няются перед кумиром, созданным их праздным воображением"89).
Катков в одной из своих статей 1863 г. (следовательно, уже после разрыва с Герценом, в эпоху выступлений по польскому вопросу), касаясь славянофилов и "почвенников", писал, невольно подтверждая, но, конечно, и продолжая по-своему мысль Грановского:
"Увы! Мы все более и более убеждаемся, что все эти модные теперь у нас толки о народности, о коренных началах, о почве и т. п., не обращают мысли ни к народности, ни к коренным началам, не приводят ее к чему-нибудь дельному, а, напротив, еще пуще уносят ее в туман и пустоту... В этом же тумане и разыгрываются все недоразумения наших мыслителей и пророчествующих народолюбцев. Мы смеем уверить этих господ, что они возвратятся к народу и станут на почве, о которой они так много толкуют, не прежде, как перестав толковать о ней и занявшись каким-нибудь более серьезным делом. Не прежде эти мыслители обретут то, что ищут, как прекратив свои искания. Не прежде станут они дельными людьми, как перестав пророчествовать и благовестительствовать. Не прежде станут они и русскими людьми, как перестав отыскивать какой-то таинственный талисман, долженствующий превратить их в русских людей. Они наткнутся на искомую народность не прежде, как перестав отыскивать ее в каких-то превыспренных началах, в пустоте своей ничем не занятой и надутой мысли"90).
В этой язвительной критике было верно одно: славянофилы отрывались от наличной, действительной России, уходя мыслью в поиски России идеальной, нуменальной. Не то было плохо, что они искали подлинную "русскую идею", а то, что в процессе этого искания их покидало чутье исторической реальности, без которого вряд ли осознаваема и сама национальная идея. Неправ был Катков, призывая их "прекратить свои искания": истинно просвещенный патриотизм не мыслим вне творческого углубления в духовную сущность родной страны. Но худо то, что по содержанию своему их искания, чуждые конкретной жизни, руководимые загробными тенями, нередко превращались в блуждания и заблуждения. И сами они становились беспомощными в окружающей их политической жизни, и фатально проходили мимо нараставшей трагедии русской истории. Нужно вообще отметить, что в их политическом и философско-историческом миросозерцании не было места ощущению трагического в мире и в истории; не было в нем места и чувству катастрофичности эпохи. Это особенно бросается в глаза при сопоставлении старых славянофилов с их духовными потомками и преемниками ХХ века...
Итак, петербургскую империю не вырвать из истории России. Но не забыть и ее трагического конца, тем более значительного и богатого последствиями, чем реальнее была она сама. Конец Петербурга, вопреки общеизвестным символам, не есть исчезновение призрака, обличение обмана, рассеяние тумана. Это -- реальнейшая историческая катастрофа, стрясшаяся над русской землей и русским народом. Тем жизненнее проблема ее причин.
Быть-может, трагедия петербургской России заключалась, главным образом, в том, что над самою русскою властью слишком тяготели извращенные отзвуки своего рода "славянофильских" предрассудков. Анализ официальной идеологии русской власти ХIХ века вскрывает в ней наличие ряда "романтических" преданий, сослуживших ей, как теперь очевидно, печальную службу. Стремясь сохранить в чистоте "древние устои самодержавия", фанатически отстаивая "охранительные начала" quand mкme, русские цари мало-по-малу становились в жестокое противоречие с тем центральным и по существу своему глубоко плодотворным принципом петербургского периода, -- принципом великого государства, построенного на фундаменте права, которому история заставляла их служить. Своей упрямой оппозицией петровой идее они невольно разрушали петрово дело. В условиях нового времени они пытались сохранить в неприкосновенности свою старую власть, напоминавшую собой скорее азиатский деспотизм, восточный халифат, нежели универсальный религиозно-общественный идеал. Петербургская практика становилась тормозом для петербургской идеи, между тем как петербургская идея не стояла в противоречии с основными началами и лучшими заветами русской культуры. Петербургская автократия представляла собою своеобразную смесь петровских веяний со стилизованными преданиями московской старины.
Сам Петр был абсолютным самодержцем. Но именно он положил начало обособлению государства от личности государя, нанес решительный удар прежнему вотчинному взгляду на государство. Это был большой шаг вперед, не убивавший высших ценностей русской веры и русского национального сознания, но возносивший на новую степень политическую организацию русского народа. Нормальное развитие и претворение в жизнь петровых идей с логической необходимостью вело бы Россию на путь правового государства и национально-народной самодеятельности91) -- в формах, быть-может, и значительно разнящихся от западных образцов. Победа славянофильских мечтаний в правящих кругах практически внесла бы лишь в область русской государственной жизни величайший сумбур, ибо без твердых и принудительных правовых основ современное государство существовать не может, как не может оно покоиться на укладе, не мирящемся с потребностями и логикой времени. Шатание же власти между принципами правовой государственности и патриархальной монархии русской старины, в конце-концов, привело Россию к нездоровому абсолютизму последних царствований. Потуги "обновиться стариной", характерные для атмосферы заката династии, порождали роковым образом лишь жалкие и фальшивые пародии: стилизованные под старину вновь строившиеся храмы имели столь же мало общего с подлинным искусством, сколь мало напоминали подлинных святых и блаженных стилизованные под них простецы, окружавшие вырождавшийся трон. И недаром династия оборвалась на Алексее, любимом имени славянофилов, задушевном знамени романтиков старины: словно Провидение не захотело допустить последней подделки...
В тесной связи с "романтическими" устремлениями славянофильства в области философии русской истории стоит и одно не случайное для него самопротиворечие.
Утверждая, что русский народ чуждается государственных дел и государственного властвования, славянофилы в то же время являлись сторонниками всенародных Земских Соборов и свободно организованного общественного мнения. И здесь сам собою возникает вопрос, -- как же "народ", на Земских Соборах призывающийся высказывать свое суждение о делах государственных, может этими делами не "интересоваться"? Как может он к этим делам не готовиться? Раз Земля не должна вмешиваться в область Государства, то к чему же общественное мнение, мирской совет? Напрасно пыталась славянофильская мысль истолковать общественное мнение в смысле чисто-технического обсуждения земских дел: ей постоянно приходилось признавать, что общественное мнение должно высказываться и по делам, непосредственно касающимся Государства ("администрация, судопроизводство, законодательство"). Да помимо того, ведь, "земная" окраска присуща и местному самоуправлению. Как же тогда ставить принципиальные границы интересов и влияния?92).
Вообще говоря, славянофильству не удалось дать удачной формулировки своих взглядов в этом вопросе. Не может быть признано верным утверждением, что интерес к вопросам государственным несовместим с подлинно духовною жизнью. Позднейшие представители монархического национализма не без основания обличали ублюдочность и противоречивость роли царя в славянофильской концепции, поскольку царь, согласно строгому ее смыслу, должен был замыкаться в область лишь внешнего и формального действия93). Вместе с тем и у "народа", как духовной индивидуальности, как-то механически отнимались существенные мотивы культурной жизни, национального бытия. Вносилась какая-то незакономерная раздвоенность в сферу, по сущности своей единую. Оттого-то, быть-может, и приходилось идеологам школы так много и так бесплодно говорить о "единении царя с народом". От этого же было нечто непроходимо нескладное и в самой природе политической деятельности славянофилов, -- словно сами они, систематически занимаясь и увлекаясь политикой, решили превратить себя в живое опровержение собственной теории...
Однако, в основе соответствующих рассуждений славянофилов лежала все-таки одна плодотворная интуиция. Ими владела чуткая боязнь арифметического народоправства, и, чтобы отгородиться от него, они возводили в перл создания пресловутый аполитизм русского народа и мнимые достоинства русской монархической старины. Они проницательно угадывали опасность формальной демократии, и Конст. Леонтьев своей оценкой этой формы государственности вряд ли погрешил против духа истинного славянофильства. Выражаясь современным языком, центр проблемы тут -- в принципе власти. Славянофилы смутно чувствовали, что принцип этот, чтобы быть живым, должен быть органичным, должен захватывать душу человеческую, корениться в тайнах веры, в обаянии авторитета, а не в зыбких выкладках корыстного расчета94). Они ощущали это, и бились над задачей найти государственную форму, преодолевающую пороки демократии западного типа, как политической формы поздней, дряхлеющей цивилизации. Их рецепт оказался неудачным. Суровый приговор произнесла история над их мечтами и стремлениями. Что оставила она, в самом деле, от этой благодушной, романтической идиллии безгосударственного государства, покоящегося на внутреннем, исключительно нравственном единении царя, свято хранящего свой народ, с народом, свято доверяющим своему царю? Что от всего этого уцелело?..
Да, их рецепт оказался неудачным. Надуманным, нежизненным. Но, ведь, задача остается... остается и до сих пор... остается и в теории, и в жизни... по видимому, именно она является и одною из основных тем современного нам великого кризиса русской истории, великой русской революции... и мы мучительно, напряженно, всматриваемся в нее, как в черные дали горизонта черною вещею ночью...

__________

     Формулируем основные выводы.

Пусть отжило свой век конкретное содержание практических славянофильских упований, пусть умерла и истлела историческая плоть, оболочка славянофильской доктрины, -- но дух ее, ее идейное зерно, ее "субстанция" пребывает, являя собою характернейший и творческий элемент русской культуры.
Пусть дотла опровергнута жизнью романтическая концепция самодержавия, -- но, ведь, не она -- главное в политическом миросозерцании славянофильства.
Но что же, в самом деле, в нем -- главное?
Две идеи, как мы видим, были основоположными в славянофильском миросозерцании, -- идея непререкаемого преобладания духовных начал над внешними формами исторического бытия и идея своеобразия духовного лика и исторических путей России.
Обе эти идеи пребудут и после исчезновения славянофильства, как общественной группировки или партии. Обе эти идеи -- прочное достояние русской культуры, русской культурной традиции. Люди новых поколений, выходящие далеко за пределы славянофильского кружка, притом люди, во многом далекие и друг от друга, усвоят эти идеи, углубят их, расширят в большую и плодотворную струю русской мысли. С одной стороны К. Леонтьев, с другой -- Вл. Соловьев, далее, "новое религиозное сознание", русский идеализм ХХ века, "Вехи" 1909 года, наконец, новейшие "скифство" и "евразийство", -- все это течения, так или иначе связанные с основными интуициями старого славянофильства, движущиеся в плане того же устремления идей. Но и многие, кто устами не чтят ценностей этой струи русской мысли, сердцем своим недалеко от них отстоят. И, конечно, не случайно в нынешние "страшные годы" России все ярче разгорается и воистину воплощением лучших мотивов русской культуры все единодушнее признается образ величайшего нашего, хотя и совсем не "школьного", не "партийного" славянофила -- Федора Михайловича Достоевского.

Н. Устрялов.

     *) В основу настоящей статьи положена речь, произнесенная автором на публичном акте харбинского юридического факультета 1 марта 1923 года. Вместе с тем, статья эта является главою подготовляемой автором работы о миросозерцании и историческом развитии славянофильства.
1) См. сочинения И. С. Аксакова, Москва, 1886--1887, том V, стр. 149--150; ср. также стр. 592.
2) Записка "о внутреннем состоянии России". См. сборник "Теория государства у славянофилов", СПБ., 1898, стр. 29.
3) "Мысль и ее движение подозрительны", -- так формулировал А. С. Хомяков одушевляющий принцип правительственной политики того времени (см. С. А. Венгеров. "Передовой боец славянофильства Константин Аксаков", собр. соч., т. III, СПБ., 1912, стр. 58).
4) См. Лемке. "Николаевские жандармы и литература 1826--1855 гг.", СПБ., 1908, стр. 217.
5) Т. VII, стр. 507. "Я Вам всегда говорил, -- пишет тот же И. С. Аксаков своей высокой петербургской покровительнице, дочери председателя Государственного Совета и камер-фрейлине гр. А. Б. Блудовой, -- я Вам всегда говорил, когда Вы ручались за меня en haut lieu, что Вы берете на себя слишком большую ответственность, что я не отступлю от своих убеждений ради деликатности; извольте меня знать и разуметь, каким я есть, а сделать из меня Hofpoеt'а или Ноfpublicist'а Вам не удастся" ("Иван Сергеевич Аксаков в его письмах", ч. 2, т. IV, СПБ., 1896, стр. 201, письмо от 20 октября 1861 года).
6) Юрий Самарин. Собрание сочинений, т. ХII, стр. 151, 281.
7) "Записки А. И. Кошелева", Веrlin, 1884, стр. 87. О гонениях, которым подвергало славянофилов тогдашнее правительство, см. Лемке, цит. соч., стр. 67--78, 214--220; ср. М. О. Гершензон, "Исторические записки", Москва, 1910, стр. 5 и сл.
8) Интересно отметить, что аналогичную формулировку соотношения права и обязанности находим мы у политического идеолога декабризма Пестеля, в его "Русской Правде": "Каждое право основано быть должно на предшествующей обязанности. Право есть одно только последствие обязанности и существовать иначе не может, как основываясь на обязанности, ему предшествовавшей... Право без предварительной обязанности есть ничто, не значит ничего и признаваемо быть должно одним только насилием или зловластием" (П. И. Пестель, "Русская Правда", СПБ., 1906, стр. 3, 4.). Конечно, миросозерцание славянофилов по существу своему не имеет ничего общего с просветительским рационализмом Пестеля и его единомышленников. Конечно, указанное совпадение взглядов Хомякова и "Русской Правды" на природу права является в известном смысле внешним, не идет далеко вглубь и отнюдь не означает идейного родства их философских предпосылок. Однако, оно должно быть все же признано одним из характерных пунктов соприкосновения этих двух столь различных течений русской политической мысли. Об отношении славянофильства и декабризма ср. Довнар-Запольский, "Идеалы декабристов", Москва, 1907, стр. 278 и сл.; Семевский, "Политические и общественные идеи декабристов", СПБ., 1909, стр. 258, 259; ср. также Пыпин, "Общественное движение в России при Александре I", СПБ., 1900, стр. 361, 389, 414, 416.
9) А. С. Хомяков, Полное собрание сочинений, первое издание, т. I, стр. 14, 15.
10) Там же, стр. 15.
11) А. С. Хомяков, т. I, стр. 164.
12) Т. I, стр. 246.
13) Сочинения, т. IV, стр. 554.
14) Собрание сочинений Ф. И. Тютчева, издание Маркса, стр. 344.
15) Там же, стр. 355, 356. Взгляд Тютчева на идейную сущность французской революции, как сказано, поучительно сопоставить со взглядом знаменитого идеолога католической реакции во Франции графа Жозэфа дэ Мэстра. Мэстр, подобно Тютчеву (и значительно раньше его), отмечает антирелигиозный, сатанический характер французской революции и порожденного ею направления мысли и противопоставляет внутреннее бессилие и недолговечность установлений, покоящихся на человеческом разуме, незыблемой силе и прочности институтов, основанных на религиозной идее, положительною связью связавших себя с Божеством. В "борьбе между христианством и философизмом" видел французский мыслитель-публицист лейт- мотив своего века (см. J. de Maistre "Considйrations sur la France", Lyon, 1834, рр. 67, 75).
16) Т. I, стр. 425.
17) Т. I, стр. 172.
18) Полное собрание сочинений И. В. Киреевского, изд. "Путь", Москва, 1911, т. I, стр. 115.
19) К. С. Аксаков, Собрание сочинений, т. I, Москва, 1889, стр. 56.
20) Там же, стр. 597.
21) Н. А. Бердяев, "А. С. Хомяков", Москва, 1912, стр. 186. Ср. В. Богучарский, "Активное народничество семидесятых годов", Москва, 1912, стр. 18 и сл., также Иванов-Разумник, "История русской общественной мысли", Петроград, 1918, ч. III, стр. 118.
22) К. Аксаков, т. I, стр. 242, 287.
23) И. Аксаков, "Ф. И. Тютчев", статья в "Русском Архиве", стр. 218.
24) К. Аксаков, т. I, стр. 12.
25) К. Аксаков, "Записка", стр. 29.
26) Т. I, стр. 240.
27) Т. I, стр. 242.
28) "Записка", стр. 29.
29) И. Аксаков, т. IV, стр. 551.
30) "Записка", стр. 24--27.
31) И. Аксаков, т. IV, стр. 112.
32) К. Аксаков, т. I, стр. 279, 58 и сл.
33) Там же, стр. 197, 204--205.
34) Там же, стр. 19.
35) Там же, стр. 285 и 19.
36) "Записка" К. Аксакова, стр. 27.
37) Там же, стр. 32.
38) К. Аксаков, т. I, стр. 17. Любопытное, выдержанное в духе славянофильства истолкование акта призвания варягов дает проф. В. Лешков, "Русский народ и государство", Москва, 1858, стр. 136--141.
39) "Записка", стр. 30.
40) К. Аксаков, т. I, стр. 277.
41) Д. Х., "Самодержавие", 1903 г., стр. 40, 41.
42) Т. V, стр. 55.
43) А. С. Хомяков, т. VIII, стр. 200--201. Здесь любопытно отметить, что один из идеологов позднейшего "неославянофильства" о. Павел Флоренский в своей статье-брошюре "Около Хомякова" (1916 г.) категорически высказывает крайнее свое недовольство вождем первого поколения славянофилов за то, что тот якобы несомненно держался теории народного суверенитета. "По теории Хомякова, -- негодует о. Флоренский, -- русские цари самодержавны потому, что такою властью одарил их русский народ после смутного времени. Следовательно, не народ -- дети от Царя-Отца, но Отец-Царь от детей -- народа. Следовательно, Самодержец есть Самодержец не "Божиею милостью", а народною волею. Следовательно, не потому народ призвал Романовых на престол царский, что в час просветления, очищенным страданиями сердцем узрел совершившееся определение воли Божией, почуял, что Михаил Феодорович уже получил от Бога венец царский, а потому избрал, что так заблагорассудил наиудобнейшим для себя -- даровать Михаилу Феодоровичу власть над Русью, -- одним словом, не сыскал своего Царя, а сделал себе Царя..."
Не так ли в свое время в Англии, среди монархистов, благочестивые сторонники Фильмера горько укоряли последователей Гоббса, выводившего монархическое полновластие из общественного договора?..
44) М. Лемке, назв. соч., стр. 215.
45) Цит. соч., стр. 9.
46) "Ни одна страна в мире не способна вынести такой широкой, истинно доброй свободы, какую если и не имеет, то могла бы вынести Россия, благодаря основному началу своего государственного строя" (И. Аксаков, т. V, стр. 121). Эта мысль, между прочим, целиком разделяется и Н. Я. Данилевским, -- "Едва ли существовал и существует народ, -- читаем мы у него, -- способный вынести большую долю свободы и имеющий менее склонности злоупотреблять ею, чем народ русский" ("Россия и Европа", СПБ., 1895, стр. 533 и сл.).
47) "Записка", стр. 32.
48) К. Аксаков, т. I, стр. 284, 147.
49) Цит. соч., стр. 46.
50) "Общая земская дума в России", Berlin, 1887, стр. 40.
51) Т. I, стр. 18. Курсив мой (Н. У.).
52) Т. V, стр. 156. Именно в силу такой веры в совесть человеческую, земский собор древней Руси не связывал формальными узами верховную волю царя, -- "Земский собор есть мнение Земли, есть душа Земли, душа, которая в подпору себе ничего не имеет, кроме себя самой, кроме свободного слова, в котором она выражается" (К. Аксаков, т. I, стр. 290).
53) Т. V, стр. 505, статья о Ф. И. Тютчеве в "Русском Архиве", стр. 195, 6. Ср. К. Аксаков, т. I, стр. 285 и сл.
54) Сочинения, изд. Маркса, т. Х, стр. 51.
55) Т. I, стр. 23.
56) Т. I, стр. 18, курсив мой (Н. У.).
57) К. Аксаков, т. I, стр. 150; И. Аксаков, т. V, стр. 23.
58) Сочинения Юрия Самарина, т. ХII, стр. 156.
59) Т. VIII, стр. 133.
60) В настоящее время нет, конечно, нужды доказывать, как далеки от действительности были славянофилы, восторгаясь эпохою первых Романовых. Известно, что была эпоха хронических народных мятежей, причем "в этих мятежах, -- отмечает В. О. Ключевский, -- резко вскрылось отношение простого народа к власти, которое тщательно закрашивалось церемониалом и церковным поучением: ни тени не то что благоговения, а и простой вежливости и не только к правительству, но и к самому носителю верховной власти". Сравнение новой династии со старой отнюдь не свидетельствует в пользу новой: при старой династии, -- пишет тот же историк, -- Москва не переживала таких бурных проявлений народного озлобления против правящих классов, не видывала такой быстрой смены пренебрежения к народу заискиванием перед толпой, не слыхала таких непригожих речей про царя, какие пошли после мятежа: "царь глуп, глядит все изо рта у бояр Морозова и Милославского, они всем владеют, и сам государь все это знает да молчит, черт у него ум отнял" (В. О. Ключевский, "Курс русской истории", ч. III, Москва, 1908, стр. 309, 170). "Один костер протопопа Аввакума вполне достаточен, чтобы осветить всю вопиющую фальшь славянофильской доктрины", -- решительно утверждает в своей полемике с учением славянофилов Вл. С. Соловьев (Собр. соч., изд. I, т. V, стр. 189.).
61) Т. I, стр. 16.
62) Ср. С. А. Венгеров, Сочинения, т. III, стр. 59--60.
63) "Записка", стр. 35, 36; И. Аксаков, т. V, стр. 50.
64) Цит. соч., стр. 12, 13.
65) "Русский Архив", 1890, No 1, стр. 154; ср. С. А. Венгеров, цит. соч., стр. 72--74.
66) Ср. И. Аксаков, т. V, стр. 104. Хомяков называл деятельность Петра "страшной, но благодетельной грозою". Однако, и он резко осуждал ее односторонность, ее враждебность "жизненной цельности".
67) И. Аксаков, т. V, стр. 146.
68) Т. I (нового издания), стр. 392.
69) "Записка", стр. 40.
70) "Записка", стр. 39.
71) "Дневник Веры Сергеевны Аксаковой", СПБ., 1913, стр. 15. Необходимо вообще отметить, что дневник этот, относящийся к эпохе крымской кампании и первых месяцев царствования Александра II, свободный от цензуры, чрезвычайно ярко отражает собою всю ту степень оппозиции, которую встречала у славянофилов политика тогдашнего правительства. Ср. особ. стр. 8, 15, 115.
72) Цит. соч., стр. 54, 57.
73) К. Аксаков, т. I, стр. 54; И. Аксаков, т. V, стр. 18, 19, 78; т. VI, стр. 542; т. VII, стр. 631.
74) Исходя из этих элементов славянофильской мысли, П. И. Новгородцев утверждает, что "политическое значение славянофильства состоит... в защите прав народа, как живого и самобытного целого, против произвольных действий абсолютизма, защите живой души народа против посягательств на нее сверху" (См. журнал "Вопросы Жизни", 1905, No6, стр. 355.).
75) Сочинения, т. I, стр. 109.
76) И. Аксаков, т. V, стр. 45; К. Аксаков, "Записка", стр. 48.
77) Связь славянофильства с романтизмом подчеркивает и Пыпин в "Характеристике литературных мнений", СПБ., 1909, стр. 254 и сл. Широкий религиозный и историософский колорит славянофильской публицистики хорошо отмечен у Нестора Котляревского, "Канун освобождения", Петроград, 1916, стр. 168 и сл.
78) Т. I, стр. 30. Ср. мою статью "Национальная проблема у первых славянофилов", "Русская Мысль", 1916, кн. 10.
79) "Братья Карамазовы", глава "Буди, буди". Слова отца Паисия.
80) Oswald Spengler, "Der Untergang des Abendlandes", Erster Band, Mьnchen, 1923, ср. особенно ss. 53 ff., 219 ff.
81) Ср. его "Гибель античной цивилизации", пер. Казнакова, Киев--Лейпциг, 1923, стр. 108 и сл.
82) "Вехи", сборник статей о русской интеллигенции, Москва, 1909, предисловие к 1 изданию.
83) Интересное освещение проблемы власти с точки зрения, в общем, близкой к принципам славянофильства, имеется у К. П. Победоносцева в статье "Власть и начальство", "Московский Сборник", 1896, стр. 247 и сл.
84) В одной из последних своих статей "Существо русского православного сознания" покойный П. И. Новгородцев пытался реставрировать эту сторону славянофильского учения, связывая характерное, по его мнению, для русского народа "отсутствие настоящего внимания к мирским делам и практическим задачам" с исконным качеством русского благочестия и богопочитания -- созерцательностью. См. "Православие и культура", сборник статей, Берлин, 1923, стр. 14--16.
85) Hegel, "Grundlinien der Philosophie des Rechts", Zweite Auflage, Leipzig, 1921, § 256, ср. также Zusatz zu, § 263 (ss. 194--195, 351--352).
86) Ср., напр., Вл. С. Соловьев, сочинения, изд. I, т. V, стр. 185 и сл.
87) "Du dйveloppement des idйes rйvolutionnaires en Russie", -- см. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, т. VI, Петроград, 1917, стр. 212.
88) Герцен правильно отмечает это слабое место учения славянофилов, -- "исповедуя исторический принцип, они, однако, постоянно забывали, что все, что произошло после Петра I, -- тоже история, и никакая живая сила, не говоря уже о призраках, не в состоянии ни стереть совершившихся фактов, ни устранить их последствий" (там же, стр. 274).
89) Станкевич, "Т. Н. Грановский", стр. 147. Цитирую по В. А. Мякотину, "Из истории русского общества", СПБ., 1906, стр. 327.
90) "Русский Вестник", 1863, No 5; ср. С. Неведенский, "Катков и его время", СПБ., 1888, стр. 209--210.
91) Эта мысль прекрасно выражена Сперанским в его "Введении к уложению государственных законов" 1809 года, -- "Петр Великий во внешних формах правления ничего решительного не установил в пользу политической свободы, но он отверз ей двери тем самым, что открыл вход наукам и торговле. Без точного намерения дать своему государству политическое бытие, но по одному, так-сказать, инстинкту просвещения он все к тому приготовил". См. "План государственного преобразования" графа М. М. Сперанского, Москва, 1905, стр. 21. Ср. также В. О. Ключевский, "Курс русской истории", часть IV, Москва, 1910, стр. 278.
92) Ср. критику этой стороны славянофильской доктрины с монархической точки зрения у Льва Тихомирова, "Монархическая государственность", издание техн. центра зарубежных организаций нац.-мысл. молодежи, Мюнхен, 1923, т. II, стр. 135. "Почему, -- спрашивает автор, -- местное управление не есть дело "властолюбия", а общее, государственное -- дело "властолюбия"?
93) Лев Тихомиров, там же, стр. 135, 136. Ср. также Н. А. Захаров, "Система русской государственной власти", Новочеркасск, 1912, стр. 67 и сл., особенно 298, 299.
94) "...А лисья премудрость до сих пор возится со своей безнадежной проблемою: "дан мир мошенников; требуется привести их совокупную деятельность к честности". Насколько это действительно трудная задача, вы можете убедиться в судебных учреждениях и некоторых иных местах!" (Карлейль, "Герои и героическое в истории", перевод В. И. Яковенко, СПБ., 1898, стр. 318--З19).