господину нравится быть неузнанным, Миколетти будет
дурачком. Канатоходец, лепеча слова благодарности, въехал в усадьбу.
На Пасхе дом Шелиховых превратился в ярмарку. В двух лучших
комнатах устроили выставку товаров шелиховских компаний: шелка и
цыбики чаю из Китая, моржовые клыки, тюленьи шкуры, искусная резьба по
кости с Чукотской земли и Камчатки, китовый ус, драгоценные меха
морских бобров и другого зверя с островов и материка Америки. В
большом же складском амбаре, очищенном от товаров, для представлений
Миколетти возвели помост с канатом над ним.
Впереди в беспорядке стояло несколько кресел для почетных гостей,
за которыми были расставлены скамьи для господ чиновников, офицеров и
купцов, а за ними - отделенные барьером, доской на уровне груди,
стоячие места для прочего народа.
Иркутские мальчишки, пролезая под барьером, выбирались к самому
помосту и самозабвенно наслаждались искусством канатоходца, танцующих
в газовых юбочках ангелов - дочек Миколетти и невиданных доселе
собачек в фесках, в киверах, с барабанами, с ружьями.
Когда Миколетти, по окончании представления, со шляпой в руках, а
его дочери с поднятыми фартушками обходили публику за сбором
доброхотных даяний, мальчишки набрасывали в шляпу и фартушки поверх
монет и ассигнаций много пасхальных крашеных яиц.
- К американцам езжай - они тебя бобровыми и медвежьими шкурами
закидают, за благодарностью с носильщиками выходить будешь! - шутил
Шелихов, похлопывая по плечу Миколетти.
Монахи, жившие в доме Шелихова, на амбарные представления не
ходили и с явным неодобрением относились к собачьим комедиям бродячего
итальянца.
Как-то вечером, возвращаясь перед сном с обхода усадьбы,
возбужденный крепким воздухом весны, Шелихов решил пройти в комнату,
где остановился отец Ювеналий. Огромный и мрачный иеромонах
интересовал Шелихова. Архимандрит Иоасаф рекомендовал Ювеналия как
знаменитого рудознатца и рассказал всю подноготную его похождений на
Урале и в Москве, подведших дворянина и горного офицера под монашеский
клобук. Шелихов надеялся с его помощью поставить за океаном разведку
руд и железоделательное предприятие.
- Сгинь... исчезни... уйди! - услыхал Шелихов рокочущий бас
Ювеналия в ответ на свой стук в дверь. - Чего ты хочешь? Зачем
приходишь терзать меня... чур, сгинь! - выкрикивал монах.
- Наше место свято! - прошептал удивленный мореход, но отступить
не захотел и толкнул дверь. - А-а... - понимающе протянул он, когда
увидел обезумевшие, испуганно выпученные глаза иеромонаха,
вздыбившегося над уже пустым водочным штофом на столе.
- Это ты, а я думал... - шумно вздохнул Ювеналий.
- Не добро одному в ночи думать, отец, - весело отозвался
Шелихов, будто не замечая его странного поведения. - Ежели приемлешь,
а ее, - кивнул на штоф, - и монаси приемлют, доставай еще, повторим и
погуторим, как в Америке искать и лить железо... Без своего железа не
осилить нам дела!
Огромный человек взмахнул гривой черных с проседью волос, хотел
что-то сказать, охнул и молча пошел к стоявшему в углу коробу, достал
и поставил на стол непочатый штоф.
- Хорош! Не нашего курения... А закусить-то и нет ничего?
Монах кивнул на краюху черного хлеба и рассыпанную по столу соль.
- Э-э, да это спиритус, первак, морское питье! - побагровел
мореход, хлебнув из налитой кружки. - Ничего, он языка не вяжет и
разума прибавляет. Так вот, отче, чего я хотел просить: возьми труд
разведать руды железные и медные и обучи людей тамошних железо и медь
варить, к вящей славе и пользе нашего отечества. И с меня за то, чего
похочешь, взыщешь...
- И рад бы - не смею! Она на все запрет наложила, - таинственно
прогудел Ювеналий, дикими глазами всматриваясь в тьму за окном.
- Не думал, отец, что ты к бабьим, шепотам прислуживаешься, -
хмуро сказал Шелихов.
- Не шепчет - поет она и танцует... цыганка... Стеша... кружит
вокруг меня, а сама шею... рукой прикрывает, и кровь - палашом я
рубнул ее - кровь через пальцы брызжет фонтанчиком... то-онким...
О-о-ах!
Вздох, вырвавшийся из огромного тела Ювеналия, показался так
страшен, что Шелихов и сам готов был поверить в присутствие среди них
какой-то зарубленной цыганки, присвоившей таинственную силу и власть
над судьбой убийцы.
- Нехорошо тебе... друг, - встал и направился к дверям Шелихов,
невольно отказавшись в обращении от уважительного слова "отец". -
Скучаешь ты, я пойду пришлю кого-нибудь.
От Ювеналия Шелихов пошел было к архимандриту Иоасафу поговорить
об иеромонахе, но у самых дверей комнаты Иоасафа раздумал и круто
повернул к себе: о чем говорить? "Бесы одолевают, - скажет страж души
Ювеналия сухой архимандрит, - наипаче любострастия и гордыни
человеческой - сих не допускай в душу", - и опять же свернет разговор
на промыслы и доходы компании, на готовность принять бремя контроля и
руководства деятельностью управителя Баранова, "понеже тот наемный и
из простых мужиков". В какой раз повторит "не трудящийся да не ест",
перекрестится и попросит письменного приказа об освобождении духовных
лиц от мирских работ для ради сана и успеха проповеди слова божьего.
Войдя к себе в спальную, Григорий Иванович увидел при ярком свете
перенесенного сюда кулибинского фонаря светлое лицо жены, спокойно
читавшей какую-то книгу. Не захотелось омрачать это дорогое лицо
рассказом о душевных муках монаха-убийцы.
- Натальюшка, навигация на носу, собери меня в дорогу, через
неделю в Охотское выеду - корабли под монахов и прочих людей проверить
надо... Не шуточное дело через океан благополучными перевезти людей,
самой царицей посланных, да и клади сколько! - с наигранной
беззаботностью обратился он к жене. - Без меня опять тебе доведется за
делами досматривать, как и что, учить тебя не буду, знаю - все в
наилучшем виде произведешь. Один наказ оставляю: ровно через месяц
вслед мне монахов этих под распоряжением Ираклия вырядишь, да и
Мимолетй с собачеей, с женкой, девками и прочих людей по списку,
оставлю реестр, еще скот и кладь...
Наталья Алексеевна во всех подробностях знала о соглашении между
мужем и их будущим - она хотела так думать - зятем, "всея Славороссии
генеральным архитектом", - как в шутку стал называть его Шелихов.
- Ложись опочивать, родной! - спокойно ответила она, ни о чем не
расспрашивая. - Будет день - будет и забота...
Глава четвертая
1
В конце мая, вслед за паводком на Лене, Шелихов в
восьмивесельном, проконопаченном мхом, легком паузке с мачтой и
парусом на случай попутного ветра двинулся в Охотск. Дело предстояло
нешуточное: в Охотске нужно было снарядить корабли, приготовить их к
намеченной в конце лета отправке в Новый Свет большой партии
поселенцев, мастеровых, промышленных да и прибывших из Петербурга
монахов-миссионеров и собачьей труппы бродячего канатоходца Миколетти.
Отъевшийся и отдохнувший Миколетти легко согласился на уговоры
Шелихова.
- Не обмани, Мимолетй, приезжай! Из-за океана богачом вернешься,
дочки в бобрах ходить будут. А для верности паспортишко мне отдай, в
Охотском, как прибудешь, назад получишь, - и, заметив укоризненный
взгляд Натальи Алексеевны, передал ей паспорт, сказав больше для нее,
чем для Миколетти: - Пустое! Здесь человеку он ненужный, а спросят,
скажешь - хозяину отдал.
После напутственного молебна, присев по обычаю перед дорогой под
образами, Григорий Иванович решительно встал и, отдав земной поклон
жене, сказал тихо:
- Благослови, Наташенька...
Наталья Алексеевна припала к плечу мужа лицом, подобным восковой
маске, и, забыв о присутствии служившего молебен архимандрита Иоасафа
и ревнительных к православию монахов, часто и мелко закрестила
кержацким двуперстным знамением склонившуюся перед ней любимую, теперь
такую седую и, казалось ей, слабую голову своего Гришаты.
- Будя, будя! - усмехнулся смущенно Григорий Иванович. -
Перепустишь во мне святости, святым до Охотского не доберешься и в
Охотском дел не справишь... Ираклий, архитект генеральный! - обернулся
Шелихов к грузину. - Гляди в оба, чтобы в сохранности довел караван,
людей и кладь. На тебя возлагаю, а в помощь тебе Мальцев, Максим
Максимыч, пойдет. Он мужик бывалый, тертый, слухайся его. Дело большое
и строгое!
Ираклий молча кивнул: слушаю, мол, и понимаю, выпрямился и
расправил сухие широкие плечи.
- Управишься! - подтвердил мореход и подумал: "В зятья выходит,
пускай к делу приучается". - Ну, счастливо оставаться и нас
дожидаться!
Шелихов вышел на крыльцо к своей молодец к молодцу подобранной
ватаге, разместившейся на полутора десятках двухколесных высоких
тележек, которые в Сибири, как и в степной России, зовутся "бедою".
По тяжкой дороге, прихотливо кружившей в диких горах Прибайкалья,
устремились на Качуг, первую пристань в верховьях Лены. Лена здесь
зачинается из горного ключа, в полутораста верстах от Иркутска.
Трудно себе представить, сколько мужества, сил, умения и
предприимчивости требовали эти каждую весну совершавшиеся вояжи
Шелихова и шедших за ним людей из Иркутска в Охотск для приема клади с
кораблей и отправления этих кораблей, которые связывали Россию с ее
мало кому известными заокеанскими владениями.
На Улахан-юрях* - Великой реке - русские люди появились лет за
полтораста до Шелихова и оседлали Лену на протяжении пяти тысяч
километров ее течения, имея самую примитивную технику: свои руки да
широкий уральской топор. Ценой неисчислимых жертв и усилий подчиняли
себе русские одну из самых больших рек мира, возникшую на месте
древнего Ангарского моря. Из года в год, от ледохода до ледостава, они
спускали свои утлые шняки на Лену и плыли. А плавать по Лене
приходилось с немалой опаской: после каждого половодья река капризно
меняла фарватер, этот фарватер загромождался несущимися по весне и
осенью в Ледовитый океан ледовым салом и стволами таежных великанов
кедров и сосен, подмытых и снесенных сибирскими непогодами в реку; на
сотни верст тянулись под Жигаловом и Усть-Кутом перекаты; "щеки"
отвесных скал на обоих берегах под Киренском сужались до того, что не
проскочишь, а посредине ко всему прочему еще злой камень "Пьяный бык"
и такие же "Ленские столбы" под Сыныяхтатом! Удивительно ли, что они,
эти русские люди, пройдя такой путь и подготовив себя к трудностям и
опасностям, смогли на своих без единого гвоздя собранных шнитиках
пересечь океан и одолеть необоримые сулои, непроходимые горные хребты,
ледники, вулканы и лесные дебри негостеприимного побережья Нового
Света? (* Якутское название Лены.)
Плавания по Лене и рассказы русских землепроходцев о
странствованиях по Камчатке и Чукотке открыли душе Шелихова еще тогда,
когда он был молодым и безвестным приказчиком сибирского туза
Лебедева-Ласточкина, прекрасные свойства русского человека - дерзателя
и натолкнули его на свершение великого подвига.
Шелихов и в зените своей славы любил плавать по Лене и
волновался, беспокоился за удачу каждого плавания
"Коль по Лене благополучны прошли, - все океаны и прочее одолеем,
- думал он, сходя с паузка на Якутской пристани в этот двенадцатый
свой вояж на Охотск, и не удержался, чтобы озорно не пошутить:
- Лена... - мореход сделал строгое лицо, - она баба хучь ладная,
да злая... Кто с ней уладится, тот и с чертовой бабкой уживет. Не
робейте, мужики, женитесь!
Ватага встретила шутку хозяина взрывом хохота. Работу морехода за
кормовым веслом на перекатах, между "щек" и под "столбами", люди
видели и вспоминали с одобрением.
Из Якутска, поднаняв проводников из надежных якутов, Шелихов на
местных малорослых, лохматых, но необычайно выносливых лошадках
тронулся в Охотск через тайгу и горные хребты. Он не захотел терять
время на передвижение вверх по течению Алдана, Майи и других больших и
малых рек, связывавших Якутск с охотским побережьем.
Обычно сибирские купцы-торговцы и господа чиновники пробирались в
Охотск, если имели в том нужду, на паузках вверх по сбегавшим с
Яблонового хребта притокам Лены - Алдану, Майе, Юдоме. Ватага нанятых
или согнанных по повинности храпов, из русского таежно-бездомного люда
и "немаканых" якутов и тунгусов, тянула паузок против быстрого течения
изо всех сил, хрипя и задыхаясь под лямками, закрепленными на голове и
груди. Крутой же водораздел между реками Юдомой и Охотой одолевали
волоком, спускали паузок с загорбков на охотской стороне и долго потом
перевязывали ветошью пораненные в буреломе ноги. Зато совсем иначе
чувствовал себя купец под охраной нескольких приказчиков и подручных
людей с ружьями или господин чиновник с солдатами. И тот и другой,
вальяжно отлеживаясь на палубе паузка, лишь постреливали временами
через головы яремных в померещившегося в прибрежной чаще медведя.
Чиновники ездили бесплатно, "по государственному делу", купцы же
платили гроши. Словом, и те и другие крови и поту людского брали
много.
Шелихов пренебрегал таким обычаем передвигаться, да и временем
всегда дорожил. И в этот раз посадил он ватаги на-конь да в телеги,
нанятые в дороге, и сам уселся - ноги до земли - на мохнатого буланого
жеребчика под якутским, бисером расшитым, с серебряными поковками
седлом. В защиту от страшнейшего врага в тайге - сибирского гнуса -
наготовил медвежьего сала с дегтем, сам обмазался и людям приказал
сделать то же.
- Не жалей дегтярки, мажься, душу и кровь сбережешь, а в Охотском
в бане отпаримся! - хохотал Шелихов. Под деготной раскраской он
уподобился в своем волчьем малахае всамделишнему лешему.
Проводники-якуты, нечувствительные к таежной мошке, боязливо
оглядывали людей ватаги, отыскивая за деготной маской знакомые черты
веселого купца и его товарищей.
Последний, самый трудный тысячеверстный переход прошел гладко. В
середине июня Григорий Иванович с ватагой спускался со взгорий к
Охотску. Убогий городок распластывался в низине между устьями рек
Охоты и Кухтуя и походил скорее на кучу больших черных раковин,
неведомо кем разбросанных на плоских болотистых берегах Охоты, чем на
сборище людских деревянных домишек.
В разговорах с большими людьми столицы, в бесчисленных докладных,
подававшихся в правительственные коллегии, в письмах к Баранову
Шелихов не упускал случая пожаловаться на "гнусность" и непригодность
этого единственного в его время выхода России в Тихий океан. Попадая
сюда по делам, он впадал всякий раз в отчаяние и от этого терял
присущее ему легкодушие и покладистое отношение к людям.
Порт Охотск - казармы, магазины и несколько служебных домиков,
построенных лет пятьдесят назад Витусом Берингом, - ежегодно
затоплялся рекой Охотою и ее соседом Кухтуем. С моря к порту вел узкий
фарватер, шириной в двести футов и в два с половиной фута глубиной.
Без крайней надобности корабли в этот порт заходить не отваживались.
Они отстаивались в четырех-пяти верстах от него на открытом рейде, где
грузились и разгружались, хотя и на рейде до конца июня, а иногда и
позже носились льды. Льды шли с 65<sup>o</sup> северной широты, из Пенжинской и
Гижигинской губы.
Самый городишко Охотск - сотня черных, покрытых мхом и плесенью,
источенных дождем и ветрами бревенчатых домиков - благоразумно
раскинулся в трех-четырех верстах выше порта. Но и здесь все тонуло,
когда разливалась Охота и шли дожди. Тритон Охотск, пребывая в воде,
не имел питьевой воды. В страшные зимние стужи и ветры воду
приходилось доставлять в бочках, с людской и конной упряжкой, из ключа
верстах в пяти от города. Впрочем, потребность во влаге охотские
жители привыкли утолять больше водкой, чем водой.
Иностранцы хорошо знали это гиблое место и редко заходили в
Охотск. А Шелихов из-за каприза недовольной им самодержицы на троне и
происков тех, кто толпился около трона, вынужден был отказываться от
самого насущного поиска незамерзающей гавани на азиатском берегу и
преодолевать невероятные трудности, чтобы поддерживать из этого
гнилого закута связь с заокеанскими владениями России.
2
Забрать с собой в Охотск всю партию отъезжающих в Америку
Шелихов, конечно, не мог. Это было бы необдуманно. Люди не могли бы
найти для себя здесь жилья до погрузки и отправки судна. Среди них в
этот раз было много семейных, с женами, ребятишками, домашним скарбом.
А Миколетти со своими собаками и девчонками - куда бы они здесь
делись? Жилые строения компаний Шелихова были невелики; обширны,
правда, шелиховские склады, но товар из складов на улицу не выставишь.
Сотня же домишек охотских старожилов забита сибирским бродячим людом,
собиравшимся в Охотск для поживы и заработка, да и кто за постой будет
платить, когда охотчане, пользуясь горячими днями, за переночевку по
полтине с рыла спрашивают.
На горьком опыте минувших навигаций Шелихов убедился, к чему
приводит людей даже недолгое пребывание в Охотске. От тесноты и грязи,
от испарений болот и свалок люди начнут болеть лихорадкой. Бессемейные
же от баб охотских, а они все гулящие, еще подарков венерических
наберутся и повезут такую пропастину в Новый Свет. А кое-кто в
ожидании отплытия просто сопьется и разбалуется, глядя на угрюмое
море, в размышлениях о своей судьбе...
Самому-то Григорию Ивановичу в Охотске никакого времени на
размышления не оставалось. Просыпаясь под полуночным незаходящим
солнцем северных широт, он будил измученных в труде людей и в ответ на
недовольное их ворчание отшучивался: "Не зовут вола пиво пить, зовут
вола воду возить".
Шелихова поглотили заботы по снаряжению к предстоящему плаванию
только что выстроенных и за несколько дней до его приезда спущенных со
стапелей на воду двух кораблей, никогда еще не пересекавших океан:
двухпалубного галиота "Три иерарха" и однопалубного шнита "Св.
Екатерина".
На этих двух судах предстояло разместить, не считая команды и
запаса пресной воды, до ста восьмидесяти пассажиров и двадцать тысяч
пудов груза, включая домашний скот, птицу, десять упряжек ездовых
собак, бороны, сохи разные товары и продовольствие.
При недостатке материалов и умелых рабочих рук нужно было
поломать голову над приспособлениями по погрузке! Шелихов дневал и
ночевал на рейде, не сходя с заякоренных кораблей. Он сам кузнечил,
выделывая скрепы, болты, наугольники, сам плотничал, нашивал
фальшборты, возводил навесы для людей, строил загоны и стойла для
скота, подвесные клетки для домашней птицы и собак.
Платил Григорий Иванович, не зажимая копейки, и рассчитывался по
субботам сполна. Однако количество работавших на оснащении кораблей с
каждой получкой уменьшалось. И к третьему от начала работы
понедельнику пять шлюпок не вернулось из Охотска, на корабли не
явилось и половины людей.
"Придется Коху кланяться и облавой сгонять сукиных детей. Все
они, поди, у Растопырихи водку хлещут", - подумал Шелихов. А тут как
раз заладил дождь, и Григорий Иванович съехал на берег в байдаре.
Под вечер того же дня со штофом сладкой и крепкой облепихи
изготовления Натальи Алексеевны и связкой гусиных полотков* он
предстал пред охотским комендантом Готлибом Ивановичем Кохом. (*
Копченая гусятина.)
Возвышенной и чувствительной душой обладал асессор Кох. Когда
Григорий Иванович распахнул дверь, Кох, зажмурив глаза и истаивая от
умиления, извлекал из своей простуженной флейты какую-то тягучую
немецкую мелодию. Возвышенность чувств и игра на флейте придавали, как
сам об этом думал Кох, еще больший вес и значение его собственной
асессорской персоне.
Шелихов, прекрасно разбираясь в людях, постарался рассказами о
петербургских встречах и алмазной медалью-портретом, пожалованной
царицей, внушить асессору Коху достаточно высокое мнение о своих
"связях и знакомствах", да и за административные услуги коменданта
мореход, как человек практический и искушенный, платил щедро и
вовремя.
- Ах, как я рад, как я рад! Чем могу служить, почтенный Григорий
Иванович? - проговорил и, отбросив флейту, вышел из-за стола охотский
"бог".
- Облава надобна, чалдонов моих собрать... Ну и выпить по этому
случаю за твой успех, господин комендант! - без обиняков ответил
Шелихов и, разливая в оловянные кружки густую облепиху, напомнил: - На
небе бог, а в Охотске...
- ...Кох! - самодовольно подсказал Готлиб Иванович.
Шелихов засмеялся:
- Это известно уже и в Петербурге, слыхивал и там, говорят:
"Кох!.." Но облаву умно надо устроить, днем и токмо в дождь, когда все
под крышу залезут, и чтобы казаки не кучей, а по два, по три в кабак
заходили, и на улице расстановить и хватать, кто побежит, да в
комендантское гнать, а здесь уж мы разберемся...
Самой большой гнусностью охотской жизни мореход считал асессора
Коха, но в создавшемся положении только с помощью Коха можно было
снарядить корабли. Охотские старожилы и собиравшаяся сюда к открытию
навигации беглая вольница - люди с царских каторжных рудников Акатуя и
Нерчинска, нередко и из глубин центральной России, изуродованные
звериным бесправием, жестокостью и произволом властей, задавленные
горем и нищетой, все эти люди, естественно, не могли видеть в мореходе
ничего, кроме удачливого купца и промышленника, сорвать с которого не
грех, а обмануть - заслуга. В свою очередь, горячий и порывистый, не
искушенный раздумьем над первопричинами, разъедающими человеческую
душу, Шелихов часто шел по линии наименьшего сопротивления и пытался
либо силой денег, либо принуждением заставить во всем изверившихся и
отчаявшихся людей служить его Славороссии - стране, где все будет не
похоже на жизнь в Охотске, в Сибири, в России.
3
Охотскую кабатчицу звали в народе Растопырихой, настоящего ее
имени, кажется, так никто и не знал. Эта Растопыриха, огромная баба,
весом в мелкую якутскую корову, славилась тем, что выходила один на
один и вышибала дух из самых отчаянных каторжников, загулявших или не
заплативших ей за выпитое.
Необъятные грудь, спина и бока Растопырихи, как шепотом
пересказывали очевидцы ее оголений по пьяному делу, носили
бесчисленные следы ножа, шипов кистеня и стекла бутылок.
Заведение Растопырихи звали "мухоловкой".
- Ко мне люди, как мухи на мед, идут, и бог с ними, пущай идут,
ежели я сладкая! - басом, мрачно и безулыбчиво шутила Растопыриха.
Зарезанных в "мухоловке" людей всегда находили далеко от
заведения Растопырихи, под стеной, а то и в сенях чьей-нибудь избы.
Следствия по таким находкам являлись немалой статьей дохода асессора
Коха. Делилась с ним Растопыриха и питейным доходом, покупая
контрабандный ром и русскую сивуху из казенной магазеи, делилась и
платой за укрытие у себя "несчастненьких", за которыми числились
громкие дела.
- Ежели на улице возьмут, я не в ответе, а у меня живи, как в
скиту за угодниками! - говаривала Растопыриха, принимая от
постояльцев, избегавших встречи с представителями власти, золотой
песок и самородки. И "мухоловка" ее среди сотни жил Охотска считалась
самым спокойным и развлекательным приютом - и выпить можно без опаски
и в карты поиграть, и в зернь, и в юлку...
Вторые сутки лил обложной дождь. Все живое забилось под крыши. В
чаду черкасского табака и сибирской спирающей дыхание махорки, за
несколькими столами обширной горницы в избе Растопырихи, елозя ногами
по скользкому от грязи полу, сидело десятка три варнаков в самом
фантастическом тряпье, в азямах, рваных кафтанах, полушубках на голом
теле, в женских летниках и чуть ли не в юбках вместо портов.
Играли в юлку Распиленные говяжьи кости, с выбитыми на них и
зачерненными точками, прыгали по столу.
- Чеква,* - разочарованно считает бросивший. (* Четыре.)
- Мой, верх - петушки!* - отвечает партнер и впивается взглядом в
третьего. (* Пять.)
- Лебеди,* все мое, - равнодушно говорит третий, откинув кости, и
сгребает к себе ставку - три щепоти отмеренного наперстком золотого
песку. - Подай, матка, шляхетной компании по шкалику, Иероним
Залесницкий угощает! - сказал Иероним, опуская собранный песок в
карман очутившейся около него Растопырихи. - Нет, панове, - продолжал
он с форсом, - юлка не шляхетная игра, без умствования... Давайте в
чалдонках** фортуны шукать... Вот они, акатуйской работы! Гляди, очки
какие: червоные, кровью из становой жилы наведены, чорни - сажей на
крови... Эх, кто же против меня в три листика с фалкой да с бардадымом
сядет? Только пенензы на кон! (* Девять. ** Игральные карты.)
Противник нашелся. Уселись и сосредоточенно принялись ловить
бардадыма, поливая друг друга изощренной руганью, в которой форсистый
поляк никак не уступал первенства бойкому ярославцу.
- Тьфу! - сплюнул молодой, высокий, косая сажень в плечах,
чернобородый мужик и отошел от ругающихся игроков.
- Ты, Стенюшка, не форси, - смеясь отозвался один из храпов. - Не
форси и не плюйся. Ты, если хочешь, лучше спой нам али сказку
расскажи... С охотой послухаем...
Чернобородый мельком оглядел присутствующих, остановился на
круге, сомкнувшемся вокруг играющих в карты, тряхнул копной черных
кудрей, но послушно сел, подумал мгновение и сказал:
- Про Максима про Зализняка спою, которую он сам сложил.
- Добрий вечiр тобi, зелена дiброво!
Переночуй хоч нiченьку мене молодого!
- Не переночую, бо славоньку чую
Про твою, козаченьку, голову буйную.
- Добрий вечiр тобi, ти, темний байраче!
Переночуй хоч нiченьку та волю козачу!
Голос певца, густой и мягкий, - а пел чернобородый необыкновенно
хорошо и свободно, - прозвучал горькой обидой и вызовом судьбе. Пел он
на украинско-русском народном языке, равно понятном украинцу и
русскому.
Для русского человека ничего нет доходчивее хорошей песни, да еще
спетой ладно и с душой. Варнаки замолкли, даже картежники на время
забыли про карты и обернулись к певцу, когда он среди необычной для
"мухоловки" тишины закончил песню горькой и недоуменной, но столь
понятной для его слушателей жалобой:
- Не переночую, бо жаль менi буде,
Щось у лузi сизий голуб жалiбненько гуде.
Эта песня про Зализняка, сложенная, по преданию, самим
Зализняком, грозным народным карателем украинских и польских панов,
лет тридцать назад сосланным после ликвидации Колиивщины в сибирские
рудники под Нерчинск и счастливо ушедшим из них на родину - в далекую
Украину, нашла живой отклик среди сибирских варнаков. Каждый из них
лелеял в этой песне свою мечту о воле, о свободе.
- Кончай! Чего ж ты, неужто забыл? - зашумели слушатели, когда
певец неожиданно замолк. - Про душителей, гонителей наших, чтоб их
погибель взяла, подавай, парень! Хорошо у тебя песня выходит...
Вже ж про тебе, козаченьку, вороги пытають,
Щодня й ночi в темним лузi все тебе шукають.
Гей, як крикне козаченько до гаю, до гаю:
- Наiзджайте, ворiженьки, сам вас накликаю!
Певец не видел предостерегающего взгляда Растопырихи, около
которой неожиданно для всех увлеченных песней бродяг вырос
проскользнувший в избу асессор Готлиб Кох с несколькими казаками из
"братских" - бурятов.
- Кого это ты, сукин сын, накликаешь, не знаю и спрашивать не
буду, а вот асессора Коха, раз ты его себе на голову накликал, ты
навек запомнишь и песню про меня сложишь... Взять этого! - блеющим от
обиды голосом прервал Кох певца. - А остальные, которые без паспорта,
выходи на двор! - провозгласил грозный комендант. - Да не вздумайте
бежать: сами знаете, что из этого будет...
Бродяги, подавшиеся при появлении Коха к окнам и готовые уже
выпрыгнуть, заметили через затягивавший их тюлений пузырь мрачные
фигуры казаков из бурят с ружьями и в раздумье остановились.
- Ах ты, обглоданный, так ты уговора держишься?.. Деньги взял, а
меня на срам, на растерзание людям выставляешь... Да я из тебя... -
взревела Растопыриха и, как медведица, поднятая из берлоги, двинулась
на Коха, не замечая выразительного мигания рыжих ресниц коменданта, -
я из тебя кишки...
И упала к его ногам, оглушенная стоявшим сзади ее "братским"
ударом приклада по затылку. Люди переглянулись и один за другим молча
пошли к выходу.
- Один, два, три... Девять, десять... двадцать... тридцать,
тридцать пять... Эк вас набралось! - считал их, помахивая
предусмотрительно взведенным пистолетом, Кох. - За этим особо
смотреть, - кивнул он на чернобородого певца, замыкавшего цепочку
захваченных облавой людей
В избе на полу осталось распростертое тело Растопырихи, вокруг
головы которой ширилась, смешиваясь с грязью, черная кровяная лужа.
Вылезшая из запечья пестрая лайка подошла к хозяйке, осторожно
обнюхала кровяную лужу и, отскочив в испуге в сторону, присела на
задние лапы и тоненько, прерывисто заскулила. Собачонка будто поняла,
что рука асессора Коха навсегда зачеркнула его счеты с хозяйкой и
никто не будет интересоваться, за кем осталось кровавое сальдо, тем
более что "на небе бог, а в Охотске Кох..."
И действительно, отписывая в Иркутск сибирскому наместнику в
очередном месячном отчете о действиях по своему управлению, Кох в
реляции об очистке Охотска от беглых и сомнительных людей нашел
возможным ограничиться скромным пояснением: "...при сих моих действиях
некоторые оказали отчаянное сопротивление... и оная гулящая и
разбойная баба Растопыриха при нечаянном ударе отдала богу душу... а
служилого селенгинского казака Семейку Бровкина за послушание и
твердость наградил я из казенных денег пять рублей и награждение сие
на предмет списания прошу милостиво утвердить".
Семейка Бровкин, получив от асессора Коха не пять рублей, а
двугривенный, так никогда и не догадался о причине неожиданной
щедрости скупого на поощрения начальника.
4
Обычные для Охотска в середине лета обложные дожди и туманы
превращали город в топкое болото, пробираться по которому люди
решались только на коне, да и то по великой нужде.
Сидя в пристроенной к амбару жилой избе у поднятого волокового
оконца, Шелихов бездумно прислушивался к едва доносившимся из порта
унылым звукам колокола, возвещавшего начало приливной волны...
Неожиданно на "улице", превращенной дождем в широкий грязевой
поток, показались люди. Они брели по колено в воде, с трудом
вытаскивая ноги из вязкой грязи, спотыкаясь и падая; многие без шапок,
иные в наброшенных на голову рогожах, из-под которых светилось голое
тело.
Человек двадцать верхоконных казаков, бурят, под надзором
ехавшего сзади Коха с личной охраной, упорно держали людей посредине
грязевой реки, топча конями и полосуя по чем попало нагайками
отстающих.
- С облавы ведут! - догадался Шелихов и досадливо поморщился,
припомнив, что он сам несколько дней назад присоветовал Коху устроить
облаву в разгаре дождя. - И до чего же глупая и злая на русских голова
у немцев. В грязи купает, нарочно изгаляется, свистун проклятый...
Чувствуя угрызения совести за скверный сговор с Кохом, Шелихов
отодвинулся от оконца, как вдруг его внимание привлек двигавшийся в
толпе уверенно и не спотыкаясь высокий, просторный в плечах мужик, с
яркими голубыми глазами, с лицом, заросшим черной курчавой бородкой.
Продвигаясь, голубоглазый поддерживал товарища, изнуренного, видимо,
тяжкой болезнью человека в насквозь промокшем изорванном азяме.
"Неужто тот... гайдук Жеребцовой? - силился припомнить Григорий
Иванович черные усы на молодом румяном лице и грустные голубые глаза
детины, который почти на руках снес Шелихова в сани после припадка у
Зубова. - И как имя-то его? Забыл, прости господи... Да что теперь в
имени, оно теперь другое у него, имя... А выручить парня надо, в
Коховых руках останется - в жеребцовские попадет, и тогда уж
пропадет..."
Направив Коха на своих сбежавших рабочих, Шелихов сейчас вдвойне
почувствовал необходимость сделать что-то, чтобы спасти парня,
невольной причиной несчастий которого ему привелось стать три года
назад.
- Здоров, господин комендант! - вышел Шелихов на крыльцо, не зная
еще сам, что сделает. - С уловом вас, - сказал он, вглядываясь в то же
время в голубоглазого человека. - А ты как попал в честную компанию?..
Этого вы мне зараз же отпустите, господин комендант, первый мой
такелажник и позарез нужный!..
Стенька с первого взгляда узнал Шелихова, когда тот вышел на
крыльцо. Преодолев невероятные препятствия, он и в Охотск пробрался с
тайной мыслью, что именно здесь, на краю света, на берегу последнего
моря, он откроется мореходу и попросит перебросить его в заокеанскую
страну, где, как он уже слышал среди зубовской дворни, найдено людям
счастье и богатство.
Стенька не считал морехода виновником выпавших на его долю
испытаний и горькой судьбы. Три года жизни в бегах, - а за это время
он пешком из Петербурга, с запада на восток, через всю Россию,
добрался до Охотского студеного моря, - научили Стеньку многому.
Думая об этой встрече, Стенька почему-то всегда был уверен в ее
добром для него, а не худом конце и потому строил радужные планы своей
будущей жизни в шелиховской заокеанской Америке. Там его уже не
достанут маленькие жесткие руки Ольги Александровны Жеребцовой.
- Прости бога для, хозяин, сам вижу... и уж никогда Мишка Глазов
против твоей воли не пойдет! Прости, - понял и находчиво отозвался
Стенька на явное намерение Шелихова выручить его из рук Коха.
- Отпусти парня, Готлиб Иваныч, я сам из него дурь линьками на
корабле вышибу... Полный рацион получишь, Мишка! - с угрозой
проговорил Шелихов, смеясь в душе над глупостью Коха и довольный
находчивостью Стеньки, назвавшего ему свое беглецкое имя.
Захваченные Кохом сбежавшие с кораблей работные и те несколько
бродяг, с которыми Стенька добирался до Охотска, такому разговору
удивились, но что-то поняли и виду не подали.
"На фарт парень попал. Комендант в дураках останется, а купец...
будто и на человека похож купец, когда нашего брата из беды выручает",
- думали они, терпеливо переступая застывшими в воде ногами.
- Остальные пошли! - заорал сердито Кох, толкнув к мореходу и
подозрительно оглядывая остановившегося перед крыльцом "такелажника
Мишку Глазова". - Не забудьте этого в счете, Григорий Иваныч, особливо
ежели человек вам нужный, - сказал Кох, многозначительно мотнув
головой в сторону Стеньки.
Когда партия людей скрылась за поворотом бугра, на котором
высился полуразрушенный ветряк, Шелихов вошел в избу, махнув рукой
Стеньке следовать за собой.
- Рассказывай, все начисто рассказывай, парень, где тебя ноги,
почитай, три года носили? - тоном хозяина, принимающего отчет от
работника, спросил мореход, уже сидя на скамье за столом. - Токмо
допреж скажи мне имя твое хрестьянское... Обличья и старанья твоего,
как видишь, не забыл, а имя запамятовал...
- Стенькой звали, Степаном...
- Ладно! - кивнул Григорий Иванович. - Рассказывай, Степанушко, а
чего не хочешь сказывать - промолчи, токмо безо лжи...
Горница была чисто прибрана. На стенах висели карты и портрет
Петра I, зачинателя империи и российской коммерции, скопированный по
заказу Шелихова изрядным художником из ссыльных поляков в Иркутске с
портрета, украшавшего присутственное зало во дворце наместника. В
глубине горницы у печи виднелись завешенные чистой парусиной полати,
похожие на те кровати, которым Стенька удивлялся в столице, в доме
Жеребцовых...
Стенька помолчал, как бы собираясь с мыслями, перевел дух и
начал:
- Не сумел я, значит, к ней вас завернуть, господин. В сани...
- Какой я господин, Григорием Иванычем люди зовут, - перебил
Шелихов, крепко подкупив Стеньку этой простотой обращения.
- Вас, - продолжал Стенька, - я в сани тогда снес и тем себя в
солдаты сдал, а Ташку... Утопилась Ташка, Григорий Иваныч, когда ей
Ольга Александровна косы обрезала, в деревню отослала и насильно за
гнилого дурака замуж отдала... Утопилась Ташка, не дождалась меня! -
спокойно выговорил Стенька, и видно было, что парень уже отболел этой
болью за Ташку. - В последний раз видел ее, как вел меня кнутобоец
Дорифей к полицмейстеру на съезжую в солдаты сдавать, а Ташку, руки
завязав, на телегу сажали в синбирскую деревню везти... На съезжей я
сразу умом прояснел, а там всякой либо вовсе ума решится, либо нужного
наберется... Сбежал я, когда начали нас на Сенную выводить кормление у
купцов выпрашивать. И после, как лошадь, бег от Петербурга на
Свиягу-речку, под самым Синбирском, где эту самую Зубовку надо было
искать... Как лошадь, говорю, по сто и больше верст бег, однако
опоздал! В лесах мордовских заблукал, чудом выбрался. Пришел в эту
Зубовку, а люди и говорят мне: на другой же день, как привезли Ташку,
свадьбу управитель приказал играть... Притащили Ташку в церковь, и
хоть дурно кричала она "утоплюсь", - обвенчал поп. Попу что, если ему
барский приказ прочли и полтину дали? Вечером в избе, когда пропивали
Ташку, она и вышла из-за стола крадком... Хватились молодых в клеть
вести, ее с Никишкой, - нет Ташки. Посмеялись над дураком и спать
завалились, а когда вытверезились, почали искать... в пруду нашли
Ташку. Утопила себя Ташка. Не далась девка Ольге Александровне над
собой надругаться!
Стенька умолк, отведя глаза в сторону окна. А Григорий Иванович
сидел, опустив голову, и, не замечая воцарившегося молчания, думал о
своем: сколько людей искалеченных, напоенных ненавистью к обнаглевшему
барству, таит в себе Русь! Каким бы умыслом собрать их как можно
больше и вывезти за океан в Аляксу? У таких раскаленных уже никто не
смог бы отнять его Славороссию!
- И как же ты дальше? - спросил Шелихов внешне спокойным голосом,
не желая обнаруживать охвативших его мыслей, из которых сам не умел и
не мог найти выхода и решения.
- Я? - отозвался Стенька. - Что ж я! Хотел красного петуха на
зубовских пустить, да пожалел старых и малых, да и на свадьбе не
деревенские - все дворовые больше были по управительскому наряду, что
с таких возьмешь? Никишку решил пристукнуть. Устерег его в подлеске у
коров, спит дурак, а мухи во рту, как над падлом, гудят, сплюнул я на
его рожу и пошел... Пошел через Волгу на Иргиз в кержацкие скиты,
думал, что найду у них чего, но не понравилось: дремучие и темные там
люди... От них на Яик перебрался, откуда Пугач на цар... - Стенька
взглянул на Шелихова и портрет Петра I, висевший над головой морехода,
и, скомкав, закончил: - ...на жеребцовый дворянский род поднялся...
Хорошо в тех краях! Много слышать чего пришлось, только жить там
опасно: команды везде стоят, исправники и офицеры в каждой станице
похаживают, интересуются, кто ты есть... Робил я у казака одного, он
мне и присоветовал: уходи-ка ты, мол, отсюда. Дал три рубля и паспорт,
спасибо ему, - и стал я Михаилом Глазовым из вольных яицких казаков...
Стенька умолк и испытующе смотрел на морехода.
- Глазовым для людей будешь, а для себя Стенькой останешься, но я
тебе тот же совет, что и казак твой, дам: уходи-ка ты отсюда, от греха
подальше...
Лицо Стеньки потемнело. Он хотел что-то сказать, но сразу обмяк,
когда услышал твердое:
- ...на Аляксу, в Америку!
- Того и я бажаю, - радостно ответил Стенька, в волнении переходя
на полузабытую родную украинскую речь. - Этого мне и надо, служить
верно буду! - пояснил он, заметив, что Шелихов не совсем понял его.
- Вот и ладно! Ты о себе, Глазов, помалкивай. Ищу, мол, доли и
богатства, для сего к Шелихову добрался - на все один твой ответ.
Дождь сойдет, на корабли перейдем, а там люди и кладь из Иркутска
прибудут, за океан с ними уйдешь - человеком станешь! Я к Баранову -
это управитель мой - писулю тебе дам, чтобы пои