревелась.
   -- Не сметь! -- визгливо  закричал  Лекарь-Аптекарь.  --  Ты
промочишь  пиджак  (Таня  сидела на его плече), я простужусь, а
мне теперь некогда болеть. Что это еще за мальчишка?
   Мальчишка, стоявший у двери с виноватым видом, был Петька, и
Лекарь-Аптекарь не хватался бы так часто за сердце, если бы  он
знал,  что  на Петьке был ремешок, старенький, потертый ремешок
из обыкновенной кожи. Но он этого не знал.
   -- Мало с тобой хлопот! Здравствуйте,  теперь  еще  придется
возиться  с  этим  трусишкой.  Оставьте  меня  в  покое! У меня
больное сердце. Дайте мне спокойно умереть.
   Но, по-видимому, ему все еще не хотелось умирать, потому что
он выпил рюмочку коньяку, а потом, немножко подумав, вторую.
   -- Яд, -- сказал он с наслаждением. --  Давай  сюда  рецепт,
глупая  девчонка.  Он  догадается,  что  это  была  ты, и меня,
конечно, уволят, если я приготовлю лекарство для твоего отца. А
мне, понимаешь, до пенсии осталось полгода. Боже мой, боже мой!
Всю-то жизнь я старался не  делать  ничего  хорошего  людям,  и
никогда   у   меня   ничего  не  получалось,  никогда!  И  вот,
пожалуйста, опять! Ну ладно, куда  ни  шло!  В  последний  раз.
Умереть  мне  на  этом  месте,  если  я еще когда-нибудь сделаю
хорошее людям... Зверям -- другое дело. Птицам  --  пожалуйста!
Но  людям... Почему ты так похудел, мальчик? Ты голоден? Возьми
бутерброд. Ешь! Я тебе говорю, ешь,  подлец!  Ох,  беда  мне  с
вами.
   Он  ворчал,  и  вздыхал,  и сморкался в огромный застиранный
зеленый  платок,  хотя,  как  известно,  все  аптекари  в  мире
стараются  не  сморкаться,  приготовляя  лекарство.  А  если  и
сморкаются, так не в зеленые застиранные, а в новенькие,  белые
как  снег  платки.  Но он сморкался, и моргал, и почесывался, и
даже раза два одобрительно хрюкнул, когда стало ясно,  что  для
Таниного  отца  он  приготовил  не лекарство, а настоящее чудо.
Плохо было только,  что  вместо  одного  пузырька  он  нечаянно
приготовил два, а за два ему могло попасть ровно вдвое.
   -- Возьми, Таня.
   Сорока  осторожно  взяла  пузырек, на котором было написано:
"Живая вода".
   -- Так.  А  второй  мы  спрячем.  Не  дай  бог,  пригодится.
Счастливого  пути.  Живо! -- закричал он и затопал ногами. -- А
то я еще передумаю! Ох, как вы мне все надоели.
   И Таня улетела -- вовремя, потому что  позвонил  телефон,  и
Лекарь-Аптекарь   услышал   голос,  который  действительно  мог
заставить его передумать.
   -- Как дела,  старина?  --  спросил  Великий  Завистник.  (К
сожалению,  это  был  он.)  --  Я  хочу  поблагодарить  тебя за
микстуру. Спал, как ребенок. Здорово это у тебя получилось!
   -- Пожалуйста, очень рад.
   -- Погромче!
   -- Очень рад, -- заорал Лекарь-Аптекарь.
   -- То-то же. Ты вообще имеет в виду, что я к  тебе  отношусь
хорошо.  Вот сейчас, например, с удовольствием потрепал бы тебя
по плечу, честное слово. Ты ведь, кажется, любишь птиц?
   -- Что?
   -- Птиц, говорю! Воробьев там, канареек, сорок?
   -- Птиц? Нет. То есть, смотря каких. Полезных -- да. Которые
поют. А воробьев -- нет. Они не поют.
   -- Понятно. Кстати, тут на днях к тебе не залетала Сорока?
   -- Нет. А что?
   -- Да тут, понимаешь... просыпаюсь, а на полу Сорочье  перо.
Уронила.  Ну,  ты меня знаешь! Захотелось вернуть. Ищет, думаю,
огорчается птица. Значит, не залетала?
   -- Нет.
   -- Хм... тем лучше. До свидания. Ах, да! Надеюсь, ты еще  не
забыл,   что   чудесами   распоряжаюсь   лично   я   впредь  до
распоряжения?
   -- Что вы!
   -- Ну то-то. Прощай.
   Они одновременно положили трубки и зашагали из угла в  угол:
Великий Завистник, зловеще бодаясь маленькой черной головкой, а
Лекарь-Аптекарь,  в  отчаянии  хватаясь  за свой длинный, сразу
похудевший нос. Они шагали, думая друг о друге. Мысли  Великого
Завистника   летели   в  аптеку,  а  мысли  Лекаря-Аптекаря  --
прямехонько на Козихинскую, три, -- и нет ничего  удивительного
в  том, что они столкнулись по дороге. Раздался треск, не очень
сильный, но все же испугавший Лошадь, тащившую  бочку  с  водой
вдоль  Соколиной Горы. Это была та самая Старая Лошадь, которую
когда-то звали Ниночкой, а теперь -- Аппетит. Ей давно хотелось
узнать, заказала ли Таня лекарство,  и  заодно,  если  удастся,
купить у Лекаря-Аптекаря очки. Купить, правда, было не на что.
   "Но,  может  быть,  --  думала  она,  -- я сумею оказать ему
какую-нибудь услугу? Например,  для  микстур  и  настоев  нужна
вода. А у меня она как раз очень вкусная и сколько угодно".
   "...Да,  без  очков  трудно  жить, -- думала она грустно. --
Особенно когда даже подруги норовят стащить  твое  сено  из-под
самого  носа.  Впрочем, какие они мне подруги? Разве они носили
когданибудь ленточки в косах? Разве их награждали  когда-нибудь
почетной  грамотой,  как  меня, когда я перешла в третий класс?
Кто танцевал в школе  лучше,  чем  я?  Кто  пел,  как  соловей:
"И-го-го, и-гого!"?"
   Ей  показалось,  что  она  встала  на цыпочки и запела, а на
самом деле она подняла хвост и  заржала.  Лекарь-Аптекарь,  все
еще шагавший из угла в угол, прислушался с беспокойством.
   Трах!  --  Аптечная  посуда  зазвенела в ответ, а фарфоровые
белочки привстали, насторожив уши.
   Трах! -- Это, конечно, была Старая Лошадь. Ей казалось,  что
она стучит деликатно, чуть слышно.


С ЛИХОБОРСКОЙ СОРОКОЙ

   Живая вода плескалась в пузырьке. Таня крепко сжимала его  в
своем  черном изогнутом клюве. Еще несколько взмахов -- и дома!
Вот и знакомая крыша показалась вдали. На трубах сидели воробьи
и вдруг все разом шумно  вспорхнули,  должно  быть,  испугались
большой  черно-белой  птицы,  которая несла что-то непонятное в
клюве. А ну взорвется или еще что-нибудь?  Мальчишки  запускали
воздушного  змея на Медвежьей Горе. Они тоже, конечно, заметили
Таню, тем более что подул ветер и воздушный змей поплыл  к  ней
навстречу.  Он  был  страшный,  рогатый, с высунувшимся красным
языком. Любая сорока закричала бы караул. Но Таня не закричала,
--  ведь  она  могла  выронить  пузырек!  Зажмурив  глаза,  она
приближалась  к змею. Поздороваться с ним и обогнуть -- это был
бы лучший выход из положения. Но и для этого нужно было открыть
клюв, а она сжимала его все крепче.
   -- Сорока-воровка!
   -- Гляди, ребята! Что-то стащила!
   Один камень больно ударил  Таню  в  плечо,  другой  оцарапал
ногу,  а  третий... третий разбил пузырек! Тонкая, засверкавшая
на солнце нить протянулась между землей и небом. Это  пролилась
живая  вода,  и  там,  где  она  упала,  вырос  такой  красивый
сиреневый куст, что Ученый Садовод  немедленно  написал  о  нем
книгу под названием "Чудо на Медвежьей Горе".
   Расстроенная,  измученная,  с подбитым крылом, Таня полетела
обратно в аптеку. Она помнила, что  Лекарь-Аптекарь  приготовил
два  пузырька  живой  воды.  Какая  удача! Но на куске картона,
висевшем между голубыми шарами, было написано: "Хотите  верьте,
хотите  нет  --  аптека  закрыта".  Почерк был Петькин, и никто
другой не нарисовал бы в уголке чертика с  хвостом,  изогнутым,
как вопросительный знак.
   Да,  аптека  была  закрыта,  и  Таня,  взлетев на антенну, с
которой  были  видны  все  двенадцать  улиц   Медвежьей   Горы,
принялась ждать -- что еще могла она сделать?
   Прошел  час, другой, третий. Начался дождь. Таня промокла до
последнего перышка -- и это  было  прекрасно,  потому  что  она
боялась  уснуть, а под дождем не уснешь, тем более без зонтика,
правда? Но дождь перестал,  и  она  уснула.  Солнце  поднялось;
когда  она  открыла глаза, подъезды сверкали после дождя, точно
нарисованные мелом на белой глянцевитой бумаге, а кусок картона
с   надписью   попрежнему   висел   между   голубыми    шарами.
ЛекарьАптекарь  не  вернулся.  Но  куда же в таком случае делся
Петька? Таня полетела на Бега к Старой Лошади, но в  ее  стойле
спал, расставив ноги, грубый Битюг с рыжим хвостом.
   --  Простите,  вы  не  знаете?..  Прежде в этом стойле часто
останавливалась одна девочка... Я хотела сказать, одна лошадь.
   -- Кобыла Аппетит снята с рациона, --  проржал,  просыпаясь,
Битюг, который прежде возил заведующего продовольственной базой
и привык выражаться так же кратко, как он.
   -- Снята? Почему?
   --  Как сбежавшая в неизвестном направлении, утащив казенную
упряжь, тележку и бочку с водой.
   Ничего не оставалось, как вежливо извиниться и  улететь.  Но
куда?
   ...В  отвратительном  настроении  Таня  спряталась  в  самой
густой листве Березового Сада. Все казалось ей в черном  свете,
даже  солнце, на которое, как все сороки, она могла смотреть не
мигая. Голубое  небо  казалось  ей  серым,  зеленые  листья  --
рыжевато-грязными,  а птица, сидевшая на соседнем дереве, самой
обыкновенной скучной вороной.
   -- Шакикракишакерак, -- вдруг сказала птица.
   Очень странно! На  чистейшем  сорочьем  языке  это  значило:
"Добрый вечер)".
   -- Каршишкарирашкераш, -- быстро ответила Таня.
   Это  значило:  "Какая  приятная  неожиданность!  Представьте
себе, я приняла вас за ворону".
   -- Нет, я Сорока.  Ворона,  если  вы  имеете  в  виду  Белую
Ворону, приходится мне тетей. Вы живете в городе?
   -- Да. А вы?
   --  Я  предпочитаю  деревню. Здесь слишком шумно. Вы знаете,
совершенно невозможно сосредоточиться. Какое хорошенькое это  у
вас перо с хохолком!
   --  Ну  что  вы,  ничего  особенного.  Вот  сегодня  ночью я
потеряла перо. До сих пор не могу прийти в себя. Знаете,  такое
белое-белое с черной отделкой.
   -- Что вы говорите! И не нашли?
   --  Нет,  конечно.  Ужасно  жалко.  Что  это  у вас на ноге?
Неужели колечко? Какая прелесть! Бирюза?
   -- Да. И у меня еще есть бирюзовые  сережки.  А  вот  брошку
никак  не  подберу.  Вы  не  поверите,  на  днях  обшарила  все
магазины. Нет и нет! Хоть плачь.
   -- А это колечко вы тоже купили в комиссионном?
   -- Купила? Зачем? Стащила.
   Они потрещали еще немного, а потом Сорока пригласила Таню  к
себе в Лихоборы.
   -- Я живу у тети, -- объяснила она. -- Она будет очень рада.
Лететь недалеко, всего сто километров.
   "Осторожно,  Таня.  Помни,  что  девочки  быстро привыкают к
тому, что они сороки, тем более что они вообще любят потрещать.
Ты девочка, ты не сорока".  Можно  было  подумать,  что  Старая
Добрая  Лошадь  была  тут  как тут -- так ясно услышала Таня ее
грустный предостерегающий голос. Но она устала и была  голодна.
В  конце  концов,  что  за беда, если она проведет денек с этой
веселой Сорокой?
   -- К сожалению,  мне  необходимо  найти  ЛекаряАптекаря,  --
сказала  она.  --  Он  ушел и не вернулся. Я прождала его целую
ночь.
   -- Ну и что же! Тетя скажет вам, куда он  ушел.  Вы  знаете,
какие они умные, эти вороны.
   Таня задумалась.
   -- Кракешак, -- сказала она наконец.
   На чистейшем сорочьем языке это значило: "Я согласна".
   Пришлось  сделать  порядочный крюк, но, улетая из города, не
могла же она не заглянуть домой хоть на минутку!
   Окно папиной комнаты было распахнуто  настежь,  он  рисовал,
лежа  в  постели,  а  мама сидела подле с книгой в руках. У нее
было грустное лицо. Она, без сомнения, волновалась за Таню.  Но
почему-то  ей  стало  легче,  когда  Сорока,  приветливо кивая,
пролетела мимо окна.


ЛОШАДЬ НАДЕВАЕТ ОЧКИ

   Что  же  значила странная надпись на картоне, висевшем между
голубыми шарами: "Хотите верьте, хотите нет -- аптека закрыта"?
Не стоит ломать себе голову над этой загадкой,  тем  более  что
нет  ничего проще, как разгадать ее. Лекарь-Аптекарь испугался.
А когда человек пугается, он бежит.
   "Нужно сделать вид, что меня нет, -- подумал он, поговорив с
Великим Завистником по телефону. -- А когда человека  нет,  его
нельзя  уволить,  потому  что  нельзя  уволить  того, кого нет.
Прекрасная мысль! Но ведь очень трудно сделать  вид,  что  меня
нет,  когда  я тут как тут, в своей ермолке, в зеленом пиджаке,
со своими порошками и микстурами,  в  которых  никто  не  может
разобраться, кроме меня. Значит, нужно удрать. Куда?"
   И  он  решил  удрать  к  Ученому  Садоводу,  симпатичнейшему
человеку, который, как об этом  неоднократно  сообщали  газеты,
прекрасно  относился  к  цветам,  вообще  растениям и некоторым
насекомым. Можно было рассчитывать,  что  столь  же  хорошо  он
относится    к    некоторым   людям,   таким,   например,   как
Лекарь-Аптекарь. Итак, решено!
   Он собрался было вызвать такси, но именно в  эту  минуту  --
трах! -- постучалась Старая Лошадь.
   --  Вот  кстати-то!  -- закричал он. -- Здравствуй, Ниночка.
Надеюсь, ты не очень занята и сможешь отвезти  меня  к  Ученому
Садоводу?
   -- Конечно, могу! -- с восторгом проржала Лошадь.
   Да, это был выезд, на который стоило посмотреть! Отправляясь
в дорогу,  Лекарь-Аптекарь надел пальто, тоже зеленое -- у него
была слабость к этому цвету, -- и сменил ермолку на широкополую
шляпу, и под которой грустно торчал его озабоченный нос.  Через
плечо  он  надел  дорожную  сумку,  в  которой  звенели банки и
склянки. Он уселся на передке, чтобы за спиной уютно плескалась
вода, и все поглядывал по  сторонам  --  не  летит  ли  Сорока?
Петька  вскарабкался  на  бочку.  Какой  же мальчишка откажется
прокатиться -- если не на роллере, так на бочке с водой?
   Что касается Лошади... О, это был один  из  лучших  дней  ее
жизни!  Когда  Лекарь-Аптекарь  укладывался,  она попросила его
подарить ей очки. Конечно,  если  бы  у  него  было  время,  он
подобрал  бы  для  нее  очки по глазам. Но он очень торопился и
нечаянно подарил очки, через которые весь мир кажется  веселым,
счастливым.
   Теперь  она  была в этих очках, выглядевших очень мило на ее
бархатном  добром  носу.  Первые  два-три  километра  она   шла
осторожно, на цыпочках -- привыкала, но, как только город с его
сверкающими  автомобильными фарами, презрительно косившимися на
водовозную  клячу,  остался  позади,  она   пустилась   вскачь,
приплясывая и напевая.
   Как все искренние, простодушные люди, она пела обо всем, что
встречалось  по  дороге.  Но встречалось как раз не то, что она
видела. Или, вернее сказать,  видела  она  совсем  не  то,  что
встречалось.  Каменщики  в  серых  фартуках  строили  дом, а ей
казалось, что они не в  серых  фартуках,  а  в  голубых  и  что
кирпичи  сами  летят им в руки; мальчишки плелись в школу, а ей
казалось, что они бегут со всех ног,  чтобы  поспеть  к  началу
занятий.  Это  было  даже  опасно,  потому  что  на одной улице
рабочие чинили мост, а ей показалось, что они его уже починили,
и водовозная бочка с пассажирами едва не угодила в канаву.
   Ленивая Девчонка лежала на берегу этой канавы, подложив  под
голову учебник арифметики и выставив на солнце голые ноги.
   --  Скажите, пожалуйста, как проехать к Ученому Садоводу? --
спросил ее Лекарь-Аптекарь.
   -- Не скажу.
   -- Почему?
   -- Лень.
   -- Но ведь ты уже сказала целых три слова?  --  с  интересом
спросил Лекарь-Аптекарь.
   -- Да. А адрес не скажу. Он длинный.
   --  Редкий  случай,  -- определил Лекарь-Аптекарь, любивший,
как все врачи, редкие случаи и думавший, что, кроме него, никто
с ними справиться не может. -- Возьми, девочка.
   -- Он протянул ей коробочку с порошками.
   -- Принимай перед школой.
   -- Не возьму.
   -- Почему?
   -- Лень.
   -- Тебе лень принять лекарство от лени?
   -- Да.
   --  Понятно.  Держи  ее,  Петя!  --   сказал   рассердившись
Лекарь-Аптекарь. -- Ну-ка. Вот так!
   И он всыпал в рот девочке три порошка сразу.
   Да,  это  было  сильное  средство! Достаточно сказать, что с
этого момента никто больше не называл Ленивую Девчонку ленивой.
Ее  называли  как   угодно   --   злой,   невежливой,   глупой,
неблагодарной,  капризной,  но  ленивой  --  нет,  никогда! Как
встрепанная, вскочила она на ноги и прежде  всего  отбарабанила
адрес Ученого Садовода:
   --  Поселок  Королей  Свежего Воздуха, улица Заячья Капуста,
дом семью девять -- шестьдесят три, квартира восемью девять  --
семьдесят два.
   Конечно, она хотела сказать, что дом три, а квартира два, но
ей не терпелось поскорее выучить таблицу умножения.
   --  Спасибо,  -- сказал Лекарь-Аптекарь. -- А как проехать в
поселок Королей Свежего Воздуха?
   -- До поворота -- прямо, девятью девять -- восемьдесят один,
-- ответила бывшая Ленивая, а теперь Прилежная Девчонка,  --  а
потом налево, десятью десять -- сто.
   И  все-таки, если бы не Застенчивый Кролик, они не добрались
бы до Ученого Садовода. Дело в том, что Старая Лошадь  побежала
к  повороту не прямо, а криво (потому что в Волшебных Очках все
кривое казалось ей прямым), а  потом  повернула  не  налево,  а
направо. Теперь понятно, почему они сбились с дороги?
   Вот тогда-то из грядок капустного поля и выглянул Кролик! Он
выглянул  и  спрятался,  а  ушки  остались торчать. Потом снова
выглянул и спрятался,  а  ушки  остались...  Потом  выглянул  и
спрятался   в  третий  раз,  а  ушки...  Но  тут  его  окликнул
ЛекарьАптекарь.
   Это был обыкновенный Кролик,  отличавшийся  от  других,  еще
более  обыкновенных,  тем,  что  никак  не  мог  сказать  одной
молоденькой, только что кончившей школу Крольчихе: "Будьте моей
женой".
   Иногда он говорил: "Будьте...", иногда  ему  даже  удавалось
сказать:   "моей",  но  тут  он  умолкал,  краснея,  и  девушке
оставалось только огорченно шевелить ушами.
   "Неизвестно, -- думала она. -- Может быть, он хочет сказать:
"Будьте моей сестрой"?"
   Опустив глазки, Кролик стоял  перед  ЛекаремАптекарем  и  от
смущения не мог выговорить ни слова.
   --  Ага,  понятно,  --  добродушно сказал ЛекарьАптекарь. --
Ничего особенного. Сильнейшая застенчивость. Проходит с годами.
Две  капли  на  сахар  два-три   раза   в   день.   Только   не
перебарщивать. У меня был случай, когда один застенчивый юноша,
вроде вас, выпил сразу весь пузырек и превратился в нахала.
   И  он  протянул Кролику пузырек и пипетку. Что же должен был
ответить Кролик? Ну конечно: "Благодарю вас, сахара у  меня,  к
сожалению, нет. Нельзя ли принимать ваше лекарство с капустой?"
А он только открыл и закрыл рот.
   --  Дядя  Аптекарь,  --  закричал Петька. -- Что вы, честное
слово! Откуда у него сахар? Он же кролик.
   --  Пожалуй,  --  согласился  Лекарь-Аптекарь.  --  Но   это
лекарство  можно  принимать  и  с водой. Сейчас мы это сделаем.
Петя, нацеди стаканчик. Ну, братец Кролик, смелее.
   Кролик выпил лекарство.
   -- Спасибо, -- сказал он чуть слышно. -- Вы заблудились,  --
добавил  он  немного  погромче.  --  К  Ученому  Садоводу -- не
направо, а налево, -- сказал он обыкновенным голосом, как самый
обыкновенный незастенчивый кролик. -- Он живет в зеленом домике
под черепичной крышей! --  заорал  он,  по-видимому  совершенно
забыв, что минуту назад от смущения не мог выговорить ни слова.
-- Извините, я тороплюсь.
   И со всех ног он побежал искать Крольчиху, чтобы сказать ей:
"Будьте моей женой".
   И  все-таки они с большим трудом нашли дом Ученого Садовода.
Дело в том, что дом был очень маленький и  зеленый,  а  сад  --
очень большой и тоже зеленый. А найти зеленое в зеленом трудно,
особенно если первое зеленое -- маленькое, а второе -- большое.
   Но еще труднее оказалось найти в этом большом зеленом самого
Ученого  Садовода. Петька обегал все дорожки, пока не наткнулся
на худенького старичка в широкополой шляпе,  который  сидел  на
корточках и с озабоченным лицом прислушивался к разговору между
Тюльпаном и Розой.
   --  Невозможно,  невозможно, -- говорил Тюльпан. -- Подумать
только, за десять дней ни одного дождя! Ты побледнела.
   -- В конце концов эта жара погубит нас, -- отвечала Роза. --
Ты просто не представляешь себе, как мне хочется пить.
   -- Где же твоя роса?
   -- Ее выпили пчелы.
   Да, стояла сильная жара. Анютины глазки вотвот  готовы  были
закрыться  навсегда,  левкои  лежали в обмороке, и только канны
гордо подставляли солнцу свои огненно-красные крылья.
   Вот  почему  Ученый  Садовод  так  обрадовался,  увидев   за
калиткой  Старую  Лошадь, которая, повидимому, -- он подпрыгнул
от радости, -- привезла целую бочку чистой прохладной воды.  На
передке  сидел  старичок в длинном зеленом пальто и широкополой
шляпе.
   "Ага, понимаю, --  подумал  Ученый  Садовод.  --  Это  новая
водовозная форма".
   --  Добро  пожаловать, -- сказал он. -- Вы приехали вовремя.
Позвольте прежде всего поблагодарить вас от имени  моего  сада,
который положительно умирает от жажды.



   "Нет,  Лекарь-Аптекарь  не решится приготовить лекарство для
Таниного отца, --  думал  Великий  Завистник.  --  Как-никак  я
все-таки  часто  называю  его  то  старина,  то собака. Бывают,
конечно, подлецы! К ним относишься  хорошо,  а  они  возьмут  и
устроят  гадость.  Ну,  этот-то  нет!  Полгода  до пенсии. Да и
поговорил я с ним как-то ловко: и пригрозил и приласкал. А что,
если все-таки приготовит? Что, если  этот  Мазилка  поправится?
Страшно подумать!
   ...Бог  с  ним,  с  поясом,  --  думал он уныло. -- Пропал и
пропал. Пора мне уже  отвыкать  от  него.  Жизнь  научила  меня
завидовать,  а  по  природе-то  я же добряк! Я готов все отдать
первому встречному. Вот  сейчас,  например:  последнюю  рубашку
готов снять с себя, только бы Мазилка скончался".
   С  тех пор, как пояс пропал, он не читал газет. Зачем? Могут
напечатать что-нибудь хорошее, а ему вредно волноваться.  Могут
напечатать,  что  награжден  кто-нибудь,  чего доброго, или что
дела вообще идут хорошо. Нет уж, бог с ними! Но радио он иногда
все-таки слушал.
   И вот однажды в последних известиях сообщили, что на днях  в
Большом  Зале  Мастеров  открывается  выставка. Это было бы еще
полбеды. Но на этой выставке все картины принадлежали  Таниному
отцу.  Вот  это  уже  была  настоящая  подлость!  Мало того, на
выставке --  Великий  Завистник  почувствовал,  что  ему  нечем
дышать,  --  будет  присутствовать  сам художник, выздоровевший
после тяжелой болезни. Так и было сказано: "сам".
   Возможно,  что  Великий  Завистник  тут  же  свалился  бы  в
сильнейшем  сердечном  припадке,  если  бы  не раздался звонок.
Кто-то пришел к нему, и, наскоро проглотив микстуру от зависти,
Великий Завистник подошел к двери:
   -- Кто там?
   -- Га-га.
   Это был Гусь, тот самый, о котором говорили:  "Хорош  Гусь".
Он  был  обманщик,  но  глупый, и ему удавалось обмануть только
тех, кто был еще глупее, чем он. Великий Завистник посылал  его
разузнать, куда убежал Лекарь-Аптекарь.
   -- Ах, это ты, старина? Как дела?
   -- Дела га-га.
   -- Выражайся яснее.
   --   Я  нашел  их,  --  торжественно  сказал  Гусь.  --  Они
скрываются в поселке Королей Свежего Воздуха,  в  доме  Ученого
Садовода.
   -- Ах так! Отлично!
   -- Отлично, да не совсем. Вы их там не найдете.
   -- Почему?
   -- Потому что вчера расцвели тополя.
   -- Ну и что же?
   -- А то, что он летает, га-га.
   -- Кто -- он?
   -- Не кто, а что, -- сказал Гусь. -- Пух от тополей.
   -- Не понимаю.
   -- Каждая пушинка немедленно сообщит Лекарю-Аптекарю о вашем
приближении.  Так приказал Ученый Садовод, а его даже столетние
дубы не смеют ослушаться, не то что какой-то там  пух.  У  меня
ведь  тоже  есть пух, так что в свое время я интересовался этим
вопросом. Но у меня другой, так называемый гусиный.  Тут  нужна
интрига,  га-га.  Например,  я надену платочек и подойду к ним,
знаете, вроде баба принесла  им  грибы.  А  вы  спрячетесь  под
грибы.  Вам  ведь ничего не стоит. Они станут покупать, а вы --
раз! И га-га!
   -- А нос?
   -- Ну и что же, у баб бывает такой нос. Или иначе:  накинуть
на  домик  сеть,  чтобы  они  все попались, а потом вынимать по
очереди ЛекаряАптекаря, Лошадь и Петьку.
   Великий Завистник поморщился: он не любил дураков.
   -- Да, это мысль, -- сказал он. --  Но  понимаешь,  старина,
возня.  Уж  если  плести  сеть,  --  она  мне  для  других  дел
пригодится, почище. Кстати, ты не заметил случайно, не валяется
ли там где-нибудь ремешок? Такой  обыкновенный,  потертый?  Ну,
просто такой старенький ремешок с пряжкой? Не видел?
   -- Видел. Он на Петьке.
   -- Что?!
   --  То,  что  вы  слышите.  А  зачем  вам  ремешок?  Я лично
предпочитаю подтяжки.
   -- Конечно, конечно, -- волнуясь, сказал Великий  Завистник.
--  Я  тоже.  Значит,  так: прежде всего нужно выбрать ветреный
день. Пух легко  уносится  ветром.  Если  ветер  дует,  скажем,
северный,  а  ты явишься тоже с севера, -- они тебя не заметят.
Во-вторых, надеть нужно не платочек,  а  бантик  на  шею  --  в
бантике  у  тебя  представительный вид. Стало быть, ты войдешь,
вежливо  поздороваешься  и  скажешь:  "Не  могу  ли  я   видеть
ЛекаряАптекаря  из аптеки "Голубые Шары"?" Он спросит: "А что?"
-- "К вам едет знаменитый астроном". -- "Зачем?" --  "А  затем,
скажешь  ты, что жена попала ему не в бровь, а в глаз, и теперь
он не может отличить Большую Медведицу от Малой. Не  будете  ли
вы добры принять его?" А вместо астронома приеду я. Понятно?
   -- Понятно.
   -- Эх, братец!
   А  нужно  вам  сказать,  что  Лора была в соседней комнате и
слышала этот разговор. Она сидела на Петькином стуле  и  читала
Петькину  книгу,  ту  самую,  которую  он не успел дочитать. На
полях она рисовала чертиков, и чертики  получались  совсем  как
Петькины -- с длинными хвостами, изогнутыми, как вопросительный
знак.  А  чтение -- нет, не получалось. Может быть, потому, что
Петьке было интересно, что будет дальше, а ей  все  равно.  Она
обрадовалась, узнав, что Гусь знает, где Петька.
   Когда  Гусь  уходил, она догнала его на лестнице и попросила
передать Петьке записку. Записка была коротенькая: "Берегись".
   Правда, она написала "биригись", но только потому, что очень
волновалась: а вдруг Гусь не возьмет? Но Гусь взял. Может быть,
если бы он умел читать, записка  мигом  оказалась  бы  в  руках
Великого  Завистника.  Он  не  умел.  Ему и в голову не пришло,
какую неприятность может причинить ему эта записка.
   ...И нужно же было, чтобы именно  в  этот  день  с  Крайнего
Севера прилетел Северный Ветер! Продрогший, с льдинками в усах,
раздувая  щеки,  он принялся за работу -- срывать крыши, ломать
деревья, раскачивать дома, свистеть в дымоходах. Тополевый  пух
он  в  одно мгновение унес туда, где даже и не растут тополя. И
Гусь,  приодевшийся,  в   отглаженных   брюках,   в   новеньких
подтяжках,  с  черным  бантиком  на  шее,  никем не замеченный,
пришел к Ученому Садоводу.
   Все были дома. Лекарь-Аптекарь, Ученый Садовод и Петька пили
чай на открытой веранде,  а  Лошадь  в  очках  бродила  вокруг,
пощипывая траву, которая казалась ей сладкой как сахар.
   --  Здравствуйте,  --  вежливо  сказал  Гусь. -- Приятно чаю
попить.
   -- Здравствуйте. Милости просим.
   -- Благодарю вас, некогда. Дела.
   И Гусь рассказал  Лекарю-Аптекарю  о  знаменитом  астрономе,
которому  жена попала не в бровь, а в глаз. Кое-что он напутал,
назвав  Большую  Медведицу  просто  га-га.  Но  Лекарь-Аптекарь
все-таки понял.
   --  Пусть  приезжает,  --  сказал  он. -- Конечно, астроному
нужны глаза. Почти так же, как аптекарю -- нос.
   Еще не было случая, чтобы он отказал больному.
   -- Благодарю вас,  --  сказал  Гусь  и  откланялся,  шаркнув
лапками в отглаженных брюках.
   Но  тут он вспомнил о записке, которую Лора просила передать
Петьке.
   -- Виноват, мне  бы  хотелось  поговорить  с  мальчиком,  --
сказал  он.  --  У  меня  к нему поручение. Так сказать, личное
га-га.
   Петька соскочил с веранды, и они отошли в сторону.
   -- Выкладывай! -- сказал он.
   Гусь вытащил из-под крыла записку. Вот  тут-то  и  произошла
неприятность,  о  которой Гусь непременно догадался бы, будь он
хоть немного умнее. Петька прочел записку и, пробормотав: "Ага,
понятно", схватил его за горло.
   -- Предательство! -- закричал он Лекарю-Аптекарю. -- Великий
Завистник подослал к нам этого шпиона.  Надо  удирать.  Значит,
так: вы складываете вещи, а я запрягаю Лошадь.


СОВЕТУЕТ ЕЙ ЗАГЛЯНУТЬ К УЧЕНОМУ САДОВОДУ

   К  сожалению,  Старая  Лошадь  была  права:  девочки  быстро
привыкают  к мысли, что они сороки. Привыкла и Таня. По-сорочьи
она  говорила  теперь  лучше,  чем  по-человечьи.   Вдруг   она
забывала,  как  сказать  собака, корова, трава. Нельзя сказать,
чтобы она так уж гордилась своим раздвоенным  длинным  хвостом,
однако  поглядывала  на  него не без удовольствия, распустив на
солнце, чтобы каждое перышко отливало золотым блеском.
   Она жила у Белой Вороны, симпатичной и  еще  совсем  недавно
красивой женщины, к сожалению, сильно пополневшей под старость.
Впрочем, она держалась мужественно.
   --  Надо  бороться, -- говорила она и, полетав над Березовой
рощей, спрашивала Таню: -- Ну как, похудела?
   Как известно, самое  верное  средство,  чтобы  похудеть,  --
стоять  на  одной  ноге  после  обеда.  И  она стояла, долго, с
терпеливой,  страдающей  улыбкой,   завидуя   цаплям,   которые
полжизни стоят на одной ноге, не думая о том, как это трудно.
   Первое  время все сороки казались Тане на одно лицо, и Белая
Ворона посоветовала ей прежде всего научиться отличать себя  от
других.
   --   Ну,   а   отличив  себя  от  других,  --  говорила  она
назидательно, -- не так уж и трудно научиться  отличать  других
от себя.
   Действительно,  оказалось,  что  это  нетрудно. Одни ходили,
покачивая хвостом, как дрозды, а другие -- как трясогузки; одни
любили душиться дубовым, а  другие  --  березовым  соком;  одни
красили   ресницы   пыльцой  от  бабочек,  а  другие  --  самой
обыкновенной пылью, настоянной на воде. Зато  трещали  они  все
без исключения.
   -- А вы знаете, что...
   Так начинался любой разговор, а потом следовала какая-нибудь
новость -- без новостей сороки жить не могли.
   --  А  вы  знаете,  что  в соседнем лесу уже никто вообще не
носит узеньких перьев?
   -- Что вы говорите?
   -- То, что вы слышите.
   Или:
   -- А вы слышали, что на Туманную поляну прилетела  испанская
Голубая Сорока? Оперение -- чудо!
   -- Что вы говорите?
   -- То, что вы слышите. Хлопает крыльями совершенно как мы, а
слышится:   не   "хлоп",  а  "кликикиклюк".  Заслушаешься!  Ну,
прелесть, прелесть!
   Профессор Пеночкин утверждает, что  сороки  питаются  свежим
швейцарским  сыром,  а  не  только  земляными  червями, как это
утверждает профессор Мамлюгин. Но  тот  же  профессор  Пеночкин
предполагает   (впрочем,  весьма  осторожно),  что  в  качестве
приправы  к  швейцарскому  сыру  сороки  питаются   слухами   и
новостями.
   "Если  это  не  так,  --  пишет он в своем труде "Сорока как
сорока", --  они  бы,  по-видимому,  вообще  не  трещали.  Ведь
трещать-то надо о чем-нибудь, правда?"
   Это  было убедительно, и Таня, проведя среди сорок несколько
дней, должна была с ним согласиться. Та самая молодая сорока, с
которой она познакомилась в Березовом саду, чуть не  умерла  от
скуки  только  потому, что сидела на яйцах и, следовательно, не
могла отлучиться из  гнезда,  чтобы  узнать  хоть  какую-нибудь
новость.
   Пришлось  вызвать к ней "скорую помощь", и она пришла в себя
лишь тогда, когда санитарка  шепнула  ей  по  секрету,  что  ее
соседка  лежит  в  обмороке, убедившись в том, что она высидела
кукушку.
   Вот   почему   Белая    Ворона    пообещала    Тане    найти
Лекаря-Аптекаря.
   --  О  человеке, который ходит в зеленой ермолке, -- сказала
она, -- без сомнения, ходит множество сплетен и слухов. А  если
он еще к тому же и холост...
   -- Он старенький. Полгода до пенсии.
   -- Ну и что же? Тем более.
   И  действительно,  не  прошло  двух-трех  дней,  как  сороки
принесли на  своих  хвостах  интересную  новость:  обыкновенный
Кролик,  отличавшийся  от  других, еще более обыкновенных, тем,
что он не мог сказать одной  молодой  Крольчихе:  "Будьте  моей
женой",  -- вдруг осмелел, сказал и женился. Кто же вылечил его
от застенчивости? Маленький  длинноносый  человечек,  но  не  в
ермолке, а в шляпе.
   --  Ну  и  что  же! -- радостно сказала Таня. -- В дороге он
сменил ермолку на шляпу.
   Она полетела к бывшему застенчивому Кролику, и  он  вышел  к
ней с женой и детьми -- их было у него уже трое.
   --   Застенчивость  --  это  не  что  иное,  как  отсутствие
воспитания, -- сказал он. -- Надеюсь, мы с женой сумеем внушить
это детям. Да, Лекарь-Аптекарь спрашивал меня, как  проехать  к
Ученому  Садоводу. И я показал дорогу, хотя тогда был еще очень
застенчив. Вы как, по воздуху или  пешком?  Лучше  по  воздуху,
ближе и легче найти. Черепичная крыша. -- Спасибо. До свидания.
--  Счастливого  пути.  Дети, что нужно сказать? -- Счастливого
пути, -- хором сказали крольчата.


МУХИН,  А  ЗА НИМИ, КАК ЭТО НИ СТРАННО, -- САМА АПТЕКА "ГОЛУБЫЕ
ШАРЫ"

   Между тем выезд, на который стоило посмотреть, превратился в
выезд,  на  который  невозможно   было   досыта   насмотреться.
Прощаясь, Ученый Садовод украсил Старую Лошадь розами, и теперь
она  стала похожа на пряничного доброго льва, которого хотелось
съесть, -- так она была мила и красива. В шляпе Лекаря-Аптекаря
тоже торчала роза, но бледно-желтая, чайная,  называющаяся  так
потому,  что  она была привезена из Китая. А китайский чай, как
известно, так хорош, что его  пьют  без  сахара  --  во  всяком
случае,  сами  китайцы.  Петька,  который,  как  все мальчишки,
презирал  цветы,  все-таки  обвил  водовозную  бочку   цветущим
голубым  плющом  и приколол к своей курточке несколько анютиных
глазок. Словом, выезд утопал в цветах, и было бы очень  хорошо,
если  бы  пассажиры  (или хотя бы Лошадь) знали, куда они едут.
Гусь-предатель, которого они захватили с  собой,  даже  спросил
Петьку:
   -- Скажите, пожалуйста, куда вы изволите ехать?
   Он  стал  очень  вежлив после того, как этот мальчик чуть не
свернул ему шею. Но, увы, хотя Петька и сказал отрывисто: "Куда
надо", никто не мог ответить на этот вопрос.
   --  Прямо  или  направо?  --  спросила  Лошадь,  когда   они
добрались  до  перекрестка,  на котором скучал, повесив голову,
длинный белый столб-указатель. "Мухин -- 600  метров"  --  было
написано  на стрелке, показывающей прямо. "Немухин -- тоже 600"
-- было написано на другой, показывающей направо.
   -- Аида в Немухин! -- закричал Петька.
   Лекарь-Аптекарь строго посмотрел на него и сказал Лошади:
   -- Прямо.
   На ночлег  пришлось  остановиться  в  поле.  Лекарь-Аптекарь
завалился  на  боковую, а Петька стал рассматривать его банки и
склянки. Одну, в которой  что-то  поблескивало,  он  откупорил,
просто чтобы понюхать, -- и Солнечные Зайчики стали выскакивать
из  бутылки,  веселые, разноцветные, с отогнутыми разноцветными
ушками. Одни скользнули в темное, ночное небо, другие  побежали
по дороге, а третьи, прыгая и кувыркаясь, спрятались в траве.
   На бутылке было написано: "Солнечные Зайчики. От плохого или
даже неважного настроения. Выпускать по одному".
   Ну  вот! По одному! А он небось выпустил сразу штук сорок. И
Петька поскорее заткнул бутылочку -- испугался, как бы  ему  не
попало.
   Наутро  они  приехали  в  городок  Мухин  и  сняли комнату у
веселого Портного, который целыми днями сидел, поджав  ноги,  и
шил  пиджаки,  жилеты и брюки. Вечерами, чтобы размять ноги, он
катался -- летом на роликах, а зимой на коньках. На роликах  он
катался лучше всех в Мухине, а на коньках едва ли не лучше всех
в  Советском  Союзе. Если бы не музыка, он, может быть, стал бы
даже чемпионом -- так ловко он выписывал на льду  имя  девушки,
на которой собирался жениться.
   --  Не  можете  ли  вы  вылечить  меня от любви к музыке? --
попросил он Лекаря-Аптекаря. -- Дело в том, что на катке каждый
вечер играет оркестр, а я так люблю музыку, что забываю о своих
фигурах. Однажды,  например,  я  заслушался  и  вместо  трех  с
половиной  сальто  в  воздухе  сделал  только три. Ну, куда это
годится!
   С такой  удивительной  болезнью  Лекарь-Аптекарь  встретился
впервые.  Любовь  к  деньгам,  или  так называемую скупость, он
лечил. Любовь к спиртным напиткам  --  тоже.  А  вот  любовь  к
музыке... Он обещал подумать.
   В  общем, если бы не Гусь, который все время боялся, что его
съедят, в Мухине жилось бы прекрасно. Гусь начинал ныть с утра:
   -- А вы меня не съедите?
   -- Не съедим, -- отвечали ему.  --  Но  только  потому,  что
гусятина у тебя невкусная, старая. А то съели бы, потому что ты
-- предатель.
   --  Ну и что же? Подумаешь! Ну и предатель! Тогда отпустите.
Меня дома заждались.
   А домой нельзя.
   Почему?
   -- Потому что ты  скажешь  Великому  Завистнику,  что  мы  в
Мухине. И он такое с нами устроит, только держись!
   Гусь успокаивался, но наутро опять начиналось:
   -- А вы меня не съедите?
   В  общем,  все было бы хорошо, если бы аптека не соскучилась
по своему Аптекарю.
   Соскучились бутылки, большие, маленькие и самые маленькие, в
которых едва могла поместиться слеза. Соскучились Голубые Шары,
годами   слушавшие   бормотание   своего    хозяина,    который
разговаривал  с  ними, как с живыми людьми. Порошки пересохли и
пожелтели. На микстурах появилась плесень. И, хотя многие врачи
в настоящее время утверждают, что плесень тоже лекарство, никто
еще не пробовал лечиться ею от зависти или  лени.  Единственный
человек,  побывавший  в  аптеке, был мухинский Портной, да и то
лишь на несколько минут -- в Москве у  него  были  дела,  и  он
торопился.  Лекарь-Аптекарь  дал  ему  ключи,  чтобы он поискал
лекарство от любви к музыке, мешавшей ему стать чемпионом.
   Но  больше  всех,   без   сомнения,   соскучились   белочки.
Беспокойно   двигая   своими   пушистыми   хвостами,   они  все
прислушивались -- не скрипит ли дверь, не пришел ли хозяин?
   Именно  они-то  и  начали  этот   перелет   --   повидимому,
единственный  в истории Аптек и Аптекарей всего мира. Присев на
задние лапки, они прыгнули в маленькую комнатку за  Аптекой,  а
оттуда  в  открытую  форточку, ту самую, через которую вылетела
Сорока.
   Как они догадались, что Лекарь-Аптекарь скрывается в Мухине,
осталось неизвестным, хотя можно предположить, что  они  узнали
об  этом  от  Портного.  Так  или  иначе,  белочки выпрыгнули и
полетели -- ведь они прекрасно умеют летать. За ними  помчались
к  своему  хозяину  порошки, таблетки, микстуры, травы, пилюли,
коробочки, пузырьки, и среди них, конечно, тот, на котором было
написано  "Живая  вода".  И,  наконец,  последними  неторопливо
поднялись  в  воздух  Голубые  Шары  --  левый, на котором было
написано:  "Добро  пожаловать",  и  правый,  на  котором   было
написано: "в нашу аптеку".
   Все   это   произошло  очень  быстро  --  Портной  не  успел
опомниться, как его мастерская превратилась в Аптеку:  порошки,
немного  перемешавшиеся дорогой, расположились на своих местах,
микстуры и настойки выстроились рядами.  И  хотя  в  мастерской
было  тесновато,  зато  на  длинном  портняжном  столе  -- куда
просторнее, чем на вертящихся этажерках. Голубые Шары по старой
привычке удобно устроились на окнах. Висевший между ними  кусок
картона  тоже  перебрался  в  Мухин, но теперь Петька переделал
надпись: "Хотите верьте, хотите нет -- аптека открыта".


НА КОТОРОМ НАПИСАНО "ЖИВАЯ ВОДА"

   Трудно   было  представить  себе,  что  худенький  старичок,
поливавший левкои из старой, заржавленной лейки, и есть  Ученый
Садовод, о котором писали, что он прекрасно относится к цветам,
вообще  растениям  и некоторым полезным насекомым. Но к сорокам
он относился, без сомнения, несколько  хуже,  потому  что  едва
Таня  показалась  на  дороге,  как он нахлобучил на себя шляпу,
поднял плечи и замер -- изобразил пугало,  очевидно  совершенно
забыв  о  том,  что  как  раз  пугало-то  и  должно  изображать
человека.
   -- Простите, -- робко начала Таня. -- Я не трону ваши цветы,
а червяк мне попался только один, да и  то  полудохлый.  Я  ищу
Лекаря-Аптекаря. Мне сказали, что он остановился у вас.
   --  Ах, боже мой! Не напоминайте мне о нем, -- сказал Ученый
Садовод со вздохом. -- Вы знаете это чувства? Человек  уезжает,
и вдруг оказывается, что жить без него положительно невозможно.
Но  я-то что! Мои цветы так соскучились по нему, что приходится
поливать их по три раза в день. Сохнут!
   -- Где же он?
   -- Не знаю. Он очень торопился. Я боюсь за него, -- тревожно
сказал Ученый Садовод. -- Мне кажется, что  он  просто-напросто
удирал от кого-то.
   Что могла сказать бедная Таня? Она поблагодарила и улетела.
   Так  она  и  не нашла бы Лекаря-Аптекаря, если бы в поле под
Мухином не наткнулась на  Солнечных  Зайчиков,  которых  Петька
выпустил  из  бутылки.  Они  еще  прыгали,  скользили  в траве,
прятались друг от друга. Заигрались! Ведь они были  зайчики,  а
не взрослые зайцы.
   --  Скажите,  пожалуйста, не видели ли вы Лошадь в очках? --
спросила их Таня.
   -- Конечно, видели!  --  ответил  самый  пушистый  Зайчик  с
самыми  длинными  разноцветными ушками. -- Мы сидели в бутылке,
бутылка   лежала   в   сумке,   а   сумка   висела   на   плече
Лекаря-Аптекаря. Лекарь-Аптекарь сидел на передке за водовозной
бочкой,  а  бочку  тащила  Лошадь  в очках. Мы ехали в Мухин. И
приехали бы, если бы Петька не выпустил нас из бутылки.
   Сороки, как известно, летают медленно и даже  вообще  больше
любят  ходить,  чем  летать.  Но  Таня  полетела  в  Мухин, как
ласточка, а быстрее ласточек летают только стрижи. Вот и Мухин!
Вот  и  аптека  "Голубые  Шары"!  Вот  и  Лекарь-Аптекарь!  Она
опустилась на его плечо и сказала:
   -- Здра...
   На "вствуйте" у нее не хватило дыхания.
   Танин  папа  не  беспокоился о дочке. Он был уверен, что она
отправилась с пионерским отрядом в далекий  поход  --  так  ему
сказала  Танина  мама.  Странно  было  только, что она не зашла
проститься. Но мама сказала, что ей не хотелось будить отца,  а
это было уже вовсе не странно.
   По-видимому,  вскоре  он  должен  был  умереть -- по крайней
мере, так утверждали врачи, разумеется, когда они  думали,  что
он их не слышит. Но ему все казалось: а вдруг -- нет?
   -- В общем, там видно будет, -- говорил он себе и работал.
   Он   писал   мамин  портрет,  и  его  друзья  в  один  голос
утверждали, что этот портрет мог рассказать всю  мамину  жизнь.
Каждая  морщинка  говорила  свое,  и, хотя их было уже довольно
много,  художнику  казалось,  что  двух-трех  все-таки  еще  не
хватает.
   --  Сюда  бы еще одну, маленькую, -- говорил он смеясь. -- И
сюда. А без третьей я, так уж и быть, обойдусь.
   И вот однажды, когда она пришла, чтобы пожелать ему  доброго
утра, он заметил, что на ее лице появилась как раз та морщинка,
которая была нужна, чтобы закончить портрет.
   --  Вот  теперь  все стало на место, -- сказал он и поскорее
принялся за работу.
   Он не знал, что новая морщинка появилась  потому,  что  мама
беспокоилась за Таню, от которой не было ни слуху ни духу.
   Чтобы  закончить  "Портрет жены художника" -- так называлась
картина -- нужно было только несколько дней. И  оказалось,  что
именно  эти  несколько  дней  прожить  совсем  нелегко.  Но  он
старался, а ведь когда очень стараешься,  становится  возможным
даже  и  то,  что  положительно не под силу. Он работал, а ведь
когда работаешь, некогда умирать, потому  что,  чтобы  умереть,
тоже нужно время.
   -- Да, эта морщинка чертовски идет тебе, -- устало сказал он
жене,  когда  кисть  в конце концов все-таки выпала из руки. --
Никогда еще ты не была так красива.
   Союз художников  объявил,  что  первого  мая  откроется  его
выставка,  и  до  сих  пор  он  все  развешивал свои картины --
разумеется, в воображении. А теперь перестал.
   -- Завещаю вам пореже трогать  бородавку  на  вашем  толстом
носу,  --  сказал  он  доктору Мячику. -- В конце концов это ей
надоест, она сбежит от вас, а без бородавки, имейте в виду,  ни
один пациент вас не узнает.
   Он еще шутил!
   --   Пожалуй,  "Портрет  жены  художника"  придется  назвать
портретом его вдовы, -- сказал он друзьям.
   Это тоже была еще шутка.
   С каждым часом ему становилось все хуже.
   -- Может быть, мне станет легче от клюквы? --  спрашивал  он
жену. -- Или от ежевики?..
   --  А  не попробовать ли нам черничного киселя? -- спрашивал
он, когда не помогли ежевика и клюква.
   У него было так много учеников и друзей, что,  когда  Смерть
вошла  в  комнату, она должна была проталкиваться сквозь толпу,
чтобы добраться до его постели.
   -- Извините, -- говорила она вежливо, -- я вас не  толкнула?
Не будете ли вы любезны посторониться? Благодарю вас.
   Друзья  расступались неохотно, и она опоздала -- не надолго,
всего лишь  на  несколько  минут.  Но  этого  было  достаточно:
черно-белая  птица  с  раздвоенным длинным хвостом мелькнула за
окнами, и в открытую форточку влетел пузырек, на  котором  было
написано: "Живая вода".
   --  А,  наконец-то!  -- сказал доктор Мячик. -- Ну-ка, дайте
мне столовую ложку.
   Смерть еще проталкивалась, но уже  не  так  решительно,  как
прежде.
   --   Виновата,   --   говорила  она  слабеющим  голосом.  --
Посторонитесь, господа. Что же это, в самом деле, такое?
   -- Боюсь, что вы опоздали, сударыня, -- сказал ей доктор. --
Если не ошибаюсь, вам здесь нечего делать.
   Это было именно так.
   Танин папа выпил ложку живой воды,  и  Смерть  остановилась,
хотя  была  уже в двух шагах от постели. Он выпил вторую, и она
попятилась назад. Он выпил третью, и Смерть вышла  из  комнаты.
Она  спускалась  по  лестнице  с достоинством, как и полагается
почтенной особе, привыкшей к тому, что в конце концов она берет
свое, хотя подчас и приходится подождать денек или годик.



   Таня вернулась в Лихоборы -- что еще могла  она  сделать?  С
каждым  днем  она  все  больше  привыкала  к  мысли, что она не
девочка, а сорока. В общем, сороки понравились ей.
   "Симпатичные, в сущности, люди, то  есть  птицы,  --  думала
она.  --  Правда,  не  очень умны, зато доверчивы, а ведь и это
немало".
   Плохо было только одно: они воровали все, что попадалось  на
глаза.  Но  не  вообще  все, а только то, что блестело. Почти в
каждом гнезде лежали  золотые  и  серебряные  колечки,  цветные
стеклышки,  которыми  девочки играют в классы, брошки, серьги и
запонки. Это было неприятно.  Даже  Белая  Ворона,  гордившаяся
тем,  что  она  была ворона, тоже время от времени возвращалась
домой с какой-нибудь хорошенькой  блестящей  вещичкой.  И  Таня
просто  не  могла  понять, как такая почтенная, всеми уважаемая
женщина может спокойно принимать гостей в украденных сережках.
   -- Шакликрак, -- однажды сказала ей Таня.
   Это значило: "Извините, тетя, но я не понимаю,  неужели  это
приятно, воровать?"
   Белая Ворона неодобрительно пожала плечами.
   --  В тебе еще говорит бывшая честная девочка, -- проворчала
она. -- Нет, моя милочка, воровать надо. Понятно? На  то  ты  и
Сорока-воровка.
   Да,  с  этим нельзя было не согласиться. И всетаки, пролетая
мимо всего, что блестело, Таня крепко зажмуривала глаза. Только
на солнце она не боялась смотреть.
   "Ведь солнце все равно невозможно украсть, -- думала она, --
даже если бы очень захотелось".
   И она вспомнила историю  о  том,  как  одна  молодая  сорока
решила  украсть  -- конечно, не солнце, а маленькую хорошенькую
звездочку, на которую она  с  детства  не  могла  насмотреться.
Родители убеждали ее отказаться от этой неразумной затеи.
   --  Известно,  что черт пытался украсть луну, -- поучительно
говорили они, -- и то у него ничего не вышло.  Подумай  только!
Самый настоящий черт, с хвостом и рогами.
   -- У меня тоже есть хвост, -- беззаботно отвечала Сорока.
   Но  хвост  не  помог  ей,  когда она отправилась в путь. Она
летела день и ночь, а до звездочки было все так же далеко.  Она
решила  вернуться,  но по дороге ей встретился кречет, который,
по-видимому, съел ее, потому что она не вернулась.
   Да, это была грустная история, доказавшая,  кстати  сказать,
что  воровать  опасно.  Но,  к сожалению, она ничему не научила
сорок, хотя о девушке, которая  решила  похитить  звезду,  было
написано прекрасное стихотворение.
   И  вдруг распространился слух, что немухинские сороки решили
вернуть украденные вещи.
   -- Никогда не поверю, -- сказала  Белая  Ворона.  --  Скорее
пчелы перестанут жалить. Воровство и жеманство у сорок в крови.
Другое дело, если бы это были попугаи или райские птицы.
   Но  слух  повторился  --  и  тогда Танина подруга, та самая,
которая, высиживая птенцов, чуть не умерла от скуки,  а  теперь
умирала  от  любопытства, решила слетать в Немухин. Вернувшись,
она  рассказала...  Это  было   поразительно,   то,   что   она
рассказала.  Своими  глазами  она видела Сороку, которая своими
ушами слышала, как другая Сорока рассказывала, что  она  своими
глазами   видела   серебряное   колечко,   которое  ее  дальняя
родственница вернула какой-то девочке  Маше.  Почему?  Это  был
вопрос,   перед   которым  в  этот  день  в  глубоком  раздумье
остановились все лихоборские  сороки.  Ответ  был  неожиданный:
просто потому, что девочка плакала, и Сорока ее пожалела.
   Конечно,  этот  ответ придумала Таня. Более того, именно она
шепнула первой попавшейся  сплетнице,  что  немухинские  сороки
решили вернуть украденные вещи.
   --  Как,  вы  еще не вернули зубному врачу Кукольного Театра
его золотые зубы? -- спросила она. -- Дорогая,  вы  отстали  от
моды:
   Мода  --  вот  словечко,  которое мигом облетело все сорочьи
гнезда. Кому же охота отставать от  моды?  Сразу  же  появилось
множество сплетен -- сороки не могли жить без сплетен.
   -- Говорят, что сама Черная Лофорина вернула супруге бывшего
тайного  советника  Дубоносова бриллиантовую брошь, которую она
стащила в тысяча девятьсот девятом году.
   -- А вы слышали, что в заброшенном гнезде дикой сороки нашли
изумруд из короны японской императрицы Хихадзухима?
   Сережки, браслеты, цветные  стеклышки,  медные  пуговицы  от
старинных  солдатских  мундиров,  копейки,  запонки,  кукольные
глазки вернулись на свои места или иногда  --  на  чужие.  Это,
впрочем, не имеет значения. Если без них столько лет обходились
люди, без них могли -- не правда ли? -- обойтись и сороки.
   Вот  как  произошло событие, о котором заговорил весь город.
Вот откуда взялось золотое колечко, которое  машинистка  Треста
Зеленых Насаждений потеряла (или думала, что потеряла) двадцать
лет  тому  назад,  в  день  своей  свадьбы.  Вот  каким образом
директор Магазина Купальных  Халатов  нашел  на  столе  золотые
очки,  которые  были украдены у него в те времена, когда он еще
не был директором Магазина Купальных Халатов.


СТАНОВИТСЯ ПОХОЖ НА ВОЗДУШНЫЙ ШАР, ИЗ КОТОРОГО ВЫПУСТИЛИ ВОЗДУХ

   Итак,  все  было бы хорошо, если бы в последних известиях не
сообщили о том, что Аптека открыта.
   -- В Мухине,  --  сказал  диктор,  --  неожиданно  открылась
Аптека.
   --  Что  же  здесь  плохого?  -- скажете вы. -- И почему так
расстроился Лекарь-Аптекарь?
   Он  расстроился  потому,  что  последние  известия   слушают
решительно  все,  а  диктор сказал, что Аптека оборудована всем
необходимым, и в том числе голубыми шарами. А если  --  шарами,
стало  быть,  Великий Завистник догадается (или уже догадался),
где искать Лекаря-Аптекаря, Петьку и Старую Лошадь. А  если  он
догадается...
   Самолеты  в  Мухин не ходят, а нужно было спешить, и Великий
Завистник вытащил  из  чулана  Сапоги-Скороходы.  Они  валялись
среди старого хлама много лет, но механизм еще действовал, если
его  основательно  смазать.  Плохо  было  только,  что  за  ним
увязалась Лора.
   -- Я знаю, я все знаю! -- кричала она. -- Ты думаешь,  я  не
слышала, что тебе сказал Гусь?
   --  Он  сказал "га-га"! -- кричал в ответ Великий Завистник.
-- Клянусь тебе, больше ни слова!
   -- Нет, не "га-га"!  Он  сказал,  что  видел  на  Пете  твой
ремешок.
   -- Ну и что же? Подумаешь! Ну и видел!
   --  Нет,  не  подумаешь! А-а-а! Теперь ты съешь его. Я знаю,
превратишь в какую-нибудь гадость и съешь!
   -- Ничего подобного,  и  не  подумаю!  Действительно,  охота
была! Успокойся, я тебя умоляю.
   -- Не успокоюсь!
   И  она  действительно  не  успокоилась,  так что пришлось, к
сожалению, взять ее с собой. Это было неразумно -- прежде всего
потому, что для Лоры нашлись только Тапочки-Скороходы,  которые
все время сваливались с ее косолапеньких ножек.
   В  первый  раз они свалились на лестнице -- левая на седьмом
этаже, правая на третьем, так что Великому Завистнику  пришлось
дать своим сапогам задний ход.
   Потом  слетела  только  правая тапочка. Это случилось, когда
Лора шагала через Москву-реку и левая  нога  была  уже  на  том
берегу, а правая еще на этом.
   --  Мы  опоздаем,  они  опять  убегут!  -- кричал в отчаянии
Великий Завистник. -- Я не съем его,  даю  честное  благородное
слово! Останься, я тебя умоляю!
   -- Ни за что!
   --  Хочешь,  условимся?  Я вежливо попрошу у него ремешок, и
только, если он не отдаст...
   -- А-а-а!
   Лора  заплакала  так  горько,  что  пришлось  вернуться   за
тапочкой и уже заодно подвязать ее старым шнурком от ботинок.
   Между   тем   они   могли   не  торопиться,  потому  что  ни
Лекарь-Аптекарь, ни Петька,  ни  тем  более  Старая  Лошадь  не
собирались  бежать.  Правда,  когда  диктор сказал "оборудована
голубыми  шарами",  Лекарь-Аптекарь,  схватившись  за   голову,
крикнул  Петьке:  "Запрягай!"  -- и принялся укладывать банки и
склянки. Но, выйдя во двор в своем длинном  зеленом  пальто,  с
сумкой  на  боку, в шляпе, из-под которой озабоченно торчал его
озабоченный нос, он увидел, что Петька, сняв  с  себя  ремешок,
подвязывает его к упряжи вместо лопнувшей уздечки.
   --   Откуда  у  тебя  этот  ремешок?  --  визгливо  закричал
Лекарь-Аптекарь.
   -- Тпру-у-у!.. А что?
   -- Я тебя спрашиваю, откуда...
   -- Видите ли, в чем дело, дядя Аптекарь, --  смущенно  начал
Петька. -- Я его взял... Ну там, знаете... на Козихинской, три.
   Дрожащей рукой Лекарь-Аптекарь взял ремешок и засмеялся.
   --  И  ты  молчал, глупый мальчишка? Ты носил этот ремешок и
молчал?
   -- Видите ли, дяденька, он валялся... то есть  он  висел  на
спинке кровати. Ну, я и подумал...
   -- Молчи! Теперь он в наших руках!
   "Теперь  они  в  моих  руках!"  --  думал,  вытягивая губы в
страшную длинную трубочку, Великий Завистник.
   До Мухина осталось всего полкилометра,  и  он  снял  сапоги,
чтобы не перешагнуть маленький город.
   Мрачный, втянув маленькую черную голову в плечи, он появился
перед  аптекой  "Голубые  Шары",  и  хотя был немного смешон --
босой, с Сапогами-Скороходами, связанными за ушки и висящими за
спиной, -- но и страшен. Так что все одно временно и улыбнулись
и задрожали.
   Он появился неожиданно. Но  Лекарь-Аптекарь  все-таки  успел
придумать  интересный план: закрыть все окна и молчать, а когда
он подойдет поближе, выставить плакат: "У нас все прекрасно". А
когда подойдет еще поближе -- второй  плакат:  "Мы  превосходно
спим".  Еще  поближе  --  третий:  "У  Заботкина -- успех", еще
поближе -- кричать по очереди, что у всех все хорошо, а у  него
-- плохо.
   В  общем,  план  удался,  но  не  сразу,  потому что Великий
Завистник сперва притворился добреньким, как всегда, когда  ему
угрожала опасность.
   --  Мало  ли у меня аптекарей, -- сказал он как будто самому
себе, но достаточно громко, чтобы его услышали в доме. --  Один
убежал -- и бог с ним! Пускай отдохнет, тем более, он прекрасно
знает, что до первого июля чудеса в моем распоряжении.
   Петька выставил в окно первый плакат.
   -- Ну и что же? Очень рад, -- сказал Великий Завистник. -- И
у меня все прекрасно.
   Петька  выставил  второй  плакат -- "Мы превосходно спим", и
Великий Завистник слегка побледнел. Как  известно,  превосходно
спят  те,  у  кого  чистая  совесть,  а уж чистой-то совести во
всяком случае позавидовать стоит.
   Он закрыл глаза, чтобы не прочитать  третий  плакат,  но  из
любопытства все-таки приоткрыл их -- и схватился за сердце.
   --  Вот  как?  У  Заботкина  -- успех? -- спросил он, весело
улыбаясь. -- А мне что за дело? Кстати, хотелось бы  поговорить
с тобой, Лекарь-Аптекарь. Как ты вообще? Как делишки?
   --   Да-с,   успех!   --   собравшись   с   духом,  закричал
Лекарь-Аптекарь. -- Надо читать газеты! За  "Портрет  жены"  он
получил  Большую Золотую Медаль. Пройдет тысяча лет, а люди все
еще будут смотреть на  его  картину.  Кстати,  он  и  не  думал
умирать.
   -- Вот как?
   -- Да-с. Вчера купался. Ныряет как рыба! Что, завидно?
   Великий Завистник неловко усмехнулся:
   -- Ничуть!
   --  Счастливых  много!  --  крикнул Портной, -- Я, например,
влюблен и на днях собираюсь жениться! Что, завидно?
   И они наперебой стали кричать ему о том, что  все  хорошо  и
будет,  без  сомнения,  лучше и лучше. А так как он был Великий
Нежелатель Добра Никому и завидовал всем, кто был доволен своей
судьбой, зависть, которой было полно его сердце, выплеснулась с
такой силой, что он даже почувствовал ее горечь во рту.
   -- Папочка, пойдем домой, --  испуганно  взглянув  на  него,
прошептала Лора.
   Теперь   кричали  все,  даже  Гусь,  который  перекинулся  к
Лекарю-Аптекарю -- просто на всякий случай.
   -- Твои чудеса никому не нужны! У нас есть свои, почище!
   -- Все к лучшему!
   -- О спутниках слышал? На днях запускаем четвертый, на Марс!
Что, завидно? Потолстел, негодяй!
   -- Подожди, еще не такое услышишь!
   И он действительно потолстел.  Пиджак  уже  трещал  по  всем
швам,  от жилета отлетели пуговицы. Посреди двора стоял толстяк
на тонких ногах, с маленькой, втянутой в плечи головкой.
   -- Ох! -- простонал он. -- Пояс! Верните мне пояс!
   -- Обойдешься подтяжками! -- крикнул Гусь. -- Странно, дался
ему этот пояс!
   Лекарь-Аптекарь засмеялся.
   --  Я  разрезал  твой  пояс,  --  сказал  он,  --   большими
портняжными ножницами на мелкие кусочки.
   -- Не верю!
   Он  хотел  уничтожить  их  взглядом,  но  сил уже не было, и
только дверь,  на  которую  он  мельком  взглянул,  с  грохотом
сорвалась с петель.
   -- Не может быть, -- прошептал он. -- Не может быть, что все
это  правда!  Счастливых  нет!  Все  плохо и будет хуже и хуже!
Портной женится и будет несчастен! До Марса не долететь! Лошадь
останется Лошадью!  Из  мальчишки  вырастет  негодяй!  Заботкин
умрет! Я не лопну. Ах!
   Не  следует  думать,  что  по  нему  пошли  трещины,  как по
холодному стакану, когда в него нальют горячую воду. Скорее, он
стал похож на воздушный шар, из которого выпустили воздух. Лицо
его сморщилось, потемнело. Губы вытянулись, но уже не страшной,
а беспомощной, жалкой трубочкой.
   И Лора увела его, потому что она была хорошая дочка, а папа,
даже и лопнувший от зависти, всетаки остается папой.
   Ну,  а  дальше  все  пошло  именно   так,   как   предсказал
Лекарь-Аптекарь.  Старая  Добрая Лошадь сразу же превратилась в
симпатичную  добрую  девочку,  правда,  с  конским  хвостом  на
голове.  Но это было даже кстати, потому что вскоре выяснилось,
что многие ее подруги по классу носят точно такой же  лошадиный
хвостик.  Таня...  Но  о  том,  что  случилось  с  Таней, нужно
рассказать немного подробнее.
   Вот уже несколько дней, как Лихоборские сороки готовились  к
событию,  о  котором,  чуть дыша от волнения, трещали с утра до
вечера не только  лихоборские  сороки:  впервые  за  все  время
существования  птиц на земле открывалась сорочья школа. Причем,
занятия решено было начать с поговорки: "Не все то золото,  что
блестит". На ее изучение отводилось почти полгода. Естественно,
что  во  всех  гнездах чистились перышки, шились наряды -- ведь
теперь, когда сороки перестали  воровать,  украсить  себя  было
довольно трудно.
   --  Нет,  нет,  вы  ошибаетесь.  Спину  и плечи теперь носят
бледно-голубые, а головку -- золотисто-черную.
   -- Милая моя, это вы ошибаетесь. Спинку -- розовую, плечи --
белые с голубыми чешуйками, а ножки -- красненькие.
   -- Ну уж, только не красненькие!  На  открытие  школы  нужно
прийти в чем-нибудь строгом.
   Да,  это  был  большой день для всех Лихоборских сорок. Но в
особенности для Тани, потому что не кто иной, как  именно  она,
была назначена директором школы.
   Серьезная,  застенчивая, держась скромно, но с достоинством,
она  прилетела  на  поляну,  и  ребята,  трещавшие   наперебой,
почтительно замолчали.
   -- Итак, дети... -- начала Таня.
   Но  больше  она  ничего  не успела сказать, потому что в эту
минуту в далеком Мухине Великий Завистник лопнул от  зависти  и
все  его  чудеса  потеряли  силу.  Перед  детьми (и родителями,
облепившими  вокруг  все   кусты)   появилась   девочка,   Таня
Заботкина,  одетая  и  причесанная точно так же, как в ту ночь,
когда она отправилась в аптеку "Голубые Шары".
   Через час она уже садилась в поезд, а сороки  провожали  ее.
Их  было  так  много,  что  один  местный Любитель Природы даже
написал об этом в газету. Его особенно поразило,  что,  улетая,
они  покачивали  крыльями, как самолеты, -- он не знал, что они
прощались с Таней.
   -- Шакерак! -- высунувшись в окно, крикнула им Таня.
   Это значило: "Будьте счастливы!"
   -- Шакерак маргольф! -- отвечали сороки.
   Это значило: "До свидания, мы тебя не забудем!"
   Прошел месяц, за ним другой. Наступила осень. А осенью,  как
известно,   ребята  начинают  понемногу  забывать  о  том,  что
случилось летом. Забыла и Таня. Петька, которого она пригласила
на день своего рождения, тоже забыл, тем более,  что  для  него
важнее  всего  были  книги,  стоявшие  в  нарядных переплетах у
бывшего Великого Завистника,  а  он  с  тех  пор  прочел  много
других, поинтересней.
   Он  опять  потолстел,  но был уже не трусишка, как прежде, а
толстый храбрый мальчик, успевший --  это  было  видно  по  его
толстому носу -- испытать в жизни немало.
   Конечно,  Таня  пригласила  не  только  его, но и Ниночку, и
Лекаря-Аптекаря, и косолапенькую Лору, которая научилась теперь
ходить легко, как снегурочка, или, во  всяком  случае,  не  так
тяжело, как медведь.
   Дети  говорили  о  своих делах, а взрослые -- о своих. И все
было так, как будто на свете нет и никогда не бывало сказок.
   И вдруг Солнечные Зайчики побежали по  комнате  --  веселые,
разноцветные, с коротенькими розовыми хвостами.
   Одни  спрятались среди стаканов на столе, другие, кувыркаясь
и прыгая, побежали вдоль стен. А один, самый маленький,  уселся
на носу ЛекаряАптекаря, отогнув разноцветные ушки.
   Это  Петька  откупорил  бутылку  с  Солнечными  Зайчиками --
разумеется, просто из озорства, потому что у всех  и  так  было
превосходное настроение.
   Но,  может  быть, Солнечные Зайчики выскочили не из бутылки?
Может быть, по улице пронесли  зеркало?  Или  в  доме  напротив
распахнули все окна?
   Так  или  иначе,  все  кончается  хорошо.  А  ведь это самое
главное -- не правда ли? -- особенно если все начинается плохо.


Last-modified: Tue, 06 Apr 1999 14:40:54 GMT

Оцените этот текст: