Оцените этот текст:




       Обб-1


                              Роман-хроника



                            Москва. 1941-й год

                              Повесть вторая

     ================================================================
     Копии текстов и иллюстраций для некоммерческого использования!!!
     OCR & SpellCheck: Vager (vagertxt@inbox.ru), 11.09.2003
     ================================================================




                           МОСКВА. Июль
                           ДАНИЛОВ
                           МУРАВЬЕВ
                           ШАРАПОВ
                           ПОЛЕСОВ
                           ГРАСС
                           ДАНИЛОВ
                           ПОТАПОВ
                           ДАНИЛОВ И КОСТРОВ
                           МУРАВЬЕВ
                           ФЛЕРОВА
                           ДАНИЛОВ
                           МУРАВЬЕВ
                           ДАНИЛОВ
                           ШИРОКОВ И ПОТАПОВ
                           ДАНИЛОВ
                           МОСКВА. Август
                           ПОЛЕСОВ
                           ДАНИЛОВ
                           МОСКВА. Сентябрь
                           ДАНИЛОВ
                           ШИРОКОВ
                           ДАНИЛОВ
                           КОСТРОВ
                           ДАНИЛОВ
                           МУРАВЬЕВ
                           КОСТРОВ
                           МУРАВЬЕВ
                           КОСТРОВ
                           ШИРОКОВ
                           ШАРАПОВ
                           МУРАВЬЕВ
                           ДАНИЛОВ
                           МОСКВА. Октябрь
                           ДАНИЛОВ
                           КОСТРОВ
                           ДАНИЛОВ
                           МУРАВЬЕВ

     ================================================================
          А н н о т а ц и я  р е д а к ц и и:  В первую  книгу  вошли
     повести:  "МЧК  сообщает...",  "Комендантский  час",  "Тревожный
     август", "Приступить к ликвидации".
          Напоминаем  нашим  читателям,  что   выход   второй   книги
     романа-хроники ожидается осенью этого года.
     ================================================================




     "Солдаты! Перед вами Москва. За два года войны все столицы континента
склонились перед вами,  вы  прошли по улицам лучших городов.  Вам осталась
Москва.  Заставьте ее склониться, покажите ей силу вашего оружия, пройдите
по ее площадям. Москва -- это конец войне. Москва -- это отдых. Вперед!"

                                        Приказ Гитлера от 6 июля 1941 года


     Совещание окончилось.  Генералы,  штабные и  командиры частей  группы
армий "Центр",  выйдя из  зала,  торопливо начали доставать сигареты.  Они
были  похожи на  кадетов,  дорвавшихся до  долгожданной курилки.  Конечно,
командующий генерал-фельдмаршал фон Бок официально не запрещал курить,  но
все знали, что он не переносит табачного дыма.
     Только один  человек мог  позволить себе  не  считаться с  привычками
фельдмаршала --   группенфюрер  СС  Эрих  фон  дем  Бах-Залевски --   личный
представитель рейхсфюрера СС при штабе группы армий "Центр".
     Никто из  штабных,  даже приближенных к  фельдмаршалу,  не знал,  чем
занимается этот страшновато-вежливый эсэсовский генерал. Знали только, что
у него свой штаб и двухметроворостые мордатые телохранители.
     Из зала совещания группенфюрер вышел последним.
     "Как  они  мне  все  надоели! --  подумал он,  глядя на  суетившихся в
вестибюле генералов. --  Какая ограниченность, полное непонимание ситуации!
Сейчас они делят победы.  Хотят урвать кусок послаще. Неужели они не могут
понять,  что их "победы" были предрешены задолго до того,  как они перешли
границу?  Они не любят меня так же,  как и всю службу безопасности. Службы
Гиммлера они боятся, а меня считают просто выскочкой. Что делать -- каждому
свое.  Все-таки я  сделал правильно,  что ушел из армии в охранные отряды.
Иначе  дослужился бы  сейчас  в  лучшем  случае  до  заместителя командира
полка".
     -- Курт, -- повернулся группенфюрер к адъютанту.
     -- Слушаю, экселенц.
     -- Что было в этом доме раньше?
     -- Совет Народных Комиссаров Белоруссии, экселенц.
     -- Занятно строят эти русские, какая-то смесь казармы и замка. Кстати,
Курт, узнайте фамилии и звания летчиков, первыми идущих на Москву.
     -- Слушаюсь! -- штурмфюрер стремительно повернулся.
     -- Да постойте вы!  Командира эскадрильи и командиров экипажей сегодня
же ко мне.
     -- Слушаюсь, экселенц!
     Группенфюрер   не    выспался.    Вчера   ночью   к    нему    прибыл
особоуполномоченный рейхсфюрера  штандартенфюрер Гунд,  он  привез  важные
инструкции,  в  которых  оговаривались обязанности полевого  реферата  СД,
который возглавлял Бах-Залевски.
     Задание было трудным,  группенфюрер гордился, что именно ему поручено
дело, которое, безусловно, войдет в историю войны.
     У входа его ждала машина.  Приземистый бронированный "майбах". Вокруг
стояла охрана.
     Рядом с тяжелым "майбахом" приткнулся элегантный серебристый "хорьх".
От  машины  навстречу группенфюреру,  улыбаясь,  шел  офицер  с  нашивками
штурмбанфюрера.  Черный мундир сидел на нем,  словно фрак на дирижере.  Он
был чрезвычайно элегантен.
     -- Франц, -- группенфюрер улыбнулся, -- дорогой Франц, как вы мне нужны!
     -- Я это почувствовал,  шеф. Вернувшись, узнал, что вы на совещании, и
приехал сразу сюда.
     -- Чертовски приятно иметь такого заместителя.
     Группенфюрер говорил вполне  искренне.  Действительно,  приятно иметь
заместителем доктора права,  профессора искусствоведения.  Но кроме этого,
штурмбанфюрер  Франц  Альфред  Зикс  был  неоценимым  знатоком  агентурной
работы.  Феноменальная память позволяла ему держать в голове сотни кличек,
псевдонимов, явок.
     "Мне не  нужна картотека, --  часто шутил группенфюрер, --  пока вы  со
мной. Вас, Франц, нужно беречь, как самый дорогой секретный сейф".
     Бронированный "майбах" лавировал между разбитыми зданиями. Кое-где по
самой земле стлался едкий, зловонный дым. Город еще горел.
     Группенфюрер, презрительно прищурив глаза, смотрел в окно. Улицы были
пустынны, завалены обломками кирпича.
     Самые  неожиданные вещи  валялись  на  мостовой:  перевернутые ручные
тележки,   разбитые  чемоданы,   детская  кукла,  сплющенный  трехколесный
велосипед.
     Бах-Залевски достал сигарету, адъютант услужливо щелкнул зажигалкой.
     -- Унылый город,  Франц.  Унылый.  Разве его можно сравнить с Парижем?
Помните Монмартр,  прекрасные кафе. А женщины! И небо над городом, лиловое
небо над черными, словно грифельными, крышами.
     -- Париж?  Но я  был в  Минске в  1939 году.  Конечно,  он не похож на
Париж, но... Что касается женщин...
     -- Нет, вы меня не убедите, Франц. Кстати, кажется, тогда же вы были в
Москве?
     -- У вас прекрасная память.  Был. Как говорят русские, "стоял постоем"
в гостинице "Националь".
     -- Что ж,  вам повезло.  Скоро вы будете рассказывать знакомым о  том,
что когда-то был такой город.
     -- Я не понимаю вас.
     -- Приедем -- поймете.
     На самой окраине города,  у здания,  построенного в стиле охотничьего
домика, машина остановилась.
     Группенфюрер и  Зикс вошли в дом.  В кабинете Бах-Залевски расстегнул
китель, подошел к сейфу, набрал цифровой код.
     -- Вчера мне привезли из  Берлина план операции "Тайфун".  Провести ее
поручено вам. Идите сюда, Франц.
     Они удобно расположились в креслах у стола. Группенфюрер закурил.
     -- Вы  удивились,  Франц,  когда  я  сказал о  столице большевиков.  С
сегодняшнего дня  группа  армий  "Центр"  начинает наступление на  Москву.
Москва --   конец  войны.   Как   только  столица  большевиков  падет,   их
многонациональное государство рассыплется,  как карточный домик. На Москву
наступает семьдесят пять дивизий,  из  них четырнадцать танковых и  восемь
моторизованных.  С воздуха их будут прикрывать легионы "Кондор",  "Вевер",
28-я  и 55-я эскадры.  Тысяча самолетов.  Тысяча,  Франц!  Такого ударного
кулака не знала ни одна война. Дни большевиков сочтены. Но это дело армии.
Кстати, знайте, что ни один солдат вермахта в Москву не войдет.
     -- То есть, -- Зикс снял очки, -- как так?
     -- Туда войдут части СС.  В  течение недели мы должны будем вывезти из
Москвы  все  архивы  и  ценности,  к  чертовой матери  выгнать  население,
арестовать   и    расстрелять   энкеведистов,    партийных   функционеров,
интеллигентов.  А  потом взорвать шлюзы и  затопить Москву.  Такого города
больше не будет.  Будет озеро, где мы будем кататься на яхте. Но для этого
нужно провести колоссальную работу. Читайте документы.
     Через два часа штурмбанфюрер фон Зикс вызвал к себе подполковника фон
Мантейфеля.  Подполковник был  уже  стар,  когда-то,  еще при кайзере,  он
руководил немецкой разведкой в  России.  Потом о  нем  вспомнило ведомство
Гиммлера.  Фон Мантейфель спас от  превратностей немецкой революции архивы
своего отдела.  Конечно,  многих разыскать не  удалось,  но и  среди этого
старья  нашлись  стоящие  люди.  Как  только  началась  война,  Мантейфелю
присвоили звание подполковника, и теперь он работал в группе Зикса.
     -- Пора активизировать ваших людей,  господин фон  Мантейфель. --  Зикс
встал,  прошелся по кабинету. -- Пора! Наша задача: внести дезорганизацию в
тыловую Москву.  Паника, грабежи, слухи, сплетни, анекдоты, срыв эвакуации
заводов,  хищения  ценностей культуры.  Это  не  столько военный,  сколько
психологический эффект.
     -- Я  понял  вас.   У   меня  есть  подходящий  человек.   Он  надежно
законспирирован, имеет обширные связи среди уголовников.
     -- Ну что ж,  пожалуй, подойдет. Тем более что уголовниками занимается
милиция. А милиция, полиция -- все одно и то же.
     -- Если считать этот разговор приказом, то я немедленно посылаю к нему
связного.
     -- Кого?
     -- Унтерштурмфюрера Алекса Прилуцкого.
     -- Пригласите его ко мне.
     Утром на стол группенфюрера лег рапорт.

     "Группенфюреру СС и генералу полиции Эриху фон дем Бах-Залевски.
     Штурмбанфюрер Зикс почтительно докладывает.
     Вчера в 23.00,  во исполнение операции "Тайфун",  в Москву на связь с
агентом  Отец  отбыл  унтерштурмфюрер Алекс  Прилуцкий.  Прилуцкий снабжен
деньгами и получил необходимые инструкции.

                                      Штурмбанфюрер СС и доктор фон Зикс".


                               МОСКВА. Июль

     Начальник МУРа  смотрел в  окно.  На  противоположной стороне улицы у
киоска с  газированной водой  стояла очередь,  человек семь.  Начальник на
секунду представил,  как пенная струя бьет в  стакан,  как пузырится в нем
холодная, жгучая от газа вода.
     Голова продолжала болеть. Повышенное давление напоминало о себе болью
в затылке.
     Два месяца назад он бросил курить.  Как только появились первые боли,
вынул  из  ящика  стола  коробку  "Казбека",  хотел  бросить  в  урну,  но
передумал.  Вызвал  к  себе  молодого сотрудника Игоря  Муравьева и  отдал
папиросы ему.
     -- Так как же быть с Костровым? -- прорвался сквозь головную боль голос
начальника отделения Данилова.
     -- Погоди, Иван Александрович. У тебя есть что курить?
     -- "Казбек".
     -- Давай его сюда.
     -- Но вы же...
     -- Мало ли что, время, видишь, какое.
     Начальник жадно затянулся.  И сразу стало легче, даже показалось, что
боль утихла.
     -- Вот так, --  он тяжело опустился в  кресло. --  Не верь врачам,  Иван
Александрович. Курнул -- и легче стало. Ты мне оставь пяток.
     -- Да вы все возьмите. У меня в кабинете есть еще.
     -- Соблазн велик, возьму. Так ты спрашиваешь, как быть с Костровым?
     -- Случай уж больно необычный.
     -- Нет, Данилов, в этом нет ничего необычного. Он сам-то где?
     -- У дежурного сидит.
     -- Проверить его показания надо. А вдруг врет?
     -- Да я его знаю, Мишка врать не станет.
     -- А ты все ж проверь. Сколько у тебя в группе народу осталось?
     -- Трое.
     -- Значит, Полесов, Шарапов и Муравьев.
     -- Точно.
     -- Считай, что остался ты один.
     -- То есть как? --  Данилов встал,  шагнул к столу. -- Как один, товарищ
начальник?  Моя группа больше всех потеряла людей. Восемь человек на фронт
забрали. Я сам...
     -- Ты  погоди,   Иван  Александрович,  не  торопись.  На! --  начальник
протянул три одинаковых листа бумаги.
     Данилов, недовольно посапывая, достал из кармана очки.
     "Начальнику   Московского   уголовного    розыска.    От    помощника
оперуполномоченного  Муравьева  Игоря   Сергеевича.   Рапорт.   Прошу  вас
разрешить мне пойти в ряды действующей армии. Я комсомолец, и место мое на
фронте.  Хочу  беспощадно  громить  фашистскую  нечисть,  мстить  за  нашу
поруганную землю. И. Муравьев".
     -- Понял,  Данилов,  в  чем дело?  Ты  два других можешь и  не читать.
Шарапов и  Полесов тоже просятся.  Ты им скажи,  Данилов,  я  сам на фронт
хочу,  и  ты  тоже хочешь.  Все  хотят.  Вон  мне Дерковский какой концерт
устроил --  в  батальон московской милиции его отпусти.  А  я  с  кем здесь
останусь?
     -- Товарищ начальник...
     -- Ты,  Данилов,  молчи.  Помню, как ты еще на финскую просился. Молчи
уж. --  Начальник взял папиросу. --  Молчи,  Данилов,  а  со своими ребятами
поговори... Иди, Иван Александрович, иди... Чувствую я, что к вечеру много
работы будет. -- Начальник опять отвернулся к окну.
     Почему-то  ему  казалось,  что так легче думается.  Калейдоскоп улицы
успокаивал.
     Петровка была  почти такой же,  как  месяц назад.  Торопились куда-то
по-летнему нарядные люди,  бойко  торговал мороженщик,  стояла  очередь за
газировкой.  Но война уже чувствовалась. Военных побольше на улицах стало.
На  углу  вместо  привычного  усатого  постового  стоит  с  винтовокой СВТ
молоденькая девушка.
     Вот она взмахнула полосатым жезлом, останавливая движение. Со стороны
Пушкинской по  трамвайным путям несли похожий на  колбасу огромный зеленый
баллон с  газом для заправки аэростата.  Девушки из  батальона МПВО крепко
держали за стропы упругое подпрыгивающее тело. А месяц назад он, начальник
МУРа, видел аэростаты только на картинках в кабинете Осоавиахима.
     Война для него началась так же неожиданно, как и для всего по-летнему
беспечного города.  Накануне  днем  поступили  данные,  что  в  бараке  на
Дангауэровке отсиживается Колька  Цыган.  Два  месяца  до  этого  дня  МУР
лихорадило.  Бежавший из  лагеря Николай Савельев по кличке Цыган совершил
на  окраине  столицы восемь  вооруженных налетов.  Звонили из  Прокуратуры
Союза,  звонили из наркоман та, звонили из таких мест, что и вспоминать не
хочется.   И   был   еще  телефонный  разговор  с   помощником  одного  из
руководителей.  И все потому, что Цыган, кроме всего прочего, ограбил одну
из дач,  которую в  разговорах называют с приставкой "спец".  Брать Кольку
поехали ночью, ближе к утру. Операцию возглавил он сам, никому не доверил.
В конце шоссе Энтузиастов,  у Баулинских прудов, приткнулся дощатый барак.
Здесь и было Колькино убежище.  Оперативники быстро окружили барак. Оружие
держали наготове, знали, что Цыган вооружен и так просто в руки не дастся.
Начальник уже сталкивался с этим человеком.  Он пошел первым. По неписаным
законам,  оставшимся еще с первых лет революции,  в самой опасной операции
первым идет старший.
     Он  шел,  не глуша шагов,  по-хозяйски,  как дома.  Ему противно было
думать,  что он,  краснознаменец еще с гражданской, должен подкрадываться,
чтобы взять эту сволочь.
     У дверей с цифрой "пять" было подозрительно тихо.
     -- Ломайте, -- приказал он.
     Два  оперативника плечами высадили фанерную дверь.  Подняв  пистолет,
начальник шагнул в  комнату.  Свет  карманного фонарика вырвал из  темноты
фигуру,  лежащую на  кровати.  Кто-то  пошарил руками  на  стене,  щелкнул
выключателем.  На  железной койке,  разметав во  сне руки и  широко открыв
губастый рот,  храпел  Колька.  В  комнате отвратительно пахло  перегаром,
прокисшими консервами, потом.
     -- Берите его, -- начальник сунул пистолет в кобуру и вышел на воздух.
     А Цыган так и не проснулся,  ни пока тащили его в машину,  ни в самой
машине, --  до такой степени напился.  Только следующей ночью, он очнулся в
камере и завыл от страха и ненависти.
     Приехав на  Петровку,  начальник поднялся к  себе в  кабинет.  Тотчас
зазвонил телефон.
     -- Не спишь? -- услышал он голос начальника московской милиции.
     -- Цыгана только что...
     -- Да  какой тут  Цыган!  Война!  Сегодня немцы бомбили Минск,  Брест,
Киев, перешли границу. Собирай своих по тревоге!
     Новость была настолько ошеломляющая,  что он сразу и не понял,  о чем
говорит его собеседник.
     -- Ты что,  оглох? -- пророкотала трубка. -- Собирай своих сыщиков. А за
Цыгана спасибо.
     -- Есть. --  Он  положил трубку и  посмотрел в  окно,  потом  на  часы.
Пять...  Почти незаметный свет фонарей,  кое-где  желтые окна,  перекличка
редких автомобильных гудков, и вдруг -- война... Нелепо и страшно.
     Начальник сам пошел к дежурному. И пока он шел по коридору, почему-то
в голову лезли совсем посторонние мысли -- о том, что теперь уж в отпуск он
не пойдет и долго,  наверное,  не увидит реки Ужи.  И зря он отправил туда
удочки.
     Комната дежурного тряслась от хохота.
     -- Вы это чего? -- спросил начальник.
     -- Да  вот,  комика  привели! --  вскочивший дежурный пытался согнать с
лица веселость и придать ему подобающее моменту выражение.
     Начальник оглянулся. Со скамейки для задержанных поднялся человек.
     -- Ага,   значит,  ты  здесь  самый  главный? --  Язык  у  задержанного
заплетался, казалось, что тот говорит с полным ртом.
     -- Возможно.
     -- А ты неприятности любишь?
     -- Нет, -- думая о своем, ответил начальник.
     -- Тогда отпусти меня.
     -- Это ж почему? -- удивился он, словно только что увидел задержанного.
     -- Работа у меня такая. Не отпустишь -- не миновать тебе беды.
     За спиной начальника сдавленно прыснул дежурный.  Милиционеры у входа
беззвучно хохотали, прикрыв рты ладонями.
     -- Ты кто ж такой: полярник, летчик-герой?..
     -- Почище  их  буду... --  Человек,  покачнувшись,  схватился  за  угол
скамейки. --  Не  выпустишь,  утром люди  дознаются,  придут сюда,  большую
неприятность сделают.
     -- Какие люди? Что ты болтаешь? -- раздраженно бросил начальник.
     -- Я пивной палаткой заведую на прудах.  В шесть утра открываю. Ко мне
люди со всего города приезжают.  Приедут сейчас, а меня нет. Где, спросят,
Иван Карпыч? В милиции. Вот тогда они прямо к тебе.
     -- Никто к тебе нынче, Иван Карпыч, не придет.
     -- А я и по выходным торгую!
     -- Никто не придет к тебе. Потому что война началась...
     Начальник увидел вмиг протрезвевшее лицо задержанного,  встревоженные
глаза милиционеров.
     -- Новиков, этого пивного негоцианта оштрафуй и выпусти, и срочно весь
личный состав -- по тревоге в управление.
     Он вышел во двор. Над Москвой начался первый военный рассвет.
     На всю жизнь,  наверное, запомнится это утро. Пьяненький Иван Карпыч,
дождевые тучки,  собирающиеся в предрассветном небе, и Москва... теплая от
сна и такая беззащитная на первый взгляд.




     Данилов вышел из кабинета и в приемной еще раз перечитал рапорты.
     "Ишь ты, --  он  покрутил головой, --  ишь  ты,  на  фронт!  Ну  ладно,
Муравьеву простительно. Совсем еще мальчишка, а Шарапов? Взрослый человек,
а  туда же".  Он  вышел в  коридор,  под  ногой запела половица.  "Хорошая
примета. Иногда идешь, нарочно ее ищешь, а тут -- на тебе, сама".
     Пол  в  коридоре  угрозыска был  наполовину паркетный,  наполовину из
крашеных половиц.  Одна из них скрипела,  как только на нее ступишь ногой.
Прозвали ее  "певуном".  Считалось,  что если тебя вызвали "на ковер",  то
именно эта половица "приносит счастье". Но даже "певун" не радовал сегодня
Данилова. Хотя, впрочем, день начался не так уж неудачно.
     Рано утром к  дежурному по МУРу явился бывший домушник Мишка Костров.
Явился сам,  сам,  ожидая Данилова,  написал о  всех последних "делах" и в
конце просил отправить его на  фронт.  Данилов знал Мишку не первый день и
чувствовал: Костров что-то скрывает.
     У дверей своего кабинета Данилов немного постоял, словно решая, зайти
или нет.  В комнате пахло застоялым табачным дымом.  Даже открытое окно не
помогало.  Казалось,  что  стены  и  потолок навечно впитали в  себя  этот
прочный и горький табачный дух.
     Зазвонил телефон.
     -- Данилов, --  зарокотал в трубке голос заместителя начальника МУРа, --
Данилов, ты знаешь, что составляют списки семей для эвакуации? Как у тебя?
     -- Что у меня?
     -- С семьей как?
     -- Без изменений.
     -- Я не об этом, ты жену думаешь эвакуировать?
     -- Нет.
     -- Ну смотри...
     Иван  Александрович положил  трубку.  Эвакуировать  Наташу.  Конечно,
хорошо бы.  Да только она об этом и слышать не хочет. На второй день войны
пошла  учиться  на  курсы  медсестер РОКК.  Он  пытался было  начать  этот
разговор. Да куда там!
     Война.  А дела у них,  у сыщиков,  пока мирные. Старые дела. Двадцать
четвертого собирали  их  на  совещание,  говорили о  возможной активизации
преступных элементов.  Но пока все тихо.  И  наоборот даже --  преступлений
меньше стало.
     Данилов  это  объяснил  просто.   Огромное  горе,  постигшее  страну,
заставило вспомнить о  своем гражданском долге даже тех,  которые в мирное
время доставляли немало хлопот.  Дней пять назад он стоял у аптеки, что на
углу  улицы  Горького,   рядом  с  Белорусским  вокзалом.   Движение  было
остановлено:  на погрузку шли войска. Внезапно кто-то осторожно тронул его
за локоть. Данилов обернулся. Перед ним стоял боец в новом обмундировании.
     -- Не признаете?
     Данилов вгляделся.
     -- Самсонов я, неужели не помните?
     -- Помню, Борис, как же, помню.
     -- Я так и думал. Память у вас хорошая.
     -- На фронт?
     -- На фронт,  Иван Александрович.  Вы  только не  подумайте,  я  сам в
первый день в  военкомат пришел,  да многие наши тоже пошли.  Вы только не
подумайте...
     -- А  я  и  не  думаю,  Боря.  Родина тебе  поверила,  а  прощение сам
заслужишь. Ты ведь перед ней в большом долгу.
     -- Я  знаю, --   голос  Самсонова  сорвался, --   знаю.   Вы  только  не
подумайте...
     -- А кто из "ваших" пошел?
     -- Баранов, Алешка-Бердадым, Сенечка, Колян, Битый...
     -- Ну что ж, Боря. Желаю встретиться после победы. Хочу в гости к тебе
зайти, поговорить.
     -- Обязательно! --    Самсонов   крепко   пожал    протянутую   руку. --
Обязательно!
     Данилов смотрел ему  вслед  до  тех  пор,  пока  Борис не  смешался с
толпой. Но Данилов слишком хорошо знал своих "клиентов", чтобы тешить себя
иллюзиями.  Кто и ушел на фронт,  а кто и остался. А если остался, значит,
ждет удобного случая.
     Иван Александрович еще раз перечитал рапорты, усмехнулся и спрятал их
в  ящик письменного стола.  На  фронт захотели.  Еще  неизвестно,  где  им
труднее будет:  на фронте или здесь.  Вчера в метро на площади Маяковского
Данилов   на   противоположном  эскалаторе  увидел   военного.   Седоватый
подполковник с  зелеными петлицами пограничника глянул  в  его  сторону  и
сразу  как-то  уж  слишком  быстро  отвернулся.  Но  тренированная  память
моментально зафиксировавала брезгливо опущенные складки  губ,  кривоватый,
словно у боксера,  нос,  а главное,  глаза,  большие синие холодные глаза!
Широков? Нет, этого не может быть. Ведь Широков убит. Совершенно точно. Он
даже   вспомнил   сводку-ориентировку  Иркутского  угрозыска,   где   ясно
говорилось о  том,  что Широков,  кличка Резаный,  он  же Колодный,  он же
Скопин,  он  же  Веселаго,  был убит работниками розыска на лесной бирже в
леспромхозе "Красный Восток" в  тот  момент,  когда пытался на  плоту уйти
вниз по  реке.  Но почему же так быстро отвернулся тот подполковник?  Даже
слишком быстро...
     Данилов поднял телефонную трубку:
     -- Архив?.. Пришлите ко мне дело Широкова.
     И  пока  сотрудики архива искали нужную папку,  пока  несли ее,  Иван
Александрович раздумывал о  случайной встрече в  метро.  Конечно,  если он
ошибся, то, как говорится, слава богу. Ну а если нет? Если нет -- это очень
страшно. Такая сволочь, как Широков, зря в Москву не приедет. Жди беды.




     Игорь проснулся буквально за  минуту до  звонка.  Еще миг он  лежал с
закрытыми глазами,  чувствуя,  как  через веки просачивается багровый свет
солнца,  а  потом  на  ощупь  взял  будильник и  перекрыл рычажок  звонка.
Будильник запоздало звякнул.
     -- Игорь,  опять! --  восликнула мать,  увидев  сына  с  будильником на
пальце. --  Сколько же раз повторять надо?! Это реликвия. И опять ты не дал
ему звонить.  От этого портится пружина.  О господи! Эта молодежь! А нашей
семье он служит уже двадцать лет!
     -- Не двадцать а  всего-навсего семь. --  Игорь,  чмокнув мать в  щеку,
поставил на стол будильник и пошел делать зарядку.
     Настроение было отличным.  Сегодня наконец сбывается его  мечта.  Как
вот  только сказать матери --  этого Игорь пока не  решил.  Ну  ничего,  он
скажет позже, когда явится домой в новенькой форме, перетянутый ремнями, с
направлением на  фронт и  кубарями в  петлицах.  В  том,  что  его  рапорт
удовлетворят,   Игорь  ни  минуты  не  сомневался --  армии  нужны  знающие
командиры.  Начальник,  конечно,  его  поймет:  время такое.  Вот  лишь бы
Данилов не упрямился.
     Решение немедленно идти на фронт созрело окончательно и  бесповоротно
вчера,  когда  Игорь  встретил  очкарика Петьку --  Таниного мужа.  Человек
худосочный   и   слабый,   Петька   всегда   вызывал   у   Игоря   чувство
пренебрежительного снисхождения. Да и где уж ему было сравниться с Игорем,
который еще два года назад,  в  школе милиции,  был чемпионом по боксу.  А
вчера Игорь встретил его  и  не  сразу узнал.  Петька словно преобразился,
хотя военная форма висела на нем мешком.  Но в  петлицах у очкарика сидело
по  шпале  и  звездочка на  рукаве.  "Старший политрук" --  это  что-то  да
значило!  Уж  если  таких призывают,  то  ему  отсиживаться в  тылу просто
невозможно.
     Окончив зарядку,  Игорь плескался под умывальником, растирал тело под
струей холодной воды и ощущал, как приятно твердели мышцы.
     Одевался он привычно быстро -- работа научила.
     Оглядел свою маленькую комнату,  и  на  миг  что-то  стеснило сердце:
может, в последний раз. Да, конечно, война не на один день. И хотя мысли о
смерти ему не приходили в голову (как не было их и прежде --  ведь работа в
МУРе постоянно связана с  определенной опасностью),  тем не менее хотелось
запомнить все родное и  привычное,  как-то  по-новому сохранить в  себе...
Портрет Дзержинского над письменным столом...  Этот портрет,  как говорила
мама,  принадлежал еще  отцу,  кочевал  с  ним  повсюду,  благо  небольшой
размером. Снимок был редкий, один из последних. Феликс Эдмундович сидит за
письменным столом.  Оторвавшись от бумаг,  поднял голову,  и  глаза у него
пронзительные и усталые. Может быть, из-за этого портрета, ну и конечно же
из-за  отца  и  выбрал себе  такую профессию Игорь.  Вот  он --  отец.  Его
увеличенная фотография висит над кроватью.  Отец, в кожанке, уселся верхом
на стуле,  облокотившись на спинку.  Игорь знал:  у  него такие же,  как у
отца,  светлые волосы и  широко поставленные глаза.  Отец  родом с  Южного
Урала.  А  погиб он  в  тридцать первом в  Средней Азии.  Его  имя  хорошо
известно,  и, конечно, это сыграло свою роль при поступлении Игоря в школу
милиции.  Там  ему постоянно напоминали,  кто был Муравьев и  каким должен
быть он, его сын.
     Уже в школе милиции Игорь твердо решил,  что пойдет работать в органы
госбезопасности,  станет настоящим чекистом,  как  Дзержинский,  как отец.
Раскрывать  заговоры  вражеской  разведки,   брать   шпионов --   в   этом,
разумеется,  была  настоящая  романтика.  Но  им  распорядились по-своему.
Послали в уголовный розыск. Поразмыслив, Игорь пришел к выводу, что и это,
пожалуй,  ничуть не  хуже.  Те же засады и  ночные погони...  Да,  в  этой
профессии тоже было немало романтики. Правда, на счету у Игоря даже теперь
еще немного дел,  а все в основном так себе -- мелочь, все больше кражи, но
ведь  по  коридорам  небольшого дома  на  их  легендарной Петровке  ходили
настоящие герои.  В общем,  Игорь не жалел,  что попал в МУР. Вот только с
начальником ему не повезло. Данилов никак не подходил под разряд "героев".
И,  что самое главное, никак не хотел понять, что преступно сидеть в тылу,
когда  началась такая война.  "Но  теперь все,  уважаемый товарищ Данилов,
рапорт подан,  и  завтра мы с  вами расстанемся.  Пусть в  тылу сидит Иван
Шарапов -- ему можно, он все равно старый".
     -- Игорь,  сколько тебя можно ждать? --  донесся с кухни сердитый голос
мамы. --  И вообще,  перестань свистеть в доме.  Во-первых, это неприлично.
Отец в твоем возрасте...
     -- Знаю,  знаю,  мамочка, --  прервал ее Игорь,  входя на кухню. --  Все
знаю. --  Он обнял мать. -- Отец в моем возрасте никогда не свистел. Кому ж,
как не тебе, это знать. Вы и познакомились-то, когда ему было за тридцать.
Разве не так?
     -- Ах,  оставь меня!  Вечно ты  со  своими шуточками...  Взял бы лучше
пример с Петра. Вот истинно интеллигентный человек!
     Игорь хотел было ляпнуть про хилого очкаря, но вовремя прикусил язык.
Судя по всему, мать еще не знала о назначении Петьки, Татьяна, видимо, еще
не  прибегала,  так  что  лучше  придержать  язык.  "Да, --  подумал  он  и
вздохнул, -- сюрприз будет матери..."
     -- Ладно,  мам, не буду, -- примирительно сказал Игорь, -- давай пищу, а
то опоздаю.
     -- Разумеется! Он опоздает! Боже, что это за народ!.. Почему я никогда
не опаздываю?
     Кашляя и давясь пересушенной картошкой, Игорь слушал сетования матери
на резко возросшую дороговизну,  потом она пересказала последние известия.
Игорь не дослушал, выпил чашку молока и, поцеловав мать, выскочил из дому.
Он спрыгнул с крыльца,  обернувшись, махнул рукой матери, выглядывающей из
окна  кухни,   и  бегом  припустился  через  заросший  лебедой  пустырь  к
трамвайной остановке.
     Звеня и раскачиваясь,  из-за поворота выполз трамвай, битком набитый,
как всегда.  Но тут еще втиснуться можно.  А  подальше,  у  рынков,  будут
висеть на поручнях гроздьями. Игоря притиснули к окну на задней площадке.
     Расправив  затекшие  в   трамвайной  давке  плечи,   вынул  отцовские
часы-луковицу  на  цепочке  и  отщелкнул  крышку.   Было  только  половина
девятого.  Значит,  есть еще полчаса.  Конечно,  лучше раньше появиться на
работе,  узнать последние достоверные новости,  обсудить их с ребятами, но
хотелось, пока есть время, заскочить хоть на минутку к Таньке. Может быть,
Петр дома.  "Ишь ты, --  подумал он, --  Петька!  Его теперь и  неудобно так
называть".
     Семья оказалась вся в сборе: Петр, Татьяна и обе их девчонки. Малышки
сразу повисли на  Игоре и  хором начали кричать,  что  их  папа  идет бить
Гитлера, что у него есть револьвер и что они все вместе его собирают. Петр
стоял,  растерянный,  посреди комнаты, очки у него съехали на кончик носа,
волосы взлохмачены.  Он схватился двумя руками за вещевой мешок, а Татьяна
засовывала туда кульки и свертки.
     -- Нет,  я так не могу! --  воскликнул Петр с отчаянием. --  Это же черт
знает что! Игорь, посмотри же! Это же действительно черт знает что! Это же
все смеяться будут!
     Он  резко  тряхнул мешок,  и  из  него  посыпалось печенье,  выпала и
покатилась коробка с монпансье.  Петр подхватил коробку, высоко поднял над
головой и тонко закричал:
     -- Вот!  Взгляни!  Старший  политрук  Карпунин будет  сосать  душистый
горошек!  Надо мной вся дивизия хохотать станет! Это же... Ну, Танюша, ну,
деточка, умоляю, дай я сам все сложу. Мне ведь сказали, что надо брать.
     Татьяна молча сидела на диване, сложив на коленях руки, и по щекам ее
катились крупные слезы.  Она смотрела на мужа и молча плакала. А девчонки,
хохоча, подбирали с пола печенье.
     Петр вытряхнул содержимое мешка на  стол и  стал аккуратно укладывать
полотенца, белье, портянки...
     Игорь присел на диван рядом с  сестрой,  положил ей руку на плечо,  и
Татьяна уткнулась ему в грудь.
     -- Да, дела... -- протянул Игорь. -- На какое направление, не знаешь?
     -- Какой там фронт! -- неохотно отозвался Петр. -- В запасной полк пока,
а  там видно будет...  Ты тут не оставляй моих,  заглядывай,  ладно? --  Он
просительно заглянул в  глаза Игорю. --  Трудно им тут будет без меня...  А
это еще что? -- снова воскликнул он тонко. Из груды вещей выпал медвежонок.
Петр повертел его в руках, разглядывая недоуменно.
     -- Это мы, папочка, чтоб тебе не скучно было, -- в один голос закричали
малышки. -- Пусть он вместе с тобой воюет!
     Петр  задумчиво  посмотрел на  медвежонка и,  отвернувшись от  Игоря,
сунул его в мешок.
     -- Так заходи, -- глухо повторил он.
     -- Я  думаю, --   медленно  сказал  Игорь, --  что  им  надо  с  матерью
съехаться. Я ведь и сам... не сегодня-завтра... Рапорт вчера подал, должны
отпустить.
     -- О господи,  горе мое!.. -- уже в голос заплакала Таня. -- И этот туда
же... Мальчишка...
     -- Какой я  тебе мальчишка! --  Игорь обиженно отстранился от сестры. --
Где  ты  видела  мальчишку? --   Я   уже  год  в  угрозыске,   каждую  ночь
операции... --  Игорь запнулся,  поняв, что перехватил. -- Ладно, пора идти.
Давай простимся. Может, доведется на одном фронте воевать.
     Он  подошел  к  Петру,   пожал  руку,   потом  они  крепко  обнялись,
расцеловались, похлопали друг друга по плечу.
     -- До скорого, --  Игорь махнул рукой. --  А за них не бойся. Мать нас с
Танькой одна вырастила, как-нибудь уж справится с моими племянницами.
     Уже выйдя на лестничную площадку,  Игорь понял, что его беспокоило. В
квартире сестры  поселился новый  запах --  кожаных ремней,  ваксы --  запах
дороги.  У  них в  МУРе,  в дежурке,  так было все время.  Но теперь Игорю
показалось, что это запах войны.




     Всю ночь у  Шарапова болело плечо,  простреленное двадцать лет назад.
Его знобило.  Иван подбирал колени к животу и,  нашаривая в темноте рукой,
натягивал поверх одеяла свое  старенькое пальто.  Но  когда  ледяная дрожь
отпускала,  становилось нечем  дышать,  и  он,  шлепая  босыми  ногами  по
скрипучим половицам,  брел  к  ведру  с  водой  и,  лязгая  зубами о  край
оцинкованной  кружки,  пил  противно-теплую  воду.  Ненадолго  становилось
легче,  вроде бы  расступалась ночная тьма и  уже виделся близкий рассвет,
хотя на  улице было и  так  светло --  июльские ночи коротки.  И  еще Ивана
мучило  прошлое,   даже,  скорее,  не  мучило,  а  как  бы  раскручивалось
бесконечной лентой, и остановить это движение не было никакой возможности.
     Старые ходики на стене показывали пятый час.  Чего уж теперь спать...
Он  снимал с  женой маленький частный домик на  Перовом поле.  Домишко был
старый, но крепкий, весь обсаженный густой сиренью, отчего в комнатах было
немного сумрачно и прохладно даже в нынешнюю июльскую жару. Иван распахнул
створки  низенького окна,  вдохнул  рассветную пачухую прохладу --  хозяйка
разводила под  окнами  флоксы  на  продажу,  а  теперь  была  пора  самого
цветения.
     С недалекой станции доносились приглушенные гудки паровозов,  шипение
пара и лязганье вагонных сцепок. Железная дорога жила напряженной жизнью и
днем и ночью.  Тяжело груженные составы шли в Москву с Урала,  из Сибири --
техника,  люди, --  казалось,  вся страна сдвинулась с  места.  Ивана снова
стало знобить, он прикрыл створки окна, накинул на плечи пальто и присел к
столу, разминая в пальцах папиросу.
     Он наконец прикурил и сладко затянулся дымом,  поплотнее укутав левое
плечо.  Пуля тогда была,  видно,  на излете,  но кость все же тронула. Да,
намучились с ним в ту пору врачи,  пока вынули... Вынуть-то вынули, а рана
вот напоминает.
     Он  хорошо помнил гражданскую.  Тяжелая то была война,  но ведь и  он
молодой был, девятнадцать лет, -- марш, марш, руби, коли! Друзья-эскадронцы
веселые,  лихие,  чубатые. Или так теперь кажется, что просто все было? Он
ведь в тонкой политике не был силен:  за мировую Революцию! -- и в клинике.
Позже стал разбираться, что к чему. Тогда и угодила в него кулацкая пуля.
     Иван   выдвинул  из-под   койки   обшарпанный,   со   сбитыми  углами
чемоданишко,  где  хранился весь его личный и  семейный архив,  сдул пыль,
поставил  на  койку,  открыл  крышку,  и  присев  рядом,  стал  перебирать
пожелтевшие бумажки...
     Наконец Иван  сообразил,  что  он  ищет  в  своем  архиве.  Вот  она,
истертая, того и гляди в руках развалится, подклеить бы.
     Он  развернул почти  прозрачный серый  лист,  перенес  его  к  столу,
аккуратно разложил и, щурясь, стал читать.


     "Хищникам и ворам народного достояния нет пощады.
     В  то время,  когда все усилия трудового народа направлены к борьбе с
разрухой и надвинувшимся стихийным бедствием -- голодом.
     В  то  время,  когда  дорог  каждый  вовремя  добытый и  доставленный
нуждающимся и  голодным кусок  хлеба и  каждый пуд  зерна для  обсеменения
обширных  полей  пострадавшего Поволжья, --  находятся паразиты и  негодяи,
которые расхищают народное добро из вагонов, пакгаузов и складов.
     Хищники  пользуются  всякими  способами,   чтобы  за  счет  несчастия
другого, за счет награбленного создать свое благополучие.
     Им  нет  дела  до  миллионов  страдающих детей  и  крестьян  Голодных
губерний.
     Им  нет  дела до  лишений и  испытаний,  которые терпит все  трудовое
население городов.
     Часто они  бывают неуловимыми,  скрываясь под маской должностных лиц,
причастных  к   нагрузке,   выгрузке,   хранению  и  перевозке  грузов  на
транспорте.
     Они не  только сами воруют,  но  и  потворствуют сторонним бандитам и
ворам, скрывая следы их преступных дел.
     Советская власть, в интересах трудящихся масс, примет все меры, чтобы
положить предел этим преступлениям.
     Суровые кадры,  вплоть до  высшей меры наказания --  расстрела,  будут
применяться  не  только  к   непосредственным  участникам  в  хищениях  на
транспорте, но и к пособникам краденого.
     Советская  власть  призывает  всех   честных  граждан  на   борьбу  с
паразитическими   элементами,    ворами    и    бандитами,    разрушающими
благосостояние Республики.
     Все  честные  транспортные работники должны  принять  участие в  этой
борьбе совместно с карательными органами.
     Будьте  бдительны и  вместе с  рабоче-крестьянской властью беспощадно
боритесь с волками и хищниками народного достояния.

                                    ПредВЧК. и Наркомпуть Ф. Дзержинский".


     Вот с этой листовки,  которую осторожно,  чтобы не разорвать, отклеил
со стены Серпуховского вокзала и спрятал в карман бывший боевой эскадронец
Иван Шарапов, и началась у него новая жизнь.
     Стал Иван Шарапов рядовым чоновцем. В него стреляли, и он стрелял.
     А вот уж чего он никогда до самой смерти не забудет,  так это ночевки
в Кирсановском уезде на Тамбовщине.  Название той захудалой деревушки, где
их  отряд остановился на ночлег,  совсем стерлось из памяти,  а  та ночь и
теперь напоминает о себе. Среди ночи изба, где спали чоновцы, вспыхнула со
всех сторон сразу,  и тут же по окнам хлестнули выстрелы. Иван помнит, как
товарищи сообща выставили узкую раму и,  отвлекая огонь бандитов на  себя,
помогли ему  бежать за  подмогой.  Он  невесть каким  чудом  нашел коня  и
умчался в ночь,  зажимая пятерней простреленное плечо.  Только под утро он
встретил мужиков из соседней коммуны и,  еле держась в седле,  привел их к
сгоревшей дотла избе.
     Потом,  говорили,  были похороны.  Оркестр играл "Интернационал",  но
Иван в ту пору метался на больничной койке,  снова,  полураздетый,  мчался
сквозь пургу на коне, и кричал страшным матом, и срывал бинты...
     Сколько ран было на его теле -- все зажили, одни рубцы остались. А эта
вот -- в плече -- никогда, видно, не заживет.
     Из госпиталя он вышел,  как после тифа, --  ветром качало.  Вот тогда,
помнится,  и приехал в родное село, да уж нечего там было делать -- подался
обратно в город. Работал в охране на транспорте, в милиции. Новые товарищи
встретили хорошо,  помогли на первых порах, посоветовали учиться. А каково
это было ему?  За спиной --  война, госпитали и столько смертей, что целому
эскадрону хватило  бы.  Однако  все  та  же  крестьянская хватка  помогла.
Усидчив был.  Крепок в своем желании.  Шел на грамоту,  как на Деникина. И
победил.  Перебрался поближе к Москве, в Загорск, тут и женился. Только не
вышло у Ивана порядочной семейной жизни в тещином доме.
     Поначалу он решил было: богомольная тихая старушка, греха за душой не
держит. И дом такой же тихий и скромный. Сад, огородишко. Поселился Иван у
молодой жены, думал жизнь свою бурную поправить, в порядок привести и, кто
знает, возможно, дальше учиться. А вышло все наоборот.
     Теща тихая-тихая, а оказалось -- дальше его смотрела. Иван по-прежнему
был постовым милиционером. Должность, как говорится, невелика, а по мнению
некоторых -- все же начальство, власть, иными словами. Вот эта самая власть
и нужна была тещеньке для своих темных дел.  Жена -- что... Марья, конечно,
во  всех  материнских делах  участия не  принимала да  и  не  знала о  них
наверняка.  Красивая была девушка,  смирная. А теща, выходит, сразу поняла
свою выгоду от такого брака:  власть в доме,  кто сунется? Да только не на
того напала.
     Стал он со временем замечать,  что похаживают к старушке разные люди.
Ну,  дело божеское,  богомольное,  лавра под боком. Теща говорила, дальние
родственники к богу приходят.
     И вот однажды...
     Иван закурил новую папиросу и выглянул за дверь,  как будто его мысли
могли потревожить сон Марьи. Нет, спит -- не шелохнется.
     Да,  припозднился он однажды на службе, считай под утро домой явился,
уже светать начало.  Глядит, на тещиной половине свет горит. "Молится, что
ли?" --  подумал.  Вроде рано.  Никогда так рано не  вставала.  Они тогда в
своем доме глухую перегородку поставили,  чтобы тещиным гостям не  мешать,
да она и сама была не против.  "Дело ваше молодое, -- говорила, -- вам самим
по новым порядкам жить требуется..."  Подошел он к тещиной-то половине,  а
из  ее  двери как раз на  крыльцо мужик выходит,  прощается со старушкой и
довольно резво идет прямо на Ивана.  И  ряса на нем черная до пят.  Увидал
Ивана,  не растерялся, подошел поближе, поздоровался смиренно, сказал, что
о  делах божеских со  старушкой-праведницей беседовал,  да вот и  время не
уследил.  Слушал его Иван, и что-то давно забытое копошилось в его памяти,
но что -- никак не мог понять. Вроде бы знавал он этого человека. Только не
такого,  как сейчас,  с аккуратной темной бородкой,  а другого, молодого и
без бороды.  Но где он его встречал? Нет, что встречал -- это точно, память
у Ивана и сейчас на лица отменная. Раз увидел -- как впечатал.
     Так и  расстались они у  тещиного порога.  Позже,  отгоняя назойливую
мысль, спросил тещу, кого это она посреди ночи-то принимала. Мелко смеясь,
старушка  вроде  бы  даже  сконфузилась,   сказала,  что  это  дальний  ее
родственник,  перевели его в лавру,  теперь тут служит. Давно не виделись,
вот он и наведался.  Хороший,  божеский человек.  Может быть, все бы так и
кончилось, кабы не острая память Ивана.
     Однажды  ночью  его  так  и   подбросило  на  кровати --   даже  Марья
испугалась.  Но ничего не сказал жене,  а  утром отправился в лавру и весь
день присматривался к  приходящим.  И  на  другой день тоже.  Того ночного
незнакомца не было.  Не было видно его и среди служителей, хоть службы шли
богатые --     Сергия     Радонежского     праздновали,     основоположника
Троице-Сергиевой лавры.  Провалился незнакомец.  Приступил с расспросами к
теще.  Что-то,  мол,  нашего родственника не встречаю, вы же говорили, что
сюда   переведен.   Теща   отделывалась  общими   словами   или   попросту
отмахивалась.
     Увидеть этого человека стало для Ивана необходимостью. Увидеть, чтобы
утвердиться в  своих  подозрениях или  рассеять их.  Наконец не  выдержал,
пошел  и  все  рассказал своему начальнику.  Хороший был  человек,  только
женитьбы Ивана не одобрил,  ну так ведь не ему жить.  А тут, как рассказал
Иван о  своих подозрениях,  даже со  стула привстал.  "Ну ты, --  сказал, --
даешь! А ежели тебя память после всех ранений подводит?" Однако согласился
с Ивановым планом. Стали ждать. И дождались. Явился родственничек, тут его
с  золотишком и  взяли.  А  когда  потянули ниточку,  так  и  весь  клубок
покатился.
     Не  подвела Ивана  память:  еще  за  день  до  пожара он  видел этого
человека --  сына кулака Леденева.  Видел,  когда у  его папаши хлеб из  ям
выгребали.  Взгляд его запомнился.  А после,  как стало известно,  сынок и
порешил чоновцев,  банду  организовал из  дружков своих.  Погуляли они  на
Тамбовщине. Долго будут помнить люди их кровавые загулы.


     Вот  как  все обернулось.  А  начальник действительно хорошим мужиком
оказался.  Когда Ивана потянули в особую инспекцию,  пошел сам,  партийным
билетом поручился.  О чем они там долго говорили,  Иван так и не узнал, но
только вкатили ему "строгача" да еще сказали,  легко, мол, отделался. Ну а
с тещей по закону поступили.  Начальник и позже помог,  когда Иван, забрав
жену,  уехал в Москву.  На курсы устроил,  рекомендацию хорошую дал, а как
стал Иван работать в МУРе, едва ли не первый поздравил с повышением.
     Вот через сколько лет протянулась леденевская ниточка...  До  сих пор
плечо по ночам ноет.  Главное, чтобы врачи не догадались. Да, время сейчас
такое, что не до личных ран. Потом подлечимся...
     Иван сложил бумаги в чемодан,  запихнул его поглубже под койку и стал
одеваться.  Решил пораньше уйти, не будить жену. Ей не впервой, привыкла к
беспокойной мужниной службе.
     Солнце уже  давно  встало,  но  утренняя свежесть лежала на  траве  и
листьях.  Дышалось  легко.  Воздух  припахивал  паровозным дымом,  щекотал
ноздри.  Возле станции на длинном дощатом заборе висел свежий плакат. Иван
остановился.  Женщина подняла руку,  а  сзади штыки,  штыки...  И  присяга
военная: "Родина-мать зовет!"
     Иван посмотрел и,  ссутулившись,  пошел на станцию.  Скоро должен был
пройти поезд на Москву.




     Просыпался он всегда в шесть.  Что бы ни случилось, когда бы спать ни
лег --  в шесть открывал глаза. Потом он мог поспать еще, но в шесть должен
был проснуться обязательно.
     Когда жена Соня еще  жила с  ним,  из-за  этого по  выходным скандалы
бывали.  Мол, покою от тебя нет, даже в день отдыха. Но Соня ушла от него.
Ушла,  оставив записку:  "Степа,  полюбила другого".  Кто  был тот другой,
Полесов знал точно.  В первую минуту чуть было не собрался пойти по адресу
Грузинский вал,  дом двадцать шесть, но передумал. Насильно мил не будешь.
Это уж точно.
     Но  даже  после ее  ухода в  доме все  шло  по  старому,  заведенному
порядку.  В шесть утра Степан вставал.  Сорок минут занимался гимнастикой,
поднимал пудовые  гири,  потом  мылся  холодной водой  по  пояс,  докрасна
растирался жестким полотенцем. Завтракал он в буфете на углу 1-й Брестской
и Грузинского вала,  приходил первым,  к открытию.  Потом покупал газету и
шел на работу,  в  депо.  День был загружен полностью.  А вечера?..  После
работы приходил он домой в чистую комнату, садился у окна и часами смотрел
на улицу. Звенели трамваи, кричали паровозы на Белорусской дороге, шуршали
по тротуару подошвы прохожих,  и Степан сидел,  глядя на зажигающиеся огни
Ленинградского шоссе.
     Иногда во  дворе он встречал Соню.  Двор был общий,  так как его дом,
сорок третий, являлся как бы началом дома двадцать шесть.
     Она проходила веселая,  в  ярком летнем платье,  а рядом с ней Борька
Константинов,  симпатяга, лихой парень, лучший гитарист, пьяница и бабник.
Жил он в одной квартире со старшим братом,  Анатолием,  военным инженером.
Вот тогда совсем плохо становилось Степану.  Тогда и  просиживал он целыми
вечерами у окна: бездумно и одиноко. Правда, такие вечера стали нечастыми:
Степан записался в деповском клубе в секцию гиревиков.
     Он решил твердо:  вырву память из сердца. Упорным был мужиком Степан.
А был бы другим, неизвестно, что и получилось бы...
     Вьюжной  ночью  сурового  двадцатого года  подобрал  машинист  Андрей
Полесов на  перроне станции Чита-товарная мальчишку лет  семи.  Тот  лежал
возле угольного пакгауза совсем замерзший.  Принес его  Андрей в  дежурку,
отогрел,  чаем отпоил. Парень был черный от угольной пыли, худой, в рваном
кожушке. Забился в угол и всю ночь дрожал там, как побитая собака.
     Утром отвел его.  Андрей в  привокзальный санпропускник,  вымыл,  сам
постриг  ножницами.   Парнишка  оказался  белоголовым,   большеглазым.  Он
рассказал Андрею,  что отец его погиб на войне,  а  мать зарубили какие-то
бандиты месяц назад.
     Жаль стало Полесову сироту,  посадил он его к себе на паровоз и увез.
Сначала в  детский дом  определить хотел,  а  потом  оставил у  себя.  Так
появился в Москве Степан Андреевич Полесов.


     Дальше  жизнь  пошла  как  надо.  Степан  кончил семилетку,  пошел  в
техникум. Конечно, в железнодорожный. Получил диплом с отличием, получил и
ушел на военную службу.
     Попал  Степан  в  пограничные войска на  Карельский перешеек.  Служил
хорошо,  стал  старшиной заставы.  Правда,  особых происшествий у  него не
было,  но все-таки увез домой именные часы от наркома.  Повезло за два дня
до окончания срока службы: задержал опасного нарушителя.
     Вернулся  Степан  домой --  пошел  в  депо  мастером паровозоремонтной
бригады, стал стахановцем, вступил в кандидаты ВКП(б). В тридцать девятом,
как  раз  перед  самой  женитьбой,  наградили  его  медалью  "За  трудовую
доблесть".  За несколько дней до финской войны умер отец. Только похоронил
его Степан -- война.
     Он  сразу же написал заявление в  военкомат.  Но через несколько дней
его вызвали в партячейку.
     За  столом секретаря сидел мужчина в  гимнастерке без  петлиц,  но  с
медалью "За отвагу".
     -- Давайте знакомиться,  товарищ Полесов, -- сказал он, -- я из милиции.
Данилов моя фамилия. Садитесь, пожалуйста.
     Степан  присел  у   стола,   недоумевая,   зачем  он   вдруг  милиции
понадобился.
     -- А  дело  у  меня вот  какое, --  продолжал Данилов. --  Сейчас лучших
коммунистов  партия  направляет  для  работы  в   органы  НКВД.   От  депо
рекомендовали вас.
     Степан согласился сразу.  Он  не кокетничал,  не говорил о  том,  что
работа незнакомая. Нет. Партия рекомендует, -- значит, так нужно.
     Взяли Степана Полесова на  работу в  угрозыск.  Учил его сам Данилов.
Наука была непростая.  Но там,  где не хватало специальных знаний,  Степан
поступал так, как ему подсказывала совесть большевика.
     В отделе у Данилова работа была трудная.  Занимались они налетчиками,
бандитами.  "Клиентура",  как говорил начальник отдела, серьезная. Народ в
основном  отпетый.  Почти  каждому  при  задержании  грозила  высшая  мера
наказания -- расстрел, поэтому они сами стреляли, не стесняясь.
     Новая служба пришлась Степану по  душе.  Товарищи ему тоже нравились.
Веселые, смелые, отзывчивые ребята.
     Они  тоже  вскоре  полюбили Степана.  Ценили  его  за  хладнокровие и
огромную физическую силу.  Так же,  как в  армии и в депо,  Степан работал
обстоятельно,  на первый взгляд неторопливо. Брался он за дела незаметные.
Но обязательно находил в них важные и интересные моменты.  Так, однажды он
получил,  казалось,  совсем  пустяковое дело  о  взломе  голубятни во  2-м
Кондратьевском переулке.  Но Степан был твердо убежден, что пустяковых дел
не  бывает.  Постепенно разматывая почти совсем незаметный клубок,  Степан
вышел на  группу подростков,  а  через них на знаменитого Вальку Китайца --
крупного  грабителя  и  домушника.  Оказывается,  Валька  сколотил  группу
мальчишек,  которых пока заставлял воровать по мелочам: белье на чердаках,
голубей, папиросы в киосках.
     "Кадры готовил", -- так доложил Степан Данилову.
     Это  дело было переломным для  Полесова.  Ему  стали все чаще и  чаще
поручать работу с подростками.
     "Директор детского сада", --  смеялись отчаянные ребята из даниловской
бригады. Но они были рады, что передали Полесову свои "скучные" дела.
     Степан ездил  в  школы,  в  райком комсомола,  на  заводы и  фабрики.
Беседовал  с  родителями и  воспитателями детских  колоний,  организовывал
юношеские клубы при домоуправлениях,  доставал футбольные мячи и сетки для
волейбола.
     Дни укладывались плотно,  как патроны в обойму.  Он и не заметил, как
пролетел год.
     И  этим  утром  Степан  встал,  как  всегда,  в  шесть,  едва  только
прозвучали в  репродукторе первые  позывные станции имени  Коминтерна.  Он
несколько раз присел,  потом взял гири.  Привычно, легко, даже с некоторым
изяществом бросил их вверх, вниз, вдох, выдох...
     -- Передаем  утреннюю  сводку  Совинформбюро, --  прозвучал  в  комнате
металлический голос  репродуктора.  Степан  поставил  гири  и  внимательно
выслушал сводку до конца.  Не окончив гимнастики,  пошел в ванную.  Долго,
зло полоскался под краном. Вернувшись в комнату, открыл платяной шкаф.
     Что же надеть?  Костюм? Сегодня он пойдет в военкомат (в том, что его
рапорт  удовлетворили,   он   не  сомневался,   все-таки  не  какой-нибудь
новобранец,  а кадровый старшина).  Естественно,  что сразу же отправят на
сборный пункт,  там ему дадут форму. Значит, пригодятся и хромовые сапоги,
и широкий командирский ремень.
     Степан достал новую  коверкотовую гимнастерку.  Через десять минут он
вышел из  подъезда на залитый солнцем двор.  Эх,  лучше бы он подождал еще
минут десять, лучше бы и не выходил!
     Навстречу  ему   шел   Борька  Константинов,   в   новом   солдатском
обмундировании,  в  левой руке он  держал вещмешок,  а  на  правой повисла
заплаканная Сонька.
     Борька  молча  критически оглядел  Степана.  Всего,  начиная с  новой
гимнастерки,  кончая  хромовыми,  сияющими на  солнце  сапогами.  Оглядел,
ухмыльнулся и скрылся под аркой ворот.
     Степан  постоял,  потом  зачем-то  поправил  медаль  на  гимнастерке,
помедлил еще немного и пошел следом за ними.
     Он  без  всякого аппетита выпил стакан кофе и  съел пирожок,  даже не
обратив внимания --  с чем он. Расплатился и вышел из буфета. До управления
ходьбы было минут тридцать.  Взглянул на часы. Семь десять. Времени больше
чем достаточно.
     Степан  не  торопясь  пошел  к  улице  Горького.  На  углу  у  аптеки
остановился возле "Окон ТАСС". Внимательно прочитал стихи под карикатурами
Кукрыниксов.  На  картинках наши  бойцы насаживали на  штык сразу по  пять
бегущих немцев.  Степан вспомнил сводку и  вздохул.  Рядом  на  стенде был
вывешен свежий  номер  "Красной звезды".  Полесов прочитал вечернюю сводку
Совинформбюро,  потом  несколько заметок о  подвигах никому  не  известных
бойцов и командиров... Странно как-то получается. Вроде бы, если судить по
заметкам,  бьют  немцев в  хвост и  в  гриву.  А  опять оставляют город за
городом.  Действительно,  странно. Настроение испортилось окончательно. На
улицу Горького Степан вышел мрачнее тучи.


     Вот уже год,  как ходит он этой дорогой на работу. Вроде бы ничего не
изменилось.  Та же улица,  те же вывески и витрины... А все-таки не то. На
окнах  крест-накрест белые  бумажные полоски,  исчезли продукты с  витрин.
Закрыт кафетерий "Форель".  В  трамваях и троллейбусах окна плотно закрыты
синей  бумагой,  на  перекрестках стоят  милиционеры  с  винтовками.  Даже
дворники и те метут улицу с противогазами через плечо.
     Наверное,  таким и должен быть фронтовой город.  А Москва, хоть немцы
еще и  далеко,  город именно такой.  Ведь здесь --  главное,  отсюда партия
руководит обороной.
     И  все-таки  Москва  остается  Москвой.   Несмотря  ни  на  что.  Вот
газировщицы открывают  свои  палатки.  В  кинотеатре "Москва"  идет  фильм
"Антон Иванович сердится" и  "Боевой киносборник" номер  три.  Хорошая там
песня.  Степан пошел дальше,  напевая про  себя:  "До  свиданья,  города и
хаты..."
     Постепенно настроение улучилось.  Он шел по своему городу,  в котором
вырос и  который ему доверили охранять.  Для него Москва осталась такой же
красивой, только она надела военную форму и возмужала.




     Первым в коридоре Данилов встретил Шарапова.  Как всегда, Иван пришел
на  работу за четыре минуты до девяти.  Данилов еще раз подивился точности
этого человека. Ведь живет же дальше всех, у черта на куличках.
     -- Желаю здравствовать, Иван Александрович.
     -- Здравствуй, Иван Сергеевич.
     Шарапов  глядел  на  начальника спокойно  и  выжидающе.  Нет,  он  не
раскаивался ни в чем и ни в чем не чувствовал своей вины. Он был прав. Как
всегда, прав. И правду свою понимал сердцем.
     Данилов знал это и  не  осуждал его.  Он  знал:  уж  Шарапов если что
решил, то, значит, обдумал основательно.
     -- Ты на меня не смотри так,  Иван,  не смотри.  Я  ведь тоже просился
неделю назад. И сам видишь...
     -- Значит, нет?
     -- Значит, нет.
     -- Что ж, я понимаю, дисциплина и все такое...
     -- Нет,  ты  еще ничего не понимаешь.  Нельзя же нам город-то оголять.
Город-то  наш?  Мы  за  него в  ответе?  Иди.  Попроси,  чтобы из  дежурки
задержанного привели ко  мне  в  кабинет,  вдвоем допросим.  А  я  пока  к
Смирному зайду.
     Придя к себе, Шарапов дернул тугой шпингалет, распахнул створки окна.
За  всю  долгую  службу  в   милиции  Иван  так  и   не  привык  к  запаху
присутственных мест,  этой  удивительной  комбинации  табачного  перегара,
гуталина,  карболки и тлена. Шарапов пытался бороться с ним, даже цветы из
дому в горшках принес.  Но цветы погибли на третий день,  а молодая травка
сразу же стала желтой.
     -- Иван Сергеевич,  здорово! --  крикнул с порога Муравьев. --  Ты прямо
здесь спишь, что ли?
     -- В такой духоте поспишь -- мыши сдохнут.
     -- А ты, Иван Сергеевич, в противогазе попробуй.
     Игорь дернул ящик стола и начал выгребать из него бумаги.
     -- Так,  так... --  Он  быстро пробегал их  глазами,  рвал  и  бросал в
корзину. -- "В аллеях столбов, по дорогам перронов... -- лягушечья прозелень
дачных вагонов..." Так...  не нужно... И это тоже. Иван Сергеевич, хочешь,
я тебе стихи подарю?
     -- Стихи?  Да я их не очень уважаю, Игорь. А ты что порядок наводишь --
дела, что ли, сдаешь?
     -- "Уже, окунувшись в масло по локоть, рычаг..." -- Ага... "...начинает
акать и окать..." Сдаю... Это нужно... На фронт иду...
     -- На фронт?
     -- Именно. "И дым оседает..." Вот как с этим быть?
     -- Игорь! К Данилову, -- приоткрыл дверь Полесов.
     -- Иду. О...   Степа,   товарищ   старший  опер!  Ты  прямо  на  парад
собрался. -- Игорь завистливо оглядел Полесова. -- Слушай,  давай  меняться,
ты мне ремень, а я тебе австрийскую кобуру.
     -- Разбежался! Ну что стоишь, пошли.
     -- Садитесь. --  Голос начальника был сухим и будничным. -- Прежде всего
я  вам один вопрос задам.  Вы оба такой документ,  как присяга сотрудников
рабоче-крестьянской милиции, подписывали? Ну, я вас спрашиваю.
     -- Подписывали.
     -- Значит,  разговор у нас будет простым. Рапорты ваши у меня в столе.
Там они и останутся. Здесь воевать будем...
     На столе длинно и резко зазвонил телефон.
     -- Данилов слушает!  Так,  пишу. Армянский переулок, дом три, квартира
десять.  Со двора?  Понял. Полесов, -- Иван Александрович положил трубку, --
эксперта,  проводника с  собакой!  Срочно на выезд.  Муравьев,  поедешь со
мной. Шарапову скажи, чтоб допрашивал один.
     На  лестничной площадке третьего этажа толпились жильцы:  мужчина лет
пятидесяти в  грязной нижней рубахе,  с  очками в  металлической оправе на
птичьем носу,  три женщины в засаленных халатах с пронзительно-любопытными
глазами. У дверей квартиры стоял дворник в белом фартуке.


     На ступеньках, прислонясь головой к переплету перил, сидела девушка в
милицейской форме.  В лице ни кровинки.  Рядом старушка с жиденьким пучком
волос на затылке держала пузырек с нашатырем.
     -- Товарищ начальник! -- навстречу Данилову шагнул дворник. Он каким-то
шестым чувством определил,  что  старше всех  здесь именно этот  человек в
полувоенном костюме. -- Дворник Спасов. В квартиру никого не пускаю.
     -- Спасибо, товарищ Спасов. Народу вот многовато...
     -- Женщины ить, любопытные больно, -- виновато улыбнулся дворник.
     -- Любопытным придется разойтись по квартирам.  Что с  милиционером? --
Данилов кивнул в сторону лестницы.
     -- Да,  товарищ начальник,  страсти-то какие, -- одна из женщин вонзила
любопытные глаза в Ивана Александровича. -- Мы в квартиру зашли...
     -- А, собственно, зачем вы туда заходили? Забыли чего?
     -- Как же зачем? -- вмешался в разговор мужчина в очках.
     "Гриб-мухомор", -- подумал Данилов.
     -- Мы общественность...
     -- Вы лучше бы за порядком в подъезде следили,  а то у вас на лестнице
помойка.  А это, -- Данилов кивнул на дверь, -- дело милиции. Разойдитесь по
квартирам.
     -- То есть как? Я, как общественник, обязан информировать...
     Данилов обратил внимание на  глаза  этих  людей,  полные  назойливого
любопытства глаза:  "Сволочи,  сплетники,  это из  тех,  что крупу и  соль
скупают пудами..."
     -- Все, --   твердо  сказал  он, --   по  квартирам.  Доктор,  займитесь
милиционером. Орлов, пускай.
     Проводник,  стоявший на  площадке ниже,  отстегнул поводок.  Огромная
овчарка Найда,  черная как ночь,  без единой подпалины,  деловито,  в  два
прыжка оказалась у дверей.
     Прием был старый.  Эта категория людей больше всего на  свете боялась
собак.  Площадка вмиг опустела, только старушка осталась рядом с врачом да
дворник стоял рядом с Даниловым.
     -- Что с милиционером?
     -- Обморок,      Иван      Александрович,      ничего     страшного, --
судебно-медицинский  эксперт   Лев   Борисович   подошел   к   Данилову, --
девчонка...
     -- Кончили? --  спросил  Иван  Александрович  эксперта,  осматривавшего
дверь.
     -- Можно.
     Они вошли в квартиру.  В прихожей резко пахло чем-то горелым. Коридор
был  темен  и  казался  бесконечным.  Данилов  пошарил по  стене,  щелкнул
выключателем.  Под  потолком вспыхнул матовый фонарь,  отделанный бронзой.
Две двери вели в комнаты.
     Эксперт, посвистывая, возился с дверными ручками.
     Данилов слышал, как за спиной порывисто дышал Игорь.
     -- Муравьев, спокойнее, ты же не девушка. Все?
     -- Да, -- эксперт отошел к стене.
     В комнате, тесно заставленной громоздкой мебелью, на ковре, сшитом из
нескольких  узких  крученых  дорожек,   лежал  человек.  Левая  рука  была
неестественно выгнута  и  подмята  телом,  рядом  с  правой,  откинутой  в
сторону, лежал пистолет.
     Данилов  внимательно оглядел  комнату:  тяжелые  бархатные  шторы  на
окнах;  буфет, похожий на замок; черное бюро; инкрустированный перламутром
письменный  стол,  громоздкий,  как  саркофаг;  покрытый  пылью  чертежный
комбайн;  шкаф с выбитым зеркалом;  еще одно зеркало,  наклонно висящее на
стене,   на   полу  под   ним   несколько  маленьких  блестящих  осколков;
полуоткрытая дверь в другую комнату...
     Иван  Александрович шагнул  к  настенному  зеркалу.  Несколько  минут
рассматривал его раму, отделанную стеклянными цветами. Они были необычайно
тонки и изящны.  Один цветок был отбит начисто.  Данилов нагнулся,  поднял
осколки с пола.  Потом снял зеркало со стены, внимательно рассмотрел дырку
в обоях и вышел в другую комнату.
     Он не хотел смотреть на убитого.  Да и  ни к  чему это было.  Он знал
убитого.   Еще  там,  в  управлении,  услышав  адрес,  он  знал,  что  это
"Зяма-художник" --  Зиновий Аркадьевич Грасс --  художник-график. В тридцать
втором он  попался на  изготовлении фальшивых документов,  брал его  тогда
Данилов,  брал здесь.  На суде Грассу дали пять лет.  Но ударным трудом на
Беломорканале он сократил срок,  вернулся, и Иван Александрович все чаще и
чаще встречал его рисунки в газетах и журналах.
     Вторая комната в  квартире,  видимо,  спальня.  Почти всю ее занимала
огромная кровать с рваным выцветшим балдахином. Кровать, кресло, столик на
паучьих ножках и банкетка. Грасс жил холостяком, это было видно сразу.
     "Почему-то  в  холостых  квартирах  даже  пахнет  особо", --   подумал
Данилов.
     Он  сел  в  кресло  и  только  теперь  увидел тяжелые яловые сапоги у
кровати,   брезентовый  ремень  с   кобурой  на   полу,   хлопчатобумажную
гимнастерку с зелеными петлицами.
     Данилов подошел к кровати, поднял гимнастерку. В петлицах старшинские
треугольнички,  в  кармане удостоверение:  "Настоящим удостоверяется,  что
тов. Грасс З. А. является художником-ретушером газеты "Тревога".
     Так,  теперь ясно,  откуда у  него пистолет.  Значит,  он вошел в эту
комнату,  взял его,  пошел обратно, выстрелил в кого-то, кто стоял рядом с
зеркалом... А потом?
     Данилов достал папиросу.
     А потом? Второй раз ему не дали стрелять. Почему?
     Человек не мог прыгнуть на него.  Не успел бы просто. Грасс бы попал.
Наверняка попал бы.  Значит,  стреляли дважды.  Значит, пуля, убившая его,
выпущена из другого пистолета.
     -- Муравьев! Если можно, принеси мне его "Коровина".
     Игорь вошел и  положил на стол пистолет.  Данилов вынул обойму.  Пять
патронов. Выходит, убитый стрелял дважды.
     -- Пулю из стенки вынули, Иван Александрович, из "коровинского" пуля.
     -- А вот ты,  если бы жизнь решил кончать, сначала бы в зеркало палил,
а потом в себя?
     -- Может, он с оружием обращаться не умел?
     -- Не думаю.
     -- А может быть, еще у кого-то "коровинский" был?
     -- Вряд ли.  Сюда приходил,  видимо,  опытный человек. Он и постарался
инсценировать самоубийство.  Если бы  это была случайная ссора,  то  гость
убитого просто ушел бы,  вернее,  убежал в страхе.  Человека убить --  дело
нешуточное.  Значит,  второй был  опытным в  этих делах.  А  раз  так,  то
подобные люди пистолет Коровина в  руки не  возьмут.  Им  эта "пукалка" не
нужна. Ты вот от него, я помню, отказался. То-то...
     -- Любопытное  дело,  милый  Иван  Александрович, --  в  комнату  вошел
доктор. -- У нашего подопечного на затылке гематома.
     -- На затылке? Ваш вывод?
     -- Пока преждевременно,  но я думаю, не ошибаюсь, вскрытие подтвердит.
Убитого сначала оглушили, а потом выстрелили ему в висок.
     -- А  потом кто-то зеркало передвинул, --  добавил Игорь. --  Оно за два
конца веревкой схвачено было. Чуть подвинул -- и закрыта дырка...
     -- Собаку пустили?
     -- Только что.
     -- Протокол?
     -- Полесов пишет.
     -- Игорь, милиционера и свидетелей сюда пригласи.
     В дверь неуверенно постучали, словно поскребли.
     -- Да. --  Данилов наконец вспомнил,  что  держит  во  рту  незажженную
папиросу.
     -- Товарищ начальник, --  на пороге,  неуклюже приложив руку к  берету,
стояла девушка в милицейской форме, -- старший милиционер Редечкина...
     -- Садись,  товарищ Редечкина, -- Иван Александрович чиркнул спичкой, --
садись. Как же ты так?
     Девушка покраснела, казалось, кровь вот-вот закапает сквозь щеки.
     -- По комсомольскому набору?
     -- Да, пятый день в милиции.
     -- Раньше где работала.
     -- В метро, контролером.
     -- Что ж так? Постовой, а без оружия...
     -- А я  не постовой,  товарищ начальник,  у меня здесь сестра живет во
дворе. Я от нее шла. Вдруг женщина бежит: "Помогите, помогите!" Я за ней.
     -- Ты соберись и расскажи все по порядку.  Только вспомни как следует.
Все вспомни, важно это очень.
     Девушка опасливо покосилась на открытую дверь в соседнюю комнату:
     -- Я сейчас. Погодите...
     К сестре Алла Редечкина забежала на минутку. Занесла ребятам сахар из
своего  милицейского пайка.  Никого  дома  не  было.  Алла  достала  из-за
половицы ключ,  открыла дверь и  оставила сахар на столе.  Она еще немного
постояла в комнате.  Потом взглянула на часы. Было четверть девятого утра.
У  нее оставалось целых три часа,  и  Алла решила подъехать в  общежитие к
девчатам.  Она вышла во  двор,  порадовалась,  что ей дали отпуск именно в
такой солнечный день.
     "Помогите... А-а-а! Помогите! Милиция!"
     Из соседнего подъезда выбежала женщина. Алла только увидела ее лицо и
остановившиеся,  полные страха глаза.  Она еще не  успела опомниться,  как
женщина, схватив ее за рукав, потащила к дверям:
     "Скорее, скорее, товарищ милицейская девушка! Там... там..."
     На третьем этаже женщина толкнула ее в дверь квартиры:
     "Там!.. Там!.."
     Алла,  ничего не понимая, словно автомат, шагнула в темный коридор. В
глубине его была открыта дверь. Она подошла к ней и заглянула в комнату.
     На ковре лежал человек.  Босой, в зеленых военных галифе, рядом с ним
зловеще поблескивал пистолет,  вокруг голову ковер  влажно чернел.  Что-то
липкое подкатилось к  горлу,  в  ушах  зазвенело тонко-тонко.  В  коридоре
внезапно  стало  темно.  Хватаясь  руками  за  стену,  Алла  выбралась  на
лестничную площадку...
     -- А во дворе вы никого не заметили?
     -- Нет, пусто было.
     -- Ладно,  идите.  Только в  следующий раз не пугайтесь.  У нас служба
такая.
     -- Я знаю, извините, -- смущенно почти прошептала девушка.
     -- Ну иди, дочка...
     -- Стало быть, вы дежурная ПВО?
     -- Я.
     -- Ваша фамилия Самойлова, зовут Елена Сергеевна?
     -- Так, Елена Сергеевна.
     -- А  скажите,  уважаемая  Елена  Сергеевна,  в  чем  заключаются ваши
обязанности?
     -- Если,  значит, фашист прилетит, разбудить жильцов в своем подъезде,
в убежище их проводить, деткам помочь, там, старухам. Бомбы поджигательные
тушить...
     -- А еще?
     -- Нести ночное дежурство. У всяких посторонних документы проверять, и
если что, милиционера кликнуть.
     -- Вы все время находились у дверей подъезда?
     -- Все время.
     -- Так как же? Никого не было посторонних?
     -- Никого.
     -- А что случилось, вы знаете?
     -- Как не знать,  жилец из десятой самострел учинил.  Это он из-за нее
все.
     -- Из-за кого?
     -- Марина у него была. Беленькая такая. Ходила к нему. Что они делали,
не скажу,  не видела,  только часто она у него оставалась.  Бывало,  ночью
вместе приедут на машине,  шмыг в  парадную и к себе.  А потом он ее утром
провожает.
     -- А кроме Марины к Грассу ходил кто-нибудь?
     -- Много,  все его дружки разные.  Бывало,  идут, а карманы от бутылок
рвутся. Безобразить к нему ходили. А он душа простая, добрая, всех пускал.
     -- А в последнее время?
     -- Да последнее время его-то  и  не  было.  Он ушел в  том месяце.  На
фронт,  говорил.  Вот только вчера и вернулся в форме и с наганом.  "Ты, --
говорит, -- тетя Лена, меня разбуди в восемь", -- и к себе пошел.
     -- А почему вы в шесть ушли с поста?
     -- Ах,  товарищ начальник, не в шесть -- в семь ушла, Гастроном у нас в
семь открывают.
     -- Долго там были?
     -- Час,  наверное,  у  меня часов-то нет.  А  домой шла и у ворот двух
военных встретила, они-то мне и сказали, что время пять минут девятого.
     -- Военные выходили из вашего двора?
     -- Из нашего. Из ворот.
     -- Постарайтесь вспомнить их.
     -- В сапогах хромовых,  с ремнями через плечо.  У одного,  что на часы
смотрел, нашивка золотая.
     -- Какая нашивка, узкая или широкая?
     -- Широкая, товарищ начальник, страсть какая широкая.
     -- Вы раньше их не видели?
     -- Нет, не видела.
     -- Что дальше?
     -- Я,  конечно,  побежала  Зиновия  Аркадьевича будить.  Гляжу,  дверь
открыта.  "Неужто встал?" --  думаю.  Зашла в комнату,  а он лежит. Тут я и
побегла на улицу.
     -- Игорь, --  Данилов встал, --  дело ясное.  Ты сейчас иди в "Вечерку",
найди знакомых Грасса,  узнай,  кто такая Марина.  Ты,  Степан, с жильцами
поговори. Я в управление.
     На  лестнице  Данилов  задержался,   пропуская  санитаров,  уносивших
убитого.  Он  прошел  сквозь расступившуюся толпу  любопытных у  подъезда,
подошел к машине.
     -- Извините, -- кто-то тронул его за рукав.
     Данилов оглянулся. Перед ним стояла пожилая женщина с пустой авоськой
в руках.
     -- Я хотела вам кое-что сообщить...
     -- Слушаю вас.
     -- К гражданину Грассу ходило много разных людей.  Журналисты... А три
дня назад заходил его сослуживец, подполковник.
     -- Так, значит, подполковник? Я знаю, летчик?
     -- Нет, пограничник. Такой интеллигентный, седоватый. Очень жалел, что
не застал его.
     -- У  этого подполковника ожог  на  правой щеке? --  внутренне холодея,
спросил Данилов.
     -- Ошибаетесь,  у него шрам,  белый такой,  с левой стороны,  здесь, --
женщина провела пальцем от губы до глаза.
     Он.  Точно он.  Широков.  Уже в  машине Иван Александрович расстегнул
крючки воротника.  На душе было скверно.  Точно так же, как пятнадцать лет
назад, когда он в Питере, на Лиговке, потерял след Резаного.


     Зачем  Широков  приходил  к  Грассу?  За  деньгами?  Может  быть,  за
ценностями?  Маловероятно.  Ни денег,  ни тем более ценностей у убитого не
было.  Значит,  Широкову был нужен Зяма-художник. Но ведь Грасс никогда не
связывался с  уголовниками.  Он  делал  фальшивые  накладные  артельщикам,
липовые печати  на  документы,  справки.  Его  "клиентура" была --  крупные
хозяйственники. Кто же указал Широкову на Грасса? Кто?


     В коридоре "Вечерки" пахло керосином. Из-за закрытых дверей вырывался
приглушенный стук пишущих машинок, обрывки телефонных разговоров, смех.
     В  отделе иллюстраций было тихо.  Огромное окно распахнуто,  за ним в
золотистом мареве видны крыши и  облезлые церковные маковки.  Со  стен  на
Игоря смотрел добрый десяток человеческих лиц. Красивые, строгие и веселые
женщины, мужчины с орденами и без таковых, бородатые и бритые, дети.
     Из-за  стола,  заваленного старыми  фотографиями,  обрезками  бумаги,
рисунками,  газетными  полосами,  навстречу Муравьеву поднялся  человек  в
синем костюме.
     -- Я хотел узнать, сотрудничал ли в вашей газете художник Грасс.
     -- Зяма?  Разумеется!  Мы с ним гигантские друзья! А с кем имею честь,
простите? Смирнов, -- представился художник.
     -- Значит, мне повезло. -- Игорь достал из кармана удостоверение.
     Смирнов  внимательно прочитал его,  поднял  на  посетителя удивленные
глаза:
     -- Нет.  Это недоразумение.  У  него были неприятности,  но давно.  Он
чудный художник. Хороший товарищ.
     -- Вы его хорошо знали?
     -- Хорошо -- не то слово. Зяма мой лучший друг!
     -- Значит, мне опять повезло.
     -- Что? Скажите, что могло с ним случиться? Ах ты господи, Зямка...


     Смирнов заметался по кабинету, он был похож на большую птицу.
     -- Вы  сядьте,  сядьте,  пожалуйста. --  Игорь присел на  стул. --  Дело
серьезное.
     -- Серьезное? --  Смирнов сел и  сразу же  начал перекладывать на столе
строчкомеры, пинцеты, ножницы.
     -- Вы только... В общем, Грасс, убит.
     Ножницы со  звоном упали на пол.  Смирнов закрыл лицо руками.  Только
пальцы мелко вздрагивали.
     "Они слишком тонки и красивы для мужчины, --  подумал Игорь, -- слишком
нежны".
     Смирнов убрал руки, и Муравьева поразила перемена, происшедшая с этим
красивым,  не  по годам моложавым лицом.  Оно сразу постарело,  даже глаза
померкли. Перед Муравьевым сидел усталый, больной человек.
     -- Дайте закурить.
     Смирнов неумело взял папиросу, прикурил.
     -- Зяма звонил мне вчера,  сегодня он должен был зайти ко мне с новыми
рисунками...
     Он замолчал. В комнате повисла тишина, гнетущая и тяжелая.
     -- Кто мог это сделать? -- спросил Смирнов.
     -- Мы еще не знаем. Вот пришли к вам. Надеюсь, вы поможете.
     -- Я говорил ему: брось эту женщину. Брось!
     -- Вы имеете в виду Марину?
     -- Да, Марину Флерову.
     -- Кто она такая?
     -- Как вам сказать? Знаете ли, есть категория женщин, красивых, умных,
свободных.   У  них  огромный  круг  знакомых  и  необычайная  жадность  к
развлечениям.  Они не думают,  как и где живут.  Они просто живут, легко и
свободно.   Такие   обычно  нравятся  занятым  мужчинам.   Дайте   спички,
пожалуйста. --  Смирнов снова прикурил. -- Марина такая. Немного пишет, чуть
рисует,  немного снимает,  немного поет,  снимается в кино...  в эпизодах,
разумеется.  Всего понемногу и -- ничего. У нее открытый дом. Народу полно.
Можно приехать в полночь, за полночь.
     -- Она давно знакома с Грассом?
     -- Да,  года три.  Он для нее --  убежище.  Это она говорит... Устав от
кутежей, разочаровавшись в очередном увлечении, она убегала к Зяме. Марина
называла это -- "стать на душевный ремонт". А он терпел, терпел и ждал.
     -- Вы говорили,  что у нее открытый дом? Если я вас правильно понял, к
ней мог приходить любой, даже малознакомый человек?
     -- Да, вы правильно поняли.
     -- А что вы скажете о людях, которые у нее бывали?
     -- Всякие. --   Смирнов  вздохнул. --   Наш  брат-журналист,  киношники,
актеры.  Всякие.  А бывает,  компания эдаких молодчиков приедет... Хватких
таких,  разодетых, с короткими пальцами в кольцах. Молчаливые, только пьют
да похохатывают. Я их не люблю. Денег у них много.
     -- А где живет Флерова, знаете?
     -- Да, конечно.




     Телефон зазвонил.
     -- Ты погоди,  не части так.  Погоди! -- Данилов взял трубку. -- Данилов
слушает.  Молодец,  Игорь,  ты сначала сюда приезжай,  а потом уже к мадам
поедешь.  Давай,  жду.  Ну,  так как будем? -- Иван Александрович отодвинул
телефон. -- Как будем, я спрашиваю, дальше жить? А, Михаил?
     -- Как люди, как все люди. Я же завязал.
     -- Это я  знаю,  читал твое заявление.  Ты  лучше скажи,  зачем ко мне
пришел?
     -- Так военком же...
     -- А ты думал,  Костров, что военком тебе сразу два кубаря даст? Как я
помню, ты в тридцать седьмом его квартиру побеспокоил...
     -- Так...
     -- Нет, брат, ты что-то недоговариваешь.
     -- Я, Иван Александрович, перед вами как на духу...
     -- Так  зачем ты  себе  дело в  Грохольском приписал?  А?  Ты  же  был
домушник, а тут разбойное нападение. Да еще пишешь, что завязал?
     Мишка Костров заерзал на  стуле.  Он сидел в  кабинете уже битый час.
Здоровый, большерукий. Неспокоен был Мишка, ох неспокоен. Где-то в глубине
глаз прятался страх.
     -- Так мы с тобой не столкуемся.  В Грохольском работал не ты. Работал
там Влас. Он сейчас в Таганке суда ждет. А вот зачем тебе это дело брать?
     Мишка молчал.
     -- А я знаю. Ты домой идти боишься. Лучше в тюрьму, чем домой. Верно?
     -- Сажай, Иван Александрович. Хочешь, все нераскрытые квартиры возьму?
     -- Все? До одной?
     -- Все...
     -- Ишь благодетель. Ты мне квартиры, а я тебя в КПЗ. Так? Молчишь... А
правда где?  Мы для чего здесь сидим?  Мы закон охраняем.  А  закон и есть
правда. Ты лучше расскажи, зачем пришел? Может, я тебе помогу.
     -- Честно?
     -- Ты, Миша, мое слово знаешь.
     -- Боюсь я домой,  Иван Александрович.  Ритку с дитем утром к матери в
Зарайск отправил. Сам сюда: или на фронт, или в тюрьму, только не домой.
     -- Кто приходил? Кто?
     -- Мышь.
     -- Как Мышь?.. Лебедев?
     -- Он.
     -- Зачем?
     -- Пришел ночью,  дверь отмычкой отомкнул,  поднял меня.  Послезавтра,
говорит, чтоб у Авдотьи был.
     -- В Малом Ботаническом?
     -- Там.  Не придешь, и тебя и Ритку с Надькой -- на ножи, так, говорит.
Резаный велел.
     -- Ясно. А что еще?
     -- Найди,  говорит,  Пахома,  чтоб тоже был. Я утром к вам. С Резаным,
знаете сами, не пошутишь.
     -- Знаю, ты пока подожди в коридоре, я тебя позову.


     Ну,  что будем делать, Данилов? Что делать-то будем? Значит, появился
в Москве Широков. Ох, не вовремя он появился. А впрочем, когда Резаный был
ко  времени?  Лежит на  столе пачка.  На истертом корешке штамп наискось --
"Архив". Вот тебе и архив! Как же вы там, братцы-иркутяне, а? Жив Широков.
Сколько лет орудует, и ни одного задержания.
     А  память,  память  крутит ленту  воспоминаний.  Двадцать пятый  год.
Саратов.  Тогда ты приехал в  город вместе с ребятами из бандотдела помочь
местным чекистам обезвредить особо опасную группу. Помнишь?


     Данилов проснулся оттого, что почувствовал: кто-то стоит над кроватью
и внимательно разглядывает его.
     В комнате было по-рассветному серо, за окном хлестал по крышам дождь.
Первое,  что он  увидел, --  глаза.  Холодные,  большие,  синие глаза.  Они
смотрели на него требовательно, по-хозяйски. Около кровати стоял человек в
кожаной куртке, щеголеватых бриджах и сапогах.
     "Значит, ты и есть Данилов?"
     Иван вскочил, сунул руку под подушку.
     "Лежи,   лежи.   Пистолетик  твой  я  забрал.  Больно  крепко  спишь,
уполномоченный. Фамилия моя Широков. Для ясности -- поручик Широков".
     Иван закрыл глаза и застонал от стыда и бессилия.
     "Не надо нервничать.  Ты  же  хотел меня увидеть?  За  этим из Москвы
приехал? Смотри. Вот я весь", -- Широков левой рукой снял фуражку.
     Седой, большеглазый, худощавый, похожий на киноактера Альфреда Менжу,
стоял он перед Иваном, поигрывая его именным маузером.
     "Запомнил, уполномоченный? Прощай, братец!"
     Иван  увидел,  как  из  черной  пустоты  ствола  вырвалась бесконечно
длинная огненная игра и ударила его в грудь, слева, там, где сердце. Потом
уже хирург сказал ему: "На полмиллиметра повыше, батенька, и все".
     Широков,  Широков... Бандит, никогда не грабивший частных лиц. Только
инкассаторов, сберкассы, налеты на транспорты с золотом.
     Впрочем,  он  допустил  несколько исключений из  этого  правила.  Да.
Точно.  Грабеж церкви.  В тридцатом, тридцать третьем и, если не ошибся, в
тридцать седьмом,  здесь в Москве,  попытка... Церковь... Зяма-художник...
Любопытно.  Любопытно.  Нет,  погоди,  при чем здесь Зяма? Какое отношение
имеет газетный график к церкви?  Вроде никакого? Но все же это версия... А
может быть,  Широков приходил к Зяме за документами?  Нет.  Не может быть.
Зяма работал с артельщиками, а это совсем другой мир. Да и у Широкова есть
люди для подобных дел. Другие люди. Совсем другие.


     И  тут почему-то  Данилов вспомнил отца.  Старик работал лесничим под
Брянском.  Последний раз он  видел его два года назад.  В  июне.  Ему дали
отпуск,  и они с Наташей поехали к старикам. В Москве накупили вина, икры,
рыбы,  сухой  колбасы.  Кучу  никому  не  нужных  подарков.  Наташа всегда
покупала самые неожиданные вещи:  то часы с  боем,  возраст которых нельзя
было определить, то прибор для сбивки мороженого, то духовой утюг.
     Потом они со стариком бродили в  лесу,  и Данилов радовался,  что вот
какой у него отец крепкий еще.  А он показывал сыну лес, словно знакомил с
людьми,  потом  привел  его  на  лесопитомник и  показал двухлетние сосны,
трогательные в своей беспомощности, похожие на молодую травку. Но все-таки
это были сосны, и на них можно было сосчитать иголки. Все, до одной.
     Здесь у  питомника они выпили водки,  которую отец захватил с  собой.
Пили по  очереди из  кружки,  закусывая солеными крепкими огурцами.  Остро
пахла хвоя,  и  роса была холодная.  Он  собирал росу в  ладони,  слизывал
языком,  и ему казалось, что вместе с ней в него входит свежесть и сила. А
старик сидел напротив, курил и молча улыбался.
     Дверь  распахнулась без  стука,  и  в  кабинет  ввалился запыхавшийся
Муравьев.
     -- Иван Александрович!
     Данилов молча, выжидающе разглядывал Игоря.
     -- Иван Александрович, я...
     -- Ты  пока  еще  помощник уполномоченного,  а  не  начальник розыска.
Уяснил?
     -- Уяснил.
     -- Так что из этого следует?
     -- Я, товарищ начальник, эту бабу "наколол".
     -- Так...
     -- Вы дайте мне ее взять и  ордер для "шмона",  а потом она расколется
как орех.
     -- Так... -- угрожающе произнес Данилов. -- Ты кто, работник милиции или
вор?  Еще раз услышу --  пять суток ареста.  Сядь,  воды выпей и докладывай
по-человечески.
     -- Я  узнал,  кто  эта  женщина, --  Игорь  вздохнул. --  Флерова Марина
Алексеевна. Проживает на Делегатской.
     -- Понятно.  Поедешь к ней.  У меня пока версий определенных нет. Ясно
одно --  работа Широкова.  Да, да. Не удивляйся, именно Широкова. Он жив. В
разговоре с Флеровой нажми на церковь. Любые ее связи с церковью. Понял?
     Когда Муравьев вышел, Данилов глубоко вздохнул и задумался. Ему опять
предстоял сложный разговор с Мишкой Костровым.
     -- Ты  меня слушай,  Миша.  Внимательно слушай.  Ну  кого ты  боишься?
Мрази, Резаного, бандита, бывшего поручика. Да он ведь даже и поручиком-то
не  был.  Юнкер недоучившийся.  Он  чем  силен-то,  чем?  Страхом твоим да
других. А как его перестанешь бояться -- он слаб становится, совсем слаб.
     Молчание.
     -- Молчишь.  На фронт пойти не боишься,  а здесь...  Здесь тоже фронт.
Резаный не зря в Москве объявился именно тогда,  когда немцы наступают. Ты
пойми это, Михаил. Для нас Резаный такой же враг, как и немцы. Вот сегодня
он человека убил. А тот человек на фронт ехал, драться ехал. Понял? Он еще
многих убьет,  если  его  не  взять.  Зачем  он  просил найти Пахома,  как
думаешь?  Пахом мастер. Значит, Резаному инструмент нужен. А для чего? Ну,
что молчишь? Боишься? Да... здесь тот же фронт!
     -- Я не боюсь, я о другом думаю...
     -- А,  кодекс воровской чести?  Нет его.  У  всех у  нас один кодекс --
гражданственность.  По  ней мерить свои поступки надо.  Смотри, --  Данилов
подошел к карте. --  Смотри,  немцы вот уже куда пришли. Об этом подумай, а
не о дружках своих бывших.
     Зазвонил телефон: Данилова вызывал начальник МУРа.
     Иван Александрович вошел в кабинет и остановился на пороге. Начальник
сидел, закрыв глаза. Данилов осторожно кашлянул.
     -- Я не сплю, глаза просто устали. Заходи.
     -- Вы бы настольную лампу включили.
     -- Не люблю. Садись, Иван Александрович.
     Спокойно,   даже  слишком  спокойно,  Данилов  начал  докладывать  об
убийстве в Армянском переулке.  Начальник не перебивал.  Он сидел,  закрыв
глаза, откинувшись на спинку кресла. Молчал, молчал все время. Даже тогда,
когда услышал о Широкове.
     Иван  Александрович закончил доклад.  В  комнате воцарилось молчание,
только старые часы в углу астматически хрипло отсчитывали секунды.
     -- Плохо дело, Иван, -- начальник открыл глаза, -- совсем плохо дело. Ты
не ошибся?
     -- Точно он.
     -- Широков...  Широков.  Просто не верится. Неужели опять появился? Не
забывай,  что  Широков не  просто бандит.  Это  преступник с  политической
окраской. И если он появился в Москве в такое время, значит, это не просто
так.
     Начальник снова закрыл глаза.  Часы  в  углу  заскрипели и  медленно,
натужно начали бить.  Раз...  Два...  Три...  Четыре...  Пять...  Шесть...
Семь... Восемь...
     Потом они замолкли, и внезапно комнату наполнил чистый, светлый звук,
будто где-то зазвенела тонкая струна.
     Начальник улыбнулся:
     -- Слышишь?  Вот за это их и  держу...  Приказываю.  Создать группу по
отработке  версии  Широкова.  Старший --  ты,  твои  помощники --  Муравьев,
Шарапов,  Полесов.  Будет  трудно,  подкину  еще  людей.  О  Широкове надо
сообщить в госбезопасность.
     Начальник поднял телефонную трубку.




     "Ох грехи,  грехи наши тяжкие.  Время смутное,  бесовское.  Разбойное
время!"
     Отец Георгий шел  привычной тропкой вдоль кладбища.  Оно  походило на
город.  Здесь были свой центр и своя окраина. В центре стояли внушительные
часовни. Тут господствовали мрамор и золото. В центре этого города вечного
покоя нашли последнее пристанище купцы первых двух гильдий, действительные
статские советники,  инженеры горные и  путейские.  Чуть  поодаль --  целый
квартал занимали генералы и  кавалеры орденов...  Могилы  военных украшали
кони, барабаны, пушки, кивера.
     Могилы  артистов,  художников,  поэтов  были  легкомысленно  украшены
каменными  и  гипсовыми  цветами,  виньетками,  палитрами и  лирами.  Этот
квартал отец  Георгий не  любил.  Особенно часовню поэта Есенина.  Нередко
приходили сюда  пьяные  любители изящной словесности.  Пили  водку,  пели,
плакали,  писали на памятнике стихи.  Особенно досаждал священнику студент
Владислав Арбатский.  Он  почти каждую ночь приезжал и  безобразничал.  Но
сейчас исчез, видимо, в армию забрали.
     Каждый вечер отец Георгий гулял по улицам города печали. Он не боялся
мертвых,  он шел мимо могил,  читал даже в  темноте надписи на памятниках.
Это были привычные для него люди. Привычны были и чины. Он словно видел их
живыми: в мундирах, манишках, сюртуках дорогого сукна.
     Дома  отец Георгий аккуратно снял облачение,  повесил его  в  шкаф на
плечики,  расправил складки  тяжелой  рясы.  Затем  он  накинул  на  плечи
расписной китайский халат и отправился в ванную. Подставляя под струи воды
свое еще крепкое,  холеное тело, он покрякивал от удовольствия, притопывал
ногами и довольно громко напевал невесть каким образом пришедшую на память
песню своей бурной молодости. Собственно, слов той песни он уже не помнил,
в  голове  вертелись  лишь  строчки:  "Степь,  пробитая  пулями,  обнимала
меня..."  Ее-то и  напевал теперь отец Георгий в  разных вариантах,  и его
красивый  густой  баритон  доносился  до  кухни,  где  супруга,  Екатерина
Ивановна,  готовила легкую закуску.  Она  покачивала головой,  отмечая про
себя, как это мирское столь быстро вытесняет у батюшки божественное.
     Она была воспитана в  строгой вере и  с глубоким почтением относилась
не  только  ко  всему,  имеющему непосредственное отношение к  отправлению
церковной службы,  но строга была и  непримирима и  тогда,  когда,  как ей
казалось,  нарушаются устоявшиеся законы  семейной  добропорядочной жизни.
Так было до ее замужества в тихом Тамбове,  в отцовской семье. Ничто тогда
не нарушало главного течения жизни -- ни революция, ни последовавшая за ней
война,  ни разгул антоновщины. В степенной семье тамбовского иерея не было
места   революциям.    Первое   смятение   пришло   в   образе   крепкого,
немногословного,  хмурого мужчины,  на лице которого бурное время оставило
свой неизгладимый отпечаток:  у  него была прострелена щека,  и он,  когда
волновался,  слегка заикался и картавил. Судя по немногословным рассказам,
жизнь потаскала его по городам и весям,  приходилось ему бывать и заметной
фигурой в политической игре, а нынче он решил отойти от политики и создать
свое собственное гнездо, обратившись к богу.
     Вместе с  ним  ворвались в  жизнь  Екатерины Ивановны и  тревоги того
времени.  Отец  и  новый  постоялец подолгу  тихо  беседовали за  накрепко
запертой дверью отцовского кабинета.  Приходили к  ним какие-то незаметные
люди и так же незаметно исчезали. Но затем все вошло в свою обычную колею.
Она привыкла к гостю, к преследующей ее хмурой улыбке и даже не удивилась,
когда однажды он сделал ей предложение, а отец с легкостью благословил их.
Как-никак,  у гостя имелся довольно крупный капитал,  и не в бумажках, а в
довольно-таки твердой валюте.  Видно,  у мужчин была своя договоренность о
будущем Екатерины Ивановны.  Несколько позже благодаря отцу ее супруг стал
священником в подмосковном селе Никольском. Оттуда уж и перевели супруга в
Ваганьковскую церковь.
     Судьба  складывалась удачно.  Впереди,  опять-таки  благодаря  старым
связям  отца  и  усердию  новоиспеченного  батюшки,   открывались  широкие
перспективы на  пути  служению  господу.  Одно  только  смущало  Екатерину
Ивановну --  вот это самое мирское,  от чего никак не мог да,  видно,  и не
хотел  отказываться отец  Георгий.  Она  вздохнула и  понесла  в  столовую
закуски.
     Отец  Георгий  старательно расчесал старинным гребнем длинные волосы,
бороду,  слегка  подправил усы  и,  еще  раз  внимательно осмотрев себя  в
зеркале,  остался доволен.  Вот  уже  к  пятидесяти,  а  лицо свежее,  без
морщинки.  И  все  оттого,  что  он  умеет  пользоваться  жизнью.  Никаких
излишеств --  и потому всегда в форме. "А если эта рука, -- он вытянул руку,
сжал и разжал кисть, --  возьмет саблю,  то ого-го! -- мы еще посмотрим, кто
сумеет устоять против славного потаповского удара".
     Он  закутался в  халат,  подпоясался шелковым шнуром и,  сунув ноги в
тапочки, отправился в столовую.
     -- "Степь,  прошитая  пулями..." --  снова  запел  он,  входя. --  Н-ну,
матушка,  чем вы сегодня порадуете страждущего? --  пропел он. -- Посмотрим,
посмотрим... --  Он подошел к  буфету,  открыл дверцу и достал хрустальный,
оправленный  серебром  графин.   Открыл  пробку,   долго   принюхивался  к
содержимому,  потом крякнул и  сказал: --  Отменно,  матушка.  В  самый раз
настоялась!  Заготовил для большого праздника,  ну  да уж господь простит,
отведаю нынче.
     Он выпил, смакуя, рюмку настойки, стал медленно закусывать, развалясь
на стуле.
     -- Да, любезная Екатерина Ивановна, -- продолжал он свою речь, -- скоро,
скоро наступит большой праздник для нас с вами.  И достигнет известный вам
отец Георгий высот немалых.  И  снова,  как  прежде,  много скажет знающим
людям имя Сергея Владимировича Потапова.
     -- Уж не  собираешься ли ты, --  сказала жена с  усмешкой, --  отойти от
церкви? Мирское потянуло?
     -- Ну что ты, что ты! -- засмеялся он. -- Большие перемены грядут, и нам
готовить к  ним  паству.  От  знающих людей  слышал --  готовятся серьезные
перемены...
     Этих перемен он  ждал всю жизнь.  Будучи человеком опытным,  он сумел
прикрыть свое прошлое такими одеждами, что, пожалуй, ни у кого, даже у его
собственной жены, оно не вызывало сомнений.
     Что  знали  о  нем?   Сергей  Владимирович  Потапов.   Происходит  из
приказчиков.  В свое время закончил школу прапорщиков. Мечта об офицерских
погонах была у него,  по существу,  мечтой выбиться в люди.  Однако карты,
все заранее распланированное будущее смешала Октябрьская революция. Многие
в ту пору слабо разбирались в нахлынувших событиях,  не разобрался вовремя
и он...  Ушел на Дон, а после прихода в Ростов Буденного понял наконец, на
чью  сторону  склоняется  фортуна.   Испугался  расправы  скорых  на  руку
"товарищей" и  ушел  со  старыми своими документами подальше,  в  глубинку
российскую.  Увидев,  что новый порядок пришел надолго,  если не навсегда,
решил,  что  надо  служить ему.  Встретил на  тернистом пути своих исканий
добрых людей,  те помогли ему найти дорогу.  Оказалась та дорога служением
богу.  Вот,  пожалуй,  и  все.  Не  ведая  за  собой  особых грехов против
Советской власти,  он  не  считал даже необходимым сменить фамилию,  что в
двадцатые годы  сделать  было  проще  простого.  Честность перед  богом  и
собой --  вот его основной принцип.  Принципы уважают. Даже ошибаясь, можно
рассчитывать на  снисхождение.  Его праведное настоящее искупало с  лихвой
ошибки незрелой молодости. Все почти так и было.
     Но иногда, то ли под действием хмеля, то ли в предвидении наступающих
потрясений,  прорывалось в  нем  то,  прежнее,  томительно-сладкое желание
"выбиться в люди".  Нет,  он не считал, что ему крупно не повезло в жизни,
просто он готовил себя для иной, более возвышенной роли.
     Все,  что говорилось им на исповеди, --  решительно все верно. И он не
уставал это подчеркивать. Но была у Сергея Владимировича и вторая жизнь.


     Было так. И школа прапорщиков, и мечта о погонах. В смутные дни между
Февралем и Октябрем семнадцатого года вступил он в ударный отряд -- ловил и
пускал в  расход дезертиров.  В  те  дни  носил  на  рукаве белый  череп и
трехцветную нашивку.  Форма шла ему.  После Октября перебрался на  Дон,  к
генералу Краснову.  Вот там-то  и  состоялась памятная до сих пор встреча.
Сергей Владимирович и  сам  роста немалого,  но  на  барона фон Мантейфеля
смотрел снизу  вверх,  смотрел с  почтением и  преданностью.  Ротмистр фон
Мантейфель был  начальником разведки немецкого экспедиционного корпуса,  и
связи его со штабом генерала Краснова оказались довольно-таки тесными.


     Ему  не  давали  сложных  или  трудновыполнимых  поручений.  Так,  по
мелочам. Но платили исправно, с немецкой щепетильностью. Война есть война,
и вскоре капитан Сергей Владимирович Потапов за храбрость и особое усердие
был представлен к  офицерскому Георгию,  который получить так и  не успел.
Может быть,  в  память об  этой первой награде и  изменил имя,  став отцом
Георгием.  У  него был,  как  говорили,  очень уравновешенный и  спокойный
характер.  Никто,  пожалуй,  в  контрразведке не  умел так чисто проводить
допросы.  И,  в  конце концов,  кто-то  же  должен был заниматься черновой
работой.  Он  отменно делал допрашиваемым "маникюр",  то  есть загонял под
ногти иголки,  добивал уже не нужных пленных.  Разумеется,  не у  всех его
работа  вызывала сочувствие или  просто  элементарную приязнь.  Находились
такие,  что и здоровались с брезгливым равнодушием.  Однако своим трезвым,
практическим  умом  он  не  одобрял  подобных  интеллигентов  и  внутренне
презирал их за слабость и неустойчивость характера.  Может быть,  потому и
крушение Деникина воспринял спокойно,  без  трагедии,  не  пустил  себе  в
отчаянии  пулю  в  лоб,  а  вместе  с  напарником,  вахмистром из  юнкеров
Широковым,  тоже  основательно "запачканным" в  контрразведке,  подался  в
среднюю Россию,  к людям таким же спокойным и основательным. Еще в прежние
времена он не стремился особенно попадаться на глаза начальству,  не лез в
герои, оттого, наверно, и остался незамеченным.
     На Тамбовщину попал в трудное время.  К счастью своему, не послушался
Широкова и  к эсеровскому мятежу не примкнул.  Он рассудил,  что теперь не
время  участвовать  в  делах  сомнительных и  недолговечных.  Пора  пришла
оседать в жизни крепко и надолго, благо какой-никакой, а капиталец имелся.
По  новым временам полагалось вести себя тихо,  как мышь.  Он помнил совет
отца:  мышь сперва норку прогрызет, маленькую дырочку, а уж потом начинает
туда сахар таскать. Главное, проделать дырочку...
     И Потапов нашел свою норку.  Он не терял связи с бывшим сослуживцем --
мало ли что может случиться! -- но и не афишировал своего знакомства.
     Он уже стал забывать свое прошлое,  но оно само напомнило о  себе.  В
Никольском это было.  Исповедовал приезжего человека. Дело было привычное.
А тот возьми да и скажи, мол, нет ли у вас, батюшка, маленькой дырочки вот
тут,  и  показал на  правую  щеку.  Потапов машинально схватился рукой  за
бывшую  рану,  что  скрыта была  бородой.  Спросил враз  охрипшим голосом,
откуда ведомо про то незнакомому человеку.  Тот тихо улыбнулся и  попросил
батюшку  уделить  ему  несколько минут  там,  где  сам  считает возможным.
Потапов пригласил незнакомца к  себе домой.  Жены не  было,  они  остались
вдвоем.
     Да, прошлое возвращалось. А, собственно, почему он думал, будто о нем
забыли? Какие у него на то были основания?
     А  рану эту Потапов получил во  время одного из  свиданий с  бароном.
Кто-то стрелял из темноты.  Потапов потом с  месяц провалялся в госпитале,
кормили черт те чем,  прости господи. Щека долго не заживала. Барон шутил,
что отныне эта метка и станет паролем. Вечным паролем. Хмуро шутил барон.
     Незнакомец оказался необщительным человеком, отказался от обеда, даже
рюмочку предложенной не  принял,  Передал довольно толстую пачку  денег  и
бумажку, где было написано лишь одно слово: "Жди".
     Потапов начал осторожно выяснять,  от кого, мол, подобное благодеяние
и не употребить ли его на церковные нужды.  Незнакомец усмехнулся, оглядел
вполне приличное жилье  Потапова и  наконец сказал,  что  деньгами батюшка
может  распоряжаться по  своему усмотрению,  на  них  ничего не  написано,
однако их общий знакомый, который никогда не забывал одного драматического
вечера -- тут незнакомец снова ткнул себя пальцем в правую щеку, -- полагает
что святой отец сам найдет этим деньгам нужное применение.
     -- Это уж не высокий ли такой?  С седыми висками? --  снова допытывался
Потапов.
     -- Может быть, и он, -- уклончиво ответил посетитель.
     Они распрощались,  и больше Потапов его никогда не встречал и никаких
известий ни от кого не получал. Было то в тридцать четвертом году. Считай,
семь лет назад. И стал он ждать.
     Потапов решил: пока суд да дело, не лежать же деньгам без пользы. Дал
нужному человеку.  Процент положил небольшой, чтобы убытку не терпеть. Так
и  пошло.  От  того верного человека пришел посыльный,  принес кой-чего по
мелочи,  в  основном золотишко.  Оно  удобно --  много  места не  занимает.
Опять-таки приход был у отца Георгия не очень богатый,  надо было думать и
о  будущем.  В  общем,  организовалось небольшое,  но  верное дело.  Божий
человек приносил под  покровом ночи  привет от  общего знакомого,  а  отец
Георгий принимал дары по установленной цене, иногда ссужал деньгами в счет
будущих дел...


     Отец  Георгий  потихоньку попивал свою  настоечку,  а  в  голове  его
бродила фраза из  старого романса,  что  так  любили петь молодые офицеры,
заливая  свою  безумную  тоску  неочищенным  самогоном:  "Степь,  прошитая
пулями, обнимала меня..."
     Настоечка  подходила к  концу,  и  минорное  настроение отца  Георгия
откровенно усиливалось.  Уже Екатерина Ивановна не раз напоминала, не пора
ли отдохнуть от трудов праведных,  однако батюшка и не думал отрываться от
графинчика.  Время от  времени он поднимал указательный палец и  бормотал:
"Перемены",   потом  он  сказал:   "Смоленск" --   и  почему-то  с  пафосом
продекламировал:   "Гибнет  русская  земля   под   пятою  супостата" --   и
усмехнулся. Матушка осуждающе покачала головой:
     -- Ох,  отец,  не доведет тебя твой язык до добра. Эк наклюкался! Бога
ты не боишься. Шел бы в постель от греха...
     -- Не боюсь греха! --  снова заговорил отец Георгий. -- Великие перемены
грядут!  Великие...  Русь велика,  и  никакие бароны... --  он осекся. --  И
впрямь пора на  отдых.  Ко  мне нынче божьи люди не  приходили? --  спросил
осторожно.
     -- Да коли и придут, как ты беседовать-то станешь в этаком-то виде?
     -- Божьим словом, мать, божьим словом...
     -- Эк   тебя   развезло, --   сочувственно  сказала   жена,   заботливо
поддерживая мужа. -- Поди десятый час уже. Обопрись-ка на меня, провожу.
     Халат  на  отце  Георгии распахнулся,  тапочки он  забыл под  столом.
Покачиваясь, пошел он в спальню, рукой отстранил жену, сказал:
     -- Если кто придет, зови без промедления. Времена нынче тяжелые, доход
уменьшается.  Ко всему надо быть готовым. Так что сразу буди. Нынче каждое
божье слово...
     У себя в комнате отец Георгий прилег не раздеваясь. Пошарил в кармане
и  вынул часы с  боем.  Надавил на  кнопку.  Куранты проиграли восемь раз.
Спать не хотелось.  Потапов лежал и  думал.  Думал о том,  что вчера опять
заходил  Широков.   Он  вспоминал  перекошенное  ненавистью  лицо  бывшего
сослуживца, его свистящий шепот.


     "Надо сдерживать Андрея, сдерживать, -- напылит, настреляет... Подымет
шум -- и конец".
     Потапов встал с  постели,  зажег свечу,  подошел к письменному столу.
Пошарил  пальцами  сбоку  тумбы,  нажал  на  деревянный завиток,  и  тумба
повернулась обратной стороной.  В  ней давно еще сделал он секретный шкаф.
Сунул  в  него  руку  и  вытащил  вороненый офицерский наган,  самовзвод с
укороченным стволом.
     Потапов бережно положил его  на  стол.  Свет свечи заиграл на  черном
масленом стволе.  И показалось вдруг Потапову,  что где-то далеко зацокали
копыта  лошадей и  снова  песня  грянула,  лихая,  с  присвистом:  "Степь,
прошитая пулями, обнимала меня..."
     В  окно постучали резко и  требовательно.  Отец Георгий встал,  сунул
наган  в  карман брюк,  дунул на  свечу.  Потом подошел к  окну  и  поднял
светомаскировочную штору.
     За темнотой стекла еле различалось светлое пятно человеческого лица.
     -- Кто? -- спросил Потапов.
     -- Мне бы отца Георгия.
     -- Это я буду.
     -- Пусти, отче, с приветом я от старого друга твоего из Ростова.
     Потапов похолодел. Неужели вспомнили? Но мало ли кто может ходить под
окнами ночью?..  Правой рукой  нащупал наган  в  кармане,  левой распахнул
окно.
     -- Ну что, отец Георгий, в дом не зовешь? Или боишься?
     -- Святость моя,  уважаемый гражданин, оберегает меня от лиходеев. А в
дом приглашу...
     Они сидели за столом. Потапов внимательно разглядывал позднего гостя.
Только что тот положил перед ним половинку креста --  условный пароль с тех
далеких лет.
     Гость от выпивки отказался, зато ел жадно.
     Потапов смотрел на него и  думал,  что в  лице незнакомца есть что-то
собачье, тяжелая нижняя челюсть, что ли...
     Наконец  гость  отодвинул тарелку,  закурил,  блаженно откинувшись на
стуле.


     "Сейчас начнется главное,  сейчас", --  понял отец Георгий. Что принес
ему визит этого человека?  Об этом он не знал. Ясно было одно: окончилось,
навсегда   окончилось  спокойное   житье,   с   домашними   настоечками  и
соленьями...  И  Потапову вдруг стало страшно.  Он вспомнил бешеный грохот
копыт по улицам Ростова,  всадников в островерхих шлемах. Матово-блестящие
шашки.  Пальцы его  до  сих пор помнили неподатливую упругость срываемых с
кителя погон.
     -- Боитесь?
     Отец Георгий похолодел: гость словно читал его мысли.
     -- Нет, не боюсь.
     -- Так вот, святой отец, наступило время действия.
     Потапов истово перекрестился.
     -- Вы  должны помочь нам.  Подполковник фон  Мантейфель надеется,  что
именно вы сделаете это.
     -- В чем же помощь моя выразиться должна?
     -- У вас есть связи с уголовным миром...
     -- Какие там связи...
     -- Есть.  Мы знаем точно.  Надо создать хорошо вооруженную группу.  Ее
задача --  сеять  панику,  грабить магазины,  ночами,  во  время  бомбежек,
подавать сигналы ракетами. Помните: грабеж, ракеты, слухи -- это все должно
создавать  панику,   деморализовывать  большевиков.  У  армии,  защищающей
Москву,  не должно быть прочного тыла.  И еще одно.  В городе много ценных
произведений искусства:  картины,  скульптуры,  чеканка, церковная утварь,
иконы. Все это, безусловно, начнут эвакуировать. Помешать!
     -- Как  же   мы  сможем?   Ведь  в   одной  Третьяковке  да  в   Музее
изобразительных искусств сколько ценностей!..
     -- А я  и  не прошу все.  Что сможете.  Вы священник,  вот и займитесь
церковными делами.
     -- Ну,  если так... --  протянул Потапов.  А  мысли его  работали уже с
лихорадочной быстротой.
     Откуда немцам знать о церковных ценностях? Взять их самому, а в одной
только Николе на Песках -- на многие тысячи. Покупатель всегда найдется.
     -- Вы задумались. Что, задание слишком сложно?
     -- Да, не легко. НКВД свирепствует. А люди... Сами знаете, люди деньги
любят. Откуда они, деньги-то, у бедного священника?
     -- С этого и надо начинать. Деньги, оружие, ракетницы, ракеты получите
сейчас же. Пойдемте со мной.
     Гость встал. Потапов вслед за ним вышел на улицу, и они отправились к
кладбищу.  Отец  Георгий подивился,  как  хорошо  этот  человек знает  все
аллейки  и   тропочки.   На   окраине  города  мертвых  гость   подошел  к
полуразвалившейся  часовне,  открыл  дверь.  В  лицо  пахнуло  сыростью  и
плесенью.
     -- Здесь!
     Незнакомец зажег  карманный фонарь.  Пошарил  лучом.  Тонкая  полоска
света пробежала по выбитым кирпичам и остановилась в углу, на куче камней.
     -- Помогите-ка  мне, --  гость  отодвинул  камни.  Под  ними  были  два
чемодана.
     Потапов с трудом поднял один. Чемодан оказался очень тяжелым.
     -- Пошли.
     На этот раз тишина над кладбищем казалась Потапову зловещей. Кресты и
могильные камни могли обернуться засадой.
     -- Ну что вы стоите! -- недовольно бросил гость. -- У меня мало времени,
пошли!
     -- Погодите...
     Тихо.  Только слабый ветер чуть слышно перебирает листву деревьев над
головой.
     -- Боитесь? -- Потапову показалось, что гость улыбнулся.
     -- Нет.
     -- Пошли!
     Они шли быстро,  не останавливаясь. Только войдя в калитку и поставив
на землю оттянувший руку чемодан, Потапов облегченно вздохнул: пронесло.
     -- Теперь слушайте меня внимательно...
     Незнакомец не  успел кончить фразы.  Где-то совсем рядом пронзительно
взвыла сирена.  Ей откликнулись паровозы на Белорусском.  Тревога! Город к
ним  уже привык.  Почти каждый вечер репродукторы на  минуту замолкали,  а
потом бросали в  настороженную тишину:  "Граждане,  воздушная тревога!" Но
через некоторое время по радио давали отбой,  и  люди спокойно расходились
по  домам.  Тревоги в  Москве стали  такой же  обыденностью,  как  стекла,
крест-накрест   заклеенные   бумагой,   маскировочные  шторы   на   окнах,
неосвещенные трамваи и троллейбусы по вечерам.
     Но на этот раз все было иначе. На небе сошлись белые лучи прожектора.
И вдруг где-то совсем рядом ударил, захлебываясь, пулемет.
     -- Налет! -- гость схватил Потапова за руку. -- Скорее!
     Он  рванул замок чемодана.  Наконец крышка открылась и,  отец Георгий
увидел длинные, похожие на патроны к охотничьему ружью, гильзы. Поверх них
лежали большие черные пистолеты.
     -- Берите  один.  Пользоваться ракетницей  умеете?  Прячьте  чемоданы!
Пошли!
     Они бежали через кусты, по могилам. Сучья били их по лицу, под ногами
путалась трава и  цветы.  Вдруг гость,  ломая кустарник,  тяжело рухнул на
штакетник могильной ограды.
     -- О... ферфлюхте людер! -- выругался он сквозь зубы и сразу же вскочил
на ноги.
     Немец. Точно, немец.
     Они остановились у забора кладбища.
     -- Где железная дорога? -- хрипло спросил гость.
     -- Вон там, -- Потапов протянул руку.
     Гость  переломил ракетницу,  вставил патрон и  выстрелил в  указанную
сторону.
     Ракета  рассыпала  зеленый  огонь   почти   над   самым   Белорусским
вокзалом...




     Данилов ушел  к  начальнику,  а  Мишка  разыскал в  полумраке жесткий
деревянный диван.  Ох как хорошо он был знаком Кострову! Каждый раз, когда
его приводили в МУР, он ожидал допроса на этом диване.
     Синие  лампочки  почти  не  освещали  коридора.  Изредка  мимо  Мишки
проходили сотрудники управления.  Лица их он не различал,  а они просто не
видели его.  До  Кострова доносились обрывки разговоров.  И  разговоры эти
были деловиты и тревожны. В этом коридоре только он один оказался лишним и
чужим для этих невероятно загруженных людей.
     Утром этого дня,  придя на  Петровку,  он еще толком не знал,  о  чем
будет говорить с  Даниловым.  Когда ночью к  нему пришел Лебедев и,  цыкая
после каждого слова больным зубом,  подмигивая и усмехаясь,  передал Мишке
приказ Резаного,  Кострова охватил ужас.  Нет,  он сам не боялся Широкова,
хотя знал,  что шутить с этим человеком не рекомендуется.  Он испугался за
жену и дочь.
     Полтора года  назад  Мишка  вернулся из  тюрьмы и,  не  заходя домой,
поехал к Данилову.
     -- А,  это ты, Костров, -- сказал Иван Александрович так, будто не было
долгих двух лет после их последней встречи. --  Ну заходи,  заходи. Давно в
Москве?
     -- Только с поезда.
     -- И, значит, сразу ко мне.
     -- Значит, сразу к вам.
     -- Просто так или дело какое есть?
     -- Есть у меня дело, --  сказал Мишка, --  есть.  Специальность в лагере
получил.  Знатную специальность -- дизелиста. Поэтому желаю дальше работать
именно по этой специальности, а не по какой-нибудь другой.
     -- Так, --  сказал Данилов, --  так, Миша. Значит, сам понял, что нельзя
по-старому жить. Значит, нужно тебя на работу устраивать.
     Мишка  тогда  ничего  не  сказал Данилову.  А  сказать хотелось очень
многое.  Пять последних месяцев он готовился к  этому разговору,  продумал
его до мельчайших подробностей,  а, придя, сказал всего несколько слов. То
многое так и осталось в подтексте их беседы.  И оба поняли это. Уж слишком
давно они знали друг друга.
     Мишкина жизнь складывалась нелепо и недобро. Она могла развиваться до
конца по стереотипу многих таких же жизней, начавшихся в годы послевоенной
разрухи.  Беспризорщина,  воровство, домзаки и колонии. Но ему повезло: он
встретил на своем пути человека, перед которым всегда стоял светлый пример
Феликса  Эдмундовича Дзержинского.  Данилов тоже  твердо  верил,  что  нет
неисправимых людей.
     Через  десять дней  Мишка  работал дизелистом в  экспедиции,  которая
искала в Подмосковье артезианские скважины.  Работа была веселая, кочевая.
С  апреля по ноябрь в поле.  А зимой приходилось тяжеловато.  Нет-нет да и
навестят старые дружки.  Однажды Мишка чуть  не  сорвался,  когда Володька
Косой стал, смеясь, упрекать его в трусости. Но все же выдержал...
     И  вот  сейчас,  сидя в  темноте,  Мишка вспомнил всю  свою прошедшую
жизнь,  которая, кроме этих последних лет, состояла из драк, пьянок и была
насквозь пронизана страхом наказания.
     Приход Лебедева он воспринял как возвращение к  прошлому,  и понимал,
что,  став теперь другим человеком, он не сможет жить так, как жил раньше.
Но вместе с  тем в нем слишком прочно сидело уважение к воровским законам.
Порвав со  старым,  он всегда помогал чем мог бывшим дружкам и  никогда не
говорил никому то, о чем знал.
     Данилов просил его  помочь.  В  чем  заключалась эта помощь,  Костров
прекрасно понимал. Он должен сделать что-то, что поможет поймать Резаного.
А  не  значит ли  это предать?  Предать человека,  о  котором рассказывали
легенды  в  воровских притонах,  тюрьмах  и  лагерях.  Мишка  хорошо  знал
Широкова.  Когда-то ему нравился этот человек,  он даже старался подражать
Резаному.  Так же щегольски одевался,  старался как можно реже материться,
так  же  веско  и  спокойно говорил с  людьми.  Но  Мишка знал  и  другого
Широкова.  Знал его жестокость,  невероятную жадность, когда дело доходило
до дележки "прибылей". Никто так не обдирал компаньонов, как он.
     Костров  прекрасно понимал,  что  Широков просто  сволочь,  прекрасно
понимал, что именно такие, как он, испортили ему жизнь. Но предать...
     И  хотя он порвал со старым,  но в  глубине его души жила еще инерция
прошлого.  Вместе с  тем  его  просил Данилов.  Человек,  который для него
сделал  очень  и  очень  много.   Мишка  вспоминал  толпы  у  военкоматов,
вокзальные  перроны,   у  которых  стояли  готовые  к  отправке  поезда  с
бойцами...  Вспоминая все это,  он ощущал свою ненужность и  беспомощность
как раз в  тот момент,  когда он  хотел быть полезным.  Данилов просил его
помочь,  и  если  он  согласится на  это,  то  немедленно станет  нужным и
полезным.
     Надо думать, надо решать.
     Он не знал,  сколько просидел в  коридоре почти в полузабытьи.  Мимо,
как обычно, проходили люди, но на этот раз Костров не видел их -- он думал.
     -- Ты,  никак, спишь, Михаил! -- вывел его из забытья голос Данилова. --
Чего это ты, брат? Заходи.
     Они  снова сидели на  тех же  местах,  будто и  не  выходили из  этой
комнаты.  Сидели и  говорили о  вещах,  не  имеющих отношения к  недавнему
разговору.  Данилов внимательно следил за собеседником. Мишка был рассеян,
отвечал невпопад -- он думал.
     -- Ну что решил, Миша?
     Костров вздрогнул, он больше всего боялся этого вопроса.
     -- Так что же ты надумал, Костров?
     -- Иван Александрович, -- Мишка вздохнул, -- помогите на фронт, а...
     -- Значит,  не надумал.  А я,  между прочим, за тебя перед начальником
МУРа поручился.
     -- А он что?
     -- Теперь это уже малоинтересно. Ну, давай твой пропуск.
     -- Значит, домой мне?
     -- А куда же еще?
     -- Но ведь там...
     -- Боишься, значит? Ничего, ты Резаному помоги, он тебя не тронет.
     -- Да как же  так? --  крикнул Мишка. --  Я  же честно жить хочу,  а  вы
говорите -- помоги. Помогу, а меня к высшей мере!
     -- Честно,  говоришь,  жить  хочешь? --  Данилов обошел стол и  подошел
вплотную к  Мишке. --  Честно?  А  ты  знаешь,  что любой честный гражданин
обязан помогать органам следствия? Молчишь? Половинчатая у тебя честность.
И вашим и нашим.  Нет, Костров, человек обязан решить для себя -- с кем он.
Посредине проруби знаешь что болтается?.. Если ты с нами, значит, должен и
бороться за наше дело.  Середины здесь нет.  Понял?  А ты,  я вижу, больше
всего Резаного боишься.
     -- Я не боюсь. Он придет, я с ним знаете что сделаю!
     -- Ничего ты не сделаешь. У него наган, а у тебя? Ты лучше сделай так,
чтобы мы с ним что-нибудь сделали.
     Внезапно за окном пронзительно и резко закричала сирена,  та,  что на
крыше здания МУРа.  Потом голос ее слился с  десятком других.  Над городом
поплыл протяжный басовитый гул.
     -- Опять  тревога. --  Данилов погасил лампу  на  столе,  поднял  штору
светомаскировки. -- Что такое? Гляди, Костров!
     Над городом ходили кинжальные огни прожекторов.  Внезапно два из  них
скрестились,  и  в точке встречи заблестел корпус самолета.  Захлебываясь,
ударили с крыш зенитные пулеметы, глухо заухали зенитки.
     Налет. Вот оно. Немцы над Москвой.
     Данилов забыл о Кострове, он забыл вообще обо всем на свете. Он видел
только небо,  рассеченное прожекторами,  на котором, словно красные цветы,
вспыхивали разрывы снарядов.
     Где-то над крышами домов занялось зарево.
     -- Что это? -- спросил Костров. -- Что это, Иван Александрович?!
     -- Это город наш горит, Миша. Вот и в Москву пришла война.
     А  зарево разгоралось все сильнее.  Горело где-то недалеко,  в районе
Трубной. Отчаянно звеня, пронеслись туда пожарные машины. В кабинете стало
светло. Зыбкий розовый свет выхватывал из темноты лица, словно выкрашенные
желтой краской.
     Данилов взглянул на Кострова. У того дергало щеку.
     -- Иван Александрович, --  хрипло сказал Мишка, -- я помогу. Сделаю все,
что нужно будет.




     -- Вот эта квартира. Здесь и живет Марина Алексеевна.
     -- Спасибо,  мамаша.  Вы не беспокойтесь, она мне рада будет, -- сказал
он, твердо глядя в подозрительные старухины глаза.
     -- Ну, если так...
     -- Только так и никак иначе.
     Старуха отошла, еще раз подозрительно оглянувшись. Бог его знает, кто
такой. Здоровый байбак, одет ничего себе, может, и впрямь родственник.
     Игорь сел на скамейку у крыльца. От цветов в палисаднике шел терпкий,
дурманящий запах.
     "Почти как на даче, как в Раздорах".
     Там  эти же  цветы росли у  самого крыльца и  так же  дурманяще пахли
вечерами.  Когда-то  они  казались ему  огромным пушистым ковром.  И  дача
казалась огромной,  и даже скамейка. Но с каждым годом они становились все
меньше и меньше.  Дача уже не представлялась такой большой --  обыкновенный
одноэтажный домик. Он понял, что сам вырос, а все осталось прежним.
     Последний раз он  был на  даче летом тридцать девятого.  Ах какое это
было  лето!  Рано  утром  они  втроем:  Коля,  Володя  и  он,  уезжали  на
велосипедах на Москву-реку,  купались до одури, валялись на траве, курили.
Курили вполне легально, и именно это было особенно приятным.
     После обеда ходили на окраину поселка,  на дачу инженера Дурново, где
была волейбольная площадка.  Веселая это была дача.  Сам инженер почти все
время находился в отъезде --  строил мосты.  Его жена Александра Алексеевна
хотя  была  дама  в  возрасте,  но  молодежь любила очень и  сама играла в
волейбол.
     Вечером они сидели на скамейке у  водокачки и  пели о  том,  как юнга
Биль дерется на ножах с боцманом Бобом и о "стране далекой юга,  там,  где
не злится вьюга...
     А рядом со скамеечкой был забор, и за ним тоже тонко и волнующе пахли
цветы, и за этим забором жила Инна.
     Они вместе росли на  даче,  вместе катались на  велосипедах и  вместе
играли в волейбол. И только в этом году он увидел ее словно впервые, будто
не было до этого пяти долгих лет. Увидел, что у нее тонкая, легкая фигура,
золотистые волосы, вздернутый нос и родинка над верхней губой.
     При ней ему хотелось еще лучше играть в волейбол,  еще быстрее гонять
на  велосипеде.  Хотелось выдумывать необычайные истории или спасти ее  от
хулиганов.  Почему-то,  играя  в  волейбол  (если  они  попадали в  разные
команды),  он старался "погасить" мяч именно на нее,  обогнать рискованно,
прижав к забору, на велосипеде, обрызгать водой на купанье. Да мало ли что
тогда могло прийти в голову!
     Однажды он  заметил,  что,  приезжая из Москвы,  на станции он всегда
встречал ее.  Как-то  они пошли со станции совсем в  другую сторону,  мимо
дач, мимо заборов, через шоссе, к лесу.
     Они шли и молчали, только иногда касались друг друга горячими руками.
Он  задержал ее  руку в  своей,  и  она не отняла ее.  Потом он целовал ее
теплые шершавые губы, и она целовала его неумело, как целуются дети.
     Она говорила все время:  "Игорек...  милый... Игорек". С того дня они
каждый день встречались на той же полянке.  Инна бежала к  нему,  и у него
холодели руки от нежности.
     В Москве они встречались реже,  но все равно часто. Ходили в кино, на
каток. И у них было свое парадное, в котором они целовались...
     И  сейчас,  увидев  цветы,  уловив запах  того  далекого лета,  Игорь
вспомнил Инку и пожалел,  что не позвонил ей.  Он даже знал,  как она ждет
его звонка.  Забирается с ногами на красный большой диван в своей команте,
читает и  ждет.  Ветер из окна шевелит ее волосы,  она смешно дует на них,
если они падают на лоб.
     Но как он может позвонить, что сказать?.. Все ребята уходят на фронт,
а он...


     Игорь сидел на  лавочке,  слушал,  как дребезжат стекла на  улице,  и
думал об Инне. Постепенно наступила ночь. И она была особенно заметна, эта
военная ночь, так как оконный свет не разгонял темноты.
     Игорь закурил,  на  секунду ослепнув от  вспышки спички.  Лишь только
глаза привыкли к  темноте,  он увидел перед собой старичка с  противогазом
через плечо.
     -- Сидите, значит? -- вкрадчиво спросил он.
     И от одного его голоса у Игоря стало муторно на душе.  Он понял,  что
ему ни  за что не отвязаться от этого почтенного ветерана домоуправления и
что  придется  доставать  и  показывать  удостоверение,   чего  совсем  не
хотелось.
     -- Сижу, папаша, -- все же бодро ответил Игорь.
     -- Курите?
     -- Курю.
     -- Знаете,  на  каком  расстоянии  виден  с  воздуха  огонь  зажженной
папиросы?
     Игорь   вспомнил   плакаты,    которыми   было   обвешано   муровское
бомбоубежище, твердо сказал:
     -- Знаю, -- и тут же погасил окурок.
     -- А документы у вас есть, что вы родственник Флеровой?
     "Все же настучала вредная бабка", -- подумал Игорь и ответил:
     -- А зачем документы, папаша, я разве на нее не похож? Многие говорят,
что очень.
     -- Мне ваше сходство устанавливать некогда...
     -- Папаша!..
     Игорь  не  успел договорить.  От  калитки процокали каблуки.  Подошла
женщина.  Муравьев не мог хорошо разглядеть ее в темноте. Он только видел,
что она по-мальчишески стройна и высока.
     -- К   вам  родственник,   гражданка  Флерова, --   проскрипел  ехидный
дежурный.
     -- Ко мне? -- Голос был низкий, чуть с хрипотцой.
     "Курит, наверное", -- подумал Игорь.
     -- Я к вам,  Марина Алексеевна. --  Муравьев встал. -- Может быть, в дом
пригласите?
     Женщина открыла дверь и остановилась на пороге, приглашая:
     -- Прощу, родственник.
     Осторожно пройдя темную переднюю,  Игорь вошел в комнату.  Он слышал,
как хозяйка опускала шторы на окнах,  потом щелкнула выключателем.  В углу
засветилась причудливая лампа: бронзовая женщина держала за стебель цветок
лотоса. Зеленый мертвенный свет заполнил комнату, увешанную картинами.
     -- Ну, я вас слушаю, родственник, -- Флерова взяла тонкую папиросу.
     "Латышская", -- отметил Игорь.
     -- Так что же?
     -- Я  уполномоченный Московского уголовного розыска, --  прибавив  себе
одно звание, сказал Игорь, доставая удостоверение.
     -- Так, -- сказала Флерова, -- любопытно.
     И  по  тому,  как у  нее дрогнуло что-то в  глубине глаз,  как нервно
пальцы начали перебирать спички в  коробке,  Игорь понял,  что она чего-то
боится.  И  тут  само сердце подсказало ему нужное,  вернее,  единственное
решение. Возможно, что именно в этот момент в нем родился следователь.
     -- Ваш друг убит.
     -- Зяма? -- почти крикнула Флерова.
     "Вот оно, начало!" По спине Игоря поползли мурашки.
     -- Почему вы подумали о нем?
     -- Я не...
     -- Отвечайте! Ну! Быстро!
     Пауза.
     -- Разве у вас один друг?
     -- Зяма собирался на фронт...
     -- Не лгите, вы знали, что он в Москве, он сегодня вечером должен быть
у вас.
     -- Я...
     -- Говорите правду.
     И  тут  случилось неожиданное.  Флерова заплакала.  Громко,  навзрыд.
Этого  Игорь никак не  мог  предугадать.  По  дороге сюда  он  ожидал чего
угодно: лжи, запирательств, сопротивления, наконец, но только не слез.
     А женщина продолжала плакать. Игорь налил воды в стакан, протянул ей.
     -- Хорошо...  Я скажу...  Я все...  сама... --  говорила Флерова, стуча
зубами о край стакана.
     -- Собирайтесь.
     И тут где-то совсем рядом раздался отрывистый и басовитый звук. Он на
секунду наполнил комнату и  стих.  Но  вслед  ему  спешил второй,  третий.
Зазвенело окно,  тонкотонко.  Где-то  на улице ударил пулемет.  И  вдруг --
страшный грохот. Со звоном рухнула рама. Погас свет.
     Игорь подбежал к окну.  На небе,  в лучах прожекторов, лопались белые
разрывы зенитных снарядов.
     Налет! Первый настоящий налет!
     -- Марина Алексеевна, -- позвал Игорь.
     И вдруг он понял, что Флеровой в комнате нет.
     Натыкаясь на  мебель,  опрокинув что-то,  Игорь выскочил на  крыльцо.
Двор  был  пуст.  Улицу  заливал  мерцающий  мертвенный  свет.  Она  стала
неузнаваемой. Метрах в ста он увидел бегущую женщину.
     Она!
     -- Стой! -- крикнул Игорь. -- Стой, стрелять буду! -- Он выхватил наган и
побежал.  Под  ногами противно хрустело стекло.  И  вдруг  нога  поехала в
сторону,  он тяжело упал на тротуар.  Левую руку обожгло,  но Игорь увидел
только Флерову, которая вот-вот скроется за углом.
     -- Стой! -- еще раз крикнул он и выстрелил в воздух.
     Из-за  угла  навстречу Флеровой  выскочил  милицейский патруль.  Один
человек остался возле нес, другой подбежал к Игорю.
     -- Все в порядке, --  сказал Муравьев, --  я из МУРа, помогите доставить
задержанную.




     -- У  вас есть только одна возможность, --  Данилов встал,  прошелся по
комнате, -- одна возможность -- правда.
     Флерова молчала.  Она словно окаменела с  той самой минуты,  когда ее
ввели в управление.
     -- Вы слышите меня? Я понимаю ваше состояние. Но хочу напомнить: время
военное,  и закон строже вдвое.  Помните, суд всегда принимает во внимание
чистосердечное признание. Я уйду, а вы посидите, подумайте.
     Она осталась одна.
     Вспышка  энергии,   вызванная  страхом,   заставившим  ее  бежать  из
квартиры,  сменилась сначала истерикой, когда ее вели по темному Каретному
ряду, потом полной апатией.
     На столе рядом с ней лежала пачка "Казбека" и спички.
     Она  взяла папиросу,  попробовала прикурить.  Не  получилось.  Спички
ломались одна за другой.  И только тогда Марина увидела,  что у нее дрожат
руки. Она, словно слепая, вытянула пальцы перед собой.
     Дрожат. Но почему? Что она сделала плохого? Что? Нет, так не годится.
Почему этот человек говорил о суде?  Судят убийц,  шпионов,  воров. Она же
ничего не украла.  Не убила никого...  Зяма убит. Как познакомилась с этим
человеком...  Пускай его  приведут сюда...  Все  по  порядку.  Вот бумага,
ручка. Она напишет. Сама напишет...
     А  где-то в  глубине памяти ожили слова:  "...суд всегда принимает во
внимание чистосердечное признание".


     Этот день был особенно длинным. Солнце закрыла светлая пелена. Батуми
ждал дождя. Одуряюще и терпко пахли цветы. Воздух стал влажным и липким.
     Она утром поругалась с  Зямой.  Просто так,  от нечего делать.  Ей не
хотелось больше жить в этом городе,  есть в душных шашлычных, пить кофе на
набережной и  ждать дождей.  Она хотела уехать в  Сочи.  Увидеть знакомых,
начать  привычно-веселую,  безалаберную ночную  жизнь.  Ей  мучительно  не
хватало  сплетен  и   новостей,   элегантных  поклонников,   преувеличенно
дружеских объятий знакомых киношников.
     -- Уезжай,  если хочешь, --  сказал Зяма, --  я  не поеду.  У меня здесь
дела. --  И  потом,  неужели я  не  имею права один месяц в  году не видеть
пьяных рож твоих знакомых?
     У него действительно были дела.  Он приехал к старику-чеканщику. Зяма
хотел написать о  старом мастере для журнала и  поучиться у него искусству
чеканки.  Зяма  уходил к  нему  рано утром и  возвращался домой только под
вечер. От него пахло кузницей, раскаленным металлом и углем.
     Марина  отчаянно скучала.  Поначалу она  ходила с  Зямой  к  старику.
Искренне  восхищалась  тяжелыми  барельефами и  изящными  тарелками,  пила
терпкое вино и  ела тягучий сыр сулугуни.  Потом ей  наскучило все это:  и
чеканные фигуры на меди, и ласковый, улыбчивый старик, и вино.
     Ей надо было встречаться со знакомыми,  обязательно заниматься чужими
делами, ночи напролет спорить об искусстве.
     -- Ты говоришь, что любишь искусство, -- сказал Зяма. -- Оно вот -- рядом
с  тобой,  настоящее искусство,  а  не треп о  нем.  Ты никогда не станешь
хорошим художником -- ты слишком много говоришь об этом. А творчество -- это
молчание.  То, что в тебе и что всегда страшно вынести на люди, так же как
и любовь.
     -- Ты на себя погляди. Тоже мне художник -- из бывших каторжников!
     Сказала --  и  сразу же  пожалела.  Зяма стоял бледный,  только пальцы
судорожно перебирали кисточки, которые сушились на подоконнике.
     -- Да,  я сидел. Но там я работал. Был бригадиром взрывников. Я строил
канал, и у меня кончился срок, но я остался рвать гранит для канала еще на
полтора года. Я только там понял, что такое творчество и каким должен быть
художник.  Он  должен быть  достойным великих свершений людей,  тех  самых
каналов и строек. Иначе он просто лишний.
     Потом он взял свой чемоданчик и ушел к старику. А она осталась.
     "Нехорошо, --  подумала Марина, --  нехорошо, что я так его обидела. Он
добрый.  Он же единственный человек,  который меня ни разу не обидел. Ведь
сколько ухаживал и ждал! Не то что другие. У тех одно: в ресторан, выпить,
а потом --  в постель.  Нет,  зря я его так... Зря". Но ничего, вечером она
"залижет раны"... Возьмет у него деньги, на неделю смотается в Сочи.
     Теперь, когда было найдено компромиссное решение, Марина успокоилась.
И  хотя она точно знала,  что не  вернется больше в  Батуми,  ей все равно
приятно было думать о том, что она непременно приедет сюда через неделю. И
Зяма будет ее встречать,  и лицо у него будет добрым и радостным.  От этих
мыслей  стало  хорошо  на  душе,  и  она  пошла  на  набережную в  кофейню
перекусить.
     Пока  смуглолицый толстоусый  официант,  похожий  на  разбойника,  не
принес ей вино и купаты,  она все думала о том, кого встретит в Сочи и как
там обрадуются ее приезду.
     -- У вас свободно?
     -- Да, -- ответила она и подняла глаза.
     У  столика стоял  высокий седой человек.  Потом,  когда он  сел,  она
заметила шрам на лице и орден на лацкане светлого пиджака.
     Некоторое время они сидели молча. Потом разговорились. И опять Марина
стала прежней,  московской Мариной:  в меру кокетливой,  в меру грустной и
остроумной.  Ее  нового  знакомого звали  Вадим  Александрович или  просто
Вадим.  Он --  ленинградец.  Полярный летчик.  Марина почувствовала, что ее
понесло.  Так всегда начинался у  нее очередной роман.  После завтрака они
гуляли по  набережной,  потом зашли на  квартиру к  Вадиму (у  его хозяина
чудная маджарка)...
     Днем они уехали в  Сочи.  Марина едва успела собрать вещи и  написать
записку.
     В  Сочи все было так,  как она думала.  Шумно,  весело,  безалаберно.
Знакомые артисты,  режиссеры,  писатели.  Но был еще и Вадим. Ей нравилось
бывать с ним на людях. Летчик, герой. "Мужик на зависть".
     А он был сдержан с ее знакомыми. Сдержан, но щедр. Только когда Вадим
садился играть в карты,  он становился совсем другим. Глаза его были пусты
и холодны, лицо приобретало странное, охотничье выражение.
     -- Он  настоящий мужчина, --  говорили ей  приятельницы, --  любит риск.
Видишь, какое у него лицо?
     Вадим никогда не проигрывал и не прощал долги.
     -- Это дьявол, а не человек, -- говорили о нем.
     Под утро,  когда они оставались вдвоем, Марина жадно обнимала его. Он
был крепок,  как спортсмен-профессионал.  Она рассказывала ему о  себе,  о
Зяме...  Рассказывала и боялась надеяться,  что вот оно, счастье, которого
она ждала всю жизнь.
     Уехал Вадим внезапно. Утром они пошли на пляж, но по дороге встретили
какого-то человека. Он что-то сказал Вадиму, и тот сразу заторопился.
     Собрался он  по-военному быстро.  Оставил Марине десять тысяч  и  два
костюма.
     -- За ними зайду в Москве. Жди...
     А  вечером Мишка Посельский,  фотокор столичного журнала,  рассказал,
что два дня назад в колхозе "Виноградарь" кто-то оглушил сторожа,  взломал
сейф и унес триста сорок тысяч.  Но Мишке никто не поверил.  Его все знали
как отчаянного трепача.
     Конечно,  в Батуми Марина не поехала.  Десятого июня,  почерневшая от
солнца  и  размякшая от  жары,  она  решила  уехать.  Хотелось  махнуть  в
Ленинград,  там,  в Управлении полярной авиации,  разыскать адрес Вадима и
уехать с  ним в  Латвию на взморье.  Пока еще Латвия была "заграницей",  и
киношники, приезжавшие оттуда, рассказывали чудеса.
     Но  в  Москве она  закрутилась:  дела,  как говорят гадалки,  "пустые
хлопоты".  Деньги она истратила.  Ей  подвернулась халтурка на Мосфильме --
маленькая роль со  словами, --  и  она  осталась.  А  через неделю началась
война.
     Целый месяц ей  никто не звонил,  никто не приходил в  гости.  О  ней
просто забыли.  И  тогда она почувствовала свое одиночество.  Она осталась
одна в этом огромном городе,  занятом делами суровыми и важными.  Вместе с
одиночеством пришел страх.  Тогда  Марина позвонила.  Зяма  был  дома.  Он
встретил ее,  сварил кофе,  налил коньяку,  и она поняла, где ее настоящее
убежище,  и  всю  ночь  Марина строила планы их  будущей жизни.  А  утром,
успокоенная и  полная  твердой уверенности в  том,  что  она  начнет  жить
по-новому,  она вернулась к  себе.  Перебирая вещи в шкафу,  нашла костюмы
Вадима.  И  ей  стало грустно.  Они  были совсем из  другой,  беззаботной,
веселой жизни... Наверное, Вадим уже на фронте. Увидятся ли они еще?
     Он пришел через два дня. Небритый, в измятом костюме.
     -- Ты разве не на фронте?
     -- Пока нет. Я очень устал. Утром поговорим.
     Утром Вадим вынул из чемодана форму командира-пограничника.
     -- Ты же летчик! -- удивилась Марина.
     Вадим усмехнулся одними губами,  продолжая рыться в чемодане.  Марина
подошла и  заглянула через  его  плечо.  В  чемодане лежали  толстые пачки
денег, два пистолета и желтела россыпь патронов.
     -- Откуда это у тебя?
     Вадим,  не  отвечая,  собрал патроны,  высыпал их на стол,  достал из
чемодана несколько обойм и, все так же молча, начал заряжать их.
     -- Почему ты молчишь?! Слышишь! Почему?!
     Вадим  молча сунул обойму в  рукоятку пистолета.  Раздался неприятный
щелчок.
     -- Так, --  Вадим подошел к ней,  покачивая на ладони матово отливающий
чернотой пистолет, --  тебе интересно, откуда у меня оружие? Так? Профессия
такая.
     -- Ты же летчик?
     -- Да,  я  "летчик".  Я  летаю  и  пока,  слава  богу,  не  сажусь.  Я
экспроприатор, ясно? Ну, а если проще -- налетчик.
     И она вспомнила Мишку Посельского и его рассказ о взломе сейфа.
     -- Значит, это ты там, в колхозе...
     -- Не только я. Вместе с тобой.
     -- Я ничего не хочу знать.
     -- Об этом скажи в НКВД. Ты жила на эти деньги...
     -- Будь они прокляты!..
     -- Это патетика,  так сказать,  отрывок из мелодрамы.  А чекисты любят
факты.
     -- Какие факты?.. Слышишь, какие?!
     -- Не глухой,  слышу. Первый -- деньги. Второй -- ты служила мне ширмой.
Третий --  прятала мои вещи.  Любого из них хватит, чтобы отправить тебя на
десять лет. А ввиду военного времени -- расстрелять.
     Она согласилась.  Вернее, заставила себя согласиться. Ею управлял уже
только страх.  Вадиму понадобились документы,  вернее,  нужно было  что-то
исправить в ночном пропуске. Она дала адрес Зямы...
     Написав все,  Флерова положила ручку, и внезапно ей стало удивительно
спокойно и совсем не страшно.




     -- Картина ясная. Грасса убил Резаный. Убийство художника -- его первое
преступление   в   Москве.    Понимаете,   товарищи,   по   городу   ходит
командир-пограничник.  Хотя он,  может быть, уже переменил обличие. Но это
неважно.  Кровь пролита.  У  него  нет  документов,  значит,  надо ожидать
следующего  убийства.   Он  свободно  разгуливает  по  городу.  И  сигналы
тревожные. Кто-то ракеты над крышами зажигает. Не надо забывать: Широков --
бывший белобандит.  Такому ничего не стоит с фашистами снюхаться. Пока это
всего лишь предположение. Пока.
     Данилов замолчал,  посмотрел на  ребят.  Лица их  казались усталыми и
неживыми. Только Муравьев сидел свежий, словно всю ночь спал. Молодость.
     -- Я думаю,  Иван Александрович, --  Полесов поднялся, --  надо Широкова
ждать или у Мишки, или у Флеровой.
     -- Ты о Малом Ботаническом забыл?
     -- Там его ждать нечего.  Час назад из райотдела сообщили:  сгорел дом
номер шесть.
     -- То есть как?
     -- Просто очень. Упала зажигалка.
     -- Не вовремя. Ох, не ко времени. Хозяйка-то жива?
     -- Добро спасала, обгорела. В больнице.
     -- Ты,  Полесов,  в эту больницу поезжай.  Узнай,  что и как. Я думаю,
кого-нибудь  из  девчат  туда  вместо  нянечки  послать  нужно.  Совещание
окончено.  Муравьев,  пойдешь с  Флеровой.  Ждать будешь там  Широкова.  Я
договорюсь,  тебе подмогу дадут,  дом оцепят,  Шарапов, останься, разговор
есть.




     -- Хотите,  я  сварю  вам  кофе?  Настоящий  черный  кофе.  Это  очень
помогает, когда хочешь спать.
     -- Я не знаю, удобно ли?
     -- А чего неудобного, хозяин здесь вы, только прикажите.
     -- Вот это вы напрасно, Марина Алексеевна...
     -- Шучу,  сидите и ждите. Сейчас будет чудный кофе, меня научил варить
старик в Батуми.
     Флерова вышла.  В  квартире было  необычайно тихо.  Игорь разглядывал
натюрморты на стене, и ему на секунду показалось, что никакой войны вообще
нет.  Тишина окутывала его вязкой пеленой.  Воздух в комнате слоился сизым
табачным дымом.
     "Нужно открыть окно. Обязательно открыть окно, иначе я засну".
     Игорь подошел к  старому креслу,  покрытому истлевшей шкурой,  и сел,
вытянув ноги,  только теперь он почувствовал смертельную усталость.  Глаза
начинали слипаться. Муравьев глубоко затянулся папиросой.
     "Ты смотри,  Игорь,  идешь на  задание старшим.  Я  договорился,  дом
оцепят. Где ставить людей, участковый покажет. Если что, стреляй, но лучше
живым бери.  Очень он нужен нам,  Широков-то,  живой нужен. Разговор с ним
один есть".
     Игорь встал, посмотрел в окно. На улице -- пусто.
     Это хорошо, значит, ребята из отделения укрылись как следует. И вдруг
ему  стало не  по  себе:  а  если кто-нибудь видел его  в  окне?  Муравьев
задернул шторы и снова сел в кресло.
     В комнате с шорохом ожил репродуктор:
     "Доброе утро, товарищи! Передаем сводку Совинформбюро.
     В течение 22 июля наши войска вели бои на петрозаводском, порховском,
смоленском и житомирском направлениях.  Существенных изменений в положении
войск на фронтах не произошло.
     Наша  авиация  за  22  июля  сбила  87  самолетов противника.  Потери
советской авиации -- 14 самолетов.
     По дополнительным данным,  при попытке немецких самолетов совершить в
ночь с  21 на 22 июля массированный налет на Москву уничтожено 22 немецких
бомбардировщика.   В   условиях  ночного  налета  эти  потери  со  стороны
противника надо  признать весьма большими.  Рассеянные и  деморализованные
действиями нашей  ночной  истребительной авиации и  огнем  наших  зенитных
орудий,  немецкие самолеты большую часть бомб сбросили в леса и на поля на
подступах к  Москве.  Ни  один из  военных объектов,  а  также ни  один из
объектов городского хозяйства не пострадал.
     Следует   отметить   самоотверженное  поведение  работников  пожарных
команд,  работников милиции, а также московского населения, которые быстро
тушили   зажигательные   бомбы,    сброшенные   над   городом   отдельными
прорвавшимися самолетами, а также начинавшиеся пожары".
     Игорь внимательно прослушал сводку.  Она  была ему вдвойне интересна.
Как-никак, а он являлся участником ночных событий.
     Хозяйки все не было.  Муравьев устал ждать кофе. Глаза резало, словно
в  них попало мыло.  Игорь закрывал их,  потом открывал на секунду,  потом
снова закрывал.  Комната начала колебаться,  по  ней  пробегали золотистые
искры.  Она то отдалялась,  то вновь наезжала.  Оцепенение и покой сковали
его тело.  Мимо окна с  грохотом проскрежетал трамвай.  Басовито задрожали
стекла. Но Игорь уже не слышал этого. Он спал.
     Марина вошла  минут  через десять.  Муравьев спал,  бессильно опустив
руку вдоль кресла.
     "Пусть, -- решила она, -- пусть поспит. Дверь закрыта, а если позвонят,
я его разбужу".


     На  него  обрушился  вал  воды,  грохочущий и  упругий.  Игорь  хотел
закричать и проснулся.  Мимо окон шел трамвай.  Муравьев взглянул на часы.
Десять. Значит, спал он четыре часа. Ничего себе, старший засады. Он хотел
встать и тут услышал голоса.
     -- Откуда я знаю...  Ты приходишь и уходишь...  Я не спрашиваю тебя, с
кем ты проводишь ночи...
     "Марина", -- понял Игорь.
     -- Это что,  ревность?  Или плохо срепетированная роль?  Я  что-то  не
узнаю тебя.
     Муравьев встал и чуть не закричал от боли.  В затекшие ноги врезались
сотни иголок.
     "Господи, мне только этого не хватало!"
     Пересиливая боль, он все же поднялся и сделал первый шаг. А за дверью
продолжали спорить.
     -- Конечно,  ты не узнаешь меня. Где я, как я, что я -- тебе наплевать.
Ты спросил, есть ли у меня деньги?
     -- Вот ты  о  чем.  Деньги...  А  как же  чистота и  святость чувства,
которую ты так любила?
     -- Чистота? О какой чистоте ты можешь говорить? Ты ее убил, так же как
Зяму...
     -- Стоп! Откуда ты знаешь, что он убит? Ты же не выходила из дому.
     -- Я...
     -- Да, ты. Может быть, ты все же выходила? Молчишь? Откуда ты знаешь о
его смерти? Говори!
     -- Она ссучилась, Резаный, ссучилась она, факт, -- сказал за дверью еще
кто-то.
     "Их двое, всего двое".
     Игорь почувствовал,  как у него по спине побежали мурашки. Так всегда
бывало в детстве перед началом драки.  Он потянул из кармана наган,  взвел
курок.
     А  за дверью все тот же голос,  хриплый и низкий,  продолжал убеждать
Резаного:
     -- Она снюхалась с чекистами. Эта падаль заложит нас. Ну, чего ждать!
     -- Так, --  сказал Резаный.  Голос его стал ломким и угрожающим. -- Так.
Значит,  вы,  мадам, стали просто сексотом, или как это называется у вас в
МУРе...
     -- Вадим... Ты меня не понял. Я звонила туда по телефону. Я выходила в
автомат.
     -- Одна ложь порождает другую.  Ты не могла туда звонить,  мы обрезали
телефонный шнур. Откуда ты знаешь?
     Зазвенела пощечина.
     Нужно только толкнуть ногой дверь.  Это совсем нетрудно. Просто взять
и  толкнуть.  Потом войти и  приказать им  поднять руки.  Но  им  овладела
предательская слабость.  Дверь  разделяла жизнь надвое.  Одна  половина ее
привычная,  в ней живет он,  Инна, мама, сестра. Живут его друзья и мечты.
Другая -- страшная, там убивали, били женщин... Он войдет, выстрел...
     -- Подожди! -- высоко закричал женский голос.
     Игорь толкнул ногой дверь и шагнул в комнату:
     -- Руки! Ну! Пристрелю, если двинетесь.
     Широков стоял ближе к двери,  второй, его Муравьев видел краем глаза,
плотный и приземистый, медленно пятился к буфету.
     -- Дом окружен. Сопротивление бесполезно.
     И тут Игорь допустил ошибку.  Все свое внимание он сконцентрировал на
Резаном,  забыв о втором, глядевшем на него с тяжелой ненавистью. Всего на
две секунды он  потерял его из поля зрения.  Тяжелая ваза,  словно снаряд,
перелетела комнату и  ударила его  в  грудь.  Игорь  шагнул назад и  упал,
споткнувшись о стул.
     Он  услышал крик  "Беги!"  и,  падая,  дважды  выстрелил во  второго,
плотного.
     Резаный бросился к двери.
     Марина увидела,  как  упал Муравьев,  как  медленно сползал по  стене
бандит,  кровь пузырилась у  него на губах,  и  похож он стал на тряпичную
куклу.  Она видела Вадима,  бегущего к двери, рвущего из кармана пистолет.
Вот он обернулся и поднял его.
     "Все", --  понял Игорь.  Черная дыра ствола показалась ему  огромной и
устрашающе глубокой.
     Марина увидела лежащего уполномоченного. Вадима, целящегося в него из
пистолета. И вдруг она вспомнила, как принесла кофе и увидела этого совсем
еще мальчика,  крепкого и  красивого,  спящим.  Он  спал,  словно ребенок,
положив голову на  валик кресла,  и  щеки  у  него были розовые,  словно у
ребенка, только над губой чернел пушок.
     "Он еще,  наверное,  не бреется", --  подумала она тогда. Воспоминание
обожгло и погасло.  Длилось всего долю секунды. Марина сделала шаг вперед.
Ее ударило дважды.  Боли она не почуствовала, но сила удара отбросила ее и
швырнула на пол.
     Муравьев  видел,  как  Марина  начала  медленно  опускаться  на  пол.
Широкова уже не было.  Он вскочил и бросился к дверям. В прихожей хлопнула
дверь,  гулко грохнул выстрел, потом что-то упало грузно и шумно. "Неужели
убили?"
     Он  выскочил  в   узенький  темный  коридор  и   споткнулся  о   труп
участкового.
     "Зачем же  он  сюда пришел?  Зачем?  Он  же  должен был ждать,  когда
Резаный выйдет".
     И  тут он понял,  что Широков ушел.  Ушел именно в  ту щель,  которую
открыл ему участковый.




     -- Ну,  Муравьев,  натворил ты  дел, --  начальник МУРа  наклонился над
убитым. -- Обе в область сердца. Неужели так стреляешь, или случайно?
     -- Случайно, товарищ начальник.
     -- За скромность хвалю.  Но натворил ты дел.  Весь город поднял. Крик,
свистки,  стрельба.  Нападение греков на водокачку,  а не засада. Засада --
это когда сидят тихо и берут тихо.
     Данилов,  сидя у  стола,  внимательно и  цепко оглядывал комнату.  Он
почти не слышал начальника МУРа. Только что два санитара увезли в больницу
раненую Флерову.
     -- Как? -- спросил Иван Александрович у врача "скорой помощи".
     -- А  как? --  Врач  был  невыспавшийся,  с  красными,  словно налитыми
кровью, глазами. -- Вскрытие покажет.
     -- Мрачно шутите.
     -- Звоните... Только надежды мало.
     Данилов  понимал,  что  Игорь  где-то  допустил  ошибку.  Именно  она
погубила  участкового  Козлова,   Флерову,   лишила   следствие  показаний
сообщника Резаного и дала возможность уйти Широкову.
     "Дороже всего стоят наши  ошибки, --  думал он, --  в  угрозыске вообще
нельзя ошибаться,  иначе --  кровь и  смерть.  Но  нельзя об  этом говорить
мальчику.  Иначе это может плохо кончиться. Он хороший парень. Ошибка. Что
делать?  Мы вместе ошиблись.  Я и он.  Мне надо было ехать сюда самому. Но
ведь я не верил, что Широков придет к ней после убийства, это противоречит
логике. За вещами он мог послать своего подручного. Зачем же он пришел?"
     И  тут Данилов понял его.  Понял не как профессионал,  а как мужчина.
Широков шел к женщине. Он же позер, Широков. Позер и фат.
     Придет ли он к Мишке?  Нет.  Не придет.  Он сейчас должен спрятаться.
Затаиться. В нору уйти. Вот и надо искать его нору.
     -- Ты,  Иван Александрович, заканчивай, -- начальник надел фуражку, -- и
ко мне зайди.
     В  управление Данилов вернулся часа через два.  Муравьева отправил на
машине,  а  сам  пошел  пешком,  благо совсем рядом.  Он  медленно шел  по
Каретному  ряду.  Поражался  городской обыденности.  Ведь  война  идет,  а
женщины такие же привлекательные,  и  платья у  них нарядные.  Вот мужчины
стоят,  здоровые парни в светлых костюмах, видно из "Кинохроники", стоят и
хохочут.
     Это хорошо,  здорово,  что они смеются.  Смеются -- значит, верят, что
все временно:  и бомбежки,  и наше отступление.  Временно. Нас на испуг не
возьмешь. Не такие мы.
     Данилов перешел на другую сторону, к "Эрмитажу", и встал в очередь за
газировкой. Он выпил стакан с желтоватым кислым сиропом и купил мороженое.
     Он так и  вошел в  МУР с брикетом мороженого в руках.  На входе ему с
недоумением  козырнул  милиционер.  А  потом  ошалело  глядел  ему  вслед,
поражаясь не виданной доселе вольности.
     -- Товарищ Данилов! --  По  коридору бежал  помощник начальника. --  Вас
вызывают!
     К  начальнику он тоже пошел с  мороженым в  руках.  И только у стола,
решив закурить, понял, что руки заняты посторонним предметом.
     -- Ты чего это, Иван Александрович, никак, мороженое купил?
     -- Купил вот.
     -- Так чего не съел?
     -- Забыл.
     -- Это бывает. Ты жуй его, а то оно потечет у тебя.
     -- Да я не ем мороженое.
     -- А зачем купил?
     -- Понимаете...
     -- Понимаю. Ты его секретарше отдай, не то зальем пол.
     Начальник позвонил.
     -- Анна Сергеевна,  вот Иван Александрович угостить вас решил. Берите,
берите!
     Данилов отдал ставший мягким брикетик удивленной женщине,  облегченно
вздохнул и полез за папиросами.
     -- Последнее ты  купил мороженое,  Данилов, --  сказал начальник, --  не
будет его больше.  Да и много чего не будет.  Тяжело станет в Москве.  Я в
горкоме партии  был.  Карточки в  стране продовольственные вводят.  Но  об
этом,  о положении нашем,  на партсобрании поговорим.  А сейчас частность.
Помнишь, в Испании фашисты наступали на Мадрид пятью колоннами. Так?
     -- Нет,  не так. --  Данилов подался к столу. --  Совсем не так. Где они
возьмут у нас в Москве пятую колонну -- подполье? Где?
     -- Ты  чего  меня политграмоте учишь?  Это  я  фигурально.  В  органах
госбезопасности есть сведения, что фашисты хотят в городе панику устроить.
Из  Краснопресненского района сообщили,  что  ночью,  во  время  бомбежки,
кто-то ракеты пускал в сторону вокзала.
     -- Так.
     -- Вот  тебе  и  так.  Есть  предположения --  вражеская агентура будет
искать  пособников среди  всякой  сволочи:  уголовников,  шкурников  и  им
подобных.  Твоя  группа должна заняться этими  ракетами.  Я  имею  в  виду
Красную Пресню.
     -- А в других районах были?
     -- Были. Но там другие будут работать.
     -- А как же Широков?
     -- Будешь вести дело параллельно.




     -- Ну что, "белый рыцарь"! Допрыгался? С бабой связался!
     -- Ты бы молчал побольше, Сергей.
     -- Пугаешь,  гнида,  забываться стал. Я тебя, между прочим, и задавить
могу.
     -- Ты мне эти разговоры брось. Слышишь, брось!
     -- Не брошу! До тех пор не брошу, пока ты не поймешь, что делать надо.
     -- Ну просвети, "духовный пастырь", просвети. Только не забывай, что я
не старушка-богомолка...
     -- Ты идиот, Андрей. Неужели непонятно, чем тебе заниматься надо?
     -- Непонятно.
     -- Собирай  людей  надежных.  Чтоб  замараны  по  уши  были.  В  крови
замараны.
     -- Банда, значит.
     -- Нет, группа.
     -- Это для чека для разницы.
     -- Скоро здесь будут немцы. У меня был человек оттуда.
     -- О-о-о!
     -- Он сказал: пора.
     -- Что "пора"?
     -- Пока ракеты.  Каждую ночь ракеты. Потом грабить магазины, квартиры,
сеять панику. Деньги, документы, оружие -- все есть.
     -- Я панику сеять не умею, слухов тоже, я стрелять умею.
     -- Вот и будешь стрелять,  сколько хочешь.  Но не один, с людьми. Есть
люди?
     -- Должны быть.
     -- Пошлем по  адресам надежного человека,  тебе отсидеться надо.  Ешь,
пей, отдыхай.
     -- Рица прямо. Курорт.
     -- Нечто вроде.
     -- А долго ждать?
     -- Недели две-три, пусть немцы поближе подойдут.




     Телефон звякнул, и он сразу поднял трубку.
     -- Шарапов докладывает.
     -- Ну что у тебя?
     -- У Миши все тихо. Ждать?
     -- Не надо. Миша в курсе?
     -- Да.
     -- Ты поезжай в управление. Он сам все сделает, если что.
     -- Слушаюсь.


                              МОСКВА. Август

     Данилов смотрел на  календарь.  Только что  он  оторвал предпоследний
листок июля.  Что же  мог он сказать о  прошедших тридцати днях?  Пожалуй,
ничего хорошего. То есть, просто ничего хорошего. Июль для Данилова был на
редкость тяжелым. Дело Грасса пока не продвинулось. После неудачной засады
на  квартире  Флеровой  Широков  исчез,   словно  канул  в  воду.  Никакие
оперативные мероприятия не помогали.  Конечно, если бы не война, возможно,
сидел  бы  Резаный  во  внутренней тюрьме.  Но  обстановка,  сложившаяся в
Москве, не позволяла Данилову бросить все силы на поиски Резаного. Слишком
мало осталось в  МУРе людей и  слишком много дел навалилось на них.  Четко
определенные функции милиции расширились до  пределов,  никому  не  ясных.
Теперь в сферу их действия попадало абсолютно все:  охрана заводов, ночное
патрулирование,   оказание  помощи  пострадавшим  от   вражеских  налетов.
Особенно тяжело приходилось с нарушением паспортного режима.  Москва стала
перевалочной  базой  для  всех,   без  исключения,  беженцев  из  западных
областей.  Ежедневные сводки  дежурного по  городу  пестрели сообщениями о
массе  мелких  нарушений,  которые  приходилось оставлять  безнаказанными,
принимая во внимание сложность обстановки.
     Московская  милиция  ну  и,   конечно,  МУР  перешли  на  казарменное
положение.  Правда,  Иван  Александрович пару раз  вырывался домой,  чтобы
повидаться с Наташей, однако встречи эти были слишком коротки.
     Но чем бы ни занимался, Данилов постоянно думал об убийстве Грасса. К
сожалению,  он пока не мог допросить Флерову. По сей день она находилась в
очень тяжелом состоянии.  В  написанных ею  еще  раньше показаниях Данилов
нашел  несколько  интересных  деталей,  которые  требовали  объяснения,  а
главное,  развития.  Ничего пока не мог сообщить Костров. Мишка безвылазно
сидел   дома,   ожидая   прихода  Широкова.   За   его   квартирой  велось
круглосуточное наблюдение, но пока все это не давало никаких результатов.
     Позавчера Ивана Александровича вызвал начальник МУРа.
     -- Садись, Данилов, -- сказал он. -- Чем порадуешь?
     -- Пока нечем.
     -- Значит, все без изменений.
     -- Пока да.
     -- Я  думаю.  Резаный "лег на  грунт".  Знаешь,  так моряки-подводники
говорят. После атаки, чтобы акустиков обмануть, подводная лодка ложится на
дно и выжидает.
     -- В том-то и дело,  что он выжидает.  Только чего,  а главное --  где?
Долго он не выдержит. Широков все равно объявится со дня на день.
     -- Товарищи  из  госбезопасности сообщают, --  начальник  открыл  сейф,
вынул оттуда тоненькую папку, --  что  наши разведчики установили,  будто в
Москве есть резидент по кличке "Отец",  и  этот "папаша" вокруг себя банду
из уголовников формирует. Тебе эта кличка ничего не говорит?
     -- Нет.  Можно "пройтись" по  ней.  Были трое.  Но  на них подумать не
могу.
     -- Почему?
     -- Первый -- Гаврилов. Его застрелили на Малой Бронной.
     -- Это который по булочным работал?
     -- Он самый. Второй -- Шмыгло, он в Сиблаге. Третий -- Князев. Часовщик.
В больнице с острым диабетом.
     -- Значит, новенький.
     -- Не думаю.  Это, наверное, кто-то из бывших. Кроме клички, ничего не
известно?
     -- Больше ничего.
     -- Маловато.
     -- В том-то и дело. Ты сам смотри, Иван Александрович, как получается.
Появляется Широков,  совершает преступление и исчезает. Куда делся? Мы все
оставшиеся "малины" прочесали,  всех уголовников перетрясли,  а его нет. Я
тут дела старые смотрел, нашел одну интересную запись.
     Начальник протянул Данилову пухлую папку:
     -- Ты здесь гляди,  что отчеркнуто.  Это допрос Осипова.  Ты  помнишь,
бандотдел брал его в Мытищах?
     -- Как же, помню, он тогда чуть не ушел на их же машине.
     -- Точно. Читай.
     -- "Я о  Широкове могу сообщить только то,  что у  него в  Москве есть
никому не  известная квартира,  на которой он прячется и  где может всегда
денег занять".
     -- Ну что, интересная запись?
     -- Да, любопытно. Возможно, это кто-нибудь из его прошлых сослуживцев.
     -- Вот так  же  думают и  сотрудники госбезопасности.  Они  эту версию
сейчас разрабатывают.  Но у  них свои дела,  а у нас свои.  Поэтому искать
надо.
     -- Вы бы мою группу от текучки освободили.
     -- Не  могу.  Людей не  хватает,  так что все ведите параллельно.  Как
наблюдение за квартирой Кострова?
     -- Ничего интересного.
     -- Тогда придется снять. Люди очень нужны.
     -- Давайте еще недельку подождем.
     -- Не могу. Три дня, не больше.
     Вспоминая этот разговор, Данилов был благодарен начальнику за то, что
тот не требовал от него невозможного.  Но вместе с  тем он и сам прекрасно
понимал,  что  кто-то  очень  внимательно следит за  ходом расследования и
ничего хорошего ему как начальнику группы ожидать не приходится. Пока дело
об  убийстве Грасса было  таким же  темным,  как  и  месяц назад.  Правда,
появился новый персонаж. --  "Отец". Но два дня Полесов работал в картотеке
и  ничего  интересного  не  нашел.   "Как  быть? --  мучительно  раздумывал
Данилов. -- Кто может знать что-либо о нем?"
     На столе зазвонил телефон.
     -- Данилов.
     -- Иван Александрович, --  взволнованно сказал далекий Мишка, --  только
что от меня вышел Лебедев.
     -- Хорошо, Миша, за ним присмотрят.
     -- Разговор есть, Иван Александрович, встретиться очень нужно.
     -- Подъезжай немедленно к Никитским воротам. Дом шесть знаешь?
     -- Знаю.
     -- Там во дворе скверик, жди.
     Данилов  приехал  раньше.   Мишки  еще  не  было.  Этот  дворик  Иван
Александрович заметил совсем недавно.  Лучшее место для встречи найти было
трудно.  Во-первых, двор проходной, так что мало ли кто и зачем сюда идет.
Во-вторых,  в нем был маленький палисадничек.  Сядешь на скамейку,  и тебя
из-за  зелени не  видно.  И  еще  одна немаловажная особенность устраивала
Данилова: днем здесь почти никогда не было народа.
     Иван Александрович сел на лавочку,  раскрыл газету.  Пробежал глазами
по  полосе и  нашел статью Ильи Эренбурга.  Он  только начал читать первые
строчки, как рядом с ним на скамейку плюхнулся запыхавшийся Мишка.
     -- Иван Александрович, Лебедев был.
     -- Здравствуй, Миша. Ты отдышись и спокойно по порядку рассказывай.
     -- На дело он меня звал.
     -- Куда?
     -- Куда --  не сказал. Только, говорит, Резаный верное дело предлагает.
Взять продовольственный магазин,  мол,  за  продукты надежные люди большие
деньги дадут.
     -- Какой магазин и кто эти люди?
     -- Не говорил он, сам не знает. Резаный должен им вечером сообщить.
     -- Где?
     -- Поругался я с ним, он так и ушел.
     -- Как поругался, из-за чего?
     -- Да за старое.
     -- Эх, Миша, Миша! Так ты, брат, ничего и не узнал.
     -- Он еще говорит, будто Резаный у какого-то человека прячется.
     -- Мы это знаем, только кто этот человек?
     -- Больше ничего я не узнал, --  сказал смущенно Мишка, -- не получается
у меня... Но вы не подумайте, я стараться буду.
     -- Вот это уже хорошо.  Помни,  что для них ты должен остаться прежним
Мишкой Костровым, точно таким. Ты, надеюсь, не отказался пойти с ним?
     -- Я согласился,  только поругались потом.  Но это наши старые дела. Я
ему кое-что припомнил.
     -- Что, если не секрет?
     -- Обманул он меня лет шесть назад. Я ему вещи передал...
     -- Старая история, кое-кто у кое-кого дубинку украл.
     -- Вроде этого.
     -- Ты теперь иди,  Миша.  Один иди.  Нас вместе видеть не должны. Сиди
дома и жди. А за магазин спасибо, это для нас очень важно. Ведь они не зря
хотят обокрасть именно магазин.  Завтра люди туда придут, а продуктов нет.
Исчезли продукты.  Вот кое-кто и пустит слух,  что в Москве голод начался.
Иди, Миша, и жди.
     В коридоре управления Данилова догнал оперуполномоченный Рогов.
     -- Плохо дело, товарищ Данилов, упустили мы того человека.
     -- То есть как упустили?
     -- Он  вышел от  Кострова,  ребята пошли за  ним,  а  на  Курбатовской
площади он ушел проходным двором.
     -- Неужели он заметил наблюдение?
     -- Нет, он спокойно шел, это парень наш сплоховал. Мать его встретила,
ну и задержала на несколько минут.
     -- Да, --  сказал Данилов, --  хороший денек. Прямо как на заказ. Ну что
теперь делать будем?  Ваши люди с  родственниками беседуют,  а наблюдаемый
уходит,  и мы знаем,  что сегодня ночью готовится преступление, а где -- не
знаем.
     -- Он же не нарочно.
     -- Если бы я этого не знал, я бы с тобой не здесь разговаривал.
     Данилов  пошел  к  себе  и  позвонил  дежурному,   распорядился  дать
телефонограмму по всем отделениям,  чтобы усилили этой ночью наблюдение за
магазинами.  Кроме  того,  он  решил  сам  проинструктировать сотрудников,
уходящих на ночное патрулирование.
     Развод старших нарядов начинался в двадцать три часа. Сегодня от МУРа
выделялось  пятнадцать  сотрудников.   Каждому  из   них  придавались  два
милиционера из опердивизиона.
     Данилов спустился в дежурку.
     -- Товарищи, --  он  оглядел собравшихся, --  вы знаете,  что моя группа
разыскивает опасного  преступника.  Мы  располагаем данными,  что  сегодня
ночью  должны  ограбить  один  из  гастрономических  магазинов.   По  всей
вероятности,  это  будет  крупный  магазин.  Видимо,  преступники  повезут
продукты на машине.  Прошу вас особенно внимательно проверять автомобили и
груз.  Помните,  что необходимо быть предельно осторожными:  дело придется
иметь с очень опасными людьми. Ясно, товарищи?
     Последнее он мог бы и не спрашивать.  Патрулировать уходили опытные и
отважные люди, много сделавшие для поддержания порядка в ночной столице.
     Данилов подошел к Полесову. Сегодня Степан шел старшим патруля.
     -- Ты смотри, Степа, сам знаешь, какое дело. А вдруг, на наше дурацкое
счастье, Резаный будет действовать в твоем районе. Ты где, кстати?
     -- Бронная, Патриаршие пруды.
     -- Смотри, Степан. -- Данилов крепко пожал ему руку.




     Они  шли  по  темному бульвару к  Пушкинской площади --  Степан и  два
милиционера с  винтовками СВТ.  Вечер был прохладный,  собирался дождь,  и
Степан пожалел,  что  не  взял  плаща.  Город лежал перед ним  пустынный и
глухой.  Ни  людей,  ни  машин.  Когда Степан узнал,  что  его назначили в
патруль,  он  даже  обрадовался.  Последние дни  он  изучал  архивные дела
Широкова.  Отрабатывал все  его  московские связи.  За  это  время Степану
пришлось  встретиться  с  самыми  различными  людьми.   У  Резаного  связи
оказались обширными и неожиданными:  старухи из "бывших",  которые прятали
от  ВЧК  милого "инженера с  Севера".  И  хотя  линии эти  были случайны и
запутанны,  Степан нашел интересную нить, которая вела в подмосковное село
Никольское.  Именно  эта  версия  казалась  Полесову наиболее правильной и
точной.  Но сейчас не время было думать о Никольском. Совсем другая работа
этой ночью, значит, и заботы другие.
     У  трамвайной остановки рядом  с  Радиокомитетом они  остановили двух
работников радио, проверили пропуска и отпустили с миром. На Пушкинской им
повстречался инженер, торопящийся на завод. У него ночной пропуск тоже был
в полном порядке.
     Патруль  пересек  площадь  и  пошел  по  Большой  Бронной.   На  углу
Сытинского они буквально столкнулись с  каким-то человеком в  светло-сером
костюме.
     -- Стой, -- скомандовал Степан, -- пропуск!
     -- Нет его у меня,  ребята, --  ответил необыкновенно знакомый голос, --
паспорт есть, удостоверение. А пропуска нет.
     Степан на секунду зажег карманный фонарик.
     -- Ваня Курский, -- сказал за его спиной милиционер.
     Полесов и сам теперь узнал известного всей стране киноартиста.
     -- Товарищ Алейников, как же так, без пропуска же нельзя.
     -- Виноват, ребята. Друга на фронт провожал. Вот и засиделись.
     -- Там бы и остались ночевать.
     -- Нельзя, мать больная дома.
     -- Что же делать? --  огорчился Полесов. --  Ну, мы вас отпустим, другие
заберут.
     Внезапно послышался шум  мотора.  Со  стороны  Никитских ворот  ехала
легковушка.
     Степан вскочил на мостовую и поднял руку.
     -- В  чем  дело? --  из  остановившейся машины вылез военный. --  Машина
редакции "Красная звезда". Вам пропуск?
     -- Да  нет,  товарищ  корреспондент,  вы  помогите  до  дому  человеку
добраться, артисту Алейникову.
     -- Где он?
     Артист долго жал Степану руку.
     В  два  часа ночи патруль остановился перекурить на  углу сквера,  на
Патриарших прудах.  Пока все  было тихо.  Они  задержали троих без  ночных
пропусков, передали их постовым.
     От прудов тянуло сыростью, и Степан опять пожалел, что не надел плащ.
     -- Товарищ Полесов, --  сказал один из милиционеров, --  может,  посидим
немного,  а то ноги гудят от усталости.  Мы же в патруль прямо с дежурства
попали.
     -- Давайте еще раз пройдемся вокруг и тогда отдохнем. -- Степан погасил
папиросу.
     Шум  мотора он  услышал внезапно,  потом сквозь него прорвалась трель
милицейского свистка.  Из  переулка  вылетела  полуторка.  На  повороте ее
занесло, из кузова посыпались какие-то ящики.
     Степан выхватил наган и бросился на проезжую часть.
     -- Стой! -- крикнул он. -- Стрелять буду!
     Машина, не останавливаясь, мчалась прямо на него.
     Степан  поднял наган,  дважды выстрелил и  отскочил к  тротуару.  Его
обдало  жаром   и   бензиновой  вонью.   Машина  пролетела  в   нескольких
сантиметрах.
     -- Стой! -- это кричал милиционер.
     Резко  ударили  винтовочные  выстрелы.   Полуторку  занесло,   и  она
врезалась в металлическую ограду сквера.  Двое выпрыгнули из машины.  Один
из кабины, другой из кузова.
     -- Стой!


     Двое уходили в разные стороны, отстреливаясь из наганов.
     Степан бежал за  одним,  считая на  ходу  выстрелы.  Вот  неизвестный
остановился у арки ворот.  Поднял наган. Две пули выбили искры из булыжной
мостовой.
     У него оставался один патрон.  Ну,  от силы,  два.  Степан бросился в
черный провал арки.  Человек бежал,  пересекая двор по  диагонали.  Вот он
снова  повернулся и  снова  выстрелил.  Теперь не  дать  ему  перезарядить
револьвер.  Степан бросился на  неизвестного.  Нож он  увидел в  последнюю
секунду. Увернулся и сильно с ходу ударил в челюсть.
     -- Товарищ  начальник, --   к   ним,   тяжело  стуча  сапогами,   бежал
милиционер. -- Вы живы?
     -- Порядок. Помоги поднять. Как у вас?
     -- Шофер  полуторки  убит,  второй  бандит  напарника  моего  ранил  и
скрылся.




     -- Так, где задержанный? -- спросил Иван Александрович. -- Этот? Значит,
фамилию не называет.  Что ж ты так,  Лебедев?  Правда, тебя узнать трудно,
челюсть распухла, но мы же с тобой друзья старые!
     -- Взяли, суки. Только я вам ничего не скажу.
     -- Где Резаный? --  спросил Данилов. -- Молчишь. Помни, Мышь, тебя взяли
с поличным --  раз,  магазин ограбил --  два, в работников милиции стрелял --
три. Для трибунала хватит. Как раз для вышки. Так что можешь не говорить.
     Иван  Александрович увидел,  как  мелко задрожали лежащие на  коленях
руки Лебедева.
     -- Оформляйте  задержание  и --  в  трибунал, --  повернулся  Данилов  к
Полесову.
     -- Стой, начальник! -- вскочил задержанный.
     -- Сидеть! -- резко скомандовал Степан.
     -- Я скажу, только мне явку с повинной оформите.
     -- Ах вот что!  Значит,  ты  на  этой полуторке прямо со склада в  МУР
приехал.  А кто милиционера ранил?  Кто вон его чуть ножом не пропорол, я,
что ли? Не будет тебе никакой явки. Ты со скупщиками краденого торгуйся, а
здесь МУР,  здесь правду говорят,  а  ее,  эту правду,  любой суд в расчет
берет.
     -- Пиши, -- дернулся Лебедев. -- Все скажу...


     -- Видишь, Степа, -- сказал Данилов, когда они остались вдвоем, -- опять
ушел  Резаный.  Мастер,  что  и  говорить.  Но  кое-что  нам  известно.  В
частности,   твоя  версия  насчет  Никольского  окрепла.  Там  раньше  жил
благодетель,  который нынче Резаного в Москве прячет. Придется нам с тобой
вдвоем  этим  делом  заняться.  Пока  это  единственный верный след.  Вот,
кстати, читай показания Лебедева. Да не здесь. Вот отсюда.
     -- "Широков  сколотил  банду,   в  которой  есть  люди,  пришедшие  из
окружения.  Я  сам видел у  Широкова чемодан,  в котором лежала ракетница.
Кроме того, он регулярно слушает немецкое радио".
     -- Понял,  в  чем  дело? --  Данилов  достал  папиросу. --  Был  Широков
белобандит,   а   стал  пособником  немцев.   Если  это  мы   раньше  лишь
предполагали, то сейчас знаем наверное, данные точные. Пошли к начальству,
доложим.

                            "НАЧАЛЬНИКУ МУРа"

     В  целях обмена оперативной информацией сообщаем Вам,  что,  по нашим
данным, немецкая разведслужба, система СД засылает в Москву людей из числа
лиц,  прошедших специальную подготовку в разведшколах.  Задача последних --
организация  паники  и  грабежей.  Мы  располагаем  точными  данными,  что
указанными лицами  руководит резидент,  кличка --  Отец,  имеющий  обширные
связи с уголовными элементами.

                                     Старший майор госбезопасности Сергеев
                                                      20 августа 1941 г.".


                             МОСКВА. Сентябрь

     Этот  сентябрь  не  был  похож  на  осень.  После  дождливого августа
установилась теплая,  ясная погода. Но все же в этой ясности чувствовалось
увядание. Осень давала о себе знать, особенно за городом.
     Иван Шарапов не любил это время года.  Осень всегда предвещала зиму --
пору,  не  особенно веселую для  хлебопашцев.  И  хотя он  давно уже жил в
городе,  забыл даже,  как выглядит его хата в селе,  осень он все равно не
любил.  Зима и для милиционера не подарок. Намерзся он за службу: в санях,
будучи сельским участковым, на посту в Загорске, в муровских засадах.
     Нет,  не любил Иван Шарапов осень -- и все тут. Ну а этот сентябрь был
для него вдвойне горше.  Немцы шли на Москву.  И  как шли!  Казалось,  нет
силы, способной остановить их.
     Было  в  этом что-то  пугающее.  Одновременно страшное и  непонятное.
Страшно становилось,  когда прочитаешь в газете длинный список оставленных
городов,  и  непонятно,  как  могло произойти такое.  Иван вспоминал кадры
кинохроники,   журнальные  фото,  графики,  доклады.  "...И  от  тайги  до
британских морей  Красная  Армия  всех  сильней".  Так  почему  же  список
оставленных городов все больше и больше?
     Помнишь парад первомайский?  Единственный,  на котором ты был. Пехота
шла,  винтовки "на  руку".  Сапоги  яловые,  гимнастерки зеленые,  крепкие
ранцы,  каски...  Потом кавалерия.  По мастям,  лошади так и пляшут... Над
Красной площадью летят "ястребки"... Маршал Буденный в усы улыбается.
     Где же вся сила эта? Где?
     Но  такие мысли Иван от  себя гнал.  Нельзя ему,  работнику органов и
большевику, думать так. Нельзя. Он не мальчик. Сам в гражданскую мотался в
полях вместе с  остатками кавбригады.  А  остатков всего два эскадрона еле
набралось.   Лихо   порубала  их   под   Калачом  особая  группа  генерала
Покровского.  Но ничего,  через месяц оправились,  обросли людьми,  ошибки
учли и... Здорово бились на берегу Хопра. Казаки еле ушли за реку.
     Убежденность у Ивана была крепкой.  Верил он партии,  верил, что если
партия и народ решили коммунизм построить, --  значит,  построят. А война --
это испытание,  только отсрочка.  Он не участвовал в войне.  Он работал. А
насколько важна  его  служба,  понял по-настоящему только за  эти  военные
месяцы.
     Думал Иван  раньше и  верил,  что  нет  при  социализме совсем плохих
людей.  Даже  с  ворами  обходился он  жалостливо.  Выполнял  службу,  как
положено,  но жалел этих, не сумевших ничего понять людей. И верил он, что
настанет такой день, когда милиция не нужна вовсе будет.
     Войну он принял без страха и  смятения.  Она вызвала у него небывалый
подъем патриотических чувств.  Поэтому и  написал он заявление с  просьбой
отправить  его  на  фронт.   Но  именно  тогда  столкнулся  он  с  вещами,
поразившими его, заставившими заново осмыслить происходящие события и свое
место в них.
     Иван  никак  не  мог  понять,  из  каких щелей вдруг вылезли все  эти
шептуны, паникеры. Они торговали рассыпными папиросами у вокзалов, скупали
в палатках спички,  трусливо и жадно шептались в бомбоубежищах и "скулили"
в трамваях.
     Иван,  по  натуре  добрый  и  беззлобный человек,  ненавидел их  пуще
немцев, считал врагами номер один.
     Когда  он  пришел к  Данилову и  рассказал о  своих  опасениях,  Иван
Александрович долго хохотал.
     -- Ну,  Шарапов,  насмешил ты меня. Ну где ты эти легионы увидел? Есть
всякая сволочь,  я  знаю,  только их  в  городе --  всего  ничего.  Мы  вот
социализм построили,  а обыватель остался. Живуча эта человеческая особь --
обыватель. Только его бояться не надо. Его сущность -- трусость, понимаешь?
Крикни сильнее,  и он в свою щель спрячется. Залезет -- и молчок. Нам нужно
обывателя от  врага отличать.  А  это  труднее.  Так  что  помни об  этом,
Шарапов, крепко помни.
     Не стал тогда Иван спорить с  начальником.  Он все равно считал,  что
обыватель и враг -- одно и то же.
     Два  дня  назад он  ехал в  трамвае двадцать шестой линии.  Дело было
утром,  около восьми, народу в вагоне немного. Иван сидел впереди. Дремал,
навалившись плечом на вагонное стекло.  Проснулся он от шума драки. Двое в
промасленных спецовках били тщедушного, худого мужичонку.
     -- Стой! -- крикнул Иван. -- Прекратить!
     Он  бросился к  дерущимся,  на  ходу  доставая из  кармана  муровское
удостоверение.
     -- В чем дело?
     -- А  в   том, --   ответил  один  из  рабочих  и  тяжело  поглядел  на
тщедушного, -- в том, что это шпион немецкий. Слухи пускает, панику.
     -- Давайте выйдем, дойдем до отделения, разберемся.
     В  управлении Иван сам  допросил задержанного и  свидетелей,  рабочих
механического завода.
     Они  ехали  со  смены  и  услышали,  как  на  площадке  этот  человек
рассказывал женщинам о  том,  что  немцы высадили в  Талдоме десант и  уже
захватили Дмитров.
     Через час  протокол допроса лег  на  стол  начальника МУРа.  Из  трех
страниц,  исписанных убористым Ивановым  почерком,  он  подчеркнул красным
карандашом самое главное.
     В о п р о с: Ваша  фамилия,  имя,  отчество,  год   рождения,   место
жительства?
     О т в е т: Маслов Юрий Филиппович,  1895 года рождения,  проживаю  по
адресу: Зоологический переулок, дом шесть, квартира тридцать восемь.
     В о п р о с: Где и кем работаете?
     О т в е т: В   тысяча   девятьсот   тридцать   втором   году  получил
инвалидность,  с тех пор работаю надомником-трафаретчиком в  артели  номер
шесть Советского района.
     В о п р о с: Откуда  вам  стало  известно  о  высадке   под   Москвой
фашистского десанта?
     О т в е т: Услышал об этом от одной женщины в гастрономе на Пресне.
     Далее  Шарапов предупреждал задержанного об  ответственности за  дачу
ложных показаний.  Шли ничего не значащие вопросы и ответы. Только в самом
конце протокола было главное.
     О т в е т: Мне сказал об этом мой сосед  по  дому  Харитонов  Николай
Егорович. Кроме того, он сообщил, что сведения точные, переданы по радио.
     -- Любопытно, --   начальник  еще   раз  проглядел  протокол. --   Очень
любопытно.
     -- Обыкновенная "утка", -- устало сказал Данилов.
     -- Нет,  не "утка".  Три дня назад под Талдомом действительно высадили
десант. Небольшой. Уничтожили его. Но операция прошла строго секретно. Так
что любопытно, как об этом узнал гражданин Харитонов Николай Егорович.
     -- По  нашим  сведениям,   товарищ  начальник, --   поднялся  начальник
секретно-оперативного отдела  Серебровский, --  Харитонов Николай Егорович,
бывший директор лесного склада,  был осужден за хищение, срок отбыл в 1940
году,  от  военной  службы  освобожден  по  состоянию  здоровья,  работает
заведующим фотографией.
     -- Ну  что  ж, --  начальник  угрозыска протянул  протокол  Данилову. --
Навести его, Иван Александрович, сегодня же навести.


     Вернувшись к себе, Данилов позвонил Шарапову.
     Шарапов пришел сразу,  сел  и  вопросительно посмотрел на  начальника
группы.
     -- Маслов этот --  злостный  паникер.  Но  он только передатчик слухов.
Видишь? -- Данилов взял листок бумаги,  нарисовал кружок, поставил букву М.
Потом  сделал  еще  несколько  кружков  и протянул к ним чернильные вожжи.
Рядом  еще  с  одним  поставил  букву  Х,  другие   же   украсил   жирными
вопросительными знаками.
     -- Вот что мы  имеем:  паникера Маслова,  некоего Харитонова,  который
слушает радио,  и  несколько неизвестных.  Может быть,  неизвестных вообще
нет.  Есть просто два сплетника --  и все.  Тогда это не страшно.  Но может
быть и иначе.
     -- Я так понимаю,  Иван Александрович, что разговор этот не случайный.
Видать, начальство знает что-то?
     -- Правильно  понимаешь.   Но  начальство  ничего  не  знает,   только
предположения. Надо проверить. И вот что, Шарапов, нам весь район доверен,
от  улицы Горького до  Краснопресненских прудов,  одним ничего не сделать.
Надо на фабрики сходить,  в  депо,  по квартирам походить.  Надо с  людьми
поговорить, рассказать рабочим...
     -- Рабочих-то почти не осталось. Одни бабы.
     -- Значит,  с женщинами говорить надо.  Там, где мы недосмотрим, народ
поможет.
     -- Сегодня же пойду.
     -- Сходи, сходи. Прямо к этим, что Маслова задержали, на механический.
Начни с них.
     В  проходной  механического  завода  Шарапова  остановила  необъятных
размеров женщина-вахтер.  Она долго,  придирчиво читала его удостоверение,
потом  минут десять куда-то  звонила,  остервенело крутя ручку старенького
висячего телефона. Наконец, видимо получив разрешение, протянула Ивану его
красную книжечку и шагнула в сторону.  Шарапов еле протиснулся между ней и
до блеска вытертым железным турникетом.
     Ступив во  двор,  он  почувствовал прежнюю уверенность и  бросил,  не
оборачиваясь:
     -- Вы бы,  гражданочка,  кобуру застегнули,  а  то наган украдут, --  и
зашагал к зданию заводоуправления.
     Секретаря  партячейки  на  месте  не  было,   в   цех  его  провожала
председатель завкома, пожилая женщина в синей спецовке.
     -- Вы,   товарищ,  удачно  пришли.  У  нас  сейчас  обеденный  перерыв
начнется,  вот как раз лекцию и прочитаете.  А то давно уже к нам никто не
приходил.
     -- Да я, собственно, не лекцию...
     -- Понятно, понятно... У нас народ хороший, товарищ уполномоченный.
     Они  шли  мимо  стеллажей,  на  которых лежали  большие металлические
поплавки.
     -- Это что? -- спросил он у провожатой.
     -- Мины.  Мы их в токарном цехе делаем,  а рядом слесаря стабилизаторы
для   них  клепают. --   Женщина  взяла  со   стеллажа  хвостовое  оперение
смертоносного  снаряда. --   Видите?   Мы   раньше  хорошие  вещи  делали --
арифмометры,   машины  счетные,   даже  цех  детских  металлоигрушек  был,
самолетики...
     Шарапов услышал в  ее  голосе столько боли,  что ему мучительно стало
жалко эту  немолодую,  усталую женщину,  и  себя стало жалко,  и  самолеты
детские.
     -- Курить-то можно у вас? -- спросил он.
     -- Можно, курите. Только-только пришли мы.


     Работницы сидели прямо у станков, на перевернутых ящиках, разложив на
коленях свертки с  едой.  Никто не  обратил внимания на Шарапова,  видимо,
люди привыкли к посторонним.
     -- Товарищи! --  сказала председатель завкома. --  К  нам пришел лектор,
товарищ... -- она обернулась к Ивану.
     -- Шарапов.
     -- Шарапов, он вам расскажет о текущем моменте.
     Женщины оставили еду, как по команде, повернулись к Ивану.
     Он  подошел поближе,  поглядывая на эти с  надеждой смотрящие на него
лица.
     -- Я,   товарищи  работницы,   за  другим  пришел, --  Шарапов  перевел
дыхание, --  совсем за другим.  У меня дело особое. --  Иван еще раз оглядел
собравшихся. -- Я, товарищи женщины, из милиции...
     -- Ишь ты, -- удивленно сказал кто-то.
     -- О текущем моменте говорить не стоит.  Всем нам этот момент известен
прекрасно.  Наступает фашист,  идет к  нашей столице.  Поэтому я  к вам за
помощью пришел.
     -- За  помощью? --  насмешливо спросила высокая  работница. --  Ишь  ты!
Бабоньки,  милиция у  нас помощи просит.  Ну  давай нам наган --  мы  ворюг
ловить будем.  Лучше скажи,  что ты в Москве делаешь?  Муж мой,  братья на
фронте. А ты, мужик здоровый, у баб помощи просишь...
     Наверное,  никогда в  жизни ему не было так плохо,  как в эту минуту.
Густой,  липкий стыд обволок его сознание, но вместе с ним, вернее, сквозь
него прорывалось какое-то огромное и горячее чувство.  Теплый комок сдавил
горло и мешал, не давал говорить. Только бы не заплакать!
     А  женщины уже кричали.  Все.  До  одной.  И  упреки их были горьки и
несправедливы.
     Тогда он шагнул к ним. Вдохнул глубоко, словно собирался нырнуть:
     -- Товарищи женщины!
     Голос его внезапно обрел силу и  звучность.  Стал звонким и  упругим,
как много лет назад, когда Иван служил в кавалерии.
     -- Товарищи работницы!  Я служу в милиции.  Но,  что войны касается, я
вам отвечу.  Не обижайтесь, конечно, но, когда ваши мужья еще при мамкиной
юбке сидели,  я  уже на гражданской войне кавалеристом был.  Имею ранения.
Если желаете,  могу рубашку снять,  у  меня под  ней весь послужной список
имеется.  Потом с  кулачьем дрался,  хлеб вам  добывал.  Потом все  это от
бандюг сохранял.  Вот,  значит,  какая мне жизнь выпала.  Я  от  фронта не
бегал.  Только есть  у  нас  партия большевиков,  и  она  приказала мне  с
фашистами здесь бороться.


     Женщины замолчали.
     Иван перевел дыхание.
     -- Вы думаете,  что враг там только,  на  фронте?  Нет.  Фашист на что
надеется? На панику среди нас. Как только мы испугаемся, тут он и победит.
Вот за этим мы в Москве и оставлены. Что? Не слышу? Нет, не потому я к вам
пришел.  Хочу просить вас от  имени московской рабоче-крестьянской милиции
помочь нам.
     -- Да как помочь-то?
     -- Сейчас расскажу.  Вы слыхали,  конечно,  что кто-то ракеты во время
бомбежки пускает?  Слыхали.  А  в  очередях сволочь  панику  сеет.  То-то.
Помогите нам.  Двое  ваших  рабочих недавно в  трамвае задержали злостного
паникера.  Честь  им  и  хвала.  Они  показали свою  высокую  пролетарскую
сознательность.  Я  вот хотел рассказать о  всевозможных уловках врага,  и
вижу,  что вас, товарищи работницы, долго агитировать не надо. Правильно я
говорю?
     -- Да чего там!.. Сами не маленькие!..
     Иван  подошел  к  работницам,  сел  на  ящиках  и  неторопливо  повел
разговор.




     -- Этот, что ли, дом? -- Данилов полез в карман за папиросами.
     -- Этот самый.
     -- Сколько выходов во дворе? Спички есть?
     -- Два, Иван Александрович. -- Черкашин зажег спичку.
     -- Людей поставил?
     -- С утра, товарищ начальник.
     -- Ну, добро тогда. Поди проверь посты, а я пока покурю на воздухе.
     Черкашин,  чуть волоча раненную еще в  двадцатых годах ногу,  пошел к
воротам.  Данилов остался один.  Вот бывает же  так:  кажется,  всю Москву
облазил за двадцать лет работы в  угрозыске,  а в этом переулке со смешным
названием Зоологический не  довелось.  Хороший  переулок,  очень  хороший.
Здесь жить здорово. Зелени много и тишина. Вон листьев сколько накидано.
     Казалось,  что  на  тротуаре  постелили  ковер  ржаво-желтого  цвета.
Листьев было много, и они мягко глушили шаги, пружиня под ногами.


     И  внезапно Данилов поймал себя  на  странной мысли.  Ему  захотелось
сесть на трамвай и поехать через всю Москву в парк Сокольники. Дребезжащие
вагоны  начнут  кружить  по  узеньким  улочкам,  пересекут шумное  Садовое
кольцо.  Проплывут мимо  три  вокзала,  начнется  Черкизово.  Приземистое,
зеленое,  деревянное Черкизово.  А потом будет сокольнический круг. Там он
выйдет из вагона и  пойдет в рощу.  Нет,  не к пруду с пивными палатками и
каруселями,  а  в  другую сторону.  На  тропинки,  по  которым так приятно
бродить одному в тишине.
     -- Товарищ начальник!
     Голос Черкашина вернул его из Сокольников в Зоологический переулок.
     -- Вы, никак, заболели, Иван Александрович?
     -- Да нет, это я так. Ну что?
     -- Порядок.
     -- Ох,  Черкашин, Черкашин, у тебя всегда порядок. И когда в сороковом
за Лапиным приезжали, тоже был порядок.
     -- Вы,  товарищ начальник,  мне  этого  Лапина  всю  жизнь  вспоминать
будете, наверное.
     -- На  то  я  и  начальство,  чтобы вспоминать.  Мне  тоже это кое-кто
напоминает. Дома он?
     -- Дома. Не выходил.
     -- Ну, раз так, пошли.
     -- Еще кого-нибудь возьмем?
     -- А зачем? Ты ребят внизу, в подъезде, поставь.
     -- Иван Александрович, да как он в подъезд-то попадет?
     -- Ножками, Черкашин, ножками.
     -- А мы на что?
     -- Человек смертен, через него перешагнешь и иди дальше.
     -- Ну это вы зря.
     -- А ты что же, до ста лет жить хочешь?
     -- Да хотя бы. Не от бандитской же пули умирать.
     -- Это ты прав,  я  тоже хочу до ста.  Только тогда нам с тобой делать
нечего будет...
     -- На наш век хватит.
     -- К сожалению, верно. Какой подъезд-то?
     -- Вон тот.
     -- Этаж?
     -- Самый последний, пятый.
     -- Эх, Черкашин, не жалеешь ты начальство. Зови дворника.
     -- Ждет на пятом этаже.
     -- Молодец.


     Они остановились у двери с круглой табличкой: "143".
     -- Значит,  я позвоню, --  повернулся Данилов к дворнику, --  вы скажете
Харитонову,  что ему из военкомата повестка.  Понятно? Ну и хорошо. Как мы
войдем в квартиру, вы спуститесь этажом ниже и ждите, мы вас позовем, если
понадобитесь.
     Данилов повернул рычажок звонка.  За  дверью было тихо.  Он  еще  раз
повернул и  еще.  Наконец  где-то  в  глубине квартиры послышались тяжелые
шаги.
     -- Кто там?
     -- Это  я, --  сипло  и  испуганно выдавил  дворник.  Данилов выругался
беззвучно, одними губами.
     -- Я это, дворник Кузьмичев. Повестка вам из военкомата.
     -- А, это ты, Кузя? Что хрипишь, опять политуру пил? Сунь ее в ящик.
     -- Не могу, расписаться надо.
     "Молодец!" -- мысленно похвалил дворника Данилов.
     -- Черт его знает! --  Голос невидимого Харитонова был недовольным. -- Я
же инвалид, чего надо им?
     Звякнула последняя щеколда,  и  дверь  осторожно начала  открываться.
Черкашин с силой рванул ручку.
     -- Добрый день,  гражданин Харитонов. --  Данилов шагнул в  квартиру. --
Что у вас темно так?
     -- А вы кто?
     -- Я...   Ну  как  вам  сказать?   Если  точно,  то  начальник  отдела
Московского уголовного розыска,  а это товарищ Черкашин из раймилиции. Еще
есть вопросы?
     Он  все время наступал на Харитонова,  тесня его в  глубину квартиры,
одновременно настороженно и цепко следя за его руками.
     -- Я думаю, нам лучше поговорить не здесь. Как вы думаете?
     Все так же  тесня Харитонова,  он вошел в  комнату,  в  которой пахло
подгоревшим салом.  На  покрытом  старой  клеенкой  столе  стояла  большая
закопченная сковородка с едой,  начатая бутылка портвейна.  Но не это было
главным. За столом только что сидели двое.
     -- Ваши документы, -- хрипло сказал Харитонов, -- ордерок.
     Черкашин вынул ордер.
     -- Сейчас очки возьму, -- Харитонов потянулся к пиджаку.
     И  тут Данилов понял,  что пиджак не  его,  уж слишком он был мал для
этой огромной, оплывшей фигуры. Но хозяин уже сунул руку в карман, и тогда
Данилов  ударил  его  ребром  ладони  по  горлу.  Харитонов икнул,  словно
подавился воздухом,  и,  нелепо взмахнув руками, рухнул на пол. В передней
хлопнула дверь.
     "Второй!" -- похолодел Данилов.
     -- Черкашин, останься с ним! -- крикнул он и выскочил в темный коридор.
     После  комнатного света  в  темной прихожей вообще ничего нельзя было
разглядеть.  Натыкаясь на сундуки,  Иван Александрович наконец добрался до
двери и  понял,  что бессилен перед набором замков и  задвижек.  Он  зажег
спичку. А драгоценные минуты таяли. Наконец Данилов справился с дверью.
     Пистолет.  Большой  тяжелый пистолет валялся на  лестничной площадке.
Его и увидел Данилов в первую очередь,  потом он увидел руку,  тянущуюся к
нему,  и,  не  думая,  наступил на  нее  сапогом.  Только после  этого  он
обнаружил  на  площадке  странное  многорукое и  многоногое существо.  Это
дворник подмял под себя щуплого, маленького человечка.
     -- Встать! -- Данилов нагнулся и поднял пистолет.
     Первым встал Кузьмичев,  сплевывая кровь.  Тот, второй, лежал, тяжело
глядя на Данилова.
     -- Встать! Поднимите его, Кузьмичев.
     Неизвестный  поднялся.   Он  был  похож  на  подростка.  Его  фигура,
маленькие руки  не  вязались с  отекшим,  морщинистым лицом  и  выцветшими
глазами.
     -- Идите в  квартиру.  Только без фокусов.  Ясно? --  Данилов шевельнул
стволом пистолета.
     -- Я  его  отведу  в  лучшем  виде,   товарищ  начальник, --  прохрипел
Кузьмичев, -- не извольте сумлеваться.
     -- Ну что ж, веди!
     Задержанные сидели в  разных углах  комнаты,  рядом с  каждым из  них
стоял оперативник. Данилов с Черкашиным обыскивали комнату.
     Это  был  удивительный  обыск.  Еще  ни  разу  Иван  Александрович не
сталкивался с  такими  беспечными  преступниками.  Немецкий  радиоприемник
стоял  на  тумбочке,   прикрытый  для  видимости  пестрой  салфеткой,  две
ракетницы и ракеты к ним лежали в чемодане под кроватью. В шкафу нашли три
пистолета с запасными обоймами и несколько толстых пачек денег.  Складывая
на  столе все эти вещи,  Данилов краем глаза наблюдал за Харитоновым.  Тот
сидел, прислонившись головой к стене, лицо его стало пепельно-серым, мешки
под глазами еще больше набрякли.
     Трусит, сволочь, знает, что заработал высшую меру. Но почему же он не
спрятал все это? Почему оружие и ракеты лежали на самом виду?
     И тогда Данилов понял,  что Харитонов просто ждал немцев.  Он ждал их
со дня на день и не считал нужным скрывать это!
     А ракеты он держал под рукой, хотел пустить в ход в ближайшее время.
     -- Товарищ начальник, будем писать протокол? -- спросил его Черкашин.
     -- А как же,  обязательно будем писать.  Чтоб все по закону.  Их будут
судить, а суду нужны доказательства. Документы трибуналу нужны, -- сказал и
посмотрел на задержанных.
     Боятся смерти, сволочи. Будут рассказывать все, жизнь будут покупать.
     Через  час  приехала  машина.  Оперативники повели  задержанных вниз.
Данилов еще  раз  обошел квартиру,  дал Черкашину указание насчет засады и
спустился по лестнице.




     Он  почти  месяц  провалялся на  диване  в  маленькой  комнатушке,  с
крохотным оконцем под  самым  потолком.  Широков целыми днями читал старые
"Нивы" в тяжелых,  словно мраморных, переплетах. Читал все подряд, начиная
от  романов  с  продолжениями и  кончая  сообщениями о  юбилеях  кадетских
корпусов.  Ох, господи, жили же люди! Черт знает какой ерундой занимались.
Ну,   подумаешь,   семьдесят   лет   действительному   тайному   советнику
исполнилось.  Толку-то что?  Зачем писать об этом?  Толстые эти журналы не
вызывали у него никаких ассоциаций.  Надо сказать,  что прошлую свою жизнь
он вспоминать не любил. Его отец был акцизным чиновником в Тамбове. Андрей
стыдился его.  Отец слыл в  городе взяточником,  и  гимназисты при  каждом
удобном случае издевались над Андреем.
     В  декабре 1916  года,  подравшись с  сыном пристава Юрьева,  Широков
сбежал  на  фронт.   Ему  повезло.  Под  Ростовом  он  пристал  к  эшелону
Нижегородского  драгунского  полка.   Офицеры-драгуны  оказались  ребятами
компанейскими,  они  уговорили  командира взять  гимназиста с  собой,  тем
более,  что юноша прекрасно играл на  гитаре и  пел душевные романсы.  Его
обмундировали и  зачислили на  довольствие.  Так  вместе  с  пополнением в
персидский город Хамадан прибыл юный драгун Широков.
     На  одной из  пирушек в  офицерском собрании в  присутствии командира
корпуса  генерала Баратова Андрей  исполнил романс  "Снился  мне  сад...".
Генерал,  большой любитель пения,  прослезился и  немедленно взял молодого
драгуна личным ординарцем.  Через пять  дней  он  "за  высокий патриотизм"
наградил  его   Георгиевским  крестом  четвертой  степени  и   произвел  в
вахмистры.  А  через десять дней началась революция.  Как он ее воспринял?
Черт знает, видимо, с радостью. Он ожидал каких-то необыкновенных перемен.
Революция   представлялась  новоиспеченному  вахмистру   и   "егорьевскому
кавалеру" бесконечной скачкой по  бескрайней степи,  полной  приключений и
опасностей.  Но  на  самом  деле  все  приняло другой  оборот.  Бежал  его
благодетель генерал Баратов,  солдаты перестали подчиняться,  посягнули на
самое святое -- офицерские погоны. Кавказский фронт развалился.
     Где  только  не  был  вахмистр  Широков!   На  Дону,  у  Краснова,  и
первопоходником успел  стать.  В  восемнадцатом определился он  наконец  в
Ростовское юнкерское  кавалерийское училище.  Стал  портупей-фельдфебелем.
Даже не пришлось дослушать курс: бросили юнкеров против красной кавалерии.
Ох и  рубка была!  Хоть с  разрубленным плечом,  а  ушел вахмистр Широков,
проложил себе дорогу шашкой и револьвером.
     Потом,  в  госпитале,  он часто вспоминал этот бой.  Яростные людские
глаза,  пену  на  лошадиных  мордах  и  молчаливую рубку,  страшную  своим
молчанием.  И,  только вспоминая все это, Андрей понимал, что жил на свете
только те пятнадцать минут,  вся остальная жизнь --  утомительное и длинное
существование.  Он  был  странно  устроен.  Риск  воспринимался им  словно
наркотик.  Он служил в контрразведке,  был в Крыму у Врангеля,  мотался по
селам  с  развеселым  антоновским полком.  Даже  у  барона  Унгерна  успел
побывать.  Там, в Монголии, он сам себя произвел в поручики. Позже к жажде
остроты прибавилась тупая ненависть к  этим  кожаным курткам,  от  которых
всегда приходилось уходить "с разрубленным плечом".
     Лежа  в  маленькой  душной  комнате,  Андрей  лениво  вспоминал  всех
"взятых"  им  инкассаторов,  ограбленные сберкассы  и  ювелирные магазины.
Теперь жизнь сама давала ему в руки новое,  рискованное и веселое дело,  а
главное -- возможность стрелять. Все время стрелять -- в кого хочешь!
     Этот месяц напомнил ему многие другие,  когда он  "отсиживался" после
удачного дела.  Ждал,  когда  поутихнет немного и  можно  будет  уехать  и
спокойно тратить так трудно добытые деньги.  Но  именно подобные передышки
Широков и не любил. В такие дни исчезала нервная напряженность, оставалась
масса времени для раздумий.  А это как раз и было самым неприятным.  Сорок
один год, то есть, как ни крути, -- пятый десяток. Почти вся жизнь прожита.
А толку? Да никакого толку. Ничего он не добился.


     Месяц  он  провалялся здесь  бездельно и  бездумно.  Правда,  кое-что
все-таки удалось сделать.  "Святой отец" подобрал людишек. Да что это были
за людишки!  Дрянь,  сволочь.  Такие продадут,  услыхав только скрип сапог
оперативников.  Но других не было.  А  раз так,  нужно "работать" с  ними.
Правда,  через  линию фронта перешли трое  отчаянных ребят.  Им-то  терять
нечего. При любом исходе -- "вышка". На них особенно и надеялся Широков.
     За дверью послышались легкие шаги хозяина.
     -- Андрей Николаевич, не спите?
     -- Сплю.
     -- Тогда проснитесь и приведите себя в порядок.
     -- Это зачем же?
     -- Давай быстрее, -- Потапов распахнул дверь, -- человек тебя ждет.
     -- Из МУРа?
     -- Шутить изволишь. С той стороны, с инструкциями.
     В   столовой  были  двое  незнакомых  Широкову  людей.   Один  стоял,
прислонившись к  резному буфету,  второй разглядывал иконостас в углу.  Он
так и не повернулся, когда Широков вошел в комнату.
     "Ишь сволочь --  начальство корчит". Андреем овладела тихая ярость. Да
кто  такие эти  двое?  Немцы?  Разведчики?  Хамы!  Широков опустил руку  в
карман, нащупал рукоятку пистолета.
     -- Выньте  руку, --  сказал  тот,  что  стоял  у  буфета,  и  шагнул  к
Широкову, --  я не рекомендую применять оружие. Вы, кажется, отдохнули, так
откуда же эта нервозность?
     -- Мне нервничать нечего, я у себя. Это вы беспокойтесь...
     -- Боюсь,  что  так  мы  не  найдем общего языка, --  второй из  гостей
повернулся к нему. --  Ни одного дела нельзя начинать со ссоры,  не так ли,
святой отец?
     -- Именно так, господин Прилуцкий, именно так.
     -- Ну вот, значит, наши взгляды сходятся. А руку все-таки выньте.
     -- Если хозяин не возражает, --  вмешался в разговор первый, -- то мы бы
закусили.
     За стол сели вчетвером. Широков сразу же оценил опытность гостей: они
расположились так,  что в случае конфликта он оказался бы под перекрестным
огнем. Налили по первой.
     -- Господин Широков, --  сказал Прилуцкий, --  видимо, вы догадываетесь,
кто мы?
     -- Приблизительно.
     -- Ну что ж.  Мне кажется,  что люди,  сидящие за одним столом, должны
познакомиться поближе.  О  вас  мы  знаем все  или  почти все.  Меня зовут
Прилуцким, моего спутника Александром.
     -- Ну а если поточнее?
     -- Можно  и  поточнее.  Мы  представители германского  командования  и
прибыли  сюда  для  оказания практической помощи  нашему  доверенному лицу
господину Потапову.
     "Значит,  "святой  отец"  просто-напросто  немецкий шпион, --  подумал
Широков, -- просто шпион". И спросил громко:
     -- А давно ли он ваше доверенное лицо?
     -- Давно.
     -- Понятно.  Ну а я зачем вам понадобился? -- Он отставил рюмку и налил
коньяк прямо в  фужер.  Полный налил,  до  краев.  Не  ожидая,  пока гости
поднимут  рюмки,  одним  махом,  немного  рисуясь,  вылил  в  себя  жгучую
коричневую жидкость. -- Так: как же?
     -- Господин Широков, --  Прилуцкий отхлебнул немного из  своей рюмки, --
вы не хотите понять меня. Ровно через месяц в Москве будет наша армия...
     -- Ну, это как сказать.
     -- А  вот  так.   Безусловно,  что  вам  будет  предоставлена  работа,
отвечающая вашим запросам и наклонностям. Вы можете занять достойное место
в новой русской администрации.
     -- Так, --   Широков  закурил. --  Как  я  вас  понял,  это  место  надо
заработать?
     -- Именно.
     -- Как же?
     -- Мы   не    станем   предлагать   вам   невозможного.    Вы   раньше
специализировались...
     -- Статья 59.3.
     -- То есть?
     -- Бандитизм. Вас устраивает?
     -- Лично меня вполне.
     Ему  очень хотелось взять бутылку и  со  всей  силы  двинуть этого по
черепу.  Полетели бы  осколки,  опрокинулся стол,  началась бы  короткая и
яростная драка. А то сидит, гнида, и разговоры разговаривает.
     -- Что вам нужно, короче? Я человек дела.
     -- Это разговор, достойный мужчины, -- вмешался Александр.
     Прилуцкий  быстро  посмотрел  на  него,   и   тот  замолчал,   словно
поперхнулся.
     "А этот белоглазый главный у них", -- понял Широков.
     -- Я не предлагаю вам ничего невозможного.  Есть люди, есть оружие: мы
дадим вам наши автоматы"
     -- Понятно, что надо делать?
     -- Большевики,  отступая,  будут  пытаться увезти из  Москвы ценности:
картины, золото, камни.
     -- Трудновато.
     -- Я вас не узнаю.  Господин Потапов, рекомендуя, говорил, что для вас
нет ничего невозможного.
     -- Разговор не о том. Ценностей много, а я один.
     -- Вы захватите хотя бы то, что сможете, остальное сделают другие.
     -- Когда и что?
     -- Вам дадут знать в самое ближайшее время. Кстати, почему мы не пьем?
Мне кажется, что пора скрепить наш союз.
     Прилуцкий встал и  налил всем не  в  рюмки,  а,  как до  этого сделал
Широков, в фужеры.




     -- Вы захвачены с  оружием,  пытались бежать,  при обыске в квартире у
Харитонова обнаружены ракеты,  приемник и деньги.  Всего этого достаточно,
чтобы передать вас в трибунал, а там шутить не любят. Надеюсь, понятно?
     Данилов посмотрел на  задержанного и  опять подивился внешности этого
человека. Неприятное лицо. Словно маска.
     На кого же он похож?
     -- По  документам вы --  Сивков Михаил Анатольевич.  Это ваше настоящее
имя?
     Задержанный заерзал на стуле и поднял лицо,  и тут Иван Александрович
увидел, что тот плачет.
     -- Ну вот тебе и раз! Держите себя в руках. Закурите.
     -- Спасибо.
     Голос у него оказался неожиданно грубым и низким.  "А ведь это первое
его слово. Первое слово за шесть часов".
     -- Гражданин  следователь,   суд  примет  во  внимание  чистосердечное
признание?
     -- Надеюсь.
     -- Тогда пишите. Фамилия моя Носов. Зовут Николаем Петровичем. Родился
в городе Бресте в 1894 году. Кассир. В 1940 году осужден за растрату, срок
отбывал в минской тюрьме.
     -- Ну вот, --  Данилов облегченно вздохнул, --  а  то в молчанку играем.
Пиши, Полесов.
     На столе приглушенно звякнул внутренний телефон.
     -- Данилов слушает...  Есть... Буду... Во сколько? -- переспросил он. --
Ну раз в два, так в два.


     Ровно  в  час  сорок  пять  Данилов забрал из  сейфа пачку бумаг,  на
которой было написано:  "Группа Широков,  Флерова,  Харитонов, Носов". Две
последние фамилии вписаны только сегодня.  И  хотя  у  него  пока не  было
никаких доказательств причастности Харитонова и  Носова к убийству Грасса,
он объединял их.  А вот почему,  объяснить не мог. В коридоре горели синие
лампочки.  Уже месяц все сотрудники уголовного розыска да  и  других служб
московской милиции  жили  на  казарменном положении.  Устроились кто  где.
Некоторые в  кабинетах,  если место позволяло,  а  большинство в  подвале,
оборудованном  под  бомбоубежище.   Данилов  с  Муравьевым  спали,   когда
случалось, в комнате без окон: в ней когда-то был архив. Там поставили две
койки, и на них отдыхали по очереди работники отдела.
     В приемной начальника дремал,  положив голову на руки,  Паша Осетров,
молодой парнишка,  совсем недавно пришедший в  управление.  Из-за  сильной
близорукости его не  взяли в  армию,  для оперативной работы он  по тем же
причинам годен не был, так что ему определили "должность при телефоне".
     Данилов не переставал удивляться,  глядя на Осетрова. Вроде бы сугубо
штатский парень,  а  выправка как у кадрового военного.  У интеллигентного
человека,  надевшего военную форму,  бывают только две крайности:  либо он
похож на  огородное пугало,  либо становится страшным службистом,  ходячей
картинкой из устава.
     Иван Александрович еще раз с  удовольствием оглядел Осетрова.  Всего.
Начиная от яростно сверкающих сапог, кончая нестерпимо синими петлицами на
воротнике.
     Оглядел и подумал: "Молодец!"
     -- Где начальство?
     -- Только что, звонил, сказал, что скоро будет, велел ждать.
     -- Ладно,  подожду, --  Данилов уселся на  диван. --  Ты  поспи пока.  Я
разбужу.
     -- Я не спал давно, -- виновато улыбнулся Осетров.
     "А  улыбка-то  у  него детская,  и  похож он на большого ребенка.  На
ребенка, которому разрешили носить оружие".
     Иван Александрович поудобнее устроился, взял со стола газету. Это был
старый номер "Московского большевика".  Данилов поглядел на дату.  5 июля.
Раскрыл  газету.  На  второй  странице  была  напечатана корреспонденция о
записи добровольцев в народное ополчение на электроламповом заводе.
     "Посмотрите на бесконечную ленту людей,  идущих к  комнате партийного
комитета, и сквозь призму одного этого предприятия -- одного из тясяч! -- вы
увидите  всю  страну,  миллионы  советских патриотов,  идущих  в  народное
ополчение.
     -- Какого года?
     -- 1903-го.
     -- 1898-го.
     -- 1901-го.
     -- 1925-го.
     -- Стой! Ты еще молод, паренек. Может быть, подождешь?
     -- Нет! --   твердо   отвечает  шестнадцатилетний  подросток. --   Ждать
некогда! Записывай!..
     ...Вот трое с одной фамилией Кукушкины.
     Коммунист-отец и два его сына. Третий сын уже в армии.
     -- Пойдем и мы, -- говорит отец. -- Пойдем всей семьей".
     В коридоре послышались голоса. Данилов отложил газету, встал и потряс
Осетрова за плечо.  В приемную вошли:  начальник, его заместитель и двое в
форме сотрудников госбезопасности.
     -- А,  ты  уже  здесь? --  сказал начальник. --  Ну,  молодец,  молодец!
Знакомьтесь,  товарищи, --  повернулся  он  к  гостям: --  Начальник  отдела
Данилов.
     Иван  Александрович  пожал  протянутые  руки  и  чисто  автоматически
отметил,  что  у  старшего из  гостей в  петлицах было два  ромба старшего
майора,  а  у  второго три  шпалы --  капитан.  Видимо,  разговор предстоял
серьезный.  В  кабинете Данилов сел на  свое обычное место рядом со столом
начальника. Напротив расположился старший майор, капитан уселся в кресло в
темном углу.  Заместитель начальника,  как обычно,  стоял, прислонившись к
стене.
     -- Иван Александрович, -- начальник расстегнул ворот гимнастерки, -- вот
товарищи из  госбезопасности интересуются работой твоей группы.  Ты доложи
подробно.
     Данилов  раскрыл  папку,  поглядел  на  старшего майора.  Тот  сидел,
прикрыв глаза рукой, но из-за нее внимательно и цепко смотрели на Данилова
его чуть прищуренные глаза.
     -- Как докладывать: по порядку или о последнем задержании?
     -- По порядку, -- ответил из темноты капитан.
     -- Так как, товарищ начальник? -- Данилов обращался только к начальнику
МУРа,  давая  понять  гостям,  что  задавать  ему  вопросы  они  могут,  а
командовать в этом кабинете должен только хозяин.
     Старший майор, видимо, понял это и бросил, не оборачиваясь:
     -- Помолчите, Королев.
     Иван Александрович начал с июля,  с тех далеких дней,  когда был убит
Грасс,  потом  рассказал  о  Харитонове и  Носове.  Говорил  он  медленно,
нарочито  медленно,  чтобы  оставить  время  на  секундное раздумье,  если
зададут вопросы. Но его не перебивали, слушали внимательно, и это радовало
Данилова.  Раз  так  слушают,  значит,  понимают все трудности этого дела,
значит, гости -- люди толковые.
     -- У меня все, -- Иван Александрович закрыл папку.
     Все молчали. Данилов достал папиросу, медленно начал разминать ее.
     -- Так,  товарищ  Данилов, --  капитан  встал  и  шагнул  из  темноты в
высвеченный лампой круг.
     Только теперь Иван  Александрович смог  разглядеть его  как  следует.
Гость был невысок, широкоскулое лицо изъедено оспой.
     -- Так, -- повторил он, -- фактически вы упустили Широкова.
     -- Если хотите, да.
     -- Смело отвечаете.
     -- А мне бояться нечего.
     -- Даже собственных ошибок?
     -- Не ошибается только тот...
     -- Знаю, --  перебил капитан, --  вы  хотите сказать,  кто не  работает!
Истина старая.
     -- Но верная.
     -- На вашем месте я бы вел себя поскромнее.
     -- А я на вашем месте -- вежливее.
     -- Постойте, --  вмешался в  разговор старший  майор. --  Товарищи,  мне
кажется,  вы взяли не ту тональность. Безусловно, товарищ Данилов совершил
целый  ряд  ошибок.  Вы  со  мной  согласны? --  старший майор повернулся к
начальнику МУРа. --  Ну  вот,  видите.  Но вместе с  тем Иван Александрович
сказал правильно.  Не  ошибается тот,  кто  не  работает.  На  мой взгляд,
сотрудники уголовного розыска поработали за эти три месяца много и хорошо.
     -- Вы  понимаете,  Павел  Николаевич, --  начальник  МУРа  вышел  из-за
стола, --  я,  конечно,  ни жаловаться,  ни хвалиться не буду,  но хотел бы
сообщить в порядке справки: хлопот прибавилось. Нет. Я имею в виду не рост
преступности.   Другие  у  нас  появились  заботы,  не  менее  важные.  На
сегодняшний  день  резко  сократилась  численность  некоторых  милицейских
служб.  Люди  направлены  в  партизанские  отряды,  народное  ополчение  и
истребительные батальоны...
     -- Из  МУРа мобилизовано в  действующую армию двадцать пять человек, --
уточнил заместитель начальника.
     -- В общем-то это не так уж и много, --  начальник опять сел за стол, --
но все дело в  том,  что на наш аппарат возложили целый ряд новых функций.
Прежде всего -- патрулирование по городу и контроль за состоянием охраны на
предприятиях.  Это я говорю о,  так сказать,  постоянных обязанностях. Но,
как вам известно, каждая бомбежка прибавляет нам работы.
     -- Что делать,  всем война работы прибавила, -- старший майор затянулся
папиросой. -- Наш сотрудник капитан Королев погорячился немного, утверждая,
что группа Данилова "фактически упустила Широкова".  Как я понял из вашего
рассказа,  Иван  Александрович,  еще  сохранилась возможность в  ближайшее
время обезвредить его.
     -- Видите ли,  Павел Николаевич, --  Данилов говорил нарочито медленно,
тщательно обдумывая каждое  слово, --  все  зависит от  того,  как  следует
понимать эту формулировку.
     -- Все дело в том,  что -- вы и сами прекрасно видите, -- вы вторглись в
сферу нашей деятельности.  Нет.  Ни  в  коем случае я  вас  не  виню.  Мы,
сотрудники госбезопасности,  благодарны вам за  помощь,  но,  естественно,
возникает вопрос: как быть дальше?
     -- Павел Николаевич, --  Данилов поднялся, -- я понимаю, о чем вы хотите
сказать. Мол, это не ваше дело...
     -- Товарищ Данилов, -- перебил капитан, -- ну что вы говорите...
     -- Вы   уж   извините  меня, --   Данилов  сделал  несколько  шагов  по
кабинету, --  все,  что касается этой мрази, которую мы сегодня арестовали,
это,  конечно,  не наша "клиентура".  Но Широкова все-таки позвольте взять
нам.
     -- Правильно, --  поддержал Данилова начальник МУРа, -- дело об убийстве
художника Грасса -- наше дело.
     Павел  Николаевич  достал  новую  папиросу,   постучал  мундштуком  о
коробку.
     -- Я все понимаю,  товарищи.  И вы и мы --  чекисты, и делаем одинаково
нужное дело. Кстати, я направил вам информацию о резиденте по кличке Отец.
     -- Да,  мы получили ее, внимательно ознакомились, проверили кое-что. У
товарища Данилова есть  предположение,  что  Широков связан с  этим  самым
Отцом, -- сказал начальник МУРа.
     -- Это точно? -- повернулся старший майор к Данилову.
     -- Пока только версия, но версия прочная.
     -- Значит,  так, -- Павел Николаевич вынул из кармана авторучку. -- Дело
это будем вести совместно.  От госбезопасности к  вам подключается капитан
Королев. Я думаю, что он быстро войдет в курс дела. Это первое. Второе, мы
вам,  естественно, поможем людьми. Создадим совместную оперативную группу.
А теперь расскажите подробнее о сегодняшнем задержании.
     -- Докладывай, Данилов, -- сказал начальник МУРа.
     Иван Александрович начал с последнего допроса. Рассказал о том, что в
Москву из минского разведцентра переброшен некто Носов, явка у него была в
фотоателье,  в  котором работал Харитонов.  Носов  должен был  связаться с
группой ракетчиков, явка к ним у того же Харитонова.
     -- Так, --  старший майор сделал какую-то пометку в  записной книжке, --
вы нам передайте этих людей.
     -- Я бы просил, Павел Николаевич, забрать одного Носова.
     -- У вас есть соображения по второй кандидатуре?
     -- Есть, -- Данилов закурил и начал излагать свой план.




     Его вели по узкому коридору внутренней тюрьмы.  Мишка шел независимо,
в  такт  веселому мотивчику,  бившемуся в  памяти:  "К  ней  подходит один
симпатичный, кепка набок и зуб золотой..."
     -- Ты иди спокойно, -- зло сказал конвоир, -- спокойно иди. Небось не на
свадьбу сейчас повезут, а в "Таганку".
     -- Скучный  ты  человек,   начальник.   "Таганка" --  все  ночи  полные
огня..." -- запел Мишка. -- Это ты ее бойся, ты там не был. А я...
     -- Сволочь ты, --  просто сказал конвоир, -- люди на фронте. Руки назад,
иди!
     Мишка  шагнул в  темноту.  Постепенно глаза  его  привыкли к  ночному
мраку, а память услужливо дорисовывала детали двора.
     "Эх,  неволя,  неволя!"  Он вздохнул и  шагнул вперед.  И сразу же за
спиной раздался холодный, словно металлический, голос:
     -- Шаг вправо, шаг влево расцениваю как попытку к бегству, стреляю без
предупреждения.
     -- Понятно, --  Мишка потянулся так,  что суставы хрустнули, и поглядел
на небо. Темно, ни звездочки. И вдруг он подумал, что именно сейчас в этом
дворе  произойдет самое важное событие в  его  жизни.  С  этой  минуты она
полностью переменится и побежит по неведомому ему, но прекрасному руслу.
     За спиной опять лязгнул дверной засов,  еще кто-то шагнул через порог
и  стал рядом с  Мишкой,  Он покосился,  но смог увидеть в  темноте только
высокую грузную фигуру.
     Откуда-то из темноты, урча мотором, подкатил "черный ворон".
     -- Садись! -- скомандовал конвоир.
     Сначала Мишка,  потом  тот,  второй,  влезли  в  душную металлическую
коробку. Автозак тронулся.
     Костров удобно устроился в темноте и спросил:
     -- Что, едем в "Таганку"?
     -- Нет, в Сочи, -- ответил невидимый попутчик. -- За что?
     -- Грабеж. А ты?
     -- Спекуляция.
     -- "Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал..."
     -- Ты веселый больно. Закурить есть?
     -- Нет, все вычистили, псы.
     -- Плохо.
     -- Куда хуже!
     Они замолчали.  Машину нестерпимо трясло, и Мишка понял, что едут они
переулками,  по булыжникам.  В "воронке" стало совсем нечем дышать, в углу
громко сопел Харитонов.
     Когда же? Долго-то как...
     -- Слышь,  друг, --  спросил Мишка попутчика, --  тебя как  звать-то?  А
то...
     Он не успел договорить.  Машину тряхнуло, раздался скрежет железа, на
Мишку навалилось что-то липкое и тяжелое. Но все это длилось какую-то долю
секунды.  Очнувшись,  Костров понял, что лежит на полу, придавленный тушей
Харитонова. В открытую дверь сочился ночной холодный воздух.


     "Пора", --  понял  Мишка.  Он  стряхнул с  себя  попутчика.  Харитонов
заворочался, застонал.
     "Жив, сволочь". Мишка сильно тряхнул его за плечо.
     -- Бежим, слышь ты, бежим.
     Мишка подтянулся на руках и  спрыгнул на мостовую.  За ним Харитонов.
На  мостовой лицом  вниз  лежал милиционер.  Машина,  ударившись о  столб,
нелепо накренилась, въехав в яму, зачем-то выкопанную у самого тротуара. В
кабине кто-то  стонал.  Протяжно и  страшно.  Мишка  наклонился,  вынул из
кобуры лежащего наган. А Харитонов уже поворачивал в проходной двор.
     Они  бежали минут двадцать.  Мимо  каких-то  флигелей,  мимо помоек и
маленьких пузатых домов.
     Наконец перелезли через забор и  оказались в каком-то парке.  Там они
разыскали полуразрушенную беседку и спрятались за ее щербатой стеной.


     -- Данилов слушает.
     -- Все в порядке.
     -- Люди целы?
     -- Да.
     -- А машина?
     -- День работы.
     -- Хорошо. Он взял оружие?
     -- Взял.
     -- Приезжай немедленно.


     -- Так, -- сказал Мишка, -- значит, "мы бежали по тундре". А дальше?
     -- У тебя хата есть? -- спросил Харитонов.
     -- Что толку,  у меня там,  наверное,  засада.  Они мою хату много лет
знают.
     -- Вор?
     -- Ну зачем так грубо?
     -- Понятно. Сидел?
     -- Пять сроков, два побега, этот третий. Если возьмут, то, по военному
времени, вполне могут прислонить к стенке.
     -- Ко мне тоже нельзя.  Но есть одно место. Так что пошли, -- Харитонов
встал.
     -- Я себе не враг --  ночью с "пушкой" патрулю попадаться. Надо до утра
ждать.
     -- Резонно.  Значит,  давай обождем.  Курить только страсть хочется. Я
вздремну, пожалуй.
     -- Спи, я погляжу.
     Мишка закутался в плащ.  Все-таки холодны сентябрьские ночи. Он сидел
и глядел в темноту.
     Совсем рядом шумел ветер в  ветках деревьев,  где-то  в  пруду звонко
плескалась вода.  Ночь темная,  и он был в ней один, со своими мыслями, со
своим страхом.  Он  сидел и  слушал.  Ему казалось,  что слышит он тяжелый
басовитый гул,  который с  запада нес ветер.  И Мишка понимал,  что в этой
ночи идет война и  гибнут люди,  а  он ничем не может им помочь.  Сознание
своей беспомощности рождало в нем тяжелую злобу. Ему хотелось вынуть наган
и  всадить все семь пуль в  этого гада,  сопящего у противоположной стены.
Ишь,  сволочь,  с немцами спутался.  Но он вспоминал слова Данилова о том,
что  дело,  порученное ему,  поможет фронту и  оно  сейчас самое главное и
важное для многих людей.
     Под  утро он  задремал.  Проснулся от  резкого толчка.  Над ним стоял
Харитонов и тряс его за плечо:
     -- Утро. Проспал, караульщик.
     -- Я только полчаса. Ох и курить охота!
     -- Скоро покуришь. Пошли.
     -- Куда?
     -- Закудыкал. Тащить верблюда.
     -- А, ну если так, то я могу.
     Они  прошли  по  мокрой  от  росы  траве.  На  аллеях клубился туман,
солнечные лучи,  с  трудом пробираясь сквозь него,  не  доходили до земли.
Было свежо.
     -- Пойдем побыстрей, -- сказал Мишка, -- а то я закоченею.
     Где-то  зазвонил трамвай,  и  они  пошли на  его  голос мимо  детской
площадки, сырых скамеек, выцветших на солнце беседок.
     Им  повезло.   Трамвай,  показавшись  из-за  поворота,  только-только
набирал скорость.  Они  прыгнули на  ходу.  Вагон оказался пустым.  Только
пожилая кондукторша дремала, прислонив голову к стенке. Она открыла глаза,
поглядела на пассажиров.
     -- Оплатите проезд, граждане, -- голос ее был по-утреннему хриплым.
     Влипли. Мишка похолодел: денег-то нет.
     Он поглядел на судорожно шарящего по карманам Харитонова. Кондукторша
уже совсем проснулась и выжидающе глядела на них.
     -- Мамаша, --  сказал Мишка, -- мамаша, мы беженцы. Из-под Смоленска мы.
Нету у нас денег. Ты уж извини нас.
     -- Откуда? -- переспросила кондукторша.
     Мишка молчал. Тогда она оторвала два билета и протянула ему:
     -- Бери, а то не дай бог -- контролер. Как там?
     -- Плохо, мать, совсем плохо.
     Они прошли вперед и сели.
     -- А ты ничего, -- усмехнулся Харитонов, -- молодец. -- Видно, битый.
     -- А по чему видно? -- зло спросил Мишка.
     -- Да по всей ухватке.
     Трамвай медленно пробирался через пустую Москву, Мишка смотрел в окно
и  удивлялся тому,  как  изменился город.  Мимо окон проплывали магазины с
витринами, забитыми досками. Нижние этажи домов закрыли мешки с песком, на
перекрестках стояли разлапистые ежи, сваренные из обрубков рельсов.
     -- Эй,   мужики, --   крикнула  кондукторша, --  вы  свою  остановку  не
проедете?
     -- Нет,   нет, --   засуетился  Харитонов, --  нам  здесь  выходить,  на
Курбатовской.
     Они сошли с  трамвая и пошли сквериком,  пересекая площадь.  Миновали
особняк,  в котором помещался ВОКС, старый собор и вышли в тихий переулок.
Потом они долго кружили проходными дворами.
     -- Здесь, -- наконец сказал Харитонов, -- пришли.
     -- Куда?
     -- К надежным людям.  Только помни: народ тут серьезный, чуть что... --
он щелкнул пальцами.
     -- Не учи, -- лениво процедил Костров, -- не таких видали.
     Они  вошли  в  старый,  похожий на  казарму,  дом.  Долго  блуждали в
переплетении лестниц и коридоров.
     У двери с вылезшим наружу войлоком Харитонов остановился и постучал в
стену.
     "Номера нет", -- автоматически отметил Мишка.
     Они стояли и ждали минуты три. Харитонов занес было руку, чтобы опять
постучать, как вдруг из-за двери раздался голос:
     -- Кто там?
     -- Свои.
     -- У нас все дома.
     -- Егора недосчитались.
     Дверь отворилась.
     -- Один? --  спросил тот  же  голос,  показавшийся Мишке  необыкновенно
знакомым.
     -- Нет, с хорошим человеком.


     Мишка шагнул в темноту квартиры.  За его спиной хлопнула дверь. Сразу
же вспыхнула лампочка в прихожей.  И тут Мишка увидел Резаного.  Он стоял,
широко расставив ноги в командирских галифе, стоял и улыбался:
     -- Ну-с, как говорится, гора с горой... Так, что ли, Миша?
     -- Да вроде так, -- Мишка на всякий случай опустил руку в карман.
     -- Это ты брось, --  спокойно,  даже слишком спокойно сказал Резаный. --
Наган или нож, я не знаю, что у тебя там, не поможет. Да и зачем они тебе,
ты же не у чужих людей. Припекло, а, Миша? Ко мне прибежал.
     -- А куда побежишь,  Резаный?  Куда? Сейчас время такое: кто к деловым
пристанет, у того фарт.
     -- Это ты прав.  Ну что мы стоим?  В комнату заходите.  Там поговорим,
закусим.  Время завтрака.  Прошу, --  Широков приглашающим жестом распахнул
дверь в комнату.
     Мишка  шагнул первым,  и  сразу чьи-то  сильные руки  скрутили локти,
кто-то невидимый вырвал из кармана его брюк наган.




     Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Восьмой день люди непрерывно у
телефона дежурят,  а Мишки нет.  Мишка как в воду канул. Ох, нехорошо это.
Прямо скажем --  плохо...  Неужели...  Нет,  об этом Данилов даже думать не
хотел.  А вдруг Широков не поверил Мишке?  Тогда... Лучше и не думать, что
тогда...  Но  если случилось непоправимое,  все равно Данилов в  ответе за
провал,  а,  значит, необходимо найти еще одно решение, аварийный вариант,
который поможет в ближайшее время обезвредить группу ракетчиков.
     Всю  эту неделю Данилов мотался по  городу.  Он  с  Шараповым объехал
почти  все  предприятия  в   своей  зоне,   говорил  со   многими  людьми.
Проинструктировал домоуправов и дежурных МПВО. Особенно долго беседовали с
мальчишками, эти-то ничего не упустят.
     Пока  удалось  задержать  несколько  паникеров и  двоих  неизвестных,
пытавшихся во время тревоги разбить склад гастронома на Лесной улице.
     Но  все это было не  главным.  Вчера позвонил капитан госбезопасности
Королев и  передал,  что в  Москве уже действует хорошо законспирированная
группа   диверсантов,   которой   руководит  тот   самый   Отец.   Как   и
предполагалось, группа эта состоит из бывших уголовников.
     -- Ну, как ваше мнение? -- спросил Королев.
     -- Я думаю, что именно к ним мы и послали Кострова.
     -- Молчит?
     -- Пока да.
     -- Ну а вы думали о худшем?
     -- Я только об этом и думаю.
     -- Так что делать будем?
     -- Я пока знаю только район,  в который их привез трамвай. Дальше наши
люди не пошли за ними, боялись расшифровки.
     -- Уже кое-что. Нужно сориентировать общественность.
     -- Сделано.
     -- Молодцы.  Ты,  Иван Александрович,  позвони мне сразу, если новости
будут.
     -- Непременно.
     Положив  трубку,  Данилов подумал о  том,  как  меняются люди.  После
совещания он думал о  Королеве как о  резком и  даже грубом человеке, --  и
вот, на тебе, того будто бы подменили.
     -- Он тогда не в  себе был, --  сказал ему заместитель начальника. --  У
него семья на Украине отдыхала.  Ну,  конечно,  война -- от них ни слуху ни
духу. Только три дня назад сообщили, что им удалось эвакуироваться.


     Семья...  Вот у него отец тоже на оккупированной территории,  а он об
этом не  говорит никому.  Он все время гнал от себя мысли об отце.  Только
ночью да в  редкие часы отдыха вспоминал последнюю поездку к родителям,  и
на душе становилось скверно,  тяжело. Он слишком хорошо знал отца, поэтому
не  искал его среди эвакуированных.  Из своего леса старик мог уйти только
на кладбище.


     -- Разрешите войти? --  спросил в полуоткрытую дверь Игорь Муравьев. На
нем  была  новая шинель,  туго  перепоясанная ремнем с  кобурой,  фуражка.
Хромовые сапоги нестерпимо сияли.
     -- Входи, Игорь, -- Данилов удивленно поглядел на него. -- Ты куда это?
     -- К вам.
     -- Ну, ко мне ты мог зайти менее нарядным. Ты все-таки куда собрался?
     Игорь покраснел:
     -- Я хотел вас об одной вещи попросить...  Я...  В общем, жениться мне
надо.
     -- Что? -- спросил Данилов. -- Что ты сказал?
     -- Женюсь я, Иван Александрович, -- пробормотал Игорь.
     -- Ах, так! То есть как ты женишься?
     -- Очень просто! --  в  голосе Муравьева послышалась обида. --  Как все,
так и я.
     -- Да нет,  ты меня не так понял. --  Данилов встал. --  Я разве против?
Неожиданно как-то.
     -- Для меня тоже. Да вот в чем дело. Инна с институтом эвакуируется...
Мы и решили.
     -- Это все правильно.  Замечательно это.  Только я при чем?  Если надо
тебе уйти, то я отпущу...
     -- Нет.  Иван  Александрович,  я  за  другим.  На  свадьбу  приглашаю.
Полесова и Шарапова я уже позвал.
     -- Так, --  Данилов провел ладонью по  лицу.  Щетина неприятно царапала
кожу. -- Ты погоди немного. Ты мне полчасика дай. Жди здесь, я скоро.
     Данилов вышел в коридор.  Вот оно как,  Игорь женится.  Ай как хорошо
это!  Ай как здорово! Милый мальчик. Красивый, хороший. Наверное, Инна его
такая же.  Они будут счастливы,  обязательно будут,  потому что счастье их
началось в самые горькие дни.
     Иван Александрович спустился в общежитие, вынул из-под койки чемодан.
Сегодня он наденет выходную форму и медаль к гимнастерке прикрепит,  чтобы
все было, как нужно. Праздник так праздник.
     Через   пятнадцать   минут,   выбритый,   в   выходной   габардиновой
гимнастерке, Данилов поднялся в кабинет начальника.
     -- У себя? -- спросил он у Осетрова.
     -- Совещание у него, группа Серебровского докладывает.
     -- Ты, Паша, передай записочку.
     -- Хорошо, -- ответил Осетров. -- Вы ждать будете?
     -- Буду, непременно буду.
     Данилов написал карандашом несколько строк и передал Осетрову.
     Начальник вышел  сразу.  Он  изучающе  оглядел  Данилова от  ромба  в
петлице до сапог и удивленно поднял брови.
     -- Ишь  ты,  прямо  лейб-гвардии гусарского полка  милиционер Данилов.
Тебя что, вызывают куда? -- начальник показал пальцем на потолок.
     -- Да  нет,  тут  вот  какое  дело, --  Иван  Александрович,  косясь на
Осетрова, зашептал что-то на ухо начальнику.
     -- Вот даете! Нашли время. Что, пожар? Подождать некогда?
     -- Так ведь любовь, ей ждать нельзя.
     -- Н-да,  Муравьев,  говоришь...  Только неудобно получается,  человек
женится, а дарить нечего. Ты постой... Бери машину, до двадцати двух я вас
отпускаю.  Это тебя,  Полесова и Шарапова. Муравьев свободен двое суток. А
теперь ты мне Шарапова пришли, есть у меня срочное задание ему.
     В  кабинете Данилова ждали Игорь,  Полесов и  Шарапов.  Все трое были
по-праздничному подтянуты.
     -- Ну,  я готов, --  сказал Иван Александрович. -- Ты, Иван Сергеевич, --
сказал он  Шарапову, --  иди к  начальнику,  у  него для тебя какое-то дело
важное есть.
     -- Как же так, -- спросил Игорь, -- а ко мне?
     -- Он приедет, чуть позже приедет. Ты ему оставь адрес.
     Они вышли из комнаты.
     -- Оружие взяли? -- спросил Данилов.
     -- Взяли.
     -- Ну хорошо, а то мало ли что. Кстати, Игорь, а где невеста?
     -- В дежурке ждет.
     -- Достойное место  для  будущей  жены  оперативника.  Пропуск  ты  не
догадался выписать?
     В дежурке на вытертой до блеска деревянной скамье сидела Инна. Увидев
Игоря, она встала.
     -- Знакомься, Инка, -- смущенно пробормотал Игорь, -- это мои друзья.
     Она  протянула руку.  Пожатье  ее  было  сильным  и  мягким.  Данилов
подивился цвету волос и синеве глаз.  У подъезда стояла "эмка" начальника.
Иван Александрович распахнул дверцу.  Инна села рядом с  шофером.  Мужчины
втиснулись на заднее сиденье.
     -- А куда, собственно, едем, товарищ Данилов? -- спросил шофер.
     -- Это тебе Муравьев покажет, он сегодня старший.
     -- Куда, Игорь?
     -- В загс.
     -- Да ну? Кого брать будем?
     -- Нет, Егор Акимович, на этот раз жениться будем.
     -- Это дело!  Держись,  невеста! --  крикнул шофер. --  За  сыщика замуж
выходишь, за орла-сыщика!
     Громко сигналя,  "эмка" влетела в  узенький переулок и остановилась у
маленького домика.
     Райбюро  загса  находилось в  подвале.  В  комнатах  невыносимо пахло
плесенью.
     "Почему  это, --  подумал  Иван  Александрович, --  самое  прекрасное в
человеческой жизни  должно  обязательно  совершаться в  таких  вот  жутких
подвалах?  Неужели  никогда не  додумаются построить клуб  молодоженов или
что-нибудь в этом роде!"
     Навстречу им  из другой комнаты вышла мужеподобная женщина в  пиджаке
со значком "Ворошиловский стрелок" на лацкане.
     -- В чем дело, товарищи? Я заведующая загсом.
     Голос  у  нее  был  прокуренный и  хриплый,  в  нем  слышалось  явное
волнение.   Естественно,  что  появление  трех  командиров  милиции  может
обеспокоить кого угодно.
     -- Да  нет,  все в  порядке, --  улыбнулся Полесов, --  мы  вот товарища
нашего записать приехали.
     -- Как это записать? -- удивилась заведующая.
     -- А  очень  просто, --  Степан улыбнулся еще  шире, --  поженить. --  Он
показал на Игоря и Инну.
     -- Поженить? --  возмущенно  переспросила заведующая. --  Вы,  товарищи,
наверное,  все партийные, а текущего момента не понимаете. Время ли сейчас
для мелких личных радостей? В те дни, когда озверелый враг...
     -- Прекратите, --  Иван  Александрович почти вплотную подошел к  ней, --
прекратите немедленно и делайте свое дело.  А когда людям жениться,  то их
дело. Ясно?
     -- Мне, конечно, ясно, но я сообщу куда следует. Работники органов -- и
такая несознательность. Давайте документы! -- рявкнула она на Игоря.
     -- Вы меня сознательности не учите, -- возмутился Игорь, -- мы свое дело
делаем, а вы своим занимайтесь.
     Лицо  его  пошло  красными  пятнами,   руки,  достававшие  документы,
дрожали. Инна осторожно взяла его за локоть:
     -- Игорек!
     До этого она все время молчала,  только улыбалась светло и  радостно.
Ее  не  смущало происходящее:  ни эта женщина,  грубая и  злая,  ни унылые
комнаты  загса,  ни  скрипящие ремнями снаряжения друзья.  Она  просто  не
замечала ничего.  Для нее в этом огромном мире жил сегодня всего лишь один
человек -- Игорь.
     Заведующая доставала какие-то бумаги,  рылась в столе,  и все это она
делала, не переставая ворчать. Наконец она протянула Игорю документы:
     -- Распишитесь. Вот здесь... Теперь ваша жена.
     -- Все? -- спросил Степан.
     -- А что еще?
     -- Да нет,  ничего, --  вмешался молчавший до сих пор Данилов, -- ничего
особенного, можно было бы и поздравить людей.
     -- Чего бог не дал, --  сказал стоявший у дверей шофер, -- того, значит,
в лавочке не купишь.
     Они вышли на улицу.
     -- Ух, хорошо-то как! -- засмеялся Степан. -- Ну, Игорек, поздравляю!
     Он обнял Муравьева и поцеловал. Друзья поочередно поздравили молодых.
     -- Теперь куда, Игорь? -- спросил шофер.
     -- На улицу Горького, к Белорусскому вокзалу.
     -- А  может  быть,  пешком  пройдемся? --  вдруг  сказала  Инна. --  Ну,
пожалуйста.
     -- А что?  Давайте. -- Данилов повернулся к шоферу: -- Вы можете ехать в
управление, мы пройдемся.


     Переулками они вышли на  улицу Горького.  Впереди Игорь с  Инной,  за
ними Данилов с Полесовым.  До Инниного дома,  где ждали молодых с гостями,
было недалеко.  Жила она в угловом здании у Белорусского вокзала,  в самом
высоком  на  улице  Горького,  в  одиннадцатиэтажном.  Он  был  последним,
дальше -- вокзальная площадь, Ленинградское шоссе.
     -- Иван Александрович, --  сказал Степан, --  а  вы знаете,  мне грустно
что-то.
     -- Вот тебе и раз. Завидуешь?
     -- Да нет. Игорь женится как-то нескладно.
     -- Ты что же, Степан, тоже скажешь, что не вовремя?
     -- И не знаю даже.
     -- А  кто  нам  это  время  определил --   время  любить?  Неужели  для
прекрасного должны существовать определенные сроки?  Вот тебе год на труд,
вот на войну, на неприятности, а вот на счастье. Так, что ли?
     Данилов помолчал немного и продолжал:
     -- Нет,   брат,   счастье --   понятие  постоянное.   Оно  должно  быть
стабильным,  иначе жить  незачем.  И  хорошо,  что  они  поженились именно
сейчас. Значит, это им обоим необходимо было.
     Они  дошли до  угла  Большой Грузинской и  остановились.  Со  стороны
Миусской площади шли войска.  Длинная колонна людей по четыре в  ряд.  Шли
ополченцы.  Штатское пальто перетянули ремни с  подсумками.  Над колоннами
колыхались граненые штыки трехлинеек.
     Шли рабочие, инженеры, писатели, актеры. Люди самых мирных профессий,
которых война заставила взять в  руки оружие.  Пусть в  этих рядах не было
геометрической точности армейских порядков.  Пусть  линия  штыков ломалась
при каждом шаге.  Строй батальона объединяло другое --  мужество и  желание
отстоять родную столицу.
     Данилов,  пропуская колонну,  жадно вглядывался в  лица людей,  искал
знакомых.  Они наверняка были там,  только он не узнавал.  Вернее,  не мог
различить.  Отпечаток мужественности,  легший  на  лица  людей,  делал  их
незнакомыми и даже похожими одно на другое.
     Рядом  тяжело  вздохнул  Полесов.   Иван  Александрович  поглядел  на
Муравьева. Игорь стоял, низко опустив голову.
     Колонна шла, унося с собой запах ременной кожи и ружейного масла.
     -- Закурим, --  предложил Данилов и  достал пачку "Казбека".  Он  зажег
спичку, дал по очереди закурить Степану и Игорю.
     -- Вот что,  ребята, --  сказал Иван Александрович,  крепко затянувшись
сразу затрещавшей папиросой, --  нет  того  хуже,  когда перестаешь уважать
свое дело. Вот сейчас ополченцы на фронт пошли. А кто их до войны охранял?
Дом их оберегал,  работу,  жизнь? Мы! Теперь же мы должны семьи их здесь в
Москве защищать.  Да разве только семьи?  Ну давайте уйдем все в окопы.  А
тыл на  кого оставим?  Обычно армия наступает эшелонами.  Первый,  второй,
третий.   Мы,  четвертый  эшелон,  не  менее  важный  и  нужный,  чем  все
предыдущие. Мы охрана тыла действующей Красной Армии. Подумайте об этом. А
что  касается опасности,  так  каждый из  нас  в  любой  момент может пулю
схватить.
     Данилов краем глаза увидел сразу побледневшее лицо Инны.
     -- Да, --  продолжал он, --  конечно,  горько об  этом говорить в  такой
день,  но пусть и  жена твоя,  Игорь,  знает и  гордится твоей профессией.
Помните,  мы --  чекисты,  а этим сказано все.  Ну что стоим?  Пошли,  а то
свадебный гусь остынет.
     Лифт не  работал.  Пришлось подниматься пешком на  одиннадцатый этаж.
Данилов еле осилил бесконечные ступени. Сказывалось постоянное недосыпание
и курение.  Только сейчас он понял,  как устал.  Сердце колотилось гулко и
прерывисто.
     "Плохи  дела, --  думал  он,  преодолевая ступеньку  за  ступенькой, --
совсем плохи.  Возраст-то  какой?  Всего  сорок  один  год.  Мужик-то  еще
молодой,  а сердчишко шалит. Эта сволочь Широков тогда в Саратове испортил
сердце.  Но ничего,  в запасе есть немного времени. Мы с ним рассчитаемся.
Это уж непременно!"
     Их ждали.  Как только на лестнице раздались шаги, дверь распахнулась.
На пороге встречала гостей мать невесты.
     Они вошли в прихожую, казавшуюся очень просторной, поскольку в ней не
было привычных вещей.  Только вешалка намертво прикреплена к  стенке да  в
углу высилась груда сундуков и чемоданов.
     -- Вы извините за беспорядок, --  сказала хозяйка, --  эвакуируемся. Я с
Инночкой еду, и бабушка с нами.
     В  прихожую вплыла,  именно не  вошла,  а  вплыла маленькая старушка,
похожая на колобок.
     -- Заходите,  гости дорогие,  заходите!  А что все милиционеры, больше
людей не будет?
     -- Будет, --  захохотал Игорь, --  и  еще  один будет,  Анна Васильевна,
только тоже милиционер.
     Стол  был  накрыт в  большой комнате.  После двух месяцев казарменной
жизни  чистые  салфетки,   блестящие  грани  фужерного  хрусталя  казались
непривычными, необычайно чистыми и хрупкими.
     -- Все запасы здесь, --  сказала за спиной Данилова Иннина мать. --  Как
знала,  икру зернистую на черный день,  мол,  заболеет ли кто, приберегла.
Вот и пригодилась.
     Что  и  говорить,  стол по  военным временам был неплохой,  а  запах,
идущий  из  кухни,  вызывал зверский аппетит у  мужчин,  несколько месяцев
питающихся в столовой.
     К столу не садились,  ждали Инниного отца. Данилов взял с подоконника
раскрытую книгу.
     "За  Гусь-Хрустальным,  на  тихой станции Тума,  я  пересел на  поезд
узкоколейки.  Это  был  поезд  времени  Стефенсона.  Паровоз,  похожий  на
самовар,  свистел  детским фальцетом.  У  паровоза было  обидное прозвище:
"мерин".  Он  и  вправду был похож на  старого мерина.  На закруглениях он
кряхтел и  останавливался.  Пассажиры выходили покурить.  Лесное безмолвие
стояло  вокруг  задыхающегося "мерина".  Запах  дикой  гвоздики,  нагретой
солнцем, наполнял вагоны".
     Иван Александрович опустил книгу и закрыл глаза.  И снова вспомнил он
поездку к  отцу:  маленькую станцию,  куда его привозил такой же  паровик,
лесную дорогу,  поросшую травой.  Обычно он приезжал вечером.  В лесу было
тихо, только на маленьком озерке пронзительно и звонко клекотали лягушки.
     Как там его старик?  Просто страшно подумать, что с ним могут сделать
немцы.  Но он гнал от себя эти мысли.  Александр Данилов не будет сидеть и
ждать фашистов.  Не  тот человек.  Еще в  гражданку лесничий стал на время
начальником уездной милиции,  дрался с бандами и кулачьем.  Теперь-то отец
наверняка партизанит.  Но  все  равно  сердце  щемило.  Тревоги  заполнили
Данилова. Противно заныло сердце.
     В прихожей послышался звонок. Иван Александрович открыл глаза. Звонок
повторился.  Он по-хозяйски важно дребезжал в пустой прихожей.  "Наверное,
отец  Инны".  В  комнату вошел мужчина в  военном костюме без  петлиц и  с
орденом Трудового Красного Знамени на гимнастерке.
     -- Ну,  давайте знакомиться, товарищи, -- широко улыбнулся он, -- я, так
сказать, отец молодой.
     -- Фролов, --   говорил  он,   поочередно  пожимая  руки, --   Александр
Петрович.
     С приходом хозяина все оживилось. Женщины засуетились у стола, что-то
расставляя и поправляя на нем.
     -- А чего стоим? За стол, за стол!
     Александр Петрович обнял Инну и  Игоря и  повел их  к  столу.  Только
сели, загремели посудой, как в прихожей снова раздался звонок.
     -- Это Шарапов, -- сказал Игорь, -- не беспокойтесь, я открою.
     Он побежал в  прихожую,  и  минуты через три в комнату вошел Шарапов.
Иван был торжествен и  строг.  В руках он держал огромную вазу,  ту самую,
японскую, фарфоровую, которая много лет стояла в кабинете начальника рядом
с  сейфом.  Кое-кто  во  время совещания стряхивал туда пепел,  что  потом
становилось причиной легких управленческих бурь. Начальник любил говорить,
что ваза эта семнадцатого века и что ей цены нет.  Но кто-то из экспертов,
приглашенных в  МУР по  делу кражи из музея,  сказал Ивану Александровичу,
что ваза действительно японская,  но сработана много позже, приблизительно
в 1908 году,  харбинским мастером.  Тем не менее ваза была гордостью МУРа.
Но не ваза была самым удивительным.  Нет. Розы, огромные бархатные красные
розы.
     -- Ой, -- воскликнула Инна, -- какая прелесть!
     -- Это,  значит, --  Шарапов покраснел даже, --  это, значит, от нас, от
товарищей. Счастливы будьте!
     Иван  поставил вазу  на  стол.  И  сразу  в  комнате стало  весело  и
радостно,  совсем по-летнему.  Инна подбежала к Шарапову,  обняла и крепко
поцеловала.
     Наступило то веселое оживление, которое всегда царит за столом, когда
собираются за  ним приятные друг другу люди.  Кому-то не хватило вилки,  у
кого-то рюмка оказалась слишком маленькой.  Все эти милые мелочи порождали
веселье и шутки.
     Но вот рюмки у всех налиты, закуска положена на тарелки, в комнате на
секунду установилась тишина.
     -- Товарищи, -- встал Александр Петрович, -- сегодня у нас день радости.
Семья наша пополняется. О дочери своей я ничего говорить не буду, а о зяте
скажу.  Я рад,  душевно рад, Игорь, что ты в наш дом пришел. Я сына хотел,
да... Теперь у меня сын и дочка. И как отец я своим сыном горжусь. Горжусь
его профессией, званием его чекистским горжусь. В нелегкое время мы гуляем
на этой свадьбе,  враг к Москве рвется.  Но жизнь продолжается. Желаю вам,
мои милые,  прежде всего мужества,  потому что оно очень нужно нам всем, и
счастья, настоящего и большого.
     После  него  говорил Данилов,  потом бабушка,  мать,  Степан Полесов.
Самый короткий тост принадлежал Шарапову. Он встал, оглядел всех лукавыми,
смеющимися глазами и сказал одно лишь слово: "Горько!"
     Время бежало незаметно.  Вот попрощался с гостями Александр Петрович,
он  даже на  свадьбу дочери мог  приехать только на  два часа.  Завод,  на
котором он был директором,  работал для фронта,  ремонтировал танки, делал
мины. Сейчас на нем выполнялся срочный заказ: собирали бронепоезд.
     Отец ушел, а они еще выпили за его здоровье, за завод, за тех, кто на
фронте.
     Данилов поставил рюмку на стол и вдруг увидел гитару. Как же он ее не
заметил раньше?  Она стояла на  диване у  самой стены.  Иван Александрович
встал, вытащил инструмент из угла.
     -- Ого, --  засмеялся Игорь, -- Иван Александрович, у вас, никак, тяга к
слободской лирике?
     -- Это почему же?  Гитара --  инструмент прекрасный, а твою "слободскую
лирику" можно и на концертном рояле играть. Не в том дело, на чем, а -- как
и что.
     Данилов начал осторожно настраивать гитару. Потом взял первый аккорд,
сначала  тихо,  затем  сильнее...  Иван  Александрович пел  старые,  давно
забытые романсы.  Его голос,  тихий,  чуть с хрипотцой,  заполнил комнату.
Слова романсов были  просты и  нежны.  Они  звучали словно откровение.  Но
вместе с тем они были знакомы, мучительно знакомы...
     -- Это же Есенин. Ну, конечно, Есенин, -- сказала Инна.
     -- Правильно, --  Данилов отложил гитару, --  это Есенин, чудесный поэт,
истинно русский, только вот его у нас почему-то забывают.
     -- Его не  забывают,  но  нам нужна прежде всего гражданская лирика, --
возразил Игорь.
     -- Нам  вообще нужна  лирика,  тем  более  есенинская.  Человек иногда
должен грустить и даже плакать. Это очищает...
     Внезапно ожил молчавший до этого репродуктор.
     "Граждане! --   произнес  уже  знакомый  голос  диктора. --   Воздушная
тревога!   Граждане!  Воздушная  тревога!  Штаб  противовоздушной  обороны
приказывает..."
     -- Поздравили, -- усмехнулся Полесов.
     -- Мрачно шутишь, Степа, -- Данилов надел шинель, -- пошли.
     -- А  может быть,  останемся?  А?  Ребята,  что  мы,  смерти боимся? --
крикнул Муравьев.
     -- Боимся,  Игорь,  ох как боимся. -- Шарапов взял со стола папиросы. --
Смерть, она тебя не спросит. Нет. Придет -- не заметишь. Нам жить надо. Дел
у нас еще много очень.
     Быстро они  спустились по  лестнице.  Площадь была  темна и  казалась
безлюдной.  Но первое впечатление было обманчивым.  Площадь жила короткой,
но тревожной жизнью.  В  темноте ко входу в метро двигались десятки людей.
Ночь была заполнена шарканьем подошв и человеческими голосами.
     Они пересекли площадь,  вошли в  метро.  Вестибюль гудел от множества
голосов: искали потерявшихся, звали знакомых.
     "Но ведь все спокойно, --  подумал Данилов, --  да,  торопятся, боятся,
конечно,  но паники-то нет.  Молодцы!" У эскалаторов два милиционера умело
направляли  людской  поток.  Сначала --  женщины,  дети,  старики,  потом --
мужчины. Впрочем, последних почти не было.
     Вдруг равномерное движение нарушилось.  Данилов сначала даже не понял
почему.  Закричала женщина,  надрывно и страшно заплакал ребенок.  Очередь
смешалась.  Сквозь толпу, расталкивая людей, рвался к эскалатору мужчина в
полувоенном костюме.  На побелевшем лице лихорадочно блестели полные ужаса
глаза. Вот он схватил за плечо женщину и оттолкнул, расчищая себе дорогу.
     -- Полесов! -- крикнул Данилов.
     Степан понял его сразу.  Раздвинув плечами людей, он встал на дороге.
Человек наткнулся на него, как в темноте наткнулся бы на столб.
     -- Пусти! -- визгливо закричал он. -- Пусти!
     -- Идите за мной. -- Степан взял его за руку и вытащил из толпы.
     -- Пусти!
     -- Ваши документы, -- Данилов подошел к незнакомцу, -- ну, быстро!
     -- Какие документы? Немцы же...
     -- Молчать! Где немцы? Когда вы успели увидеть их? Паспорт, быстро!
     К ним пробирались дежурные милиционеры.
     -- Возьмите этого человека, --  повернулся к  ним Иван Александрович, --
проверьте как следует, выясните, почему он не на фронте, и доложите мне на
Петровку. Фамилия моя Данилов, ясно?
     -- Так точно, товарищ начальник.
     Данилов и  Полесов встали в  хвост очереди.  Она двигалась быстро,  и
скоро  они  уже  стояли на  ступеньках эскалатора.  Данилов,  глянув вниз,
увидел платформу, черную от людей.
     Игорь с родными и Шарапов ждали у начала перрона. Они пристроились на
каком-то  перевернутом ящике.  Рядом точно на таких же сидели другие люди.
Видимо,  ящики специально для  этого принесли сюда.  Как  же  люди  быстро
привыкают ко  всему!  Прячутся от  бомбежки,  а  уже  обставляют свой быт,
пытаются сделать его по возможности удобным.


     Перрон жил особой жизнью.  Он  напоминал вокзал.  Люди словно ожидали
прихода  поезда.  Вот  три  старушки сидят  на  раскладных стульчиках.  На
чемоданчике,  поставленном на попа,  разложены карточки лото. Два паренька
играют в  шахматы,  а дальшее седой мужчина в очках что-то пишет,  положив
блокнот на колени. Женщины баюкают детей, кто-то наливает чай из термоса.
     -- Вот так и  живем! --  вздохнула бабушка Инны. --  Иван Александрович,
когда это кончится?
     -- Скоро, очень скоро кончится!


     "Граждане,   опасность  воздушного  нападения  миновала!" --  раздался
металлический голос из колокола-репродуктора.  Но люди не поднимались, они
знали, что будет еще несколько тревог, они оставались в метро.
     -- Пошли, --  Данилов встал. --  Нет,  ты,  Игорь,  оставайся, на работу
явишься завтра. Проводишь жену и придешь.
     -- Иван  Александрович, --  сказал  Муравьев, --  тревога кончилась,  мы
домой пойдем. Инне собираться надо.
     -- Конечно, конечно.
     Они  долго шли по  остановившимся ступеням эскалатора.  Только сейчас
Данилов понял, что метро действительно расположено глубоко под землей.


     Площадь все  так  же  была  темна  и  еще  более пустынна.  Только на
Ленинградском шоссе  слышался  гул  моторов.  Простились  они  у  Инниного
подъезда. Впервые товарищи уходили на работу, а Игорь оставался.




     С восьми утра Игорь дежурил у телефона. Ждал Мишкиного звонка. Девять
дней не звонил Мишка.  Данилов извелся,  ожидаючи. Сегодня с утра он уехал
под Москву,  в село Никольское.  Зачем поехал, никому не известно. Такой у
него характер: пока сам все не проверит, никому ни* чего не скажет.
     -- Ты,  Игорь,  сиди у телефона,  звонка жди.  Я не верю,  чтобы Мишка
пропал, не мог он... Видимо, просто проверяют его.
     Данилов с Полесовым уехали,  а Муравьев остался в кабинете начальника
отделения один на один с телефоном и своими невеселыми мыслями.
     Действительно,   чему  радоваться?  Мать  с  сестрой  и  племянницами
эвакуировалась.  Инну  он  вчера  проводил в  Челябинск.  Всего одну  ночь
вместе -- и она уехала. Почему-то Игорь опять вспомнил дачу. Лес вспомнил и
узкую велосипедную дорожку. Велосипедной ее назвали они, на самом деле это
была обыкновенная, правда, очень твердая и накатанная, тропинка. Там они с
Инной и  познакомились.  Теперь даже не  верится,  что  это было когда-то.
Словно сон...
     Ту,  их  единственную,  первую и  пока последнюю ночь они не сомкнули
глаз.  Она пронеслась удивительно быстро, и настало утро, утро разлуки. На
перрон  они  протолкнулись  с  трудом.  Потом  тащили  чемодан  к  поезду,
пробираясь сквозь  плачущих и  целующихся людей.  Но  все  же  даже  здесь
существовал свой порядок,  строгий и  непреклонный.  То и дело репродуктор
бросал в  толпу слова команды,  и  люди,  взяв вещи,  уходили на  посадку.
Состав  найти  было  нетрудно:  вокруг  него  толпилась молодежь.  Уезжали
институты,  причем эвакуировались только девушки,  ребята всеми правдами и
неправдами оставались в Москве, старались уйти на фронт.
     Инну  немедленно окружили однокурсницы.  Сразу  же  начались какие-то
неотложные общественные дела.  И  пока  Игорь  помогал  матери  и  бабушке
устроиться,  пока заталкивал на  полки тяжелые,  словно набитые кирпичами,
чемоданы,  жену  у  него  увели в  "штабной" вагон.  Потом Инна прибежала,
смущенно посмотрела на мужа и скрылась, словно растаяла.
     -- Совсем девчонка, --  сквозь слезы сказала мать, -- ну, просто ребенок
еще. И вот тебе на, замужем. -- Она посмотрела на Игоря.
     И ему стало нехорошо от этого взгляда. И неловко почему-то стало.
     -- Я покурить пойду, -- сказал он.
     -- Поди,  сынок,  поди, -- улыбнулась бабушка, -- подыми, а то когда еще
тронемся.
     Она уже обжила место у окна, разложила на столике свои многочисленные
кулечки и пакетики.


     Муравьев  вышел  на   перрон,   и   снова  его   окружила  вокзальная
неустроенность. Казалось, весь город тронулся в путь. И невеселой была эта
дорога.
     Внезапно состав дернулся, залязгал буферами.
     -- Паровоз прицепили! Паровоз! -- закричал кто-то.
     Люди бросились к вагонам, начали торопливо прощаться.
     Где же Инка?!
     Вот уже бабушка стучит в окна вагона.
     Где же Инка?!
     -- Граждане! Граждане! Поехали! -- стараясь перекрыть шум толпы, кричит
кондукторша.
     Где же Инка?!
     В конце перрона закричал паровоз, тоскливо и гулко.
     Где же Инка?
     Он  увидел ее,  когда поезд медленно поплыл вдоль перрона.  Увидел ее
заплаканное лицо,  тонкую руку,  машущую ему. Но вагон прошел, а бежать за
ним не давала толпа.  Мимо него промчались пассажирские вагоны и теплушки.
Промелькнули  сотни  лиц,   и  наконец  показалась  последняя,   тормозная
площадка. Поезд набирал ход.
     С  вокзала он поехал в управление.  Трамвай долго кружил в лабиринтах
улиц. Игорь читал знакомые названия, и как будто ему становилось легче.
     До  этого он  вообще не  знал,  что такое разлука.  Ну,  мать уехала,
сестра,  муж ее,  племянницы.  Но  это было как-то  незаметно.  Словно они
поехали на  дачу  и  должны  вернуться через  неделю.  Отъезд жены  (какое
непривычное слово  "жена"!)  впервые  породил в  нем  какую-то  непонятную
пустоту. Муравьев еще не знал, чем он ее сможет заполнить.
     Сидя в  кабинете Данилова и  отвечая на  бесконечные звонки,  он  все
время видел лицо Инны и ее машущую руку.
     Ну до чего же нудная работа дежурить у телефона! Ужас прямо какой-то.
Целый день  звонят,  и  все  не  по  делу.  Игорь успел уже  несколько раз
поговорить с дежурным, поругаться с начальником АХО, внимательно выслушать
начальника НТО  Рассказова.  Да,  скучное  это  дело --  дежурство.  Вот  и
папиросы кончаются. Кого бы попросить сбегать? Игорь потянулся к телефону,
и в это время он зазвонил.
     -- Да!
     -- Это я, -- услышал Игорь Мишкин голос.




     Двое держали его за  руки.  Держали крепко.  Но  Мишка и  не пробовал
вырываться.  Все равно,  если заподозрили, значит -- каюк. На диване у окна
сидел незнакомый человек в военной форме.  Свет падал на его начищенные до
блеска сапоги, и по голенищам бегали черные зайчики. Почему-то Мишка видел
только эти сапоги с маленькой, изящной колодкой.
     -- Ну-с, --  Резаный вошел в комнату, --  значит,  пришел к нам в гости,
Михаил?
     -- Ты  мне руки прикажи отпустить,  тогда я  с  тобой говорить буду. --
Мишка дернулся.
     Но  слишком уж  крепки были эти  чужие руки,  словно стальным обручем
сжимали они его.
     -- Ах,  Михаил,  Михаил,  когда тебя  звали --  не  шел,  а  теперь сам
прибежал.
     -- Я  не  к  тебе  бежал,  а  вот  к  нему. --  Мишка кивнул головой на
Харитонова. -- Ты мне лучше скажи, чего твои шестерки мне руки крутят? А?
     "Эх,  давай,  давай,  Мишенька,  заведись.  Я  сейчас  такой  концерт
устрою!"
     -- Ну  скажи,  гад! --  крикнул Мишка  с  надрывом,  взвинчивая себя. --
Скажи!
     -- Тихо, --  внезапно сказал сидевший на диване, -- вам здесь не милиция
и не домзак.  Помолчите. Действительно, Андрей Николаевич, -- он повернулся
к Резаному, -- что это за дешевая мелодрама? Что вы от него хотите? Если вы
ему не верите...  отпустите,  но,  конечно,  вечером. --  Он, прищурившись,
поглядел на Мишку, и тому нехорошо стало от этого взгляда. -- Ну а если это
наш человек, зачем же нервы трепать?
     Внезапно с  необычайной остротой Мишка понял,  что от ответа Резаного
зависит, останется ли он жить или нет.
     Широков подошел к столу,  взял папиросу из пачки,  не торопясь размял
ее, прикурил.
     -- Человек он, конечно, наш. Только несговорчив больно. Что, Михаил, с
нами останешься или отпустить тебя вечером?
     -- Куда пускать,  кровь на  мне,  милиционера-то я  добил.  Теперь мне
дорога с вами.
     Сказал и почувствовал, как распался стальной обруч рук.
     -- Ну вот и  ладно.  Вот и хорошо.  Пойди умойся,  да подзакусим самую
малость. Небось отощал на казенных?
     -- Что  есть,  то  есть.  Только ты,  Резаный,  мне  водки  дай.  Хоть
немного...
     -- Этого добра сколько хочешь будет. Пей не хочу. Иди рожу ополосни, а
то ты как будто из топки вылез.
     Потом они выпили,  и Мишка сразу уснул на старом продавленном диване.
Точнее,  провалился куда-то,  а  когда очнулся,  то в  комнате было темно,
только из дверей пробивалась узкая полоска света.  Мишка решил повернуться
на спину,  но диван немедленно предательски зазвенел,  протяжно и  громко.
Сразу же в  соседней комнате смолкли голоса,  послышались шаги,  и  кто-то
распахнул дверь.
     -- Отоспался, --  в светлом квадрате стоял Харитонов. --  Вставай, брат,
спал-то ты почти полтора суток. Небось жрать хочешь?
     И только теперь Мишка почувствовал нестерпимый голод. Он встал, нашел
под кроватью ботинки и пошел в соседнюю комнату.


     Мишка,  щурясь от  света,  разглядывал стол,  заставленный закусками,
людей, сидящих вокруг него.
     -- Ты на себя погляди,  Михаил, --  сказал Широков, -- шнурки болтаются,
морда опухшая, неумытая, волосы...
     -- Ты что,  Резаный,  ко мне в няньки нанялся?  Может,  мне еще и зубы
почистить?
     -- Не  мешало бы.  Ты  блатные замашки брось.  Теперь ты  член  нашего
отряда.
     -- Какого еще отряда? Банда и есть банда.
     -- Иди умойся, потом я тебе все объясню.
     Ох  и  тяжелый  был  этот  разговор!  Все  Мишкино  существо  кричало
беззвучно Резаному:  "Сволочь!"  Хотелось взять бутылку из-под портвейна и
ударить его  по  набриолиненным волосам.  Но  вместе с  тем  он  испытывал
чувство какого-то необъяснимого азарта.  Он замирал от слов собеседника, и
сердце его словно падало глубоко-глубоко!
     Мозг его цепко и жадно воспринимал все,  что говорил ему Широков.  Он
отбрасывал ненужные,  лишние детали,  оставляя самое главное. Сейчас Мишка
действовал от  имени Данилова и  поэтому старался представить его на своем
месте,  старался быть  таким же,  как  этот  спокойный,  уверенный в  себе
человек.


     Да,  тяжелый был разговор.  Но Мишка выдержал все и теперь чувствовал
себя сильнее,  потому что  это был его первый экзамен,  и  Резаный поверил
ему.
     -- Что  ж, --  сказал Мишка, --  деваться мне  действительно некуда.  На
фронт, лоб подставлять -- дураков нет. Дома вся муровская псарня ждет. Бери
меня в свою банду,  только помни --  я вор.  Как немного поутихнет, я опять
по-старому жить начну.
     -- Когда поутихнет, --  усмехнулся Широков, --  тогда  тебе  воровать не
надо будет. Те, кому мы помогаем, отблагодарят. Всего хватит.
     -- Ладно,  я  пойду опять спать лягу,  а то мандраж у меня после нашей
беседы. Прямо как после разговора с прокурором.
     -- Ну иди, только не бойся и приведи себя в полный порядок. Дисциплина
у нас, брат, военная. Так что без истерик.
     -- Я постараюсь, -- сказал Мишка и опять ушел на свой диван.
     Лежа  с  открытыми  глазами,  он  вглядывался в  темноту  и  думал  о
разговоре. Значит, вот зачем Резаный собрал банду. Пускать ракеты во время
бомбежек, сеять слухи и панику, продовольственные магазины грабить, склады
поджигать.  И  убивать,  конечно,  потому что не  такой он человек,  чтобы
обойтись без этого.  Мишка знал,  что на  Петровке ждут его звонка круглые
сутки. Теперь надо было как можно быстрее позвонить Данилову.
     Однако это на первый взгляд простое дело оказалось самым сложным. Все
дни  рядом  с  ним  были  люди.  Ему  никак не  удавалось остаться одному.
Наверное,  никогда в  жизни у  него  не  было  таких удивительно длинных и
страшных дней.  Он  томился  в  этой  проклятой квартире.  Наконец Резаный
сказал ему:
     -- Сегодня ночью налета ждем, поедешь с ребятами. Ракетницу освоил?
     -- Теоретически.
     -- Практика -- штука несложная. Так что давай.
     -- Ты меня в город выпусти.
     -- Зачем?
     -- В баню хочу, а то чешусь весь.
     -- Только смотри, не больше чем на два часа.
     Мишка собрался стремительно. Уже у дверей он сказал, остановившись:
     -- Ты мне хоть сотню дай, а то денег-то у меня ни копейки.
     -- И то правда. На, но смотри у меня!
     -- Да чего там. Куда пойдем вечером?
     -- На Грузинский вал, там дом угловой большой красный, знаешь?
     -- Где столовая?
     -- Тот самый, только во дворе там еще корпус есть.
     -- Там, где проходной?
     -- Там. А ты что, боишься? -- Резаный достал папиросу.
     -- Нет, я думаю, как от чекистов бежать.
     -- Что ж, ты прав, даже лучшие стратеги думали об отступлении.
     -- Так это стратеги.  Им ничего,  а  мне... --  Мишка провел пальцем по
горлу.
     -- Иди,  не трусь.  Помни, --  в спину ему крикнул Широков, --  начало в
девять!
     -- Утра?
     -- Остришь?
     -- Нет, рыдаю.
     -- Не забудь: начало через два часа.
     Мишка вышел из дома и  долго крутил в знакомых проходных у Тишинского
рынка.  Потом он  нырнул в  палисадник на Грузинской и  сквозным подъездом
выскочил на  Брестскую.  Здесь  отдышался,  закурил  и  опустил  монетку в
телефон-автомат.
     -- Да, -- раздалось на том конце провода.
     -- Это я, -- сказал Мишка.




     -- Я,  Миша,  я это! --  У Игоря даже ладони вспотели от волнения. --  Я
это, -- почти крикнул он, -- я!
     -- Не  ори, --  голос Мишки на  том  конце провода звучал издевательски
спокойно. --  Не ори,  а  слушай.  Сегодня в девять,  дом двадцать шесть по
Грузинскому валу, корпус последний, ближе к Тишинке. Их хаза за техникумом
на Курбатовском.  Чуть по переулку,  проходной двор,  двухэтажный каменный
дом, квартира на втором этаже. Номер не помню, обивка на двери рваная.
     -- Я понял тебя.
     -- Ну, привет!
     Ти-ти-ти, -- запело в телефонной трубке.
     Что делать? Данилова нет. Что делать?
     Игорь  выскочил  из  кабинета  и  бросился  по  коридору  к  приемной
начальника.  Он  пробежал мимо  заспанного помощника и  вихрем  ворвался в
кабинет.
     -- Товарищ начальник!
     -- Позвонил?!
     -- Позвонил.
     -- Докладывай.
     Игорь   точно   передал   содержание  разговора.   Начальник   слушал
внимательно, только иногда что-то записывал в блокнот.
     -- Ну и Костров,  ну и Мишка!  Подожди, --  начальник поднял телефонную
трубку,  набрал номер. --  Позвонил...  Да...  Да... Сегодня... через сорок
минут...  У  них,  видимо,  свои данные есть.  Высылаю группу...  Данилова
нет...   Нет,   старшим  поедет  Муравьев. --   Игорь  даже   вздрогнул  от
неожиданности. --  Да,  тот самый... Нет, он теперь не подведет. Грузинский
вал,  дом двадцать шесть,  дальний корпус,  ближе к  рынку.  Правильно,  у
Большого  Кондратьевского...  Ориентировочно  их  квартира  в  переулке  у
Курбатовской площади,  наш человек не смог определить точно номер дома, но
довольно ясно  описал  к  нему  дорогу...  Пришлете людей...  Прекрасно...
Ждем, -- начальник положил трубку и посмотрел на Игоря. -- Ты все понял?
     -- Пока еще нет.
     -- Бери группу,  даю тебе пять человек,  едешь к  дому двадцать шесть.
Бери их по возможности живьем... И смотри...
     -- Понял. Кто старший дежурной группы?
     -- Шарапов,  но он будет подчиняться тебе. Ты, Муравьев, едешь старшим
на  операцию,  так что весь спрос с  тебя.  Тот печальный опыт не в  счет.
Смотри.
     До  Белорусского вокзала их  довез дежурный муровский автобус.  Игорю
часто приходилось ездить в  нем.  Всегда,  как только он  опускался на его
продавленное сиденье,  сердце  его  начинало  колотиться.  Он  старался не
глядеть на бывалых оперативников.  Боялся,  что они по глазам узнают о его
волнении.  Теперь же в  автобусе было темно.  И  можно не опускать головы,
можно спокойно разговаривать с людьми.
     -- Ты не  волнуйся,  Игорь, --  раздался с  заднего сиденья голос Ивана
Шарапова, -- мы тебя не подведем. Все будет нормально.
     -- А я и не волнуюсь.
     -- Ну и хорошо.
     Воздушная тревога застала их  у  трамвайных путей на  2-й  Брестской.
Шофер повернул и погнал автобус вдоль застывших трамваев.
     -- Мы  туда  с  Кондратьевского переулка  заедем, --  повернулся  он  к
Игорю, --  а  то,  товарищ начальник,  не  выйдет у  нас ничего.  Площадь у
вокзала людьми забита, в метро бегут.
     -- Тогда у "Смены" остановите,  у кинотеатра, --  сказал Муравьев, -- мы
там проходными...
     Когда они  выскочили из  машины,  по  небу огромными циркулями ходили
огни прожекторов.  Их было много.  Полосы белого цвета то расходились,  то
вновь встречались.
     В   их   мертвенно-бледном  свете  узкий  Кондратьевский  переулок  с
двухэтажными  домиками  казался  театральным  макетом.   Ракета  вспыхнула
внезапно. Лопнула в воздухе и рассыпалась десятками огненных брызг.
     -- Видишь, --  сказал оперуполномоченный Самохин, -- видишь, Муравьев, с
крыши они  пускают?  С  той  крыши, --  он  ткнул стволом нагана в  сторону
пятиэтажного дома. Единственного высокого в этом "трехэтажном" районе.
     -- Шарапов, --  Игорь не узнал своего голоса. Говорил не он, командовал
другой человек,  спокойный и уверенный в себе. --  Берите людей, блокируйте
подъезды,  никого не выпускать.  Я с Самохиным и Орловым на чердак. Только
помните, что среди них Мишка.
     Когда они подбежали к дому, над крышей вновь зажглась и погасла серия
ракет.
     Навстречу им  из  подъезда бежал  какой-то  человек  с  противогазной
сумкой через плечо.
     -- Товарищи! Там... -- он показал на крышу.
     -- Знаем, мы из милиции. Вы кто? -- на ходу спросил его Игорь.
     -- Командир дружины МПВО.
     -- Заприте все подъезды, оставьте один. Ясно?
     -- Ясно.
     -- У вас ключ от чердака?
     -- У меня, только дверь там не отпирается.
     -- Понятно, где пожарная лестница?
     -- У первого и третьего подъездов.
     -- Шарапов, блокируйте выходы! -- Игорь сбросил шинель. -- Я наверх!
     Муравьев подбежал к пожарной лестнице. Снова ракета прочертила в небе
свой  жутковатый след.  Внезапно все  существо Игоря наполнилось неведомой
ему  доселе ненавистью.  Он  подтянулся на  руках,  стал ногами на  первую
ступеньку.
     Игорь не глядел вниз.  Только наверх, только наверх. С каждым усилием
мышц приближалось небо, перечеркнутое лучами прожекторов. Но ниже его была
крыша. И карниз ее становился все больше и больше. Он не испытывал страха.
Ненависть руководила сейчас всеми его поступками.  Глухая ненависть к тем,
на крыше,  подающим сигналы вражеским самолетам, пытающимся открыть немцам
дорогу на  Москву.  Наконец перед ним  показалась последняя ступенька.  Но
Игорь не  стал подниматься дальше,  он пролез меж металлическими опорами и
лег  грудью на  железное покрытие.  Левой  рукой  он  ухватился за  палку,
похожую на  флагшток,  а  правой  потянул из  кармана наган.  Сантиметр за
сантиметром он  втягивал себя  на  крышу.  Когда  в  колени впилось что-то
острое, Муравьев оперся руками и встал.
     И  тут он увидел ракеты.  Они вылетали почти рядом с ним из слухового
окна.  Он неожиданности Игорь присел и сразу же увидел такое же окно рядом
с  собой.  Тогда,  не  думая,  он  ногой  выбил раму  с  остатками стекла,
выстрелил два раза в темноту чердака и прыгнул.
     Его спасло,  что он оступился.  Оступился и  упал,  больно ударившись
грудью о  балку перекрытия.  Темноту в  трех  местах разорвали пистолетные
вспышки.  Над его головой противно взвизгнули пули.  Лежа на  полу,  Игорь
выстрелил дважды и  откатился в  сторону.  Теперь он  ждал этих вспышек и,
когда они опять на долю секунды осветили чердак, выстрелил по одной из них
три раза.
     В  глубине  чердака  вспыхнул свет  карманных фонарей.  Это  товарищи
спешили на помощь Игорю.
     -- Клади оружие! --  крикнул он,  и голос гулко и грозно раскатился под
низким железным сводом.
     Свет  фонаря на  мгновение вырвал из  мрака  фигуру человека.  Матово
блеснул в его руке пистолет. Игорь выстрелил, и человек упал. Чердак гудел
от выстрелов и  сильных равномерных ударов.  С  лестницы пытались высадить
дверь.  Прячась за деревянными опорами,  Игорь пошел на этот стук, пытаясь
найти дверь.  Наконец он нашел ее и рывком сбросил массивный металлический
крючок.  На чердак ворвались люди с винтовками.  Видимо, Шарапов позвал на
помощь военный патруль.
     Теперь уже перестрелка вспыхнула с новой силой,  но преимущество было
на стороне нападающих.
     Постепенно свет фонарей начал сходиться,  как бы замыкая кольцо.  Вот
он осветил ящик с песком и человеческое тело,  распростертое на полу лицом
вниз. И еще Игорь увидел двух людей, стоявших с поднятыми руками. Все было
кончено.  Троих  ракетчиков пули  поймали в  разных  углах  чердака,  двое
сдались. Но ни Мишки, ни Резаного среди них не было.




     Он выстрелил всего один раз в Харитонова.  Выстрелил в упор и увидел,
как тот оседал у стены.  С одним было покончено. Тогда Мишка вылез в окно,
по  водосточной трубе спустился на  балкон пятого этажа и  лег на холодный
цемент. Он должен был ждать конца боя.




     Как только  на  чердак  ворвались солдаты и гулкие,  тяжелые выстрелы
трехлинеек на секунду перекрыли  хлопанье  наганов,  он  понял,  что  игра
сделана.  Пора уносить ноги.  Широков вылез на крышу. Путь отступления был
продуман  заранее.  Дом   стоял   буквой   Г.   Необходимо   добежать   до
противоположного  конца,  а  там  спрыгнуть  на крышу детского сада.  Дело
плевое,  всего какой-то этаж,  потом по трубе вниз.  И ищите...  Он так  и
сделал.  Вылез и побежал по крыше,  но,  посмотрев на секунду вниз, увидел
темную фигуру человека... И не увидел, а понял, что этот человек целится в
него.
     Тогда Широков, не останавливаясь, выстрелил несколько раз наугад.




     Иван увидел человека, бегущего по кромке крыши. Железо гулко отвечало
каждому его шагу. Шарапов вскинул наган, норовя срезать его, словно птицу,
влет...  Он не почувствовал боли. Просто увидел почему-то ярко вспыхнувшую
звезду,  потом грузно осел,  подвернув под себя руку с револьвером, и щека
легла на что-то мокрое и мягкое.




     Сначала он закричал.  Потом начал трясти Ивана за плечи.  Игорь никак
не мог поверить в смерть этого человека.
     -- Врача, скорее врача! -- кричал он.
     -- Перестань,  Игорь, --  сказал Самохин хрипло, --  перестань, слышишь.
Ему врач не нужен.
     -- А-а-а! -- простонал Игорь и тут увидел тех двоих с чердака, стоявших
под охраной бойцов.  Продолжая кричать,  он повернулся к  ним и  рванул из
кобуры наган: -- Гады! Всех!


     Но на него навалились,  вырвали оружие.  И тогда Игорь сел на землю и
заплакал.




     Ивана Шарапова хоронили в последний день сентября.  Он был прозрачным
и ярким, этот последний день.
     Могила Ивана  оказалась под  самой  стеной,  на  старом,  заброшенном
участке кладбища.
     Когда опустили гроб, на край могилы шагнул начальник МУРа.
     -- Товарищи!  Мы  хороним сегодня нашего боевого друга Ваню  Шарапова,
честного  большевика,   отличного  оперативного  работника  и  прекрасного
человека.  Наш фронт здесь,  на улицах родного города.  И  на нашем фронте
тоже есть потери,  атаки и отступления.  Иван Шарапов погиб, как настоящий
чекист,  заслонив собой родную столицу.  Так вечная память герою и  смерть
фашистской нечисти!
     Начальник стоял у  могилы,  а четверо милиционеров начали забрасывать
яму землей.
     Данилов слышал, как комья стучали о крышку гроба.
     "Значит,  ушел от нас Иван. Может быть, -- думал Иван Александрович, --
лучше было отпустить его на фронт?"
     Нет, Шарапов был нужен здесь.


     Данилов  глядел,  как  быстро  вырастает земляной  холмик,  как  двое
милиционеров устанавливают над ним простой деревянный памятник со звездой.
В  щемящее чувство тоски  вмешалось совсем другое --  злое  и  сильное.  Он
подумал о Резаном,  но на этот раз подумал спокойно. Данилов ни на секунду
не сомневался,  что возьмет его через несколько дней.  И  это будут лучшие
поминки по Ивану.
     На кладбище сухо треснул залп.


                             МОСКВА. Октябрь

             Постановление Государственного Комитета Обороны
                     о введении в Москве и пригородах
                            осадного положения

                                                     "19 октября 1941 года

     Сим объявляется,  что оборона столицы на рубежах,  отстоящих на 100 --
120  км  западнее Москвы,  поручена командующему Западным фронтом генералу
армии Жукову,  а  на  начальника  гарнизона  г. Москвы  генерал-лейтенанта
Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах.
     В  целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск,
защищающих Москву,  а  также  в  целях  пресечения подрывной  деятельности
шпионов,  диверсантов и  других  агентов немецкого фашизма Государственный
Комитет Обороны постановил:

     1. Ввести с 20 октября 1941 г.  в г. Москве и  прилегающих  к  городу
районах осадное положение.

     2. Воспретить всякое  уличное  движение  как  отдельных  лиц,  так  и
транспорта  с 12 час.  ночи до 5 час.  утра,  за исключением транспортов и
лиц,  имеющих специальные пропуска от коменданта  гор.  Москвы,  причем  в
случае  объявления  воздушной тревоги передвижение населения и транспортов
должно   происходить   согласно    правилам,    утвержденным    московской
противовоздушной обороной и опубликованным в печати.

     3. Охрану строжайшего  порядка  в  городе  и  в  пригородных  районах
возложить  на  коменданта г. Москвы...  для чего в распоряжение коменданта
предоставить войска внутренней  охраны  НКВД,  милицию  и  добровольческие
рабочие отряды.

     4. Нарушителей  порядка  немедля  привлекать  к   ответственности   с
передачей  суду  военного  трибунала,  а  провокаторов,  шпионов  и прочих
агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.

     Государственный Комитет  Обороны  призывает  всех  трудящихся столицы
соблюдать порядок  и  спокойствие и  оказывать Красной Армии,  обороняющей
Москву, всяческое содействие.

                                             Председатель Государственного
                                              Комитета Обороны. И. СТАЛИН.
                                      Москва, Кремль. 19 октября 1941 г.".


                                                         "НАЧАЛЬНИКУ МУРа.
                                          от начальника отделения ДАНИЛОВА



     Настоящим  докладываю,  что,  приступая  к  реализации мероприятий по
ликвидации банды Отца, состоящей из особо опасных преступников и вражеских
пособников, нами предприняты следующие меры.
     1. 29 сентября 1941 года в доме  26  по  Грузинскому  валу  полностью
обезврежена  группа  ракетчиков.  В результате операции трое из них убиты,
двое арестованы.
     Из  материалов допросов выяснено,  что главарь банды Резаный,  он  же
опасный рецидивист Широков, бежал.
     2. В  доме по адресу Курбатовский переулок.  За,  где находилась база
преступной группы,  была устроена засада.  Широков той же  ночью  вернулся
туда.  От задержания Широкова временно воздержался,  зная, что он приведет
нас к главарю банды -- Отцу.
     3. Целым  рядом оперативных мероприятий установил,  что руководителем
банды  вражеских  пособников  является  священник   Ваганьковской   церкви
Потапов.
     4. Мною совместно с капитаном  госбезопасности  Королевым  разработан
план  по  совместной  ликвидации  преступной  группы.  Операцию начинаем в
ближайшее время.
     5. Ходатайствую   о   награждении   павшего  смертью  героя  старшего
оперуполномоченного  Ивана  Сергеевича   Шарапова,   а   также   помощника
уполномоченного Муравьева.

                                       Начальник отделения МУРа И. Данилов
                                                    10 октября 1941 года".


     В углу рапорта стояла размашистая резолюция начальника: "К ликвидации
банды  приступить немедленно.  Шарапова  посмертно  представить к  ордену.
Назначить   на    его    место   Муравьева,    присвоив   ему    должность
оперуполномоченного".




     -- Ну  все, --  Иван Александрович встал,  взял со  стола початую пачку
папирос, -- поехали.
     Все просто.  Встал,  сказал,  взял со стола папиросы. Сегодня вечером
все  будет  кончено.  Сегодня наконец допишутся листы  дела  "Об  убийстве
старшины Грасса".  Начатое в  июле,  оно  казалось Данилову бесконечным и,
пожалуй, наиболее сложным из всех, с которыми ему приходилось встречаться.
Сложность его заключалась прежде всего в огромном количестве разных людей,
проходивших по этому делу. Харитонов, Широков -- Резаный, Лебедев -- Мышь...
Это были активные участники,  главные действующие персонажи, но вокруг них
находилось огромное количество статистов,  и всех необходимо было выявить,
найти, допросить.
     Но была и  еще одна сложность.  Самая большая.  У  Данилова было мало
людей, а обстановка заставляла заниматься сразу несколькими делами. Все же
раскрытие этого старого убийства было  для  Ивана Александровича главным и
основным. Как он ждал сегодняшнего дня!
     -- Поехали, -- Данилов посмотрел на Игоря. -- Люди где?
     -- Группа захвата в машине. Остальные ждут на месте.
     Они вышли в темный коридор.
     -- Данилов!  Иван Александрович! -- к ним шел начальник МУРа. -- Ну что?
Готов?
     -- Думаю, часа через два Широков здесь будет, вот в этом коридоре.
     -- Ох, Иван, перестань, не хвались, на рать едучи...
     -- А я не хвалюсь, я знаю, что возьму его сегодня.
     В  голосе Данилова было  столько твердой уверенности,  что  начальник
удивленно  замолчал.  Никогда  он  не  видел  Ивана  Александровича  таким
возбужденным.
     -- Тебя, я слышал, вызывали?
     -- Вызывали.
     -- Ну и что?
     -- Сказали все то же, что и вам.
     -- Гляди, Иван, партии обещал. Знаешь цену такому слову?
     -- Знаю.
     -- Хочу с тобой поехать, но не поеду -- помешать боюсь.
     -- Действительно, лучше не мешайте.
     Спускаясь по истертым ступеням лестницы, Данилов вспомнил сегодняшнее
утро.  В  семь ему  позвонил Королев и  сказал,  что их  ожидает секретарь
горкома партии.
     Коридоры горкома напоминали кинофильм времен гражданской войны. В них
почти не было штатских.  Люди в  гимнастерках с  петлицами и  без,  но все
обязательно с оружием.
     Секретарь горкома принял их  сразу.  Он  встал из-за  стола и  сделал
несколько шагов навстречу Данилову и Королеву.
     -- Садитесь, товарищи.
     У него был голос смертельно усталого человека, он как-то не вязался с
до блеска выбритым лицом и даже легким запахом цветочного одеколона.
     -- Товарищ секретарь горкома, -- сказал Королев, -- вот товарищ Данилов,
который непосредственно занимается этой бандой.
     -- Ну,   рассказывайте, --   секретарь  взял   блокнот  и   карандаш, --
рассказывайте, Иван Александрович.
     Данилов начал  по  порядку,  с  того  далекого июля,  когда утром его
группа выехала в Армянский переулок. Секретарь слушал не перебивая, только
иногда что-то помечал в блокноте.
     -- Ну а как обстоят дела сейчас? -- спросил он Данилова.
     -- Наш человек,  о  котором я  говорил,  внедрен в  банду.  Оставив на
свободе одного из ее главарей,  мы вышли на подлинного руководителя, Отца,
священника Ваганьковской церкви,  бывшего белого офицера Потапова.  За его
домом ведется постоянное наблюдение. Сегодня вечером все будет кончено.
     -- Вы это твердо обещаете?  Помните, этой группой интересуется товарищ
Щербаков.
     -- Доложите Александру Александровичу, --  Данилов встал, -- что вечером
мы сообщим в горком о ликвидации банды ракетчиков.


     В  машине Данилов,  вспоминая разговор с  секретарем,  поймал себя на
странном ощущении:  он совершенно не волновался.  Так бывало всегда, когда
операция  была  подготовлена  тщательно  и  умно.   Фактор  случайности  в
сегодняшней операции Данилов исключал полностью.
     Они вышли в темный переулок и пошли проходными дворами к кладбищу.  У
маленькой, почти незаметной калитки в стене Данилов остановился. От забора
отделилась почти неразличимая в темноте фигура человека.
     -- Ну как?
     -- Все в порядке, товарищ начальник. Дом оцеплен.
     -- Они там?
     -- Да.
     -- Сколько их?
     -- Четверо.
     Данилов осветил фонарем циферблат часов. Десять. Через тридцать минут
Мишка должен открыть дверь.




     -- Ты  не  разлеживайся  особо, --  сказал  ему  Потапов, --  через  час
выходим. На веселое дело идем, так что гляди...
     -- Да он парень верный, -- вступился за Мишку Широков.
     -- Знаю я вас, уголовников. Ты лучше постриги меня, Андрей.
     -- Решил податься в расстриги?
     -- Как видишь.
     В  столовой часы пробили половину.  Мишка переложил пистолет в карман
пиджака и вышел из комнаты.
     -- Ты куда? -- спросил Потапов.
     -- Да надо зайти перед делом.
     -- Иди, иди, и чтобы медвежья болезнь не началась. Смотри у меня.
     -- Вы за собой смотрите лучше.
     -- Хамишь! --  В  голосе  Потапова неожиданно послышались металлические
нотки.
     -- Да что вы, в самом деле. Все Мишка, да Мишка.
     -- Ладно, иди.
     Мишка вышел в столовую. На диване спал, укрывшись шинелью, связник от
немцев. Это он сегодня привез им приказ взорвать продовольственные склады.


     Стараясь  не  задеть  чего-нибудь  в  темноте,  Костров  прокрался по
коридору,  нащупал дверь и медленно начал снимать крючки.  Наконец остался
один  нижний  замок.  Он  резко  повернул его.  Скрип  ключа  казался  ему
необычайно громким.  Но дверь распахнулась,  и  кто-то из темноты шагнул в
прихожую.




     Наверное,  он поседел за эти несколько минут,  пока Мишка не открывал
дверь. И теперь в коридоре он боялся только одного, чтобы Широков не успел
застрелиться. Ему нужен был живой Резаный.
     Войдя в  комнату,  он  на секунду растерялся.  Уж слишком неожиданным
было  то,  что  он  увидел,  неожиданным и  мирным.  Широков,  наклонив от
напряжения голову, подстригал какого-то человека.
     -- Руки вверх! -- сказал Иван Александрович. -- Руки...




     В  кабинетах их  отдела  еще  допрашивали Широкова  и  Потапова,  еще
шатался по этажам пьяный от счастья Мишка Костров,  а Игорь ушел. Он ходил
по  пустому Петровскому бульвару и  курил,  пряча  огонь папиросы в  рукав
шинели. Игорь курил и думал. О себе, об Инке, о матери, об Иване Шарапове.
Эти четыре месяца сделали его намного старше,  спокойнее, даже мудрее. Ему
нужно было о многом подумать сегодня.  Завтра начнется новый военный день,
и никто не знал,  как он кончится.  Поэтому человек должен быть готовым ко
всему.
     Где-то  на  Петровке  послышались тяжелые  шаги  патрулей.  В  городе
начинался комендантский час.


     ================================================================
          Хруцкий Э. А. Х95. ОББ-1: Роман-хроника в 2-х книгах. Книга
     первая. -- М.: Изд-во "Надежда-1", 1994. -- 544 с.
          Тираж 100 000 экз.; ISBN 5-86150-006-1; ББК 84 Р7
     ================================================================

Last-modified: Tue, 11 Nov 2003 09:28:55 GMT

Оцените этот текст: