Виктор Пушкин. Самая крупная победа
Москва "Детская литература" 1978
Дорогие друзья!
Некоторые почему-то думают, что все знаменитые спортсмены, чемпионы и
вообще герои с самого начала могучие, ловкие и смелые люди, что стоит им
только за что-то взяться, как они сразу же одерживают победу за победой. Это
неверно. Как показывает жизнь, успех -- в любом деле! -- это прежде всего
нелегкий повседневный труд, терпеливая, неустанная работа над собой. И
побеждает, как правило, вовсе не самый сильный, а самый терпеливый,
настойчивый и не боящийся работы.
Вот обо всем этом на примере мальчика, пожелавшего стать боксером, и
рассказано в книге. Автор повести сам был боксером и прошел путь от новичка
до чемпиона Советского Союза.
1
Планер получился до того хорош, что я, держа его перед собой на
вытянутой руке, смотрел и не верил, что это мы с моим приятелем Севой
Денежкиным сами такой сделали.
Ну, а уж Сева -- тот вообще! Прямо на месте стоять не мог, все забегал
то с одного, то с другого бока и чуть не прыгал от радости.
Я посматривал на него снисходительно: все-таки он был на целых два года
меньше меня -- начал учиться в четвертом классе, а я в шестом,-- а сам с
волнением думал, что ведь нам же теперь осталось только выйти во двор, чтобы
испытать модель,-- и все! Но вот это-то как раз и было самым нелегким делом,
так как во дворе, возле своей голубятни, постоянно болтался Митька Рыжий.
Он хоть был и старше всех ребят, но сам никогда ничего не делал, зато
всегда старался всем нагадить: порвать, испачкать, оцарапать. И никто ничего
не мог сказать ему, так как он считался самым сильным и моментально
набрасывался с кулаками. Да и вообще этот бандит только и знал, что ни с
того ни с сего налетал на всех. Неделю назад, например, с соседнего двора ко
мне пришла новенькая из нашего класса. Я забыл отдать ей в школе учебник,
взятый у нее не потому, что не было у самого, а потому, что не знал, как еще
с ней заговорить. Она была серьезная, с толстыми косами, и с ней почему-то
было очень приятно даже просто так разговаривать. У нее и имя было особенное
-- Лиля!.. Так вот эта самая девочка и пришла. А когда я, волнуясь, точно
неожиданно произошло какое-то радостное событие, сбегал за книжкой и хотел
отдать, во двор вылез Митька и стал насмехаться над нами и даже толкнул Лилю
в плечо. И тут я, сам не зная, как это вышло, загородил Лилю и крикнул,
чтобы он не смел больше приставать к ней. Тогда Митька набросился на меня.
Три дня из-за этого я не выходил во двор, а в школе избегал даже смотреть на
Лилю.
И вот так бы нужно выйти...
-- Обожди, я сейчас!---тряхнув своей круглой с голым затылком головой
(коротенькие волосы были оставлены только спереди), решительно сказал Сева и
выбежал на кухню, чтобы выглянуть там из окна во двор. Я уныло вздохнул,
проводив приятеля глазами. Ну почему только у нас во дворе такой хулиган,
который всем жить мешает! И двор-то -- всего-навсего два покосившихся
двухэтажных домика, которые не сегодня-завтра должны сломать. Папа говорил,
что они, наверно, еще Наполеона видели, и даже сфотографировать собирался,
чтобы в музей отдать. Вокруг вон какие домищи, но там ребята как ребята -- и
поговорят, и поиграют, и на велосипеде покататься дадут. Да что -- в лагере,
где я пробыл все три смены, сколько народищу было, но и там ничего похожего
даже не попалось.
-- Давай, можно! -- заглядывая в комнату, свирепым шепотом приказал
Сева.
Ощутив вдруг, как гулко забилось сердце, я огляделся, помедлил и,
стараясь ни за что не задеть планером, шагнул за дверь.
Вообще-то, конечно, нужно было бы навести после себя в комнате -
порядок: вымести бумажки, стружки, проволочки, убрать со стола молоток,
гвозди, клещи и прочий инструмент, чтобы мать потом не ругалась, но уж очень
не терпелось поскорее убедиться, что время потрачено не зря, что сделано все
правильно и модель летает!
С величайшей осторожностью спустившись по узкой, пыльной, пахнущей
кислыми щами лестнице и все же дважды царапнув по шершавой, как терка, серой
стене крылом, я не сразу вышел из сеней на улицу, а сначала высунул голову и
огляделся.
Голый, без единого деревца, утрамбованный до каменистой твердости двор
был пуст, только на лавочке возле кирпичного флигелька, что скривился на
фоне огромного с синими балконами и четкими линиями пожарных лестниц и
водосточных труб Лилиного дома, копошились со своими куклами девчонки.
-- Встань-ка вон там! -- всем своим существом чувствуя Лилино окно,
почему-то шепотом приказал я Севе, торопливо выходя и кивая на середину
двора, и поднял планер над головой.
-- Да пускай! Пускай же! -- отбегая спиной и задыхаясь от волнения,
приглушенно крикнул он.
Девчонки, отставив своих кукол, настороженно подходили.
Облизав мигом высохшие губы, я отвел руку как можно дальше назад,
страшно боясь, что ничего у нас сейчас не получится, затем, сам не знаю как,
послал модель в сторону Севы и от восторга замер: планер плавно и гордо,
слегка покачивая своими тонкими, прозрачными крыльями, поплыл по воздуху.
-- Ух ты-ы! Вот это да! -- позабыв про Митьку, заорал во все горло и
запрыгал Сева.
Девчонки, хлопая в ладоши, тоже запрыгали, заверещали:
--Сами сделали, да? Сами?
Покосившись на Лилино окно -- ну не могла она не видеть! -- я судорожно
проглотил слюни и хотел с гордостью ответить, что да, сами, но из темных
сеней флигеля вдруг показался Митька.
--Ну, чего, чего тут... около нашего дома...--начал было он, как
обычно, чтобы придраться, и вдруг увидел, что на середину двора, слегка
накренившись на одно крыло и плавно заворачивая, бесшумно садится что-то
похожее на огромную стрекозу, и даже рот разинул.
Я сразу понял, чем сейчас все может кончиться, хотел сорваться с места,
чтобы прежде Митьки добежать до модели, но натолкнулся на его свирепый
взгляд, и мои ноги будто приклеились к земле.
"Да что же ты стоишь?!" -- с болью глядя, как ненавистный враг наш
нарочито медленно прибли жается и по-хозяйски наклоняется к планеру, весь
дрожа, с возмущением упрекал себя я.
-- А-га-га! -- гоготал между тем на весь двор Митька, грубо хватая
планер с таким видом, будто он был ничей и случайно ему под руку попался.
"Сломает... Но ведь он же так сломает! -- прижав руки к груди, со
страхом следил за ним я.-- Да разве ж так берут? Да ведь так же..." Я
коротко взглянул на испуганно сбившихся в кучу девчонок и готового заплакать
Севу.
А Митька уже поднял планер и, глядя на него снизу и жужжа (точно это
был самолет!), неуклюже пробежался, как бы выруливая на взлетную дорожку.
Я снова, но теперь уже с отчаянием и надеждой взглянул на Севу, и тот,
вдруг поняв, что нужно делать, с криком бросился к дому, за матерью.
-- На старт! -- командовал сам себе Митька, явно торопясь пустить
модель до того, как Сева выполнит свое намерение.-- Ма-арш! -- Он неуклюже
швырнул ее изо всех сил вперед.
У меня остановилось дыхание: планер, вместо того чтобы полететь над
двором плавно, вдруг круто взмыл вверх, а затем камнем устремился вниз...
Тр-рах! -- со всего разгона ударился он о землю. И все увидели, как
покосилось крыло, а туго натянутая на плоскости бумага порвалась. И тогда я,
позабыв о тяжелых кулаках и злобном норове Митьки, срываясь с места и
подбегая к модели прежде него, с негодованием крикнул:
Не смей больше брать! Не ты делал! Не смей!..
Че-го?! -- Митька от неожиданности даже остановился.-- Да я т-тебе
сейчас за эти самые слова!
Он рванулся, надеясь выхватить планер, но я вовремя отвел руку в
сторону и отступил на шаг.
-- Ах, ты так? -- еще сильнее прищурился Митька.--
Так, да? -- И в следующую секунду подмял меня вместе с отчаянно
затрещавшим планером под себя.
Сева подбежал уже было к нашим сеням, но заметил, что в калитку с
метлой и ржавым совком в руках входит дворничиха Егоровна -- высокая, с
темным лошадиным лицом старуха в теплом платке и белом фартуке поверх рыжего
демисезонного пальто. Она всегда обороняла всех от Митьки. Вот и сейчас, все
увидев, она с громом бросила совок на землю и, бухая своими тяжелыми
кирзовыми сапогами, побежала прямо на Митьку.
-- Ах ты бесстыдник! Ах ты бродяга! -- потрясая на ходу метлой, как
обычно смешно, начала ругаться она.--
Да это что же ты, анчихрист проклятый, никому житья-то не даешь, а?
Отпусти его сейчас же, а то как огрею вдоль хребта, узнаешь у меня!..
Митька не спеша -- он не боялся дворничихи, как и вообще никого не
боялся,-- откинул в сторону нечесаные рыжие вихры и пошел прочь, успев
сломать под конец стабилизатор планера.
Чувствуя во рту металлический привкус крови, я кое-как отряхнул от пыли
штаны, заправил рубашку и, ни на кого не глядя, вышел за ворота и зашагал в
сторону Крымской площади.
Бессильная злость и презрение к себе душили меня. "Испугался! Опять
этого рыжего дурака испугался! Все, все видели, как он тебя дубасил! И
Лиля!.." -- терзал я сам себя.
Неожиданно вспомнились слова отца, сказанные им как-то после такого же
столкновения с Митькой: "Драться, конечно, нехорошо, и ты сам никогда ни к
кому не приставай. (Будто я когда-нибудь приставал!) Но уж если он опять к
тебе привяжется, не дрейфь, умей постоять за себя. А что он старше и больше
тебя ростом, это вовсе ничего не значит -- в таких делах не это главное!" И
ведь отец толковал потом, что же главное, но я как-то не обратил на его
слова внимания и пропустил их мимо ушей. А вот сейчас как бы это
пригодилось! И что самое обидное, поговорить-то с отцом можно будет только
весной, когда он вернется из Африки, куда его послали стадион строить. Он и
нас хотел с собой захватить, да мама сказала: "Милый, а как же институт?"
Она в вечернем институте учится. И он уехал один. И вот теперь жди!..
И, главное, больше у нас некому этого бандита Митьку проучить: во всем
дворе ребят я да Сева, остальные девчонки. Правда, сосед по парте Жора
Зайцев еще в прошлом году предлагал мне всем классом его поймать и
отдубасить, да мне это показалось позорным, потому что так поступают только
хулиганы: сами боятся, а когда приведут человек десять, сразу храбрыми
становятся. Нет, должен как-нибудь сам, один, с ним за все рассчитаться, а
то все будут говорить, что... Я осторожно покосился через плечо, услышав,
что кто-то бежит вдогонку: с останками планера в руках, оказывается, трусил
Сева.
Он нагнал, молча пошел рядом. Так, не глядя друг на друга, мы дошли до
конца улицы и, не сговариваясь, свернули на Крымский мост.
По мосту, в сторону Центрального парка, густо освещенные в спину
заходящим солнцем, негромко разговаривая и смеясь, широким потоком двигались
по-воскресному одетые люди. Особняком среди этой яркой толпы, всем мешая и
все тормозя, медленно плыли влюбленные парочки. Я постоянно испытывал за них
неловкость. В самом деле, ну как не стыдно: наклонятся друг к другу -- и
сю-сю-сю да сю-сю-сю!.. Но сегодня мне было не до них, я видел все словно
через какую-то пелену, так как был занят исключительно тем, что придумывал
самые страшные казни, каким в недалеком будущем будет подвергнут извечный
враг и обидчик всего двора Митька Рыжий.
Неожиданно в глаза бросился широкоплечий с пышной прической парень. Он
почти что вдвое согнулся к своей спутнице, но все равно был значительно выше
ее. "Да-а, вот кому, наверно, живется хорошо! -- с завистью вздохнул я,
жадно окидывая его взглядом.-- Как ахнет сверху, так -- сразу!.."
Но парень вдруг снял с себя пиджак, по-пижонски перебросил его через
плечо, и мне стало как-то не по себе: из богатыря он в одну секунду
превратился в длинношеего гуся!
Разочарованный, я отвел от него глаза. С легким шумом пролетали по
просторной мостовой троллейбусы, автобусы, автомашины; беспечно светило
оранжевое сентябрьское солнце, а по ослепительно сверкающей и переливающейся
в своих гранитных берегах ленте Москвы-реки, над которой вдали лиловели
Ленинские горы, настойчиво толкал перед собою доверху нагруженную неуклюжую
баржу крошечный, по сравнению с ней, закопченный буксирчик. Вот он, весь
дрожа от напряжения и в то же время явно показывая, что это для него сущий
пустяк, вдвинул ее под мост, потом скрылся под ним сам, оставив расходящиеся
под углом волны, и река сразу же сделалась как бы шире и значительней. Стало
видно, что по ней снуют суда, что на левой стороне раскинулся, весь утопая в
кудрявой зелени и цветах, Центральный парк, а на правой -- высятся новые
огромные светлые здания.
И вдруг из-под моста и даже, как мне показалось, из-под самых моих ног
вымахнула остроносая, похожая на стрелу, узкая, длинная лодка. От
неожиданности я чуть было не уцепился за чугунные перила -- почудилось, что
это мост со всеми нами внезапно сорвался с места и бесшумно, с легким
содроганием покатился в другую сторону. То же самое, наверно, подумал и
Сева, потому что я почувствовал, как он прижался ко мне.
А мускулистые, бронзовые от загара дяди, дружно отталкиваясь ногами и
отгибаясь назад, слаженно били красными лопаточками длинных, тонких весел о
воду, снова сгибали ноги, чтобы собрать воедино всю свою силу, и опять
стремительно распрямлялись и дружно ударяли о воду. В их движениях, в том,
как они упруго отталкивались ногами и, скользя на своих скамеечках,
одновременно отгибались назад, чувствовалась страшная силища. Я отчетливо
видел, как на их могучих плечах и спинах желваками вспухали и перекатывались
большущие мускулы.
Почти все невольно задержались у перил, любуясь гребцами, а мы с Севой,
одновременно озаренные одной и той же мыслью, переглянулись. Восемь же
молодцов резали и резали, как ножом, острым носом своей лодки сверкающую
воду и стремительно удалялись в сторону Окружного моста, полукруглые фермы
которого проступали в лиловатом мареве.
Во! -- восхищенно выдохнул Сева.
Да-а...-- отлично понимая, что означает это "во!", отозвался я.
С этой минуты по мосту шли уже не мы, а двое из тех бронзовых
богатырей, что промелькнули и исчезли вдали, как чудесное видение.
--У, такие своими веслами из Митьки отбивную котлету сделали бы! -- с
наслаждением и злорадством
мечтательно сказал Сева, но тут же спохватился: -- Постой-постой! Но
ведь не ходят же они и по улицам
с этими своими лопатками!
--Вообще-то да,-- с сожалением вздохнул я.
Погруженные в невеселые размышления, мы как-то незаметно для себя
очутились в парке, в главной аллее, где от самого начала и до конца высятся
на каменных постаментах бесстыдно раздетые древнегреческие силачи и герои,
которых раньше я старался не замечать. Однако на этот раз вдруг поймал себя
на том, что любуюсь их статными, красиво сложенными фигурами, мощными
торсами, массивными плечами и мускулистыми руками. "Пожалуй,-- думал я,--
если надеть на этих чудаков приличные трусы, дать по веслу да посадить в
лодку, они бы выглядели неплохо. Особенно вон тот, с копьем на плече. Да
если бы он вдобавок был еще загорелым, тогда б вообще!.."
-- Нам бы такие мускулы! -- забегая, как всегда, вперед и заглядывая
мне в лицо, прошептал, словно прочитав мои мысли, Сева.
И мы опять увидели своего обидчика поверженным в пыли.
Но тут наше внимание привлекла толпа, волновавшаяся на Большом массовом
поле. Мы обежали фонтан, затем огромную клумбу с яркими осенними цветами и в
два счета оказались в толпе. С ходу опершись о чьи-то плечи и привстав на
носки, я увидел, что на ярко освещенной прожекторами (солнце уже скрылось, и
здесь было темно) концертной эстраде, на которой обычно дудел духовой
оркестр или же пели и плясали разряженные артисты, поблескивают какие-то
невысокие тонкие столбики. Между столбиками туго натянуты в три ряда белые
канаты, а уж за ними, хлестко обмениваясь тумаками, прыгают на мысках, как
мячики, друг перед другом два человека.
"Так это же боксеры выступают!" -- смекнул я и, шепнув тянувшемуся, но
все равно ничего не видевшему Севе: "Давай за мной!" -- стал яростно
пробиваться вперед.
Счастливо добравшись почти до самой эстрады и не обращая внимания на то
и дело подпрыгивавшего сзади и беспрестанно толкавшегося приятеля, я впился
глазами в бойцов, Меня все восхищало в них: и ладные мускулистые фигуры, и
красивые с яркими шелковыми поясами трусы, и с большими вырезами, сильно
открывавшие мощные плечи и грудь майки, и аккуратно подкрученные над
высокими без каблуков ботинками белые валики носков, и короткие прически...
Забыв о Митьке и о сломанном планере, я не дыша следил, как, небрежно
поигрывая круглыми, будто надутыми воздухом перчатками, бойцы бесшумно
двигались по мягкому, накрытому белым брезентом полу и ловко швыряли
перчатки друг в друга, и делали это стремительно, неожиданно. Но вот чудно
-- все равно не всякий раз попадали туда, куда хотели. Оказывается, не
так-то просто угодить в цель! Ну вот-вот, казалось, смугло-телый в красной
майке залепит в скулу блондинчику в белой, который словно специально для
этого подставил свое лицо. Но не тут-то было! Блондинчик ловко поднырнул под
мелькнувшую в его сторону перчатку и сам закатил сразу три оплеухи в плечо и
грудь противвика.
"Ну уж теперь все! -- ахнул я, увидев, что на тех местах, куда
прикоснулись перчатки, даже синяки остались.-- Теперь тому сдаваться нужно!"
Но смуглотелый и не подумал. Он вдруг сам изловчился и угостил
блондинчика так, что я от изумления даже в плечо Севе вцепился: теперь у
того вся щека сделалась синей! Да неужели и этот выдержит? Ой, и не дрогнул!
Да какое там, даже внимания не обратил, еще смелее ринулся в атаку -- и
тогда на лбу и на скуле смуглотелого в тот же миг зацвели еще две ужасные
отметины!..
"Да-а! Вот бы нам так выучиться! -- отчего-то весь дрожа, подумал я.--
Ну что, 
в самом деле, гребцы? Тем же, на аллее, и вовсе завидовать нечего --
каменные! А вот здесь... Ух, какие храбрые! Ничего не боятся! У них синяки
везде, а они все равно не сдаются".
Я долго, до боли, колотил в ладоши, когда там, на эстраде, во что-то
звякнули, и боксеры, вдруг перестав обмениваться ударами, с улыбкой пожали
друг другу руки и стали о чем-то весело разговаривать. Это меня еще больше
удивило. Подумать только: секунду назад дрались изо всех сил, друг другу
столько синяков наставили -- и вдруг!.. Ой, обнялись, обнялись даже да так
из-за канатов и вылезли.
-- Во, видал?! -- будто только он один мог видеть это, оборачиваясь,
восхищенно крикнул Сева.
Потом за канаты лезли другие и тоже красиво и храбро сражались, и я
вдруг, холодея, подумал, что ведь так же ловко действовать, смело смотреть
на противника и стремительно идти в атаку могу выучиться и я. Да, да! Где-то
не то слышал однажды, не то читал, что сильными не рождаются, что ловкость и
смелость по наследству не передаются, но что всего этого, если уж очень
захотеть, можно добиться самому.
Ух, а как бы это было здорово -- научиться и выйти во двор. Митька,
конечно, ничего не подозревая, опять полезет, и вот тут-то... Хотя нет,
лучше так: снова... ну за чем-нибудь там... придет Лиля, и мы с ней, как
тогда, будем стоять и разговаривать. Митька увидит, прищурится и нахально
подойдет. Лиля, конечно, сразу испугается. Но я небрежно успокою ее: "Не
бойся, я с ним теперь по-другому поговорю!" -- и смело шагну Митьке
навстречу. Все, кто будет во дворе, затаят дыхание, со страхом ожидая, что
будет дальше. Даже Митька оторопело остановится: "Ах, ты вон как, да?!" И,
перекосив от ярости лицо, бросится, как всегда, с кулаками.
И вот тут-то и мелькнет молниеносный, заранее оттренированный
боксерский удар. И он, подскочив на три метра, растянется на земле, как
червяк. Все будут с восхищением -- а Лиля с благодарностью и гордостью! --
смотреть на меня. Митька опомнится, съежится и на четвереньках, не смея даже
подняться на ноги, под улюлюканье и гогот всего двора уползет с позором
восвояси!.. В общем, нужно немедленно -- завтра же! -- разузнать, где учат
на боксеров.
Да слышишь, Ген? -- слабо донесся до меня вдруг голос Севы.-- Ведь уж
давно объявили, что конец и никто больше выступать не будет.
А? Чего? -- встрепенулся я и взглянул на эстраду: в самом деле, там уже
никого не было.
Один за другим погасли прожекторы, и стало темно; негромко
разговаривая, расходились зрители.
--Ой, так ведь нас, наверно, давно дома ждут! Пошли скорей! --
почувствовав, что стало свежо в одной рубашке, испуганно сказал я Севе и
крупными шагами двинулся к выходу, не слушая его и думая о своем.
Теперь у меня перед глазами вдруг встал тот храбрый Мексиканец, про
которого нам читал в лагере вожатый, а потом я у Севы по телевизору
кинофильм видел. Да-а, вот если бы тоже выйти против такого же
страшилы-чемпиона (те, что бились на эстраде, были обыкновенные люди и даже
и не злились друг на друга!) и, превозмогая боль, не обращая внимания на
текущую из губы и носа кровь, биться и биться за счастье других, за
революцию! И опять все будут с восхищением глядеть, и Лиля! Эх, как жаль,
что поздновато родился!
Когда мы вошли на сверкающий огнями серебристый Крымский мост, я, не
глядя на Севу, сказал о своем решении, умолчав, разумеется, что все это
из-за Митьки и, даже скорее, из-за Лили.
Ну и правильно! И я с тобой! -- обрадовался Сева.-- Всему научимся и
потом покажем этому рыжему
дураку! Ка-ак дадим ему, так он на двадцать метров отлетит!
Это ерунда,-- презрительно махнул я рукой.--Будем мы еще о такого руки
марать. Мы его одним
пальчиком... Только об этом пока никому ни слова, понял?
Угу! -- чуть не прыгая от радости, что скоро мы расправимся с нашим
врагом, кивнул Сева.
Когда уже подходили к своим воротам, я остановился и, делая страшные
глаза, еще раз предупредил его, чтобы он как-нибудь все же не проболтался.
--Да за кого ты меня принимаешь? -- обиделся Сева и пробурчал в
сторону: -- Только вот что мы дома скажем, когда будем с синяками-то
приходить?
Я задумался. Ух ты, и в самом деле... Потом ответил уверенно, зная, что
это так и будет:
--Что-нибудь придумаем! В общем, завтра же в школе я узнаю, куда нужно
ехать.
А давай вместе! Хоть мне и во вторую смену, но я к тебе все равно
пораньше прибегу, а?
Как хочешь...
О распухшей губе и порванной рубашке матери было сказано, что это следы
футбольного сражения, за что, конечно, последовал законный выговор и
обещание два дня никуда не выпускать. Затем пришлось выслушать нотацию за
учиненный в комнате беспорядок. Но теперь мне все казалось пустяком --
только бы нас приняли учиться на боксеров.
В этот вечер я долго не мог заснуть. А когда заснул, то перед глазами
все прыгали и прыгали загорелые мускулистые дяди в огромных рукавицах; а то
я сам, спасая Лилю, смело шел точно в таких же рукавицах на обезумевшего от
страха Митьку.
2
Проснулся я от надоедливого звона. Открыв глаза, понял, что это звенит
будильник. Хотел было, как всегда, сердито нажать кнопку, повернуться на
другой бок и снова забыться хоть на минуту, но вдруг отчетливо увидел перед
собой эстраду, столбики с белыми канатами, людей в круглых перчатках, все
вспомнил и, поспешно стряхнув с себя дрему, откинул одеяло.
Да, да, сегодня мы непременно, непременно все узнаем и поедем
записываться на боксеров.
Мать посмотрела с удивлением: сам встал. По привычке все же сказала:
Поднимайся, поднимайся, Геннадий! (Будто я еще лежал!) -- и ушла на
кухню.
И так поднимаюсь...-- хмуро пробурчал я, сдергивая со спинки стула
брюки.
За окном сияло не по-осеннему чистое синее небо и были видны желтые
деревья сквера.
"Значит, сейчас мы пойдем в школу,-- одеваясь, с удовольствием подумал
я о себе и Севе,-- и все, все узнаем!"
Задержавшись перед зеркальным шкафом, я увидел заспанного, с чуть
вздернутым носом и всклокоченными волосами парня, который ни капельки, ну ни
капельки не походил на боксера: шея тоненькая, в выражении лица ни
твердости, ни силы. А уж волосы! Я презрительно копнул их рукой: таких ни у
кого на эстраде не видел. И для чего только все в классе отрастили! В
каком-то заграничном фильме было...
Глядя в зеркало, я поднял перед собой кулаки, нацелился ими в себя и
начал подпрыгивать на носках так, как это делали боксеры. Похоже! Честное
пионерское, похоже! Не спуская с себя глаз, я стал бросать кулаки перед
собой. "Вот так! Вот так мы его! -- вспомнил о Митьке.-- На тебе! На тебе!"
От резких движений волосы упали на лоб, закрыли глаза.
Ой! -- Кулак натолкнулся на что-то твердое.
Да ты что, с ума сошел?! -- удивленно воскликнула, входя в комнату с
чайником и чайной посудой в руках,
мать.-- Иди умывайся сейчас же!
Я, с досадой откинув волосы -- из-за них все! -- пошел на кухню, открыл
кран, попробовал пальцем воду. До чего же холоднющая! И как только отец
умывается такой по пояс! Воровато оглянувшись, помочил ладонь, осторожно
провел ею по носу; подумал-подумал -- повторил еще раз, после чего, гогоча,
будто тоже вымылся по пояс, стал вытираться.
Уже? -- входя в кухню, удивилась мать.-- Наверно, опять один нос?
Да что ты, мам! Вот выходишь всегда, когда уже...вообще.
Ну хорошо, хорошо, ступай завтракать. Да причешись как следует! Уж если
отпустил такую гривищу,
так умей хоть за ней ухаживать. И что это за мода такая пошла, не
понимаю!
Знаешь что, мам,-- сказал я, когда мы уже садились за стол,-- дай мне
сегодня, пожалуйста, денег, я
после школы подстригусь.
Наконец-то образумился! -- обрадовалась она.--А то ходят, как попы,
смотреть совестно!
Я промолчал и хмуро придвинул к себе свою чашку, усиленно соображая,
каким же образом, придя в школу, мы с Севой начнем расспросы.
Решил, что лучше всего, конечно, пойти к физкультурному залу. Там вечно
возле фотовитрин и стенных газет толпа. Стоят, толкуют обо всяких матчах,
первенствах. И там запросто все можно разузнать: и сколько очков у какой
команды, и кто быстрей и дальше всех проплыл, пробежал или проехал, и кто
выиграет в этом году первенство по футболу, и кто установит новый рекорд по
штанге.
В дверь постучали. Наверно, Сева! Мать пошла открывать.
--А ты куда это собрался? -- послышался ее удивленный голос.-- Ведь ты
же во вторую смену.
Я прислушался: так и есть --Сева... Сунул недоеденный бутерброд за
тарелку, с треском натянул на себя китель и, схватив портфель с фуражкой,
вырвался из комнаты и сразу же увидел понуро стоящего приятеля. Он был в
школьной форме, будто тоже шел учиться.
Да что это вы задумали? -- недоумевала мать.--А в школу?
Мы и без того в школу... Пошли! -- кивнул я Севе, отворяя перед ним
дверь и поскорее выталкивая его на
лестничную площадку.
Не говорить же ей сразу обо всем. А вдруг ничего не выйдет? Вот когда
выйдет, тогда еще туда-сюда.
Ген, а это... а у кого будем узнавать-то? --когда мы спустились вниз,
громко спросил вдруг он.
Ч-ш-ш! -- испуганно оглядываясь, шикнул я.--Иди знай!
Двор был пустынный. И хоть Митьки опасаться было нечего -- он учился во
вторую смену и очень любил поспать,-- я все же, прежде чем выйти из
подъезда, подозрительно огляделся. Потом, заставляя Севу перейти на рысь,
торопливо обогнул дом, приблизился к воротам, рванул на себя перекосившуюся
калитку, но тотчас же снова резко захлопнул ее: по тротуару как раз
проходила, как всегда чистенькая, в наглаженном передничке, Лиля.
--Чего ты? Кто там? -- в страхе попятился Сева.--Митька, да?!
--Да нет! -- с досадой ответил я, но не пояснил кто."Зачем же она так
рано? -- недоуменно подумал я и вспомнил:--А, дежурная!" Выждав некоторое
время, снова выглянул: Лиля была уже далеко, и в толпе лишь изредка
показывались ее косы и беленький воротничок.
--Пошли! -- строго кивнул я Севе.
Ген, ну скажи, скажи же все-таки, у кого мы будем спрашивать-то! --
едва поспевая за мной, канючил он.
Сейчас увидишь! -- строго отвечал я.
Как я и ожидал, возле дверей физкультурного зала было тесно и шумно. Я
повел глазами по толпе, крепко схватил Севу за руку. У окна мрачного вида
десятиклассник, в котором я сейчас же признал вожатого шестого "Б"
Горелкина, явно рассказывал о вчерашнем выступлении боксеров и для
наглядности сучил перед носом кулаками.
Протиснувшись поближе, я затаил дыхание. Ахнул про себя: "Одного даже
знает, в одном подъезде с его бабушкой живет!.." Радостно толкнул Севу
локтем в бок: слыхал? Но в это время из двери зала выглянул физкультурник и
громко объявил, что группе можно входить и переодеваться: скоро будет
звонок.
Я затоптался на месте. Ой, ну как же теперь обо всем узнать, чтобы
больше никто не слышал? И вдруг Горелкин, отстав от своих товарищей, грозно
спросил:
--А ты чего это на меня все время смотришь? Из моего отряда, да?
Я, не поднимая глаз, пробормотал что-то нечленораздельное, а Сева,
зайдя сбоку, посмотрел жалостно, сдвинув брови к носу.
--Так в чем же дело? Ведь я, кажется, объявил, когда будет сбор! --
приняв меня за одного из пионеров
своего отряда, все так же грозно продолжал Горел-кин.
Да нет, мы это...-- еще сильнее заволновался я и покосился на шедших по
коридору.-- Хотели спросить...
Чего спросить?
Ну это... где на боксеров учат.
А-а! -- уже иным тоном протянул Горелкин.--Ну что ж, это очень и очень
похвально, что вы, так сказать...-- Он прищурился и критически оглядел
сначала Севу, потом меня. (Я поспешно надулся и незаметно
приподнялся на цыпочки.) -- Но, прежде чем сообщить вам некоторые
подробности,-- продолжал он,-- надо проверить, годитесь ли вы еще на это
дело и не опозорите ли нашу школу! -- И он хмуро ощупал плечи, бицепсы и
спину у меня, потом у Севы, после чего вдруг без всякого предупреждения
ткнул нам поочередно указательным пальцем под дых.
Сева с воем согнулся пополам, а я почувствовал, что дыхание у меня
останавливается, ноги подкашиваются и я сейчас плюхнусь на пол. Но я
все-таки стоял и изо всех сил делал вид, что мне вовсе и не больно.
--Все ясно,-- внимательно глядя на нас, важно заявил Горелкин.-- Ты
ничего,-- кивнул на меня.-- Пожалуй, подойдешь. А вот ты...-- Он обернулся к
Севе и даже не докончил, лишь безнадежно махнул рукой: дескать,
куда уж такому...
Я, ошеломленный, некоторое время молчал, потом, осторожно продохнув,
спросил с таким видом, будто речь шла о каком-то пустяке:
А что, и там, где... на боксеров учат... тоже в животы бьют, да?
Еще как!--сделал страшные глаза Горелкин.--Но ты не бойся. Все дело в
чем? В тренировке. Месяц-
другой побьют -- и так привыкнешь, что даже замечать не будешь. Вот
так. Ну, а теперь слушай...-- И он объяснил мне, как добраться до Дворца
спорта "Крылья Советов".
Да, имей в виду: когда придешь, тренер сам может тебя куда хочешь
стукнуть. И если упадешь или хотя бы
вот так,-- он презрительно кивнул на Севу,-- согнешься, как ржавый
гвоздь, и завоешь, то, можешь быть уверен,
никуда тебя не примут!
"Не может быть! -- со страхом подумал я.-- Неужели же правда?.." Но в
следующую секунду сделал вид, что уж меня-то такие вещи не могут испугать.
Сева смотрел с ужасом и незаметно вытирал слезы.
--И поезжай туда часам к шести,-- сказал в заключение Горелкин.-- Ты в
первую смену учишься -- значит, тренироваться будешь по вечерам.-- И он,
покровительственно похлопав меня по плечу, пошел прочь.
Ну вот,-- оборачиваясь к Севе и испытывая к нему острую жалость, сказал
я,-- значит, вот так. Сегодня
вечером туда и поеду. А ты...-- я оглянулся,-- чтоб никому, понял?
Угу,-- не обидевшись даже, что его в пятый раз предупреждают, уныло
ответил Сева.
А теперь давай крой домой,-- кивнул я и, круто повернувшись, поспешил к
лестнице.
Это чего ты там с вожатым из шестого "Б" стоял? -- часто дыша,
подозрительно спросил меня нагнавший перед самым классом Жора Зайцев, всегда
все хотевший знать.
Да так,-- уклончиво ответил я, пряча глаза от Лили, которая стояла с
тряпкой возле доски.
Вошла учительница, и урок начался. Я, положив руки на парту и сидя
прямо, смотрел на учительницу, слушал, но с удивлением ловил себя на том,
что абсолютно ничего не понимаю. Я отчетливо различал слова и даже понимал
каждое в отдельности, но, дойдя до моего сознания, слово вдруг куда-то
пропадало. Бум-бум-бум! -- глухо било по ушам. А в голове прыгали,
вспыхивали, как буквы светящейся рекламы, мысли: "Записываться или не
записываться в боксеры? Ехать или не ехать во Дворец спорта?.."
Так же ничего не слышал я и на других уроках.
После школы я забежал в парикмахерскую. Там, к счастью, никого не было.
Сев в кресло, попросил мастера, чтобы тот остриг меня под бокс.
Он накрыл меня белой, в мелких волосиках, простыней и начал сердито
водить от шеи к затылку гудящей, как трамвай, электрической машинкой и
бросать на пол кучи волос, приговаривая:
-- Вон какие, ведь вон какие отрастил!
Потом взял ножницы, ловко пощелкал ими, и я, взглянув на себя в
зеркало, увидел, что стало значительно лучше: и лицо сделалось мужественнее,
и шея уже не казалась такой тоненькой.
3
Подходя к дому, я вспомнил про нашего соседа, дядю Владю. Он пенсионер
и целыми днями, если не играет с другими пенсионерами в козла, сидит на
кухне у окна в своей неизменной меховой телогрейке, с которой не расстается
ни зимой, ни летом. Он очень ехидный и все критикует. Сейчас наверняка
спросит, где это меня так оболванили. Потом, как всегда, поинтересуется,
сколько я сегодня получил двоек и не выгоняла ли меня учительница из класса.
И я не ошибся. Едва я отворил дверь и вошел в кухню, он обернулся в мою
сторону и хриплым голосом спросил для начала:
Ну как, отбарабанился?
Да, отбарабанился,-- не желая затягивать пустого разговора, коротко
ответил я. Ну каждый день одно и то же, как только не надоест!
Прислонив к стене портфель, я зажег плиту и поставил на нее обед.
Та-ак,-- поерзав на табуретке и явно приготавливаясь к длинному
разговору, продолжал дядя Владя.--
Ну, а сколько же ты нонче двоек схватил?
Двадцать пять! -- уже чувствуя раздражение, сердито ответил я.
Значит, два-а-дцать пя-я-ть,-- невозмутимо повторил, смакуя каждое
слово, дядя Владя.-- Что-то маловато, намедни, кажись, сорок было?
Я ничего не ответил, взял портфель и хотел уйти в комнату, но дядя
Владя нахмурился и сказал, чтобы я не уходил.
--Ты мне вот что объясни,-- начал он.-- Это что ж, говорят, на тебя
опять Рыжий налетал, да?
Я поджал губы, опустил голову. Так и есть, уже все знают.
--Чего ж молчишь-то? Эх, ты-и! Долго терпеть-то будешь, а? Да
размахнись как-нибудь да так ему
смажь, чтоб он кубарем от тебя полетел. Понял иль нет?
Я ничего не ответил. Ну что зря болтать? Вот сегодня поеду, запишусь, и
тогда пусть только этот бандит попробует!.. Но говорить об этом пока рано.
Ну ладно, ладно,-- сжалился дядя Владя.--Ты не того.. Но уж ежели этот
стервец опять сунется,
помни, что я сказал, и все будет в порядке. Понял?
Да...-- не поднимая глаз, пробурчал я, снял с плиты миску с супом и
понес ее в комнату.
Поставив суп на стол, я задумался. А все-таки куда, в какое место будут
бить, когда приду в боксерский зал? Сюда, сюда или сюда? Я согнул
указательный палец и сгибом осторожно ударил по носу. Ух ты, как
больно-то!.. И ведь только одним пальчиком! Вспомнив, как Горелкин говорил,
что к ударам привыкают и потом не замечают даже, стал осторожно стукать себя
то по
скуле, то по носу, то по животу. Все удары вызывали одинаковую боль.
Когда за окнами начало темнеть, я достал из гардероба пальто -- как
назло, заморосил дождь -- и стал одеваться, опасаясь, что может прийти из
школы Сева и увязаться со мной. А этого ни в коем случае допускать нельзя --
ведь он тогда увидит, как меня будут бить. Вот когда научусь, тогда другое
дело. Я попросил дядю Владю передать матери, что вернусь поздно, и поскорей
вышел из квартиры.
"Только бы выдержать! Только бы не свалиться и не завыть!" -- всю
дорогу в метро думал я и опять незаметно приучал себя к ударам. Кроме того,
я изо всех сил тянулся и надувался, чтобы выглядеть выше и взрослее, а то
еще скажут, как говорит нам во дворе Митька Рыжий: "А этот сундук с клопами
чего сюда приперся, брысь отсюда!.." Один дядя даже спросил: "Ты чего это,
как индюк, дуешься?"
Мне казалось, что все в вагоне прекрасно знают, куда и зачем я еду, и
поэтому я отвернулся к двери и смотрел на струящиеся за стеклом лампочки на
стене туннеля.
Когда я вышел из метро, на улице было уже совсем темно и горели фонари.
Дождь перестал, и тротуар и мостовая черно блестели. Волнуясь, я на всякий
случай спросил у дяди в очках, в какую сторону идти, чтобы попасть во Дворец
спорта. И тот, посмотрев на меня сверху вниз, ответил, что идет туда же.
-- А зачем тебе, молодой человек, нужен Дворец спорта? -- спросил он,
когда мы перешли мост, под которым поблескивали железнодорожные пути,
светились красные, желтые и зеленые огоньки, и пошли по широкой аллее, по
обеим сторонам которой равнодушно пролетали автомашины.
А это... хочу записаться там...-- опуская голову, ответил я.
И куда же ты хочешь записаться?
На бокс...-- Я опустил голову еще ниже, ожидая, что сейчас
последует.что-нибудь обидное.
Но этого не произошло. Мой провожатый с одобрением сказал:
--Ну что ж, это неплохо, неплохо. А тебе не страшно? Я резко поднял
голову и крикнул, очень боясь, что мне не поверят:
--Нет!
--Ну, если так, тогда тебе вон туда. Видишь арку большого дома?.. Так в
нее!
Позабыв сказать спасибо, я перебежал перед самым носом у самосвала
улицу, влетел под арку и как вкопанный остановился: передо мной
действительно открылся самый настоящий дворец. Он был большой и точно
сделанный из одного стекла. И на фоне черных клубящихся облаков весь сиял и
светился, как хрустальный, а сверху (потом я узнал, что там был огромный
гимнастический зал) из ярко освещенных окон вырывались звуки марша. Но и они
не подбодрили меня. Я, сконфузившись, едва не повернулся и не побежал
обратно, очень жалея, что не взял с собой для храбрости Севу. Но в эту самую
минуту за спиной вдруг раздалось:
--Пацан, ты записываться пришел, да?
Я обернулся и увидел такого же, как и я, паренька, к которому почему-то
сразу же почувствовал доверие.
Да-а.
И я. Ты куда?
Н-на бокс.
Значит, вместе. Тебя как зовут?
Я ответил.
--А меня Мишка.
Он, оказывается, тоже видел выступления боксеров в Центральном парке, и
ему тоже очень понравилось, что сразу же -- синяки.
Ну, пошли?
Подожди,-- чувствуя, как у самого горла вдруг гулко забилось сердце,
попросил я, глядя на стеклянные
двери, за которыми виднелось много народу.
Боишься, да? -- понимающе спросил Мишка.
А ты?
И я. Но это ничего. Только бы тренер не заметил.
Пошли!
--Пошли,-- облизав шершавые губы, кивнул я. Откровенное признание
нового товарища придало мне
храбрости. Но Мишка, потянувшийся к стеклянной двери, вдруг, точно
обжегшись, отдернул руку.
--Ты что? -- встревоженно спросил я.
Мишка оглянулся и, округляя глаза, сказал шепотом:
А ты знаешь, что нас сейчас будут бить?
Да,-- кивнул я.-- Дома потренировался.
--Как?
Я, согнув указательный палец, показал.
--А я подушкой. Перчатки-то мягкие."Правильно! Верно!--в смятении
подумал я.--
Как мне самому в голову не пришло?"
--А это вот,-- Мишка снова оглянулся и вытащил из кармана пузырек с
какой-то темной жидкостью,--
а это, чтобы синяки сводить: помажешь -- сразу чисто!