Оцените этот текст:


   Обб-1


                              Роман-хроника




                            Москва. 1942-й год

                              Повесть третья

     ================================================================
     Копии текстов и иллюстраций для некоммерческого использования!!!
     OCR & SpellCheck: Vager (vagertxt@inbox.ru), 11.09.2003
     ================================================================



                      МОСКВА. Август
                      ДАНИЛОВ
                      СУТЬ ДЕЛА. МОСКВА. Май
                      ПОЛЕСОВ
                      ДАНИЛОВ
                      ДАНИЛОВ И НАЧАЛЬНИК
                      ПОЛЕСОВ И БЕЛОВ
                      СЕРГЕЙ БЕЛОВ
                      ПОЛЕСОВ И БЕЛОВ (продолжение)
                      ДАНИЛОВ
                      МУРАВЬЕВ
                      ДАНИЛОВ
                      МУРАВЬЕВ
                      ДАНИЛОВ
                      МОСКВА. Август (продолжение)
                      РАЙЦЕНТР. Август.
                      ДАНИЛОВ
                      БЕЛОВ
                      ДАНИЛОВ
                      ПОЛЕСОВ
                      МУРАВЬЕВ
                      ДАНИЛОВ
                      ДАНИЛОВ И КРАВЦОВА
                      ПОЛЕСОВ
                      ДАНИЛОВ
                      ДАНИЛОВ И КОСТРОВ
                      МОСКВА. Август
                      МИШКА КОСТРОВ
                      МУРАВЬЕВ
                      МИШКА КОСТРОВ
                      ДАНИЛОВ
                      ДАНИЛОВ И КРАВЦОВ
                      ДАНИЛОВ
                      МОСКВА. Август
                      МИШКА КОСТРОВ
                      МУРАВЬЕВ
                      ГОМЕЛЬСКИЙ И ФОМИН
                      МИШКА КОСТРОВ
                      МУРАВЬЕВ
                      МУРАВЬЕВ
                      РАЙЦЕНТР (той же ночью)
                      ДАНИЛОВ
                      КРАВЦОВ
                      ДАНИЛОВ И БЕЛОВ
                      МОСКВА (тем же утром)
                      ДАНИЛОВ

     ================================================================
          А н н о т а ц и я  р е д а к ц и и:  В первую  книгу  вошли
     повести:  "МЧК  сообщает...",  "Комендантский  час",  "Тревожный
     август", "Приступить к ликвидации".
          Напоминаем  нашим  читателям,  что   выход   второй   книги
     романа-хроники ожидается осенью этого года.
     ================================================================


                              МОСКВА. Август



     У  Данилова был  знакомый инженер,  который,  как  только  садился  в
машину,  немедленно засыпал.  Делал он  это независимо от  длины пути.  Он
одинаково крепко спал --  в такси ли,  едва успев сообщить шоферу адрес,  в
трестовской ли машине, направляясь на очередной объект.
     Над  ним смеялись знакомые,  о  нем рассказывали анекдоты.  И  только
потом Иван Александрович понял,  что этот человек ни  разу за много лет не
выспался по-настоящему.  Слишком  много  тогда  нужно  было  построить,  и
слишком мало было специалистов.
     Он вспомнил о  своем знакомом,  когда пришел к  нему в кабинет всегда
недовольный шофер  Быков  и,  хмуро  посмотрев  на  начальника  отделения,
сказал:
     -- А  между прочим,  до  райцентра по  нынешним дорогам часа  четыре с
гаком.
     -- А гак-то велик? -- ехидно поинтересовался Данилов.
     -- Тоже с час.
     -- Тогда будем просто говорить: пять часов езды.
     -- А  мне,  товарищ начальник,  при такой резине от  вашей точности ни
жарко, ни тепло.
     -- Тогда ты, Быков, мне фаэтон найми, я в нем поеду.
     -- Это еще что такое? -- удивился шофер.
     -- Вот когда выяснишь, приходи, а пока иди готовь машину. Ясно?
     -- Куда яснее. -- Быков вышел, нарочно громко хлопнув дверью.
     "Все, --  подумал Данилов, -- через три часа сяду в машину и усну. Буду
спать пять часов. Пусть только кто-нибудь попробует меня разбудить".
     Он подошел к сейфу,  отодвинул литую узорчатую крышку замка, с трудом
вставил ключ.  Ключ был  новый,  старый,  который,  видимо,  изготовили на
заводе  именно  для  этого  сейфа,  Иван  Александрович потерял в  декабре
прошлого года.  Вернее,  слово  "потерял" было  не  совсем  точным.  Тогда
осколком мины у  него начисто срезало карман полушубка.  В  горячке боя он
так и  не заметил этого и  только утром разглядел наконец,  почему так всю
ночь  мерз  правый бок.  Естественно,  что  ключ искать было бессмысленно.
После того  как  батальон НКВД,  в  который замкомбата направили Данилова,
расформировали и работники милиции вновь вернулись на свои места (те,  кто
остался в живых, конечно), вопрос о сейфе встал необычайно остро.
     Замначальника Серебровский просто предложил вскрыть его автогеном, но
Данилов  заупрямился.  Ему  жалко  стало  этот  заслуженный чугунный ящик,
который верой и правдой служил всем его предшественникам.  Потом,  у сейфа
была  еще  одна необычайная особенность:  как  только открывали замок,  он
наигрывал какую-то никому не ведомую мелодию.
     -- Ну,   тогда   сам   его   открывай,   гвоздем, --   сказал,   уходя,
Серебровский. --  Ты,  Данилов,  прямо как старьевщик. Тебе бы из АХО новый
сейфик  принесли,  и  живи  спокойно,  а  это  чугунное чудище полкабинета
занимает.
     Замначальника скрылся за  дверью,  оставив Данилова один  на  один  с
сейфом.  Иван  Александрович позвонил в  справочную,  узнал номер телефона
Московского завода металлоизделий. Но главный инженер сказал Данилову, что
их механики могут вскрыть сейфы только заводского производства.
     -- Спасибо, -- поблагодарил Иван Александрович. -- А вам неизвестно, где
есть еще такие специалисты?
     -- По   этому  вопросу  обратитесь  в   МУР, --   рассмеялся  невидимый
собеседник и повесил трубку.
     Что и говорить, адрес был наиболее верным. И вдруг Иван Александрович
вспомнил Рогинского.  Теперь уже старика Рогинского, бывшего медвежатника,
потом болшевского колониста.  Он видел его перед самой войной, и Рогинский
с  гордостью сообщил,  что трудится по  прежней специальности,  но  теперь
заведует мастерской по  ремонту сейфов где-то  на  Трубной.  Практически в
двух шагах от МУРа.
     Рогинского разыскали через час.  Он  минут пять  покопался с  замком,
потом кабинет опять наполнила старинная звенящая песенка.
     -- Все, --    усмехнулся   Рогинский, --    теперь,    уважаемый    Иван
Александрович,  давайте оформим наши  отношения. --  Он  достал из  кармана
квитанционную книжку.
     -- А без этого нельзя? -- спросил Данилов.
     -- Левыми делами не занимаюсь, никакими.
     -- А как же теперь мне быть,  записывать вас в  штат?  Как открывать и
закрывать это музыкальное чудо?
     -- Напрасно иронизируете,  сейф у  вас замечательный.  Теперь таких не
делают,  их на всю Москву три осталось,  а  куранты работают только у вас.
Ключ я вам сделаю часа через два, правда, замочек придется взять с собой.
     Через два  часа  сейф  работал,  только ключ вставлялся туговато,  но
вызывать старика второй раз времени не было.


                          СУТЬ ДЕЛА. МОСКВА. Май

     Шестого  мая,   когда  Данилов  только  что  собрался  домой,   благо
казарменное положение отменили, позвонил дежурный.
     -- Иван  Александрович, --   взволнованно  закричал  он   в   трубку, --
убийство. -- Голос дежурного сорвался.
     "Видимо,  кто-то  из  новеньких, --  подумал  Данилов, --  старики  уже
привыкли ко всему", -- и спросил:
     -- Где?
     -- В Грохольском переулке.
     -- Хорошо, выезжаю.
     Муравьев,  Полесов и новый уполномоченный Сережа Белов еще не ушли, и
это  было очень кстати,  так как посылать за  кем-нибудь машину времени не
было.
     В  автобусе их уже ожидали эксперты и  проводник с собакой.  Все было
как обычно, обыкновенный выезд.
     Автобус гремел по  булыгам переулков.  Шофер  гнал  машину кратчайшим
путем. Трясло.
     -- Слушай, --  крикнул Муравьев из темноты. -- Володя! Что, в Москве нет
больше асфальтированных улиц?
     -- Есть, -- ответил шофер, -- но так дорога короче.
     -- Боюсь, Иван Александрович, -- сказал Игорь, -- что он нас не довезет.
Ты нас не жалеешь, так собаку пожалей, -- опять крикнул он шоферу.
     -- Ничего, --  серьезно сказал проводник. --  Туман  привычный.  Правда,
Туман?
     Собака молчала.
     По крыше автобуса застучали ветки, водитель въехал в проходной двор.
     -- Ну дает, -- засмеялся Полесов, -- сейчас подъездами поедем.
     Заскрипели тормоза. Автобус остановился.
     -- Приехали, -- шофер нажал на рычаг двери, -- выгружайтесь.
     В переулке пронзительно пахло липой.  Было совсем темно, только узкие
прорези замаскированных фар освещали несколько метров булыжной мостовой.
     -- Интересно, куда он нас привез? -- спросил Данилов. -- Как ты думаешь,
Игорь?
     -- А кто его знает...
     -- Привез я вас правильно, -- обиженно сказал шофер, -- вон там, видите?
     Данилов  наконец  начал  различать  неясные  фигуры  у  дома.   Потом
послышались торопливые шаги, к ним кто-то шел.
     -- Товарищ начальник...
     -- А,  это ты,  Смирнов, --  Данилов по голосу узнал начальника розыска
райотдела. -- Ну, что у тебя?
     -- Плохо у меня, четыре трупа.
     -- Куда как плохо, что ж ты, меньше мне не мог приготовить?
     -- Так это не я.
     Насчет чувства юмора у Смирнова всегда было неважно.
     -- А жаль,  что не ты.  Никакой возни бы не было,  сейчас надели бы на
тебя браслеты и отвезли на Петровку. Веди, чего стоишь.
     Глаза привыкли к  темноте,  и  постепенно Данилов уже различал улицу,
домишки  маленькие различал  и  деревья,  которые  казались  неестественно
большими.
     Сзади по тротуару полоснул узкий свет фонаря.
     -- Пока   не   надо,   потом, --   не   оборачиваясь,   приказал   Иван
Александрович.
     -- Сюда, --   сказал  кто-то  и  услужливо  распахнул  калитку. --   Тут
ступенька одна сломана, так что вы осторожно.
     -- Спасибо.
     Первое,  что  он  почувствовал еще  в  прихожей, --  кисловатый  запах
пороха.  Он появляется в комнатах обычно после перестрелок,  значит, здесь
стреляли много. Данилов толкнул дверь и очутился с маленькой прихожей.
     На  полу  лежал  человек в  военной форме,  рядом  валялась фуражка с
черным артиллерийским околышем.  Осторожно переступив через него,  Данилов
вошел в комнату.
     В  пять утра Иван Александрович вернулся в управление и,  не заходя к
себе,  сразу  же  пошел  к  начальнику.  В  приемной сидел неизменный Паша
Осетров.
     -- У себя? -- спросил Данилов.
     Паша вскочил, щелкнул каблуками и, оправив гимнастерку, ответил:
     -- Час как пришел. А что, важное что-то?
     -- Придется будить. --  Данилов еще  раз  подивился Пашиной выправке. --
Дело безотлагательное.
     -- А может, подождем, Иван Александрович?
     -- Нет, Паша, нельзя ждать.
     Осетров скрылся за дверью и минут через пять появился вновь.
     -- Ждет.
     Начальник,  стоя у стола,  застегивал гимнастерку. Одна щека его была
намята до красноты. Он поймал взгляд Данилова, усмехнулся:
     -- На рожу смотришь?  На диване прилег. Всего часок прихватил, пока ты
жуликов ловишь.
     Он  потянулся всем  своим  большим и  сильным телом,  взял  со  стула
ремень.
     -- Я перед войной,  Иван,  думал,  поеду в отпуск, кроме творога, есть
ничего не буду.  Похудеть все хотел.  А сейчас ем все что придется,  а без
ремня галифе бы  потерял.  Такая вот  у  нас  нынче жизнь.  Почище всякого
лечебного питания. Ну, докладывай.
     Иван Александрович сел к столу, достал из планшета бумаги.
     -- Плохое дело, -- начал он, -- давно у нас такого не было.
     -- Ты докладывай,  Данилов, --  начальник сел на диван, --  а потом мы с
тобой решим, что было и чего не было.
     -- Третьего мая в  Москву с  Дальнего Востока прибыл старший лейтенант
Ивановский  Сергей  Дмитриевич.  Цель  приезда --  служебная  командировка.
Ивановский  сопровождал  эшелон  с  техникой --  пушки  для  фронта.  После
окончания дел он попросил у начальства разрешения задержаться на три дня в
Москве у родителей. Ему разрешили.
     Шестого мая вечером он со своей девушкой пошел в  кино.  Кстати,  она
живет в соседнем доме. По ее словам, когда они подошли к дому Ивановского,
то  увидели:  на одном из окон часть светомаскировочной шторы оторвана,  и
свет падает на улицу.  Ивановский заглянул в  окно и увидел,  что какой-то
человек бил по лицу его отца. Он выхватил пистолет и бросился к дверям.
     -- Погоди-ка, --   начальник  встал, --  это  тебе  девушка  Ивановского
сказала?
     -- Да.
     -- А где она сейчас?
     -- У меня в кабинете ждет.
     -- Предусмотрительный ты,  Иван,  человек, -- начальник усмехнулся, -- с
тобой работать хорошо. Ну, давай дальше.
     -- Нам  повезло,  что  подруга Ивановского,  Алла Нестерова,  сразу же
подошла к окну.
     Сначала  она  не   поняла,   куда  бросился  Сергей,   только  потом,
догадавшись,  подбежала к окну.  Сквозь порванную светомаскировочную штору
Алла увидела кусок комнаты и человека в военной форме.  Он поднял руку.  И
девушка поняла,  что  этот незнакомый военный собирается кого-то  ударить.
Все  происходило как в  немом кино.  Люди жили и  двигались беззвучно.  Но
внезапно раздался выстрел,  звук его  не  могли приглушить даже стекла,  и
неизвестный,  так и не опустив руку,  упал.  Потом в комнате загрохотало и
погас свет.  Алла прижалась к  стене.  С  крыльца сбежали трое.  И  только
сейчас  она  увидела  "газик",  стоявший  чуть  поодаль  от  дома.  Машина
развернулась и пронеслась мимо нее.  И все же,  несмотря на темноту,  Алла
успела запомнить последние две цифры номера -- 06.
     -- Так, -- начальник встал, -- это уже кое-что. Ну а дальше?
     -- В  квартире  мы  обнаружили убитого  лейтенанта,  его  родителей  и
неизвестного в  форме ВОХРа.  Найдена всего одна  гильза от  пистолета ТТ,
судя по кобуре, этим оружием пользовался Ивановский.
     -- А в командирской книжке у него что записано?
     -- Все дело в том, --  Данилов полез за папиросами, --  что документов у
убитого не обнаружили.
     -- Значит, их забрали.
     -- Больше гильз  не  нашли,  видимо,  стреляли из  нагана,  кстати,  у
убитого   налетчика  на   поясе   кобура   от   нагана.   Точнее   сообщат
патологоанатомы и эксперты.
     -- Следовательно, --   начальник  помолчал, --  картина  такая.  Четверо
неизвестных врываются в дом Ивановского, избивают его родителей...
     -- Обыскивают квартиру, -- добавил Данилов.
     -- Да,  обыскивают квартиру.  Значит,  что-то ищут. Поэтому, видимо, и
били,  заставляли признаться. Им это "что-то" очень нужно было. Просто так
на тройное убийство не пойдешь.  В общем, поздравляю, Данилов, -- начальник
усмехнулся. --  Банда у нас появилась.  Опасная банда.  Что-нибудь взято из
дома?
     -- На  полу валялась шкатулка.  Нестерова показала,  что в  ней убитая
Мария Дмитриевна Ивановская хранила ценности. Нестерова считалась невестой
сына,  поэтому  ей  были  известны  некоторые  вещи.  Так,  например,  она
рассказала,  что там хранились сапфировые серьги с  бриллиантами,  которые
покойная собиралась подарить ей к свадьбе.
     Некоторое время они сидели молча,  глядя друг на друга. Потом Данилов
сказал:
     -- Не думаю.  Мне кажется,  что Алла не связана с этим делом.  Девушка
хорошая, студентка, комсомолка.
     -- С тобой прямо страшно становится,  Иван, --  усмехнулся начальник, --
ты мысли читаешь.
     -- Так работаем вместе сколько.
     -- Откуда у Ивановского-старшего драгоценности?
     -- Он  ювелир,  очень известный.  Крупнейший специалист,  так сказать,
художник своего дела.
     -- Но ведь не из-за сережек к нему пришли.  Сколько они, кстати, могут
стоить?
     -- Об этом поговорю сегодня днем со специалистами.
     -- Надо узнать, зачем они приходили.
     В дверях бесшумно появился Осетров.
     -- Товарищ начальник, там Муравьев товарища Данилова спрашивает.
     -- Давай зови его, -- приказал начальник.
     Игорь  вытянулся на  пороге.  Данилов  с  удовлетворением оглядел его
ладную фигуру,  туго  затянутую портупеей.  Игорь  последнее время ходил в
форме.  Гимнастерка сидела  на  нем,  как  влитая,  орден  Красной Звезды,
полученный за  декабрьские бои  под  Москвой,  красиво выделялся на  сером
коверкоте.
     "Он поэтому и носит форму, -- мысленно улыбнулся Иван Александрович, --
из-за ордена". И пока Игорь произносил уставные слова приветствия, Данилов
подумал о  том,  как все же война взрослит людей.  Прошло всего ничего,  а
Муравьев стал уже вполне зрелым человеком и умным оперативником.
     Игорь подошел к столу,  сел в кресло. Даже по тому, как он держался в
этом кабинете,  вызов в который мог не всегда приятно кончиться для любого
работника МУРа,  чувствовалось,  что Муравьев знает цену своим словам и уж
если решил чего, то мнение свое будет отстаивать до конца.
     -- Сегодня  утром  я  посетил  директора  производственного  комбината
Ювелирторга.
     -- Посетил, --  Данилов засмеялся, --  ну,  Муравьев. Посетил, считайте,
вытащил человека утром из  постели.  Сработано оперативно,  но  не  совсем
вежливо.
     Игорь развел руками.
     -- Ничего, -- сказал начальник, -- продолжай, Муравьев.
     -- Ивановский, --  Игорь  достал  блокнот, --  характеризуется  с  самой
лучшей стороны. Старый большевик-подпольщик. В его мастерской резали шрифт
для искровских типографий.  Участник октябрьских боев в  Москве,  воевал в
гражданскую,  но  был  отозван для  работы по  специальности в  Гохран.  В
двадцатые годы выезжал в  качестве эксперта за  границу при  продаже наших
драгоценностей.   Активно  участвовал  в   разоблачении  группы  Шелехес --
Пожамчи.
     -- Так ты,  Иван,  его должен знать, -- перебил Игоря начальник МУРа, --
ты же этим делом занимался.
     -- Нет, --  Данилов покачал головой, --  я тогда ездил арестовывать двух
барыг -- чисто техническая работа. Молодой был еще, наверное, младше Игоря.
     -- Ага, --  начальник достал спички, --  а  я кое-что помню.  Ну,  давай
дальше.
     -- Ивановский, --  так  же  ровно  и  бесстрастно продолжал Муравьев, --
награжден орденом "Знак  Почета",  имеет  благодарности и  грамоты ВЦИК  и
Совнаркома.  В  октябре 1941  года  к  нему  в  мастерскую поступило много
ценностей,  камней  и  золота  от  эвакуированных предприятий  Ювелирторга
Белоруссии и Украины.
     -- Так,  вот это уже кое-что, --  начальник застучал пальцами по крышке
стола. -- Кое-что. Зачем они поступили?
     -- Для сортировки, оценки и реставрации.
     -- На какую сумму?
     -- Приблизительно на три миллиона рублей.
     -- Что дальше?
     -- Когда началась ноябрьская неразбериха,  Ивановский и  его  помощник
Попов  сложили ценности в  специальный ящик,  опечатали его  и  вывезли из
Москвы. В дороге Попов умер от воспаления легких...
     -- Подожди,  Игорь, --  сказал Данилов, --  не  части.  Ты выяснил,  как
вывозили ценности? Я имею в виду, был ли ящик с ними дома у Ивановского?
     -- Да, почти неделю убитый прятал ценности в подвале дома.
     -- А почему он не сдал их в банк?
     -- Тогда,   в  период  эвакуации,  поступило  распоряжение  работникам
Ювелирторга самостоятельно вывезти ценности.
     -- Распоряжение,  прямо скажем,  дурацкое,  но  делаем поправку на тот
период,  стремительный и бестолковый, --  сказал с иронией начальник. -- Вот
теперь кое-что проясняется.
     -- Как вывозились ценности из Москвы? -- снова спросил Данилов.
     -- Ночью, на машине, с инкассаторской охраной.
     -- Все довезли?
     -- Точно сдано по акту, копия у меня.
     -- Мне кажется,  товарищи, --  начальник встал из-за стола, прошелся по
кабинету, --  кто-то знал,  что ценности Ивановский увез домой.  Знал,  что
увез, но не знал, что сдал государству. Вернее, не поверил. Психологически
не мог обосновать.  Думал,  мол,  ювелир,  известный мастер, а здесь такие
деньги сами в руки плывут.  Мне кажется, что навел этот "некто". Муравьев,
поезжайте в кадры Ювелирторга,  возьмите личные дела всех, кто сталкивался
с Ивановским по работе...
     А  в город пришло утро.  И было оно светлым и радостным.  Но никто не
заметил его  прихода,  потому что  заботы этих  людей всегда одинаковы,  в
любое  время  года  и  любое  время  суток.  Постепенно прохладный ветерок
вытянул из кабинета слоистые клубы дыма, и все трое почувствовали, как они
устали, но их работа только начиналась, и никто не знал, сколько продлится
она,  сколько листов ляжет в  папку с  надписью:  "Дело об  убийстве гр-на
Ивановского Д. М....".
     Звонок телефона возвестил о начале нового дня. Начальник снял трубку.
После  первых же  слов  невидимого собеседника он  внимательно поглядел на
Данилова.
     -- Так, --  говорил он  кому-то, --  понятно...  Во сколько?..  Понятно.
Так... Спасибо.
     Он положил трубку, повернулся к Данилову:
     -- Это  для  тебя,  Иван,  из  Московского управления госбезопасности.
Королев звонил. Машина с похожим номером была в пять утра на Минском шоссе
остановлена бойцами КПП,  пассажиры оказали сопротивление.  В общем,  один
убит,  двое бежали,  пошли кого-нибудь из  своих на  место.  Но  главное --
связи. Нам нужно отработать все связи Ивановского. Кстати, машина записана
за первым автохозяйством Моссовета.
     В коридоре Данилов встретил Полесова.
     -- Ты куда, Степа?
     -- За шофером, Иван Александрович.
     -- За каким?
     -- В шестнадцатое отделение поступило заявление от Червякова Валентина
Ивановича, что вечером у него угнали машину ГАЗ номер МО-26-06.
     -- Угнали вечером, а когда заявил?
     -- Утром.
     -- Привези его ко мне.
     -- Есть.
     Понемногу дело начинало проясняться.  В  том,  что машину у Червякова
никто не угонял,  он ни на минуту не сомневался,  уж больно белыми нитками
шито алиби:  угнали вечером,  а заявил утром. И, уже сидя в кабинете, Иван
Александрович порадовался работе своих ребят.  Пока  все  шло  четко,  без
осечек, но вот что будет потом -- неизвестно.
     В  его  комнате  хозяйничало утро.  На  подоконнике сидел  воробей и,
наклонив голову,  смотрел  на  Данилова круглым любопытным глазом,  словно
спрашивал: ну как, чего нового, уважаемый Иван Александрович?
     -- Ничего  нового,   брат, --  сказал  Данилов  воробью, --  ничем  тебя
порадовать пока не могу. Ты залетай через месячишко...
     Зазвонил телефон, его хриплый звон спугнул птицу.
     -- Данилов.
     -- Иван Александрович, звонили из НТО, все точно, стреляли один раз из
ТТ и три пули из нагана,  причем, судя по рисунку нарезов, две выпущены из
одного и того же револьвера.
     -- Следовательно,  один из  нападавших убил лейтенанта,  а  другой его
родителей?
     -- Именно так.  Теперь о дактилоскопии.  Отпечатков очень много, но на
шкатулке и шкафу идентичные отпечатки, проверяли по нашей картотеке.
     -- Вот что,  вы бы их отправили для идентификации в  картотеку ГУМа* в
наркомат. Чем черт не шутит, а вдруг там найдутся похожие "пальчики".
     _______________
          * ГУМ -- Главное  управление   милиции   Народного   комиссариата
     внутренних дел.

     -- Отправили.
     -- Только побыстрее.
     -- Сделаем.
     Данилов положил трубку, достал из стола блокнот. Так что же мы имеем,
уважаемый Иван  Александрович?  Пока  ничего конкретного.  Нужно  начать с
допроса Аллы Нестеровой. Тем более что она ждет в соседней комнате.
     Девушка сидела  у  стола  и  молчала.  Молчал  и  Данилов,  давая  ей
освоиться и  прийти в  себя.  Делая вид,  что он копается в бумагах,  Иван
Александрович внимательно разглядывал ее.  Даже горе и усталость не стерли
красок с лица девушки.  Розовощекая,  она,  безусловно,  была очень хороша
собой.  Теперь  Данилов понял,  почему лейтенант Ивановский просил отпуск.
Конечно,  не родители.  Разве в этом возрасте вспоминают о них? Нет, он не
прав.  И  вспоминают и  думают,  но лишь появится девушка --  и все.  А что
"все",  ведь это прекрасно -- гулять по Москве с такой Аллой, держать ее за
руку, думать о ней в вагоне поезда...
     Данилов еще раз взглянул на нее.  Бедная, она, наверное, и не думает,
что,  не  будь ее,  ехал бы  лейтенант Ивановский в  свой Хабаровск.  Пора
начинать.
     -- Вы очень устали? -- задал первый вопрос Иван Александрович.
     -- Да, -- Алла ответила тихо, одними губами.
     -- Я  вас  попрошу,   подержитесь  еще  немного,  ваши  показания  для
следствия крайне важны.  Ведь  вы  тоже  хотите,  чтобы мы  поскорее нашли
преступников.
     -- Да. -- И на этот раз тверже.
     -- Вы,  наверное, голодны. Впрочем, чего я спрашиваю, мы же оба ничего
не  ели. --  Данилов  взглянул на  часы: --  Врачи  нам  этого  не  простят.
Подождите, я сейчас.
     Иван  Александрович зашел  в  соседнюю комнату.  За  столом покойного
Ивана  Шарапова сидел  новый  помуполномоченного Сережа Белов.  И  снова у
Данилова защемило сердце,  как  будто  с  того  далекого сентябрьского дня
прошло всего несколько дней.  Белов встал из-за  стола,  аккуратно оправил
гимнастерку:
     -- Слушаю, товарищ начальник.
     -- Вот что,  Сережа,  попроси,  чтобы мне принесли два стакана чая,  и
расстарайся, сообрази чего-нибудь поесть.
     -- Я  уже  договорился,  товарищ начальник,  в  столовой дадут в  счет
пайка.
     -- Молодец, только побыстрее, пожалуйста.
     Они пили чай. Сережа расстарался, чай был ароматный и крепкий. Первая
утренняя заварка,  ее еще не успели разбавить в буфете. Они пили чай и ели
хлеб с маслом.  На этот завтрак, по скромным подсчетам Данилова, пошло два
командирских доппайка.  Девушка ела с  аппетитом,  что тоже поразило Ивана
Александровича,  но потом он понял,  что это молодость берет свое, в любой
ситуации.
     -- Я  прочитал,  Алла,  то,  что  вы  написали. --  Иван  Александрович
отставил стакан с недопитым чаем. -- Может быть, еще хотите покушать?
     -- Нет, спасибо.
     Алла заметно повеселела, и это обстоятельство обрадовало Данилова.
     -- Так я  прочитал, --  продолжал он, --  понимаете,  вы  написали много
интересного, но, к сожалению, кое-что придется уточнить.
     -- Я готова.
     -- Вот и хорошо.  Скажите,  Алла, я все насчет этих серег. Вы не могли
бы их, ну, нарисовать, что ли?
     -- Попробую.
     -- Вот вам карандаш и бумага.
     Через несколько минут рисунок был готов.
     -- Так, -- сказал Данилов, -- значит, это сапфир. Кажется, синий?
     -- Знаете,   такого  глубокого  синего  цвета,   а  вокруг  бриллианты
небольшие,  но Мария Дмитриевна говорила мне, что они очень старой работы,
поэтому дорого ценятся. Они в их семье передаются женам сыновей.
     -- Ах вот как! Значит, эти серьги -- талисман вроде.
     -- Скорее, семейная реликвия.
     -- А сколько могла стоить эта реликвия, не знаете?
     Алла посмотрела на Данилова с недоумением.
     -- Я  понимаю, --  сказал Иван  Александрович твердо, --  многие вопросы
покажутся вам не совсем тактичными.  Но прошу понять меня,  наша профессия
такая.  Мы,  как врачи-невропатологи, безжалостно врываемся в человеческие
души.  Так  что  потерпите.  Кстати,  вы  говорили,  что  серьги  лежали в
шкатулке?
     -- Да.
     -- А что там еще было?
     -- Я не знаю. Нет, впрочем, погодите. Мне Сережа как-то показывал, там
был Наполеон.
     -- Простите, кто?
     -- Да,  Наполеон, --  взволнованно  сказала  девушка, --  печать  такая.
Наполеон в  треуголке,  руки скрестил на  груди,  и  ниже кружок,  на  нем
инициалы выгравированы. Печать. Сережа рассказывал, что в 1812 году, когда
французы бежали из Москвы,  ее забыли,  а  его прапрадед ее нашел.  Мне ее
Сергей показывал.
     -- А из чего сделан этот Наполеон?
     -- Сережа говорил -- из серебра.
     -- Нарисовать сумеете?
     -- Нет, что вы.
     -- Ну тогда размер приблизительный на бумаге отложите.
     -- Как отложить?
     -- Проставьте...  Понятно, -- Данилов взглянул на бумагу, -- сантиметров
десять приблизительно.
     -- Приблизительно.
     -- Теперь вот о чем расскажите. Вы жили рядом с Ивановскими, считались
у ник в доме почти родной. Правильно я говорю?
     -- Да.
     -- Так  вот,  не  заметили ли  вы  чего-нибудь необычного в  поведении
Дмитрия Максимовича за последнее время?
     -- Нет, ничего особенного.
     -- Тогда  постарайтесь  вспомнить  другое:   перед   отъездом  Дмитрия
Максимовича из Москвы в ноябре вы там не встречали посторонних?
     -- Видите  ли... --  Алла  замолчала  и  ответила,  подумав: --  Дмитрий
Максимович никуда не  уезжал.  В  ноябре заболела Мария  Дмитриевна,  и  я
ухаживала за ней.
     -- Как --  никуда  не  уезжал? --  удивился Данилов. --  А  вы  ничего не
путаете?
     -- Да  точно,  Иван  Александрович,  я  говорю  правду! --  Голос  Аллы
сорвался от волнения.
     -- Да вы успокойтесь,  я вам верю, тут неразбериха одна получилась. Вы
уж помогите нам выяснить.
     -- Числа  пятнадцатого ноября, --  медленно,  видимо стараясь ничего не
упустить,  начала рассказывать Алла, -- да, по-моему, пятнадцатого, Дмитрий
Максимович и его помощник Георгий Васильевич...
     -- Попов?
     -- Да, Попов, привезли домой тяжелый ящик. Привезли втроем.
     -- А кто третий?
     -- Шофер,  я еще удивилась: шофер, а очки у него выпуклые, как у очень
близоруких людей. Так вот, они принесли тяжелый ящик. Потом шофер уехал, а
Дмитрий  Максимович сказал,  что  у  них  сломалась машина  и  надо  ждать
инкассаторов.
     -- Как я понял, инкассаторы должны были подъехать прямо к дому?
     -- Да,  но что-то случилось,  я уж не знаю что, и инкассаторы приехали
только через неделю.  Все это время Дмитрий Максимович и  Попов дежурили в
комнате, где стоял ящик, по очереди. У них даже наганы были.
     -- А когда приехали инкассаторы?
     -- Дмитрий Максимович все время звонил по телефону,  а машины не было.
Наконец он  сказал,  что поговорит с  замнаркома внутренних дел,  которого
знал лично.
     -- Он позвонил ему?
     -- Да.
     -- И что дальше?
     -- Той же ночью приехала машина и  люди в  форме.  А  с  ними какой-то
начальник из  Ювелирторга,  они вскрыли ящик,  составили акт,  а  ценности
положили в  зеленые  мешки.  С  ними  уехал  Попов,  а  Дмитрий Максимович
остался, у него грипп начался сильный.
     -- Понятно, Алла, вспомните: а больше никто не заходил к Ивановскому?
     -- По-моему, нет.
     -- Ну вот мы и уточнили. Спасибо вам.
     -- Я могу идти?
     -- Конечно. Я попрошу, чтобы вас проводили.
     Данилов встал,  пожал девушке руку.  Странно, выходит, что Ивановский
никуда не уезжал из Москвы. Вот теперь вообще все становится непонятным.
     Иван Александрович сел на  стул рядом с  сейфом,  прислонясь виском к
его холодному боку.  Делать ничего не хотелось. Даже думать было противно,
а  сама  мысль,  что  сейчас придется идти  осматривать привезенную с  КПП
машину,  показалась невероятной и отвратительной.  Эх, поехать бы сейчас в
пивную на  Брестской.  Стать в  уголке за  высоким столиком,  пива  выпить
холодного...  А  потом  домой спать.  Открыть окно,  с  прудов потянуло бы
запахом плесени и свежести, и сон бы пришел невесомый и тихий, как елочная
вата...
     Узор сейфа больно давил висок, но Данилов не замечал этого: он спал.
     -- Иван   Александрович, --   слышал   он   голос   Белова, --   товарищ
начальник...
     -- Чего  тебе? --   спросил  Данилов,  не  раскрывая  глаз. --  Никакого
уважения к старости.
     -- Товарищ начальник, --  голос Белова все  еще  доносился словно из-за
закрытого окна. -- Алла вспомнила, кто приходил к Ивановскому...
     "В  дополнение к  моим показаниям хочу сообщить,  что в  конце ноября
1941  года или  в  первых числах декабря к  Ивановскому заходил тот  самый
шофер.  Я узнала его по очкам.  Пробыл он в квартире недолго. Больше я его
не видела".
     Данилов еще  раз перечитал протокол допроса.  Ну  вот,  кое-что есть.
Теперь нужно  установить шофера.  Возможно,  что  он  связан с  убийством.
Вполне возможно. Уж больно много совпадений.
     Он позвонил Полесову.  Трубку никто не поднял.  Значит, Степан еще не
приехал. Данилов позвонил дежурному и попросил сведения обо всех разбойных
нападениях и грабежах за последние шесть месяцев.
     -- Это сейчас распоряжусь, -- ответил дежурный, -- все абсолютно?
     Данилов помолчал, а потом добавил:
     -- Нет,  только группы. А также все сведения об использовании наганов.
Кроме того, запроси отряды ВОХРа, не случилось ли у них чего за это время.
     -- Сделаем.
     А теперь надо пройтись.  Просто выйти из управления и пойти по улице.
На ходу думается легко.  Данилов запер кабинет.  В коридоре было пусто. Он
прошел полпути до лестничной площадки, услышал, что в его комнате зазвонил
телефон.  Данилов опять  открыл  дверь,  надеясь,  что  звонок случайный и
телефон  замолчит.   Но,  видимо,  на  том  конце  провода  сидел  человек
настырный, и аппарат звонил натужно и длинно.
     -- Данилов!
     Это звонил Полесов.
     Иван  Александрович приехал  в  отделение  через  двадцать  минут.  В
дежурке сидел щуплый белобрысый человек и  вертел в руках очки с выпуклыми
стеклами.  Данилов даже не  удивился.  Он просто ожидал этого,  знал,  что
заявил  о  пропаже машины именно тот  самый  шофер  в  очках  с  выпуклыми
стеклами.
     Допрос он начал сразу, в отделении.
     -- Ваша фамилия, имя, отчество?
     -- Червяков Валентин Иванович.
     -- Год рождения?
     -- Мне двадцать восемь лет.
     -- Место работы?
     -- Я механик первого автохозяйства.
     -- Почему же в вашем заявлении написано, что вы шофер?
     -- Это временно, почти все водители на фронте, я из-за близорукости от
службы  в  армии  освобожден,  поэтому  с  сентября прошлого года  работаю
водителем.
     -- С таким зрением?
     -- Что поделаешь, товарищ следователь, война.
     Данилов встал из-за стола, прошелся по комнате.
     Червяков сидел  спокойно,  прищуренные глаза  смотрели куда-то  мимо,
словно видели такое, что никто другой увидеть не мог.
     -- Номер вашей машины МО-26-06?
     -- Да, а что, она найдена?
     -- Пока спрашиваю я.
     -- Извините.
     Голос  ровный.  Спокойный очень голос,  слишком даже.  Данилов достал
папиросу  и  начал  разминать  табак.   Делал  он  это  нарочно  медленно,
специально  затягивая  паузу.  Червяков  продолжал  молчать,  все  так  же
бесстрастно глядя  прямо  перед  собой.  Казалось,  что  именно  на  стене
кабинета проецируется что-то видимое только ему --  ему и никому больше -- и
что это и есть для него сейчас самое главное и интересное.
     -- Вы знакомы с Ивановским? -- внезапно резко спросил Данилов.
     -- Да.
     -- В каких вы отношениях?
     -- Я не понимаю вопроса.
     -- Как часто вы с ним виделись и в какой обстановке?
     -- Виделся с ним в конце сорок первого...
     -- Точнее.
     -- В ноябре.  В  конце ноября.  Мы ящик с ценностями возили,  а у меня
машина сломалась. Ну вот и пришлось...
     -- Что пришлось?
     -- Ящик к Дмитрию Максимовичу тащить.
     -- А вы знали, что было в нем?
     -- Конечно.
     -- Что?
     -- Ценности.   Большие  ценности.   Мы   их  должны  были  отвезти  на
семидесятый километр Горьковского шоссе.
     -- Почему именно туда?
     -- Там было какое-то учреждение,  которое их принимало и  отправляло в
глубокий тыл.
     -- А откуда вы узнали о ценностях?
     -- Интересно, --  Червяков поправил очки, --  очень  интересно!  Да  вы,
видимо,  считаете меня человеком,  которому ничего нельзя доверить?  Так я
должен понимать ваш вопрос?
     -- Гражданин Червяков, здесь спрашиваю я.
     -- Это почему же? Вы, собственно, кто такой? Вы меня пригласили, а мое
право отвечать вам или нет.
     -- Логично,   но  неразумно.   Я   начальник  отделения  по  борьбе  с
бандитизмом Московского уголовного розыска.  Фамилия  моя  Данилов.  Зовут
Иван Александрович. Вам этого достаточно?
     -- Вполне, только прошу документы показать.
     Данилов усмехнулся,  вынул удостоверение.  Он  смотрел,  как Червяков
читает его,  близко поднеся к  глазам,  и  еще  раз  удивился,  как такому
человеку можно доверять машину.
     -- Все в порядке, --  Червяков протянул обратно удостоверение. -- Теперь
спрашивайте.
     -- Мы остановились на том, что вам поручили помочь Ивановскому вывезти
ценный груз.
     -- Да. Меня вызвали в нашу спецчасть, объяснили всю важность задания и
даже выдали наган.
     -- Что случилось потом?
     -- Машину мне  дали  старую,  я  сразу же  написал об  этом  докладную
записку.
     -- Почему же вам дали плохую машину?
     -- Теперь уже сказать трудно.
     -- И что дальше?
     -- Машина сломалась у Колхозной площади.  Мы ее бросили и отнесли ящик
в дом к Ивановскому.
     -- Вы помните этот ящик?
     -- Очень хорошо. Он большой, деревянный, сверху обитый тонким железом,
по бокам две ручки.
     -- Какого он цвета?
     -- Вот этого не помню.
     -- Понятно. Что было потом?
     -- Мы отнесли ящик, и я ушел к машине.
     -- Больше вы не были у Ивановского?
     -- Был.
     -- Когда?
     -- В декабре.
     -- Зачем?
     -- В  машине  Дмитрий Максимович оставил чемоданчик с  бельем.  Я  его
обнаружил в  гараже на  следующий день.  Но  отнести не  мог.  Меня срочно
направили в  Балашиху  в  ремонтные мастерские чинить  разбитые на  фронте
машины.  В  декабре я  вернулся и  пошел к Ивановскому.  Я очень удивился,
застав его дома.  А еще больше удивился, увидев в прихожей тот самый ящик.
Тогда я понял,  что Ивановский просто жулик. Я долго не решался сообщить о
нем.  Потом  опять  уехал в  Балашиху.  Приехал в  апреле и  решил пойти в
Ювелирторг, в их промкомбинат, и сообщить.
     Червяков снял очки, помолчал.
     -- В  промкомбинате я  передал заявление начальнику охраны,  фамилия у
него  странная,  подождите, --  Червяков  достал  пухлую  записную  книжку,
близоруко поднес ее к глазам. -- А, вот, Шантрель.
     -- А почему же вы к нам не пришли?
     Червяков надел очки и  посмотрел на  Данилова.  За выпуклыми стеклами
глаза казались огромными, особенно зрачки.
     -- К вам я боялся. Я ведь лишенец.
     -- Не понимаю.
     -- Отец у меня арестован в тридцать восьмом.
     -- Значит, боялся.
     -- Значит, так.
     -- А потом что?
     -- Ночью вчера ко мне четверо военных пришли.  Да,  кстати,  тот самый
Шантрель запретил мне говорить об этом. Ну, пришли военные.
     -- Какие?
     -- Обыкновенные,  в гимнастерках, сапогах, с наганами. Допросили меня.
Документ показали,  что они из  охраны промкомбината.  Потом сказали,  что
воспользуются моей машиной, их якобы сломалась. А моя во дворе стояла. Вот
и все. Утром машины нет, я и заявил.
     -- Побудь здесь, --  Данилов вышел в соседнюю комнату.  Полесов сидел у
самой двери.
     -- Слышал?
     -- Слышал.
     -- Езжай в промкомбинат.




     В  кабинете директора промкомбината сидели  двое.  Пожилой  человек в
гимнастерке военизированной охраны и девушка в милицейской форме. Директор
повертел в руках удостоверение Степана и, возвращая, спросил:
     -- Вы к нам по поводу Ивановского или из-за этой кражи?
     -- Какой кражи?
     -- Да...
     -- А вы,  товарищ,  из МУРа? -- взволнованно спросила девушка. -- Вы что
же, нам не доверяете?
     -- Кому это вам? -- Степан присел на стул.
     -- Нашему отделению.  Я следователь Анохина. Я думаю, что эту кражу мы
сами размотаем.
     И  это  "размотаем" так  не  вязалось с  ее  аккуратной гимнастеркой,
пушком  на  щеках  и  маленькими  карими  глазами,   что  Степан  невольно
улыбнулся:
     -- Вы уж объясните мне все по порядку. Ладно?
     -- Дело простое.  Очень простое, --  горячо заговорила Анохина. -- Вчера
вечером пропало со  склада  четыре комплекта обмундирования.  У  нас  есть
предположение, что они похищены для продажи.
     -- Вы, наверное, подозреваете кого-нибудь? -- Степан опять усмехнулся.
     -- Конечно, и усмешки ваши неуместны, товарищ...
     -- Полесов.
     -- Товарищ Полесов, -- закончила Анохина.
     -- Вы  не  обижайтесь  только,  договорились? --  примирительно  сказал
Степан. --  Здесь все немножко сложнее. У нас есть мнение, что эти два дела
тесно между собой связаны.  Правда, пока это предположение. Вы расскажите,
что случилось.
     -- Такое,  значит, дело, товарищ уполномоченный, -- откашлявшись, начал
рассказ пожилой человек в вохровской форме. --  Я начальник военизированной
охраны промкомбината.  Вчера кто-то взломал окно каптерки и похитил четыре
комплекта   обмундирования.   Гимнастерки  и   шаровары.   Между   прочим,
диагоналевые.  Шерстяные,  значит.  Мы их перед самой войной получали. Так
они без дела лежали до срока.
     -- А почему без дела? -- поинтересовался Полесов.
     -- Так мужчин всех забрали на фронт.  Женщины у нас теперь в охране, а
им галифе без надобности.  Думаем, что кто-то свой расстарался. На продажу
или, вернее, на Тишинке на харчи менять.
     -- Вы мне покажите склад.
     -- Пошли.
     Промкомбинат был  небольшой.  Всего  несколько аккуратных двухэтажных
домиков с огромными окнами. Каменный забор с вышками по углам и проволокой
по гребню плотно отделял его от тихой Шаболовки.  Степан уже знал,  что на
вышках  постоянно дежурят  бойцы  охраны,  проволока под  током,  у  ворот
караульное помещение.  Сюда  не  проникнешь.  Даже  принимая  во  внимание
неопытность новой охраны,  а  впрочем,  какая там неопытность!  Люди несли
службу отлично. Москва совсем недавно перестала быть фронтовым городом. Да
и   в   самом   комбинате  ювелирные  изделия  стали  всего  одной  третью
производства.   Сейчас  рабочие,   опытные  мастера-ювелиры,  привыкшие  к
необычайной точности, выполняли особо секретные задания фронта. Такие, что
знать об этом ему, чекисту и большевику, не полагалось.
     Нет, с улицы сюда не проникнешь. Да и какой вор полезет на охраняемый
объект ради четырех комплектов обмундирования, за которые на Тишинке можно
получить только водку с закуской. Не так здесь что-то. Ох, не так. А как --
Степан уже приблизительно представлял.
     Каптерка была  небольшой.  Обыкновенная каптерка,  как  на  заставе у
него,  когда Степан служил старшиной на границе. Те же стеллажи по стенам,
тот же запах кожи и оружейного масла.
     Сейчас пачки с гимнастерками валялись на полу.
     -- Какие размеры пропали?
     -- Один  пятьдесят  четвертый,  рост  третий,  два  пятьдесят  вторых,
четвертый сорок восьмой, третий рост, -- сказал начальник охраны.
     -- Вот  видите, --   повернулся  к  Анохиной  Степан, --   видите,   как
получается.  Если  бы  брали просто для  продажи,  то  схватили бы  первую
попавшуюся пачку и ушли. А здесь вор размеры выбирал.
     Степан подошел к  разбитому окну,  присел на корточки,  осмотрел пол.
Потом вышел,  обошел здание.  Под окном на  траве валялись осколки стекла.
Полесов еще раз оглядел раму.  Да,  рассчитано на дураков.  Во все стороны
торчало минимум четыре острых, как ножи, осколка. И ни одной нитки на них,
ни одной капли крови.
     -- Окно разбито изнутри. Кто-то вошел, открыл ключом дверь, выбил окно
и забрал вещи,  так-то.  Причем этот "кто-то" имел сюда доступ, у него был
ключ. У кого есть ключи? -- повернулся он к начальнику охраны.
     -- Только у меня и запасной в караулке.
     -- Все ясно. Где ваш заместитель Шантрель?
     -- Он всю ночь дежурил, теперь сутки свободный.
     -- Принесите из отдела кадров его личное дело.




     Машину они  оставили на  улице.  Шантрель жил  во  флигеле в  глубине
двора.  Шли порознь,  обходя сквер,  на  скамеечках которого под деревьями
сидели старушки.  Флигель был маленький.  Четыре окна выходили в  заросший
палисадник.
     "Ничего себе,  домик тихий.  Сиди у  окошка,  чай пей и  дыши озоном.
Прямо дача. Только не пил здесь чай Григорий Яковлевич Шантрель, 1900 года
рождения. Он здесь другим занимался, совсем другим".
     Данилов  прислушался,   во  флигеле  было  тихо.  Из  открытого  окна
доносился голос  репродуктора.  "...Роман "Мать" имеет огромное значение в
творчестве Горького. В нем пролетарский писатель...".
     -- Второго выхода нет, -- сказал за спиной Муравьев.
     -- Понятно.  Ты,  Игорь,  здесь останься,  в палисаднике, цветочки там
всякие посмотри... Понял?
     -- Так точно.
     -- Белов и Полесов, за мной.
     Входная дверь была закрыта,  и Данилов постучал.  Осторожно постучал,
как  приятель.  В  глубине  квартиры  по-прежнему  мягкий  актерский голос
рассказывал о значении творчества Горького.
     Иван Александрович ударил сильнее,  потом еще.  За дверью закончилась
передача о Горьком и начался концерт Александровича.
     -- Так мы до вечера колотиться будем. Видимо, Григорий Яковлевич давно
уже ушел.  Ты,  Сережа,  сбегай за дворником или слесаря приведи, жалко же
дверь ломать.
     -- А зачем, --  усмехнулся Белов, -- замок здесь английский, давайте я в
окно влезу и открою.
     -- Я тебе влезу, ишь жиганское отродье, -- раздался за спиной голос.
     Данилов оглянулся. В проеме двери стояла старушка.
     -- А я сижу и думаю,  не к квартиранту ли моему гости?  Вроде военные.
Значит, к нему. Он спит, всю ночь дежурил, теперь не добудишься.
     -- Правильно,  мамаша, --  сказал Степан, -- мы к Григорию Яковлевичу, к
нему самому.
     -- С работы, что ли, или так, друзья?..
     -- Мы из  милиции,  мамаша, --  прервал ее  Данилов, --  вы  уж откройте
скорее, дело у нас к вашему жильцу срочное.
     -- Ну, если казенная надобность...
     В маленькую прихожую выходили три двери.
     -- Вон там его комната.
     Данилов дернул ручку, дверь была закрыта изнутри.
     -- Вы постучите, он спит.
     -- У вас есть второй ключ?
     -- Да там задвижка...
     -- Степан, --  Данилов достал наган. --  Вы бы к себе в комнату пошли, --
повернулся он к испуганной старушке.
     Полесов отошел  на  шаг  и  ударил  плечом дверь.  Створки разошлись,
комната была пуста.
     Когда-то  один из  учителей Данилова,  старый оперативник Покровский,
говорил,  что  жилище может многое рассказать о  характере человека.  Иван
Александрович  бывал   в   квартирах,   на   которые   наложила  отпечаток
человеческая индивидуальность. Ох, сколько он их повидал за время работы в
угрозыске!  Всякие он  видел.  Но были и  такие,  как эта.  Здесь ничто не
говорило о характере и склонностях хозяина.  Убогая старая мебель,  пустой
шкаф, под кроватью чемодан с грязным бельем.
     -- Позови  Игоря,  найди  понятых  и  начинайте обыск, --  приказал  он
Полесову, -- а я пойду с хозяйкой поговорю.
     Иван  Александрович постучал в  соседнюю комнату и  скорее догадался,
чем услышал приглашение войти.  Хозяйка сидела в углу под иконой и,  глядя
на дверь,  быстро крестилась.  Маленькая, седенькая, с жидким пучком волос
на макушке, она была похожа на белую, добрую, ручную мышь, впервые в жизни
увидевшую кота.
     -- Да  чего  вы   испугались-то? --   приветливо  улыбнулся  Данилов. --
Полноте. Ваше имя-то как, отчество?
     -- А ты,  поди б,  не испугался, если бы к тебе такие ловкие пришли? А
имя мое Нина Степановна.
     -- Вы успокойтесь, мы вам ничего дурного не сделаем. Мы же милиция.
     -- Вам  видней,   уважаемый, --  хозяйка  опять  перекрестилась. --  Вам
видней. Вы молодые, грамотные, значитца, зачем старуха-то вам?
     -- Да что вы,  что вы,  мы к  вам претензий не имеем.  Мы вот к жильцу
вашему.
     -- А я ему говорила.  Ох,  говорила.  Ты человек, мол, военный, откуда
продукты-то берешь? Одному столько не дадут.
     -- Какие продукты?
     -- Да всякие:  и  мука у  него,  и сахар,  и мясо всякое.  Он говорил:
родственники привозят. Значит, из-под Москвы. А я все равно не верила. Что
это за родные такие,  чтобы сахару --  три мешка, сухофруктов -- тоже мешок,
консервы опять же.
     -- А где он это держал все?
     -- Да на чердаке.  Потом к нему его барышня приезжала. Тьфу! -- Старуха
закрутила головой;  "барышня" --  слово  это  она  проговорила нараспев,  с
презрением. --  Одна  видимость.  Ну  в  теле,  конечно,  крашеная,  кольца
золотые.  Она где-то по торговой части работала.  Воровка,  значит.  Я вот
вчера пошла карточки отоваривать,  а продавщица мне подушечки... -- Старуха
говорила долго и все не по делу.  Но Данилов не перебивал ее,  он много на
своем веку свидетелей видел,  они были разные.  Из одних слова приходилось
тащить клещами,  другие,  наоборот, говорили много и охотно, часто о вещах
посторонних,  но в  их рассказе,  словно в пустой породе,  иногда мелькало
искомое и  очень важное.  Поэтому он  слушал Нину  Степановну внимательно,
иногда  сочувственно  кивая  головой,   словно  пустую  породу,  просеивал
ненужные слова.
     -- Он мне,  знаете,  и говорит, --  продолжала старуха, --  время сейчас
голодное,  людям жить надо,  питаться, может, кто и у вас есть, кто всякие
камешки там или золото на хорошие продукты обменяет?  Я ему говорю: такими
делами отродясь не занимаюсь...
     -- Ну  зачем же  так, --  стул под  Даниловым скрипнул, --  зачем,  Нина
Степановна? Мы же знаем, что вы ему помогли, на то мы и милиция.
     -- Да,  господи,  святой крест,  начальничек,  нет  на  мне  ничего. --
Старуха выпалила последнюю фразу и замолчала, словно поперхнулась.
     Стоп.  Где же  он ее видел?  Глазки эти маленькие,  словно буравчики.
Пучок,  да  нет,  не  было тогда у  нее  пучка.  Руки как  лапки у  мышки.
Маленькие,  с круглыми ладошками и короткими пальцами.  Где?  Где? И фраза
эта:  "Начальничек,  нет на  мне ничего".  Так тихие квартирные хозяйки не
говорят. Они больше о карточках и распределителях.
     И  вдруг он  не  ее узнал,  а  руки.  Эти самые короткие пальцы.  Они
сгребали пыль,  золотую пыль из-под  ювелирных тисков.  И  была она  тогда
полнее, и голос у нее был хриплый от ненависти, а потом -- в Гнездниковском
МУР тогда был -- там она крестилась на портрет Дзержинского.
     -- Ах,  Нина Степановна, Нина Степановна. Годы идут, а замашки старые.
Нехорошо знакомых не узнавать. Ах, как нехорошо!
     -- А я тебя,  Данилов, сразу признала, -- сказала вдруг старуха другим,
совсем другим голосом.  Сказала и  словно выпрямилась.  И  не  было больше
мышонка беспомощного. Зверь сидел, старый, но зверь.
     -- Поседел ты,  а все такой же.  Орел.  Молодым тогда был, жалостливым
для людей. А сейчас, видать, заматерел. Дай, что ли, папироску.
     Иван Александрович достал портсигар. Хозяйка взяла его, поглядела.
     -- "Тов.   Данилову  за  борьбу  с  правонарушителями.   От  Пермского
исполкома". Ишь ты, от исполкома. А цена в нем какая, копейка цена.
     -- Здесь цена не по тому прейскуранту идет,  Спиридонова, другая моему
портсигару цена.
     -- Это понятно.  Только в двадцать пятом ты от мужа моего,  покойника,
мог золотой иметь, с алмазной монограммой. Да не захотел. Видишь, железкой
балуешься. Другая, значит, цена?
     -- Это точно,  другая, --  Данилов чиркнул спичкой, дал прикурить. -- Но
разговор у нас не о муже покойном, а о жильце вашем.
     -- А я ему не судья. Он продукты на золото менял, а я при чем?
     -- Мы сейчас у вас, Спиридонова, обыск сделаем, тогда и посмотрим.
     -- Делай.  Моя судьба прятать, а твоя искать. Только про Гришку ничего
не знаю и к его делам непричастная.  А золото,  если найдешь, так это мое.
Папенькой моим, золотых дел мастером Крутовым, оставлено. Его никто у меня
отобрать не сможет.
     -- Ладно, о золоте потом. Вы мне скажите, как к вам Шантрель попал?
     -- Пришел  сам,  узнал,  что  комнату сдаю,  попросил прописать.  Я  и
сделала. Человек он военный, мне с ним не так страшно.
     В комнату вошел Белов:
     -- Иван  Александрович,  в  комнате ничего,  а  на  чердаке два  ящика
консервов нашли и мешок сахара.
     -- Хорошо,  в машину погрузите. Да и хозяйку не забудьте. Она с нами в
МУР съездит.  Может,  там и  вспомнит чего.  А здесь засаду оставим,  ты и
Полесов, со стороны улицы вас ребята из отделения подстрахуют.




     В подъезде постовой, увидев Данилова, бросил руку к козырьку и шагнул
к нему.
     -- Ты чего, Зимин?
     -- Вам передано немедленно к начальнику явиться.
     -- Ладно, --  Иван Александрович провел рукой по щеке. Щетина отросла и
кололась безжалостно. В таком виде наверх идти не хотелось. Не привык он к
этому.  Совсем давно молоденьким реалистом он пришел на работу в ЧК. Тогда
и брить ему было нечего,  пушок рос,  но каждый оперативник держал в ящике
стола бритву и помазок. Феликс Эдмундович не терпел неаккуратности. Он сам
в любое время суток был подтянут и выбрит, от других требовал того же.
     Рядом с кабинетом Данилова поймал Серебровский.
     -- Ваня,  тебя начальник уже  два часа ищет,  хотел в  питомник ехать:
собаку за тобой посылать.
     -- Я только побреюсь.
     -- Ваня,  и  думать не  моги,  если я  все  дела бросил и  тебя ищу, --
значит, спешная надобность.
     Он   обнял  Данилова  за  плечи  и   повел  к   лестничной  площадке.
Серебровский был,  как всегда, выбрит и от него довоенно пахло одеколоном.
Когда-то  они  с   Даниловым  работали  в   одной  бригаде.   У   красавца
Серебровского была  необыкновенная особенность располагать к  себе женщин.
Поэтому,   когда  требовалось  допросить  кого-нибудь  из  "подруг  жизни"
клиентуры бригады,  то  лучше  Серебровского сделать этого  никто не  мог.
Женщины всегда становились на пути Сережи Серебровского,  и не было у него
из-за них служебного роста.  Перед самой войной его забрали в наркомат, но
там нашлась чья-то  секретарша,  и  опять его отправили на  старую работу,
правда, с повышением. Холостяк Серебровский работал и жил легко. Удачливый
Сережа был и парень хороший.
     -- Слушай, ты где одеколон берешь? -- поинтересовался Данилов.
     -- Страшная тайна,  Ваня.  В  ноябре сорок  первого я  с  одной  дамой
познакомился,  ничего так дама, --  Серебровский повел руками,  показывая в
воздухе габариты дамы, --  так она в ТЭЖЭ работала.  Когда их эвакуировали,
она мне говорит: если нужно, я тебе одеколона продам сколько хочешь. Вот я
и запасся. Да я тебе дам, у меня еще есть.
     В   приемной  начальника  у  стены  сидели  трое  военных  с  худыми,
изможденными лицами,  у  одного рука была на  перевязи.  Увидев Данилова и
Серебровского, они встали.
     -- Это  к  нам  из  госпиталей  направили, --   пояснил  Осетров, --  на
пополнение оперативного состава.
     -- Вот что, --  приказал Серебровский, --  начальник сейчас уедет,  а ты
товарищей  командиров  накорми  и  проводи  отдохнуть  в  общежитие.   Как
вернемся -- поговорим.
     Начальник, наклонившись, копался в сейфе.
     -- А, дорогая пропажа. Ну как?
     -- Докладывать?
     -- Некогда, --  он подошел к Данилову, --  иди переодевайся, побрейся. В
горком нас вызывают, к секретарю.
     -- Так, -- Данилов сел, -- а зачем?
     -- Полегче чего  спроси.  Позвонил его  помощник и  говорит:  давай  с
Даниловым.  Я ему объяснил,  что ты на операции,  а он --  разыскать. Через
каждый час тобой интересуется...
     На  столе  зазвонил телефон  правительственной связи,  или,  как  его
называли, "вертушка".
     Начальник подошел, снял трубку.
     -- Да... Есть... Будем через сорок минут.
     Он отошел от стола и еще раз оглядел Данилова.
     -- Двадцать минут тебе на бритье.  На тары всякие,  бары.  И вниз. -- И
уже в спину крикнул: -- Гимнастерку надень новую.


     Данилов брился в  общежитии,  благо там  стоял кипятильник с  горячей
водой. Бритва шла с треском, как коса. Иван Александрович глядел на себя в
зеркало, и грустно ему становилось. Все-таки беспощадная вещь время. Какие
у него годы?  Сорок два скоро,  а вот и голова уже вся седая, и морщины. А
впрочем,  еще ничего,  не  так уж  он  плох.  Крепкий пока.  Только одышка
появилась да головные боли.
     -- Хорош,   хорош, --   засмеялся  за  спиной  Серебровский, --  я  тебе
обещанное  принес.  На,  владей.  "Тройной".  Только  смотри.  Мне  Гостев
говорил, что после коньяка он на первом месте стоит по вкусовым качествам.
     -- Врет твой Гостев. -- Данилов крепко вытер лицо мокрым полотенцем.
     -- А ты пробовал?
     -- Было дело.
     -- Ну и как?
     -- Ты попробуй.
     -- Ты же знаешь, Ваня, что я только портвейн и пью.
     -- Аристократ. Твоя фамилия случайно не Юсупов-Серебряковский?
     -- Нет.  Серебровский.  Сумароков-Эльстон, --  замначальника засмеялся,
обнажив белоснежные зубы.
     И Данилов еще раз подивился его характеру. Серебровский был человеком
мягким,  веселым и щедрым. И все эти качества он сочетал с огромным личным
мужеством и знанием дела.
     К машине они вышли вместе.
     -- Ну,  Ваня,  езжай в верха. Только по дороге крепко подумай, какие у
тебя подходы к рынкам есть.
     -- А мне-то они зачем? Рынки -- это Муштакова дело.
     -- Все  равно подумай,  об  этом  разговор будет.  Мне  сегодня верный
человек в наркомате шепнул.
     Начальник оглядел  Данилова всего,  от  головок  начищенных сапог  до
фуражки,  и,  ничего не  сказав,  полез в  машину.  Иван Александрович сел
сзади,  удобно откинувшись на широком сиденье ЗИСа.  Шофер развернулся,  и
машина  понеслась  по  полупустой Петровке,  распугивая клаксоном-кукушкой
редких пешеходов.  Начинало темнеть.  И  сумрак этот был  особенно заметен
из-за светомаскировки. Дома глядели на улицу черными, ослепшими глазницами
окон.
     У  Мосторга  девушка-регулировщица  опустила  жезл,  открывая  дорогу
знакомой машине. Начальник молчал. Молчал и Данилов. Он разглядывал улицы,
не переставая удивляться.  Правильно говорят:  лицо города.  Есть оно, это
лицо.  И  меняется оно  от  настроения,  от  усталости,  от  горя.  Москва
выглядела усталой.  И это не только темнота на улицах.  В сорок первом,  в
августе,  тоже  окна завешивали и  баррикады строили.  Но  тогда и  женщин
нарядных много было,  и мужчины в светлых костюмах. А сейчас все в темном,
все словно в одинаковой форме.  Но все-таки было что-то еще, чего он никак
не  мог  определить.  И  эта  мысль мучила его,  когда они шли по  длинным
коридорам горкома партии, мимо одинаковых дверей с фамилиями на табличках.
     Да,  здесь все  изменилось.  Последний раз он  был в  этом коридоре в
конце октября сорок первого года,  тогда горком больше походил на Смольный
времен революции.  А теперь тишина,  солидность, как и положено столичному
комитету Партии.
     Они вошли в  приемную,  из-за  стола им  навстречу поднялся помощник,
молодой человек в  полувоенной форме,  с  кобурой на  широком командирском
ремне:
     -- Подождите,  товарищи,  у  секретаря рабочие  с  "Серпа  и  молота",
присядьте пока.
     В  приемной ждал  уже  один  человек.  Он  широко улыбнулся Данилову,
протянул руку:
     -- Не узнали?
     И   тут   Иван  Александрович  понял,   что   это  Королев.   Капитан
госбезопасности Королев, с которым они вместе кончали банду Широкова.
     -- Здравствуй,  Виктор Кузьмич,  я тебя и не признал сразу в штатском.
Ишь ты какой стал...
     Королев был одет в  элегантный коричневый костюм,  пиджак спортивного
покроя сидел на нем как влитой. Коричневая шелковая рубашка, галстук в тон
и отличные бежевые туфли.
     -- Трудновато тебя узнать, трудновато, -- докончил Данилов.
     -- Это и  хорошо.  Нас с  тобой не всегда узнавать надо.  Ты садись. --
Королев потянул Данилова за  рукав. --  Тут по  моему ведомству кое-что для
тебя пришло, на, читай.
     Данилов развернул бумагу: "Спецсообщение. На ваш запрос сообщаем, что
лесничий  тов.  Данилов  Александр  Андреевич в  настоящее время  является
комиссаром партизанского отряда  "Смерть  фашизму".  Зона  действия отряда
(дальше зачеркнуто). Подпись, печать".
     Данилов сглотнул комок,  подступивший к  горлу,  и  еще  раз прочитал
спецсообщение.  Жив отец. Жив. А он уже и надеяться перестал. Комиссариат.
Прямо как в гражданскую.
     Он повернулся к Королеву, но в это время распахнулась дверь кабинета,
и  из  нее вышли люди.  Они шли через приемную,  о  чем-то споря,  видимо,
продолжая неоконченный разговор.  Но Данилов не слышал, он не услышал, как
помощник пригласил их пройти.  Он был далеко,  на Брянщине у  отца,  в его
доме, окна которого выходили в лес и в котором было так хорошо и тихо.
     -- Ты что, заснул? -- начальник дотронулся до его плеча. -- Ждет, идем.
     Секретарь горкома встретил их у  дверей кабинета,  крепко пожал руки,
показал на кресла у стола, приглашая садиться.
     -- Можно курить, товарищи.
     Неслышно появился помощник,  поставил стаканы с  чаем и  сел  в  углу
кабинета в тени.
     Секретарь горкома прошелся по кабинету, остановился у стены.
     -- Я  пригласил вас,  товарищи,  для  того,  чтобы  совместно обсудить
создавшееся положение.  Вам  хорошо известно,  что  вся Московская область
освобождена от немцев.  В  настоящее время линия фронта проходит на рубеже
Гжатска.  Но наступление гитлеровцев продолжается, по-прежнему тяжелые бои
идут в излучине Дона,  враг рвется к Волге, хочет захватить Кавказ, лишить
нас нефти.  Государственный Комитет Обороны делает все, чтобы остановить и
разгромить врага.  Для этого спешно ведется реорганизация и перевооружение
армии.  Перед  Московской  партийной  организацией поставлена  задача --  в
кратчайший срок  сделать  наш  город  кузницей оружия.  Москва  и  область
становятся крупным центром оборонной промышленности.  Вполне  естественно,
что  мы  просто  обязаны создать все  условия рабочему классу  столицы для
нормального  труда.   На   нашем   совещании  должен  был   присутствовать
представитель МВО,  но он запаздывает,  причина уважительная,  он... --  На
столе тихо звякнул один из телефонов.  Секретарь взял трубку и сказал одно
слово: "проси".
     В  кабинет  вошел  невысокий генерал-майор  с  зелеными  звездами  на
защитных петлицах.
     -- Извините за опоздание, -- чуть глуховато сказал он, -- был в гостях.
     -- Ну вот,  теперь все в сборе. --  Секретарь горкома сел за письменный
стол. --  Товарищи,  генерал-майор  Платонов возглавляет охрану тыла  войск
МВО, он и доложит обстановку.
     Платонов расстегнул полевую сумку, вынул бумаги.
     -- Дело такое,  товарищи,  обстановка в  тылу наших войск,  то  есть в
Московской области,  в  общем нормальная.  Население освобожденных районов
помогает бойцам и  командирам,  чем  может.  Соответственно воинские части
тоже  идут  навстречу нуждам  трудящихся.  Мы  отдаем  трофейную технику в
восстанавливающиеся колхозы,  на  полях работают команды выздоравливающих,
ну,  конечно,  продовольственную помощь оказываем. Но за последнее время в
зоне действия наших подразделений появились случаи нападения на  отдельные
машины с продовольствием,  на склады, фуражные пункты. С подробной сводкой
я  всех  ознакомлю.  По  данным наших  особых отделов стало известно,  что
существуют  вооруженные  группы,  сформированные  из  бывших  уголовников,
укрывшихся фашистских пособников и  дезертиров.  Это,  товарищи,  нарушает
нормальную  работу  тыла  действующей  Красной  Армии.   Мы  обратились  к
Московскому  горкому  с   просьбой  оказать  нам   помощь.   Вот   вкратце
обстановка. -- Генерал полез за папиросами.
     -- У вас все, товарищ Платонов? -- спросил секретарь горкома.
     -- Пока все.
     -- Что скажет представитель госбезопасности?
     Королев встал, помолчал немного, видимо, собираясь с мыслями:
     -- Мы располагаем данными, что вражеская разведка, причем обе службы --
абвер и  СД,  постоянно засылает свою агентуру в  наш  тыл.  Борьба с  ней
ведется успешно,  наши компетентные органы располагают людьми, работающими
в тылу у фашистов и передающими нам весьма ценные сведения именно по этому
вопросу.  Оставив надежду посеять панику,  грабежи и  беспорядки в Москве,
враг  сегодня  решил  прибегнуть к  другим  методам.  Вызвать недовольство
жителей,  нарушить снабжение,  организовать черный рынок. Вражеские агенты
торгуют  через  подставных  лиц  фальшивыми продовольственными карточками,
причем в некоторых местах их просто сбрасывают с самолета.  Надо отметить,
что  население  столицы  проявляет  огромную  сознательность,  большинство
фальшивых карточек сдано. Но есть и другие -- а именно на них делает ставку
вражеская агентура, --  эти  люди являются косвенными пособниками врага,  и
наше дело -- их выявить.
     Кроме того,  по нашим данным,  немецкая агентура пустила в  обращение
фальшивые денежные знаки, но это дело ненадежное, попасться можно, поэтому
враг  опять  делает  ставку на  уголовный,  деклассированный и  чуждый нам
контингент  населения,  чтобы  организовать продовольственный кризис.  Для
этого сформировано несколько бандгрупп,  и  они начали действовать.  Вот о
них и говорил только что товарищ генерал.
     Данилов  слушал  Королева,  а  мысленно  уже  перебрал все  возможные
подходы  к  рынкам,  вспоминал  все  последние  происшествия,  связанные с
продовольствием.   Пока   определенной  картины   не   складывалось.   Все
распадалось,   но,   возможно,  не  так  надо  рассматривать  эти  случаи.
Попытаться объединить их, найти систему.
     Королев закончил и сел. Несколько минут все молчали.
     -- Разрешите мне, --  начальник МУРа одернул пояс. Хорошо он выглядел в
этом кабинете,  высокий, широкоплечий, в красивой коверкотовой гимнастерке
с  тремя малиновыми ромбами на синих петлицах,  с  двумя орденами Красного
Знамени на груди.
     -- Как я понимаю, -- продолжал начальник, -- нас вызвали для координации
действий и  создания единого оперативного руководства операцией.  Но о чем
бы мне хотелось доложить.  Дело в том, что начиная с июня 1941 года работа
наша приняла несколько иные формы.
     -- Конкретнее, -- поинтересовался генерал.
     -- Пожалуйста. --  Начальник  раскрыл  папку,  достал  отпечатанные  на
машинке страницы. --  Вот,  товарищи,  пачки  сводок за  последние полгода.
Никаких серьезных уголовных проявлений нет. Мелочевка.
     -- Что-что? -- секретарь горкома подался вперед. -- Как вы сказали?
     -- Мелочевка, --  начальник  МУРа  смутился, --  ну  это  жаргон  у  нас
профессиональный. Значит, мелкие дела, особой угрозы не представляющие. Но
и с этими проявлениями мы боремся...
     -- Это мы знаем. --  Секретарь горкома взял сводку,  пробежал ее быстро
глазами. --  Партийная организация столицы в  курсе дел  своей милиции.  Мы
многое  знаем.  Приняли  соответствующее решение,  обратились в  Президиум
Верховного Совета,  и  скоро об этом узнают все.  Я  понимаю вас так,  что
организованной преступности нет.  Как вы считаете,  товарищ Данилов, вы же
руководитель борьбой с бандитизмом?
     -- К сожалению,  работа у  наших товарищей есть,  правда,  она приняла
действительно несколько  иные  формы.  С  начала  войны  не  было  заметно
активизации старых профессионалов.  Кроме банды Потапова --  Широкова.  Но,
как  видите,  она  тоже была инспирирована немецкой разведкой.  Сейчас,  а
именно --  сегодня,  мы занимаемся одной группой.  Возможно, что это именно
то,  о  чем  говорили товарищи, --  Данилов  кивнул  в  сторону  генерала и
Королева.
     -- Значит,  так, --  секретарь  горкома  посмотрел на  часы, --  давайте
составим план мероприятий, определим участки работы.




     До  темноты они  сидели  в  коридоре.  Степан  нашел  двадцатых годов
подшивку журнала "30  дней"  и  читал  "12  стульев".  Иногда  он  начинал
хохотать, зажимая рот рукой, и старое кресло под ним трещало. Тогда Белов,
сидящий у двери, неодобрительно поглядывал на него.
     Читать ему не  хотелось.  Да,  наверное,  он  ничего бы  и  не понял.
Полистал "Огонек" и  бросил.  Да  разве до  чтения сейчас?  Его оставили в
засаде.  Слово-то какое!  Короткое, опасное слово. Конечно, Полесов читает
Ильфа и Петрова,  смеется, ему спокойно. И "12 стульев" он открыл для себя
впервые,   а  он,  Белов,  помнит  их  почти  наизусть.  В  институте  они
соревновались,  кто лучше знает роман. Выиграл он. На его вопрос: "С какой
стороны в Старгород вошел Бендер?" -- никто не смог ответить. А вошел-то он
со стороны деревни Чмаровки. Такие вот дела были раньше.




     Перед самой войной родители его  уехали в  Ташкент к  бабушке.  А  он
собрал однокурсников, которые, конечно, были в городе, устроили вечеринку.
Танцевали, пели, спорили и говорили о войне. Утром провожали девушек. Утро
было пасмурным, улицы пустыми, легкое вино туманило голову, и им казалось,
что нет более счастливых людей на  земле.  А  потом выяснилось,  что в  те
минуты,  когда они спорили о возможности войны, она уже началась. Он пошел
в военкомат в понедельник, выстоял огромную очередь. Ему отказали. Сильный
грипп год назад дал осложнение на легкие.
     Тогда  он  решил  схитрить,   пошел  в  горком  комсомола.   И  снова
медкомиссия...
     Родители остались в  Ташкенте.  Отец  прислал  пространное письмо,  в
котором советовал, как сохранить квартиру. Сергей, не дочитав его, порвал,
отношения с отцом были выяснены давно, еще в девятом классе.
     В  сентябре сорок первого он  уехал рыть  окопы.  Под  Москву послали
бригаду московских вузов.  Работали со светла до темна. Прерывались, чтобы
поесть  из  походных  кухонь  горячую  жидкую  кашу.  Спали  здесь  же,  в
землянках.  Каждый  день  приезжали военные инженеры,  лазили  по  окопам,
проверяли  блиндажи,   наносили  их  на  карты.   Газет  не  было,  радио,
естественно,  тоже.  Но  о  том,  что  творится  на  фронте,  узнавали  по
приближающемуся    его    дыханию.     Именно    дыханию.    Так    сказал
мальчик-первокурсник из ИФЛИ, Андрюша Громов.


     Ночью они сидели,  курили на гребне окопа.  Где-то вдалеке, за лесом,
грохотала канонада.
     -- Сейчас он стихнет, -- почти прошептал Андрюша.
     -- Кто? -- удивился Сергей.
     -- Фронт. Он дышит и только ночью засыпает. Слышишь?
     -- Ты мистик, Андрюша, ты начитался Метерлинка.
     -- Метерлинк здесь ни при чем.  Понимаешь,  я его так вижу,  он словно
огромный зверь, ну, типа динозавра, что ли, он ползет все ближе, ближе. Он
еще далеко, но мы уже слышим его дыхание.
     -- Так  нельзя, --   твердо  сказал  Сергей, --  нельзя  превращаться  в
дрожащего обывателя. Мы все равно его остановим.
     -- Я понимаю, --  помолчав,  ответил Андрюша. -- Но мне вдруг становится
очень страшно, Сережа.
     А через несколько дней канонада приблизилась.  Казалось,  что снаряды
рвутся где-то совсем рядом,  в нескольких шагах. К часу вместо кухни к ним
примчалась полуразбитая полуторка с  обгоревшими бортами.  Из нее выскочил
военный в ватнике, перетянутом портупеей:
     -- Кто  здесь  старший?!  Немедленно сматывайтесь:  немцы  прорвались!
Немедленно!
     С   машины   бойцы   начали   стаскивать   длинноствольные  неуклюжие
противотанковые ружья.
     -- Идите вдоль леса мимо деревни к  мосту, --  продолжал военный, --  не
дай бог высунуться на дорогу.
     Сергей бросил лопату,  подошел к командиру.  Под ватником на петлицах
алела шпала.
     -- Товарищ  капитан,  я  умею  стрелять  из  винтовки  и  пулемета,  я
"ворошиловский стрелок", чемпион института по стрельбе из нагана, я...
     -- Короче. Почему не в армии?
     -- Дважды пытался. Осложнение на легкие.
     -- Вы кто?
     -- Белов Сергей, студент второго курса юрфака МГУ.
     -- Разыщите  старшину,  получите  винтовку.  Кстати,  здесь  есть  еще
желающие остаться?
     Добровольцев набралось восемнадцать человек.  Капитан  выстроил их  в
одну шеренгу, прошелся вдоль строя, побеседовал с каждым.
     -- Белов, --  приказал он, --  ведите  людей  на  опушку,  там  старшина
Гончак, он переоденет вас и даст оружие.


     Через час  они получили кирзовые сапоги,  ватники,  ремни и  пилотки.
Подъехала машина.  В  кузове лежали винтовки.  Оружие было  не  новым.  На
вытертом воронении стволов пятна  ржавчины,  ложи  и  приклады треснутые и
побитые.
     -- Давайте, давайте, -- торопил старшина, -- да не выбирай винтовку, все
они  одинаковые.  Погоди,  погоди-ка,  как тебя,  Белов вроде?  Точно,  ты
пулемет  возьми,  "дегтяря",  тебе  капитан  приказал  выдать.  Обращаться
умеешь?
     И увидев,  как Сергей отсоединил диск,  умело передернул затвор,  как
бережно  платком начал  вытирать прицельную планку,  понял  старшина,  что
знает студент пулемет,  не  как  кадровый боец,  но  для новобранца вполне
сносно.
     -- Товарищ старшина, -- попросил Сергей, -- мне бы наган.
     -- А что,  точно, --  Гончак даже не удивился просьбе, -- все правильно.
Первому номеру личное оружие положено.  Пойди  погляди в  кабине,  там  их
несколько штук лежит.
     В  кабине  полуторки  прямо  на  полу  лежали  брезентовые  кобуры  с
наганами.
     А  на  опушку опять подъехала машина с  какими-то ящиками,  потом еще
одна с  красноармейцами,  но почему-то винтовок у  них не было.  К четырем
часам    артиллеристы   прямо   на    руках   прикатили   три    маленькие
пушки-сорокопятки,  потом связисты протащили тонкую телефонную нитку.  Там
появился оборонительный рубеж.  И  если еще сегодня утром окопы и блиндажи
были для Сергея абстракцией,  чем-то неживым, не имеющим непосредственного
отношения лично к нему,  то сейчас пулеметное гнездо стало его защитой,  и
от прочности и надежности этой аккуратно выкопанной ямы с ровной площадкой
на уровне груди зависела его жизнь.
     Вторым номером Сергею дали Андрюшу Громова. Дотемна они провозились с
окопом.   Оказывается,   вырыть  его  было  полдела,   главное --   обжить,
приспособить к  себе.  Когда  совсем стемнело,  старшина принес две  банки
мясных консервов, хлеб и сахар.
     -- За  чаем сходите,  там  ребята вскипятили.  Ну  как,  студенты,  не
страшно?
     -- Страшно, товарищ старшина, -- сказал Андрей.
     -- Молодец, что правду говоришь. Только в кино не страшно, когда войну
показывают.
     -- А вы как же? -- спросил Сергей.
     -- Попривык я,  Белов,  кадровый я,  еще  финскую ломал.  А  так  оно,
конечно... Жить всем охота. Ну, давайте за чаем.
     Они пили чай в  темноте,  и  он  казался им  необыкновенно душистым и
вкусным,  и  консервированное мясо,  облепленное блестками желе,  казалось
вкусным,  и хлеб.  И, сидя на дне окопа, Сергей вдруг понял, что раньше он
просто не  обращал внимания на  массу  прекрасных вещей,  которые окружали
его.  Они казались ему обыденными и  скучными.  Но  почему-то этой ночью у
него словно обострилось зрение, и он увидел то, чего не мог видеть раньше.
Потому что то "раньше" отдалилось от него и стало прошлым, в которое нет и
не будет возврата,  а будущее...  Его могло тоже не быть.  Теперь он жил в
одном временном измерении -- настоящем, а оно было короткое, как миг.
     Утром  на  землю низко лег  туман.  Казалось,  он  начинается прямо в
окопе.  Брезент,  которым они укрылись, был мокрым, мокрыми стали ватники,
пилотки, шаровары.
     Они умылись,  собрав росу с травы, мелко порубив сухие доски от ящика
с патронами,  разожгли костерок и согрели чай.  Пили, обжигаясь, чувствуя,
как тепло входит в каждую клеточку их тела.
     Они сидели на  дне окопа и  курили.  Внезапно сверху посыпались комья
земли. Вдоль траншей шли капитан и какой-то военный в кожаном пальто.
     -- Значит,  вы  поняли  меня,  Лукин, --  говорил  незнакомый  командир
резким,  властным голосом --  так  обычно  разговаривают люди,  привыкшие к
тому,  что их обязательно услышат. --  Вы должны продержаться до тринадцати
часов, потом отходить к мосту.
     -- Есть, товарищ генерал, постараюсь.
     -- Что значит постараюсь, Лукин? Что значит постараюсь?
     -- С людьми плохо.
     -- Если бы было хорошо с  людьми,  я не заставил бы вас сидеть на этой
"линии Мажино". Я приказал бы вам наступать, Лукин... Вы должны...
     Шаги удалились, голоса смолкли.
     Когда часа через полтора ветер подразогнал туман и стало видно поле и
лес  за  ним,  где-то  вдалеке  послышался гул.  Он  нарастал,  постепенно
приближаясь.
     -- Приготовиться к атаке!!! --  разнеслось вдоль окопа. Мимо их огневой
пробежал капитан.
     -- А,  чемпион...  Белов, слушай и запомни, как таблицу умножения. Что
есть основа боя в обороне? Глубоко зарываться в землю и отсекать пехоту от
танков. Понял?
     -- Понял, товарищ капитан.
     -- Ну, глядите, ребята. Я на вас очень надеюсь. Очень...
     Сказал и  побежал дальше.  А  они остались.  Они не могли знать,  что
острие танкового удара противника, прорвавшего нашу оборону, растеклось. И
немцы  громят  тылы   потрепанной  в   боях  армии.   Командование  срочно
организовало вторую линию,  мобилизовав для  этого всех,  кто  мог держать
оружие. Не знали они также, что группа капитана Лукина -- так со вчерашнего
дня  именовались шестьдесят бойцов  и  ополченцев --  занимает  участок  по
фронту более километра и их задача -- задержать первый натиск противника до
подхода кадровой дивизии, снятой с другого участка фронта.
     Всего этого они не  знали и  знать не могли,  так же,  как не знал их
командир,  каким образом продержится он  до  тринадцати часов.  Но  он был
кадровым командиром,  знавшим,  что такое приказ,  и у него было всего два
выхода --  удержать немцев  или  погибнуть.  Третьего не  дано.  Потому что
армия --  это приказ. И в нем определено все: жизнь и смерть. А кроме того,
капитан Лукин прекрасно понимал,  что  будет,  если он  пропустит немцев к
дороге  и   мосту,   где   накапливаются  для  обороны  остатки  уцелевших
подразделений его дивизии и идут беженцы.
     -- Вниз, --  скомандовал Сергей, --  вниз,  Громов! -- крикнул и удивился
сам  своему голосу.  Теперь он  тоже начал приказывать,  и  голос его стал
властным,  и  слова  короткими,  как  выстрел. --  Готовь диски,  Андрей, --
наклонился  он   к   удивленному  Громову, --   диски  должны  быть  всегда
снаряженными. Понял?
     -- Понял, Сережа.
     -- Ну, давай.
     Белов  достал  укрытый  брезентом пулемет,  еще  раз  протер  прицел,
вскинул  "дегтяря"  на  бруствер:   утопил  сошники.   И  вдруг  наступило
спокойствие.  Страх  ушел.  Был  холодный приклад пулемета у  щеки,  узкая
прорезь прицела,  через который сегодня он видел мир.  Звонко и  отрывисто
ударили сорокапятки.  Но танки шли так же быстро, как и раньше. Наконец на
башне одного из  них  сверкнула молния,  и  над  окопами вздыбилась земля.
Запахло жженым. Теперь танки, стреляя с ходу, шли на окопы.
     Все  это видел Сергей словно в  замедленном кино.  Сощурив глаза,  он
пытался разобрать,  что там,  за  танками.  И  когда машины подошли совсем
близко,  метров на  пятьсот,  он  различил на  их броне прилипших к  борту
людей.  Внезапно один  танк  дернулся и  завалился на  бок,  по  его  боку
пробежала синеватая молния.  С  брони  посыпались солдаты.  Сергей перевел
дыхание и плавно нажал на спуск. Двое упали сразу, словно ударилися грудью
о невидимую проволоку, остальные, стреляя из автоматов, начали отползать.
     Теперь Белов уже не чувствовал и не видел ничего, кроме этих фигурок,
которые хотели расползтись по  полю.  О  том,  что  немцы  могут двигаться
вперед, он пока не думал, весь захваченный необычайностью обстановки.
     А вокруг шел бой.  И били сорокапятки,  глухо кашляли противотанковые
ружья,  стучали пулеметы.  И весь объем боя видел только Лукин.  Он видел,
что три машины горят,  но  четыре других продолжают идти на окопы,  видел,
как  завалилась на  бок  одна  из  сорокапяток,  видел дергающиеся в  такт
выстрелам  спины  бронебойщиков.  Пока  бой  разворачивался в  их  пользу.
Во-первых, противник не ожидал здесь встретить сопротивление, а во-вторых,
он не знал, какими силами располагает Лукин, и если ему удастся отбить эту
атаку.  "Теперь они ворвутся в пустые окопы и перегруппировку.  А там и до
тринадцати недалеко.  И  тут  капитан увидел  то,  что  боялся значительно
больше  танков,   больше  любой  лобовой  атаки.   Вдоль  опушки  шли  два
бронетранспортера с  пехотой.  Вот  они остановились,  и  на  землю начали
прыгать  солдаты.   "Чуть  больше  взвода", --  мысленно  подсчитал  Лукин.
Развернувшись цепью,  автоматчики  начали  фланговую  атаку.  "Теперь  они
ворвутся в пустые окопы и передавят всех поодиночке,  как кроликов". Лукин
выругался,  подобрал автомат и,  крикнув связному:  "За мной!" --  бросился
вдоль окопа.
     Сергей,  на  секунду  оторвавшись  от  пулемета,  увидел  длинные,  с
высокими бортами машины.  Они,  подпрыгивая на рытвинах, шли вдоль опушки.
Он не знал, что это такое, но опасность почувствовал интуитивно.
     -- Андрей, бери диски, гранаты -- и за мной.
     Они бежали вдоль окопа,  спотыкаясь,  и  пулемет больно бил Сергея по
плечу.  Задыхаясь, они добежали до края обороны, до той самой опушки леса,
где вчера днем получали оружие.
     Сергей выглянул из-за бруствера и  увидел метрах в  ста рассыпавшуюся
цепь немцев,  они шли мимо него,  обходя оборону с фланга.  Он не торопясь
утопил  сошники,  проверил деление на  планке  прицела и  хлестнул длинной
очередью почти в спину атакующим.
     Капитан Лукин спрыгнул в окоп и увидел очкастого студента, лежащего у
задней  стенки (из  простреленного виска  текла  тонкая струйка крови),  и
спину  человека,  прилипшего к  пулемету,  она  дергалась в  такт  длинным
очередям. Вон он повернул потное, с потеками грязи лицо:
     -- Диск. Давай диск.
     Лукин  схватил  магазин и  протянул его  Белову.  И  опять  заработал
пулемет, и заходили лопатки под рубашкой, затряслась по-мальчишески тонкая
шея.
     Что  было потом,  распалось в  памяти,  как сон.  По  сей день Сергей
помнит только обрывки боя:  грохот танков,  липкая кровь, бегущая по щеке,
дрожащее,  раскаленное тело пулемета,  ветви,  хлеставшие по лицу. Потом у
моста в какой-то канаве они снова стреляли,  и все время хотелось пить,  и
говорить он  не  мог,  потому что  сорвал голос.  Где-то  рядом разорвался
снаряд, и стало больно ушам, и слышать он стал только на следующее утро.
     Этим  утром  на  краю  деревни  Лукин  выстроил двенадцать человек  в
обгоревших ватниках и рваных шароварах. Двенадцать из шестидесяти.
     -- Наша группа выполнила задачу. Мы задержали врага...
     Подъехала машина.  Лукин  подал  команду  и  строевым  шагом  зашагал
навстречу генералу:
     Тот выслушал рапорт, повернулся к спутнику:
     -- Все-таки остановили, товарищ командующий.
     -- Молодцы,  молодцы, --  командующий шагал к строю, оглядывая людей. --
Смирнов, --  скомандовал адъютанту, --  принеси портфель. Спасибо, товарищи.
Как дрались ваши люди, капитан?
     -- Прекрасно, товарищ командующий.
     -- Все кадровые?
     -- Никак  нет.   Вот  тот  боец,  с  пулеметом,  студент,  добровольно
попросился в группу.
     -- Как он воевал?
     -- Отлично, товарищ командующий, если бы не он, смяли бы нас с фланга.
     -- Подойдите, товарищ... -- генерал обернулся.
     -- Белов, -- подсказал Лукин.
     -- Белов, -- продолжил генерал.
     Сергей подхватил пулемет, вышел из строя.
     -- Спасибо за  службу,  доброволец, --  командующий достал из  портфеля
серебряную медаль и прикрепил ее к ватнику Сергея.
     А  вечером ему  стало плохо.  Поднялась температура,  кашель разрывал
горло. Гончак на попутной машине отвез его в Москву, в госпиталь. В ноябре
он выписался. Врач посоветовал ему беречь легкие.
     -- Ничего страшного нет, -- сказал он. -- Но необходимо питание, воздух,
покой.
     Сергей усмехнулся.  Он пришел домой. В пыльной квартире стояла гулкая
тишина.  Разжег  газовую  колонку,  принял  ванну.  Лежа  в  горячей воде,
разглядывал свои худые руки и думал о Гончаке, Лукине, ребятах.


     Наутро  отправился  в   университет.   Его   сразу  же   привлекли  к
общественной работе.  Заставили составлять списки эвакуированных.  На него
приходили смотреть девушки и  ребята с  других курсов.  Когда  он  шел  по
коридору,  то в спину ему доносился восторженный шепот. Он стал героем. Он
знал и видел такое, чего не знали и не видели другие.
     Несколько раз  Сергей ходил в  военкомат.  Безрезультатно.  В  первых
числах января, рано утром, ему позвонили домой из горкома комсомола.
     -- Приходи сегодня в  горком, --  сказал  заведующий военным отделом, --
есть важный разговор.
     Он  пришел.   В  кабинете,   рядом  с  завотделом,  сидел  человек  в
милицейской форме. Он внимательно поглядел на Белова.
     -- Ну, я пошел, -- завотделом встал, -- вы поговорите без меня.
     -- Моя  фамилия  Данилов, --  сказал  человек в  форме, --  я  начальник
отделения по борьбе с бандитизмом Московского уголовного розыска.


     Так  они  познакомились.  А  через  три  дня  Сергей Ильич Белов стал
оперуполномоченным в  отделении Данилова.  С  ребятами он  сошелся быстро.
Поначалу он  думал,  что  медаль "За отвагу" позволит ему чувствовать себя
человеком бывалым и  обстреленным,  но в  отделении,  или,  как их звали в
МУРе, бригаде Данилова, были награждены все. Иван Александрович имел такую
же медаль еще с  1939 года,  а к тому же за бои под Москвой орден Красного
Знамени.  Полесов и  Муравьев носили по Красной Звезде,  а у Степана еще и
медаль была,  правда трудовая. Так что бригада их была, как шутил Полесов,
орденоносная.  Здесь прошлое в  зачет не принималось.  На деле требовалось
себя показать...


                      ПОЛЕСОВ И БЕЛОВ (продолжение)

     Когда стемнело и читать стало невозможно, Степан отложил журнал:
     -- Ты не спишь, Сережа?
     -- Что вы, Степан Андреевич!
     -- Ну молодец. --  Полесов встал, хрустко потянулся. -- До чего же жрать
охота. Ты как?
     -- То же самое.
     -- Надо  воды  попить и  покурить сразу.  Очень  рекомендую,  отбивает
аппетит начисто.
     -- Как вы думаете, Степан Андреевич, придет сегодня кто-нибудь?
     -- Вряд ли. Мы здесь так, для порядку сидим. Теперь дураков нет, чтобы
после мокрого дела сами в засаду приходили.
     -- Так чего же мы, собственно, ждем?
     -- У  моря погодя или,  вернее,  дорогой Сергей Ильич,  вдруг в  сеть,
расставленную для  щуки,  заплывет ершик.  Маленький,  но  умный,  кое-что
знающий.  Совсем стемнело.  Ты,  Белов,  сиди здесь,  а я в комнату пойду.
Вдруг в окно кто заглянет.
     Сергей сел в кресло. В темноте медленно-медленно поплыло время.




     К  пяти  утра,  когда начался солнечный день,  Данилов закончил дела.
Вернувшись из  горкома,  он  упросил  Серебровского помочь  ему  допросить
хозяйку Шантреля,  и Сережа,  как всегда, не подвел. Старуха "развалилась"
через полчаса.
     -- Возраст, --  потом говорил Серебровский, --  я,  Ванечка,  у  нее был
лебединой песней.


     Правда,  особенно важного от допроса Спиридоновой Данилов и  не ждал,
но  тем  не  менее  выяснилась одна  любопытная деталь.  Шантреля привел к
старухе Володя Гомельский,  известный фармазонщик и золотишник.  Привел он
его в  июле сорок первого,  а откуда приехал Шантрель,  давали разъяснения
следующие строчки протокола:
     "Я,  конечно, как женщина честная, в чужие дела не лезла, но случайно
услышала (читай,  подслушала под  дверью),  что  Володя Гомельский называл
моего  постояльца земелей,  и  они  вспоминали общих знакомых и  родителей
Володи".  Теперь кое-что  было.  Во-первых,  нужно  разыскать Гомельского,
во-вторых, узнать, откуда он родом.
     Но   все  это  пришлось  отложить,   так  как  начальника  отделения,
занимающегося мошенничеством, на месте не было, видимо, носился по городу,
разыскивая свою беспокойную клиентуру.
     Данилов позвонил в  район  и  приказал снять  засаду на  Палихе.  Она
ничего не дала,  а  главное,  особой пользы он от нее и не видел.  Оставил
ребят в надежде, может, кто-нибудь придет за продуктами.
     -- Вы за  этим домиком смотрите в  оба.  Поставь ребят,  пусть глядят.
Должен  же  кто-то  прийти.  Обязательно должен, --  сказал  он  начальнику
розыска райотдела. И, выслушав его длинную тираду, что людей не хватает, и
уж лучше пускай его пошлют на фронт,  и  что у него на территории зависают
кражи,  твердо сказал: --  Это приказ начальника горуправления, и наше дело
выполнять.
     Повесив трубку,  Данилов запер кабинет и вышел на улицу.  От табака и
таблетки кофеина гудело в голове.
     "Вот же какая гадость! --  подумал Иван Александрович. --  Все-таки эти
лекарства -- отрава. Башка гудит, а спать хочется сильнее".
     Он только подошел к остановке,  как подъехал двадцать третий трамвай.
В вагоне было пусто, старичок-кондуктор читал газету. Данилов сел у окна и
задремал.  На  остановках он  открывал глаза,  невидище глядел на знакомые
улицы  и  снова  погружался в  звенящее  полузабытье.  Кондуктор,  видимо,
пожалев его, начал тоненьким дискантом объявлять остановки.
     На  улице 1905  года  Иван  Александрович сошел.  До  дома было рукой
подать, но идти стало трудно, ноги налились свинцом и не слушались. Но все
же он поднялся на третий этаж и открыл дверь квартиры.
     Старясь не шуметь,  стащил в  прихожей сапоги и  расстегнул портупею.
Так,  с ремнем в руках, вошел на кухню и увидел Наташу. Она стояла у плиты
и улыбалась.
     -- Ну что,  Данилов, -- она засмеялась и дотронулась пальцем до кончика
носа.  Такая уж у нее была странная привычка. -- Что, Данилов, наконец ты и
обо мне вспомнил?
     Она шагнула к  нему,  и  он  обнял жену,  еще теплую от сна,  и,  как
всегда, удивился, почему волосы у нее пахнут травой.
     Когда  он  проснулся,  в  комнате царил полумрак от  задернутых штор.
Данилов взял с тумбочки часы. Стрелки показывали три.
     Он сразу же позвонил в отдел. Трубку снял Муравьев.
     -- Ну что, альтруисты, как дела?
     -- Дела  у  прокурора,   Иван  Александрович, --   голос  у  Игоря  был
невеселый, -- он, кстати, вас с двух часов дожидается.
     -- Кто он? -- не понял Данилов.
     -- Помпрокурора, --  пояснил Игорь, -- всю душу из меня вынул, о диабете
рассказывает.
     -- Ты послушай,  тебе полезно, --  засмеялся в трубку Данилов, -- пришли
машину, я еду.
     Он быстро побрился,  принял холодный душ -- горячей воды, естественно,
не было, --  больно вытерся жестким полотенцем. Тело приятно горело; шлепая
босыми  ногами по  нагретому солнцем полу,  прошел в  комнату,  надел  все
чистое.   У   стола  на  спинке  стула  висели  вычищенные  и  выглаженные
гимнастерка и галифе, на скатерти лежала записка:
     "Картошка в духовке. Поешь обязательно. Целую. Наташа".
     Иван Александрович оделся и почувствовал зверский аппетит.  Он еще не
успел  справиться с  картошкой,  как  внизу  условно загудела машина,  два
коротких и  длинный.  Данилов запер дверь и  спустился во  двор.  За рулем
сидел недовольный Быков.  Всю дорогу до управления он жаловался начальнику
на "затир" в гараже, на отсутствие запчастей, на плохой бензин, на... Тема
эта  была  бесконечной.  Шофер  все  бубнил и  бубнил,  не  давая Данилову
сосредоточиться,  наконец у  поворота на улицу Горького Иван Александрович
не выдержал:
     -- Ты помолчал бы, Быков, а то голова от твоих колец и поршней пухнуть
начинает.
     Шофер  замолчал.  Видимо,  обиделся.  Когда  подъехали к  управлению,
Данилов, выходя, сказал:
     -- Завтра поговорю с кем надо. Выдадут тебе запчасти.
     На календаре было записано: позвонить Муштакову, начальнику отделения
по  борьбе с  мошенничеством.  Данилов решил не звонить,  а  зайти,  благо
кабинеты их на одном этаже.
     Муштаков,  как  всегда  в  штатском,  как  всегда  модный,  сидел  за
аккуратным, без единого пятнышка столом.
     -- Привет, --   улыбнулся  он, --  привет  героям  сыска.  Чего  в  наши
Палестины,  никак,  сняли тебя,  Ваня,  и  бросили на  новый ответственный
участок?
     -- Нет,  Леня,  пока не сняли.  Но кто знает, все может быть, особенно
если ты мне не поможешь.
     -- Господи,  Ванечка, --  Муштаков поднял руки. Манжета рубашки поехала
вниз, обнажая запястье с золотыми именными часами.
     "Пижон, -- мысленно усмехнулся Данилов, -- неисправимый пижон".
     -- Леня, у тебя память, говорят, хорошая.
     -- Пока не жалуюсь.
     -- Володю Гомельского помнишь?
     -- Ну как же, --  Муштаков даже прищурил глаза от удовольствия. -- Самый
яркий из моих клиентов.  Образование,  начитанность,  умение одеться, ум --
все при нем.
     -- Ленечка, он у меня по одному делу проходит.
     -- Повезло тебе. А у меня он не вагончиком, он паровозиком идет.
     -- А где он?
     -- Я думаю, Ванечка, твои орденоносцы его уже повязали.
     -- В том-то и дело, что нет.
     -- Вот  слушай, --  Муштаков достал из  стола  бумагу. --  Этот  "цветок
душистых прерий" залепил два "разгона" с какими-то орлами.
     -- Он же вроде самочинными обысками не занимался.
     -- Это,  Ваня,  как говорят наши враги,  плюсквамперфект, что значит --
давно прошедшее.  Залепил он два "разгона" и карточками продовольственными
фальшивыми, конечно, промышляет.
     -- Что они изымали при обысках?
     -- Камни, золото.
     -- У кого?
     -- Тоже  у  сволочей.  У  тех,  кто  в  прошлом году  на  людском горе
наживались.
     Данилов   вкратце  изложил  Муштакову  суть   дела.   Леонид   слушал
внимательно,  что-то  помечая  карандашом на  листке  бумаги.  Когда  Иван
Александрович замолчал, Муштаков, подумав немного, сказал:
     -- Все дело в том,  что Володя Гомельский родом из Харькова, так что и
Шантрель  твой  оттуда  же.  Сам  понимаешь,  что  справки  навести  почти
невозможно. Но все-таки надо попробовать, запроси наркомат, вдруг здесь их
архивы или  кто  из  ребят  эвакуировался,  вполне реальное дело,  как  ты
считаешь?  Там замечательный парень начальник угрозыска, Боря Пономарев, я
у него в гостях был, он своих клиентов наизусть знает.
     -- Я человек невезучий, -- Данилов встал.
     -- Кстати,  Ваня, --  Муштаков подошел к Данилову, --  ты мне фотографии
убитых дай.  Я их своим "лишенцам" покажу,  чем черт не шутит, может быть,
опознают они их.
     -- А зачем тебе фотографии? Твои "лишенцы" где?
     -- Один на Таганке, а другой у нас во внутренней тюрьме.
     -- Ты  им,  так  сказать,  "живую натуру" покажи,  я  к  тебе Полесова
пришлю, он и проведет опознание.
     На  том  они  и  разошлись.  Придя к  себе,  Иван Александрович отдал
необходимые распоряжения Степану,  и сам стал составлять письмо в наркомат
по делу Шантреля.




     С  утра  Игорь  изучал личное дело  Шантреля Григория Яковлевича 1900
года  рождения.  С  фотографии,  приклеенной в  левом верхнем углу анкеты,
глядел на Игоря большелобый человек с  тонкими губами и крепким носом.  По
составленному словесному портрету Муравьев знал,  что  волосы  у  Шантреля
рыжеватые,  вьющиеся,  сзади круглая плешь,  что роста он 176 сантиметров,
лицо белое,  без особых примет,  телосложение упитанное.  В  день убийства
Ивановского Шантрель находился на  работе все время.  Сменился он только в
восемь часов утра.  Из дома,  по словам Спиридоновой,  не выходил. Видимо,
она просто не заметила, как Григорий Яковлевич преспокойно вылез в окно.
     В анкете и биографии изложен весь его жизненный путь. Что и говорить,
анкета у него прекрасная. Удивляло другое. В личном деле Шантреля записана
благодарность  Союзювелирторга за  доставку  ценного  груза.  Когда  Игорь
посмотрел реестр привезенных ценностей,  он своим глазам не поверил.  Мимо
таких денег не  должен был пройти ни  один уголовник.  Впрочем,  возможно,
инкассатор  минского  Ювелирторга Шантрель  стал  преступником позже.  Кто
знает. Пока Игорь читал личное дело разыскиваемого. Судя по нему, Григорий
Яковлевич был человек передовой.
     Правда,  оставалось одно обстоятельство.  Хотя все, кто сталкивался с
Шантрелем   по    работе,    говорили,    что   человек   он    замкнутый,
малоразговорчивый, однако стрелок охраны Казакова рассказывала, что видела
Шантреля несколько раз с  молодой художницей Валей Поповой и  что Григорий
Яковлевич с  ней  подолгу разговаривал.  Это  уже было кое-что.  С  такими
данными можно идти к Данилову. Но прежде Игорь решил кое-куда позвонить.
     Начальника отделения Муравьев застал  за  странным занятием.  Данилов
чинил  настольную  лампу.  На  столе  хаотически  перемешались проволочки,
винтики, гайки.
     -- Ты чего? -- буркнул он, не поднимая головы.
     -- Вот,  Иван Александрович, --  Игорь положил на  стол бланк протокола
допроса. -- Я тут красным карандашом отчеркнул.
     -- Так, --   начальник  еще   раз  пробежал  глазами  по   протоколу, --
любопытно. Я тебя понял. Адрес установлен?
     -- Да,  Иван Александрович, Скатертный, два, квартира сорок один. Есть
телефон,  живет с матерью,  муж на фронте, детей нет. В райотделе никакими
сведениями о ней не располагают.
     -- Ну как думаешь действовать?
     -- Хочу сейчас поехать к ней домой.
     -- А откуда ты знаешь, что Попова дома?
     -- Звонил.
     -- Как представился?
     -- Другом Григория Яковлевича.
     -- Что она?
     -- Сказала: мол, что этому трепачу от меня надо?
     -- Да, на устойчивые отношения это мало похоже. Как ты считаешь?
     -- Думаю,  что да.  Но  вдруг,  Иван Александрович,  она даст нам хоть
какую-нибудь связь Шантреля? Хоть самую маленькую.
     -- В нашем положении ничем не стоит пренебрегать. Ничем. Валяй. Только
смотри. Возьми людей из дежурной группы. Мало ли что.
     -- Хорошо. Я лучше Белова возьму.
     Придя к  себе в  комнату,  Игорь многозначительно поглядел на Сергея,
аккуратно пишущего какую-то бумагу.
     -- Сережа, хочешь со мной съездить?
     -- Куда, Игорь?
     -- Есть дело, в цвет вышли, -- прошептал Муравьев.
     Он  специально  употреблял блатные  слова,  зная  по  себе,  как  они
действуют на новичков.
     -- Кого наколол? -- серьезно спросил Белов.
     -- Маруху этого золотишника. Сейчас поедем повяжем ее и начнем колоть.
Ну, едешь?
     -- Конечно.
     На ходу Игорь выпросил у  дежурного автобус,  разъяснив ему,  что они
сдут брать важного фигуранта по  делу об убийстве в  Грохольском переулке.
Дежурный помялся,  но дал. Дело было свежим, и все управление только о нем
и говорило.


     Когда  в  Скатертном Игорь  отпустил машину,  Сергей понял,  что  его
разыграли.
     -- Ну зачем же так? -- сказал он с обидой. -- Я бы все равно поехал.
     -- Ты  не  сердись,  старик, --  Муравьев  внимательно  разглядывал дом
два. -- Я действительно не знаю, что у нес в квартире творится, может быть,
там  спокойно сидит  наш  друг  Шантрель и  пьет  кофе.  Так  что  одному,
понимаешь, ехать никак нельзя. Ну, пошли.
     Лифт не работал,  и они поднимались пешком. Дом был старинный, из тех
наемных  домов,   в   которых  любила   раньше  селиться  интеллигенция  и
профессура. Почти на каждой площадке обязательно попадалась дверь с медной
табличкой,  на  ней  старинной вязью,  с  буквой ять была написана фамилия
жильца.
     -- Эх, найти  бы  такую  дверь с надписью "Г. Я. Шантрель", -- вздохнул
Муравьев, -- вот тогда...
     Что  тогда,  он  так  и  не  договорил,  они  подошли к  сорок первой
квартире. Игорь поправил фуражку, расстегнул кобуру и переложил пистолет в
карман галифе.
     -- Ты свой наган тоже в карман сунь.  Мало ли что.  Да кобуру застегни
вот так. Помни, Сережа, -- голос Игоря стал строгим, -- чуть что... В общем,
хорошо стреляет тот, кто стреляет первым.
     -- Ясно, -- отпарировал Белов, -- я Козачинского читал.
     -- Приятно иметь дело с интеллигентным человеком. -- Игорь нажал кнопку
звонка.
     Дверь открылась сразу,  будто их давно ждали. В проеме стояла женщина
лет двадцати восьми в синем легком платье, облегающем фигуру.
     "Вполне", -- подумал Игорь и поднес руку к козырьку.
     -- Нам нужна гражданка Попова Валентина Сергеевна.
     -- Это я, как вы правильно заметили, гражданка Попова В. С.
     -- Вы разрешите к вам зайти? -- Игорь приветливо улыбнулся.
     -- Пожалуйста.  Судя  по  голосу,  это  вы  звонили мне  час  назад? --
спросила Попова с насмешкой.
     -- У вас уникальная память на голоса, -- Муравьев улыбнулся еще шире, а
глаза  уже  обшаривали прихожую,  фиксируя каждую  мелочь,  считая  двери,
выходящие в коридор,  впитывая в себя шкаф,  столик с телефоном, мутную от
полумрака поверхность зеркала, стулья.
     -- Проходите, --  хозяйка рукой указала на полуоткрытую дверь в глубине
прихожей. -- Я одна.
     -- Если вы не возражаете, то я своего товарища здесь оставлю. У меня к
вам, Валентина Сергеевна, дело деликатное.
     -- Ах так.  А  я  действительно подумала,  что вы из милиции,  товарищ
майор.
     Игорь  никогда  не  был  в   столь  высоком  звании.   Он  именовался
оперуполномоченный МУРа  и  как  работник центрального аппарата носил  две
шпалы в милицейских петлицах. То есть то же самое, что и майор РККА.
     Но  Муравьев никогда не  разубеждал людей.  Ему нравилось,  когда его
называли воинским званием.
     Они вошли в комнату,  и Игорь, продолжая начатую игру, улыбаясь самой
обворожительной из всех своих улыбок, спросил:
     -- А вы когда видели Григория Яковлевича?
     -- Вот что, дорогой товарищ, покажите-ка документы.
     Игры не получилось.  Муравьев вздохнул и достал удостоверение. Попова
прочитала его внимательно,  опустилась на диван, показала рукой на кресло,
приглашая гостя сесть.
     -- Непонятно, --  в ее голосе Игорь уловил нотки раздражения, --  совсем
непонятно,  такая серьезная организация и  глупые мальчишеские шутки.  Как
понимать прикажете?
     -- Действительно,  нехорошо,  получилось, --  сознался  Игорь, --  но  я
думаю,  Валентина Сергеевна,  вы меня поймете.  Нам очень нужно знать, где
сейчас Шантрель.
     Говоря так откровенно,  Игорь очень рисковал. Он просто не должен был
так себя вести. Если Попова связана с Шантрелем, то все. Она немедленно бы
поняла,  что  в  угрозыске ничего не  знают,  и  попыталась бы  еще больше
запутать следы.  Но  почему-то  Игорь  поверил ей.  Поверил этой  комнате,
обставленной  просто,   но  со  вкусом,  поверил  веселым  натюрмортам,  а
главное --  поверил большой фотографии лейтенанта на  стене.  Он  смотрел с
нее,  серьезно  сдвинув  густые  брови,  словно  взглядом  этим  полностью
отрицал, что в его доме может произойти что-то нечестное и гадкое.
     -- Я видела Шантреля неделю назад,  ну дней пять.  Я точно не помню. --
Хозяйка  удобнее  устроилась  на  диване. --  Он  у  меня  вызвал  странное
чувство...
     -- Какое?
     -- Брезгливости и жалости одновременно. Он какой-то неестественный, ну
как персонаж "Синей птицы"...
     "Странные ассоциации", -- мысленно усмехнулся Игорь.
     -- Деланный он  был,  как кукла тряпичная.  Мне говорили,  что у  него
горе, семья пропала без вести, а я этому не верила. У него глаза масленые,
всегда противные очень.  Я к нему подошла и спрашиваю, вы, мол, на Минском
комбинате не  знали мою подругу художницу Шкляревскую Стасю?  Он  говорит:
конечно,  знал.  Я начала с ним о Минске говорить, я там работала, а он ни
одной  улицы  не  знает.  Потом  все  за  виски хватался.  Мол,  извините,
контузия, помню плохо.
     -- Это очень интересно,  то,  что вы о  Минске рассказываете. --  Игорь
весь подался вперед. -- Ну а еще что-нибудь?
     -- А он действительно оказался сволочью?
     -- Вроде бы. Кончим следствие, точно скажу.
     -- Буду ждать.  Вы  скажите,  в  чем  его подозревают,  или это нельзя
говорить?
     -- Вам,   я  думаю,   можно.  В  грязных  махинациях  с  ценностями  и
продовольствием.
     -- Очень  похоже.  Очень.  Он  мне  несколько раз  продукты предлагал.
Говорил,  что ему их родственники привозят.  А один раз в компанию взял. В
апреле. Пойдемте, говорит, пасху праздновать.
     -- А куда звал, адрес, может быть, помните?
     -- Говорил, что к друзьям, где-то в районе Кировского метро.
     -- Да, не слишком точный адрес.
     -- Знала бы, спросила.
     -- Я понимаю.
     -- А вы,  кстати,  товарища вашего позовите, чего ему в коридоре-то. Я
чай сейчас поставлю.
     -- В другой раз,  Валентина Сергеевна. Как-нибудь потом обязательно. --
Игорь встал, надел фуражку. -- Ну, извините нас за беспокойство. Служба.
     -- Я понимаю. Жаль, что бестолковая я.
     -- Нет, вы нам с Минском помогли.
     -- Тогда очень рада.
     На улице Белов спросил Игоря:
     -- Ну как?
     -- Глухо. Правда, кое-что есть интересное. Понимаешь, Шантрель приехал
из Минска,  жил там,  работал, ценности из Ювелирторга привез, а города не
знает. Как ты думаешь, что сон сей означает? Вот и я не знаю.
     Они шли по  Тверскому бульвару,  шли и  удивлялись,  что он  такой же
точно, как и до войны. Так же на лавочках сидели старички с газетами, дети
играли в траве, вязали что-то старушки.
     -- Я  из  университета домой  по  этому бульвару каждый день  ходил, --
внезапно прервал молчание Белов, --  так здесь все так же было. Будто войны
и в помине нет.
     -- Война-то есть,  к сожалению. --  Игорь посмотрел по сторонам. --  Вон
она, война, видишь?
     Между  деревьями,  словно  глубокий  шрам,  изгибалась  траншея-щель,
сверху прикрытая дерном.  Чуть подальше --  вторая.  Да,  война добралась и
сюда,  до этой тишины,  запаха липы, ярких майских листьев. И облик ее был
особенно отвратительным на фоне зелени и покоя.




     Когда-то  давно  он  читал о  том,  что  человеческая жизнь похожа на
полосатый матрац. Узкие полосы -- удача, широкие -- неприятности. Прочтя эти
строки -- а был тогда Данилов совсем молодым шестнадцатилетним реалистом, --
он  наглядно  представил  мир,  расчерченный  по  этому  принципу.  Потом,
естественно, забыл о прочитанном но, работая в уголовном розыске, все чаще
и  чаще приходил к  выводу,  что  не  так  уж  не  прав оказался тот самый
литератор,  написавший в  журнале  "Нива"  за  1912  год  уголовный  роман
"Золотая паутина".
     И опять сбылись его предсказания. Начав дело Ивановского, они ступили
на узкую полоску удачи.  Совсем узкую,  а за ней начиналось широкое черное
пространство. Если первые два дня принесли его группе относительный успех,
то вот уже почти месяц прошел, а они не сдвинулись ни на шаг.
     Вспоминая всю  цепь  удачных совпадений,  Иван Александрович еще  раз
приходил к выводу: чем сложнее дело, тем легче идет оно поначалу. Седьмого
мая, что уж тут греха таить, он втайне надеялся раскрыть убийство не позже
чем через неделю.  И предпосылки все для этого были.  Во-первых, показания
Нестеровой о шофере-наводчике:  только было собрались искать его, а он сам
в  милицию пришел.  Потом уж Данилов проверил его показания,  все совпало.
Червяков  оказался  человеком  честным,  трусливым  немного,  но  честным.
Во-вторых, показания самого Червякова. С их помощью его ребята сразу вышли
на Шантреля.  И здесь, казалось, все идет как нельзя лучше: имитация кражи
на комбинате,  квартирная хозяйка -- бывшая спекулянтка золотом. В-третьих,
арестованные Муштаковым спекулянты опознали в  одном  из  убитых человека,
который приходил вместе с  Володей Гомельским к  ним с "обыском".  Столько
удачных совпадений --  и сразу пустота.  Дальше начиналась та самая широкая
полоса неудач: за месяц дело не продвинулось ни на сантиметр.
     -- Что-то вы долго топчетесь на месте,  орденоносная бригада, -- сказал
на  очередном совещании начальник. --  Мне это дело вот где, --  он похлопал
себя ладонью по  шее, --  вы,  между прочим,  по  городу бегаете,  воздухом
дышите, а я перед начальством отдуваюсь. Молчишь?
     А что Данилов мог ответить? Ничего. Совсем ничего.
     После  совещания  начальник попросил  его  остаться,  сел  на  диван,
расстегнул крючки на воротнике гимнастерки.
     -- Ну,  давай,  Иван Александрович, вместе помозгуем над этим ребусом.
Что же у нас есть?
     -- Немного.
     -- Это как  смотреть.  Есть Шантрель,  есть приметы всех четырех,  ну,
двух можем списать. Какие размеры обмундирования похищены?
     -- Пятьдесят четвертый,  третий,  два  пятьдесят  вторых,  четвертый и
сорок восьмой, третий рост.
     -- А во что убитые одеты были?
     -- Пятьдесят четвертый, третий, пятьдесят второй, четвертый.
     -- Значит, остались двое: один ростом около 176, а второй -- 161 -- 165.
Так?
     -- Так.
     -- Теперь, что дал ГУМ?
     -- Отпечатки   принадлежат   убитому,    некоему   Музыке   Станиславу
Казимировичу,  проходившему по делу о вооруженном нападении на инкассатора
в Брестской области.
     -- Новое наследие проклятого прошлого.
     -- Вроде того. Он к нам в картотеку попал после воссоединения западных
областей. До этого, как указано в справке, промышлял контрабандой.
     -- Подарочек.  Непонятно только,  почему он там не остался. При немцах
ему  бы  хорошая  должность  нашлась.   Ты  обрати  внимание:   Попова  из
промкомбината тоже говорит о  Минске,  и груз Шантрель оттуда доставил,  а
города не знает.
     -- Да, я уж думал об этом.
     -- Ну и чего надумал?
     -- Решил: пусть и Королев голову поломает.
     -- Передал ему данные?
     -- Официально письмо послал.  Я  к  тому,  что и Широков с Минском был
связан.
     -- То-то и оно. Папиросы есть?
     -- Нет, кончились.
     -- Подожди,  я у Осетрова возьму,  у него в столе всегда лежат. Где он
их только достает?
     Начальник вышел  и  вернулся с  черной  пачкой,  на  которой золотыми
буквами были написано: "Герцеговина флор".
     -- Смотри, чем разжился, -- засмеялся он.
     -- Где он их берет? -- завистливо поинтересовался Данилов. Он взял одну
папиросу, понюхал ароматный табак.
     -- Тайна.  Личная тайна Осстрова.  Сам пытался узнать,  не говорит. Но
вернемся к нашим баранам. --  Начальник глубоко затянулся, с силой выпустил
струю дыма.
     -- Есть еще Гомельский.
     -- Между прочим, большая сволочь. Гастролер. Что о нем известно?
     -- Глухо.  Как  в  воду канул.  Его группа Муштакова ищет,  город весь
перевернули, пока ничего.
     -- Теперь  Спиридонова,  старушка божий  одуванчик,  наблюдение за  ее
квартирой ведется?
     -- Круглосуточно, но пока ничего интересного.
     -- Дай-ка  мне  акт  баллистической  экспертизы.   Так...   Понятно...
Так... -- Начальник внимательно прочитал заключение экспертов.
     -- Я уж распорядился. Если где-нибудь будет применен наган или ТТ, все
данные к нам.
     -- Только по Москве?
     -- Нет, и по области тоже.
     -- Хорошо.
     -- Кроме  того,   есть  еще  Григорий  Яковлевич  Шантрель  1900  года
рождения.  Его  и  Гомельского фотографии  и  приметы  отправлены  на  все
контрольные пункты, всем отделениям. Ориентировки разосланы представителям
госбезопасности  и   работникам  особых   отделов.   Москву  им   покинуть
практически невозможно.
     Начальник погасил папиросу, встал, прошелся по кабинету.
     -- Ну, вроде ты все сделал.
     -- Более того, объявлен всесоюзный розыск, пусть и в тылу посмотрят.
     -- Вот что,  Ваня,  твое отделение,  как  работающее на  самом тяжелом
участке, решено укомлектовать полностью. Сколько у тебя не хватает людей?
     -- Семь человек с заместителем.
     -- Сегодня всех получишь.
     -- Откуда?
     -- Из тайных фондов.  Замом к  тебе идет Парамонов из  Сокольнического
РОМ.
     -- Николай?
     -- Он самый. Доволен?
     -- Очень.
     -- А оперативникам -- из присланных нам раненых сержантов и командиров.
И рядовых милиционеров выдвинем.
     -- Их же учить надо.
     -- А где я тебе академию возьму?  В ГКО напишу, Сталину, верните, мол,
нам людей,  ушедших на  фронт?  Вот Парамонов их учить и  будет.  А  ты со
своими выделяешься в отдельную группу по ликвидации банды "ювелиров".  Так
операцию закодируем.
     -- А как же с рынками?
     -- Этим Парамонов займется.  Ты  сейчас все  силы брось на  ликвидацию
этих бандюг.  Помни,  дело на  контроле у  замнаркома.  Он  мне  вчера сам
звонил.
     -- Ну, он мужик понимающий...
     -- Он замнаркома,  помни это. Безусловно, обстановку понимает, поэтому
и приказал для твоей группы выделить "эмку" из наркомовского резерва.  Так
что  давай действуй.  Я  тебя дергать не  буду,  но  сроку дам до  первого
сентября.
     Данилов  мысленно  поблагодарил  начальника.  Три  месяца  при  такой
ситуации был действительно срок большой.  Можно было работать не торопясь,
без  лишней  спешки,  которая  обязательно влечет  за  собой  неисправимые
ошибки. А их много было за все время работы его, Данилова, в органах.
     В  тот  день  Иван  Александрович принимал  пополнение.  В  отделение
направили четырех милиционеров из конвойного дивизиона и трех военных,  по
состоянию здоровья не  годных к  службе в  действующей армии.  Милиционеры
люди оказались знающие, правда, опыта оперативной работы у них не было, но
ничего,  научатся.  А вот с демобилизованными ему просто повезло.  Удружил
ему Серебровский. Он позвонил Данилову по телефону и сказал:
     -- За тобой бутылка.
     -- Это за что же?
     -- Благодарить будешь всю  жизнь,  Ваня.  Ребят  тебе  отобрал лучших.
Сержант Никитин,  бывший оперативник из  Тулы,  младший лейтенант Ковалев,
начальник паспортного стола из Львова,  а Ганыкин,  лейтенант, юридическую
школу окончил и нотариусом работал в Ленинградской области.  Одним словом,
юрист.
     Новость  была  приятная.  Иван  Александрович пошел  к  начальнику  и
договорился,  что  Никитина  и  Ковалева  назначат оперуполномоченными,  а
остальных пока помощниками. Потом вместе с Парамоновым они быстро получили
для  всех  хорошее  диагональное  обмундирование,   устроили  в  общежитии
недалеко от управления.
     Утром следующего дня он вызвал Полесова, Муравьева и Белова.
     -- Вот, -- сказал Данилов, -- прочтите приказ. Всем ясно? Освобождаю вас
от  всех дел.  Передадите их Парамонову.  Новички заканчивать будут.  Весь
сегодняшний день ваш.  Помогите новым сотрудникам. Завтра начнем работу. У
меня все. Вопросы есть?
     Вопросов не было.
     Зазвонил телефон.
     -- Данилов.
     -- Иван Александрович,  к  вам из  госбезопасности товарищ поднялся, --
предупредил дежурный.
     Данилов еще трубки не успел положить, как в кабинет вошел Королев:
     -- У тебя совещание?
     -- Уже кончил. Идите, товарищи.
     -- Нет, ты их попроси задержаться. Как я понимаю, это и есть группа по
работе над делом "ювелиров"?
     -- Да.
     -- Ну  тогда мое сообщение будет всем небезынтересным. --  Королев взял
стул и сел к окну, чтобы видеть всех находящихся в комнате.
     -- Вот  какое дело,  товарищи.  Показания Поповой очень заинтересовали
нас,  мы  послали  нашего  сотрудника  в  оперативную партизанскую группу,
действующую в районе Минска.  В ее составе находилось несколько работников
белорусского  Ювелирторга.   Наш   сотрудник   предъявил   для   опознания
фотокарточку Шантреля,  ту самую, из его личного дела. Никто его не узнал.
Это  не  Шантрель.  Что  нам  удалось еще установить, --  Королев достал из
планшета  блокнот, --  старший  инкассатор Григорий  Яковлевич Шантрель  на
машине-полуторке с  охраной выехал из  Минска буквально за несколько часов
до того, как в город вошли передовые немецкие части.
     -- Видимо,  выехать выехал, --  сказал Муравьев, --  а  в  Москву доехал
другой.
     -- Игорь! -- Данилов строго поглядел на него.
     -- Ничего,   ничего, --   Королев  полистал  блокнот. --   Дальше   нами
установлено,  что  дорога на  восток в  это время была,  правда ненадолго,
блокирована фашистскими диверсантами. Так что выводы делайте сами.
     -- А вы что предполагаете? -- спросил Полесов.
     -- Я  думаю  так,   Степан  Андреевич,   машину  с   ценностями  немцы
перехватили,  охрану уничтожили,  а потом подставили своих,  они и довезли
золотишко в Москву.  Комбинация почти беспроигрышная:  человеку,  спасшему
большие ценности,  поверят,  да и  документы у  них были в полном порядке,
переставить карточки для специалиста -- дело плевое.
     -- Я так предполагаю, --  подумав,  проговорил Данилов, --  что если они
пожертвовали ценностями, то неспроста посылали к нам этого человека.
     -- Насчет  золота, --  Королев  зло  усмехнулся, --  они  спокойны были.
Считали, что захватят Москву с налету, так что ценности никуда не денутся,
а  вот чего они человека посылали,  над этим подумать надо. --  Он  показал
глазами на оперативников.
     Данилов понял.
     -- Вы свободны, действуйте.
     Когда они  вышли,  Королев,  навалясь грудью на  стол Данилова,  тихо
сказал:
     -- Опять,  видно,  Иван Александрович,  вторглись вы в нашу сферу. Я с
Сергеевым говорил об этом, он не возражает против совместной работы. Давай
договоримся: берешь человека, если что интересное -- сразу к нам.
     -- Боишься,  Виктор Кузьмич, что я государственную тайну разглашу? Так
выходит?
     -- Нет,  совсем не так.  Ни за тебя,  ни за твоих ребят я не боюсь.  Я
другого боюсь.
     -- Чего?
     -- Знаешь,  как Сергеев говорит, --  Королев вплотную приблизил лицо, --
меньше знаешь -- дольше живешь.
     -- Это точно, к сожалению.
     -- Ну  ладно,  хватит об  этом.  Я  тут материалы смотрел.  В  допросе
Спиридоновой сказано, что этот аферист... как его?
     -- Гомельский.
     -- Правильно, Гомельский, и тот, кто выдает себя за Шантреля, земляки.
     -- Точно. По нашим предположениям, они оба из Харькова.
     -- Так вот какое дело,  друг мой Данилов. -- Королев встал, прошелся по
кабинету. --  Есть одна комбинация,  пока я еще не уточнил ничего, но через
два  часа  полная  ясность  будет.  Приезжай в  наркомат к  шестнадцати, --
капитан поглядел на часы, -- нет, лучше к восемнадцати. Лады?
     -- Лады.
     -- Ну тогда я не прощаюсь.
     Данилов вышел из управления в семнадцать тридцать. Машину вызывать не
стал:  от Петровки до площади Дзержинского,  где помещался наркомат,  было
двадцать минут хода.  Погода испортилась, начал накрапывать мелкий дождик.
Данилов  ускорил  шаг,  через  проходной двор  вышел  на  Неглинную и  там
быстренько на Кузнецкий мост.
     В  ГУМ  Данилов  заходить не  стал,  опасаясь,  как  бы  от  него  не
потребовали срочно  написать какую-нибудь  справку,  до  которой работники
наркомата были весьма охочи. Он позвонил Королеву прямо из бюро пропусков.
     -- Пришел, --  обрадовался капитан, -- а я тут кое с кем договорился. Ты
жди, я сейчас.
     Через  несколько  минут  он  спустился  и  повел  Данилова  подземным
переходом в другое здание.  Иван Александрович здесь был впервые,  поэтому
разглядывал все с любопытством.
     -- Что, любуешься нашим "метро"? -- усмехнулся Королев.
     -- Солидно сработано.
     -- Фирма. Это тебе не уголовный розыск.
     -- Уж это точно.
     -- Мало почтения в голосе слышу,  товарищ Данилов, -- Королев засмеялся
и показал на дверь: -- Нам сюда.
     Потом лифт поднял их на четвертый этаж,  и  они шли длинным коридором
мимо одинаковых дверей с круглыми цифровыми табличками.
     -- Все, пришли, -- Королев толкнул дверь и пропустил Данилова вперед.
     Из-за  стола навстречу им поднялся лейтенант с  зелеными пограничными
петлицами:
     -- Товарищи Королев и Данилов?
     -- Они самые. -- Капитан достал удостоверение.
     Лейтенант бегло взглянул на него и показал рукой на дверь:
     -- Товарищ полковник вас ждет.
     В небольшом кабинете,  всю стену которого занимала завешанная шторкой
карта, за столом сидел полковник погранвойск.
     -- Товарищ полковник,  капитан Королев и начальник отделения по борьбе
с бандитизмом Московского уголовного розыска Данилов, -- доложил Королев.
     -- Мне звонили о вас, садитесь. Я дал команду узнать, есть ли в районе
действий партизанской группы интересующий вас человек.
     Полковник нажал кнопку. В дверях появился адъютант.
     -- Новожилова ко мне.
     -- Слушаюсь.
     "А порядок у них железный", -- подумал Данилов. Он не успел спросить у
Королева,  к  кому и зачем они идут,  и поэтому чувствовал себя не в своей
тарелке.  А спрашивать у Королева именно сейчас было совсем неудобно.  Что
подумает о  нем полковник-пограничник?  Мол,  пришел,  куда и  зачем --  не
знает.  Видимо, этот отдел имел какое-то отношение к партизанским отрядам.
Данилов решил пока ждать.
     -- Разрешите?
     В кабинет вошел майор с такими же зелеными петлицами.
     -- Ну что у вас, Новожилов?
     -- Мы  связались по  радио  и  получили  ответ.  Пономарев,  начальник
уголовного розыска  Харькова,  действительно находится  в  указанном  вами
соеднинении.
     -- Спасибо.  Можете идти.  Ну вот,  товарищи, интересующий вас человек
нашелся.
     -- Товарищ полковник, --  Королев мельком взглянул на Данилова.  И Иван
Александрович  увидел  сразу   повеселевшие  глаза   капитана. --   Товарищ
полковник, -- продолжал он, -- нам надо послать туда своего человека.
     -- Ну  что  ж.  На  этот счет также есть распоряжение замнаркома.  Кто
полетит? Кто-нибудь из ваших сотрудников?
     -- Нет,  мои, к сожалению, все заняты. Придется послать кого-нибудь из
наших коллег. -- Королев кивнул в сторону Данилова.
     -- Прекрасно.  Поторопитесь.  Он должен быть у  меня к двадцати одному
часу.


     Только  теперь Данилов понял  все  до  конца.  Пономарев,  тот  самый
Пономарев,  о  котором говорил Муштаков.  Надо  лететь к  нему и  показать
фотографию того, кто выдал себя за Шантреля.
     В коридоре Королев спросил:
     -- Знаешь, где мы были?
     -- Нет.
     -- У начальника штаба ОМСБОН полковника Орлова.
     Данилов присвистнул.
     -- Так-то.  Видишь,  как  я  все  организовал.  Теперь знай лови своих
бандитов.
     -- Фирма, --  Данилов  хлопнул  Королева по  спине. --  Работа  высокого
класса.
     -- То-то. Кто полетит?
     -- Я.
     -- Нет,  брат,  не выйдет. Ты операцией руководишь, у тебя в руках все
нити. Не выйдет.
     -- А жаль. Я на самолете ни разу в жизни не летал.
     -- Ничего,  успеешь.  Кончится война,  возьмешь билет --  и  в Крым,  с
комфортом. Так кто полетит?
     -- Думаю, Муравьев.
     -- Это тот, молодой, с двумя шпалами?
     -- Тот самый.
     -- Вроде боевой парень. Не подведет?
     -- А чего сложного? На самолете туда и обратно, да карточку Пономареву
показать.  Всего  страху  сутки, --  наивно,  словно  не  понимая,  ответил
Данилов.
     -- Это точно.  Дело пустяшное. Рейс Москва -- Великие Луки с посадкой в
живописных местах. --  Лицо Королева стало строгим. --  Все может случиться,
Иван Александрович, ведь в тыл летят.
     -- Я  за него ручаюсь,  Виктор Кузьмич,  а  если моего слова мало,  то
возьми у  нас в  парткоме рекомендацию,  которую я вчера ему написал.  Для
вступления в партию, между прочим.




     Минут  через  сорок  машина остановилась.  По  темным окнам скользнул
узкий луч фонаря.
     -- Документы, -- скомандовал кто-то невидимый в темноте.
     Полковник Орлов,  сидевший  на  переднем  сиденье,  протянул  бумаги.
Часовой внимательно читал их,  потом передал еще кому-то. Наконец раздался
голос:
     -- Пропустить.
     Со скрипом распахнулись металлические ворота.
     "Наверное, приехали на аэродром", -- понял Игорь.
     Еще минут десять машина шла в кромешной темноте. Муравьев из-за спины
Орлова,  напрягая зрение,  пытался разобрать что-нибудь  на  черном экране
лобового стекла.  Сначала ничего не  было,  но  потом привыкшие к  темноте
глаза  начали  различать большой предмет,  лежащий на  земле.  Он  пытался
понять, что это такое, но так и не понял. Машина остановилась.
     -- Приехали, -- обернувшись, сказал Орлов.
     Игорь вышел на летнее поле,  пошел за полковником. Постепенно контуры
неизвестного предмета стали вырисовываться точно,  и  он  понял,  что  это
самолет. Вот только какой, Муравьев не знал.
     К Орлову подошел военный и доложил, что все в порядке.
     -- Вот  тот  самый  человек,  которого приказано доставить в  отряд, --
сказал Орлов. -- Пойдемте, товарищ Муравьев, -- повернулся он к Игорю.
     Военный пожал Муравьеву руку, пробормотал фамилию.
     -- Скорее идите к трапу.
     -- Спасибо, товарищ полковник. -- Игорь шагнул к Орлову.
     -- Не стоит,  мы же одно дело делаем. --  Он крепко пожал руку Игорю. --
Помните,  если что  случится,  действуйте по  обстановке,  не  забывайте о
звании чекиста.
     -- Я все сделаю. -- Голос Муравьева сорвался от волнения.
     -- А  вот волноваться не  надо,  это же наша работа.  Ну,  счастливого
полета. -- Полковник легонько подтолкнул Игоря к машине.
     У трапа его кто-то услужливо подсадил.
     -- Осторожно, осторожно, -- предупредил чей-то голос.


     Игорь,  оступившись,  шагнул в  черный проем  двери.  В  салоне пахло
бензином,  нагретым металлом и еще чем-то пахло,  только вот чем, Муравьев
никак  не  мог  определить.  Он  сделал несколько шагов по  покатому полу.
Впереди в  темноте светились приборы.  "Кабина", --  понял Игорь и,  больно
ударившись коленом об  острый выступ,  почти упал  на  узкое металлическое
сиденье у борта.
     Колено ныло длинной пронизывающей болью, и Игорь подумал, что в такой
ситуации ему  только ногу  сломать не  хватает.  Постепенно он  освоился с
темнотой и понял, что кроме него здесь есть еще люди.
     Загрохотал пол  под  чьими-то  тяжелыми шагами,  с  лязгом  закрылась
дверь.  Потом взревел мотор,  и  машина,  чуть подпрыгивая,  покатилась по
полю.
     Сразу же  вспыхнула маленькая лампочка над  дверью кабины пилотов,  и
Игорь  увидел,   что  у   противоположного  борта  сидят  три  человека  в
комбинезонах и летных шлемах.  В салон вышел стрелок,  он,  пройдя в хвост
самолета, занял место у турельного пулемета.
     -- Если кто хочет, то курите, -- бросил он на ходу.
     Игорь  достал папиросы,  протянул пачку  своим спутникам.  Они  молча
взяли и  так же молча закурили.  Видимо,  разговаривать с ним не хотелось.
Муравьев приставать не  стал.  Он,  прислонившись к  борту,  весь  отдался
новому ощущению полета.
     Когда  несколько часов назад в  управление приехал Данилов и,  вызвав
его в свой кабинет, сказал: "Собирайся, полетишь к партизанам", -- он сразу
не  поверил.  Начальнику отделения пришлось несколько раз подряд повторить
эту фразу, пока смысл ее дошел до Игоря.
     На  инструктаж и  сборы ушло  около часа.  Муравьев взял  фотографию,
спорол с  гимнастерки петлицы,  отвинтил орден,  вместо милицейского герба
прикрепил  к  фуражке  звезду.   В  одном  он  слукавил.   Свое  муровское
удостоверение не оставил в сейфе,  а взял с собой. На всякий случай. Кроме
того,  в  полевую сумку  он  сунул  пять  снаряженных обойм  к  ТТ.  Всего
получилось семь.  Мало ли  что.  Тыл есть тыл.  Только потом,  через день,
понял, как был прав.
     И вот,  сидя в самолете,  Игорь думал о великой силе Закона. Если для
многих других слово это было понятием абстрактным,  то для него, человека,
призванного охранять Закон, оно приобретало особо важный и глубокий смысл.
Вот он летит в самолете.  Летит над землей, на которой идет самая страшная
в  истории война.  Для  него  гудят  двигатели.  Зачем пилоты вглядываются
сквозь плексиглас колпака в темную даль,  спрашивал он себя и сам отвечал:
для торжества Закона,  единственной правды, установившейся на одной шестой
территории земного шара.  Человек,  пытающийся нарушить Закон, переступить
через него, всегда бывает наказан. Рано или поздно, но наказан. Потому что
так требует справедливость,  имя которой Закон.  Он  не  знал и,  конечно,
никогда не  узнает,  что приблизительно то же в  течение двух дней говорил
капитан  Королев,  переходя  из  кабинета в  кабинет  огромного здания  на
Лубянке.
     В одних ему сочувственно признавались, что, к сожалению, просто ничем
не могут помочь. В других отмахивались и не хотели слушать.
     А  в  одном  из  кабинетов комиссар  госбезопасности третьего  ранга,
внимательно выслушав, сказал с сильным восточным акцентом:
     -- Слушай,  капитан,  тебе что,  делать нечего?  А?!  Ты с  чем ко мне
пришел?  С глупостью пришел.  Ты делом займись. Понимаешь! А то я тебе сам
дело найду! Ишь ты!
     Он был из новых,  этот комиссар госбезопасности.  Совсем из новых. Из
тех,  кто не любил ни слушать, ни решать, но умел вовремя доложить о чужих
удачах и доложить так,  чтобы руководство поняло: без него ничего этого не
могло бы быть.
     Уйдя от него,  Королев узнал,  что приехал новый заместитель наркома.
Не заходя к Сергееву, обозленный до крайности, капитан пошел прямо к нему.
     Замнаркома,  комиссар  госбезопасности  второго  ранга, --  невысокий,
светловолосый,   худощавый,  совсем  молодой,  ему  и  сорока  не  было, --
внимательно прочитал его рапорт и,  размашисто написав резолюцию, протянул
Королеву.
     -- У меня все, --  сказал он, посмотрев на часы. И, увидев, что Королев
не уходит, спросил: -- Еще что-нибудь?
     -- Никак нет, товарищ замнаркома.
     -- Тогда идите и  выполняйте.  Я завтра улетаю на фронт,  как прибуду,
доложите.
     Буквально через несколько часов все изменилось.  Уже искали Королева,
чтобы  согласовать  с  ним,  утрясти  все  необходимые  вопросы.  Вот  что
предшествовало полету Муравьева в партизанскую бригаду Леонтьева.
     Но  всего этого Игорь знать не  мог.  Он  сидел,  прислонясь спиной к
алюминиевой стенке,  слушал шум моторов и  думал об Инне,  о том,  что она
сейчас  делает  в  далеком Челябинске,  и  очень  жалел,  что  нет  такого
аппарата,  который показал бы ей,  чем сейчас занят ее муж. Постепенно гул
двигателей начал затихать.  Спало возбуждение первых часов, бессонные ночи
и, конечно, молодость брали свое, и Игорь заснул.
     Он  не  видел завистливых взглядов своих молчаливых спутников:  летит
бог знает куда, а кемарит. Уважаем.
     Разбудил его чей-то голос, командный и резкий:
     -- Заходим на костры. Приготовить оружие.
     Игорь открыл глаза и расстегнул кобуру.
     -- Слышь,   чекист,   помоги  снять, --  воздушный  стрелок  возился  с
пулеметом.
     -- А зачем? -- поинтересовался Игорь.
     -- На посадку заходим, так мало ли что... Вот так, спасибо.
     Вдвоем  они  приладили  тяжелый  ШКАС  на   станок,   развернули  его
пламегасителем к дверям.
     -- Ну, -- стрелок улыбнулся в темноте, -- пронеси, господь.
     Самолет,  тяжело подпрыгивая,  побежал по земле.  Моторы заглохли,  и
сразу же наступила томительная тишина. Игорь достал пистолет, напряг слух.
Дверь кабины распахнулась.
     -- Порядок, ребята, прибыли.
     В темноте остро пахло какой-то пряной травой,  кричали птицы,  где-то
вдалеке плескалась вода.  И  все это показалось Муравьеву слишком мирным и
спокойным,  точно таким же,  как прошлым летом на даче в Москве-реке. Да и
сама  ночь,  вернее,  граница  ее,  которую  вот-вот  перешагнет  рассвет,
светилась  каким-то  голубоватым  мерцающим  светом.   И   все  окружающее
напоминало почему-то аквариум, подсвеченный синеватыми лампочками.
     Вокруг суетились люди:  одни разгружали самолет,  другие подтаскивали
свежесрубленные деревья и складывали их рядом с машиной, готовясь, видимо,
замаскировать ее на день.
     Только один  он  стоял и  был  совершенно чужим для  этих озабоченных
людей.
     -- Эй,  летуны, --  раздался  чей-то  веселый  голос. --  Кто  из  ваших
пассажиров Муравьев?
     -- А  ты  их  сам  спроси, --  ответил недовольный голос, --  наше  дело
кучерское -- вези, а ваше -- документы проверять.
     -- Ты чего такой злой?
     -- Жизнь такая.
     -- Муравьев я, -- крикнул Игорь.
     -- А... Коллега. Привет, привет московским сыскарям! -- Навстречу Игорю
шагнул высокий человек в  милицейской форме.  Он  крепко пожал  протянутую
руку.
     -- Пойдем. Тебя как зовут?
     -- Игорь.
     -- А  меня  Пономарев,  Борис,  между  прочим.  Пошли ко  мне,  там  и
поговорим, и отдохнуть я тебя с дороги устрою.
     Они пересекли поляну и свернули на еле приметную тропинку.  Шли минут
десять.
     -- Прибыли. Заходи.
     Игорь  увидел  землянку,  прямо  на  ее  накате  росли  березки.  Они
спустились вниз по обшитым досками ступенькам.
     -- Подожди, -- предупредил Пономарев. -- Здесь у нас тесновато, я сейчас
свет зажгу.
     Под потолком вспыхнула автомобильная фара.
     -- Для тебя,  столичного гостя, иллюминация. Вы-то, наверное, в Москве
думаете, что мы, как кроты, в щелях сидим. А у нас, видишь, электричество.
     Игорь огляделся.  Землянка была довольно просторной:  две койки, стол
посередине, сейф в углу, на стене портреты Ленина, Сталина и Дзержинского,
под ними висели автоматы.
     -- Это я  из  кабинета своего забрал.  Когда поднапер немец,  я  ротой
нашей милицейской командовал,  нам приказали уходить в  лес,  ну я  машину
достал,  заехал  в  управление,  все  бумаги из  кабинета прямо  с  сейфом
погрузил, ну и портреты, конечно. Да ты садись.
     Игорь присел к столу, расстегнул полевую сумку, достал фотокарточки и
бланк протокола.
     -- Так, --  присвистнул Пономарев, --  я смотрю, дело серьезное. Значит,
по  всей  форме допрашивать будут. --  Он  сел  напротив.  И  только теперь
Муравьев смог как следует разглядеть его.  Скуластое лицо с крепким носом,
белобрысая челочка, спадающая на брови.
     -- Я  оперативный уполномоченный отделения  по  борьбе  с  бандитизмом
Московского  уголовного  розыска, --  сказал  Игорь  и  достал  из  кармана
удостоверение.
     Пономарев взял его, внимательно поглядел и протянул обратно.
     -- Слушаю вас.
     Голос его стал служебно-официальным.
     -- Товарищ  Пономарев  Борис  Алексеевич,  я  обязан  допросить вас  в
качестве свидетеля и предъявить вам для опознания следующие фотографии.
     Муравьев разложил на столе три фотокарточки,  на одной из которых под
номером два был изображен тот, кто проходил по делу под фамилией Шантрель.
     Пономарев аккуратно,  одну  за  другой брал фотографии и  внимательно
рассматривал их, поднося к свету.
     "Неужели не узнает? -- На душе у Игоря стало тоскливо. -- Ну узнай его,
узнай, пожалуйста", -- мысленно просил он.
     -- Пиши, --  Пономарев положил карточки на  стол.  Все  три.  Глаза его
смотрели так же спокойно, в лице ничего не дрогнуло.


     "Мимо", -- похолодел внутренне Муравьев.
     И пока он заполнял официальные данные,  на душе у него было скверно и
тревожно.  А  Пономарев  тем  же  ровным,  бесстрастным голосом  продолжал
диктовать:
     -- На фотографии под номером два мною опознан...
     Он посмотрел на Игоря, чуть заметно усмехнулся краешком рта.
     -- Ну,  что  ты  на  меня уставился?  Пиши.  Итак,  мною Опознан особо
опасный  преступник Генрих  Карлович  Гоппе,  тысяча  восемьсот  девяносто
девятого  года  рождения,   уроженец  Харьковской  области,   из  немецких
колонистов.  Социальное положение --  сын крупного землевладельца-кулака. В
1925 году вступил в открытую борьбу с Советской властью, находился в банде
Смурого,  после ее  ликвидации из  нескольких ушедших бандитов организовал
бандгруппу.  Они  совершали вооруженные налеты  на  ювелирные мастерские в
Харькове,  Одессе,  Киеве.  Дважды  судим.  Последний раз,  в  1940  году,
приговорен заочно к  смертной казни.  Из-под  стражи бежал.  Подробно... --
Пономарев рассказывал, а Игорь записывал, еще пока не веря в удачу.
     -- Фамилию немецкую Гоппе изменил в  1930  году.  Стал  Гопа  Геннадий
Кузьмич.  Впрочем,  фамилий у него было много.  В наркомате его дело есть,
там и поглядите. Все, что ли? -- Пономарев улыбнулся и стал прежним веселым
и радушным хозяином.
     -- Ну, давай подпишу.
     -- Прочти.
     -- Ладно, верю. Да на тебе лица нет.
     -- Месяц вашего Гоппе ловим. Он у тебя сбежал, а мы ловим.
     -- Так  давай меняться.  Ты  здесь оставайся,  а  я  в  Москву Генриха
Карловича ловить поеду.
     -- Нет уж, каждому свое.
     -- Это точно.  Но  я  тебе,  Игорь,  не  завидую.  Нет,  не завидую, --
повторил Пономарев. --  Я эту сволочь Гоппе распрекрасно знаю. Я еще опером
совсем молодым был в Киеве,  брали его на Подоле,  ушел он тогда,  а плечо
мне продырявил. Ты учти, он стреляет, как бог.
     -- Что-то я в тире богов не встречал.
     -- Ну ладно,  пусть как полубог.  Так что с ним надо -- чуть что и... --
Пономарев щелкнул пальцами, -- понял? Ну, ложись поспи. День у тебя целый в
запасе. Отоспись малость.
     Муравьев заснул сразу, едва коснувшись головой подушки.
     Проснулся он с ощущением необычайной легкости,  так бывало раньше,  в
первые дни летних каникул,  когда экзамены позади,  лето кажется длинным и
каждое утро обещает что-то приятное и новое.
     -- Ну наконец,  а  я-то  думал,  что ты экзамен на пожарника сдаешь, --
раздался веселый голос Пономарева.
     -- Это как же? --  Игорь сладко потянулся и сел, свесив с кровати босые
ноги.  В  низкую дверь  пробивался узкий  луч  солнца и  приятно пригревал
влажные ото сна пальцы.
     -- Это у  нас  так раньше говорили.  Я  родом-то  из  Липецка.  Там до
революции пожарная часть была.  Так они весь день спали. А потом по городу
шатались опухшие.  У нас смеялись:  проспишь день на одном боку --  значит,
экзамен сдал.
     -- Я-то, видно, не готов в липецкую команду.
     -- Ничего, война кончится, отоспимся. Ну, обувайся, пошли мыться.
     -- У тебя горячей воды нет?
     -- Есть. А зачем тебе?
     -- Побриться хочу. Как-никак столица.
     -- Сейчас принесу.
     Игорь достал из  сумки помазок,  мыльный порошок,  бритву,  одеколон.
Аккуратно и быстро побрился.  Выйдя из землянки умыться,  Игорь наконец-то
рассмотрел  лагерь.   Прямо  между  деревьями  виделись  накаты  землянок,
несколько шалашей приткнулись у  кромки леса.  Мимо  него  ходили какие-то
люди в  штатском,  но с  оружием,  прислонясь к  телеге,  глядела на Игоря
высокая девушка в гимнастерке, горели костры.
     -- Мы пищу днем готовим, --  пояснил Пономарев, --  ночью нельзя.  Немцы
летают, обнаружить могут.
     -- А днем по дыму?
     -- А где он, дым-то?
     Действительно, костры почти не дымили.
     -- Мы березовые дрова специально сушим.  Они быстро горят, жарко и без
дыма.
     Игорь вытерся жестким вафельным полотенцем и еще раз огляделся.
     -- Потом посмотришь, пошли обедать.
     -- Как обедать?
     -- Очень просто. Завтрак ты, дорогой мой, проспал.
     После обеда Пономарев показывал ему лагерь.  Они заходили в землянки,
посмотрели оружейную мастерскую, склад трофейного оружия, госпиталь.
     Игорь  знакомился с  самыми  разными  людьми:  рядовыми  партизанами,
командирами и  даже комиссаром бригады.  Его очень удивило,  что в  лагере
много девушек, причем большинство из них москвички, окончившие специальные
школы.  День прошел незаметно,  уж  слишком много новых впечатлений было у
Муравьева.  До этого он,  да и  не только он,  с жадностью читал в газетах
очерки о партизанах. В отрядах побывали писатели и журналисты. Их рассказы
всегда были восторженно-приподнятыми.  Писали они только об убитых немцах,
засадах,  пущенных под откос эшелонах. Когда Игорь читал эти материалы, он
представлял себе  партизан  в  основном  бородатыми стариками  или  совсем
молодыми ребятами-допризывниками. Обычно такими их и в кино показывали.
     На самом деле отряд,  или,  как он именовался,  партизанская бригада,
был  обычным  воинским подразделением,  с  четкой,  отлаженной службой,  с
железной дисциплиной.  От  обыкновенной кадровой части  он  отличался лишь
разномастной одеждой.  Но  командиры все  были  в  форме,  многие даже  со
знаками различия.
     Когда начало смеркаться, Пономарев сказал:
     -- Пора собираться. Пойдем заправимся на дорожку.
     В  землянке  собралось  несколько  человек,   как  понял  Игорь,  все
работники Харьковского управления НКВД.  Один  из  них  быстро  разлил  по
кружкам что-то пахучее из круглой бутылки.
     -- Ром, трофейный. Ну, давай, ребята. За нас, орлов-оперативников.
     Игорь глотнул,  у  него перехватило дыхание.  Ром  был  необыкновенно
крепким.
     Все выпили, убрали кружки. Начали закусывать.
     -- Ты не удивляйся.  Это мы только ради твоего отъезда.  А  так у  нас
очень строго с этим делом. -- Пономарев щелкнул себя пальцем по горлу. -- Ты
давай закусывай.
     Когда пили чай, он наклонился к Игорю и смущенно прошептал:
     -- Ты  мне  отлей  своего одеколона немного.  Понимаешь,  девушка одна
пришла...
     -- Да я  тебе весь отдам,  и  мыло,  и лезвия,  если хочешь.  У меня в
Москве еще есть. --  Игорь обрадовался, что хоть чем-то может отблагодарить
хорошего человека за заботу.
     -- Вот спасибо тебе.  А  я даже попросить боялся.  Я тебе тоже от всех
нас подарок приготовил.
     Пономарев подошел к  кровати и  вытащил из-под  подушки две блестящие
кожаные кобуры.
     -- На, владей. Парабеллум и "вальтер". Патронов к ним сейчас насыплю.
     В дверь землянки кто-то заглянул:
     -- У вас человек из Москвы?
     -- Здесь.
     -- Командир приказал срочно к самолету.
     Игорь   попрощался  с   Пономаревым  у   самолета.   Вылет  почему-то
задерживали.   Пилоты  нервничали.  Муравьев  сел  на  поваленное  дерево,
закурил,  пряча огонь папиросы в кулаке.  Он курил и слушал ночь. Она была
наполнена  звуками.  Они  то  замолкали,  то  вновь  приближались к  нему:
казалось,   что   кто-то   невидимый  играет   на   странных   музыкальных
инструментах.  Вот  в  темноте возник  протяжный тоскливый крик,  возник и
оборвался внезапно,  словно лопнула струна,  а на смену ему спешили другие
неведомые звуки и, обгоняя друг друга, смолкали вдалеке.
     Ночь  была  пряной и  росистой.  И  Муравьеву вдруг  показалось,  что
никакой войны вовсе и нет, и захотелось ему, чтобы не кончилось очарование
этой прекрасной и теплой ночи.
     -- Закурить есть? -- рядом сел воздушный стрелок.
     -- На. -- Игорь протянул пачку на голос. -- Чего ждем?
     -- Человека одного.  Приказ из Москвы пришел, обязательно забрать. Вот
и ждем. А ночь-то идет.
     -- Ну и пусть идет.
     -- Смешной ты  человек.  Авиация --  расчет точный.  Мы  можем только в
темноте лететь.  Со светом "мессера" появляются,  встретишь их и... привет
родителям.
     Они  посидели молча,  думая  каждый о  своем.  Потом  стрелок сказал,
тяжело вздохнув:
     -- А  тут  приказ:  ждите!  Командир говорит,  давайте  еще  на  сутки
задержимся, а из Москвы передают, доставить этого человека немедленно.
     Стрелок ушел, а Игорь продолжал сидеть и слушать ночь. Часа через два
раздались чьи-то  голоса,  и  сразу же взревели моторы самолета.  Муравьев
подошел к  машине и,  уже уверенно поднявшись по трапу,  сел на скамейку у
борта.
     -- Все? --  пытаясь перекричать шум двигателей, крикнул высунувшийся из
пилотского отсека штурман.
     -- Все! -- ответил стрелок.
     Машина  тряско  побежала  по  полю,  металлические  скамейки  нещадно
загремели. Внезапно тряска прекратилась: самолет начал набирать высоту.
     Над  кабиной опять  зажглась тусклая лампочка.  И  в  свете ее  Игорь
неожиданно увидел немецкую офицерскую фуражку, тускло отливающую серебром.
Она   лежала  в   проходе  рядом  с   начищенными  сапогами,   дальше  шли
мышино-голубоватые щегольские бриджи.
     Перед Муравьевым сидел немецкий офицер.  Вернее, нижняя половина была
типично немецкой.  Вместо  кителя с  витыми серебряными погонами на  белую
рубашку была надета кожаная летная куртка.
     -- Что, -- засмеялся незнакомец, -- обмундирование мое не нравится? -- Он
достал  из   кармана  бриджей  портсигар,   закурил  сигарету. --   Давайте
знакомиться.  О вас я кое-что знаю.  Вы Муравьев из Московского управления
НКВД.  А  моя  фамилия Зимин.  Хотите сигарету?  Напрасно.  Впрочем,  дело
привычки.
     -- А вы откуда знаете мою фамилию?
     -- В отряде сказали. Предупредилли, с кем полечу в Москву. Ну как она?
     -- А вы давно там не были?
     -- С тридцать девятого.
     -- Да все такая же. Конечно, война свой отпечаток накладывает.
     -- Тяжело было в сорок первом?
     -- Да как сказать, конечно, нелегко, но...
     -- А мы переживали очень.
     -- Ничего. Выстояли. Обстановка в городе нормальная. Театры работают.
     -- Да ну?! Все?
     -- Нет, часть эвакуировалась, но я слышал, что и они скоро вернутся.
     -- Приеду, --  мечтательно сказал  Зимин, --  высплюсь --  и  в  Большой.
Большой люблю. А как Третьяковка?
     -- Эвакуировали.
     -- Жаль.  Ты уж извини меня,  спать что-то хочется зверски. За столько
лет первый раз дома.
     И вдруг Игорь понял, где был этот человек, если даже самолет, везущий
его в  Москву,  становился для него домом.  Он глядел,  как Зимин пытается
устроиться поудобнее, и чувствовал к нему необычайное уважение.
     Постепенно в  самолете стало почти светло.  Это сквозь колпак стрелка
проник в салон рассвет.
     Опять открылась дверь пилотской кабины, и выглянул штурман:
     -- Ну как вы тут? Порядок. Через двадцать минут должны дойти.
     Не успел он закрыть дверь,  как вся кабина наполнилась грохотом,  это
заработал над головой крупнокалиберный пулемет.
     "Напоролись", --  подумал Игорь  и  вспомнил разговор со  стрелком.  А
пулемет над головой неистово грохотал,  сыпались со  звоном на пол большие
гильзы.  Машину нещадно трясло.  Страха не было.  Было неприятное ощущение
собственного бессилия, порожденное его непричастностью к бою.
     Внезапно прямо над его головой что-то рвануло,  и  Игорь увидел,  как
Зимин,  согнувшись пополам,  валится на пол кабины.  Пулемет замолк, салон
наполнило дымом. Чей-то голос крикнул:
     -- Держись. Садимся.
     Потом он  испытал чувство стремительного падения,  раздался треск,  и
Игорь потерял сознание.
     Очнулся  он   от   боли.   Раскрыл  глаза  и   увидел  лицо   пилота,
наклонившегося над ним.
     -- Где сумка? -- спросил Муравьев.
     -- На тебе. Очнулся, слава богу. Встать можешь?
     Игорь,  опершись руками о росистую траву, поднялся. Ничего не болело,
только  немного шумела  голова.  Он  огляделся.  Метрах  в  двадцати горел
самолет.  Штурман перевязывал Зимина.  Игорь увидел его  закушенную губу и
побелевшее от  боли  лицо,  рядом  на  траве  стоял прилаженный на  станке
пулемет.
     -- Что делать будем? -- спросил он пилота.
     -- Когда "мессера" напали, штурман с Москвой связался. До линии фронта
километров пятнадцать.  Нам  дали место,  где  ждать до  темноты поисковую
группу. Давай возьмем ребят и двинем потихоньку.
     -- Надо бы носилки соорудить.
     -- Нет времени. Понесем на спине. Двое несут, один отдыхает.
     Внезапно вдалеке послышался лай собак.
     -- Быстрее, -- крикнул штурман, -- чего вы там телитесь!
     -- Отставить, --  хрипло  скомандовал Зимин. --  Я  старший  по  званию,
поэтому приказываю я. Всем отойти. Муравьев, ко мне.
     Игорь подошел к лежащему, опустился на колени.
     -- Слушай меня. С нами вы не уйдите от погони. Мы останемся...
     -- Нет, -- Игорь покачал головой. -- Мы вас не бросим.
     -- Бросите. Еще как бросите. Потому что дело не в нас. Дело вот в этом
пакете. -- Зимин, сморщившись от боли, достал из внутреннего кармана куртки
сверток. --  Ты доставишь его вместо меня.  Помни, от этого зависит не одна
моя  или  твоя жизнь.  От  этого зависит жизнь сотен,  тысяч людей.  И  ты
доставишь его. -- Он устало откинулся на траву, помолчал.
     -- Запомни,  как  только  перейдешь  к  нашим,  свяжись  с  комиссаром
госбезопасности Новиковым. Запомнил? Повтори.
     -- Новиковым.
     -- Расскажешь ему все, отдашь пакет и передашь, что Март ждет пианиста
каждую нечетную пятницу. Повтори.
     -- Март ждет пианиста каждую нечетную пятницу.
     -- Правильно.  А  теперь положите нас со  стрелком к  пулемету,  мы им
покажем цирк на конной тяге.  Постой. Пистолет один оставь... К которому у
тебя патронов больше?
     Игорь отстегнул кобуру с ТТ, вынул из сумки пять запасных обойм.
     А  собаки уже где-то  совсем рядом.  И  голоса их  звонко неслись над
утренним лесом.
     -- Уходите, -- крикнул Зимин. -- Слышите? Уходите?
     Когда они отбежали примерно с километр,  за спиной басовито заработал
ШКАС.  Ему ответили глухие автоматные очереди.  Но голос крупнокалиберного
пулемета заглушал их. Игорь остановился, лапнул рукой кобуру.
     -- Вперед! -- крикнул, задыхаясь на бегу, пилот. -- Тебе такое доверили!
Вперед!
     Когда они тяжело бежали по воде ручья, шум боя за их спинами стих...
     Часа через четыре штурман достал карту и компас. Он что-то отметил на
ней циркулем, посмотрел на солнце, потом на часы.
     -- Все, командир, вышли.
     -- Здесь?
     -- Здесь.
     -- Мы на месте, -- повернулся к Игорю пилот, -- теперь надо ждать.
     Они  лежали молча и  ждали темноты.  А  летний день был,  как  назло,
тягуче-длинным.  Казалось, что время остановилось и ночь больше никогда не
придет сюда.  Наконец,  когда  солнце приблизилось к  готике елей,  совсем
рядом затрещали сучья.
     Игорь   вынул   пистолет,   передернул   затвор.   Щелчок   прозвучал
предательски громко. Краем глаза Муравьев увидел, что летчики тоже достали
оружие.
     В нескольких шагах от них послышалась немецкая речь.  Сучья затрещали
громче,  и  на  тропинку вышли человек семь немцев.  Они  шли по-хозяйски,
беззаботно смеясь, громко переговариваясь.
     У  Игоря все застыло в  груди.  Но нет,  это не был страх.  Ненависть
заполняла его  всего.  Ненависть к  этим  здоровым  мужикам  в  куртках  с
засученными рукавами,  с автоматами, болтающимися на груди. Они шли совсем
близко,  и  Игорь  уловил  запах  пота,  лавандового одеколона и  крепкого
табака.
     Палец прикипел к спусковому крючку. Муравьев стволом провожал каждого
проходившего мимо него солдата.  Он  долго держал в  прорези прицела спину
последнего немца, до тех пор, пока он не скрылся в кустах.
     Он так и не знал, что пришло к нему потом -- страх или усталость? Ноги
и руки стали чужими,  наступило полное безразличие ко всему,  что творится
вокруг.  Он лежал, лицом уткнувшись в колючий мох, и вдыхал запах нагретой
солнцем,  но все-таки сыроватой земли.  И ему не хотелось ни двигаться, ни
поднимать голову,  словно он спал и видел хороший сон,  который немедленно
исчезнет, как только ты перевернешься на другой бок.
     -- Ты как, -- услышал он шепот пилота, -- чего замолчал?
     -- Не могу, -- сквозь зубы не проговорил, простонал Игорь.
     -- Ничего, терпи, придет наше время по счету получать.
     Игорь поднял лицо и  увидел,  что  наступила темнота.  Сколько же  он
лежал,  уткнувшись лицом  в  землю?  Сколько  находился в  этом  состоянии
бредового полузабытья?
     Первый хруст  веток  услышал штурман.  Он  толкнул рукой пилота.  Тот
прислушался:  со  стороны линии фронта кто-то  шел.  Они вновь приготовили
оружие.  Теперь  уже  ветки  трещали ближе.  Наконец где-то  совсем  рядом
крикнула кукушка.
     -- Наши, -- штурман встал, -- нашли.
     Игорь сидел в землянке особого отдела дивизии и вспоминал, как вместе
с  группой разведчиков они  переходили линию фронта.  Спроси его,  как это
происходило,  он,  наверное,  связно бы  не ответил.  Прошедшее рисовалось
фрагментально, словно обрывки сна. Лес, потом рывок по нейтральной полосе,
грохот автоматов, мертвенный свет ракет над головой.
     Начальник особого отдела,  маленький худощавый майор,  допросив их по
всей форме,  ушел на пункт связи ВЧ докладывать в Москву.  Его уже не было
часа полтора.  Они сидели в разных углах землянки. Напротив каждого из них
по командиру-особисту.
     Наконец майор пришел.  Он долго смотрел на Игоря,  словно жалея,  что
его придется отпустить, и сказал:
     -- Вас приказано накормить и немедленно доставить на аэродром, за вами
послан самолет. Просьбы какие-нибудь имеются?
     -- Дай пожрать и выпить, -- пилот витиевато выругался, -- а то мы второй
день маковой росинки во рту не держали. Разучились жевать, наверное.
     -- Все приготовлено, -- так же, словно жалея, сказал майор. -- Приведите
себя в порядок и ужинайте.
     Игорь  брился перед маленьким зеркалом,  поставив лампу почти рядом с
ним. Свет падал на мокрые от воды волосы, они отливали серебром.
     "Словно седые", --  подумал он  и,  положив бритву,  пошел умыться еще
раз.
     Когда  он,   умытый,   свежий,  в  начищенных  сапогах  и  вычищенной
гимнастерке, сел за стол, штурман поглядел на него и присвистнул:
     -- Здорово тебя скрутило, Муравьев, полголовы поседело за один день.




     Он  ничего не сказал Игорю.  Совсем ничего.  Так никогда и  не узнает
Муравьев,  сколько папирос выкурил его начальник за  эти два дня и  о  чем
говорил он  со знакомым врачом.  Никогда не узнает Муравьев,  что теперь в
ящике стола,  там,  где раньше лежали только патроны,  заняла место совсем
неприметная скляночка.  Неприметная, но ох как теперь нужная Данилову! Без
нее он слово дал шага не делать. Да и как без нее обойтись? Только защемит
слева,  только сожмет сердце болью,  вынь пробочку,  полижи языком -- и все
прошло.
     Нет, ничего не сказал начальник отделения своему оперуполномоченному.
Прибыл  из  командировки,  доложил,  как  положено.  Только руку  в  своей
задержал дольше обычного и сказал:
     -- Ты молодец, Игорь. Красиво сработано.
     И Муравьев знал,  что больше начальник ничего не скажет. Зачем пустые
слова?  Работать надо. А работы действительно многовато поднавалило. В тот
же  день  из  архива  наркомата прислали  дело  Гоппе.  Любопытное,  дело.
Любопытное и поучительное.  Прочитав его,  Данилов еще раз убедился в том,
что  только война позволила таким,  как Генрих Карлович,  он  же  Геннадий
Кузьмич,  всплыть на  поверхность.  Если бы  не она,  недолго бы находился
Гоппе в бегах, приговор бы привели в исполнение.
     В   материалах  дела   обнаружил   Данилов   любопытную  подробность.
Оказывается,  Владимир Ефимович Шустер,  он же Володя Гомельский, скупал и
перепродавал  добытые  бандой   Гоппе   драгоценности.   Вот   теперь  все
окончательно встало на свои места.  Ну а дальше что? Дальше широкая черная
полоса.
     В  показаниях Спиридоновой фигурировала некая  блондинка из  торговой
сети.  И эту версию отработали. Дружно, всей группой. Две недели ездили по
всем торговым точкам. Конечно, попадались похожие, но не те.
     И  снова приходилось все  начинать сначала.  Надежда,  что где-нибудь
всплывут   сапфировые   серьги   или   серебряная   печать,    тоже   были
маловероятными. Так прошел июль, время к августу приблизилось.
     Но  недаром Данилов твердо верил в  силу улик.  Не  могли они  кануть
бесследно, как в воду. Должны выплыть. Только когда -- вот вопрос.
     Седьмого августа Данилову позвонил Скорин из областного угрозыска:
     -- Иван Александрович,  извините, что беспокою. -- Скорин был человеком
вежливым. --  В райцентре убит человек,  пуля выпущена из интересующего вас
нагана. Спецсообщение я вам уже послал.


     "НА ЧАЛЬНИКУ МУРа                                         СРОЧНО



     6  августа  1942  года  участковый уполномоченный старший  милиционер
Ефимов  обнаружил на  пересечении дорог,  рядом  с  лесным массивом,  труп
гражданина  Ерохина  Василия  Петровича,  в  настоящее  время  работавшего
председателем колхоза  "Светлый путь".  На  месте  преступления следов  не
обнаружено.  Из  тела  покойного  извлечена  пуля  от  револьвера  системы
"наган",  калибр 7,62 мм.  По данным экспертизы,  пуля выпущена из оружия,
разыскиваемого Московским уголовным  розыском  по  делу  об  убийстве  гр.
Ивановского.
     Далее сообщаю,  что  Ерохин В. П.  до  начала войны работал в райкоме
партии.  После оккупации района немцами находился в  партизанском  отряде.
Награжден медалью "За боевые заслуги".
     Проведенные нами  оперативные мероприятия пока никаких результатов не
дали.

                                                     Облугрозыск, Скорин".


                       МОСКВА. Август (продолжение)

     Вот  какие  события  предшествовали  разговору  Данилова  с   шофером
Быковым.   Поэтому  сегодня  Иван  Александрович  собирался  в  дорогу.  В
общем-то,  конечно,  поездка предстояла не такая уж долгая.  Но все дело в
том  заключалось,   сколько  дней  потребуется  его  группе  на  раскрытие
очередного убийства.  Найдет убийцу Ерохина,  значит,  выйдет на тех,  кто
приходил к Ивановскому.  А в том, что эти два преступления одних рук дело,
Данилов ни секунды не сомневался.
     Так  он  и  сказал начальнику МУРа,  когда  вместе с  ним  оговаривал
командировку детально. Ехали они не просто как сотрудники милиции. Генерал
Платонов  прислал  им  бумагу,   в  которой  группа  Данилова  именовалась
оперативно-розыскной,   и   строжайше   указывалось  всем   представителям
армейских   подразделений   оказывать   ей   любую   необходимую   помощь.
Соответственное распоряжение по  всей  линии дало и  Московское управление
госбезопасности.
     Итак, Данилов открыл сейф, вспомнил добрым словом старика Рогинского.
Послушал  незатейливую мелодию  курантов и  достал  из  нижнего  отделения
маузер  в  деревянной кобуре  и  четыре  коробки  патронов.  Оружием  этим
(кстати,  тем самым,  из которого когда-то,  в двадцать пятом,  всадил ему
пулю под сердце Широков),  пользовался Данилов редко,  только тогда, когда
выезжал на ответственные задержания,  только тогда,  когда точно знал, что
придется вступать в огневой контакт.  Придумали же определение.  Раньше во
всех документах писали:  "началась перестрелка", "вступили в перестрелку",
а  теперь вот нате --  "огневой контакт".  Слова-то  какие казенные,  серые
совсем слова, как погода в ноябре. Правда, Данилов упрямо в рапортах писал
по старинке,  но наверху его редактировали.  Да и  черт с ними,  с формами
этими. Какая разница, как писать, лишь бы делу не мешало.
     Данилов открыл чемоданчик,  маленький совсем, чуть больше портфеля, и
спрятал оружие на самое дно.  Сегодня утром Наташа,  уложив туда две смены
белья,  гимнастерку,  мыло,  бритву,  помазок,  в общем,  все для "первого
ночлега", спросила:
     -- Ты надолго?
     -- Нет, -- бодро ответил Данилов, -- дней на пять, ну десять от силы.
     -- Дело серьезное, Ваня?
     -- Да что ты. Надо ребятам в райцентре службу помочь наладить...
     -- Только ты не ври,  Данилов,  ты же этого не умеешь. Как тебя жулики
боятся, не понимаю.
     -- А они не меня боятся, а наказания.
     -- Это они правы, ты и есть наказание, только мое.
     Целуя жену на пороге, Иван Александрович сказал на прощание:
     -- Да ты не бойся, Ната, всех дел -- туда и обратно.
     -- Ладно,  иди  уж.  Позвони или  телеграмму пришли,  когда  надумаешь
возвращаться.
     Выйдя из подъезда, Данилов поднял голову и увидел лицо жены в окне за
занавеской.  Всю  дорогу  до  трамвайной остановки он  думал  о  том,  что
все-таки  мало радости доставляет ей.  Считанные разы были они  в  театре,
редко ходили в  гости к  друзьям,  и  не потому,  что он не хотел,  просто
времени не было у сыщика Данилова днем, а были у него только ночи, да и то
не все.


     Дверь кабинета приоткрылась, заглянул Полесов:
     -- Мы готовы, Иван Александрович.
     -- С чем вас и поздравляю.
     Степан молча глядел на начальника, ожидая, что же будет дальше.
     -- Ну, чего стоишь?
     -- Жду.
     -- Между прочим, у тебя часы есть?
     -- Есть, -- с недоумением ответил Полесов.
     -- Ну раз так, погляди, который час.
     -- Двенадцать двадцать пять.
     -- Насколько мне помнится,  я приказал ровно в это время группе быть у
машины. Не так ли?
     -- Так мы уже давно там ждем...
     -- Смелый  ты   стал,   Полесов.   Ишь  как  с   начальством  говоришь
неуважительно.
     -- Да что вы,  Иван Александрович, -- растерялся Степан, -- как вы такое
могли подумать...
     -- Ладно, пошли, -- Данилов усмехнулся. -- У меня сегодня настрой такой,
обличительный настрой.
     Все  уже сидели в  машине.  Данилов сел рядом с  шофером,  помолчал и
скомандовал:
     -- Поехали, Быков.
     -- Включить сирену?
     -- Не надо, тихо поедем, город посмотрим.
     -- А чего его смотреть-то, город этот, -- мрачно заметил шофер, -- город
как город.
     У  Пушкинской машину  остановил  красный  свет  светофора.  По  улице
Горького шли бронемашины. Штук двенадцать тяжелых, покрытых зеленой броней
машин  медленно  двигались в  сторону  Охотного  ряда.  Наконец  последняя
пересекла перекресток,  и Быков,  нажав на газ, выскочил на бульвар. Здесь
движения почти не было.
     -- Все, --  сказал Данилов, --  я  сплю.  Ясно  вам? --  повернулся он  к
спутникам. -- Разбудите у КПП.
     Он удобнее устроился на сиденье и  закрыл глаза.  А машина продолжала
бежать  по  улицам  Москвы.  И  пассажиры ее  видели за  спущенными окнами
знакомые улицы и дома.  Многие из них были покрашены зелеными камуфляжными
полосами,   окна  квартир  по-прежнему  заклеены  крест-накрест  бумажными
полосками.  На  некоторых школах  и  учреждениях висели белые  полотнища с
красными крестами,  в  них разместились госпитали.  Ближе к окраинам улицы
менялись резче.  Витрины магазинов и  окна  первых этажей закрыли мешки  с
землей.  Из таких же точно мешков на углах и  перекрестках сложены огневые
точки. Движение перегораживали сваренные из рельсов противотанковые ежи, в
скверах торчали стволы  зенитных мелкокалиберных пушек.  Все  чаще  начали
попадаться   парные   конные   патрули,   вместо   милиционеров   движение
регулировали  девушки  в  красноармейской  форме.  Это  было  своеобразным
кольцом  обороны  города.   И   хотя   положение  на   Центральном  фронте
стабилизировалось,   более  того,   почти  полностью  прекратились  налеты
вражеской авиации,  город  был  готов  в  любой  момент отразить нападение
противника.
     Рабочий  пригород Москвы  стал  военным  лагерем ополченцев и  бойцов
истребительных батальонов.  Радом со станками стояли винтовки,  по первому
сигналу  на  помощь  армии  вышли  бы,   как  в  годы  гражданской,  полки
московского пролетариата.  Это  были не  наскоро вооруженные ополченческие
подразделения. Оборону заняли бы уже обстрелянные, хорошо обученные бойцы.
Те, кто остался в Москве, знали о наступлении немцев в районе Сталинграда,
знали о  битве на  юге.  Они  понимали,  что судьба войны решается там.  И
решают  ее  не  только  красноармейцы и  командиры  полков  и  соединений,
дерущихся в  районе Сталинграда.  Москвичи тоже активно участвовали в ней.
Они  готовили оружие для  решающей битвы,  делали танки,  бронеавтомобили,
самолеты,  мины,  снаряды,  патроны, автоматы. Второй год войны стал годом
полного перевооружения армии, годом накапливания сил для решающего удара.
     Столица страны являлась не  только штабом обороны.  Не  только мозгом
войны.  Она стала крепостью, о которую разбились лучшие армии вермахта, на
подступах к  ней  нашли  свою  могилу  сотни  вражеских самолетов.  Москва
превратилась в  кузницу оружия.  Лозунг "Все для фронта!  Все для победы!"
стал нормой жизни москвичей.
     Постепенно  за   окном  началась  совсем  другая  Москва:   маленькие
одноэтажные деревянные  домики  весело  смотрели  на  улицу  из-за  зелени
палисадников.  Да и улицы изменились,  кончился асфальт, начались булыжные
мостовые.  Трава пробивалась в щели между камнями,  к покосившимся заборам
прилипли лавочки.  Улицы эти были тенисты,  и  пахло на них речной водой и
цветами. Здесь замыкались трамвайные кольца, кончались линии троллейбусов.
Дальше  начинались первые подмосковные деревни --  Черкизово,  Богородское,
Черемушки.
     Выезд  из  города  преграждал  полосатый  шлагбаум  КПП.  Возле  него
выстроились для проверки несколько машин.  Бойцы в гимнастерках с зелеными
петлицами проверяли документы.
     -- Товарищ начальник, -- позвал Быков. -- КПП, прибыли.
     Данилов открыл глаза,  огляделся,  еще не придя в  себя после сна,  и
полез в полевую сумку за документами. Проверка была тщательной. Лейтенант,
начальник КПП, внимательно прочитал пропуска, командировочное предписание,
проверил удостоверения.  Рядом с  машиной постоянно находились два бойца с
автоматами.  Наконец  Данилов  не  выдержал и  вынул  бумагу,  подписанную
генералом Платоновым. Неизвестно, ускорила ли она дело, но лейтенант начал
поглядывать на пассажиров с явным уважением.  И все же он ушел в помещение
поста, а из открытого окна было слышно, как он говорит по телефону.
     Минуты через две он вернулся,  протянул Данилову документы и взял под
козырек. Шлагбаум подняли, и машина выехала на дорогу.
     -- Да, -- глубокомысленно изрек Быков, -- проверочка.
     -- Делать им  нечего, --  буркнул Муравьев,  вообще не любивший никаких
задержек.
     -- Ты бы помолчал, -- бросил Данилов, -- еще древние говорили: не можешь
сказать ничего умного, лучше молчи.
     -- Так я...
     -- Именно ты. Когда оперуполномоченный Муравьев врывается в квартиру в
пять утра и человека из постели вытягивает -- это как называется?
     -- Я же для пользы дела.
     -- И они для пользы. А ты что думал -- для удовольствия?
     Игорь  обиженно замолчал и  полез за  папиросами.  Данилов смотрел на
дорогу.  Ему редко приходилось выезжать из  Москвы.  Когда получалось,  до
войны,  раз в  два года к  отцу на Брянщину,  иногда к  знакомым на дачу в
Переделкино.  Вот,  пожалуй,  и все.  Как каждый горожанин,  он обостренно
чувствовал природу,  но,  проведя две недели у  отца в  лесничестве,  Иван
Александрович начинал тосковать по  Москве.  Ему не хватало людей,  звуков
автомобильных гудков за окном.  Но,  приехав в  город,  он вспоминал лес и
тропинку,  сбегающую к озеру,  и большие осенние листья, плавающие в воде.
Тогда,  выбрав время,  он уезжал в любимые Сокольники, забирался в глубину
парка и мог часами бездумно сидеть на скамейке, рассматривая осень.
     Но  сейчас он  почти не  замечал ничего,  кроме тех  следов,  которые
оставила в  Подмосковье война.  Машина догоняла ее,  шла по следам.  И это
были страшные следы.  Они виднелись везде:  на дороге,  в  поле,  в  лесу.
Обгоревшие,  вырванные с  корнем  деревья,  глубокие ямы-воронки,  которые
аккуратно  объезжал  Быков,  и  гильзы,  много  поржавевших  гильз.  Самые
разные --   от   маленьких  пистолетных  до  крупных  артиллерийских.   Вот
промелькнул повисший на  деревьях обломок фюзеляжа самолета,  вон валяется
на  обочине обгоревший остов машины и  еще какое-то  перекрученное железо,
имевшее раньше назначение и  форму.  Но  могучая сила разрушения смяла ее,
затейливо переплела,  и  теперь никто  уже  не  узнает,  чему  служил этот
непонятный предмет.
     Когда машина выехала из леса, Данилов увидел на поле остовы сгоревших
танков. Они застыли, уронив на броню хищные дула орудий, застыли навсегда,
как памятники прошедшим боям.  Страшная память страшного времени. Это поле
было  перекопано  обвалившимися окопами,  на  брустверах цвели  немудреные
полевые цветы.  Танки тоже по трансмиссию заросли травой. Земля залечивала
раны.
     А дорога, стелясь под колеса "эмки", открывала пассажирам все новые и
новые картины. Много увидели они за несколько часов пути: сожженые, но уже
строящиеся деревни,  почти разрушенные маленькие городки. Но не только это
видел Данилов.  У военной дороги был свой особый быт, своя жизнь, отличная
от других.
     Навстречу "эмке" ехали машины с ранеными,  тягачи тащили искалеченную
технику,  сновали мотоциклисты и  штабные бронетранспортеры.  Они обгоняли
колонны бойцов,  далеко растянувшиеся вдоль обочин.  Больше часа простояли
они  у  переезда,  пропуская составы  с  закрытой брезентом техникой.  Чем
дальше они удалялись от Москвы, тем чаще их останавливали военные патрули.
Дорогу охраняли.  И  не только ее,  почти через каждый километр в  лесу до
времени спрятались зенитные пулеметы и пушки.  Небо тоже охраняли. Дорога,
словно артерия, связывала фронт с Москвой. И она была нужна фронту.
     Когда проехали километров сорок,  Полесов, до сих пор не сказавший ни
одного слова, толкнул Быкова в спину:
     -- Видишь съезд, проселочек?
     -- Вижу.
     -- Сворачивай.
     -- Это еще зачем? -- повернулся Данилов.
     -- Мы же  не железные,  Иван Александрович, --  так же спокойно ответил
Степан.
     -- Ладно, только недолго.
     Машина свернула с дороги и,  проехав метров сорок,  остановилась. Все
вышли.
     -- Иван  Александрович! --  позвал откуда-то  Белов. --  Идите  сюда,  я
криничку нашел.
     Данилов пошел на голос и  через несколько шагов увидел,  что прямо из
земли начинается маленький ручеек,  вода  его,  наполняя деревянную бочку,
переливалась из нее в маленький прудик.
     -- Вода чистая, -- поднял мокрое лицо Сергей, -- и холодная: зубы ломит.
     Иван  Александрович  подошел  к   криничке,   снял  гимнастерку  и  с
удовольствием  опустил  руки  в   ледяную  воду.   Набрал  пригоршню  и  с
наслаждением кинул в  ладони разгоряченное лицо.  У  родника был  странный
вкус.  Вместе с водой в Данилова входила свежесть,  и запах травы входил в
него,  и цветов,  и даже неба,  которое отражалось в прозрачной воде. И он
лег на траву и,  прищурив глаза, начал смотреть в это небо и увидел белые,
словно ватные, облака. Они то приближались к земле, то вновь поднимались в
бесконечную голубизну. Такие облака он видел только в детстве, приезжая на
каникулы из города в  лесничество к  отцу.  И мать он вспомнил.  Она шла в
белоснежном,  словно сшитом из  облаков,  платье,  шла по полю и  медленно
крутила над головой пестрый зонтик.
     Все это вспомнил он,  лежа на  траве в  нескольких десятках метров от
фронтовой дороги.  Вспомнил и пожалел,  что так рано кончилось детство.  И
грустно ему стало,  и ощущение это, внезапное и острое, затуманило глаза и
сладкой тоской сжало сердце.
     -- Какое сегодня число? -- спросил он Белова.
     -- Восьмое августа.
     "Так, --  подумал Данилов, --  все  правильно.  Сегодня мне  сорок  два
исполнилось".
     Он сел и  начал натягивать гимнастерку.  "Сорок два,  из них двадцать
четыре года в органах. Такие-то дела, брат".
     Он еще раз поглядел на небо,  но теперь оно стало самым обыкновенным.
Иван  Александрович поправил ремень  и  зашагал к  машине.  Он,  раздвигая
руками кусты,  вышел к дороге и с недоумением остановился. На земле, рядом
с  машиной,  была  постелена  клеенка.  Обыкновенная клеенка  в  цветочек,
которой обычно покрывают столы на  кухне.  На  ней на листах бумаги лежала
крупно  нарезанная копченая  колбаса,  стояли  открытые  банки  консервов,
лежала  почищенная  селедка,   посыпанная  лучком.   В  котелке  виднелась
картошка.
     -- Это что же такое? -- удивился Данилов. -- По какому случаю банкет?
     Ребята молчали, только Быков, как всегда мрачно, сказал:
     -- Случай имеет место быть,  товарищ начальник,  замечательный,  прямо
скажем, случай.
     Он залез в машину и вынул две бутылки коньяку. Данилов молчал, он все
понял.  Ребята специально съехали с  шоссе,  и Сережа Белов нарочно позвал
его.  И  ему стало легко и  хорошо.  Он  хотел сказать что-нибудь строгое,
чтобы скрыть смущение,  но так ничего и  не сказал,  просто махнул рукой и
опустился на землю.
     Все расселись, разлили коньяк.
     -- Иван  Александрович, --  Игорь  поднял  кружку, --  дорогой наш  Иван
Александрович, мы хотим за вас выпить.
     -- Счастья вам, -- прогудел Быков.
     -- Долгих лет, -- добавил Степан.
     Только один Сережа молчал, глядя на начальника влюбленными глазами.
     Коньяк огнем прошел по жилам, и сразу стало радостно на душе. Данилов
обвел своих ребят чуть увлажненными глазами.
     -- Вы закусывайте, --  улыбнулся он. --  На  масло жмите,  а  то  скажут
потом, что я в командировке пьянку организовал.
     -- Эх вы, -- почти крикнул Белов, -- а подарок-то.
     -- Точно, -- хлопнул себя по лбу Муравьев. -- Забыли.
     Он достал чемодан и вынул из него кожаную светлую кобуру.
     -- Вот, Иван Александрович, это от нас.
     Данилов  взял  протянутую  кобуру,  расстегнул  ее,  вынул  вороненый
"вальтер".
     -- Заряжен, --    предупредил   Белов, --    бьет   исключительно.   Сам
пристреливал.
     На рукоятке  пистолета  была  прикреплена  серебряная   пластинка   с
надписью:  "И. А. Данилову  от  товарищей  по МУРу 8.08.1942 г.".  Данилов
расстегнул ремень,  снял старую,  видавшую виды кобуру,  в  которой  лежал
наган.  Ему жалко было расставаться с привычным оружием. Как-никак, а этот
наган служил ему почти десять лет.  Но он все  же  надел  новый  пистолет,
понимая, что этим он доставляет удовольствие своим ребятам.
     -- Ну,  Быков,  наливай еще  по  одной, --  Иван Александрович протянул
кружку. --  Разгонную.  Вот  что,  мои дорогие, --  Данилов поболтал коньяк,
внимательно рассматривая коричневатую жидкость, -- спасибо вам за внимание,
за  подарок,  я  догадываюсь,  откуда он  взялся,  и  это для меня вдвойне
дорого.
     Он помолчал, оглядел всех:
     -- Мало у  нас  праздников,  вернее,  совсем нет  их.  Но  ничего,  мы
потерпим.  Я  не  знаю,  когда придет он на улицу нашу.  Знаю только,  что
праздник этот  в  дороге и  имя  ему --  Победа.  Доживем ли  мы  до  него?
Постараемся, конечно. А теперь давайте о Ване Шарапове вспомним, о дорогом
нашем товарище...
     Данилов задумался, потом выпил содержимое кружки:
     -- Вот так.  Те, кто доживет, за погибших выпьют на празднике нашем. А
теперь все.  Пора в дорогу.  А вторую бутылку спрячьте. Найдем кого надо --
отметим.
     И  снова  машина бежала по  военному Подмосковью.  И  снова пассажиры
разглядывали следы  войны.  Опять  их  останавливали патрули  и  проверяли
документы.  Больше часа проторчали они  у  моста,  где молоденький младший
лейтенант, начальник переправы, пытался навести порядок. Он кричал тонким,
срывающимся голосом,  поминутно поправляя очки, хватался за кобуру. Но его
никто не  слушал.  Шоферы всегда слыли народом наглым.  А  вблизи фронта с
ними вообще сладу не  было.  Они каким-то шестым чувством уловили слабость
лейтенанта и теперь делали что хотели.  Над мостом стоял гул автомобильных
гудков,  грохот колес,  грубая брань. Данилов неодобрительно поглядывал из
окна машины на происходящее.
     "Что они делают, --  думал он, -- словно нарочно сбивают пробку, а если
налетят  самолеты?   Странно  другое:  в  кабинах  некоторых  машин  сидят
командиры,  и  никто из  них не вмешивается".  Иван Александрович вышел из
машины.  За его спиной хлопнула дверца, оперативники следовали за ним. Они
медленно шли вдоль колонны машин, и шоферы с удивлением глядели на четырех
командиров милиции.  Протиснувшись между радиаторами и бортами полуторок и
ЗИСов,  Данилов наконец добрался до середины моста.  Он сразу же понял,  в
чем дело.  Полуторка,  доверху груженная какими-то ящиками,  столкнулась с
прицепом  другой  машины.  Данилов  еще  раз  мысленно выругал  начальника
переправы, позволившего одновременное двустороннее движение на мосту.
     А   младший   лейтенант   суетился   возле   человека   с   петлицами
техника-интенданта   и   здоровенного   шофера   в   мятой,   промасленной
гимнастерке.  В  воздухе висел мат,  по  разгоряченным лицам спорящих Иван
Александрович понял, что дело может дойти до кулаков.
     -- А  ну  прекратите, --  почти  не  повышая голоса,  скомандовал он, --
техник-интендант, ко мне!
     -- Ты кто такой? --  повернулся к  нему шофер. --  Ты там пойди... --  Он
осекся, увидев ромб в петлицах и орден над карманом гимнастерки.
     -- Что вы сказали? --  чуть растягивая слова,  переспросил Данилов. -- А
ну повторите!
     Рядом с шофером выросла фигура Полесова,  он крепко взял его за руку,
повернул к себе.
     -- Отберите  у   него   документы.   Я   долго   вас   ждать   должен,
техник-интендант?
     -- Я, товарищ...
     Видимо,  тот никак не мог разобраться в знаках различия Данилова и на
всякий случай начал именовать его по-армейски:
     -- Я здесь, товарищ комбриг!
     -- У вас есть люди?
     -- Так точно.
     -- Немедленно пусть  расцепят машины.  Муравьев,  бегом на  тот  конец
моста, остановить движение.
     Через  пятнадцать минут сбившиеся в  кучу  машины пришли в  движение.
Включив  задние  передачи,   они  медленно  съезжали  с  моста.   Грузовик
техника-интенданта  вытащил  на  противоположный  берег  разбитый  прицеп.
Откуда-то взялись бойцы-регулировщики,  занявшие свои посты по обе стороны
моста.  Быков,  пользуясь преимущественным правом,  подогнал  свою  "эмку"
прямо к Данилову. Все заняло не больше получаса.
     -- Ну  вот  и  порядок, --  Данилов  открыл  дверцу, --  а  вы,  младший
лейтенант, --  повернулся он к начальнику переправы, --  учитесь командовать
или уходите служить в банно-прачечный отряд. Ясно?
     -- Так точно, товарищ комбриг.
     -- Документы водителя  направьте по  инстанции.  Полесов,  передай  их
младшему лейтенанту --  Приложив руку  к  козырьку фуражки,  Данилов сел  в
машину.
     К  райцентру они подъехали в сумерках.  Еще раз показали документы и,
узнав, где находится райотдел НКВД, направились сразу туда.


                             РАЙЦЕНТР. Август

     -- Вот здесь мы вас разместим, --  начальник раймилиции Плетнев толкнул
калитку.
     В густом палисаднике приткнулся маленький, в два окна, домик.
     -- Вы не смотрите,  что он маленький.  Место удобное.  Машину во дворе
под  навесом  поставьте.  Рядом  в  соседнем  доме  взвод  истребительного
батальона расположен.  Телефонная связь с  ним есть.  Часовой ночью службу
несет, так что и за вами приглядывать будут. Бойцов вы можете использовать
во время проведения операции.
     "Молодец, --  подумал Данилов, --  все предусмотрено".  Он с  симпатией
поглядел на этого маленького суетливого человека.
     -- Второй вход есть.  Там калиточка в  заборе,  в  переулочек выходит.
Вернее, пустырь там. До войны был переулочек.
     -- Сильно город пострадал? -- поинтересовался Полесов.
     -- Говорят,  что  нет.  Я  ведь  не  здешний.  Когда  немцев прогнали,
партизанский отряд,  который секретарь райкома партии возглавлял,  ушел на
запад,  задание у  них было особое.  А начальник милиции вернулся в город.
Только не дошел.  Нашли его на окраине, у водокачки, убитым. Так полагаем,
что немцы.  Их здесь первое время было много.  Так бежали,  что части свои
растеряли.  Я  в  Балашихе работал замначальника.  Вот  меня и  сюда.  Ну,
располагайтесь, располагайтесь.
     Когда подошли к крыльцу, Плетнев попридержал Данилова за локоть:
     -- Я там приказал стол накрыть.  Чаек и  все такое.  Так что ужинайте,
отдыхайте.
     -- А вы?
     -- Не могу, мы с начальником угрозыска на станции операцию проводим.
     -- Что-нибудь серьезное?
     -- Нет. Мелочевка. Спекулянты.
     -- Удачи вам.
     -- К черту! --  Плетнев крепко пожал руку, пошел к калитке. -- Кстати, --
крикнул он  из темноты, --  я  участкового вызвал,  завтра в  восемь он как
штык...
     -- Спасибо.
     В  сенцах дома пахло полынью и еще какой-то травой,  названия которой
Данилов никак не  мог  вспомнить.  Иван  Александрович вошел в  маленькую,
чисто побеленную комнатку.  На  стене горела керосиновая лампа под зеленым
абажуром. Свет ее был мягок и уютен.
     "Хорошая комната", --  подумал Данилов и еще раз мысленно поблагодарил
Плетнева за заботу.  В  командировках очень важно,  как и  где приходилось
жить.
     На столе стоял горячий самовар.
     -- Чай пить будете? -- спросил Быков.
     -- Давай, -- Данилов присел к столу.
     Пока наливали чай,  резали хлеб, открывали консервы, Данилов мысленно
планировал,  что надо сделать завтра.  С  кем встретиться,  куда съездить.
Разговор за столом не клеился,  все устали.  Едва кончили ужинать,  начали
готовиться ко сну.
     Иван Александрович сел на  кровать,  заскрипели пружины,  он не успел
еще снять гимнастерки, как зазвонил телефон.
     -- Данилов.
     -- Товарищ Данилов,  Иван Александрович, --  зарокотал в  трубке сочный
басок, --   тебя  лейтенант  госбезопасности  Орлов  потревожил,  начальник
здешнего райотдела.  Мне  Виктор Кузьмич приказал тебя срочно в  курс дела
ввести, так что хочешь не хочешь, а приказ выполнять надо. Жду.
     -- А   как   найти   твою   контору? --   спросил   Данилов,   принимая
полудружескую, полуфамильярную манеру собеседника.
     -- Искать не  придется.  На  улицу выходи,  там  тебя  мои  люди ждут.
Цап-царап -- и ко мне в узилище, -- Орлов захохотал. -- Жду.
     Данилов  положил трубку.  Молодец Королев,  предусмотрел все.  Завтра
утром  он  придет  в   раймилицию,   точно  зная  оперативную  обстановку,
сложившуюся на сегодняшний день.
     Иван Александрович подошел к лампе, прикрутил фитиль.
     -- Кто?..   Это  вы,   товарищ  начальник? --   сонно  произнес  Белов,
приподнимаясь на локте.
     -- Спи.  Спи, -- Данилов, стараясь не шуметь, вышел в сени. Там постоял
немного, чтобы глаза привыкли к темноте, и открыл дверцу на улицу.
     Он  никогда не  видел так много звезд.  Казалось,  что их  специально
зажгли только сегодня.  Призрачный свет луны освещал двор, машину, забор в
нескольких шагах.  На вытоптанной дорожке лежало лунное серебро, и Данилов
пошел по  нему.  Он  не  успел сделать и  двух шагов,  как  сзади раздался
негромкий голос:
     -- Стой!
     Он   обернулся:   из   опущенного   стекла   машины   торчал   тускло
поблескивающий в лунном свете ствол нагана.
     -- Это я, Быков.
     Дверцы "эмки" распахнулись, и шофер недовольно спросил:
     -- Куда едем?
     -- Никуда.
     -- А вы что же?
     -- Я по делам.
     -- Нет покоя, -- заворчал Быков, -- ни себе, ни людям.
     -- Ты почему не в доме?
     -- Так привычнее.
     Данилов распахнул калитку.  Темная улица была  пуста.  Он  огляделся,
стараясь  в  мертвенном свете  разглядеть людей  Орлова.  Нет  никого.  Но
все-таки на улице кто-то был, и Данилов чувствовал это.
     -- Куда идти? -- спросил он тишину.
     И она ответила ему:
     -- Прямо, пожалуйста. -- Из нее возник человек в форме, знаков различия
Данилов разглядеть не  мог  и  пошел  рядом с  ним.  Они  пересекли пустую
рыночную площадь, свернули в переулок.
     -- Здесь.
     Дом был приземистый,  одноэтажный,  сложенный из  добротного кирпича.
Такие раньше купцы строили под магазины.
     -- Что  в   нем   размещалось  до   революции? --   спросил  Данилов  у
провожатого.
     -- Купец второй гильдии Козьмин проживал. А теперь мы.
     -- А при немцах?
     -- Аналогичная организация.
     "Хорошенькое  дело, --   усмехнулся  Иван  Александрович, --  тоже  мне
преемственность".
     Они  вошли  в  полутемный коридор,  в  глубине которого тускло горела
лампочка.   Дежурный  у  входа  молча  взял  под  козырек,   видимо,   его
предупредили.  Прошли по  коридору и  очутились в  маленькой приемной.  За
столиками с  телефонами сидел сонный сержант госбезопасности.  Он неохотно
встал и  поправил гимнастерку,  видимо,  ромб сыграл свою магическую роль.
Распахнулась дверь, и Данилов шагнул в кабинет.
     Навстречу ему  от  стола  шел  тонкий  в  талии,  плечистый командир,
маленькие усики делали его похожим на  кого-то,  а  вот на кого --  Данилов
никак не мог вспомнить.
     -- Вот  ты,  значит,  какой, --  Орлов  улыбнулся,  обнажив белоснежные
зубы, --  мне Королев говорил,  да я тебя моложе представлял.  Ну,  садись,
садись. Чаю хочешь?
     -- Покрепче, а то ты мне сон перебил.
     -- Ничего, -- Орлов захохотал, -- выспишься еще. Мне приказано было, как
приедет, сразу... А для нас приказ -- закон. Тем более майор Королев.
     -- Капитан...
     -- Это когда было,  а сегодня уже майор и начальник отдела.  Так-то. С
чего начнем?
     -- С городом и районом познакомь.
     -- Смотри, --  Орлов раскрыл на стене карту города, -- райцентр от войны
почти не пострадал.  Взяли его,  считай,  без боя,  фронт уцелел,  правда,
немцы его заминировали, но подпольщики взрыв предотвратили. Ну вот смотри.
Здесь, --  Орлов  провел  по  карте  карандашом, --  размещены подразделения
истребильного батальона.  Тут  два  госпиталя.  Один армейский тыловой,  а
второй   пересыльный.   По   всему   городу   размещаются   тылы   фронта.
Авторемонтные,  бронетанковые,  артиллерийские  мастерские.  Ну,  конечно,
снабженцы,  банно-прачечный отряд.  На станции продпункт.  Ну что еще? Вот
здесь,  на окраине,  пограничники.  А здесь, --  лейтенант показал точку, --
сюда  лучше  без  надобности  не  заезжай.  Ну,  конечно,  если  возникнет
необходимость, то я помогу.
     -- Понятно. Какая оперативная обстановка?
     -- Сложная. Много работы по нашей линии.
     -- Что именно, если не секрет?
     -- Есть  диверсионные  группы.  Пара  радиостанций работает.  Но  пока
справляемся. Я тебя вот о чем попрошу, если в ходе следствия...
     -- За это не бойся. Что в районе?
     -- Колхозы восстанавливаем.  Трудно,  конечно. Мужчин нет, техники, но
уборка идет вовсю. Чем можем, помогаем фронту.
     -- Что ты думаешь об убийстве?
     Орлов помолчал, постучал карандашом по столу:
     -- Сложно это. Ты, конечно, в курсе дела, что убит зимой сорок первого
начальник милиции?
     -- Да, мне Плетнев рассказал.
     -- Тогда экспертизы не провели,  пулей не поинтересовались.  Я-то пулю
видел.  Из нагана он убит был. Немцы в городе недолго стояли, но все равно
"новый  порядок" навели.  И  конечно,  пособники были.  Бургомистр,  некто
Кравцов,  бывший  инженер  райкомхоза,  начальник полиции,  тот  приезжий,
фамилия  Музыка,   имя   Бронислав,   и   брат   его   младший,   командир
"шнелькомандо".
     -- Это что же такое? -- стараясь не выдать волнения, спросил Данилов.
     -- Ну,   шнель  по-немецки  значит  быстро.   Вот   они  на   скорости
расстреливали, избивали, нечто вроде зондеркоманды, только русская.
     -- Как звали второго брата?
     -- Станислав.
     -- А где они сейчас?
     -- Где им быть, с немцами подались.
     -- Уверен?
     -- Стопроцентно.
     -- У тебя их фотографии есть?
     -- Конечно.
     -- А ты их самих-то видел когда-нибудь?
     -- Нет, я же новый, сразу после освобождения назначен.
     -- Тогда доставай фотографию.
     -- Сейчас прикажу дело  принести, --  Орлов  вышел в  приемную и  минут
через десять вернулся с тоненькой папкой.
     -- Вот, смотри.
     Данилов раскрыл первый лист  дела с  грифом "хранить вечно" и  увидел
приклеенный к  тыльной стороне обложки конверт,  вынул из него фотографию.
Он  сразу  узнал  того,  в  форме ВОХРа,  найденного убитым в  Грохольском
переулке.  Только на снимке он улыбался,  и  светлые волосы,  растрепанные
ветром,  падали на  лоб,  и  был он похож на самого обыкновенного молодого
парня,  немного  выпившего  на  праздник  и  усевшегося фотографироваться.
Второй  казался  старше,  и  лицо  его  с  неулыбчивыми глазами оставалось
серьезным и настороженным.
     -- Вот  этот, --  Орлов  показал на  старшего, --  начальник полиции,  а
этот...
     -- Этот, --  Данилов  расстегнул планшет,  вынул  снимок,  сделанный на
месте происшествия, -- этот покойник.
     -- Откуда он у тебя? -- Орлов даже напрягся весь.
     -- Вот поэтому мы и приехали.
     -- Ясно.   Стало   быть,   бывший   немецкий  пособник  превратился  в
обыкновенного уголовника.
     -- Считай, что так. Что думаешь об убийстве Ерохина?
     -- Думаю, дело рук этих гадов.
     -- Кого именно?
     Орлов замолчал, неопределенно покрутил в воздухе рукой:
     -- Да понимаешь,  по нашим данным,  где-то в  районе прячется Кравцов,
его  несколько  раз  видели,  но  захватить  не  сумели.  Это  первое.  Из
разговоров со  старыми работниками советского аппарата я  выяснил,  что  у
Кравцова с Ерохиным были личные счеты.
     -- То есть?
     -- А  вот  так.   Ерохин  как  работник  райкома  курировал  городское
хозяйство и несколько раз выступал против Кравцова.  Второе.  Он в местной
газете "Ленинский путь"  статью опубликовал.  Я  ее  читал.  Принципиально
написана.  После  этого Кравцова с  должности сняли и  перевели в  рядовые
инженеры.
     -- Ну, я думаю...
     -- А ты не думай, --  зло ответил Орлов, --  чего здесь думать?  Кравцов
сволочь и  немецкий холуй.  Может,  он с  Музыкой в Москве и шуровал.  Ну,
поехали дальше.




     К  работе  приступили сразу  после  завтрака.  Ровно  в  восемь часов
Данилов был у начальника угрозыска.  Начальник,  невысокий,  немолодой уже
человек с двумя шпалами в петлицах,  явно робел,  увидев людей, приехавших
из Москвы,  да еще в таких высоких званиях. Он нервно перекладывал бумажки
на столе, все время поглядывая на Данилова.
     Иван Александрович, поняв его состояние, решил сразу перейти к делу:
     -- С  общим  положением вещей мы  знакомы,  товарищ Сомов.  Я  попрошу
познакомить нас с подробностями.
     -- Значит, так, -- Сомов откашлялся, -- об убийстве Ерохина знаете.
     Данилов молча кивнул головой.
     Приехали мы на место,  и ничего.  Никаких следов. Была бы собака. Так
нет ее. Областное управление обещает...
     -- Об этом потом. Кто первый обнаружил убитого?
     -- Участковый, старший милиционер Ефимов.
     -- Он где?
     -- Ждет в дежурке.
     -- Пригласите его.
     -- Сейчас. --  Начальник крутанул ручку телефона. -- Кто? Скажи Ефимову,
чтобы ко мне поднялся.  Сейчас будет. --  Он положил трубку. -- Я здесь тоже
недавно. До этого работал в Ногинске.
     В комнату вошел высокий бравый милиционер:
     -- Товарищ начальник, по вашему приказанию...
     -- Садись,  садись,  Ефимов, --  Сомов устало махнул рукой. --  Расскажи
товарищам, как нашел Ерохина.
     Ефимов сел.  Держался он строго официально. Рассказ начал не сразу, а
подумав немного.
     -- Я ехал в Глуховку...
     -- Куда? -- спросил Данилов.
     -- Деревня у нас такая есть --  Глуховка, там правление колхоза. Ехал я
туда на лошади.  Вдруг вижу -- на дороге вроде велосипед лежит. Я его сразу
признал.
     -- Кого? -- прервал его Данилов.
     -- Да велосипед, товарищ начальник, заметный он больно...
     -- Точнее, пожалуйста.
     -- Да этот велосипед Ерохину как трофей достался, прямо в его квартире
немец оставил, вот он им и пользовался, только перекрасил, а краску желтую
нашел, другой не было.
     -- Понятно.
     -- Ну а потом я его самого увидел.  Он словно отдохнуть прилег, голова
на траве,  крови немного.  Ну я,  конечно,  наган вынул и  к роще,  да там
никого...
     -- А почему к роще?
     -- Я   так  понимаю,   товарищ  начальник,   что  Ерохина  за   старые
партизанские дела убили. Тут у нас есть один гад, прячется где-то.
     -- Ну, об этом потом. Давайте на место съездим.
     Сегодня здесь ничто не  говорило о  том,  что три дня назад именно на
этом  месте  убили человека.  Данилов уже  многое узнал о  Ерохине.  Орлов
рассказал, что Ерохин командовал оперативной группой в отряде, отличился в
боях,  был награжден.  Перед самым освобождением города его ранили и после
госпиталя  демобилизовали  вчистую.   Он  сам  попросился  в  председатели
колхоза.  Пошел туда не за легкой жизнью.  Пошел как истинный большевик на
самый тяжелый участок.  Следствием установлено:  Ерохина вызвали в  райком
партии. Он сел и поехал. А вот что случилось потом...
     Дорога была покрыта мягким слоем пыли.  Казалось,  что кто-то посыпал
ее коричневатой мукой.
     -- Вот здесь, -- сказал участковый, -- тут он и лежал.
     -- Спасибо,  я понял, --  Данилов внимательно огляделся.  Ерохин ехал с
оружием,  у него всегда при себе находился пистолет. Он его даже не вынул.
Если бы  убитый заметил опасность,  то хотя бы кобуру расстегнул.  Значит,
Ерохина мог убить человек,  хорошо ему знакомый и не вызвавший подозрения,
либо  стреляли  из  укрытия.  Экспертиза показала,  что  пуля  выпущена на
расстоянии. Значит, кто-то поджидал Ерохина здесь, у развилки. Данилов еще
раз огляделся.  А если бы ему понадобилось незаметно подстрелить человека?
Сама мысль показалась ему чудовищной. Но все-таки, как бы он поступил? Вот
как  взять Ерохина,  он  уже знал точно,  а  убить?  Пожалуй,  лучше всего
выстрелить из этих кустов.  Они ближе всего к дороге,  густые,  заметить в
них человека трудно.
     Данилов перепрыгнул через кювет,  подошел к кустам.  Все точно, лучше
места не найти.  Он присел,  аккуратно раздвинул ветви. Орешник рос вокруг
крохотной полянки.  Отсюда и  стрелял преступник.  Здесь-то он и  поджидал
Ерохина.  Трава  была  примята,  ветви вокруг поцарапаны и  сломаны.  Иван
Александрович лег и сразу же увидел маленькую рогатину, воткнутую в землю,
он  достал "вальтер",  положил его  стволом на  соединение сучков.  Точно,
стреляли отсюда,  причем устроился убийца с удобствами.  Он приподнялся на
колени и начал сантиметр за сантиметром осматривать землю. Убийца был чуть
пониже его,  лежал долго,  вот следы от носков сапог. Устраивался удобнее,
упор  искал.  Лежал,  сучил  ножками от  нетерпения.  Сколько же  он  ждал
Ерохина?  Данилов опять лег,  пошарил в траве.  Так, так. А вот еще. Долго
ждал:  три папироски выкурил.  Ну и волновался, конечно. Не без этого. Кто
же  предупредил-то  его,  что  Ерохин  в  район  собирается?  Кто?  Теперь
зацепочка есть.  Ох,  есть зацепочка.  Надо в колхозе народ потрясти. Всех
пощупать. Всех до одного.




     Ему Данилов приказал осмотреть рощу рядом с дорогой.  Сергей медленно
шел, внимательно разглядывая землю. На память пришел куперовский Следопыт.
Ему-то,  наверное,  многое рассказала бы  эта трава.  А  для него она была
книгой,  написанной  на  незнакомом  языке.  Правда,  попадались  какие-то
обрывки  ремней,  полусгнившие тряпки.  Тот  самый  мусор  войны,  который
обязательно остается после боев.  Но все это уже стало достоянием истории.
А ему,  младшему оперуполномоченному Белову, необходим какой-нибудь свежий
след.  Позарез необходим,  до слез.  Он сначала не заметил его.  Тот самый
след. И даже чуть не наступил на него. Берестяное лукошко лежало в высокой
траве, рядом высыпавшиеся грибы.
     Сергей застыл,  внимательно разглядывая находку.  Даже его  не  очень
большой опыт подсказывал,  что  в  такое голодное время человек не  бросит
просто так полную корзину грибов.  Значит,  его испугали,  и  он не только
убежал, но и боялся вернуться и подобрать корзинку.
     Затрещали кусты, к нему шли Муравьев и Ефимов.
     -- Нашли что-нибудь? -- спросил участковый.
     -- Вот, -- Сергей указал на корзинку.
     -- Так, --  Ефимов опустился на  колени,  начал  перебирать грибы. --  А
знаете, они свежие, -- поднял он голову, -- им не больше трех дней.
     -- А вы как это определили? -- недоверчиво спросил Муравьев.
     -- Вы человек городской,  вам узнать трудно,  а я в деревне вырос.  По
червякам, извините за выражение, вот Смотрите.
     Участковый надломил шляпку.




     Он  по-хозяйски  уселся  на  стол  начальника райугрозыска и  оглядел
собравшихся.
     -- Значит,  так.  Что мы  имеем на сегодняшний день?  Прежде всего нам
известно следующее: Ерохина убил человек незнакомый. Он подкарауливал его,
ждал  около часа,  ну  чуть  больше.  Об  этом свидетельствуют три  окурка
папирос "Беломорканал" с характерным прикусом.  Стрелял он из нагана,  это
тоже  известно.  Рост его  приблизительно 176 --  178  сантиметров.  Далее,
убийцу кто-то  предупредил,  что  Ерохин едет  в  райком.  Отработкой этой
версии  займется Полесов,  ну  и,  конечно,  ему  Ефимов поможет.  Найдена
корзинка,  плетенная из  бересты.  Товарищ Ефимов имеет  по  этому  поводу
сообщение.
     -- Да какое тут сообщение, --  смущенно откашлялся участковый, --  я так
думаю, что за грибами ходил кто-то из близких деревень, то есть Глуховки и
Дарьина. В Глуховке дед живет, Захар Петрович Рогов. Так сказать, народный
умелец, он эти корзинки и плетет.
     -- Сколько лет умельцу? -- с ехидцей спросил Игорь.
     -- Под восемьдесят.
     -- Я думаю, что его лучше об отмене крепостного права расспросить.
     -- Это  конечно. --  В  голосе  Ефимова послышалось неодобрение. --  Он,
конечно,  про  царский режим многое рассказать может,  потому что память у
него светлая.
     -- Вот ты,  Муравьев,  и займешься Роговым. -- Данилов встал. -- Времени
терять не будем, начнем сразу же.




     Сначала он  увидел  печные трубы.  Обыкновенные трубы,  которые видел
сотни раз.  Но теперь они казались совсем иными,  не такими,  как виденные
раньше.   Были  они  незащищенно-голые,   покрытые  черной  копотью.   Они
вытянулись неровной шеренгой,  но даже сейчас продолжали делать то,  что и
было положено им. Почти над каждой вился густой дымок.
     -- Пожег Глуховку фашист, -- вздохнул Ефимов, -- а какая деревня была. В
каждом доме радиоточка, электросвет до полуночи, клуб -- лучший в районе.
     Чем ближе они подходили к Глуховке,  тем явственнее бросались в глаза
следы разрушения.  Особенно поразил их  один дом.  Три стены были целы,  а
четвертая  и   крыша  отсутствовали.   И   именно  эти  стены,   оклеенные
веселенькими  розовыми  в  цветочек  обоями,  подчеркивали страшное  горе,
совсем недавно постигшее деревню.  Но тем не менее она жила,  эта деревня,
восставшая из  пепла.  Подойдя  к  околице,  Полесов  и  Муравьев  увидели
землянки,  выкопанные рядом с  печками,  увидели свежеобструганные бревна,
лежащие на подворье, увидели квадраты огородов.
     Глуховка жила. На площади о чем-то неразборчиво бормотал репродуктор,
укрепленный на высоком столбе,  рядом с ним притулился барак, над входом в
который висел красный флаг.
     -- Правление колхоза и сельсовет, -- объяснил Ефимов.
     Народу  на  улицах  почти  не  было.  Все,  как  объяснил участковый,
находились в поле на уборке.
     -- Давайте так сделаем, -- предложил Степан. -- Вы с Муравьевым к нашему
деду идите, а я в правление зайду.
     Степан толкнул дверь, и она заскрипела как немазаное тележное колесо.
Согнувшись,  он протиснулся в  узенький темный тамбур,  ощупью нашел ручку
второй двери.  Она была заперта.  С трудом развернувшись, Полесов вышел на
улицу.
     Было уже около двух,  и солнце пекло нещадно. Степан расстегнул ворот
гимнастерки,  снял фуражку. Что же дальше-то делать? Сидеть и ждать? А кто
его  знает,  когда появится колхозное начальство...  Тем  более участковый
сказал,  что все в поле.  Пойти туда?  Конечно, можно. Но надо знать точно
куда. Поле-то вон какое. Так и дотемна промотаться можно.
     Степан  еще  раз  огляделся.   То,  что  раньше  называлось  деревней
Глуховкой, было пустыней. По площади прошла одинокая собака, остановилась,
поглядела на  незнакомого человека,  словно думая,  перепадет ли  от  него
какая-нибудь  жратва,  и,  видимо поняв,  что  ничего путного от  него  не
дождешься, пошла дальше.
     Положеньице.  Зря он отпустил участкового.  Ефимов наверняка бы помог
найти ему нужных людей.  Степан еще раз огляделся и внезапно понял, что он
круглый  дурак.   Трубы-то  дымили,  значит,  печи  топят.  Он  усмехнулся
внутренне своей полной беспомощности,  которая наступила,  едва он пересек
границу города, и пошел к ближайшей трубе.
     У  первого двора  забора не  было,  но  уже  заботливые руки  подняли
ворота. Они стояли как напоминание о том, что когда-то здесь жили хорошие,
крепкие,  любящие порядок хозяева. Степан решил войти именно в них, словно
отдавая дань уважения тем,  кто живет на этом дворе, как будто включился в
одну с ними игру.  Он толкнул калитку, с удовольствием услышал, как мягко,
без скрипа подалась она,  и  решил,  что на этом дворе должны жить люди во
всех отношениях степенные.
     Не  успел он  войти,  как  из-за  обугленной печи  выскочила лохматая
собака.  Без  лая,  молча она  начала приближаться к  Степану.  Вид ее  не
предвещал ничего хорошего.  Полесов знал характер таких именно собак.  Они
молча появлялись и так же молча бросались на человека.
     -- Приятные дела, --  подумал  он,  продолжая краем  глаза  следить  за
противником, -- не стрелять же мне в нее".
     И тут Степан увидел прислоненную к воротам штакетину,  оружие, вполне
пригодное в подобной ситуации. Он взял ее и смело пошел на собаку.
     -- Ты чего это, товарищ военный, -- окликнул его чей-то голос.
     Из землянки вылезла старушка в засаленном зеленом ватнике.
     -- Да я,  мамаша... --  Степан так и  не  успел окончить фразу.  Собака
прыгнула, но он, увернувшись, сунул ей в пасть штакетину.
     -- Назад, аспид, пошел вон! -- закричала старуха, схватив хворостину.
     Собака поджала хвост и с рычанием покинула поле боя.
     -- Приблудная она, --  извиняющимся голосом сказала старуха, -- мы уж ее
и прогнать хотели,  да со своими больно уж она ласковая. А чужих, особенно
военных, страсть до чего не обожает. Ты уж прости, сынок.
     -- Да  что  вы,  мамаша.  Я  зашел  спросить,  где  мне  сейчас нового
председателя найти.
     -- Клавдию, что ли... Так это моя дочь. Сейчас время-то сколько?
     -- Третий час.
     -- Вот сейчас она аккурат и прибудет. Ты проходи на двор, подожди.
     -- А  если ваша собачка опять со мною пообщаться захочет? --  улыбнулся
Степан.
     -- Иди, иди. Я ее сейчас привяжу.
     Степан уселся на бревно,  закурил. Жара усилилась. Над землей повисло
неподвижное солнце.  Казалось,  что  все  живое замерло,  только кузнечики
продолжали свою бесконечную перекличку.  Старушка не  появлялась.  Степану
очень хотелось пить, и он мысленно выругал себя, что не спросил, как звать
хозяйку. Неудобно же кричать на весь двор: "Эй, мамаша, напиться принеси".
А искать ее за кустами --  дело небезопасное.  Второй раз с этой приблудной
тварью он встречаться не хотел. Полесов вообще не любил собак. И шло это с
далеких дней беспризорного детства.  В  Сибири,  где он пацаном шатался по
деревням,  каждый двор караулили огромные злые волкодавы. Ох, и натерпелся
он  от  них --  страшно подумать.  Вот  с  тех пор он  и  не  любил.  Всех.
Независимо   от   породы,    размеров   и   применения.    Терпел   только
служебно-розыскных как неизбежное дополнение работы, да и то при выездах в
машине старался сесть как можно дальше.
     За кустами,  которыми порос двор, виднелся на скорую руку сколоченный
сарайчик,  оттуда слышались характерные звуки,  кто-то работал рубанком. И
по  тому,  как медленно потрескивало дерево,  как запинался резак,  Степан
понял, что орудует рубанком человек слабый и неумелый.
     Он  еще  раз внимательно огляделся.  Чертова собака!  И  направился к
сарайчику.  Дощатое сооружение, которое он увидел, меньше всего напоминало
сарай. Просто навес, под которым стояли грубые козлы. Старушка сноровисто,
хотя и медленно, работала рубанком.
     -- Хозяйка, --  Степан подошел,  погладил доску, -- это не женское дело,
давайте я помогу.
     -- Теперь,  товарищ военный,  все стало нашим, бабьим делом. Мужики-то
на фронте, вот мы...
     -- Вот  и  пользуйтесь,  пока  к  вам  внаем  мужик  попал, --  Полесов
засмеялся и начал стягивать гимнастерку.
     -- Спасибо тебе,  сынок,  я  пойду пока  обед  погляжу,  скоро Клавдия
придет.
     Степан удобно уложил доску,  проверил ногтем резец.  Ничего, работать
можно,  он  вытер вспотевшие ладони и  взял рубанок.  Вжик --  пошла первая
стружка,  желтоватая, ровно загибающаяся кольцом. Вжик -- и сразу же терпко
запахло смолой и  деревом,  и  доска,  по  которой спешил резец,  обнажила
коричневатые прожилки и  темные кружки сучков.  Степан работал ровно.  Эх,
давно  уже  не  занимался этим  делом.  Бывший  кузнец-деповец,  надел  он
несколько лет назад милицейскую форму,  а руки все равно скучали по труду,
просили его.  Прислушиваясь,  как с непривычки немного ноют мышцы,  Степан
подумал,  что  хорошо бы  после войны уволиться и  опять пойти в  депо.  А
память подсказала рукам великую автоматику движений, и рубанок шел ровно и
быстро.
     Он  не замечал жары,  мокрой майки,  прилипшей к  спине.  Он был весь
поглощен давно забытым процессов созидания,  единственным, дающим человеку
счастье.
     -- Где  же  ты,  мама,  такого работника нашла? --  раздался у  него за
спиной звучный женский голос.  Степан обернулся,  вытирая тыльной стороной
ладони  потное  лицо.  Высокая  стройная женщина  в  выгоревшем на  солнце
сарафане,  белозубо улыбаясь,  протягивала ему  руку.  Он  увидел  большие
светлые  глаза,  особенно большие  на  загорелом лице,  отливающие бронзой
волосы, собранные в тяжелый пучок на затылке.
     -- Да вот, -- он положил протянутую руку, -- помог вашей мамаше немного.
     -- Спасибо. Только вы сначала скажите, откуда такие помощники берутся?
     Степан расстегнул нагрудный карман гимнастерки,  вынул удостоверение.
Женщина внимательно прочитала его.
     -- Из Москвы, значит.
     -- Оттуда, Клавдия...
     -- Михайловна.
     -- Вот и познакомились.  Вы мне за труды праведные водички бы помыться
дали.
     -- Пойдемте, полью.
     Ледяная колодезная вода  обожгла разгоряченные работой плечи.  Степан
вымылся по пояс,  крепко вытерся грубым полотенцем,  надел гимнастерку. Он
заметил,  как женщина уважительно поглядела на орден, на шпалы в петлицах,
и ему стало приятно.
     -- Я к вам, Клавдия Михайловна, по делу.
     -- Что за судьба у меня такая, -- она опять улыбнулась, -- такой мужчина
видный -- и по делам.
     -- Жизнь  такая,  Клавдия Михайловна, --  ответил Степан,  а  про  себя
подумал,  что хорошо бы приехать к ней просто так,  без всяких дел, помочь
поставить дом,  рыбы половить,  а  вечером гулять с  такой вот Клавдией по
пахнущему травой полю, обнимать ее упругие плечи.
     -- Вы, Степан Андреевич, по поводу убийства к нам приехали?
     -- Точно,  Клавдия Михайловна.  Хочу у вас спросить, как Ерохин узнал,
что его в райцентр вызывают?
     -- Да очень просто.  Я  в правлении была.  Я же в одном лице и зам,  и
агроном,  и  парторг.  Позвонил по телефону Аникушкин,  заворг,  и  просил
передать, что Ерохина вызывают. Вот и все.
     -- Ну хорошо. Позвонил, передал, а вы что же?
     -- Я сразу к Ерохину пошла и передала ему.  Он собираться стал,  вывел
велосипед и поехал.
     -- Сразу в район?
     -- Нет,  мы с ним еще в правлении с час-два документы подбирали.  Ну а
потом он уж и поехал.
     -- А кто еще знал о вызове?
     -- Да никто. Люди в поле были.
     Клавдия подумала, а потом отрицательно покачала головой:
     -- Нет, никто.
     -- Дела... -- Степан задумался.
     Все  вроде совпадало.  Убийца ждал  Ерохина около часа.  Значит,  его
предупредили сразу же,  и он... Стоп. Конечно, он шел из райцентра. Точно,
оттуда.  Иначе бы он застрелил председателя сразу по выезде из деревни,  в
лесу.
     -- Спасибо,  Клавдия  Михайловна. --  Степан  встал,  стряхнул  с  брюк
приставшую стружку. -- Спасибо, я, пожалуй, пойду.
     -- Да куда же вы,  Степан Андреевич? Так не годится. Из нашего колхоза
гости голодными не уходят. Чем богаты...
     Степан взглянул на нее и словно утонул в ее огромных глазах.  Нет, не
мог он так просто уйти от нее.
     -- Ну что, пошли к столу? -- улыбнулась женщина.
     -- Пошли.




     Ну и дедок.  Вот это старикашечка. Ничего себе восемьдесят лет. Да он
покрепче его,  Игоря,  будет.  Вон  лапища какая загорелая,  жилы,  словно
канатики, перевились. Да, такой этакими вот пальцами пятак согнет.
     Старик сидел за столом, на них поглядывал хитровато, будто спрашивал:
зачем пожаловали, граждане дорогие?
     -- Ты чего, Ефимов, пришел? А? Какая такая у тебя во мне надобность? И
молодого человека привел.  Никак,  в острог меня засадить хотите,  дорогие
милицейские товарищи?
     -- Ты скажешь, -- участковый сел на лавку, -- тоже шутник.
     -- Так зачем же? Дело какое али в гости?
     -- Считай, что в гости.
     -- А раз в гости, то иди к шкафчику, лафитнички бери. А я мигом.
     Старик вышел в сени. Игорь внимательно оглядел избу. Вернее, не избу,
а так, наскоро вокруг печки сколоченную комнату.
     -- Зачем лафитнички?
     -- Самогон пить будем, -- ответил Ефимов, расставляя на столе рюмки.
     -- Да ты что, в такую-то жару, на работе...
     -- Иначе  разговора не  получится,  я  этого  деда  распрекрасно знаю,
характер его  изучил  лучше,  чем  Уголовный кодекс.  Занятный старикашка.
Между прочим, партизанский связной.
     В  сенях  загремело ведро,  появился хозяин с  литровой металлической
фляжкой:
     -- Ну, товарищи милицейские, садитесь.
     Он  быстро  разлил  желтоватую,  резко  отдающую сивухой  жидкость по
стопкам.
     -- С богом, -- хозяин опрокинул водку куда-то в бороду.
     "Вот это да, -- подумал Игорь, -- ну и дед", -- и тоже одним махом выпил
свою.
     Самогон отвратительно отдавал керосином,  был теплый и очень крепкий.
Закуски  не  было,  чтобы  перебить его  вкус,  Муравьев достал  папиросы.
Закурили.
     -- Ну, милицейские товарищи, -- хитро прищурился хозяин, -- какая во мне
нужда?
     -- Ты,  Кузьмич, -- спросил Ефимов, -- среди других свою корзинку узнать
можешь?
     -- А то как же. Очень даже просто. Я, донышко когда плету, обязательно
крест накладываю. А зачем тебе мои корзины-то?
     -- Нашли мы одну, вроде твоя.
     -- Это какая, эта, что ли?
     -- Она самая.
     -- И точно моя, я ее совсем недавно сделал.
     -- А кому, не помнишь?
     -- Ну как же, Видинеевым из Дарьина. Видишь, ручка немецкой проволокой
синей обкручена, это их Витька сделал.
     -- Семья-то у них большая?
     -- У Видинеевых-то?  Нет.  Витька-пацан,  невестка и  сама старуха.  А
зачем они тебе?
     -- Дело, Кузьмич, у нас к ним срочное, безотлагательное дело.
     У правления их ждал Полесов.
     -- Ну, что у тебя? -- спросил он.
     -- Вроде нашли.
     -- А у тебя?
     -- Глухо.
     -- Иди докладывай.
     -- Пошли.
     Они опять с трудом протиснулись в тамбур и попали в маленькую комнату
правления.  Степан подошел к телефону, висевшему на стене, закрутил ручку.
В трубке что-то шумело, слышались отдельные разряды. Наконец женский голос
ответил: "Город". Степан назвал номер райотдела и попросил соединить его с
Даниловым.  Они  с  Игорем  по  очереди  условными выражениями доложили  о
результатах.
     -- В Дарьино я приеду сам через час, -- сказал Данилов.
     Степан повесил трубку, посмотрел на Игоря:
     -- Далеко до Дарьина?
     -- Надо у Ефимова спросить.
     Игорь высунулся в окно и позвал участкового:
     -- Ефимов, до Дарьина далеко?
     Участковый, подумав, ответил:
     -- Если лесом напрямки --  минут двадцать,  а  по  дороге --  так  час с
гаком.
     Они не успели еще дойти до околицы Глухова, как их догнала полуторка,
переделанная под автобус.
     -- Наша, -- обрадовался Ефимов, -- райотдельская.
     Машина  притормозила.   Из  кабины  высунулся  молодой  светловолосый
парень:
     -- Далече, Ефимов?
     -- В  Дарьино.  Ты  бы  нас подбросил,  Копытин.  Со  мной товарищи из
Москвы, а по такой жаре пехом взмокнешь.
     -- Садитесь.
     Что ж,  день пока начинался неплохо. Нашли хозяев корзины, теперь вот
автобус подвернулся.  Сложив все это вместе,  Игорь твердо решил,  что и в
Дарьине их ожидает удача.
     Копытин высадил их у  околицы,  и машина,  нещадно гремя,  скрылась в
клубах пыли.  Дарьино,  в  отличие от Глуховки,  совершенно не пострадало.
Дома стояли так, как им и было положено. Война пожалела деревню. Казалось,
что она и не заходила в эти места.
     -- Н-да, --  сказал Муравьев, --  у  меня создалось впечатление,  что мы
попали в рай.
     -- Вроде того, --  отозвался Ефимов, --  лучшая деревня на моем участке.
Видите,  вон там дом под шифером.  Там Видинеевы живут. Вы идите туда, а я
зайду  к  бойцам-ястребкам,  их  в  деревне двое,  что-нибудь насчет обеда
соображу, а то от голоду сил никаких нет.
     -- Вот это дело, --  обрадовался Игорь, --  а  то  вечер на носу,  а  мы
голодные.
     Степан молчал.  Он пообедал у  председателя,  и  теперь ему почему-то
неудобно было говорить об этом.
     -- Пошли к Видинеевым, поговорим со старушкой.
     Они  разошлись по  пыльной деревенской улице.  Жара постепенно спала,
пахло  зеленью  и   рекой.   У   видинеевского  дома  Степан  остановился,
прислушался. Вроде собак не было.
     -- Пошли.
     На крыльце сидел белобрысый паренек и немецким штыком-тесаком стругал
палку.  Он  поднял глаза на  вошедших,  продолжая так же  яростно кромсать
здоровую орешину.
     -- Ты Витька? -- спросил Игорь.
     -- Витька, -- ответил мальчик.
     -- Ну, тогда здравствуй.
     -- Здравствуйте, дяденьки. Вы из милиции?
     -- Точно.
     -- А зачем к нам?
     -- Да  вот  корзинку  нашли  в  лесу  вашу, --  Игорь  протянул  Витьке
лукошко, -- занести решили.
     -- Ой, и впрямь наша. Ее бабуня потеряла.
     -- А где она?
     -- До  соседа  подалась,   скоро  будет.   Вы  подождите.  Это  у  вас
парабеллум,  дяденька?  Да?  У  меня два  таких было,  да  дяденька Ефимов
отобрал.
     -- Где же ты их взял?
     -- А их по весне много на полях находили.  И наганы, и автоматы. Немцы
покидали. -- Витька встал, начал собирать стружки.
     -- Я за молоком пойду, а вы подождите бабуню, она скоро.
     В  углу двора за  кустами малины (прямо даже не  верилось,  что такое
может быть) лежали бревна с истлевшей корой.
     -- Пошли покурим, --  сказал Степан, --  а  то день уж больно колготный,
ноги гудят прямо.
     Сели на бревна, закурили.
     -- Понимаешь, Игорь, -- Степан глубоко затянулся, папироса затрещала, --
странная история получается. Выходит так, что о поездке Ерохина в райцентр
никто не знал.
     -- Так уж и никто?
     -- Знала только парторг, она же зам Ерохина.
     -- Ты же знаешь, --  Игорь устроился поудобнее,  вытянул ноги, --  ты же
знаешь, -- повторил он, -- что в такой ситуации никому верить нельзя.
     -- Да что ты говоришь? -- Степан удивленно посмотрел на Муравьева. -- Ты
как  ребенок,  наоборот,  надо  верить,  только,  конечно,  проверять  все
необходимо. Но тут случай иной...
     Где-то вдали на деревенской улице раздался грохот мотоцикла.
     -- Вон, -- усмехнулся Игорь, -- бабка Видинеева едет.
     А  звук мотора все приближался и  приближался и наконец остановился у
дома.
     -- Смотри-ка, -- засмеялся Степан, -- и точно, бабка приехала.
     Он выглянул из-за кустов. У ворот стоял армейский мотоцикл. За рулем,
положив автомат на колени, сидел боец без пилотки, из коляски, расстегивая
кобуру, вылезал командир, петлиц его Степан не разглядел. Но в позе бойца,
который глядел на дом,  и в движениях командира Полесов вдруг почувствовал
еще не осознанную опасность. А командир уже приближался к воротам.
     -- Игорь, -- скомандовал Полесов и выдернул пистолет.
     Муравьев понял  все  сразу.  Он  быстро  переместился ближе  к  дому,
оставляя солнце за спиной.
     Военный подошел к крыльцу и уже занес ногу на первую ступеньку.
     -- Руки, -- тихо скомандовал Игорь, -- руки вверх!
     Командир дернулся и чуть обернулся, рука неохотно отползла от кобуры.
     -- В чем дело?
     -- Кто вы такой? -- Игорь внимательно следил за неизвестным.
     -- Я  помощник коменданта,  нам сообщили,  что в  этом доме скрывается
дезертир. -- Командир повернулся лицом к Игорю. -- Кто вам позволил...
     -- Об этом после. Документы.
     -- Пожалуйста, --  лениво  произнес старший лейтенант и  сунул  руку  в
карман галифе.
     И тут Игорь понял, что у него там второй пистолет.
     Старший лейтенант резко рванул руку,  и Игорь,  падая, выстрелил. Два
выстрела слились в один. Им ответила длинная автоматная очередь, и взревел
мотор мотоцикла.
     Старший   лейтенант  лежал,   отброшенный  к   стене   тяжелой  пулей
парабеллума,  глядя перед собой остановившимися глазами,  из  угла рта  на
гимнастерку сбегала тоненькая струйка крови.  Все  это  промелькнуло перед
глазами Игоря стремительно, как кинокадр.
     "Готов", -- понял он и бросился к воротам.
     Степан,  положив ствол нагана на изгиб локтя, целился в мчавшегося по
улице мотоциклиста.  Муравьев вскинул пистолет, тоже ловя на мушку широкую
согнувшуюся спину...
     Наперерез машине выскочил Ефимов и  два бойца-ястребка с  винтовками.
Мотоциклист рванул машину к  обочине,  стараясь выскочить на  поле.  Глухо
ударил винтовочный выстрел.  Над мотоциклом взметнулся клуб голубого огня.
Водитель,  выброшенный взрывом из  седла,  нелепо расставив руки,  объятый
пламенем, пролетел несколько метров и упал в траву.
     Когда Игорь и Полесов подбежали к месту взрыва, Ефимов уже сбил пламя
с   одежды  мотоциклиста.   Муравьев  увидел  сгоревшие  волосы,   черное,
обуглившееся лицо и отвернулся.
     -- Живой, --  поднял голову Ефимов, --  дышит.  Боец по шине стрелял,  а
попал в бак с бензином.
     У околицы в клубах пыли появилась "эмка". Это ехал Данилов.




     -- Так, --  сказал он,  оглядевшись, --  атака  слонов под  Фермопилами.
Живой? -- Он кивнул на мотоциклиста.
     -- Пока.
     -- Срочно в машину.  Полесов с ним. В город в больницу. Потом обратно.
Срочно. Видинеева жива?
     -- Все в порядке, -- ответил Игорь, -- там, во дворе, еще один лежит.
     -- Научились стрелять, --  выругался Данилов, --  мне не трупы нужны,  а
свидетели.
     -- Так ситуация...
     -- Догадываюсь. Машинку новую не терпелось опробовать...
     -- Иван Александрович...
     -- Я сорок два года Иван Александрович, а толку-то. Веди.
     Они подошли к  видинеевскому дому.  У  забора,  прижав к себе Витьку,
стояла старушка. Она с ужасом поглядела на Данилова.
     Данилов вошел  во  двор,  долго рассматривал убитого,  словно пытаясь
вспомнить,  где  видел  это  лицо.  Нет,  он  просто  был  похож  на  всех
покойников.  А  их  много видел Иван Александрович на  своем веку.  Смерть
делает всех людей похожими. Лицо покрывает синевой, обостряет черты.
     -- Обыскать, -- повернулся он к Белову, -- внимательно только, а потом в
машину и в город. Где хозяйка?
     -- Вон она, -- кивнул Муравьев в сторону старушки.
     -- Так, --  Данилов подошел к Видинеевой. --  Вас как зовут? Ага. А меня
Иван Александрович.  Этот человек, --  он  показал на убитого, --  хотел вас
застрелить.
     -- Меня-то за что?
     -- А вот из-за этой корзинки.
     -- Не знаю, ничего не видела, -- Видинеева закрестилась.
     -- Да вы погодите,  Анна Федоровна, погодите. Если вы не скажете, кого
видели в  лесу в  день убийства Ерохина,  я  не  могу ручаться ни  за вашу
жизнь, ни за жизнь ваших близких.
     -- Ишь ты как. Ты милиция. Ты власть Советская... Ты меня и защищай. А
то немец измывался, а теперь свои...
     -- Да вы  погодите,  вы  только скажите,  о  чем он с  вами говорил? --
устало, словно нехотя спросил Данилов.
     -- А о чем мне с кровопийцами говорить? С жиганьим отродьем, -- старуха
плюнула. -- Он мимо прошел, а я в кусты схоронилась.
     -- Правильно, вы его не узнали.
     -- Я!  Да  я  его рожу гадкую всю жизнь помнить буду.  Он  у  немцев в
городе бургомистром был.
     -- Ну вот видите,  мы и договорились. Сейчас ваши показания запишут, и
все. Игорь! -- позвал Данилов.
     -- Иван  Александрович,   вот  поглядите, --  Белов  протянул  Данилову
командирскую книжку убитого.
     Данилов взял ее, раскрыл.
     Фамилия: Ивановский.
     Имя: Сергей.
     Отчество: Дмитриевич.
     Воинское звание: старший лейтенант.


     Так  как  же  это  произошло?  Все,  начиная  с  их  приезда,  кончая
перестрелкой в  Дарьине?  Уж слишком быстро.  Просто неестественно быстро.
Создавалось впечатление,  что кто-то  специально следил за ними.  Данилову
даже не по себе стало. Казалось, что этот "кто-то" сейчас из темноты улицы
смотрит в  открытое окно.  Нет,  исключено.  Но  факт  остается фактом.  О
поездке Ерохина в  город узнали и  о  старухе Видинеевой тоже.  Информация
была получена быстро.  Двое преступников угнали военный мотоцикл,  который
раззява-связист оставил на улице.  Неужели это Кравцов?  Но для того чтобы
руководить группой,  он должен скрываться в городе. А это же нелогично. Не
может человек,  хорошо известный в районе,  скрываться там, где его каждый
знает. Нет, не может. Но ведь именно его видели на месте убийства. Погоди,
погоди, давай-ка вспомним показания Видинеевой.
     "Я услышала выстрел,  очень испугалась и  легла на землю,  и тут мимо
меня пробежал человек,  в котором я узнала бывшего работника райисполкома,
а потом немецкого бургомистра".
     На  вопрос  Муравьева,   сколько  времени  прошло  между  встречей  и
выстрелом,  Видинеева ответила,  что минуты две.  Не получается,  от места
засады  до  опушки быстрым шагом  минут  пятнадцать.  Значит,  не  Кравцов
стрелял в Ерохина. Он был на месте убийства, но стрелял другой.
     У  убитого "старшего лейтенанта" обнаружили пистолет ТТ Ивановского и
его документы. Кроме того, в кармане у него находился пистолет "манлихер".
Видимо,  в Ерохина стрелял не он. Значит, есть еще третий. Он скрывается в
городе,  он и убил Ерохина,  и он,  безусловно,  руководит бандой.  Теперь
необходимо  найти  Кравцова.   Непонятная  с   ним  история  приключилась.
Посмотрим,  главное теперь --  Кравцов.  Врач сказал,  что  "мотоциклист" в
очень тяжелом положении,  но обещал сделать все,  что в его силах. А когда
раненый сможет давать показания и  будет ли  давать их вообще?  Нет,  надо
искать Кравцова. Кстати, его жена живет в городе. Где же ее адрес? Ах, вот
он:  Первомайская, двадцать шесть. Ребята спят, взять, что ли, кого-нибудь
с собой? Не стоит будить, возьму Быкова.
     В сенях послышались шаги. Данилов зажег фонарь.
     -- Кто там?
     -- Я,  товарищ начальник, --  вошел Быков, жмурясь в ослепительном луче
света. -- Вам из Москвы телеграмма.


     "НАЧАЛЬНИКУ ОПЕРАТИВНОЙ
     ГРУППЫ МУРа. СРОЧНО.                                    ДАНИЛОВУ

                        С П Е Ц С О О Б Щ Е Н И Е

     4 августа   сего   года  работниками  отделения  Муштакова  в  районе
Тишинского рынка был обнаружен Шустер Владимир Григорьевич,  он же  Володя
Гомельский.  Из-за  ошибки  оперуполномоченного Петрова разыскиваемый ушел
из-под наблюдения. По нашим данным, Шустер В. Г. часто появляется на рынке
и  в  прилегающих  ему  переулках,  занимаясь спекуляцией драгоценностями.
Предлагаю   вести   разработку   Шустера   параллельно   с    оперативными
мероприятиями  в  райцентре,  для  сего откомандировать в Москву одного из
работников вашей группы.

                                                          Начальник МУРа".




     -- Вы  врываетесь ко  мне ночью,  и  меня никто не  может защитить.  Я
осталась за чертой.  Всю жизнь я учила детей гражданственности,  объясняла
им  Советскую Конституцию,  а  теперь  я  за  чертой.  Законы  общества не
распространяются на меня.
     -- Я пришел к  вам ночью,  нарушив правовые нормы.  Я вообще не должен
был приходить.
     -- Так зачем же вы пришли?
     -- Для того,  чтобы не вызывать вас в райотдел.  Для того, чтобы никто
не знал о нашем разговоре.
     -- Что вам надо?
     -- Где ваш муж?
     -- Не знаю.
     -- Вы лжете. Обманывая меня, вы сами ставите себя за черту.
     -- Я не знаю.
     -- Вы учите Конституции, но нарушаете ее основное положение, скрываете
врага общества.
     -- Он не враг.
     -- Кравцов служил у немцев бургомистром. Не так ли?
     -- Он выполнял задание райкома...
     -- Я это уже слышал, но почему же об этом никто не знает?!
     -- Он спас город от взрыва, он...
     -- Это эмоции, а мне нужны факты.
     -- Он ранен кулаками, воевал с белофиннами.
     -- Прошлое.
     -- Вы не имеете права так говорить со мной.
     -- Имею. Мне его дала все та же Конституция.
     -- Он выполнял задание...
     -- Послушайте меня. Вашего мужа перед войной исключили из партии.
     -- Он мне сказал, что его восстановил подпольный райком.
     -- Факты.
     -- У нас во время оккупации был Васильев.
     -- Секретарь райкома?
     -- Да.
     -- Это он сказал?
     -- Да.
     -- Факты, где факты?
     -- Отряд ушел, я не знаю, почему они не сообщили о муже.
     -- Кто знал о его связи с отрядом?
     -- Начальник НКВД и Васильев.
     -- Ваш муж подозревается в убийстве Ерохина.
     -- Этого не может быть!
     -- Все может быть, особенно сейчас. Почему он прячется?
     -- Он боится, вы же сами знаете, чего боятся люди.
     -- Я знаю.  Но я  знаю и  другое,  честному человеку нечего прятаться:
правда всегда найдет дорогу.  И  помните,  что если он большевик,  вернее,
опять стал им, то ему незачем прятаться. Я ухожу и прошу передать ему, что
если он большевик,  то он сам найдет меня.  Найдет и расскажет об убийстве
Ерохина.




     Врач вышел. И они остались втроем: "мотоциклист", весь забинтованный,
похожий на  белую  тряпичную куклу,  сестра  и  он.  Окно  в  палате  было
раскрыто,  и  поэтому горела синяя  лампочка.  В  свете ее  особенно резко
выделялась обмотанная бинтами голова.
     После  операции,  когда хирург пообещал Данилову,  что  "мотоциклист"
жить будет,  Иван Александрович приказал Полесову остаться. Во-первых, для
безопасности задержанного,  во-вторых,  надеясь на то, что в бреду раненый
скажет что-то  важное для следствия.  В  палате было тихо,  только раненый
дышал  тяжело,  через  силу.  Казалось,  что  работает старая,  изношенная
паровая  машина.  Степан  даже  представил ее  мысленно:  текущие  трубки,
разработанный сухопарник, разношенные цилиндры. Точно такая стояла у них в
техникуме  когда-то.  На  ней  практиковалось несколько  поколений будущих
специалистов по ремонту подвижного состава.


     И  вдруг он поймал себя на мысли,  что не думает о  задержанном как о
человеке, и это сравнение с паровой машиной в другой ситуации никогда бы у
него не  возникло.  Он не жалел "мотоциклиста",  он думал только об одном:
как  вытянуть  из  него  показания.  И  он  сам  внутренне подивился своей
жестокости и равнодушию. И даже постарался представить его среди дорогих и
близких ему,  Степану,  людей. Но так и не смог. Он видел только вскинутый
автомат, потную челку, упавшую на лоб, и прищуренные пустые глаза.
     Сама жизнь лишила его всего человеческого.  Он сам сделал выбор, став
за черту. А за ней для Степана находились только враги. И если до войны он
понимал,  что  многих можно спасти и  перевоспитать --  ярким примером тому
служил Мишка Костров, --  то те,  кто остался за чертой в самое трудное для
страны время,  сами вынесли себе приговор.  И  разговор с ними должен быть
коротким.
     Время тянулось бесконечно. Но именно это однообразие успокаивало его,
и Полесов постепенно начал думать о вещах приятных.  Он вспомнил Клавдию и
ее сильные ловкие руки,  накрывавшие на стол.  Он пытался вспомнить, о чем
они  говорили за  столом,  но  так и  не  смог восстановить в  памяти весь
разговор,  но  главное он  помнил.  Они все-таки договорились встретиться.
Степан сказал,  что позвонит ей утром и уточнит время.  Конечно,  он может
сказать Данилову,  что  надо  еще  раз  сходить в  Глуховку,  поговорить с
людьми,  посмотреть. Но сама ложь претила ему, и он решил просто объяснить
Ивану Александровичу все как есть, без уверток и глупой выдумки. Он поймет
его, наверняка поймет.
     Раненый застонал,  сначала тихо,  потом  громче,  заскрежетал зубами.
Белый кокон бинтов зашевелился. Степан тронул сестру за руку.
     -- Ничего, --  прошептала она, --  так бывает,  так часто бывает,  почти
всегда.
     И снова наступила тишина, и снова остановилось время.
     -- Витя, -- внятно и отчетливо произнес чей-то голос.
     Полесов даже обернулся, но потом понял. И снова тишина.
     -- Я  туда  не  доеду, --  сказал раненый звучно, --  у  меня бензина не
хватит. -- Он застонал и затих.
     -- Бредит, -- шепнула сестра, -- он теперь все время будет бредить, я их
много, обожженных, видела.
     А  раненый продолжал стонать,  ругаясь матом  витиевато и  грязно,  и
Степан уловил уже  несколько блатных словечек,  которые обычно употребляют
профессионалы,  и понял,  что "мотоциклист",  как говорит Данилов,  "самый
сладкий их клиент".
     Степан даже сел ближе,  наклонился над ним, но тот заскрипел зубами и
затих.
     -- Сейчас я  ему  укол  сделаю. --  Сестра встала,  загремела чем-то  в
темноте. -- Пусть поспит спокойно. Ему сейчас главное -- покой.
     -- Вы здесь начальник, -- улыбнулся Степан, -- вам видней.
     -- Вот скажите мне, --  после паузы спросила сестра, --  мы его вылечим,
выходим,  дорогих лекарств на  него  уйдет массу,  то  есть отнимем их  от
раненых бойцов, а дальше?
     -- Что дальше?
     -- Ну вот,  к  примеру,  мы  бойца лечим или командира.  Он  за Родину
пострадал.  Встанет на ноги и в бой.  А этот куда?  К стенке? Так зачем же
его лечить? Только для того, чтобы он показания дал? Так, что ли?
     -- Нет,  не так. Мы еще не знаем, кто он. А может, он случайно попал в
банду. Вылечим, выясним.
     -- Ну а если случайно?
     -- Это  суд  решит.  Наше  дело  следствию материалы представить.  Так
сколько он спать будет?
     -- Я думаю, до утра.
     -- Тогда я пойду.
     Степан вышел  из  палаты в  темный коридор.  Больница спала  тяжелым,
нездоровым сном.  Осторожно,  стараясь не стучать сапогами, прошел он мимо
дремлющей у  столика  дежурной  медсестры и  спустился на  первый  этаж  в
прихожую,  залитую синим светом.  Здесь уже можно было закурить,  и Степан
достал  папиросы,  чиркнул спичкой.  Из  синего  мрака  выдвинулась фигура
милиционера.
     -- Это вы, товарищ начальник?
     -- Я. Ты что, один здесь?
     -- Нет, у палаты второй дежурит.
     -- Молодцы, а я его и не заметил.
     -- Служба.
     -- Где телефон?
     -- Вот здесь, на столике.
     Степан  подошел,  поднял  трубку.  Минуты две  она  молчала,  наконец
женский голос ответил:  "Город".  Полесов положил трубку,  так и не назвав
номера.  Произошло что-то необъяснимое.  Он пока и  сам не мог догадаться,
что  именно.  Но  это  слово!  Обычный отзыв телефонистки на  коммутаторе:
"Город!" Он звонил Данилову из Глуховки,  и ему ответили:  "Город". Заворг
звонил Ерохину,  и ему тоже ответили: "Город". Значит, был третий человек,
слышавший все эти разговоры.  И он сидел на коммутаторе.  Так-так. Неужели
он нашел?  Третий слушал и передавал четвертому. А тот... Вот на него-то и
надо выходить через девицу с  коммутатора.  И  как он раньше не догадался?
Ах, идиот, идиот! Степан аж зубами заскрипел.
     -- Вы что, товарищ начальник? -- спросил дежурный.
     -- Ничего. --  Степан  потянулся к  телефону,  потом  отдернул  руку. --
Ничего. Вот что, ты знаешь, где мы разместились?
     -- Так точно.
     -- Дуй туда,  то есть пусть ко мне сюда бегут. Понял? Скажи: важно это
очень.
     -- А как же?..
     -- Я пока здесь побуду. Беги.
     Он  еще  не  верил сам,  что  нашел искомое.  Слишком все  это просто
получается. Но ведь тот, кого они ищут уже третий месяц, человек неглупый.
Ох какой неглупый.  Умный он и коварный.  Поэтому и нашел самый простой, а
вместе с тем невероятно необычный канал связи.  Нет, не только связи, но и
информации.  Его ищут, шлю телефонограммы, а те сами к нему приходят. Нет,
этот противник не хуже покойного Широкова.


     Степан,  забывшись,  нервно мерил шагами вестибюль больницы.  Но чего
они там,  почему так долго не  идут?  И  вдруг он поймал себя на том,  что
думать об  этом  начал  настороженно,  будто кто-то  сможет подслушать его
мысли.  Полесову даже не по себе стало.  Минут через двадцать распахнулась
дверь и вбежал Сережа Белов.
     -- Где Данилов?
     -- Не знаю, ушел куда-то с Быковым.
     -- А Муравьев?
     Сережа пожал плечами.
     -- Вот что,  Белов, --  Степан вплотную приблизил лицо, --  по-моему,  я
нашел связника, надо его установить.
     -- Я слушаю вас.
     -- Нет, пойдем вместе. Только вместе.
     -- Товарищ, --   Полесов  повернулся  к  милиционеру, --  нам  в  Москву
позвонить надо срочно, где у вас телефонный узел?
     -- На Коминтерна, это сразу за площадью, я бы вас проводил...
     -- Ничего, вы только объясните, как добраться побыстрее.
     -- Вы  из  больницы выйдете  и  направо,  потом  мимо  каменного дома.
Правда, темно сейчас, это мы, здешние, все помним.
     -- Мы найдем. Если меня будут искать, скажите, куда пошел.
     -- Есть, товарищ начальник.
     Даже после синего полумрака прихожей темнота ослепляла.  Она  накрыла
город плотным покрывалом без проблесков и звезд.  Они шли по улице, иногда
светя  под  ногами  тонкими  лучами  карманных  фонарей.   Шаги  их  гулко
отдавались на  деревянных тротуарах.  По  дороге Степан рассказал Белову о
своих  подозрениях.  Решение было  принято одно:  сегодня же,  прямо ночью
проверить тех,  кто работал на коммутаторе шестого августа и вчера. О том,
что должно это дать розыску,  Полесов не думал.  За время работы в милиции
он   приучил  себя  точно  придерживаться  первоначального  этапа  версии.
Излишняя фантазия всегда  ведет  к  горечи  разочарований.  А  их  у  него
случалось достаточно.  Сейчас ему нужно было,  чтобы совпали два дежурства
одного и  того же  человека.  Вот только после этого он вправе выстраивать
дальше цепочку предположений.
     Они  долго блуждали по  темным улицам вокруг площади,  мысленно кляня
безлюдность ночного  города.  Наконец  совершенно случайно  Белов  заметил
узкую полоску света, лежащую на крыльце.
     -- Степан Андреевич,  я  пойду спрошу, --  сказал он, --  а то мы так до
утра здесь лазить будем.
     Сергей поднялся по ступенькам, толкнул дверь, она оказалась открытой.
Полесов шагнул за  ним.  Они  еще  не  успели даже  войти  в  дом,  как  в
маленьком,  ярко  освещенном тамбуре появился человек в  форменной тужурке
НКС, перетянутой ремнем с кобурой.
     -- Вам кого?
     Глаза человека смотрели настороженно, рука лежала на кобуре.
     -- Мы из  милиции, --  Полесов достал удостоверение, --  ищем телефонный
узел.
     -- Он здесь находится, я его начальник.
     -- Нам бы хотелось поговорить с вами.
     -- Пойдемте.
     Они  вошли  в  большую  комнату,   заставленную  огромными  рамами  с
проводами,  в  центре ее блестела лаком и медью старая панель коммутатора,
над  ней  горела  маленькая  лампочка.   Какая-то  женщина  с  полукружьем
наушников на голове пристроила к свету растрепанную книжку. Она на секунду
повернула голову, но тут загорелся красный глазок.
     -- Город. Соединяю.
     Что-то  щелкнуло,  и  в  металлическое кольцо плотно вошел  штекер на
гибком шнуре.
     Вслед за  начальником оперативники миновали зал и  вошли в  маленькую
комнату с небольшим телефонным пультом и письменным столом в углу.
     -- Мой кабинет, -- словно извиняясь, сказал начальник.
     -- Ничего. -- Степан присел на край стола, -- вы партийный, товарищ?..
     -- Макаров Павел Сергеевич... Да, с двадцать четвертого.
     -- Дело у нас такое, секретное дело. О нашем разговоре никто не должен
знать.
     -- Я понимаю, органы и все такое.
     -- Правильно понимаете.  Так  вот что нам скажите.  У  вас есть график
дежурств сотрудников?
     -- Кто вас интересует? Монтеры? Техники?
     -- Нет, телефонистки.
     -- Конечно.  Они как раз работают строго по  графику.  Правда,  бывают
замены, но редко.
     -- А график далеко?
     -- Не очень, как раз за вашей спиной.
     Степан  обернулся.   На  стене  был  прикреплен  разграфленный  кусок
ватмана.
     -- Этот?
     -- Он.
     -- Кто дежурил у вас утром шестого августа?
     Начальник узла связи чуть прищурил глаза, приглядываясь.
     -- Дробышева Нина. Нина Васильевна.
     -- А сегодня, вернее -- вчера в шестнадцать часов.
     -- Она тоже.
     -- Ага, -- Степан сжал кулаки так, что ногти больно впились в ладонь. --
Так. Что вы о ней сказать можете?
     -- А  что сказать.  Женщина она молодая,  видная из себя.  Незамужняя.
Вроде ничего за ней плохого не замечали.
     -- Что она при немцах делала?
     -- Да  вроде  ничего,   как  и  все,   дома  пряталась.  Ну,  конечно,
поговаривают,  мол,  с  военными она крутит.  Да  кто ее  судить-то может!
Незамужняя, живет одна.
     -- Давно она в городе?
     -- Нет. Перед самой войной приехала.
     -- Откуда?
     -- С  Украины.   Точно  не  помню.  Если  надо,  я  могу  личное  дело
посмотреть.
     -- Не надо.
     Степан  помолчал.   Его  начали  уже  настораживать  совпадения.  Как
профессионал,  он  давно  уже  четко  уяснил,  что,  чем  больше случайных
совпадений,  тем меньше вероятность надежности версии.  А здесь как-то все
на Украине замыкается. И Гоппе, и Володя Гомельский.
     -- Вы не могли бы ее нам внешне описать?
     -- Видная она. Интересная такая блондинка.
     -- А сколько ей лет?
     -- Двадцать восемь.
     -- Подождите-ка, --   Полесов  задумался.   Неужели  опять  совпадение?
Неужели это та самая блондинка,  приходившая к  Шантрелю,  которую они так
долго и тщетно искали в Москве. -- А она в Москву часто ездит?
     -- До  войны случалось,  а  теперь нет.  Да  и  когда?  У  нас  работы
невпроворот.
     -- А что вы об ее личной жизни знаете?
     -- Да как сказать, --  начальник узла смущенно улыбнулся. --  Говорят, у
нее какой-то военный есть. Да, знаете, как таким разговорам верить... Чего
угодно наговорить могут.
     -- Вспомните,  пожалуйста,  утром шестого и  вчера в шестнадцать часов
Дробышева никуда не уходила?
     -- Вот насчет шестого не помню.  Знаете, наши девушки дежурят сутками,
иногда просят подменить на полчасика.  Я всегда подменяю.  Им то в магазин
карточки отоварить надо сбегать,  то домой. А вчера в это время подменял я
Дробышеву.  Точно  подменял.  Она  домой  отпрашивалась.  Правда,  недолго
ходила.
     -- А когда она вернулась, вы ничего особенного не заметили?
     -- Да нет. Ничего. Пришла, надела наушники и начала работать.
     -- Хорошо,  Павел Сергеевич, --  Полссов встал, --  дело очень важное, у
меня к вам просьба. Проведите нас к Дробышевой домой.
     -- Пожалуйста. Только дежурного монтера разбужу.
     Начальник узла  вышел.  В  комнате  повисло молчание.  Потом  Полесов
сказал тихо:
     -- Это она, Сережа, и мы ее возьмем сегодня.
     -- Может, людей позвать? Ребят из райотдела.
     -- Не стоит, что мы, втроем одну бабу не задержим? Задержим.
     Уже на улице,  по дороге к дому Дробышевой, Степан спросил начальника
узла:
     -- А вам, Павел Сергеевич, стрелять-то из своего нагана приходилось?
     -- Мне? --  в  темноте не  было видно лица,  но Полесов понял,  что его
собеседник улыбнулся. --  Мне приходилось. На Халхин-Голе, я там командиром
взвода телефонистов был.  Там меня ранило,  и списали вчистую. Потом здесь
уже в ополчении дрался. Опять ранили...
     -- Это замечательно...
     -- То, что ранен?
     -- Да нет,  я о другом.  Мы с вами, Павел Сергеевич, в дом пойдем, так
что вы наган-то переложите из кобуры, а ее застегните: вроде он там.
     -- А зачем?
     -- На серьезное дело идем.
     -- Как у  вас в угрозыске все странно.  Женщину задержать --  и столько
приготовлений!
     -- Да нет,  просто у нас все наоборот.  Совсем просто. Только работа у
нас такая, что ничего заранее предусмотреть нельзя. Идешь вроде к женщине,
а попадаешь в банду. Так-то. Особенно здесь, в прифронтовой зоне. Скоро?
     -- Да вот на той улице.
     -- Выходит, она на самой окраине живет.
     -- Вроде того. Ну вот и пришли.
     В темноте дом казался вымершим. Степан прошелся вдоль забора, толкнул
калитку. Она оказалась запертой.
     -- Собака у нее есть?
     -- Нет.
     -- Сергей, давай через забор.
     Белов  подошел,   поднял  руку,   измеряя  высоту,  потом  подскочил,
уцепившись руками за край. Степан подтолкнул его, и Белов легко перебрался
во двор.  Он несколько минут повозился с замком,  щеколда тихо звякнула, и
калитка открылась.
     -- Так, -- Полесов всмотрелся в темноту, -- стойте здесь, я обойду дом.
     Вернулся он через несколько минут.
     -- Сережа,  стань к той стене, --  прошептал он, --  там два окна.  Если
что...
     -- Есть, -- Белов, осторожно ступая, скрылся в ночи.
     -- Ну,  Павел  Сергеевич, --  Полесов  наклонился к  начальнику узла, --
пошли, и если что...
     -- Я понял.
     -- Стучи.
     Дверь снаружи была  обита дерматином,  и  стук получался глухой.  Они
постояли, послушали. В глубине дома все было тихо. Тогда Полесов спустился
с крыльца и сильно ударил в ставню. Потом еще и еще.
     -- Кто там? -- спросил испуганный женский голос.
     -- Это я. Дробышева, Климов.
     -- Павел Сергеевич?
     -- Он самый.
     -- Да что же такое?
     -- Ты открой,  что я  из-за  двери кричать буду.  Валю подменить надо.
Заболела.
     -- А вы один?
     -- Нет, всех монтеров с собой взял. Конечно, один.
     -- Я сейчас. Оденусь только.
     -- Давай быстрее.
     Степан,  припав к двери,  настороженно слушал дом.  До него доносился
какой-то стук,  чьи-то легкие шаги,  шорох.  Нет,  он не мог определить, --
одна ли была Дробышева или кто-то еще прятался в темной духоте дома.
     -- Я войду, -- тихо сказал он Климову, -- а ты в дверях стань. Чтоб мимо
тебя никто!
     -- Не пройдет.
     И  по этому твердому "не пройдет" Степан понял,  что Климов шутить не
будет, что вряд ли кто-нибудь прорвется мимо живого связиста.
     А дом между тем ожил.  Шаги послышались за дверью,  и свет из щели на
крыльцо выполз. Загремели засовы, и дверь распахнулась.
     На пороге стояла женщина,  лица ее Полесов не разобрал,  в левой руке
она держала керосиновую лампу, правой запахивала халат у горла.
     -- Ой, -- сказала она тихо, -- вы же не один, Павел Сергеевич.
     -- Ничего,  ничего, --  Степан начал  теснить ее  в  комнату, --  идите,
гражданка Дробышева, я из уголовного розыска.
     -- Зачем это,  зачем, --  голос ее срывался, и она, отступая, поднимала
лампу все  выше и  выше.  Пятна света прыгали по  прихожей,  выхватывая из
мрака  углы,  прихожая  была  маленькая,  заставленная  какими-то  старыми
картонками,  обои на стене пузырились и  отставали.  Все это Степан уловил
краем глаза.  И  понял,  что здесь никто спрятаться не  может,  и  дверь в
прихожую выходит всего одна.
     -- Климов, -- позвал он и услышал, как тот вошел в прихожую.
     -- Вы,  гражданочка,  засветите-ка лампу как следует и  еще что-нибудь
зажгите. Только быстренько.
     Дробышева   выкрутила  фитиль,   и   сразу   в   маленькой  столовой,
обставленной старой,  резной, потемневшей от времени мебелью, стало светло
и уютно.
     На  столе  стояли  остатки ужина,  бутылка вина  и  недопитая бутылка
водки. Но главное, что увидел Степан, -- два прибора.
     -- Вы одна в доме?
     -- Конечно, -- Дробышева пожала плечами.
     -- А это? -- Степан кивнул на стол.
     -- Вечером заходил мой знакомый, мы закусывали.
     А Полесов тем временем быстро оглядывал комнату.  Вот дверь закрытая,
стол с  закуской,  этажерка с  патефоном,  буфет тяжелый,  резной,  на нем
какие-то  безделушки,   собачка,  поднявшая  лапу,  мальчик  со  свирелью,
охотник...
     Мелькнул Наполеон,  поблескивая серебряным сюртуком и  шляпой,  стоял
между бронзовым охотником и  чугунной собачкой.  Сложив на груди руки,  он
спокойно глядел на человеческую суету, словно осуждая ее и жалея людей.
     И  тут  Степан  совершил  ошибку.  Он  подошел  к  буфету  и  схватил
серебряную фигурку.  Шагнув  к  буфету,  он  на  секунду оказался спиной к
двери, ведущей в другую комнату.
     -- Откуда она у вас? -- Степан повернулся и сразу увидел открытую дверь
и, рванув из кармана наган, понял, что уже опоздал.
     Его сначала обожгло и отбросило к стене,  и он упал, потянув за собой
стул,  но,  падая,  он  все же  поднял наган,  только выстрелить не успел:
вторая пуля словно припечатал его к  полу.  И,  умирая,  он  услышал голос
Климова, но слов так и не смог разобрать. А потом он увидел фонтан, и вода
в  нем  падала бесшумно,  постепенно темнея.  Он  хотел позвать Муравьева,
хотел, но не смог.
     -- Ложись, сука! -- крикнул Климов Дробышевой.
     Из темноты спальни ударил выстрел, и пуля рубанула по косяку так, что
полетели щепки.  Климов присел и  выстрелил из нагана трижды,  потом одним
броском  пересек  комнату  и  опрокинул  стол,  надежно  загородившись его
дубовым телом. Он прислушался. Тихо. Только, забившись в угол, всхлипывала
Дробышева.  Что делать дальше,  Климов не знал.  И поэтому приказ охранять
выход принял для него особый и очень важный смысл. Он исходил из какого-то
не им придуманного плана,  и в этом плане ему была отведена особая роль. И
как  человек  военный,  бывший  лейтенант Климов  знал,  что  приказ  надо
выполнять точно.  Он  вынул из кармана три патрона и  засунул их в  пустые
гнезда барабана. Теперь он был готов.


     На  крыльце послышался топот.  Бежали несколько человек,  но  это  не
смутило Климова, Он поднял наган. В комнату ворвался сержант с автоматом и
двое бойцов.
     -- Кто?.. Кто стрелял?
     И  вдруг сержант увидел Степана,  лежавшего на полу,  он сделал шаг к
нему, вглядываясь.
     -- Степа! Полесов! -- сержант бросился к убитому.
     Когда они ворвались в спальню,  то увидели маленькую дверь, ведущую в
кладовку, и поднятую крышку люка погреба.
     -- Выходи! -- крикнул сержант. -- Выходи, сволочь!
     Он  вскинул автомат,  и  гулкая очередь разорвала тишину.  На  пол со
звоном посыпались гильзы.
     -- Прикройте меня! -- крикнул сержант и спрыгнул вниз.
     Через несколько минут в глубине подвала вспыхнул свет фонаря.
     -- Ну что, Миша? -- один из бойцов наклонился к люку.
     -- Ход там, видно, во двор. -- Голос сержанта звучал глухо.




     Он  глядел  невидящими глазами  и  не  верил.  Нет,  Данилов  не  мог
смириться с тем, что в углу комнаты лежал, разбросав руки, убитый Полесов.
Но тем не менее это случилось, две пули, выпущенные бандитом, оборвали его
жизнь, и она ушла из этого большого и сильного тела.
     Данилов стоял молча,  изо всех сил пытаясь справиться с тяжкой волной
ненависти, захлестнувшей его. Она, как алкоголь, парализовала сдерживающие
центры,  мутила разум. И уже кто-то другой, а не он стоял в этой комнате и
тяжелым взглядом смотрел на  забившуюся в  угол Дробышеву.  Кто-то  другой
тихо скреб пальцами по  крышке кобуры,  еще  не  решаясь расстегнуть ее  и
вынуть оружие.  Потому что если ты достанешь пистолет,  то должен,  просто
обязан выстрелить.
     -- Не надо, Иван Александрович, не надо, -- сказал сержант и стал рядом
с ним, -- незачем вам из-за этой суки в трибунал идти.
     -- Это ты прав,  Миша,  прав,  не наступило время трибунала. -- Данилов
сказал  это  почти  автоматически  и  только  тут  понял,  что  говорит  с
Костровым, с Мишкой Костровым, о котором думал последние несколько дней.
     -- Это ты. Мишка?
     -- Я, Иван Александрович.
     -- Видишь, горе у нас какое. Ах, Мишка, Мишка.
     А   дом  заполнялся  народом.   Приехали  люди  из  райотдела  и   из
госбезопасности.  Уже протокол писали, и Климов кому-то давал показания. И
все они занимались его, Данилова, делом.
     -- Белов, -- спокойно позвал Данилов.
     -- Здесь, товарищ начальник.
     -- Немедленно прикажи посторонним оставить помещение.
     -- Есть.
     -- Сержант Костров, задержитесь, -- добавил Данилов.
     -- Есть.
     Теперь в  нем словно сработала какая-то  система:  ушла ненависть,  и
жалость ушла, остался только профессионализм.
     Иван  Александрович наклонился над  убитым,  провел  рукой  по  лицу,
закрывая глаза,  внимательно рассмотрел пол рядом с телом Степана. Рядом с
правой  рукой  лежал  наган,  левая  намертво сжимала  какой-то  блестящий
предмет.  Данилов с  трудом  разжал  пальцы и  высвободил из  них  фигурку
Наполеона. Он перевернул ее печаткой к свету, посмотрел инициалы.
     -- Где врач? -- спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
     -- Здесь, -- ответил Белов.
     -- Пусть увозит тело.
     Он сказал и сам удивился.  Как он мог сказать это слово?  Тело. А чье
тело!  Это же  Степа Полесов,  спокойный,  рассудительный,  справедливый и
добрый Степа Полесов.  Один из самых лучших его,  Данилова,  друзей. Но он
опять  сжал  внутри  какую-то  одному  ему  известную пружину.  Начиналась
работа,  сыск начинался,  и  у  него не должно быть эмоций и  переживаний,
только объективная реальность.
     А  в  доме шла работа.  Оперативная группа райотдела НКВД внимательно
осматривала каждый уголок дома,  подвал,  чердак.  На  стол ложились пачки
писем,  обрывки  бумажек  с  надписями,  деньги,  ценности.  Данилов бегло
осматривал все это,  но  пока ничего интересного не  было.  Правда,  нашли
несколько ящиков водки, муку, сахар, консервы. Иван Александрович поглядел
на  задержанную,  она  сидела в  углу,  крепко сцепив на  коленях руки,  и
остановившимся взглядом смотрела в  тот  угол,  где еще десять минут назад
лежало тело Полесова.
     -- Гражданка Дробышева! -- громко позвал Данилов.
     Она не шевельнулась,  даже глаз не повернула в его сторону.  Стоявший
рядом с ней милиционер потряс Дробышеву за плечо.
     -- Да... Да... Что? Это не я... не я... Это все он... он...
     -- Кто он? -- Данилов шагнул к ней.
     Дробышева вскочила и прижалась к стене, закрыв лицо руками.
     -- Кто он? -- повторил Данилов.
     -- Я скажу,  я  все скажу,  я  не хотела... --  И она заплакала,  почти
закричала.
     -- Дайте  ей   чего-нибудь,   пусть  успокоится, --   приказал  Данилов
милиционеру.
     И пока Дробышева пила воду,  стуча зубами о край стакана,  он уже для
себя  решил твердо,  что  начнет допрос немедленно,  пока она  находится в
состоянии нервного шока. Главное -- не дать ей успокоиться.
     -- Я  предлагаю  вам, --  наклонился  он  к  Дробышевой, --  добровольно
указать место, где ваши сообщники прячут ценности, оружие и боеприпасы.
     -- У меня нет ценностей...  Нет... А в сарае они что-то закапывали под
дровами,  а что, я не знаю. Только запишите, я добровольно, я сама... Чего
же вы не пишете?! Почему?!
     -- Тихо,  без истерики. Все запишем и дадим подписать вам. Смотрите за
ней, -- скомандовал Данилов милиционеру и пошел к двери.
     На  дворе уже  светало.  И  в  сероватой синеве все  уже  различалось
отчетливо. Из-за закрытых дверей сарая пробивался желтый свет фонарей.
     -- Они там копают, --  тронул Данилова за  рукав Быков, --  как же  так,
Иван Александрович, а?..
     -- Не надо об этом, не надо сейчас... Потом, Быков, потом.
     Дверь сарая распахнулась, и вышел Плетнев.
     -- Есть, -- устало сказал он, -- нашли.
     -- Что там?
     -- Патроны в цинках, два автомата, пулемет РПД и золото.
     -- Много?
     -- Да нет, небольшой такой ящичек, но полный.
     -- Надо оформить как добровольную выдачу.
     -- Какая разница, --  улыбнулся Плетнев. --  Этой уже  не  поможешь.  По
нынешним временам все равно стенка.
     -- Это трибуналу решать,  а  не  нам  с  тобой.  Наше дело всю  правду
написать, все как на самом деле было.
     -- Вы  какой-то  странный товарищ Данилов, --  Плетнев пожал плечами, --
она вашего опера заманила в засаду, а вы...
     -- Его никто не заманивал, он сам шел, и, между прочим, шел за правдой
и погиб за нее.  Поэтому мы,  живые,  с ней,  хорошей этой правдой, как со
шлюхой обращаться не имеем правда.
     -- Ну как хотите, я, конечно, распоряжусь.
     -- Давайте, и все документы мне.
     -- А нам?
     -- Вы  себе  копии  оставите,  а  я  бумагу соответственную сегодня же
напишу.
     -- Добро.


     Плетнев опять вернулся в  сарай,  а  Данилов достал папиросу,  размял
табак.  Его уже не интересовало,  что нашли в сарае, главное было зажато в
холодной руке  Степана.  Та  самая  печать,  серебряная фигурка Наполеона,
похищенная из дома Ивановского.  Значит,  человек,  убивший Ерохина, точно
находится здесь,  где-то совсем недалеко,  в нескольких километрах. Ну что
ж, пора начинать допрос Дробышевой. Пора.
     Они сидели в  спальне.  Данилов на  стуле,  Дробышева на  разобранной
постели.  Данилов старался не смотреть туда, ему казалось, что он видит на
этих простынях отчетливый силуэт человека,  того самого, который стрелял в
Степана.  Дробышева сидела, безвольно опустив плечи, зажав кисти рук между
коленями.  Окно было открыто,  на  улице стало почти совсем светло,  но  в
комнате еще прятались остатки темноты,  и поэтому лицо Дробышевой казалось
особенно бледным.
     -- Что мне будет? -- спросила она.
     -- Это решит суд, -- Данилов встал, прислонился к стене.
     -- Я скажу всю правду.
     -- Единственно разумное решение.
     -- Спрашивайте.
     -- Откуда у вас эта печать?
     -- Наполеон?
     -- Да.
     -- Мне его подарил Музыка.
     -- Когда?
     -- В мае.
     -- Где?
     -- Здесь, у меня.
     -- При каких обстоятельствах?
     -- Они вернулись из Москвы: они последнее время туда часто ездили...
     -- Кто они?
     -- Музыка Стасик и Бронек, его брат, Виктор Калугин, их шофер.
     -- Кто это такой?
     -- Я не знаю. Он при немцах шофером в полиции служил.
     -- А что делал до войны?
     -- Он из этих мест. Судимый, тоже был шофером.
     -- Так, кто еще?
     -- Сережа, его они так звали. Нет, они его называли Серый, он всегда в
военной форме ходил. Веселый был, смеялся, пел хорошо.
     -- Фамилия Серого?
     -- Не знаю. Они его Серый да Серый звали.
     -- Кто еще?
     -- Еще четыре или пять человек с  ними,  но  я  их  видела мельком,  я
ничего не могу сказать.
     -- Хорошо, вернемся к печати.
     -- Ну вот, они приехали. Бронек и Виктор Калугин, из Москвы.
     -- Когда точно?
     -- Не  помню.  Ко  мне  они ночью пришли.  Пили сильно,  и  Бронек все
плакал, он Стасика вспоминал, убитого, и поклялся за него отомстить.
     -- В каких вы отношениях были с братьями Музыка?
     -- Я дружила со Стасиком.
     -- Дружила, иначе говоря...
     -- Да,  иначе говоря,  спала.  Я любила его. --  Дробышева поднялась, и
впервые за  все  время разговора глаза у  нее  оживились.  Даже лицо стало
другим,  оно разгладилось, тени на нем исчезли и появился румянец. И голос
стал звонким. Таким голосом люди обычно отстаивают свою правоту.
     Данилов глядел на нее и думал о великой силе любви. О том, что только
она может подняться надо всем:  правдой,  разумом, гражданственностью. Да,
эта   женщина,   безусловно,   любила   бывшего   начальника   полицейской
"шнелькомандо" Станислава Музыку,  и  ей  было безразлично,  что делал он,
кого убивал,  после каких дел приходил в этот дом. Она просто любила. Нет,
не просто.  Она невольно становилась сопричастной к  жизни этого человека,
становилась его  помощником,  а  следовательно,  врагом  всего  того,  что
защищал Данилов,  значит, такую любовь он оправдать не мог. И была она для
него сейчас не любовницей Станислава Музыки, а его соучастницей.
     -- Давайте оставим лирику, --  резко сказал Иван Александрович, -- лучше
займемся фактами. Итак, как вы стали соучастницей Станислава Музыки?
     -- Я с ним познакомилась в октябре сорок первого.
     -- Когда пришли немцы?
     -- Да.
     -- Вы знали, чем он занимается?
     -- Да.
     -- И тем не менее поддерживали с ним отношения?
     -- Да!  Да!  Да!  Мне было безразлично.  Наплевать мне на все было! На
вас, на немцев! Я его любила, понимаете это?
     -- У меня хороший слух, так что кричать не надо.
     -- А я не кричу, я плачу.
     -- Это тоже лишнее.  Вы находитесь на допросе,  и  мне нужны факты,  а
эмоции можете оставить при себе. Кто-нибудь знал о ваших отношениях?
     -- Только его брат.
     -- Что было потом?
     -- Когда немцев выбили, они прятались у меня.
     -- Кто?
     -- Братья Музыка, Виктор Калугин и Серый.
     -- Долго?
     -- Неделю.
     -- А потом?
     -- Потом они закопали какие-то ящики в сарае и ушли.
     -- Куда?
     -- Этого я не знаю.
     -- Предположим. Часто вас посещал Станислав Музыка?
     -- Часто. Раза два в неделю.
     -- А он не боялся приходить к вам?
     -- Вам не понять этого. Он меня любил.
     -- Что вы собирались делать дальше?
     -- Стасик говорил, что они должны кое-что сделать, и тогда у нас будет
много денег, и мы уедем в Ташкент.
     -- Что именно сделать?
     -- Этого он мне не говорил.
     -- Он приходил один?
     -- Да.
     -- А после его смерти?
     -- После его смерти пришел Бронислав и просил меня помочь ему.
     -- Конкретно?
     -- Он назвал мне несколько фамилий людей,  и все,  что услышу о них, я
обязана была передавать.
     -- Кому?
     -- Ему или Виктору?
     -- Как?
     -- Они по очереди ночевали у меня.
     -- У вас или с вами?
     -- У меня.
     -- В числе названных была фамилия Ерохина?
     -- Да.
     -- Что вы еще передавали ему?
     -- Многое.  Все переговоры милиции,  сообщение о вашем приезде, о том,
что в Дарьине нашли свидетеля.
     -- Так. Ясно. Кто был у вас сегодня?
     -- Я его видела впервые, его прислал Бронислав, звали его Константин.
     -- Зачем он находился у вас?
     -- Бронислав сказал,  что для связи. Ему было необходимо знать, что вы
собираетесь предпринять.
     -- Ясно. Кстати, он не дарил вам никаких украшений?
     -- Нет. Только Наполеона подарил. Сказал: "Возьми на память о Стасе".
     -- Хорошо. На сегодня пока все. Подпишите протокол.
     Данилов повернулся к Белову, сидящему за столом у окна:
     -- У тебя все готово?
     -- Так точно.
     -- Дай подписать и отправь в райотдел.
     Он повернулся и вышел.




     "Ах ты,  Мишка,  Мишка!  Вот ты какой стал, мой крестник Сержант, две
медали  "За  отвагу".  Молодец,  ай  какой  молодец!"  Данилов  глядел  на
Кострова,  на гимнастерку его ладную,  на медали и  радовался.  Нашел-таки
дорогу свою в  жизни бывший вор Мишка Костров.  Да  нет,  он  ее уже давно
нашел,  еще до войны,  только шел по ней неуверенно,  как слепой, палочкой
дорогу эту трогая.  А  теперь нет,  шалишь.  Теперь его ничто не  заставит
свернуть с нее. Настоящим человеком стал Мишка Костров.
     -- Ну что, Михаил, теперь давай поздороваемся.
     Они обнялись. И постояли немного, крепко прижавшись друг к другу.
     -- Вот видишь, горе у нас какое.
     -- Это я,  Ван  Саныч,  виноват.  Я  упустил гада этого.  Эх, --  Мишка
скрипнул зубами, замотал головой, -- я бы его за Степу...
     -- Еще успеешь. Я тебе эту возможность предоставлю.
     -- Правда?
     -- А когда я тебе врал?
     -- Никогда.
     -- То-то. Ты где служишь?
     -- После  ранения при  комендатуре нахожусь.  А  так  я  в  разведроте
помкомвзвода был.  Подбили меня,  попал сюда в госпиталь,  потом в команду
выздоравливающих,   ну  а  потом  сюда.   Но,   говорят,   временно,  Иван
Александрович, --  Мишка искательно заглянул в  глаза Данилову. --  Как  мои
там?
     -- Нормально.  Заезжал к  ним,  продуктов завоз.  Я же их эвакуировать
хотел. Да жена у тебя с характером.
     -- Малость есть, -- довольно усмехнулся Мишка, -- чего, чего. Так как же
она?
     -- Ждут тебя,  беспокоятся.  Письма твои читать мне давали, фотографию
из газеты показывали, где генерал тебе руку жмет.
     -- Это  под  Можайском генерал Крылов,  комкор наш,  первую медаль мне
вручает.
     -- Да уж слышал о твоих подвигах, -- Данилов чуть усмехнулся.
     -- Какие там подвиги. А вы, значит, по-прежнему.
     -- Как видишь,  нам генералы руку не жмут.  Нас,  брат, они в основном
ругают.
     -- Да, вы скажете.
     -- Значит,  слушай  меня,  Миша,  сегодня в  двадцать часов  придешь в
райотдел НКВД, там тебя к нам проводят. С начальством твоим согласуют. А я
пойду, Миша, плохо мне сейчас.
     -- Я понимаю, Иван Александрович, понимаю.
     Данилов  притиснул  Мишку   к   себе,   тяжело   вздохнул  и,   резко
повернувшись,  пошел по переулку, Мишка взглянул ему вслед и поразился. Он
видел  только  спину,  перерезанную ремнем портупеи,  и  в  этой  спине  и
опущенных плечах было столько горя, что у Кострова защипало глаза.
     Во  дворе дома  на  подножке "эмки" сидел Быков.  Данилов прошел мимо
него, потом остановился, вспоминая. Быков встал.
     -- Вот что, у тебя где коньяк?
     -- Здесь, в машине.
     -- Принеси, --  сказал Иван Александрович и, тяжело ступая по скрипучим
ступенькам, поднялся в дом.
     В комнате он снял портупею,  бросил ее на кровать,  расстегнул крючки
гимнастерки.  Вошел Быков с бутылкой.  Он остановился в дверях, не решаясь
войти в комнату.
     -- Ну, чего стоишь, -- не оборачиваясь, сказал Данилов, -- наливай.
     -- И себе?
     -- И себе налей. Помянем Степу.
     Быков разлил всю бутылку в две кружки.
     -- Закусим чем, а, товарищ начальник?
     -- Ты как хочешь,  я так прямо. --  Данилов подошел к столу,  взял свою
кружку, несколько минут глядел на темную жидкость, подступившую к краям, и
выпил ее в  три глотка.  Потом постоял немного,  опустив голову,  и  снова
отошел к окну.
     -- Вы бы поспали, Иван Александрович.
     -- Ладно, Быков, ты иди, иди. Мне одному побыть надо.
     Данилов сел на кровать,  внимательно прислушиваясь к  себе.  Алкоголь
горячим  огнем  разливался по  жилам,  словно  запруду  ломал  где-то  под
сердцем. Очень давно, когда он пришел на работу в бандотдел ЧК, у него был
друг.  Веселый  и  добрый  Миша  Резонов,  студент-технолог,  влюбленный в
революцию. Они работали в одной бригаде и дружили сильно, взахлеб, как это
случается только в  молодости.  Зимой девятнадцатого под новый год,  когда
они проводили очередную проверку в гостинице "Лиссабон",  Миши не стало. И
случилось все это глупо, совсем глупо. Когда они уже выходили в вестибюль,
из дверей номера выскочил совершенно пьяный мальчишка в  замшевом френче и
офицерских бриджах и, крича что-то непонятное, стал палить вдоль коридора.
Он  был смертельно пьян,  еле стоял на  ногах,  наган в  его руке прыгал и
описывал круги.  Но все же одна пуля кусанула Мишу в  висок.  Увидев,  как
падает Резонов, Данилов с первого выстрела завалил бандита.
     Потом они приехали в ЧК, и Данилов молчал и не говорил ничего, только
почернел весь. Зашел в комнату начальник бригады Чугунов. Бывший прапорщик
по адмиралтейству,  выслужившийся во время войны из матросов,  поглядел на
него  и  запер  дверь.  Потом  из-за  дивана достал бутылку водки и  налил
Данилову стакан.
     Иван с удивлением посмотрел на начальника.
     -- Пей, -- сказал Чугунов, -- только сразу. Так надо.
     Данилов,  давясь,  выпил водку,  и ему стало тепло и грустно. Придя к
себе,  он заперся,  сел за стол и заплакал. И горько ему было, но вместе с
тем боль,  сжимавшая грудь, уходила вместе со слезами, точно так же, как в
детстве,  когда  он  дрался с  гимназистами на  пустыре за  артиллерийским
заводом.
     Но  восемнадцать --  это  не  сорок два.  В  юности все  проще,  легче
приобретаешь друзей,  спокойнее расстаешься с  ними.  После  сорока друзья
становятся как бы частью тебя самого, и потеря их напоминает ампутацию без
наркоза.  Да и плачется труднее, кажется, что жизнь высушила тебя и нет уж
больше слез,  есть  только пронзительная горечь утраты,  невероятной болью
разрывающая сердце.
     И  чтобы заглушить эту  боль,  Данилов лег лицом в  подушку и  заснул
сразу, словно провалился в темную глубину.
     Проснулся Данилов так же внезапно,  как и уснул.  Сон освежил его,  и
чувствовал он  себя  почти  хорошо,  но  тяжелое чувство утраты так  и  не
покинуло его.  В  комнате было  прохладно,  остро  пахло зеленью,  и  Иван
Александрович понял, что прошел дождь. Он поглядел на часы, вытянувшиеся в
одну  прямую линию  стрелки показывали восемнадцать.  Значит,  он  проспал
почти двенадцать часов.
     Иван Александрович натянул сапоги и  вышел на  крыльцо.  У  машины на
перевернутых ящиках сидели Быков, Муравьев и Сережа Белов. Они смотрели на
начальника и молчали.
     -- Сейчас я побреюсь, --  сказал Данилов, --  и ты,  Игорь, зайди ко мне
ровно через двадцать минут.
     -- Хорошо.
     Данилов повернулся и пошел в дом.
     Ровно через двадцать минут Игорь вошел в  комнату.  Начальник стоял у
окна свежевыбритый и холодно-официальный.
     -- Значит,  так, -- он помолчал, побарабанил пальцами по подоконнику, --
значит, так, -- повторил Данилов, словно стараясь собраться с мыслями.
     Игорь понял, что начальник весь еще полон событиями этой ночи.
     -- Ты едешь в Москву, -- наконец сказал Данилов.
     -- В Москву? -- удивленно переспросил Муравьев.
     -- Да,  в Москву,  на,  читай, --  Данилов подошел к столу,  расстегнул
полевую сумку, вынул спецсообщение.
     Муравьев пробежал глазами, вернул Данилову.
     -- Это обязательно? -- спросил Игорь.
     -- Просто необходимо, --  Данилов сунул  руку  в  карман  галифе и,  не
разжимая кулака,  поднес ее к лицу Муравьева.  Когда он раскрыл пальцы, то
на ладони лежала серебряная фигурка Наполеона.
     -- Тот самый?
     -- Да.
     -- Где?
     -- У Дробышевой.
     -- Так. Значит, вышли.
     -- Вышли.  Теперь нам  нужен Гомельский и  Гоппе.  От  них  сюда нитка
тянется.  А у нее, у нитки этой, два конца. На одном -- Музыка, на другом --
Шантрель. Они-то думают, что мы их здесь трясти будем, и постараются, чуть
что, в Москву уйти, а там мы.
     -- Как думаете, Иван Александрович, подход к Гомельскому есть?
     -- Есть.
     -- Кто поможет?
     -- Костров.
     -- Мишка?
     -- Мишка.
     -- Где же он?
     -- Скоро будет здесь.


                             МОСКВА. Август.

     -- Ну,  Муравьев,  знаю, слышал о ваших делах. -- Начальник МУРа встал,
пошел навстречу Игорю.  Жаль Полесова.  Очень жаль.  Редкой души человек и
прекрасный работник. Похоронили его?
     -- Да.
     -- Где?
     -- Прямо там, на кладбище. Все как положено, оркестр, цветы, памятник.
Только ему это без разницы.
     -- Ему да,  а нам нет.  Делу нашему не без разницы, как хоронят людей,
отдавших за него жизнь. Ты мне эти разговоры брось.
     -- Он мой друг...
     -- И мой,  и Серебровского,  и Муштакова, и Парамонова. Мы все друзья.
Так-то.  Ну,  садись, поговорим. -- Начальник нажал кнопку звонка. В дверях
появился Осетров.
     -- Где Муштаков?
     -- В приемной.
     -- Проси.
     -- А,  Игорь Сергеевич, --  улыбнулся,  входя, Муштаков, -- значит, мы с
вами работать будем?
     -- Да.
     -- Ну и  прекрасно. --  Муштаков уселся в  кресло,  аккуратно поддернув
выглаженные брюки, -- можно докладывать?
     -- Давай, -- начальник закрыл ладонью глаза, -- начинай.
     -- Видите  ли,   Игорь  Сергеевич, --  Муштаков  сделал  паузу,  словно
обдумывая  следующее  предложение,  поглядел  на  Игоря, --  данных  у  нас
немного.    Согласно   нашей   сводке-ориентировке   о   Гомельском   были
предупреждены все сотрудники милиции.  Второго августа постовой милиционер
заметил похожего человека на  Тишинской площади.  Он  немедленно сообщил в
84-е отделение милиции.  Оперуполномоченный Ларин,  приехавший туда, также
опознал  Гомельского.  Он  довел  его  до  Большого Кондратьевского и  там
потерял.  Гомельский скрылся. Лалин работник опытный, на следующий день он
опять  был  на  площади.  В  одиннадцать часов Гомельский появился вновь и
опять исчез на углу Большого Кондратьевского.
     -- Там проходные дворы, -- сказал Игорь.
     -- Теперь все дворы проходные, заборы-то сломали на дрова. -- Начальник
опустил руку. -- Ты продолжай, Муштаков.
     -- По  оперативным данным нам  стало  известно,  что  Гомельский часто
бывает именно в этом районе и даже посещает пивную.
     -- Это которую? -- поинтересовался Муравьев.
     -- Знать надо, -- усмехнулся начальник, -- она там одна.
     -- Да я этот район не очень...
     -- Придется изучить. Ну, какие у тебя соображения, Муравьев?


     Игорь помолчал немного. Вопрос начальника застал его врасплох.
     -- Видите ли, -- начал он.
     -- Нет,  так  не  пойдет, --  начальник хлопнул ладонью по  столу, --  я
смотрю, у тебя и плана нет.
     -- Есть.
     -- Тогда излагай.
     -- Мы   продумали  два  варианта.   Первый:   установить  дежурство  и
арестовать Гомельского.
     -- Ишь ты, --  начальник иронически поглядел на Игоря, -- один думал или
с Даниловым вместе? А если Гомельский туда больше не придет? Тогда что?
     -- Тогда на него должен выйти Костров.
     -- Где он? -- Начальник встал.
     -- У меня дома сидит.
     -- Что же  ты  раньше мне не  сказал, --  он  поднял трубку телефона, --
машину. Едем, -- начальник повернулся к Игорю, -- к тебе в гости.




     Из окна комнаты был виден двор. Совсем крохотный, с чахлыми акациями.
Дома обступили его  со  всех сторон неровным квадратом.  Они  были старые,
облезлые от дождя,  поверх дерева покрытые штукатуркой, потерявшей цвет. В
некоторых местах она обвалилась,  обнажая дранку, уложенную крест-накрест.
Окна первых этажей были почти у самой земли, на подоконниках стояли горшки
с непонятными цветами, лежали худые жуликоватые коты.
     Мишка  знал,   что   двор   имеет  три   выхода.   Один  на   Большой
Кондратьевский,  другой -- на пустырь и один на Большую Грузинскую. Удобный
оказался дворик, ничего не скажешь. Для всех удобный. Только те, кто знает
об этих выходах,  даже не догадываются, что закрываются они очень легко, и
тогда из этого дворика никуда не выйти.
     Мишку привезли сюда ночью. По легенде, придуманной ему Муравьевым, он
дома показаться не мог, так как его еще с сорок первого ищут, а здесь он у
подруги.   Игорь   все   предусмотрел.   Хозяйка  квартиры  Зоя,   высокая
светлоглазая брюнетка с  яркими чувственными губами,  посмотрела на Мишку,
прищурясь, и спросила:
     -- Это, значит, он теперь мой любовник?
     -- Он, -- кивнул головой Муравьев.
     -- Ну что ж, --  Зоя оглядела Мишку с ног до головы, -- парень он вполне
ничего. Только глаза диковатые.
     -- Какие есть, -- буркнул Мишка.
     -- Ну вот, видите, Игорь, -- Зоя развела руками.
     -- Миша, --   Муравьев  положил  руку  на  плечо  Кострова, --  Зоя  наш
сотрудник,  но  об  этом во дворе никто не знает.  Все считают,  что она в
клубе работает администратором. Понял?
     -- Я-то понял. Только урки тоже не дураки.
     -- Ты что, боишься?
     -- Это ты бойся, --  нехорошо усмехнулся Мишка, --  мне чего, я опять на
фронт, а тебя в постовые и будешь на Тишинке щипачей ловить.
     -- Ты это брось...
     -- Мне бросать нечего,  я  слово Данилову дал,  что сделаю,  и поэтому
из-за вашей глупости совсем даже не хочу Ивана Александровича подводить.
     -- Да я  тебе точно говорю,  ее  никто не  знает.  Она у  нас по очень
секретной линии работает. Ее даже наши сотрудники знать не должны.
     -- Ладно, ладно, там видно будет.
     -- В квартире три комнаты,  дверь в  одну из них обоями заделана,  там
постоянно будут находиться два  наших сотрудника.  Тебе  надо  Гомельского
сюда заманить.
     -- Это понятно, но как?
     -- Он золото скупает и камни. Но помни, что не только скупает, а может
и... В общем, вы с Зоей ими торговать начнете.
     -- Туфтой?
     -- Зачем, --   Игорь  достал  из   кармана  коробку. --   Здесь  есть  и
настоящие, --  он высыпал на стол кольца, серьги, броши. -- Зоя знает, какие
можно давать в руки, а какие только показывать издали. Помни, ты пробрался
сюда из Куйбышева,  там со Степкой Ужом и  Утюгом вы взяли ювелирный.  Где
Утюг и Степка, ты не знаешь, они, наверное, в Ташкент подались.
     -- А на самом деле?
     -- Там, --  Игорь  щелкнул  пальцами и  показал на  стенку, --  убиты  в
перестрелке оба.  Ты забрал долю и по документам сержанта Рыбина, вот они,
пробрался в Москву? Все понял?
     -- Все. Значит, могу ходить в форме?
     -- Можешь.
     -- И медали носить?
     -- Носи на  здоровье.  Твою жену предупредили.  Если кто к  тебе домой
придет, его поведут, потом потеряют. Причем поведут нагло, в открытую.
     -- Значит, хата моя вся в "мусоре". Так, выходит?
     -- Так. А теперь давайте детали выговорим.
     Проговорили они  почти  до  утра.  Мишка  должен был  найти  знакомых
перекупщиков, предложить и продать им кольца и золотые диски, но, главное,
сказать, что есть бриллиантовая осыпь, и просить за нее деньги большие. Но
осыпь эту надо показывать издали,  чтобы, не дай бог, не заподозрили чего.
Правда, осыпь была подделкой редкой. Она лежала в музее московской сыскной
полиции.  Делал ее  известный ювелир Кохнер,  делал специально для подмены
настоящей.  Подлинник носила  княжна Белосельская,  ухаживал за  ней  один
гвардейский офицер,  так вот на балу ей стало плохо, подсыпал "гвардеец" в
бокал с  лимонадом порошок,  пока она без сознания лежала,  он осыпь эту и
подменил. Княжна пришла в себя и ничего не заметила. Приехала домой, сняла
осыпь,  смотрит, одна веточка погнута, видимо, "гвардеец" торопился очень,
когда  пристегивал,  руки  дрожали.  Вызвали  ювелира,  тот  и  обнаружил.
Мошенника арестовали,  он указал на Кохнера, там осыпь и нашли, а подделка
осталась в музее рядом с первым автогенным аппаратом для вскрытия сейфов и
кистенем извозчика Чугунова. Позже она перекочевала в музей криминалистики
МУРа. А теперь опять настало ее время.
     Первое московское утро началось для Мишки неспокойно.  Он  нервничал,
почти не  мог  есть.  За  стол сели все:  Зоя,  два оперативника и  Мишка.
Костров только чай выпил, а до картошки с консервами даже не дотронулся.
     -- Это ты зря,  Михаил, --  сказал рассудительный Самохин. -- Есть надо.
Иначе перегоришь, на одних нервах тебе не продержаться.
     Мишка  кивнул  головой,  молча  взял  вилку,  поковырял в  тарелке  и
положил.
     -- Не хочется что-то, --  вздохнул он, --  это пройдет.  У меня и раньше
так было, в разведку ходил, потом пообвык.
     -- А ты считай, что опять в разведку идешь, -- сказала Зоя.
     -- Не могу, там враги...
     -- А здесь друзья, выходит, -- прищурился Самохин.
     -- Нет, Самохин, тоже враги. Только на фронте самим собой остаешься, а
здесь врагом становиться надо. Противно мне.
     -- Это ты прав. Противно. Потерпи уж, Миша, пожалуйста, потерпи.
     -- Потерплю.
     -- Ну, заканчивайте, -- сказала Зоя, -- мне еще посуду помыть надо.
     -- Мы  скоро, --  Самохин глотнул горячего чая  и,  открыл  рот,  начал
втягивать в себя воздух.
     -- Не торопись, не торопись, -- засмеялась Зоя.
     Все  просто.  Женщина торопится на  работу,  а  ей  еще по  хозяйству
управиться надо.  Просто,  обыденно.  И  именно эта  обыденность успокоила
Мишку.  А что, действительно? Совершенно ничего особенного. Начинается для
тебя,  сержант Костров,  новое дело.  Да  не  такое уж  оно  новое.  Когда
внедрился в  банду Широкова,  вот тогда оно было новым.  А  теперь ходи по
рынку,  строй из себя удачливого урку да смотри в  оба.  А если что?  Если
что,  он сам не прост.  На ремне у него наган в кобуре, а в кармане галифе
браунинг второй номер. Восемь аккуратных патронов в обойме. А в них восемь
никелированных пуль.  Ну,  попробуй подойди.  А стрелять он научился.  Еще
как! Разведрота не такому научит. Ну а на самый крайний случай есть у него
нож.  Нажмешь медную кнопку на ручке, и выбросит пружина жало стилета. Нож
этот Мишка у  убитого шарфюрера из  диверсионной группы СС  взял.  Сначала
завалил его в лечу под Рогачевым, а потом взял. Дважды пользовался он им и
всегда наверняка.
     Ничего,  мы  этой кодле покажем.  Люди на фронте кровь льют,  а  они,
сволочи,  людей стреляют да баб грабят.  Нет им пощады и прощения.  И миру
ихнему, воровскому, тоже нет.
     Мишка загасил папиросу и почувствовал голод.  Ужасно есть захотелось.
Он пошел на кухню. Зоя из чайника смывала тарелки, сложенные в раковину.
     -- Ты чего? -- повернулась она к Кострову.
     -- Ты уж меня прости, понимаешь, есть захотел.
     Зоя поглядела на Мишку и добро улыбнулась.
     -- Ну, слава богу, успокоился.
     -- Вроде того.
     -- Ну, садись, я, как знала, отложила тебе. Погреть?
     -- Не надо.
     Мишка  уселся за  кухонный стол  и  прямо  из  сковородки начал  есть
необыкновенно вкусную картошку и застывшие мясные консервы.  Вычистив все,
он допил остывший сладкий чай и вынул папиросу.
     -- Ну что, невеста, -- улыбнулся он, -- пошли?




     С  утра  он  дозванивался  до  майора  Королева.  Сначала  он  был  у
руководства,  потом  сам  проводил совещание,  потом  его  опять вызвали к
руководству.
     -- Вы  передайте,  пожалуйста,  Виктору Кузьмичу,  что его Муравьев из
МУРа разыскивает по срочному делу, -- попросил Игорь секретаря отдела.
     -- Хорошо, -- ответил любезный женский голос, -- я доложу.


     "Вот  так-то,   брат,   доложу, --   подумал  Игорь,  вешая  трубку. --
Начальству не передают,  а докладывают.  Такие, брат, дела". Он только что
вернулся из  дома,  куда  заезжал буквально на  какой-то  час.  Нужно было
переодеться и взять кое-что из вещей.  Когда он подошел к дверям квартиры,
то увидел юркого человека со связкой ключей в руке.  Он, наклонив голову и
высунув от напряжения язык, копался в замке.
     -- Что вам надо? -- спокойно спросил Игорь.
     Человек обернулся, увидел милицейскую форму и почтительно захихикал:
     -- Я  так  что из  конторы домовой.  Так что площадь эвакуированных на
учет берем.
     -- А кто позволил в квартиру лезть без спроса?
     -- Пустая она, товарищ начальник, а люди есть, желающие занять.
     -- В ней живу я.
     -- Нет, --  захихикал  человек, --  она  пустая.  В  ней  Муравьева Нина
Петровна проживала. Сейчас она в эвакуации, а сынок на фронте.
     -- Сынок --  это я, --  сказал Игорь спокойно, --  и  если я  еще раз вас
увижу...
     -- Извиняйте, извиняйте...
     Человек растаял,  просто растворился в  полумраке лестницы.  Муравьев
вошел в квартиру и позвонил в домоуправление, рассказав о странном визите.
     -- Так, --   ответил  домоуправ, --   интересно.   Действительно,   есть
распоряжение Моссовета о  временном вселении  в  свободные квартиры. --  Он
помолчал немного и  добавил: --  В  общем,  вы  не  волнуйтесь.  За  сигнал
спасибо.  Мне уже подобные поступали,  да  я  думал...  Вы сами в  милиции
работаете, поэтому знаете, всякие люди бывают. Еще раз спасибо за сигнал.
     Игорь повесил трубку и подумал о том,  как быстро повылезала из щелей
всякая нечисть.  Как  умело маскировалась она до  войны.  Платила взносы в
МОПР и Осоавиахим, ходила на собрания, ждала своего часа. Но нет, их время
не пришло и не придет никогда, для этого он и служит в уголовном розыске.
     Муравьев открыл шкаф, достал из него синий костюм, тот самый, который
сшил перед самой войной.  На  работе мать премировали талоном на отрез,  и
она  взяла бостон специально для сына.  Шил костюм дорогой мастер и,  надо
сказать, сделал все, как надо. Всего один раз надел его Игорь, когда ходил
с  Инной в  Большой театр на  "Красный мак".  Господи,  давно же это было,
совсем  в  другой  жизни.  Он  надел  голубую  шелковую  рубашку,  повязал
полосатый галстук,  натянул пиджак и подошел к зеркалу. Из пыльной глубины
стекла на  него глядел очень похожий на  него,  Игоря Муравьева,  человек,
только совсем уж молодой,  просто юный до неприличия.  Поглядишь на него и
подумаешь, что он специально выкрасил голову серебром.
     Да,  отвык он за два года от штатского костюма. Почти все время Игорь
ходил в форме или в обыкновенной зеленой гимнастерке без петлиц.
     Но тот,  другой человек,  в зеркале,  Муравьеву понравился. Костюм на
нем  сидел  хорошо.  Не  нарочито,  а  с  долей  той  небрежности,  совсем
неуловимой небрежности,  которая и придает элегантность.  Жаль только, что
орден надеть нельзя.  А  он  бы  хорошо выглядел на  костюме.  Темно-синий
бостон, а на нем рубиновая звезда. Жаль, но что делать.
     Игорь еще раз поглядел на себя в зеркало и начал собираться.
     Машина ждала его прямо у крыльца подъезда, и, когда он открыл дверцу,
шофер, недовольно оторвавшись от газеты, рыкнул:
     -- Куда лезете, не видите, что ли?
     Потом помолчал и, улыбнувшись, замотал головой:
     -- Вот это да! Игорь Сергеевич, быть вам богатым, не узнал.
     -- Это хорошо, -- Муравьев довольно улыбнулся.
     Приехав в управление, Игорь сразу же стал звонить Королеву. Майора не
было,  и  Муравьев сидел в  своей комнате,  ожидая его  звонка.  Пока  все
складывалось крайне неудачно.  Ему  необходимо было  ехать на  Тишинку,  а
проклятый телефон  молчал.  Игорь  начал  уже  со  злостью  поглядывать на
аппарат,  словно именно он был виноват в  том,  что Королев никак не может
освободиться.   Конечно,   можно  было  бы  встать  и  уйти,   но  Данилов
категорически приказал передать майору письмо и  на  словах добавить,  что
очень ждет результатов.


     А управление жило своей обычной жизнью,  и ритм ее Игорь уловил сразу
по возвращении.  Он состоял из знакомых ему  привычных  забот.  В  кабинет
заходили  ребята  из  его  отделения  и рассказывали о новостях.  Заглянул
начхоз и сказал,  что он,  Игорь,  поставлен на довольствие;  потом явился
комендант   и   начал   по  ведомости  сверять  номер  табельного  оружия,
числящегося    "за    оперуполномоченным    первого     отделения     тов.
Муравьевым И. С.".
     -- Все ждешь? -- в комнату вошел Парамонов.
     -- Как видишь.
     -- Завтракал?
     -- Да нет пока.
     -- Я тоже не успел. Давай сообразим.
     -- Да у меня нечего.
     -- Если бы я на таких,  как ты,  надеялся, --  Парамонов встал, одернул
гимнастерку, -- давно бы ноги протянул. Я сейчас.
     Он  вернулся минут через десять.  В  одной руке Борис нес  чайник,  в
другой что-то завернутое в газету.
     -- Ну, давай, -- он расстелил чистую бумагу, поставил банку консервов с
яркой этикеткой.
     -- Ух ты, -- удивился Игорь, -- что это?
     -- Второй фронт.
     -- Что?
     -- Ну консервы, колбаса американская. Вкусная, прямо сил нет.
     -- Я такой и не пробовал.
     -- А  она  только что и  появилась, --  Парамонов взял банку,  и  Игорь
увидел  сбоку,  прямо  на  ней,  ключик.  Борис  повернул  его,  и  жесть,
закатываясь в трубочку, начала освобождать крышку.
     -- Ничего придумано.
     -- С  умом  делают.  Вот  сейчас  в  Москве  появились консервы ихние,
колбаса,  тушенка свиная, сало консервированное, шоколад. Машины грузовые.
Между прочим, в каждой, говорят, кожаное пальто лежит.
     -- Врут.
     -- Я тоже думаю. Наливай чай. Вон песок в пакетике.
     Игорь  разлил  чай,  насыпал в  кружки  коричневатый крупный сахарный
песок. До войны он такого и не видел никогда. Чай сразу помутнел, покрылся
сероватой пенкой.
     -- Ничего, --  Парамонов взял кружку, --  он  сладкий зато,  лучше,  чем
сахарин.  У меня от этого сахарина во рту кисло становится, словно я лимон
со шкуркой съел.
     -- У  меня тоже.  Химия есть химия. --  Игорь сглотнул слюну,  следя за
Парамоновым,  режущим красноватую,  покрытую желе колбасу. Но, несмотря на
цвет,  она оказалась удивительно вкусной.  Ели молча. Допив чай, Парамонов
поставил стакан в шкаф, полез за папиросами. Закурили.
     -- Ну как харч?
     -- Подходящий. Это ты что, спроворил где или из пайка?
     -- Колбаска-то?  Пайковая.  Видел,  наклейка какая?  Так-то. Помощь. Я
вчера газету читаю.  Значит, сводка с ихнего фронта. В Месопотамии. Стычки
патрулей,  несколько раненых. И колбаска эта. -- Парамонов повертел банку в
руках, прищурил глаз от папиросного дыма. -- Стычки, колбаска. Легко воюют,
чужими руками,  кровью чужой,  а как мы немцу хребет сломим, так они сразу
заорут: "Мы тоже, мол, дрались..." Баночками этими. Как думаешь?
     -- А что думать? -- Игорь постучал пальцем по столу. -- О чем думать-то,
Боря?  Читал, о чем Совинформбюро пишет, что на фронте появляются части из
армии Роммеля из Африки.  Значит, могут они из Африки дивизии снимать, раз
там только стычки патрулей.  Я так думаю,  что они ждут.  Присматриваются.
Вот когда мы фашистов измотаем, тогда они начнут. А пока ешьте, на машинах
ездите... Да что говорить об этом. Противно становится.
     -- Это ты точно сказал --  противно... За консервы, конечно, спасибо, --
Борис бросил банку в корзину с мусором, -- но история всем воздаст.
     -- При чем здесь история, --  сказал Игорь, -- разве в ней дело... Нам о
сегодняшнем дне думать надо. Самим, без их консервов и патрулей.
     Зазвонил телефон.
     -- Муравьев слушает.
     -- Товарищ Муравьев?
     -- Да.
     -- Соединяю с майором Королевым.
     В трубке щелкнуло, и Игорь услышал голос Королева:
     -- Здоров, Игорь Сергеевич.
     -- Здравствуйте, Виктор Кузьмич.
     -- Ну что там, какие дела?
     -- У меня для вас письмо от Данилова, приказано лично вручить.
     -- Раз приказано --  вручай.  Жду через двадцать минут.  Пропуск сейчас
закажут.
     Через  полчаса  Игорь  сидел  в  кабинете  Королева.  Виктор  Кузьмич
прочитал письмо, хмыкнул, поглядел на Игоря:
     -- Твой начальник думает, что госбезопасность -- справочное бюро.
     -- Он просил на словах передать, что очень на вас надеется.
     -- Ишь ты, -- майор внимательно поглядел на Игоря, -- а ты знаешь, что в
этом письме?
     -- Нет.
     -- Стало быть, не рассказал тебе начальник.
     -- Стало быть, так.
     -- Хороший он у тебя мужик.  Очень хороший.  Иван Александрович пишет,
погиб Полесов.
     -- Да.
     -- Жаль. Ведь у меня были соображения насчет него. Хотел к нам Степана
Андреевича забрать.
     -- Он бы не пошел.
     -- Пошел бы. Докладывай, что у тебя.
     Игорь медленно,  стараясь не  опускать мелочей,  рассказал Королеву о
готовящейся  операции  на  Тишинском  рынке.   Майор  слушал  внимательно,
временами что-то помечал в блокноте. Слушал, не перебивая, и, только когда
Игорь закончил, сказал:
     -- Есть одна мелочь, которую вы, братцы, не предусмотрели.
     -- Какую? -- встревожился Муравьев.
     -- Нельзя Кострову в форме ходить.  На рынке военных патрулей полно, а
документики,  как я понял, у него липовые. Заберут, как пить дать заберут.
Тогда как?
     -- Освободим.
     -- Это не  вопрос,  как  он  потом там покажется?  Или вы  на  дураков
рассчитываете?
     Игорь молчал.  Он  только теперь начал понимать,  что  так  хорошо на
первый взгляд продуманная операция внезапно оказалась под угрозой срыва.
     -- Немедленно, -- жестко сказал майор, -- немедленно переодеть Кострова.
С начальником МУРа я созвонюсь. Иди.
     И уже в спину сказал:
     -- Данилову, если позвонит, передай: все сделаю.




     У проходного двора два парня зазывали желающих:
     -- И  только на  туза,  и  только на туза.  Как шестерку с  восьмеркой
подняли,  так вы и  проиграли.  И  только на туза.  Как туз --  так и денег
картуз!
     Грязными пальцами с  обломанными ногтями один из  них  разбрасывал на
фанерке три  замусоленные карты.  Оба парня были в  кепках-блинчиках,  под
пиджаками  грязные  тельняшки,   брюки  заправлены  в  нечищеные,   смятые
гармошкой хромовые сапоги.  Они казались близнецами, сходство подчеркивали
сальные,  косо подстриженные челки,  спадающие на лоб,  и золотистый блеск
коронок под мокрыми губами.  Вот к  ним подошел какой-то человек,  полез в
карман. Вокруг сразу собралась толпа.
     -- Ну,  дядя, --  блеснув коронкой,  ощерился парень, -- спытай счастье.
Оно не лошадь, вдруг повезет.
     -- Давай.
     -- Сколько?
     -- Пятьсот.
     -- Предъяви.
     Человек вытащил из кармана мятые бумажки:
     -- На, гляди. Теперь ты.
     Парень достал из-за пазухи пять сотенных и положил их на дощечку.
     -- Метать?
     -- Мечи.
     Три одинаковые карты легли рубашками вверх. Человек подумал, выплюнул
окурок с изжеванным мундштуком и поднял одну их них.
     -- Туз, -- пронесся по толпе вздох.
     -- Твое, --  с  сожалением сказал  банкомет  и  протянул ему  деньги. --
Может, еще? Или струсишь?
     -- Сколько? -- мрачно спросил человек.
     -- Эх,  трус в карты не играет, -- парень бесшабашно махнул рукой, -- на
отыгрыш: ты тысячу, я тысячу. А?
     -- Годится.
     И  опять легли три карты.  И  опять по  толпе прокатился восторженный
шепоток.
     -- Может, еще?
     -- Хватит, --  человек, не считая, сунул в карман комок денег и скрылся
в толпе.
     Ох,  и  интересная была эта  толпа!  Кого только не  встретишь здесь!
Рынок  разросся,   занял  все  близлежащие  переулки.   Это  было  горькое
порождение войны с ее нехваткой, дороговизной, бедностью. Здесь можно было
купить все.  Краснорожие барыги в  солдатских шинелях с чужого плеча могли
продать хлеб и  водку,  пенициллин и зажигалки.  Это была грубая и грязная
накипь войны. Регулярно ее снимали, эту накипь, но она появлялась вновь, и
бороться  с   ней  было  необыкновенно  трудно.   Потому  что  даже  самое
мужественное и героическое время имеет пока свои теневые стороны.
     Мишка, стоя на углу Большого Кондратьевского, наблюдал за этой толпой
и думал; неужели нельзя облить бензином всю эту сволочь? Облить и поджечь,
пусть горят. Он даже Зое тихо, сквозь зубы, сказал об этом.
     -- Зачем  же  так,  Миша? --  ответила она. --  Здесь  не  одни  барыги.
Нехватка,  вот люди и понесли сюда то,  что могут продать или обменять,  и
нет  в  этом ничего зазорного.  Люди свое,  не  ворованное продают или  на
продукты меняют.  А  сволочь есть,  конечно.  Только она  здесь-то  вся  и
собралась.  Ее,  как магнитом,  тянет к человеческому горю. Вон, видишь, --
она кивнула головой в сторону игроков.
     Мишка  сам   давно  уже   наблюдал,   как  эти  двое  внаглую  чистят
простодушных людей, зараженных азартом.
     -- Ну-ка, подожди, -- Мишка шагнул к толпе.
     -- Зачем? -- Зоя схватила его за руку.
     -- Сейчас увидишь.
     -- Миша!
     -- Так надо.
     Мишка раздвинул плечами любопытных, подошел к банкомету.
     -- Что,  товарищ военный,  спытай счастье, --  улыбнулся парень желтыми
потраченными зубами.
     -- Давай.
     -- А ставишь что?
     -- Вот, -- Мишка вытянул из кармана золотое кольцо.
     -- Дай гляну, -- сказал второй и протянул руку.
     -- Смотри из моих рук.
     Парень наклонился, внимательно рассмотрел кольцо.
     -- Рыжье, -- шепнул банкомету.
     -- Сколько против него? -- спросил банкомет прищурившись.
     -- Три куска.
     -- Идет.
     -- Предъяви.
     -- Не в церкви...
     -- Здесь тоже не фрайера.
     Банкомет достал из кармана толстую пачку денег:
     -- Метать?
     -- Мечи.
     Три карты шлепнулись на дощечку. Мишка подошел к банкомету вплотную и
крепко взял его за руку. Парень дернулся, но Костров держал крепко.
     -- Ты что, падло, а? -- прошипел банкомет.
     -- Тихо,   сявка,  кого  лечить  решил? --  Мишка  выдернул  из  рукава
банкомета карту, бросил на дощечку.
     -- Вон он,  туз, -- сказал он спокойно, забирая деньги, и, повернувшись
к угрожающе надвигавшемуся на него второму, добавил: -- Тихо, фрайер, сопли
вытри, а то я тебя сейчас по стенке разотру.
     Толпа  весело загудела.  Мишка повернулся и  пошел к  Зое.  Вслед ему
несся тяжелый мат.
     -- Зачем ты? -- спросила Зоя.
     -- Золото им показал. Теперь, где надо, разговор пойдет, мол, появился
карась с рыжьем.
     -- А что такое рыжье?
     -- Эх ты, знать надо. Это на нашем с тобой нынешнем языке золото.
     -- О господи, бедный Тургенев.
     -- Кто?
     -- Да так я, Миша, кое-что из школьного курса вспомнила.
     -- А...
     Они  продирались  сквозь  толпу.  Мимо  старушек,  торгующих  постным
сахаром,   мимо  пацанов,   пронзительно  кричащих:   "Папиросы!  Папиросы
"Пушка"!"  Мимо женщин с  невидящими глазами,  вынесшими на  рынок осколки
годами складывающегося быта, мимо юрких подростков в кепках-малокозырках.
     Они  шли  через этот  ссорящийся,  гомонящий,  торгующий человеческий
клубок, ища только им одним нужные лица. Их толкали, извинялись и бранили,
но  они  продолжали свой  путь.  Купили у  старушки постный сахар и  пошли
дальше,  аппетитно похрустывая,  приценивались к совсем новеньким сапогам,
постояли рядом со старичком, торгующим старыми часами. Потом они выбрались
из толпы и  подошли к кинотеатру "Смена".  У входа в кассы толпился народ:
шел американский фильм "Полярная звезда".  На огромной афише был нарисован
горящий самолет. Здесь можно было передохнуть. Но напротив кинотеатра была
как раз трамвайная остановка,  и битком набитые красные вагоны выбрасывали
на  тротуар десятки людей.  День был воскресный,  и  многие со всех сторон
города ехали на рынок.
     -- Давай отойдем, -- сказала Зоя.
     Они зашли за кассы кинотеатра,  стали у проходного подъезда каменного
двухэтажного дома, через него можно было попасть во двор.
     -- Да, -- Мишка полез за папиросами, -- к этой сутолоке привыкнуть надо.
Сразу не разберешься.
     -- Это сегодня, -- ответила Зоя, -- все-таки выходной.
     -- А в обычные дни?
     -- В обычные народу мало. Заняты люди, работают.
     -- Ну а барыги?
     -- Эти-то здесь крутятся.
     Внезапно она замолкла и сжала Мишкину руку:
     -- Смотри.
     Мишка,  прикуривая,  чуть  повернулся  и  увидел  на  другой  стороне
знакомую кепочку-малокозырку и  косую  грязную челку.  Рядом с  банкометом
стоял высокий сутулый человек в мешковатом, неопределенного цвета костюме.
В  нем Костров сразу же узнал того самого "счастливчика",  выигравшего две
тысячи. Они о чем-то говорили, иногда поглядывая в Мишкину сторону.
     "Засуетились,  сволочи, --  внутренне усмехнулся Мишка, --  три куска --
деньги немалые. Посмотрим, что будет дальше". Он бросил спичку, повернулся
к  Зое,  взял ее под руку.  Девушка сразу же прижалась к  нему,  улыбаясь,
игриво и многообещающе.
     -- Товарищ сержант, --  услышал  Костров за  своей  спиной  глуховатый,
официальный голос.  Он  обернулся и  увидел пожилого младшего лейтенанта в
очках и  двух красноармейцев с  винтовками СВТ.  На  рукавах у  них  алели
повязки с белыми буквами КП.
     Патруль.  Мишка похолодел. Вот сейчас он достанет липу, и поведут его
в комендатуру.  Конечно,  там все разъяснится,  выпустят,  но зачем лишние
сложности,  да  еще  на  глазах  этих  двоих?  Тут  ему  в  голову  пришла
невероятная и  дерзкая мысль.  Пришла внезапно,  и  он уже точно знал,  то
будет делать и как.
     -- Документы, -- еще раз устало приказал командир и протянул руку.
     -- Есть,  товарищ младший лейтенант, --  Мишка краем глаза увидел,  что
Зоя  скрылась в  подворотне,  теперь все  было  в  порядке:  между  ним  и
спасительной аркой стоял боец с красивой, но ненадежной винтовкой СВТ.
     Мишка,  оторвав руку от  пилотки,  медленно начал расстегивать карман
гимнастерки,  сделав всего полшага вперед.  Теперь он  стоял как раз между
младшим  лейтенантом и  бойцом.  "Ну, --  внутренне собрался  он, --  давай,
Мишка. Давай".
     Сильным ударом сапога он подсек ноги лейтенанта,  одновременно правой
ударил бойца чуть выше пряжки ремня.  Не оборачиваясь, сбив с ног какую-то
женщину, он бросился в подворотню. За спиной раздалось запоздалое "Стой!",
но он уже был во дворе рядом со спасительным подъездом.
     Зоя открыла дверь и увидела Мишку,  прислонившегося к косяку. Глаза у
него были совсем шалые,  дурные глаза. Костров вошел молча, косо посмотрел
на Зою и сел на сундучок в прихожей.
     -- Ну как ты? -- спросила она.
     -- Как видишь, --  Мишка встал,  пошел в  комнату,  на ходу расстегивая
гимнастерку.
     Зоя пошла вслед за  ним.  Костров сел на  диван,  перебирая на  груди
желтые пуговички со  звездочками,  пальцы его бегали по ним,  как по ладам
баяна, словно он наигрывал одному ему известную мелодию.
     Заскрипела дверь в стене, показалась голова Самохина.
     -- Вы чего? -- спросил он, удивленно глядя на Мишку.
     -- Патруль, -- вздохнула Зоя, -- напоролись, глупо совсем.
     -- Ну и что?
     -- Сбежали.
     -- А они?
     -- Они ничего, -- Мишка встал, расстегнул пояс с тяжелой кобурой. -- Им,
старичкам этим,  салажат ловить,  а не нас.  Знаешь,  Самохин, --  он хитро
прищурился, -- помог нам патруль-то этот. Ох как помог.
     -- Как же так?
     -- А вот так,  зови ребят, расскажу. Зой, ты бы разыскала Игоря, пусть
мне штатское пришлет, завтра опять пойдем в карты играть.




     -- Я понимаю,  понимаю. Но, если честно, ничего не понимаю в специфике
вашей,  только по тону чувствую,  что больной на поправку идет. --  Данилов
пододвинул стул к столу главврача.  Стул противно, по-поросячьи взвизгнул.
Данилов поморщился. -- Когда он сможет говорить, вот что для меня главное.
     -- Как вам сказать, -- врач посмотрел на Данилова, потом перевел взгляд
куда-то  за его спину, --  ожоги.  Сильные ожоги.  Плюс,  конечно,  элемент
симуляции имеет место быть.
     -- Что? -- удивился Данилов.
     -- Имеет место быть, присказка такая, -- врач усмехнулся, -- ждите.
     -- Да поймите вы меня...
     -- Я не бог,  хотя понимаю вас отлично. Вам нужно, чтобы "мотоциклист"
заговорил? Так? Нет, вы мне ответьте.
     -- Так.
     -- Прекрасно, --  врач  вытянул перед глазами руки и  начал внимательно
рассматривать их, -- он не транспортабелен пока.
     -- А это вы к чему?
     -- Возможно,  вы захотите забрать его к  себе.  Возможно,  ваши врачи,
ваши методы...
     -- Доктор, --  сказал Данилов почти  шепотом, --  вы  же  интеллигентный
человек,  о чем вы, доктор? Какие методы? Кто наговорил вам этой ерунды? У
нас работают точно такие же врачи, как и везде. Эх, доктор, доктор.
     Данилов откинулся на  спинку,  и  стул  опять пронзительно взвизгнул.
Главврач опустил руки, помолчал и сказал тихо:
     -- Не раньше чем через пять дней.
     -- Что же делать?  Против науки не попрешь. --  Данилов встал, протянул
врачу руку: -- Значит, буду надеяться.
     -- Надейтесь.
     Прежде чем выйти на  улицу,  Иван Александрович прошел к  комнате,  в
которой лежал "мотоциклист". У дверей дежурил милиционер.
     -- Ну как? -- спросил его Данилов.
     -- Да все так же, товарищ начальник.
     Данилов немного постоял, посмотрел на плотно закрытую дверь палаты и,
козырнув  вытянувшемуся милиционеру,  пошел  на  выход.  Вчера  из  Москвы
прислали данные на "мотоциклиста" -- Виктора Степановича Калугина 1910 года
рождения,   по  профессии  шофера,  уроженца  города  Дмитрова  Московской
области.  В  справке  значилось:  что:  "Калугин  Виктор  Степанович судим
дважды: в 1930 году по статье 166 УК РСФСР и в 1938 году по статье 86"*.
     _______________
          * Статья УК РСФСР введена в действие 1 января 1927 года.

     Итак,  он  судим дважды:  первый раз  за  кражу лошадей,  короче,  за
вульгарное конокрадство,  второй раз -- за браконьерство с отягчающими вину
обстоятельствами.  В общем,  обе судимости слабы.  Настоящим рецидивистом,
судя,  конечно,  по ним,  назвать его нельзя.  Но кто знает,  что стоит за
последней судимостью?  Данилову часто  приходилось сталкиваться с  людьми,
совершавшими убийство и попавшимися на карманной краже. Год отсидел, замел
следы и  вернулся,  а  то главное,  чего он боялся,  осталось нераскрытым.
Возможно,  Калугин пошел пострелять лося  специально,  с  явным намерением
отсидеть свои положенные полгода.  Кто знает.  Конечно,  будь время, можно
было бы поднять прошлые дела,  посмотреть внимательно.  Но не было у  него
этого времени.  Совсем не было.  Ежедневные допросы Дробышевой пока ничего
не  дали.  Она твердо стояла на  своем или действительно ничего не  знала,
что, кстати говоря, Иван Александрович считал самым вероятным.
     Два  дня  они  с  начальником райотдела и  Орловым  прикидывали,  где
приблизительно может находиться база банды,  не просто прикидывали, а даже
проверили все подозрительные места,  но там ничего не было.  Перед глазами
Данилова все  время  стояла  карта  района,  вернее,  той  ее  части,  где
руководила гражданская администрация.  В  полосе дислокации войск тоже все
было проверено.
     Данилов не  заметил,  как  сошел с  тротуара и  зашагал по  мостовой.
Только  скрип  тормозов  за  спиной  вернул  ему  ощущение реальности.  Он
обернулся: в нескольких шагах за его спиной стояла горячая от бега машина.
Шофер открыл было рот,  но,  увидев ромб,  сглотнул, подавился не успевшим
вырваться словом.
     -- Виноват, товарищ комбриг, разрешите проехать.
     -- Ты чего же не дал сигнала?
     -- Да он у меня не работает.
     -- Почему? -- и тут Данилов увидел огромную заплату на радиаторе.
     -- Да вот,  осколком немного покалечило,  а вы,  случаем, не заболели,
товарищ комбриг, может, подвезти?
     -- Все в порядке, проезжай.
     Машина,  прижавшись к тротуару,  объехала Данилова,  шофер еще раз из
окна опасливо покосился на командира милиции в непонятно высоком чине и, с
треском переключив скорости, скрылся за поворотом.
     Улица опять опустела.  Она  была провинциально тихой и  пыльной.  Над
райцентром повисла  жара.  Раскаленный воздух  дрожал  под  поникшими,  со
скрученными листьями  деревьями.  В  такую  погоду  портупея особенно жмет
плечо,  кобура особенно тяжела,  сапоги раскалены,  гимнастерка режет  под
мышками и фуражка давит голову, как обруч.
     В такую погоду не хочется ходить по улицам.  Ничего не хочется,  даже
думать.
     Данилов  снял  фуражку,   вытер  вспотевший  лоб.  Из-за  постоянного
недосыпа  и  чрезмерного количества  папирос  сердце  билось  натуженно  и
неровно, казалось, что кто-то сжал его рукой, и оно пытается освободиться.
Боли не  было,  и  это пугало еще больше.  Приходило непонятное паническое
ощущение.  Справиться с  ним Иван Александрович не мог.  Правда,  врач,  у
которого он  был месяц назад,  объяснил ему,  что подобное ощущение теперь
будет постоянно преследовать его, но разве от этого становилось легче? Как
всякий  волевой человек,  он  мог  почти  всегда спокойно управлять своими
чувствами. Людей абсолютно бесстрашных не существует. Их выдумали писатели
и журналисты. Данилов считал, что храбрость -- это четкое выполнение своего
служебного долга. Он боролся с преступностью, следовательно, просто обязан
был идти на риск ради выполнения задания. Смелость -- это одно из слагаемых
его  Долга перед народом и  партией.  И  это  для него было основным,  все
остальное становилось никому не нужной буффонадой.
     Нет, этот страх, приходивший к нему, был выше его обычного понимания,
выше всего того,  что он  знал по  сей день.  Он  шел не от разума,  не от
понимания  каких-то  вполне  конкретных вещей.  Он  был  абстрактен и  шел
ниоткуда. Страх жил в нем самом, в Данилове, а вот где -- он этого не знал.
     "Ничего,  это пройдет, -- успокаивал он себя, -- высплюсь, курить стану
меньше, и все будет в порядке".
     Иван Александрович свернул к  их  домику,  у  ворот стояла запыленная
"эмка",  значит,  Белов уже приехал.  Данилов вытер ободок фуражки носовым
платком, надел ее и зашагал к калитке.
     Во дворе Быков из ведра поливал Сережу. Лицо у Белова было такое, что
Данилову самому  захотелось стянуть гимнастерку и  подставить потную спину
под холодную колодезную воду.  Он так и сделал,  а потом понял, что именно
этого хотел сегодня с самого утра.
     Иван  Александрович поднялся  на  крыльцо,  стянул  сапоги,  блаженно
пошевелил пальцами босых ног.  О  боли он забыл начисто,  словно у него не
было никакого сердца. Вот ведь история.
     -- Ну, что узнал, Сережа? -- обернулся к Белову.
     -- Мы  с  военным  комендантом  станции  проверили  все  документы  за
последние месяцы -- ничего.
     -- В продпункте был?
     -- Был, все корешки аттестатов поднял, -- Белов развел руками.
     -- Так,  в общем, я знал это, но на всякий случай решил проверить, как
они приезжали в город.
     -- Так вы думаете?..
     -- Просто уверен --  база их  в  соседнем районе.  Только вот в  каком?
Соседних-то три.  А  времени у  нас с тобой нет.  Август.  Последний месяц
лета, стало быть, последние дни, отпущенные нам.
     -- Иван Александрович, -- после паузы сказал Сережа, -- но почему?
     -- Что почему?
     -- Почему так трагично:  последние дни,  последний месяц?  Где логика?
Нас  в  институте учили,  что невозможно определить точные сроки раскрытия
преступления.  Что  это  не  планируется,  что  это  работа сложная.  Вот,
например, в Америке, там все по-другому.
     -- Насчет Америки ты определенно прав,  а  кто тебе лекции в институте
читал по уголовному праву?
     -- Профессор Сколобов.
     -- Жаль, что он у нас не работал.
     -- Где?
     -- В угро,  вот где,  побегал бы опером,  тогда бы провел точную грань
между  теорией и  практикой.  А  лекции читать,  конечно,  спокойнее,  чем
жуликов ловить.  Это точно.  Вполне возможно,  что к концу месяца мы их не
поймаем,  вполне возможно.  Только дело тут  не  в  официальных сроках.  В
другом дело-то.  Я не знаю,  как в Америке их полиция на это смотрит,  а у
нас  главное --  немедленно обезвредить преступника,  чтобы  он  больше зла
людям не смог принести.  Для нас закон давно уже стал категорией не только
юридической,  но и нравственной,  а нравственность --  основа нашего образа
жизни. Так-то. А ты -- профессор...
     -- Я понимаю, -- грустно сказал Белов, -- только...
     -- А никаких "только" быть не должно.  Пришел в  милицию --  живи по ее
законам. --  Данилов встал,  направляясь в дом,  у дверей оглянулся, увидел
расстроенное лицо Сережи. --  Ничего,  все будет хорошо.  Прекрасно, что ты
думаешь об  этом,  спорь сам  с  собой,  еще древние говорили,  что истина
рождается в споре, выражение несколько банальное, но верное.
     До  темноты Иван Александрович просматривал документы,  относящиеся к
делу. Их накопилось много. Протоколы осмотров, акты экспертизы, объяснения
свидетелей,   заявления.  От  самых  разных  людей.  Они  относились  и  к
сегодняшнему  дню,  и  ко  времени  фашистской  оккупации.  Только  теперь
по-настоящему Данилов понял,  кто  такие братья Музыка.  За  каких-то  два
месяца они оставили о себе кровавую память. Удивляло другое: что братья не
ушли вместе со своими хозяевами.  Здесь-то и  напрашивался вполне законный
вопрос:  почему?  На этот счет у него было три предположения.  Первое -- не
успели.  Второе --  оставлены  специально.  Третье --  наименее  вероятное --
остались сами,  пытаясь использовать сложную обстановку для  грабежей.  Но
все же  он  больше склонялся ко  второй версии,  так как она не  только не
исключала третью, но и дополнялась ею.
     В двадцать втором году,  в самый разгар нэпа,  его,  Данилова, друг --
оперативник Алексей Мартынов,  бывший матрос с Балтики, -- вернувшись в МУР
после очередной операции, сказал:
     -- Вот,  Ваня,  скоро,  совсем  скоро  прихлопнем нэп,  остатки  ворья
добьем,  и вернусь я,  ребята,  на флот. Только не на море, нет. В речники
подамся. Там красота, плывешь себе, берега рядом, хоть рукой трогай. Лесом
пахнет,  водой,  с полей медом тянет.  Я уже кое с кем переговорил, найдут
мне работу, ну, конечно, подучусь, речным штурманом стану.
     Он расстегнул пояс, снял кобуру, помолчал, потом продолжал:
     -- Ты бы,  Иван, тоже работу присматривал. Знаешь, когда все кончится,
надо сразу правильную линию в жизни найти.
     Тогда они были совсем молодыми.  Он,  Мартынов, Тыльнер, Зуев. Совсем
молодыми,  твердо верящими в добро.  С того дня прошло двадцать лет,  а он
все еще ловит жуликов.  Алеша Мартынов не стал штурманом,  правда, ушел на
реку -- в бассейновую милицию. Тогда они просто не понимали, что построение
нового общества --  процесс долгий.  Мало уничтожить явное зло,  необходимо
искоренить невидимое,  спрятанное в  глубине человеческой души,  а  на это
время нужно.
     Постепенно опустилась ночь и  принесла долгожданную прохладу.  Где-то
на краю темного неба взрывались и гасли всполохи далекой грозы,  и раскаты
грома канонадой стелились над землей. Ветер стал влажным, и цветы за окном
запахли особенно остро.  Быков с  Беловым уехали.  Данилов сидел в  темной
комнате.  Зажигать свет не хотелось, потому что тогда надо было бы закрыть
окно и опустить маскировочную штору.  Прислонившись головой к раме, он пил
ароматную прохладу,  и ему казалось,  что с каждым новым вздохом-глотком к
нему возвращаются утраченные силы. Постепенно многодневная усталость взяла
свое,  и он задремал.  Сон пришел легкий, невесомый, и в нем была свежесть
ночи,  запах  зелени  и  ожидание  надвигающейся грозы.  И  это  тревожное
ожидание постепенно наполнило его всего и стало основным и главным, и, еще
не проснувшись до конца, он привычной хваткой выдернул из кобуры пистолет,
а когда пришел в себя окончательно, то понял, что в комнате кто-то есть.
     -- Не стреляйте,  пожалуйста,  не стреляйте, -- сказали из темноты, -- я
Кравцов.




     -- Садитесь.  Если у вас есть оружие, положите на стол. Я вынужден вас
задержать, гражданин Кравцов.
     -- Я  пришел сам.  Мне  передала жена  о  вашей встрече.  Я  пришел...
Потому... В общем, я понял, что вам можно верить.
     -- Спасибо, все это чрезвычайно трогательно. Оружие!
     -- Я уже положил его. Сразу же, как вошел.
     -- Я должен задать вам всего один вопрос. Кто убил Ерохина?
     -- Музыка.
     -- Как это случилось?
     -- Я  шел  к  городу,  шел опушкой леса и  видел Ерохина,  он  ехал на
велосипеде,  по моим расчетам, мы должны были встретиться с ним у поворота
на райцентр.
     -- Зачем?
     -- Я не мог больше так жить.  Не мог больше ходить в личине предателя.
Я должен был поговорить с ним.
     -- О чем?
     -- Рассказать  Ерохину  все,   как  было,  назвать  некоторые  детали,
известные только ему. Они, эти детали, наверняка позволили бы поверить ему
мне.
     -- Вы можете обо всем рассказать?
     -- Вы не поймете, вы не знаете...
     -- Так давайте попробуем, возможно, узнав, я пойму.
     -- Хорошо.  Нет...  Нет...  Не зажигайте света, не надо. Или это у вас
профессионально, как в книжках пишут, глаза видеть, руки...
     -- В книжках многое пишут. Не хотите, будем сидеть в темноте.
     -- Хочу, пока хочу. Как мне вас называть?
     -- Иван Александрович.
     -- Да... Да... Вы никогда не поймете этого. Нет ничего страшнее, когда
тебя считают врагом.  Предательство -- это... ну не только черта характера,
это,  если хотите,  профессия.  Да...  Поверьте мне.  Я не желаю вам, да и
никому другому пережить то, что пережил я. Хорошо... Хорошо... По порядку.
Я пришел с финской.  На фронте был сапером. Старшим лейтенантом. Воевал не
хуже других,  но,  видимо, и не лучше... Награжден значком, памятным. Так.
Приехал,  снова дела принял. До меня здесь Малыхин работал, пьяница, очень
плохой  человек.  Работу он  развалил и,  не  сдав  дела,  уехал,  написал
заявление,   что,  мол,  на  Североникель.  Я  принял  дела,  сразу  начал
восстанавливать  все,   но  тут  появилась  статья  Ерохина  в  "Городском
хозяйстве".  Он  о  Малыхине писал,  а  редактор взял  да  везде фамилию и
поправил на мою.  Мол,  что с уехавшего взять, а я рядом, ответить могу. А
время,  помните,  какое было?  Да,  конечно,  вы помните...  Тут комиссия,
ревизия...  Васильев,  наш первый секретарь райкома,  был в  отъезде,  его
замещал Блинов,  человек хороший,  но  новый,  с  учебы к  нам  попал,  не
разобрался, в общем, исключили...
     -- А как Ерохин реагировал на все это?
     -- Он заявление писал на редактора и  в  мою защиту,  но ему тоже чуть
беспринципность не пришили.  Но мы с  ним были всегда не то что бы друзья,
но уважали друг друга.
     -- Это заявление сохранилось?
     -- Безусловно,  на  основании его  потом был  освобожден от  должности
редактор газеты  Авербах.  Именно после  письма Ерохина прислали настоящую
комиссию, разобрались, а тут война.
     -- Что было дальше?
     -- Когда немцы подошли,  меня вызвали в  НКВД и  предложили остаться в
городе.   В  общем,   все  логично,   я  обижен  Советской  властью,  даже
инсценировали, что именно я спас от взрыва городское водоснабжение.
     -- С кем вы поддерживали связь?
     -- Только с Васильевым и Котовым.
     -- Котов -- это начальник НКВД?
     -- Да.
     -- Вы знаете, что он погиб?
     -- Да,  знаю.  Он  шел ко  мне.  Перед этим ночью ко  мне домой пришел
Васильев, он приказал спасти от взрыва город.
     -- Вы выполнили приказ?
     -- Как видите.
     -- Один?
     -- Нет, у меня была группа, три человека, они погибли в перестрелке, а
меня ранили. Добрался до дома. Немцы уже бежали, и меня начали разыскивать
как врага, тут я узнал, что Котов погиб, а отряд ушел на запад.
     -- Почему вы не явились в органы?
     -- Как предатель я  был бы немедленно расстрелян.  А мне жить хочется,
тем более что Васильев сказал, что меня восстановили в партии.
     -- Хорошо, о вашей деятельности я уже запросил отряд Васильева.
     -- Правда?.. Вы говорите правду?..
     -- Я  всегда говорю правду,  во  всяком случае,  стараюсь это  делать.
Расскажите об убийстве Ерохина подробно.
     -- Я  увидел его,  он ехал на велосипеде,  и  побежал,  чтобы успеть к
месту встречи.  Вдруг раздался выстрел.  Я обернулся и увидел,  что Ерохин
лежит, из кустов выскочил человек...
     -- Вы узнали его?
     -- Потом да, когда встретил.
     -- Кто это был?
     -- Бронислав Музыка, бывший начальник полиции.
     -- Что вы сделали?
     -- А что мне оставалось? Если бы меня увидели рядом с убитым, то и это
приписали бы  мне  как  врагу.  Я  решил  убить Музыку,  полез в  карман и
вспомнил, что забыл пистолет на пасеке.
     -- Где?
     -- Я  скрывался на  пасеке,  здесь,  недалеко,  у  своего  двоюродного
брата-инвалида.
     -- Понятно. Что дальше?
     -- Музыку я все равно встретил. На опушке. Он увидел меня и засмеялся.
Не успел,  мол, сказал, а, бургомистр? А я успел, рассчитался за тебя. Так
всегда, пока вы, фрайера, дергаетесь, деловые в цвет попадают.
     -- Вы точно передали разговор?
     -- С  жаргоном этим?  Потом он меня к  ним звал.  Мол,  говорит,  один
пропадешь, а с нами и погуляешь, и поживешь хорошо.
     -- Звал с собой?
     -- Да.  Но я отказался,  тогда он мне сказал:  "Надумаешь,  приходи на
кирпичный завод к  Банину,  сторожу,  я его предупрежу,  он тебя ко мне на
дрезине доставит".
     -- На чем?
     -- На дрезине.
     -- Что дальше?
     -- Я  испугался его откровенности,  он зверь,  вы же слышали о  нем?..
Тогда я ему обещал, что приду точно, только, мол, возьму ценности.
     Он засмеялся и  предупредил,  чтобы я не опаздывал и,  если попадусь,
чтобы лучше стрелялся сразу, не ждал, пока коммунисты к стенке поставят.
     -- Что означают его слова "на дрезине"?
     -- От  кирпичного завода идет  узкоколейка,  четыре километра прямо  к
торфоразработкам, они находятся на территории соседнего района.
     -- Так...  Так...  Пока все, я вам верю, но до прихода подтверждения я
вынужден задержать вас.
     -- Я понимаю.




     Он  закрыл окно  и  опустил штору.  Сразу в  комнате стало невыносимо
темно. Темно и тревожно. Ощущение это длилось всего несколько секунд, пока
он не зажег лампу. Даже крохотный поначалу огонь заставил его зажмуриться,
таким ярким и резким показался он после темноты.  Данилов прибавил фитиль,
и комната сразу же наполнилась слабоватым,  колеблющимся светом. Теперь он
мог осмотреться.  Первое, что он увидел, -- пистолет ФН, пятнадцатизарядный
девятимиллиметровый пистолет,  лежащий на  столе.  Иван Александрович взял
его,  вынул магазин,  передернул затвор,  патронник был  пуст.  Пятнадцать
тупоголовых,   крупных,  как  орехи,  пуль  лежали  в  обойме.  Теперь  он
окончательно верил Кравцову. Враги всегда досылают патрон в ствол. Всегда,
потому что им нужно стрелять,  и желательно первым. Данилов сунул пистолет
в  сумку и  только тогда как  следует поглядел на  Кравцова,  до  этого он
следил за  ним боковым зрением,  на  всякий случай,  по привычке улавливая
только движения.
     За  столом сидел человек с  худым лицом,  чуть прищуренными от  света
лампы глазами.  Он был худ и потому скуласт,  седые,  чуть вьющиеся волосы
падали на лоб.  Иван Александрович сразу заметил, что инженер давно не был
в парикмахерской, стригли его ножницами, дома, и делали это неумело.
     -- Пойдемте, -- сказал Данилов.
     Кравцов встал,  и только теперь Иван Александрович понял,  до чего он
худ.
     -- Вы плохо ели все время?
     -- Нет, продукты были, это нервы, я почти не спал и не мог есть.
     Да,  этот человек мало похож на  преступника.  Их  обычно не  терзают
угрызения совести,  они хорошо спят,  да  и  аппетит у  них отменный.  Это
вполне естественно,  потому что их  жизненное кредо состоит всего из  трех
основных компонентов:  деньги, бабы, выпивка. Он вспомнил, как в тридцатом
году налетчик Козлов по  кличке Мишка Рябой сказал ему  доверительно:  "Я,
гражданин начальник, ем только в тюрьме, на воле я закусываю".
     Данилов пропустил задержанного вперед,  нажал  на  кнопку фонаря,  на
секунду освещая крутые ступеньки крыльца.  Начал  накрапывать дождь,  пока
еще совсем редкий,  но капли были крупными и падали тяжело,  звонко. Гроза
приближалась к  городу,  и  всполохи ее  вырывали из мрака дома,  деревья,
заборы.  Они быстро шли по  дощатому тротуару,  податливо проваливающемуся
под ногами.
     -- Если бы не война, --  вдруг сказал Кравцов, -- я бы к следующему году
все улицы заасфальтировал.
     Данилов молчал.
     -- Не верите? --  спросил Кравцов. -- Мне уже деньги выделили, механизмы
обещали подбросить. Не верите?
     -- Верю и верю в то, что именно вы все это сделаете сразу после войны.
     -- Эх, ваши бы слова да к богу в уши...
     Дождь настиг их у дверей райотдела. Данилов пропустил Кравцова вперед
и сразу увидел,  что тот как будто стал меньше, словно ему подрезали ноги.
По  полутемному коридору они дошли до  кабинета Орлова и  мимо удивленного
дежурного прошли прямо к двери.
     Орлов сидел за столом,  положив голову на руки,  и,  видимо,  дремал.
Услышав скрип двери,  он  поднял голову,  провел ладонью по  лицу,  словно
стирал с него бессонницу, усталость, нервное напряжение последних дней.
     -- Это ты, Данилов... -- Внезапно он увидел Кравцова, хищно прищурился,
узнавая, потом включил рефлектор, направив свет на вошедшего. -- Кравцов!
     Орлов вскочил из-за стола,  словно хотел дотронуться до него, ощутить
реальность плоти и успокоиться.
     -- Где взял? -- повернулся он к Данилову.
     -- Сам пришел.
     -- С повинной?
     -- А ему, мне кажется, виниться не в чем.
     -- Ты это брось,  Данилов!  Слышишь! Брось! Ты кого под защиту берешь?
А? Немецкого холуя, врага! Перерожденца защищаешь?
     -- Орлов, Орлов. Ну где ты таких слов набрался?
     -- Каких?
     -- Удобных на  все случаи жизни.  Закрылся ими,  как щитом,  и  всегда
прав.  Здесь другое дело,  совсем другое.  Кстати, мне от Виктора Кузьмича
ничего нет?
     -- Час назад пришло донесение, работают с ним.
     -- Ну вот, давай подождем. Как передадут, тогда и решение примем.
     В дверь постучали.
     -- Войдите, -- крикнул Орлов.
     Вошел сержант и,  покосившись на Данилова и Кравцова, положил на стол
начальника папку.
     -- Разрешите идти?
     -- Свободен, --  Орлов вынул из  папки лист  бумаги и  начал читать его
внимательно  и  долго,   потом  опустил  его,  постоял,  словно  обдумывая
прочитанное,  и вновь поднес к глазам.  Потом долго, с недоумением смотрел
на Кравцова, протягивая бумагу Данилову.


                      "ДАНИЛОВУ, ОРЛОВУ, ДОНЕСЕНИЕ"

     На  наш  запрос  командир партизанского отряда  "За  Родину",  бывший
первый секретарь райкома ВКП(б) тов.  Васильев сообщил:  "Тов.  Кравцов из
партии исключен неправильно,  решение о его восстановлении получено.  Тов.
Кравцов работал бургомистром по моему заданию, проявил мужество и героизм,
спас город от взрыва.  Представлен к правительственной награде,  которая и
поступила к нам в отряд.  Поздравляю тов.  Кравцова с награждением орденом
"Знак Почета". Орденский знак и документы переправлю в город.

                                                                 Васильев.
                                    Верно: майор госбезопасности Королев".


     -- Читайте, -- Данилов протянул шифровку Кравцову, -- читайте и помните,
что этот запрос на моем месте послал бы каждый. Я не отрицаю, разное было,
но все равно людям надо верить, только тогда они поверят вам.
     Но Кравцов не слушал его, он плакал.
     -- Тихонова ко мне, -- приказал, открыв дверь, Орлов.
     Через несколько минут в кабинет вошел его заместитель Тихонов.
     -- Вот  что,   Борис  Петрович,  немедленно  распорядитесь  прекратить
розыски Кравцова.
     -- Бургомистра?
     -- Нет никакого бургомистра,  ошибка это. Был наш товарищ, выполнявший
задание.
     -- А основание?
     -- Шифровка из Москвы.
     -- Есть.
     -- Немедленно.
     -- Есть.


     Когда Тихонов ушел, Орлов подошел к Кравцову, приподнял его со стула:
     -- Ну,  брось, брось мокроту-то разводить, ведь не баба ты. Такое дело
для людей сделал... Эх, интеллигенция, интеллигенция. Нет в вас твердости.
Все на  истериках,  даже подвиги.  Ну что с  ним делать,  Данилов,  как ты
думаешь?
     -- Товарищ Кравцов,  успокойтесь, выпейте воды, напишите подробно все,
о чем вы мне рассказывали, особенно о кирпичном заводе. Ну же, ну...
     -- Я сделаю, а потом, потом я могу идти домой?
     -- Пока нет. Еще пару дней для всех вы бургомистр Кравцов. Да, кстати,
возьмите ваше оружие, я думаю, оно вам пригодится, и очень скоро.
     -- Я его провожу, -- сказал Орлов, он обнял инженера за плечи и повел к
дверям, -- сейчас напишешь, поешь, поспишь, -- ласково, как ребенку, говорил
он ему.
     Уже выйдя из кабинета, Кравцов повернул заплаканное лицо:
     -- Спасибо вам, товарищи, спасибо. Я сегодня словно заново родился.
     Орлов вернулся минут через двадцать,  посмотрел на  Данилова,  развел
руками:
     -- Ну, Александрыч, ты даешь. Как ты вышел-то на него?
     -- А чего проще.  Я все показания о нем прочел.  Смотрю,  пособник,  а
крови на нем нет.  Потом газетку достал со статьей Ерохина. Там его ругают
сильно,  а он в это время на финской мерз.  Ну а потом мне его жена многое
рассказала.
     -- Это когда ты к ней ночью бегал?
     -- Знаешь?
     -- Не сердись, служба такая.
     -- А я не сержусь, понимаю.
     -- Что ты о заводе говорил-то?
     -- Неси карту, сейчас покажу.


                              МОСКВА. Август

     Начальник  МУРа  внимательно прочитал  рапорт  Муравьева.  Подчеркнул
красным  карандашом то  место,  где  говорилось о  столкновении Кострова с
патрулем,  и написал наискось:  "Тов.  Парамонову.  Муравьеву поставить на
вид. Думать надо". Действительно, глупо начинать операцию, не предусмотрев
такой  мелочи.  Конечно,  ничего страшного не  случилось,  даже  наоборот,
версия Кострова в глазах "игроков" стала еще более прочной,  да и вел себя
Мишка,  конечно,  правильно,  четко сориентировавшись в обстановке. Но все
равно  Муравьеву надо  указать.  Пусть учится,  как  следует учится.  Быть
настоящим оперативником совсем не  значит стрелять хорошо да  задерживать.
Вон Муштаков работает, как шахматист, психологию изучает. Но тем не менее,
понимая достоинство Муштакова,  начальник все равно ценил в  сыске элемент
риска,  силы,  напора.  Он  пришел в  розыск в  те далекие времена,  когда
смелость  и  хладнокровие были  самыми  главными качествами агентов  угро,
когда не было никакой техники,  кроме наганов,  а эксперты в лучшем случае
могли установить время наступления смерти.
     Отложив рапорт Муравьева,  он  ознакомился с  бумагой,  присланной из
отделения  Муштакова,   ознакомился  и  еще  раз  удивился  необыкновенной
четкости и организованности этого человека. По данным наружного наблюдения
Муштакову удалось  установить,  что  "сутулый" был  неким  Фоминым Сергеем
Сергеевичем,  крупным мошенником и скупщиком золота.  Оперативными данными
подтверждалось,  что именно с  ним и  был связан Володя Гомельский.  Таким
образом, пока все развивалось точно по плану.
     На столе звякнул внутренний телефон.
     -- Да.
     -- Товарищ начальник, -- доложил Осетров, -- донесение от Данилова.
     -- Давай.


     "НАЧАЛЬНИКУ МУРа.                                        СРОЧНО!

                        С П Е Ц С О О Б Щ Е Н И Е

     Совместными усилиями  с  органами  на  местах  нами  обнаружена  база
бандгруппы Музыки --  "ювелиров".  Вступив в контакт с подразделением войск
по  охране тыла действующей Красной Армии,  готовим войсковую операцию,  о
результатах доложу по выполнении.

                                                                 Данилов".


     "Молодец,  вот молодец!  Как всегда, не торопясь, но точно в срок". В
спецсообщении не было никаких подробностей,  но начальник знал точно,  что
база  банды  блокирована,  что  ее  участники  находятся  под  пристальным
наблюдением и  что взяты они будут с  наименьшими потерями и,  желательно,
живыми. Начальник поднял телефонную трубку:
     -- Муравьева ко мне.
     Игорь появился минут через десять. Вошел, доложил по форме, вытянулся
у порога.
     -- Что стоишь?  Вырасти хочешь?  Хватит уже,  эко вымахал. Садись. Ну,
чем порадуешь?
     -- Жду данных.
     -- Жди, а вот Данилов вышел на банду, брать ее будет.
     -- Вышел? -- обрадованно спросил Игорь.
     -- Вышел.  Но  это ничего не значит,  ты свое дело делай.  Гомельского
хоть из-под земли, а представь мне.
     -- Вы так говорите, товарищ начальник, будто я ничего не делаю.
     -- Если бы ничего не делал, я бы тебя давно уже из угрозыска уволил. А
дело я с тебя требую, на то я и начальник. Где Костров?
     -- Гуляет по рынку.
     -- Один или с Зоей?
     -- Один.
     -- Страхуете его?
     -- Тремя группами.
     -- Серьезно.  Прямо как коронованную особу. И долго он с бытом Тишинки
знакомиться собирается?
     -- Это как повезет.
     -- Ох и смел ты, Муравьев, не по чину смел.
     -- А у меня другого выхода нет.
     -- Что ты думаешь делать дальше?
     -- Хочу туда поехать.
     -- Не надо.  Ты операцией руководи. Получай данные и решения принимай.
Помни,  что ты не просто старший уполномоченный,  а руководитель операции.
Так-то. Привыкай. Руководить -- наука трудная, если делать это как следует.
     И  опять  зазвонил телефон.  Начальник снял  трубку,  молча выслушал,
потом поманил пальцем Муравьева:
     -- Это тебя.
     -- Меня? -- удивился Игорь.
     Начальник протянул ему трубку.
     -- Игорь Сергеевич, -- голос Муштакова звучал приглушенно, -- мне только
что  передали:  Костров  находится в  пивной  на  углу  Большого и  Малого
Кондратьевских переулков, только что к нему подошел Фомин.




     Костюм на нем был шоколадного цвета, с чуть заметной клеточкой. Брюки
что  надо,  тридцать сантиметров,  рубашка  из  крученого шелка,  галстук.
Особенно    хороши    оказались   ботинки:    тупоносые,    простроченные,
темно-вишневые,  ну  и,  конечно,  буклевая  кепка-лондонка.  Вещи  привез
Муравьев,  их  ему  незаметно передала  Рита.  Костюм  этот  Мишка  шил  в
сороковом году,  вернувшись из экспедиции,  первый его костюм,  на честные
деньги "построенный", ну а кепка старая. Носил ее еще вор Костров.
     Все,  что  надо,  переложил Мишка в  карман.  Нож в  брюки,  пистолет
засунул за пояс сбоку. Хорош мальчишечка. Ох, хорош.
     Теперь  по  переулку Мишка  шел  спокойно.  День  будний был,  народу
немного,  не  то что в  прошлый раз.  Но наметанным взглядом Костров сразу
определил:  крутится кое-кто здесь, ох, крутится. Выросший в блатном мире,
с детства познавший его законы.  Мишка безошибочно научился отличать своих
бывших "коллег" от нормальных людей.
     На углу Грузинской сидела старуха,  торгующая семечками.  Мишка хотел
было  купить  стакан,  да  раздумал.  Новое  обличье  удачливого налетчика
накладывало свои  отпечатки,  он  должен был  теперь соизмерять поступки в
соответствии со своей "воровской профессией".  "Солидный блатной" не может
себе позволить того, что разрешает какая-то мелкота. Вот папиросы он купил
у  инвалида  с  пропитым лицом,  за  тридцатку пачку  "Казбека".  Инвалид,
протягивая пачку, внимательно поглядел на Мишку.
     -- На мне нарисовано чего или как? -- спросил Костров.
     -- А что, глянуть нельзя, вроде новый человек...
     -- Ты   гляди-то   осторожно, --   Мишка  распечатал  пачку,   постучал
мундштуком папиросы по крышке. --  Гляди осторожно, -- он улыбнулся, блеснув
золотой коронкой, --  а  то  вполне  можно  тебе  сделать полное  солнечное
затмение.
     -- Ты чего это? Чего? -- инвалид попятился.
     -- А ничего.  Знаю я  вас,  убогих.  Сам на костыле,  а  к куму раньше
других добегаешь.
     Он повернулся и пошел. Вдоль трамвайных путей к Курбатовской площади.
День выдался нежаркий,  иначе бы  пропал он  в  своем шоколадном костюме и
кепке.  Но  небо заволокло тучами,  собирался дождик,  да и  вообще дело к
осени шло.  "Скорей бы, --  думал Мишка, --  кончить бы  это дело да Ритку с
ребенком повидать".  Вот  ведь как  получается:  сел  на  трамвай и  через
полчаса дома, да никак нельзя ему это делать.
     Правда,  Данилов, прощаясь, обещал, что выхлопочет ему отпуск, а Иван
никогда не  врет.  Кремень-мужик:  сказал --  сделал.  Тем более ему теперь
полегче,  так  как перевели Мишку в  истребительный батальон НКВД,  а  это
вроде в его системе.  Мишка вспомнил о Данилове, и ему стало тревожно: зря
он уехал из райцентра. Там, видно, дела веселые начались, не то что здесь,
гуляй по  улице да  на  баб глазей.  И  в  том тяжелом деле ему захотелось
непременно быть рядом с Даниловым,  а не здесь,  среди тишинской шпаны. Но
Иван просил его найти Гомельского,  а он,  Костров,  обещал, а раз обещал,
значит, найдет.
     Володю Гомельского Мишка знал давно,  в  тридцать четвертом они  даже
сидели  в  одном  лагере  на  севере.  Володя  человек  был  не  злой,  но
чрезвычайно ушлый, он даже в лагере ухитрился скупать золотые коронки. Как
он это делал,  никому не ведомо,  но важен факт -- делал. Отношения у них с
Мишкой всегда были нормальными,  и  пару раз  Володя взял у  него кое-что,
правда, мелочь. Золото Мишка не любил, всегда предпочитал наличные.
     Так, задумавшись, он шел по знакомым переулкам мимо старых деревянных
домов,  мимо палисадников и акаций. Мишка думал о прошлом, в которое нет и
никогда не будет возврата, о новой своей жизни и о новых друзьях.
     Он  и  не  заметил,  как вновь оказался в  Большом Кондратьевском.  И
только здесь понял,  что  за  два  часа  никого не  встретил,  не  увидал.
Воспоминания прошлого еще жили с  ним совсем рядом,  и вернуться в него он
мог только в памяти,  в реальной жизни пути назад не было. Ну что ж, сыщик
из него получился никудышный,  хотя,  впрочем,  может быть, те, кого он не
увидел, увидели его.
     Мишка не торопясь огляделся,  достал папиросу. Что-то все же ему было
здесь  неуютно.   Год  фронтовой,   разведрота  приучили  его  чувствовать
опасность кожей.  Нет,  что-то  здесь не  так.  Он достал спички и  словно
случайно уронил коробок, наклоняясь за ним, незаметно посмотрел назад. Вот
она,  рожа прыщавая в малокозырочке.  Так и есть,  топает за ним,  глаз не
спускает.
     "Шакал, -- подумал Мишка, -- ему бы падаль жрать. Присосался к кому-то,
служит честно за блатной "авторитет",  за водку,  за денежки, за то, чтобы
во дворе пацаны со страхом и уважением на него глядели".
     Он поднял коробок,  чиркнув спичкой,  прикурил папиросу.  Что ж, пора
создать им условия для встречи. Пора. Мишка усмехнулся внутренне и толкнул
дощатую облезлую дверь пивной.
     В лицо ударил душный застоявшийся запах табачного перегара,  алкоголя
и  пива.  В маленьком зале уместилось шесть столиков,  покрытых несвежими,
потерявшими цвет  клеенками.  За  стойкой,  занимавшей всю  стену,  стояла
могучая блондинка с  необъятным бюстом,  похожая на борца-тяжеловеса.  Она
равнодушно взглянула на  вошедшего,  взяла перевернутую вверх дном кружку,
поставила ее под кран.
     -- А может, я не пью пива, -- усмехнулся Костров.
     -- Тогда сюда и ходить незачем.
     -- Может, я шампанское пью.
     -- А по мне хоть "Шартрез",  не хочешь пива, другие выпьют, а с такими
запросами в "Гранд-отель" ходить надо.
     -- Ладно уж, что пожрать есть?
     -- Сюда обедать не ходят, по нынешним временам жрать дома надо.
     Мишка  поглядел на  стойку.  За  засиженным мухами  стеклом сиротливо
приткнулись несколько  тарелочек  с  кусками  ржавой  селедки,  обложенной
кружочками вареной картошки.
     -- Ну ладно, пару пива, селедочку, а если... -- Мишка подмигнул.
     Буфетчица внимательно оглядела его,  подумала. Костров видел, что она
внутренне боролась с собой,  но,  видимо,  профессиональная интуиция взяла
верх,  она  поняла,  что  этот  молодой пижон никак не  может причинить ей
вреда.  Да и вообще, видать, паренек тертый, много таких забегали к ней, а
потом исчезали бесследно. Чем они занимались, она не знала, да и не хотела
знать,  у нее своих забот хватало. Точно, из тех этот симпатичный паренек.
Вон улыбается как, а золотые коронки поблескивают.
     -- Ладно, --  буфетчица улыбнулась,  показав целый  набор металлических
зубов, -- налью. Сколько?
     "Как укусит -- полруки нет", -- подумал Мишка и ответил как положено:
     -- К кружечке прицеп -- сто грамм, а кружечек-то две.
     -- Ишь, --  улыбнулась  буфетчица  еще  шире, --  все  понимаешь. --  Она
наклонилась под  стойку и  поставила перед  Костровым граненый стакан,  до
краев наполненный водкой.
     -- Бери и садись.
     Мишка полез в  карман,  положил на  стойку четыре радужные тридцатки,
потом подумал и добавил еще одну.
     И  пока он  шел к  пустому столику,  буфетчица глядела ему в  спину и
думала,  что  кому-то  привалило вот  счастье,  попался такой симпатичный,
щедрый,  и,  видать,  деловой парень,  а  она  который год живет со  своим
пьяницей Лешкой, которого даже в армию не взяли, так отравил себя водкой.
     Мишка сел за  столик в  самом углу,  спиной к  стене,  и  внимательно
оглядел пивную.  За соседним столом удобно устроилась компания здоровенных
мужиков в  темных костюмах,  они тихо переговаривались,  не  обращая ни на
кого внимания,  только один из них,  седоватый, коротко стриженный, поймав
его взгляд, чуть заметно подмигнул и почесал щеку.
     "Наши", --  понял Костров,  и  ему  сразу же  стало легко и  спокойно.
Теперь здесь он был не один. Ребята из МУРа, его друзья и друзья Данилова,
были рядом,  и  он чувствовал свое единение с ними,  и от этого ощущения к
нему  приходила неведомая ранее  сила.  Пускай вся  блатная кодла  Тишинки
придет сюда.  Пускай!  Он как на фронте, с ним рядом товарищи по оружию, и
они сильнее всех, потому что именно они защищают правду.
     Мишка  сел  поудобнее  и  выпил  полстакана,   потом  сдул  с  кружки
белоснежную шапку и с наслаждением потянул пиво. Водка теплом разлилась по
телу,  и  ему  стало совсем хорошо.  Шум  пивной долетал до  него  морским
прибоем,  то накрывая его,  то вновь откатываясь. Иногда он слышал обрывки
фраз,  чей-то смех. На какое-то время ему показалось, что войны нет вовсе,
а сидит он просто так,  в мирном сорок втором,  шел по улице да и заглянул
сюда.  Имеет же мужчина право отдохнуть?  Но постепенно первый хмель начал
проходить.  Так с ним и раньше бывало.  Чуть ударит в голову,  а потом пей
сколько влезет,  и  ничего.  Мишка решил заказать еще  пива и  совсем было
поднялся из-за стола.
     У  буфета стоял юркий паренек в  кепочке-малокозырке.  Вот  он  ловко
захватил  двумя  руками  четыре  кружки  пива  и  аккуратно,   старясь  не
расплескать, направился к Мишкиному столу.
     -- Свободно? -- Не дожидаясь ответа, он грохнул кружки на стол и присел
осторожно, словно кот.
     -- А может,  у меня занято?  Может, я подругу жду, к примеру, -- Мишка,
прищурившись, в упор поглядел на парня, -- тогда как? А?
     -- Тогда я  уйду,  ты  чего,  уйду  я. --  Парень отодвинулся вместе со
стулом.
     -- Ладно уж,  сиди, -- Мишка полез в карман, вытащил тридцатку. -- Ну, в
железку зарядим.
     -- С тобой-то? С тобой пусть другие играют.
     -- По маленькой, чтоб время провести.
     -- Не буду.
     -- Не  знаешь  ты  закона,  сявка.  Когда  тебе  деловой говорит,  все
исполнять надо.  Запомни:  в  блатную жизнь вход рупь стоит,  вошел туда --
исполняй закон, тогда в авторитете ходить будешь.
     -- Так я всегда. Как кликуха-то твоя будет? Может, я слышал?
     -- Червонец я. Мишка Червонец.
     -- Как же, --  в  голосе парня послышались уважительные нотки, --  много
слышал от старших. Говорили, что вы по самому краю пошли.
     -- Говорили, --  Мишка выплеснул в  рот  остатки водки,  лениво пожевал
картошку, --  они  много чего говорят.  Сами падаль жрут,  а  нам завидуют.
Значит,  так, -- он вынул из кармана скомканные деньги, -- организуй выпить,
закуску, ну пива, конечно.
     -- Это мы  в  момент,  прямо сейчас. --  Парень подскочил к  стойке,  о
чем-то зашептался с  буфетчицей,  показывая на Мишку.  Минуты через две он
вернулся, присел у стола: -- Сейчас все будет в лучшем виде.
     -- В компанию примете? -- спросил кто-то.
     Мишка поднял глаза и увидел сутулого.
     -- Садись.
     -- Спасибо. Как там. Малышка?
     -- Все сейчас принесут, Сергей Сергеевич, вот Червонец гуляет.
     -- Ну ладно, потом я отвечу. Здорово, Михаил. Не признаешь?
     -- Теперь я тебя, Фомин, признал. А тогда нет, больно исхудал ты, что,
чахотка бьет?
     -- Она.  Врачи говорят:  питаться лучше надо да не нервничать.  Да где
там...  Каждую копейку горбом выбиваешь,  прямо чистый лесоповал. --  Фомин
вздохнул, потянулся к кружке.
     -- Что-то  я  тебя на  повале-то  не видел, --  усмехнулся Мишка, --  ты
больше в нарядчиках придуривался.
     -- Кто как может, Миша, кому какая жизненная линия.
     -- А что ты меня пасешь,  чего твои сопляки за мной бегают?  Может, ты
для МУРа стараешься? А?
     -- Ты, Миша, меня за стукача держал когда разве? Нет. Мне мальчики мои
сказали,  что есть у  тебя золотишко.  Вот я  прицениться и хотел.  Может,
сторгуемся?
     -- Может.
     -- Так покажи.
     -- Прямо здесь? -- насмешливо спросил Костров.
     -- Зачем здесь, можем выйти.
     -- Золото есть, и камни есть, только я им цену знаю.
     -- Про цену сейчас разговора нет.  Слушок прошел,  будто ты с  каэрами
спутался, у Резаного в банде был.
     -- Слушай меня внимательно, Фомин, -- твердо сказал Мишка, -- я сейчас и
тебя,  и  твою  шестерку  шлепну  и  уйду, --  он  выдернул из-под  пиджака
пистолет, -- на мне крови много, чуть больше, чуть меньше -- роли не играет.
     -- Ты, Миша, примус спрячь. Ты меня знаешь, а я тебя. Живи как хочешь,
я  тебе не судья,  я  о  другом:  есть товар --  возьму.  Нет --  разошлись.
Годится?
     -- Годится. --  Мишка  сунул  пистолет в  карман,  огляделся и  вытащил
кожаный мешочек. --  Гляди, Сергей, вот что имеем. -- Он вытряхнул на ладонь
осыпь.
     Фомин  весь  подался вперед,  стараясь получше рассмотреть украшение.
Мишка подержал ее немного и опять положил в мешочек.
     -- Большой цены вещь, -- хрипло сказал Фомин, -- у меня таких денег нет.
     -- Это точно. -- Мишка покосился на пацана, услужливо расставляющего на
столе закуску и водку. -- Мне клиент с копейкой нужен. Есть у тебя такой?
     -- Найдем.
     -- Только ты помни: я к любому не пойду. Что за человек?
     -- Человек тебе хорошо известный. Володя Гомельский.
     -- Годится, --  равнодушно ответил Мишка.  Ох, если бы кто-нибудь знал,
чего стоило ему  это равнодушие!  Ему хотелось кричать от  радости,  петь,
расцеловать всех,  кто сидит здесь, в пивной, он даже глаза опустил, чтобы
Фомин, не дай бог, не прочитал бы в них эту его радость.
     -- Ну давай, --  Мишка поднял стакан, --  выпьем, Серега, за жизнь нашу,
копеечную жизнь.
     -- Давай, -- Фомин протянул стакан, чокнулся, -- только копеечная она не
для всех. Ты вот...
     -- Давай пей, --  Мишка выпил стакан залпом,  сморщился, запил пивом. --
Ох, хорошо!
     -- Ты,  Мишка, --  наклонился к  нему  Фомин, --  скажи  мне,  какой мне
интерес выйдет?  Я тебя с Володей сведу,  ты ему камни,  он тебе деньги, а
мне?
     -- Тебе, --  Мишка  задумчиво повертел в  руках  стакан, --  польза тебе
будет. --  Он сунул руку в карман,  увидел, как беспокойно забегали глаза у
Фомина.
     -- Не бойся,  вот, --  он  положил на стол две золотые десятки, --  бери
аванс. После дела еще три.
     -- Широкий ты парень, Червонец, люблю тебя, как брата люблю.
     -- Это потом. Где Володю увижу?
     -- Сегодня в семь. Как найти тебя? Здесь?
     -- Нет.  Я  в  одном и  том  же  месте появляться не  люблю.  Сквер на
Миусской знаешь?
     -- Знаю.
     -- Там площадка детская есть,  вот на ней буду в песочек играться. Ну,
гуляйте, а я пойду.
     -- К своей?
     -- Ага.
     -- Хорошая баба?
     -- Ничего, наша, верная.
     -- Так в семь?
     -- Точно.  Только скажи Володе,  что я  на  Тишинке этим заниматься не
буду.  Пусть другое место ищет.  Когда мы с  ним дело уладим,  я  тебе три
червонца отдам,  да и  по мелочи кое-что у меня есть,  на это у тебя денег
хватит.  Мне надо в  Ташкент подаваться,  а  то климат у  вас тут для меня
неподходящий. -- Мишка встал, кивнул Фомину и вышел из пивной.




     Он  бежал по  коридору мимо сотрудников,  изумленно оглядывающихся на
него.  Остановился он  только у  двери приемной,  толкнул ее  и,  переводя
дыхание, спросил у удивленного Осетрова:
     -- Где?
     -- Занят.
     -- Доложи, срочно.
     Осетров из-за очков внимательно посмотрел на Игоря и,  видимо, понял,
что просто так человек из бригады Данилова не ворвется в  приемную в таком
виде.
     -- Подожди.
     Он скрылся за дверью кабинета и сразу же появился обратно:
     -- Ждет.
     Игорь рванул дверь и,  не глядя, не узнавая тех, кто сидел в кабинете
начальника, почти крикнул:
     -- Есть Гомельский!
     -- Что, -- начальник вскочил, -- где?
     -- Через два часа будет у Мишки на квартире.
     Только теперь Игорь смог разглядеть сидящих за столом людей. Это были
Муштаков, Парамонов, Серебровский.
     -- Садись, --    приказал   начальник. --    Продолжай, --    кивнул   он
Серебровскому.
     -- Из  пивной Фомин, --  Серебровский,  чуть усмехнувшись,  поглядел на
Игоря, --  поехал в  Первый Казачий переулок,  зашел в  дом три,  во дворе.
Дальше мы его не повели, боялись расшифроваться, пробыл там минут десять и
поехал к себе на Маросейку,  адрес есть в деле. Один из сотрудников следил
за ним,  а другие остались в Казачьем.  Проверкой установлено,  что в доме
три, квартира два, у некоей Силиной, гримерши Еврейского театра, проживает
заслуженный артист БССР Сахаровский Владимир Георгиевич,  эвакуировавшийся
из Минска и работающий во фронтовой актерской бригаде.  После предъявления
фотографии Гомельского домоуправу оказалось,  что он и  Сахаровский одно и
то  же  лицо.  В  18.30 Фомин вышел из дома и  поехал на Миусскую.  Там он
встретился с  Костровым,  поговорили они минут десять и разошлись.  Фомину
удалось  остановить машину-полуторку  и  уговорить  шофера.  Номер  машины
МА-17-47. Шофер допрошен. Фомин приехал в Казачий и пока находится там.
     -- Все? -- спросил начальник.
     -- Пока все, смотрим.
     -- Что у тебя, Муравьев?
     -- Зоя сообщила, что Гомельский будет у них в десять.
     Начальник взглянул на часы:
     -- Через два часа, --  он помолчал,  думая.  А подумать было о чем. Как
поступить?  Брать Фомина и  Гомельского в  Казачьем или на квартире у Зои?
Как поступить?
     -- Какие мнения?
     -- Разрешите, --  Муштаков встал, -- Фомин и Гомельский под наблюдением,
уйти не  смогут,  мы блокировали переулок.  Мне думается,  их надо брать у
Зои.
     -- Почему?
     -- Мне кажется, они не те люди, чтобы заплатить такие огромные деньги.
Помните,  Гомельский занимался "разгонами"?  Так вот,  они попробуют это и
сейчас. Тут мы их всех, -- Муштаков свел ладони.
     -- Логично, --  сказал Серебровский, --  только ведь они характер Мишкин
знают, оружие видели...
     -- Я тоже за Зоину квартиру, -- перебил его Муравьев.
     -- Ну что ж. Начинаем. Блокируем квартиру. -- Начальник поднял трубку.
     В  этот  вечер город продолжал жить  своей обычной жизнью.  В  восемь
вечера  закончился  последний  сеанс  в   кино,   люди   должны  были   до
комендантского часа успеть домой;  работали заводы,  в  магазины подвозили
свежевыпеченный хлеб,  его  завтра утром отдадут по  карточкам;  кончилась
третья смена в школе, радио передавало очередную сводку Совинформбюро. Все
было как обычно,  и  никто не заметил,  как появились и  исчезли в Большом
Кондратьевском переулке  люди.  Они  растворились  в  проходных  дворах  и
подъездах,  скрылись в  чахлых палисадниках.  Другие стали  на  трамвайной
остановке,  несколько молодых парней в  форме летчиков с девушками в ярких
платьях пошли  по  переулку.  Никто  ничего не  заметил.  Город жил  своей
обычной жизнью.




     -- Ты,  наверное,  считаешь меня  сумасшедшим? --  Володя  посмотрел на
Фомина изучающе. --  Такие деньги отдать этому уркагану.  Я  что,  печатную
фабрику открыл? Гознак?
     -- Мишка парень горячий, потом оружие... Баба эта.
     -- Ну и что, выпьем. Ему нальем из нашей бутылки. А когда он закосеет,
я скажу, что деньги в портфеле, спрятаны в тайнике во дворе. Ты пойдешь за
портфелем и откроешь дверь.  Андрей и Лешка в форме войдут,  ну тут обыск,
изъятие...
     -- А потом?
     -- Что потом?  Потом его в отделение поведут.  Вернее -- всех нас, а он
смоется и будет молиться богу, что ушел.
     -- Не поверит.
     -- Возможно.  Главное --  взять вещь.  Понимаешь?  А  потом мы с  тобой
надолго исчезнем.  Его же ищут. Я к нему на квартиру человека посылал, так
тот едва ушел,  засада там.  Он  все равно из Москвы бежать должен.  А  ты
думаешь,  что потом будет?  Высшая мера ему светит.  За Резаного,  да и за
камушки эти.
     -- Ну, если так...
     -- Трус ты, Фомин, тебе с дураками в три листика играть.
     -- Какая моя доля?
     -- Сто тысяч.
     -- Пошли.
     -- Иди к Андрею и Лешке, они ждут, скажи, чтобы в полдесятого у дверей
стояли. Понял?
     -- Понял.
     -- Иди, только быстро, я жду.




     Он надел форму,  туго перепоясался ремнем с кобурой. Ему противен был
тот самый костюм,  в котором он сидел в пивной вместе с Фоминым. Теперь он
опять стал сержантом Костровым,  фронтовым разведчиком,  человеком, ничего
общего не имеющим с известным когда-то Мишкой Червонцем.  Наверное, никто,
как он,  не радовался окончанию операции. И не потому, что удастся увидеть
жену и ребенка,  несколько дней пожить дома. Другое, более сильное чувство
жило в нем.  Сегодня --  а это он знал точно --  заплачен еще один долг. Год
назад,  впервые согласившись помочь Данилову,  он еще смутно, но сознавал,
что  эта  его  помощь --  тот посильный вклад,  который он,  Мишка Костров,
бывший уголовник,  порвавший с прошлым, может внести в общее дело борьбы с
фашизмом. И если после освобождения из колонии он с гордостью думал о том,
что стал жить честно, как все, то со временем понял: люди, окружающие его,
воспринимают происшедшее как нечто вполне закономерное. Для них, его новых
друзей и  сослуживцев,  это просто норма жизни.  С  тех пор Костров и свою
жизнь разграничил очень четко --  то,  что  было тогда,  и  то,  что  стало
теперь.  Стараясь вытравить из  себя прошлое,  он  самоотверженно работал,
начал  учиться в  школе.  Но  иногда,  задумываясь о  своей  жизни,  Мишка
понимал:  этого мало.  Слишком велик был  груз его вины перед теми людьми,
которые поверили ему.  Когда  началась война,  он  сделал  все,  что  мог,
помогая Данилову.  Ну  а  как воевал --  об  этом можно судить по  двум его
медалям.  Но все равно он чувствовал, что этого мало. Потому что дело не в
Почетной  грамоте,  выданной ему  на  прежней  работе,  и  не  в  медалях,
полученных на  фронте.  Костров как бы  рождался заново,  в  нем появились
черты,  удивляющие его  самого.  Иногда,  совершив тот  или иной поступок,
Михаил словно со стороны глядел на себя,  не узнавая в этом новом человеке
себя прежнего.  За все,  что произошло с  ним,  он был безмерно благодарен
Данилову.  Для  него  Иван  Александрович стал  непререкаемым авторитетом.
Часто,  собираясь что-то  сделать,  Костров  мысленно  советовался с  ним,
пытался поставить в подобную ситуацию и сделать точно так, как поступил бы
он.  Так было в сорок первом,  когда он пошел на квартиру к Широкову,  так
было и сейчас.
     Мишка ходил по комнате, курил папиросу за папиросой. Нервничал ли он?
Пожалуй,  нет.  Интуиция,  основанная  на  знании  людей,  с  которыми  он
сталкивался в  той  жизни,  подсказывала ему,  что  Гомельский обязательно
придет.  Не такой он человек, чтобы отказаться от ценностей, да еще таких.
Он не нервничал,  он ждал.  Его и Фомина.  Ждал,  когда медленно растегнет
кобуру,  вынет наган и увидит их глаза. Все! -- поставлена последняя точка.
Пусть знают все, кем стал он, сержант Костров.
     Несколько раз в комнату заглядывала Зоя,  но, посмотрев на Мишку, тут
же молча уходила.
     -- Ты ему не мешай, --  сказал ей Самохин, -- у него сейчас день особый,
вроде бы как экзамен.
     -- Он уже его сдал, -- усмехнулась Зоя.
     -- У него их много, экзаменов этих. Каждый новый шаг по жизни.
     Мишка подошел к  окну,  посмотрел в темный квадрат двора.  Да,  скоро
осень,  совсем скоро,  а потом зима, самое тяжелое время для солдата. Куда
он попадет через неделю, в какую часть, с кем служить будет?..
     -- Окно надо закрыть и  опустить маскировку, --  услышал он  за  спиной
чей-то голос. Так обычно говорят люди, привыкшие приказывать.
     Мишка обернулся,  в  комнате стоял какой-то человек.  К  окну подошла
Зоя,  закрыла его,  опустила штору.  Щелкнул выключатель.  От яркого света
Костров на секунду зажмурился.
     -- Здравствуйте,  Костров, --  незнакомец протянул руку, --  моя фамилия
Муштаков.
     -- Здравствуйте, --  Мишка пожал крепкую ладонь и  вспомнил,  что видел
Муштакова в МУРе.
     -- Ждете гостей? -- Муштаков сел на диван, достал папиросу.
     -- Ждем.
     -- А что же стол не накрыли?
     -- Зачем?
     -- На всякий случай,  мало ли как они придут. Может быть, сначала один
Фомин, посмотрит, проверит... Давайте, Зоенька, быстренько... Вам помочь?
     -- Да что вы, что вы, я сама.
     -- Прекрасно, -- Муштаков внимательно посмотрел на Мишку. -- Вы молодец.
Костров.  Я много слышал о вас,  но даже представить себе не мог, какой вы
молодец.  Теперь осталась чисто техническая работа.  Они придут,  сядут за
стол. Вы не волнуетесь?
     -- Нет.
     -- Прекрасно.  Я  так и  думал.  Вы им нальете водку и скажете:  "Зоя,
принеси товар".  Тут мы и  войдем.  Ну а как себя держать вам,  поймете по
обстановке, лучше, конечно, чтобы наган был под рукой.
     -- Ясно, товарищ Муштаков, как там Иван Александрович?
     -- У  него все  хорошо.  К  утру ждем от  него сообщения о  ликвидации
банды.  Кстати,  после  окончания операции вы  уедете  вместе с  нами,  мы
завезем вас домой.
     Мишка  вздохнул.   Тяжело,   нервно  вздохнул.  Муштаков  внимательно
поглядел на него и улыбнулся.
     А на столе уже стояла немудреная закуска: консервы, колбаса, холодная
картошка, две бутылки водки.
     Муштаков,  словно режиссер сцену,  оглядел комнату и, видимо, остался
доволен.
     -- Вам надо выпить.  Вам и Зое.  Пусть они думают,  что все уже пьяны.
Кстати, гитара у вас, Зоенька, есть?
     -- Есть.
     -- Говорят, вы неплохо поете.
     -- Какое там.
     -- Не надо скромничать. -- Муштаков взглянул на часы. -- Давайте.
     Мишка взял бутылку, налил две рюмки, посмотрел на Муштакова:
     -- А вам?
     -- К сожалению,  в  нашей работе не у всех такие приятные обязанности,
как сегодня у вас. Я не могу. Пейте.
     Он еще раз оглядел стол:
     -- Вот что,  пустая бутылка у вас есть? Прекрасно. Поставьте ее, пусть
думают,  что вы давно пьете.  Кстати,  закуску-то.  Вот так.  А  то она уж
больно порядком не тронута. А теперь, Зоя, берите гитару. Пора.
     Муштаков подошел к Мишке:
     -- Когда вы  скажете:  "Принеси товар,  Зоя",  это  и  будет сигналом.
Начинайте.




     Во  дворе  было  тихо.  Только  с  Большой Грузинской долетал скрежет
трамвая.  Он  возникал  внезапно  и  так  же  внезапно  исчезал.  Игорь  с
Парамоновым и двумя оперативниками сидели в затхлом палисадничке. Впрочем,
место они выбрали неплохое, темнота закрывала их лучше любых кустов.


     Они сидели и прислушивались к шарканью ног в переулке. Время тянулось
медленно, так всегда бывает, когда чего-то особенно ждешь.
     Наверху,  в  квартире за  маскировочной шторой,  зазвенела гитара,  и
женский голос, приятный, чуть с хрипотцой, запел:

                         Мы странно встретились
                         И странно разойдемся...

     Игорь прислушался. Романс был старый и грустный. Он раньше никогда не
слышал его.  И  голос женщины звучал во дворе,  как потерянная надежда,  и
гитара, догоняя слова, подпевала ей с какой-то щемящей тоской.
     На несколько минут романс унес Игоря со двора,  с улицы этой и вообще
отовсюду.
     Но это длилось всего несколько минут.  Под аркой раздались осторожные
шаги.   Кто-то,  едва  различимый  в  темноте,  вошел  во  двор,  постоял,
прислушиваясь, и снова скрылся под аркой.
     Игорь осторожно потянул из кармана пистолет,  спустил предохранитель.
Щелчок показался ему выстрелом, и он весь внутренне сжался, прислушиваясь.
Опять послышались шаги,  но  теперь уже шли несколько человек,  и  шли они
уверенно, не прячась и не боясь.
     "Четверо", --  сосчитал Игорь.  Двое были в штатском,  а двое в форме,
это он определил по силуэтам фуражек, только в какой, он различить не мог.
     Вошедшие о чем-то посоветовались вполголоса,  потом вспыхнула спичка:
кто-то осветил циферблат часов.
     -- Через пять минут... --  дальше Игорь ничего разобрать не смог.  Двое
скрылись в подъезде, а двое остались во дворе.
     Парамонов сжал его плечо. Игорь понял: этих двоих надо брать.
     В прихожей звякнул звонок один раз и после паузы еще два.
     -- Иди, Зоя, -- Мишка посмотрел на девушку, -- иди.
     Зоя прямо с  гитарой вышла в прихожую.  Костров услышал,  как щелкнул
замок,  потом чьи-то приглушенные голоса, среди которых он, прислушавшись,
явно различил сипловатый голос Фомина.
     -- Заходите, --  громко сказала Зоя, -- а то мы вас заждались, почти все
выпили.
     -- Неужели ничего  не  оставили? --  голос  был  бархатный,  с  этакими
игривыми переливами. Так обычно говорят с детьми и хорошенькими женщинами.
Мишка сжал зубы от  злости.  "Ишь,  сволочь, --  подумал он, --  прямо как в
театре разговаривает".
     -- Ну, ведите, хозяйка.
     Зоя посторонилась,  и  в комнату вошел человек в светло-сером костюме
со шляпой в руках. На лацкане пиджака блестел орден "Знак Почета".
     -- Здравствуйте, Миша.
     -- Здорово,  Гомельский, --  Мишка  встал и,  чуть  качнувшись,  шагнул
навстречу вошедшему. -- Садись, гостем будешь.
     -- Ну, если ненадолго.
     -- А надолго и  не выйдет, --  Мишка указал рукой на стул, --  времени у
меня во, -- он провел по горлу ладонью.
     -- Понимаю, --  Гомельский сел,  изящно развалившись на  стуле.  Он был
точно таким же,  как три года назад,  когда Мишка встретил его в ресторане
"Савой". Элегантным, сдержанным, крайне респектабельным.
     -- Ну что ж, Серега, -- позвал Гомельский, -- где ты?
     -- Иду, иду. Я тут квартирку осмотрел.
     -- Не верите? -- зло скосил глаза Мишка.
     -- Ну почему же?  Просто проверяем. Нынче как? Береженого бог бережет,
небереженого конвой стережет.
     -- Твоя правда.
     Фомин вошел в комнату,  тяжело сел на стул,  осмотрелся и потянулся к
бутылке:
     -- Давайте, что ли?
     -- Нет, -- твердо сказал Мишка, -- это потом. Сначала дело.
     -- Не  возражаю, --  Гомельский внимательно поглядел  на  Фомина. --  Не
возражаю, -- повторил он.
     -- Деньги с собой?
     -- Всегда. А товар?
     -- Зоя, -- громко сказал Мишка, -- Зоя, принеси товар.
     Девушка встала и сделала шаг к двери.
     -- Нет, -- вскочил Фомин, -- я...
     Он не договорил. В руке у Мишки воронено блеснул наган.
     Стена в  комнате словно разошлась,  из  темного проема шагнули трое с
оружием. Гомельский сунул руку в карман.
     -- Не надо, Володя, -- спокойно сказал Муштаков, -- дом окружен.
     -- Я  за  папиросами,  гражданин начальник,  я  не ношу оружия.  Вы же
знаете, на мне крови нет.
     -- Хочу надеяться. Встать! -- скомандовал Муштаков.
     Внезапно Фомин,  опрокидывая стол,  прыгнул  на  Мишку.  В  руке  его
блеснуло длинное жало ножа.
     -- Миша! -- крикнула Зоя.
     Костров не сдвинулся с места.  Никто даже не заметил,  когда он успел
ударить.  Фомин,  как мешок с тряпьем, рухнул на пол. Выпавший из его руки
нож воткнулся в дощатый крашеный пол.
     -- Побил все-таки посуду,  сволочь, --  сказал побелевший Мишка, -- воды
принесите, надо его облить, чтобы быстрей очухался.




     Королев вошел к нему в кабинет.
     -- Я в уголке сяду, пока ты его допрашивать будешь. Не возражаешь?
     -- Что вы, Виктор Кузьмич! Конечно.
     -- Как решил построить допрос?
     -- Хочу начать сразу с Гоппе.
     -- Думаешь так? --  Королев подвинул лампу,  чтобы  свет  не  падал  на
него. -- Опасно. Битый он.
     -- Потому и поймет, что битый.
     -- Ну что ж. Давай.
     -- Задержанного Шустера ко мне.
     Через несколько минут у дверей послышались тяжелые шаги.
     -- Товарищ начальник, -- в комнату вошел милиционер, -- по вашему вызову
задержанный Шустер доставлен.
     -- Давайте его сюда и идите, я вызову.
     -- Есть.
     Игорь взглянул на  вошедшего Гомельского.  Да,  это  был  уже не  тот
элегантный,   похожий  на  артиста  человек.  В  кабинет  ввели  типичного
обитателя внутренней тюрьмы,  в ботинках без шнурков, без брючного ремня и
галстука. Даже эти несколько часов точно разграничили удачливого мошенника
Володю Гомельского и подследственного Владимира Шустера.
     -- Садитесь, гражданин Шустер, -- приказал Игорь.
     Тот сел.
     -- Меня зовут Муравьев Игорь Сергеевич.
     -- Очень приятно, --  Шустер чуть привстал, -- значит, я буду иметь дело
с вами, а не с гражданином Муштаковым?
     -- Пока со мной.
     -- А вы из его конторы?
     -- Нет.
     -- Я так и  понял.  Но чем я могу вам быть полезен?  Я же фармазонщик,
сиречь   мошенник.   Статья  сто   шестьдесят  девять  УК.   А   позвольте
полюбопытствовать, какие в вашей конторе любимые статьи?


     Игорь  взял  со  стола  Уголовный  кодекс,  открыл  нужную  страницу,
протянул Гомельскому:
     -- Вот эта, читайте.
     Тот пробежал ее глазами.
     -- Нет. --   Он  положил  кодекс  на  стол: --  нет.  Вы  мне  этого  не
примеряйте.  Не надо. Гражданин начальник, там же вышка за каждым пунктом,
а сейчас война. Не надо. Я вас очень прошу...
     -- Где Гоппе? -- перебил его Игорь.
     -- Кто?
     -- Шантрель-Гоппе-Гопа. Где он?
     -- Я не знаю.
     -- Его?
     -- Да.
     -- Вам дать показания Пономарева? Знаете такого?
     -- Харьковского!
     -- Да.
     -- Не надо.  Но это было раньше. Я его не видел уже лет пять. Клянусь.
Мамой клянусь.
     -- Тогда давайте припомним Спиридонову.
     -- Не надо. Я понял. Но в его делах я не участвовал.
     -- Вы скупали у него ценности?
     -- Было. Но всего несколько раз...
     -- Где он?
     -- Скажите, гражданин Муравьев, суд учтет это?
     -- Суд все учтет, -- Игорь отвинтил колпачок авторучки, -- адрес?
     Допрос  длился  недолго,  около  часа.  Муравьева интересовали только
вопросы,  связанные  с  Гоппе.  Второй  половиной деятельности Гомельского
должен  был  заниматься  Муштаков.   Арестованный,   поняв  всю  опасность
ситуации,  старался быть предельно откровенным.  Да,  он  встретил Гоппе в
Москве, да, устроил его на квартиру, да, знал, что разыскиваемый под чужой
фамилией устроился в комбинат Ювелирторга,  да, встречался с ним и покупал
ценности. Дальше все. О деятельности Гоппе и его связи с Музыкой, о немцах
он  ничего не  знал.  Когда его  увели,  Королев взял  протокол,  еще  раз
внимательно прочитал его:
     -- Ну что ж,  вроде все в порядке. Мне кажется, он рассказал, все, что
знал.  Сейчас мои  сотрудники возьмут дом  под  наблюдение.  Мало  ли  кто
захочет посетить нашего подопечного.  Ну а брать его будете вы, конечно, с
нашей  помощью.   Закроете  дело  Ивановского  и  сразу  Шантреля  к  нам.
Договорились?
     -- Конечно, Виктор Кузьмич.
     -- Вот и прекрасно, разреши, я от тебя позвоню.
     Он набрал номер:
     -- Славин,  это я, Королев. Немедленно группу по адресу Сокольнический
вал,  дом шесть,  квартира девять.  Да,  только смотреть, фотографии у вас
есть. У меня все.


                         РАЙЦЕНТР (той же ночью)

     Данилов чистил маузер.  Он  вынул его из  чемодана,  аккуратно протер
сухой  тряпкой.   Это  оружие  в   двадцатом  году  вручил  ему  начальник
Центругрозыска  Розенталь.  Награжден  был  Данилов  за  ликвидацию  банды
Чугунова. Сегодня наступило время этого надежного оружия.


     К  операции по  захвату банды  готовились быстро,  но  тщательно.  На
оперативном    совещании    в    райотделе    присутствовали    сотрудники
госбезопасности и  командиры подразделений по  охране тыла.  Той же  ночью
торфяники  были  блокированы.  Решено  было  подождать сутки,  посмотреть,
возможно,  кто-то выйдет на связь с бандитами.  Ровно на двадцать два часа
сегодня назначили операцию.
     Иван Александрович вытер оружие и вложил в деревянную кобуру.  Ну вот
и  все.  Сегодня  вечером  периферийная  часть  работы  его  группы  будет
закончена.
     Через час они вместе с Беловым,  Быковым и Кравцовым должны подъехать
к кирпичному заводу. Кравцов зайдет к сторожу, ну а там уже дело техники.




     Машину они остановили на поляне, где уже стояли несколько "газиков" и
грузовиков. Данилов вылез из "эмки" и подошел к группе командиров.
     -- Все готово? -- спросил он Орлова.
     -- Как будто так.
     -- Ну, мы пошли.
     -- Давайте. Только ты смотри, Данилов... -- В голосе Орлова послышалась
тревога.
     -- Ничего, бог не выдаст -- свинья не съест.
     -- Ты все шутишь.
     -- А в нашем деле иначе нельзя.
     -- Сторожка перекрыта. Он там один.
     -- Хорошо.
     Данилов повернулся и пошел к своим.  За Белова он не беспокоился.  Но
Кравцов...  Сумеет ли он войти в сторожку спокойно, не вызывая подозрений?
Бандит им  нужен живой.  Он должен подвести их к  бараку,  и  на его голос
Музыка  откроет  дверь.  Это  очень  важная  часть  операции,  потому  что
штурмовать двухэтажное здание -- значит потерять людей.
     -- Вы готовы? -- Данилов положил руку на плечо Кравцова.
     -- Да.
     -- Дошлите патрон в ствол и поставьте пистолет на предохранитель.
     -- Я уже это сделал.
     -- Не волнуйтесь, мы будем рядом.
     -- А я не волнуюсь. Я когда к вам шел, волновался. А сейчас нет.
     Кравцов  сказал  это  твердо  и  уверенно.  И  Данилов  поверил  ему.
Продумывая  детально   поведение  Кравцова,   Иван   Александрович  помнил
постоянно,  что он гражданский,  иногда забывая о том, что инженер Кравцов
воевал с  белофиннами,  выполнял ответственннейшее задание в  тылу  врага.
Впрочем, так он беспокоился всегда, когда не сам шел на опасное дело.
     Данилов на секунду включил фонарик, осветил циферблат часов:
     -- Пора.
     Они  постояли,  давая глазам получше привыкнуть к  темноте,  и  потом
гуськом, стараясь идти как можно тише, зашагали в сторону дороги.
     До  завода было  около  километра.  Минут  через  двадцать ходьбы они
начали различать в  темноте очертания его разбитых цехов.  Он был разрушен
весь,  только одна труба почти не пострадала и возвышалась среди развалин.
С  каждым шагом  они  становились все  ближе и  ближе и  постепенно начали
приобретать самые невероятные и фантастические очертания.
     У первого строения они остановились.
     -- Вот, --  прошептал  Данилов. --  Дальше  пойдете  один. --  Он  крепко
стиснул руку Кравцова.




     Когда-то,  много лет назад,  совсем молодым комсомольцем он приехал в
район  на  строительство  этого  завода.   Стройка  в  областном  масштабе
считалась ударной.  Отсюда и началась его биография инженера. Кравцов даже
одно время работал на этом заводе начальником вспомогательного цеха.
     Он шел уверенно, что-что, а этот завод он знал как свои пять пальцев.
Проходя по  его разрушенному двору,  он  жалел,  что не  может как следует
определить степень разрушения,  чтобы сразу прикинуть, сколько понадобится
времени и средств для восстановления предприятия. Мысли его, совершенно не
подходящие к  обстановке и  к  тому  делу,  которым сейчас  он  должен был
заняться,  внезапно успокоили его,  и все происходящее утратило остроту, и
волнение стало обычным, таким же, как его мирная работа.
     Обогнув   стену   цеха   обжига,   он   увидел   двухэтажное   здание
заводоуправления,  рядом с  ним находилась сторожка.  Ее он узнал сразу по
узкому лучику света, пробивающемуся в занавешенное изнутри окно.
     Кравцов опустил руку  в  карман,  потрогал нагретую сталь  пистолета.
Ничего,  он один,  если понадобится,  возьмет этого Мишку Банина,  бывшего
заводского кладовщика, жуликоватого и вечно болеющего человека. Впрочем, в
болезни  его  Кравцов  никогда не  верил,  даже  после  того,  как  Банина
освободили от военной службы.  А  вот на торговле кирпичом налево его чуть
было не прихватили, да война спасла.
     Кравцов подошел к  двери и  постучал.  В  глубине раздались шаркающие
шаги, потом кто-то спросил хриплым, словно спросонья голосом:
     -- Кто?
     -- Свои, открой.
     -- А кто?
     -- Ты открой сначала,  сволочь,  а потом допрашивай! --  зло вполголоса
ответил Кравцов.
     Дверь чуть приоткрылась, Кравцов толкнул ее и вошел в комнату.
     -- А... Герр бургомистр. Наше вам. Собрали вещички, стало быть!
     -- Много знаешь.
     -- Как  есть,   как  есть.   Прошу  в  мои  хоромы  каменные. --  Банин
посторонился,   пропуская  Кравцова.  Тот  шагнул  в  комнату,  огляделся.
Посередине стоял грубо сколоченный стол, полка из неструганых досок висела
на  стене,  на  ней стояли кружки и  несколько фаянсовых тарелок,  в  углу
прижался топчан,  покрытый овчинным тулупом.  В  комнате пахло  прогорклым
салом, грязным бельем и водочным перегаром.
     -- Небогато живешь, -- усмехнулся Кравцов, садясь на топчан.
     -- Да   уж   как   положено   сторожу-пролетарию, --   Банин   шутовски
поклонился, -- куда нам до вашей милости.
     -- Это уж точно. До нашей милости ох как далеко.
     -- Рукой не достать...
     -- Ну ладно, ты брось скалиться. К Музыке меня доставь.
     -- Это можно. Тем более имею от него такое распоряжение. Только самого
Музыки нет, он послезавтра будет. А Горский там, ждет.
     -- А где же Музыка? --  спокойно,  стараясь не выдать волнения, спросил
Кравцов.
     -- По делам подался.  Как я понимаю, за грошами. Вернется послезавтра,
и прощай, родные места. Уйдем мы все.
     -- Далече?
     -- Говорит, в теплые края.
     -- Ну ладно, ты меня все равно доставь.
     -- Чаю не желаешь?
     -- Нет.
     -- А водки?
     -- Тоже нет. Желаю быстрее уйти отсюда.
     -- Ишь скорый, где барахлишко-то?
     -- Здесь, в кирпичах припрятал.
     -- А... Ну я сейчас. Заправлюсь на дорогу.
     Банин пошарил под топчаном,  вытащил початую бутылку, посмотрел ее на
свет:
     -- Маловато. Ничего, у ребят разживусь. Не будешь? Ну как знаешь.
     Он вылил водку в  кружку и выплеснул ее в рот.  Кравцов с отвращением
увидел его дернувшийся небритый кадык. Ударить бы по нему ребром ладони...
Он даже отвернулся, до того ему захотелось этого.
     -- Ну  вот, --   Банин  поставил  кружку,   постоял  задумчиво,  словно
проверяя, подействовала ли на него водка. -- Ну вот, -- повторил он, -- вроде
все путем. Пошли, что ли, бургомистр?
     -- Ты  это  звание забудь.  Понял? --  зло  сказал Кравцов. --  Навсегда
забудь. Не было этого. Никогда.
     -- Не сердись, Кравцов, что ты. Я же в шутку.
     -- С женой шути...
     -- Ладно, ладно, -- Банин наклонился, приподнял половицу и достал ТТ.
     -- Это еще зачем?
     -- От плохих людей. Болото оно и есть болото.
     -- Труслив ты больно.
     -- Осторожен, жизнь научила. Пошли.
     Он  привернул фитиль лампы,  дунул  на  нее.  Плотная темнота окутала
Кравцова.
     -- Идем.
     Где-то  заскрипела дверь,  и  он  пошел на звук,  оступился,  чуть не
подвернул ногу.  В лицо ударила ночная свежесть, и он, как на огонь, пошел
в ту сторону, перешагнул порог и очутился на улице.
     -- Подожди, -- сказал Банин, -- я дверь запру.
     -- Зачем?
     -- Для порядка, --  он повернулся к двери и едва успел наклониться, как
из-за угла выскочили двое и крепко взяли его за руки. Кравцов сунул руку в
карман задержанного и вынул пистолет.
     -- Добрый вечер, гражданин Банин, -- сказал подошедший Данилов, -- зачем
же запирать, не надо. Пойдемте к вам, потолкуем.
     Он зажег фонарь и шагнул вперед.  Войдя в комнату, Иван Александрович
вынул спички, и снова вспыхнул желтый, грязноватый свет керосиновой лампы.
     Два оперативника ввели Банина.  Он осмотрелся, потом остановил взгляд
на Кравцове:
     -- Счастлив твой бог,  бургомистр,  велел мне тебя Музыка на торфяники
привести, говорил, ценности у тебя большие, там бы ты и остался.
     -- Губит всех вас жадность,  Банин, ах, губит, -- усмехнулся Данилов, --
но это все из области истории. Теперь к делу. Где Музыка?
     -- Нет его. Обещал быть через три дня.
     -- Куда он уехал?
     -- Этого я не знаю.
     -- Кто знает?
     -- Горский.
     -- Это тот,  который у Дробышевой нашего сотрудника убил? --  спросил с
кажущимся равнодушием Данилов.
     -- Да.
     -- Как я понимаю, вы, Банин, только связной?
     -- Точно, я в их деле не участник.
     -- Тогда и  трибунал это  во  внимание примет.  Так что запираться вам
смысла нет.
     -- Я скажу.
     -- Вот и прекрасно. Сколько в доме бандитов?
     -- Пятеро. Нет, в самом доме всего четверо и часовой один.
     -- Нарисуйте план дома.
     -- Это как?
     -- Вы бывали в нем?
     -- Конечно.
     -- Расположение комнат,  кто  где  спит. --  Данилов  достал  бумагу  и
карандаш.
     Банин взял ее и  начал что-то чертить,  но линии получались ломаные и
неровные, он никак не мог унять дрожь в руках.
     -- Вроде так.
     Данилов взял бумагу, посмотрел:
     -- Это, видимо, лестница?
     -- Ага.
     -- Значит, Музыка и Горский спят на втором этаже?
     -- Там и спят.
     -- Ну  ладно.  Сейчас  вы  поведете нас  на  торфяники.  Вас  окликнет
часовой,  вы ответите.  Потом мы подойдем к дому, вас опять окликнут, и вы
опять  ответите.  Только без  шуток,  Банин, --  Данилов хлопнул ладонью по
кобуре маузера, -- ясно вам?
     -- Куда уж яснее.
     -- Вы, товарищ Кравцов, оставайтесь здесь...
     -- Но...
     -- Никаких но. Вы свое дело сделали. Дальше уж наша забота.




     На чем ему только не приходилось ездить за свою долгую жизнь.  А  вот
на  самолете и  ручной дрезине не  приходилось никогда.  Данилов сидел  на
маленькой металлической скамейке,  в  лицо  бил  ветер,  пахнущий тиной  и
плесенью,  по  обеим сторонам насыпи было  болото.  Они  мчались в  полной
темноте,  только  скрип  противовеса отсчитывал  минуты  и  метры.  Иногда
Данилову казалось,  что он летит сквозь этот упругий воздух, сквозь ночь и
запах тлена.
     -- Все, -- услышал он шепот Банина, -- дальше под горку накатом пойдем.
     Скрип прекратился,  и  дрезина,  постукивая на стыках,  сначала пошла
быстрее,  потом скорость ее уменьшилась. Через несколько минут колеса тихо
ткнулись в шпалу. Все. Приехали.
     Банин и Данилов вылезли на насыпь, сделали несколько шагов.
     -- Стой! -- окликнули их из темноты. -- Кто?
     -- Это я, Банин. Гостя привез.
     -- Ну давай, веди его в дом да напомни, пусть меня сменят, а то...
     Дальше послышался придавленный хрип, возня, и все стихло.
     -- Готово? -- тихо спросил темноту Данилов.
     -- Порядок.
     -- Передайте, чтобы окружили дом.
     -- А  я  поначалу хотел вас на  этой дрезине... --  Банин замолчал,  не
окончив фразы, -- значит зря думал?
     -- Выходит, зря. Пошли.
     Сейчас начиналась главная часть операции.  Дом стоял в  сотне метрах,
темный и  молчаливый.  Данилов подождал ровно десять минут.  Ровно столько
времени, чтобы людям из группы обеспечения понадобилось окружить дом.
     -- Сережа, -- сказал он Белову, -- если что, ты этого... Понятно?
     -- Понятно.
     -- Ну, Банин, иди зарабатывай себе прощение.
     Они остановились у крыльца. Данилов расстегнул кобуру и вынул маузер.
Тихо,  стараясь не стучать сапогами,  поднялись по деревянным ступеням,  и
Банин ударил кулаком в дверь.
     -- Кто? -- раздалось через несколько минут.
     -- Я это, Банин.
     -- А... Привел...
     Загремела щеколда.
     -- Пусть он выйдет, -- прошептал Данилов.
     Дверь распахнулась.  На  пороге стоял человек,  лицо  его  в  темноте
разобрать было трудно.
     -- Помоги вещи взять, -- так же спокойно сказал Банин.
     -- Сейчас...
     Человек шагнул на крыльцо,  и Данилов ударил его рукояткой маузера по
голове. Бандит начал медленно оседать на пол.
     Сережа  Белов,  оттолкнув Данилова,  бросился  внутрь  дома.  За  ним
оперативники райотдела. Они должны были взять тех троих, в нижней комнате.
Данилов шагнул к  лестнице на  второй этаж,  и,  когда  он  уже  подошел к
дверям,  внизу  грохнул выстрел.  Сразу же  в  комнате раздался второй,  и
щепки,  выбитые пулей,  хлестнули его  по  щеке.  Данилов толкнул дверь  и
прыгнул в  комнату.  Где-то  в  темноте был враг.  Его присутствие Данилов
ощущал каждой клеткой своего тела.  Но где он был? Двигаться нельзя, иначе
выстрел... И кто знает. Тук-тук, билось сердце, тук-тук. Данилов осторожно
вынул фонарь и,  нажав кнопку,  бросил его в угол. И сразу же в двух шагах
от  него темноту разорвала вспышка выстрела.  Одним прыжком он пересек эти
два шага, упал, подминая под себя человека, рывком заворачивая ему руку за
спину.
     И,  только услышав,  как  закричал,  завыл от  боли Горский,  Данилов
почувствовал,  насколько у  того слабая рука и  какой он  сам  тщедушный и
тощий.
     -- Товарищ начальник! -- раздался на лестнице голос Белова.
     -- Свет дай!
     Вспыхнули карманные фонари. Данилов поднялся:
     -- Обыщите его, зажгите лампу. Все свободны. Белов, останься.
     Горский сидел на кровати. При свете лампы лицо его казалось обтянутым
желтым пергаментом.  Он раскачивался,  словно от зубной боли,  придерживая
левой рукой правую.
     -- Где Музыка?
     -- Нет его!.. Гад!.. Нет!.. Он тебя найдет... Слышишь? Найдет!
     -- Где он?
     -- Ищи!.. Гад... Ищи!.. Понял?.. Ух! -- Горский застонал.
     -- Слушайте меня.  Ты у  Нинки убил моего лучшего друга.  Я знаю,  что
меня накажут,  но  по  военному времени дальше фронта не  пошлют.  Я  тебе
теперь трибунал.
     Данилов ладонью взвел курок маузера и начал медленно поднимать ствол.
     -- Нет, -- крикнул Горский, -- нет, -- он прижался к стене.
     -- Адрес!
     Ствол пистолета поднялся на уровень его груди.
     -- Нет...  Сокольнический вал,  дом шесть...  квартира девять,  Он там
будет завтра.
     -- Так-то, -- Данилов опустил маузер, -- мразь!
     Он повернулся и вышел.
     Потом опять была дрезина,  машина,  которую Быков вел  на  предельной
скорости.  Уже  стало  совсем светло,  когда  они  подъехали к  райотделу.
Данилов сразу же вошел к дежурному.
     -- Москву.
     Через десять минут он докладывал о ликвидации банды. Начальник слушал
не  перебивая.  Только когда Иван  Александрович назвал адрес,  он  сказал
спокойно:
     -- Мы знаем, там уже Муравьев дежурит.
     -- Завтра туда приедет Музыка.
     -- Понял тебя. Выезжай.
     У машины его ждал Белов.
     -- Останешься здесь.  Я  в  Москву.  Оформишь документы как положено и
возвращайся.
     -- Есть.
     Когда Данилов сидел в машине, Сережа спросил:
     -- Вы бы его убили, Иван Александрович?
     Данилов  помолчал  немного,  посмотрел на  Белова  как-то  странно  и
ответил:
     -- Не знаю.


                          МОСКВА (тем же утром)

     Девушка в  синей  форменной курточке с  зелеными петлицами ходила  по
квартирам.  В большую амбарную книгу она заносила фамилии фильцов,  номера
телефонов,  количество окон в каждой квартире.  Новый уполномоченный штаба
МПВО   при   домоуправлении.   Когда-то   этим  делом  занимался  в   доме
старик-пенсионер Соколов,  но  после того,  как его по  состоянию здоровья
эвакуировали в  Пермь,  место  это  несколько месяцев  пустовало.  Правда,
жильцы  не  особенно жаловались.  Старик Соколов был  личность въедливая и
крайне пунктуальная.  Память,  несмотря на преклонный возраст, у него была
на зависть светлая,  и график дежурств он просто держал в голове. Новым же
уполномоченным была веселая и,  видимо,  добрая девушка.  Дело это для нее
новое,   поэтому   она   не   стеснялась,   у   всех   спрашивала  совета,
интересовалась,  как  работал  ее  предшественник.  Слух  о  ее  появлении
немедленно распространился по дому, и жильцы втайне радовались, что теперь
можно хоть немного отдохнуть от железной руки старика Соколова.
     Так  ходил  новый  уполномоченный с  этажа  на  этаж,  из  квартиры в
квартиру.  Настала очередь и девятой квартиры.  Сначала дверь приоткрылась
на ширину цепочки.
     -- Я новый уполномоченный штаба НПВО Дмитриева, разрешите войти к вам.
     -- Я слышала, слышала, -- хозяйка распахнула дверь, -- проходите.
     -- Да я не надолго,  хочу сегодня пораньше все закончить, и домой. Ой,
какой у вас халат миленький! Прелесть просто! Сами шили?
     -- Вам  нравится? --  хозяйка,  высокая,  статная  блондинка,  довольно
улыбнулась. -- Нет, это я перед войной купила в комиссионном.
     -- Наверное,  или львовский,  или рижский.  Чудная вещь!  Мне в ателье
дней  за  десять до  начала войны  принес один  знакомый целую кучу  ихних
журналов мод с  выкройками.  Да,  вот,  началось,  не  до шитья.  Клиентки
разъехались, -- вздохнула Дмитриева.
     -- А вы портниха?
     -- Была,  даже в  Доме моделей работала,  а теперь нет, --  она провела
руками по куртке, -- дядя устроил, чтобы не забрали на трудфронт.
     -- Страшное время,  милая,  страшное, -- вздохнула хозяйка. -- Смотрите,
что вам надо,  ради бога,  не стесняйтесь.  Вот кухня,  одно окно.  Теперь
прошу сюда.  Проходите.  Комната,  два окна.  А в другой спит мой друг. Вы
понимаете?
     -- Ой,   конечно,  конечно, --  Дмитриева  прижала  ладонь  к  губам, --
конечно.
     -- Там одно окно. Заходите. Всегда буду вам рада.
     Они подошли к дверям, и хозяйка начала поворачивать ручки замков.
     -- Тоже местная оборона, -- улыбнулась она.
     -- И правильно, жулья-то развелось.
     Дверь распахнулась,  и с площадки в квартиру шагнул человек.  Хозяйка
даже не успела вскрикнуть, как твердая ладонь зажала ей рот.
     -- Спокойно, --   сказал  вошедший. --  НКВД.  Где? --  повернулся  он  к
Дмитриевой.
     -- Там, товарищ майор, -- показала она на дверь.
     -- Пошли, Муравьев.
     Прихожая заполнилась людьми,  но  двигались они  бесшумно,  словно их
вообще не было.
     Королев подошел к  двери осторожно,  приоткрыл ее.  В  небольшой,  со
вкусом  обставленной  комнате  на  диване  спал  человек.   Гимнастерка  с
петлицами НКВД висела на стуле, там же лежал пояс с кобурой.
     Осторожно ступая,  Королев подошел к дивану,  взял пояс,  передал его
Игорю,  сунул  руку  под  подушку,  достал второй пистолет.  Спящий только
замычал во сне.
     -- Хороший  сон --  признак  здоровых  нервов, --  усмехнулся Королев  и
потряс спящего за плечо.
     -- Что... -- спросил тот, вскакивая, -- куда?
     -- В НКВД, Генрих Карлович, на Лубянку, -- усмехнулся майор.
     Гоппе сел на диване,  просто так,  скорее по привычке,  чем на что-то
надеясь, сунул руку под подушку.
     -- Красиво работаете, --  еще неокрепшим спросонья голосом сказал он, --
красиво.
     -- Стараемся. Одевайтесь.
     Гоппе встал, подошел к окну На веревочке, натянутой между рам, висело
красное махровое полотенце. Он снял его, вытер лицо, бросил на диван.
     -- Вы это зря,  Генрих Карлович,  честное слово, зря, -- Королев сел на
стул, --  мы же ведь тоже не от конфирмации,  повесьте-ка полотенчико. А то
завтра его Музыка не увидит и сбежит к себе на болота.
     -- Все знаете, -- Гоппе тяжело посмотрел на Королева, -- все.
     -- Нет, кое-что еще нет. Придется вам поделиться с нами.
     -- Ну это как сказать.
     -- Там посмотрим, а пока одевайтесь.




     По  улице шли  люди.  Мужчины,  женщины,  старики и  дети.  Военные и
штатские.  А он глядел на них из окна квартиры, постоянно ожидая, стараясь
узнать в  одном из  прохожих Музыку.  За  эти дни он  так устал,  что даже
перестал нервничать.  Особенно последние сутки.  Дом  на  болоте,  бешеная
гонка по разбитой дороге в Москву, еще одна ночь без сна. Он боялся только
одного:  Музыка не  придет.  Не  потому,  что  информация может  оказаться
неточной,   нет.   В  такое  время  опасно  шататься  по  тылам.  Милиция,
госбезопасность,  патрули,  заставы по охране тыла.  В  любой момент может
возникнуть перестрелка,  и  какой-нибудь боец-патрульный завалит с первого
выстрела так необходимого МУРу руководителя банды Бронислава Музыку.
     На кухне капала вода из крана, за окном на повороте скрежетали колеса
трамваев. Шло время. Вернее, тянулось однообразно и напряженно.
     За  спиной Данилова вполголоса переговаривались оперативники,  кто-то
кипятил чай,  кто-то рассказывал о родне.  Он не поворачивался, он ждал, а
время шло.
     Данилов его узнал сразу. Высокий, худощавый военный, перебегая улицу,
на секунду остановился и поглядел на окна дома...
     Полотенце висело на месте. Ветер чуть трепал его красные края, и оно,
покачиваясь,  светилось на солнце, словно глаз светофора. Музыка посмотрел
на него и усмехнулся.  Это надо же додуматься, такой маяк. Ну что, можно и
передохнуть.  Сейчас он поднимется к  Шантрелю,  выпьет,  закусит и  ляжет
спать.  Завтра  возьмет документы,  деньги за  золотишко получит,  и  все.
Прощай,  болота,  прощай,  райцентр. В Ташкент он подастся. Так начальство
велело.  Горский знает,  где его найти,  а  остальные...  Да черт с  ними!
Сейчас время  такое,  людей найти можно.  Конечно,  лучше бы  всего совсем
затаиться.  Даже от Шантреля.  Неизвестно,  как дело-то повернется. Вот уж
второй год войны пошел,  а  где победа?  Завязли немцы.  По таким временам
самое лучшее сколотить банду,  стволов пять,  да тряхнуть тех, кто камушки
припрятал. А политика... От нее похмелье плохое.
     Он  еще  раз  поглядел на  окно и  направился к  подъезду.  В  дверях
остановился, прислушался. На лестнице играла гитара:

                        И в вальсе мы кружимся,
                        Играл на мостовой
                        Военного училища
                        Оркестр наш духовой.

     Пели два голоса,  мужской и  женский,  а  аккорды гитары догоняли их,
потом сливались и отступали вновь.
     Музыка вошел в подъезд, начал медленно подниматься по лестнице. А над
головой продолжалась песня:

                        Ушла далеко конница,
                        На запад воевать,
                        Пока война не кончится,
                        Нам свадьбы не сыграть...

     Два  курсанта  артиллерийского  училища  и   девушка  спускались  ему
навстречу.  Они  были совсем молоденькие,  и  форма на  них не  обмялась и
сидела мешковато.  Впереди шли высокий парень в зеленой шерстяной пилотке,
он и играл на гитаре,  и девушка. Второй чуть отставал от них -- спускался,
отбивая чечетку в такт песне.
     Увидев  командира,   курсанты,  как  по  команде,  прервали  песню  и
прижались к перилам.
     -- Виноват, товарищ капитан, -- сказал гитарист.
     -- Ничего, -- снисходительно махнул рукой Музыка, -- веселитесь пока.
     Он шагнул вверх,  обходя курсантов, и сначала не понял, что случилось
с его рукой,  почему вдруг ее разорвала острая, ломящая боль. Он захрипел,
опускаясь на колени, увидел руку девушки, расстегивающую его кобуру, ствол
нагана в руке второго курсанта.
     Дверь квартиры Шантреля распахнулась, и из нее вышел высокий командир
милиции.  Он  посмотрел на  него и  сказал буднично,  как  будто ничего не
случилось:
     -- Здравствуйте,  Музыка,  вот и довелось встретиться, а я боялся, что
вас по дороге подстрелят.
     И только тогда Бронислав понял все и закричал надрывно и страшно...


     -- Езжайте, --  приказал  Данилов.  Он  еще  раз  взглянул  на  Музыку,
сидящего в машине между Муравьевым и Парамоновым. -- Езжайте.
     -- А вы? -- крикнул Игорь.
     -- Я потом, позже.
     Он  пошел по улице,  не видя людей и  не замечая дороги.  Спроси его,
куда он  идет,  Данилов бы не ответил.  Повинуясь внутреннему автоматизму,
переходил  улицы,   пережидал  машины  у  перекрестка.   Наконец  вышел  к
Сокольническому парку и только сейчас понял, что именно сюда собирался уже
целый год.
     Иван Александрович миновал трамвайный круг,  вошел в ворота. С каждым
шагом он углублялся все дальше и  дальше в заросшие,  давно не убиравшиеся
аллеи.  Но  именно такими они  нравились ему больше,  они стали напоминать
настоящий лес.
     Людей  почти  не  было.  Только в  березовой роще  сидел на  складном
стульчике старичок и  что-то рисовал.  Данилову очень захотелось подойти к
нему, но он постеснялся. Прошел еще метров двести и сел на лавочку.
     Вокруг  умирало лето.  Желтые  листья засыпали дорожку,  остро  пахло
свежестью и  прелью.  Данилов глядел на аллею и пытался вспомнить,  где он
уже видел все это.  Пытался вспомнить и не мог. Тишина успокоила его, и он
задремал.  А когда раскрыл глаза, то вспомнил, что видел такие же деревья,
и  лавочку,  и  аллею в лесничестве у отца.  В его кабинете висела цветная
литография картины Левитана "Осенний день. Сокольники".


     ================================================================
          Хруцкий Э. А. Х95. ОББ-1: Роман-хроника в 2-х книгах. Книга
     первая. -- М.: Изд-во "Надежда-1", 1994. -- 544 с.
          Тираж 100 000 экз.; ISBN 5-86150-006-1; ББК 84 Р7
     ================================================================

Last-modified: Tue, 11 Nov 2003 09:28:16 GMT

Оцените этот текст: