или лeвой? Тема была перенесена въ область чистой техники, и для эмоцiй мeста не оставалось. Любикъ отстранилъ материнскiй платокъ, вытиравшiй его оскорбленную физiономiю, и въ его глазенкахъ, сквозь еще не высохшiя слезы, мелькнуло любопытство. -- А какъ это -- лeвой? Я показалъ. Любикъ съ весьма дeловымъ видомъ, выкарабкался изъ материнскихъ объятiй: разговоръ зашелъ о дeлe, и тутъ ужъ было не до слезъ и не до сантиментовъ. -- Дядя, а ты меня научишь? {220} -- Обязательно научу. Между мною и Любикомъ былъ, такимъ образомъ, заключенъ "пактъ технической помощи". Любикъ вцeпился въ мою руку, и мы зашагали. Надежда Константиновна горько жаловалась на безпризорность Любика -- сама она сутками не выходила изъ ликвидкома, и Любикъ болтался, Богъ его знаетъ -- гдe, и eлъ, Богъ его знаетъ -- что. Любикъ прерывалъ ее всякими дeловыми вопросами, относящимися къ области потасовочной техники. Черезъ весьма короткое время Любикъ, сообразивъ, что столь исключительное стеченiе обстоятельствъ должно быть использовано на всe сто процентовъ, сталъ усиленно подхрамывать и, въ результатe этой дипломатической акцiи, не безъ удовлетворенiя умeстился на моемъ плечe. Мы подымались въ гору. Стало жарко. Я снялъ шапку. Любикины пальчики стали тщательно изслeдовать мой черепъ. -- Дядя, а почему у тебя волосовъ мало? -- Вылeзли, Любикъ. -- А куда они вылeзли? -- Такъ, совсeмъ вылeзли. -- Какъ совсeмъ? Совсeмъ изъ лагеря? Лагерь для Любика былъ всeмъ мiромъ. Разваливающiяся избы, голодающiе карельскiе ребятишки, вшивая и голодная рвань заключенныхъ, бараки, вохръ, стрeльба -- это былъ весь мiръ, извeстный Любику. Можетъ быть, по вечерамъ въ своей кроваткe онъ слышалъ сказки, которыя ему разсказывала мать: сказки о мiрe безъ заключенныхъ, безъ колючей проволоки, безъ оборванныхъ толпъ, ведомыхъ вохровскими конвоирами куда-нибудь на БАМ. Впрочемъ -- было ли у Надежды Константиновны время для сказокъ? Мы вошли въ огромную комнату карельской избы. Комната была такъ же нелeпа и пуста, какъ и наша. Но какiя-то открытки, тряпочки, бумажки, салфеточки -- и кто его знаетъ, что еще, придавали ей тотъ жилой видъ, который мужскимъ рукамъ, видимо, совсeмъ не подъ силу. Надежда Константиновна оставила Любика на моемъ попеченiи и побeжала къ хозяйкe избы. Отъ хозяйки она вернулась съ еще однимъ потомкомъ -- потомку было года три. Сердобольная старушка-хозяйка присматривала за нимъ во время служебной дeятельности Надежды Константиновны. -- Не уходите, И. Л., я васъ супомъ угощу. Надежда Константиновна, какъ вольнонаемная работница лагеря, находилась на службe ГПУ и получала чекистскiй паекъ -- не первой и не второй категорiи -- но все-же чекистской. Это давало ей возможность кормить свою семью и жить, не голодая. Она начала хлопотать у огромной русской печи, я помогъ ей нарубить дровъ, на огонь былъ водруженъ какой-то горшокъ. Хлопоча и суетясь, Надежда Константиновна все время оживленно болтала, и я, не безъ нeкоторой зависти, отмeчалъ тотъ запасъ жизненной энергiи, цeпкости и бодрости, который такъ много русскихъ женщинъ проносить сквозь весь кровавый кабакъ революцiи... Какъ-никакъ, а прошлое у Надежды Константиновны было невеселое. Вотъ мнe сейчасъ все-таки уютно у этого, пусть временнаго, пусть очень хлибкаго, но все же человeческаго очага, даже мнe, постороннему человeку, становится какъ-то теплeе на {221} душe. Но вeдь не можетъ же Надежда Константиновна не понимать, что этотъ очагъ -- домъ на пескe. Подуютъ какiе-нибудь видемановскiе или бамовскiе вeтры, устремятся на домъ сей -- и не останется отъ этого гнeзда ни одной пушинки. Пришелъ Андрей Ивановичъ, -- какъ всегда, горько равнодушный. Взялъ на руки своего потомка и сталъ разговаривать съ нимъ на томъ мало понятномъ постороннему человeку дiалектe, который существуетъ во всякой семьe. Потомъ мы завели разговоръ о предстоящихъ лeсныхъ работахъ. Я честно сознался, что мы въ нихъ рeшительно ничего не понимаемъ. Андрей Ивановичъ сказалъ, что это не играетъ никакой роли, что онъ насъ проинструктируетъ -- если только онъ здeсь останется. -- Ахъ, пожалуйста, не говори этого, Андрюша, -- прервала его Надежда Константиновна, -- ну, конечно, останемся здeсь... Все-таки, хоть какъ-нибудь, да устроились. Нужно остаться. Андрей Ивановичъ пожалъ плечами. -- Надюша, мы вeдь въ совeтской странe и въ совeтскомъ лагерe. О какомъ устройствe можно говорить всерьезъ? Я не удержался и кольнулъ Андрея Ивановича: ужъ ему-то, столько силъ положившему на созданiе совeтской страны и совeтскаго лагеря, и на страну и на лагерь плакаться не слeдовало бы. Ужъ кому кому, а ему никакъ не мeшаетъ попробовать, что такое коммунистическiй концентрацiонный лагерь. -- Вы почти правы, -- съ прежнимъ горькимъ равнодушiемъ сказалъ Андрей Ивановичъ. -- Почти. Потому что и въ лагерe нашего брата нужно каждый выходной день нещадно пороть. Пороть и приговаривать: не дeлай, сукинъ сынъ, революцiи, не дeлай, сукинъ сынъ, революцiи... Финалъ этого семейнаго уюта наступилъ скорeе, чeмъ я ожидалъ. Какъ-то поздно вечеромъ въ комнату нашего секретарiата, гдe сидeли только мы съ Юрой, вошла Надежда Константиновна. Въ рукахъ у нея была какая-то бумажка. Надежда Константиновна для чего-то уставилась въ телефонный аппаратъ, потомъ -- въ расписанiе поeздовъ, потомъ протянула мнe эту бумажку. Въ бумажкe стояло: "Запeвскаго, Андрея Ивановича, немедленно подъ конвоемъ доставить въ Повeнецкое отдeленiе ББК". Что я могъ сказать? Надежда Константиновна смотрeла на меня въ упоръ, и въ лицe ея была судорожная мимика женщины, которая собираетъ свои послeднiя силы, чтобы остановиться на порогe истерики. Силъ не хватило. Надежда Константиновна рухнула на стулъ, уткнула голову въ колeни и зарыдала глухими, тяжелыми рыданiями -- такъ, чтобы въ сосeдней комнатe не было слышно. Что я могъ ей сказать? Я вспомнилъ владeтельную лапу Видемана... Зачeмъ ему, Видеману, этотъ лeсоводъ изъ старой гвардiи? Записочка кому-то въ Медгору -- и товарищъ Запeвскiй вылетаетъ чортъ его знаетъ куда, даже и безъ его, Видемана, видимаго участiя, -- и онъ, Видеманъ, остается полнымъ хозяиномъ. Надежду Константиновну онъ никуда не пуститъ въ порядкe {222} ГПУ-ской дисциплины, Андрей Ивановичъ будетъ гнить гдe-нибудь на Лeсной Рeчкe въ порядкe лагерной дисциплины. Товарищъ Видеманъ кому-то изъ своихъ корешковъ намекнетъ на то, что этого лeсовода никуда выпускать не слeдуетъ, и корешокъ, въ чаянiи отвeтной услуги отъ Видемана, постарается Андрея Ивановича "сгноить на корню". Я на мгновенiе попытался представить себe психологiю и переживанiя Андрея Ивановича. Ну, вотъ, мы съ Юрой -- тоже въ лагерe. Но у насъ все это такъ просто: мы просто въ плeну у обезьянъ. А Андрей Ивановичъ? Развe, сидя въ тюрьмахъ царскаго режима и плетя паутину будущей революцiи, -- развe о такой жизни мечталъ онъ для человeчества и для себя? Развe для этого шелъ онъ въ ученики Ленину? Юра подбeжалъ къ Надеждe Константиновнe и сталъ ее утeшать -- неуклюже, нелeпо, неумeло, -- но какимъ-то таинственнымъ образомъ это утeшенiе подeйствовало на Надежду Константиновну. Она схватила Юрину руку, какъ бы въ этой рукe, рукe юноши-каторжника, ища какой-то поддержки, и продолжала рыдать, но не такъ ужъ безнадежно, хотя -- какая надежда оставалась ей? Я сидeлъ и молчалъ. Я ничего не могъ сказать и ничeмъ не могъ утeшить, ибо впереди ни ей, ни Андрею Ивановичу никакого утeшенiя не было. Здeсь, въ этой комнатушкe, была бита послeдняя ставка, послeдняя карта революцiонныхъ иллюзiй Андрея Ивановича и семейныхъ -- Надежды Константиновны... Въ iюнe того же года, объeзжая заброшенные лeсные пункты Повeнецкаго отдeленiя, я встрeтился съ Андреемъ Ивановичемъ. Онъ постарался меня не узнать. Но я все же подошелъ къ нему и спросилъ о здоровьи Надежды Константиновны. Андрей Ивановичъ посмотрeлъ на меня глазами, въ которыхъ уже ничего не было, кромe огромной пустоты и горечи, потомъ подумалъ, какъ бы соображая, стоитъ ли отвeчать или не стоитъ, и потомъ сказалъ: -- Приказала, какъ говорится, долго жить. Больше я ни о чемъ не спрашивалъ. {223} -------- СВИРЬЛАГЪ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ КВАРТАЛЪ Изъ ББКовскаго ликвидкома я былъ временно переброшенъ въ штабъ Подпорожскаго отдeленiя Свирьлага. Штабъ этотъ находился рядомъ, въ томъ же селe, въ просторной и чистой квартирe бывшаго начальника подпорожскаго отдeленiя ББК. Меня назначили экономистомъ-плановикомъ, съ совершенно невразумительными функцiями и обязанностями. Каждое уважающее себя совeтское заведенiе имeетъ обязательно свой плановый отдeлъ, никогда этотъ отдeлъ толкомъ не знаетъ, что ему надо дeлать, но такъ какъ совeтское хозяйство есть плановое хозяйство, то всe эти отдeлы весьма напряженно занимаются переливанiемъ изъ пустого въ порожнее. Этой дeятельностью предстояло заняться и мнe. Съ тeмъ только осложненiемъ, что плановаго отдeла еще не было и нужно было создавать его заново -- чтобы, такъ сказать, лагерь не отставалъ отъ темповъ соцiалистическаго строительства въ странe и чтобы все было, "какъ у людей". Планировать же совершенно было нечего, ибо лагерь, какъ опять же всякое совeтское хозяйство, былъ построенъ на такомъ хозяйственномъ пескe, котораго заранeе никакъ не учтешь. Сегодня изъ лагеря -- помимо, конечно, всякихъ "планирующихъ организацiй" -- заберутъ пять или десять тысячъ мужиковъ. Завтра пришлютъ двe или три тысячи уголовниковъ. Сегодня доставятъ хлeбъ -- завтра хлeба не доставятъ. Сегодня -- небольшой морозецъ, слeдовательно, даже полураздeтые свирьлаговцы кое-какъ могутъ ковыряться въ лeсу, а дохлыя лошади -- кое-какъ вытаскивать баланы. Если завтра будетъ морозъ, то полураздeтые или -- если хотите -- полуголые люди ничего нарубить не смогутъ. Если будетъ оттепель -- то по размокшей дорогe наши дохлыя клячи не вывезутъ ни одного воза. Вчера я сидeлъ въ ликвидкомe этакой немудрящей завпишмашечкой, сегодня я -- начальникъ несуществующаго плановаго отдeла, а завтра я, можетъ быть, буду въ лeсу дрова рубить. Вотъ и планируй тутъ. Свою "дeятельность" я началъ съ ознакомленiя со свирьлаговскими условiями -- это всегда пригодится. Оказалось, что Свирьлагъ занять почти исключительно заготовкой дровъ, а отчасти и строевого лeса для Ленинграда и, повидимому, и для экспорта. Чтобы отъ этого лeса не шелъ слишкомъ дурной запахъ -- лeсъ передавался разнаго рода декоративнымъ организацiямъ, вродe Сeвзаплeса, Кооплeса и прочихъ -- и уже отъ ихъ имени шелъ въ Ленинградъ. {224} Въ Свирьлагe находилось около 70.000 заключенныхъ съ почти ежедневными колебанiями въ 5-10 тысячъ въ ту или иную сторону. Интеллигенцiи въ немъ оказалось еще меньше, чeмъ въ ББК -- всего около 2,5%, рабочихъ гораздо больше -- 22% (вeроятно, сказывалась близость Ленинграда), урокъ -- меньше -- 12%. Остальные -- все тe же мужики, преимущественно сибирскiе. Свирьлагъ былъ нищимъ лагеремъ, даже по сравненiю съ ББК. Нормы снабженiя были урeзаны до послeдней степени возможности, до предeловъ клиническаго голоданiя всей лагерной массы. Запасы лагпунктовскихъ базъ были такъ ничтожны, что малeйшiе перебои въ доставкe продовольствiя оставляли лагерное населенiе безъ хлeба и вызывали зiяющiе производственные прорывы. Этому "лагерному населенiю" даже каша перепадала рeдко. Кормили хлeбомъ, прокисшей капустой и протухшей рыбой. Норма хлeбнаго снабженiя была на 15 процентовъ ниже ББКовской. Дохлая рыба время отъ времени вызывала массовый желудочныя заболeванiя (какъ ихъ предусмотришь по плану?), продукцiя лагеря падала почти до нуля, начальникъ отдeленiя получалъ жестокiй разносъ изъ Лодейнаго поля, но никогда не посмeлъ отвeтить на этотъ разносъ аргументомъ, какъ будто неотразимымъ -- этой самой дохлой рыбой. Но дохлую рыбу слало то же самое начальство, которое сейчасъ устраивало разносъ. Куда пойдешь, кому скажешь? ИНВЕНТАРИЗАЦIЯ Отдeленiе слало въ Лодейное поле огромныя ежедневныя простыни производственныхъ сводокъ. Въ одной изъ такихъ сводокъ стояла графа: "невыходы на работу по раздeтости и разутости". Въ концe февраля -- началe марта стукнули морозы, и цифра этой графы стала катастрофически повышаться. Одежды и обуви не хватало. Стали расти цифры заболeвшихъ и замерзшихъ, въ угрожающемъ количествe появились "саморубы" -- люди, которые отрубали себe пальцы на рукахъ, разрубали топорами ступни ногъ -- лишь бы не идти на работу въ лeсъ, гдe многихъ ждала вeрная гибель. Повидимому, точно такъ-же обстояло дeло и въ другихъ лагеряхъ, ибо мы получили изъ ГУЛАГа приказъ объ инвентаризацiи. Нужно было составить списки всего имeющагося на лагерникахъ обмундированiи, въ томъ числe и ихъ собственнаго, и перераспредeлить его такъ, чтобы по мeрe возможности одeть и обуть работающiя въ лeсу бригады. Но въ Свирьлагe всe были полуголые... Рeшено было нeкоторыя категорiи лагерниковъ -- "слабосилку", "промотчиковъ", "урокъ" -- раздeть почти до гола. Даже съ обслуживающаго персонала рeшено было снять сапоги и валенки... Для урокъ въ какомъ-то болeе или менeе отдаленномъ будущемъ проектировалась особая форма: балахоны, сшитые изъ яркихъ и разноцвeтныхъ кусковъ всякаго тряпья, чтобы ужъ никакъ и никому загнать нельзя было... {225} РАЗБОЙ СРЕДИ ГОЛЫХЪ Вся эта работа была возложена на лагерную администрацiю всeхъ ступеней. Мы, "техническая интеллигенцiя", были "мобилизованы" на это дeло какъ-то непонятно и очень ужъ "безпланово". Мнe ткнули въ руки мандатъ на руководство инвентаризацiей обмундированiя на 19-мъ кварталe, никакихъ мало-мальски толковыхъ инструкцiй я добиться не могъ -- и вотъ я съ этимъ мандатомъ топаю за 12 верстъ отъ Подпорожья. Я иду безъ конвоя. Морозъ -- крeпкiй, но на мнe -- свой светеръ, своя кожанка, казенный, еще ББК-овскiй, бушлатъ, полученный вполнe оффицiально, и на ногахъ добротные ББКовскiе валенки, полученные слегка по блату. Прiятно идти по морозцу, почти на свободe, чувствуя, что хотя часть прежнихъ силъ, но все-таки вернулась... Мы съeли уже двe посылки съ воли. Двe были раскрадены на почтe и одна -- изъ палатки; было очень обидно... Передъ входомъ въ лагерь -- покосившаяся будка, передъ ней -- костеръ, и у костра -- двое вохровцевъ. Они тщательно провeряютъ мои документы. Лагерь крeпко оплетенъ колючей проволокой и оцeпленъ вооруженной охраной. Посты ВОХРа стоятъ и внутри лагеря. Всякое движенiе прекращено, и все населенiе лагпункта заперто по своимъ баракамъ. Для того, чтобы не терять драгоцeннаго рабочаго времени, для инвентаризацiи былъ выбранъ день отдыха -- всe эти дни лагерникамъ для "отдыха" преподносится: то "ударникъ", то инвентаризацiя, то что-нибудь въ этомъ родe... Въ кабинетe УРЧ начальство заканчиваетъ послeднiя распоряженiя, и я вижу, что рeшительно ничeмъ мнe "руководить" не придется. Тамъ, гдe дeло касается мeропрiятiй раздeвательнаго и ограбительнаго характера, "активъ" дeйствуетъ молнiеносно и безъ промаха. Только на это онъ, собственно, и тренированъ. Только на это онъ и способенъ. Я думалъ, что на пространствe "одной шестой части земного шара" ограблено уже все, что только можно ограбить. Оказалось, что я ошибался. Въ этотъ день мнe предстояло присутствовать при ограбленiи такой голи и такой нищеты, что дальше этого грабить, дeйствительно, физически уже нечего. Развe что -- сдирать съ людей кожу для экспорта ея заграницу... ВШИВЫЙ АДЪ Въ баракe -- жара и духота. Обe стандартныхъ печурки раскалены почти до бeла. По бараку мечутся, какъ угорeлые, оперативники, вохровцы, лагерники и всякое начальство мeстнаго масштаба. Безтолковый начальственно-командный крикъ, подзатыльники, гнетущiй лагерный матъ. До жути оборванные люди, истощенныя землисто-зеленыя лица... Въ одномъ концe барака -- столъ для "комиссiи". "Комиссiя" -- это, собственно, я -- и больше никого. Къ другому {226} концу барака сгоняютъ всю толпу лагерниковъ -- кого съ вещами, кого безъ вещей. Сгоняютъ съ ненужной грубостью, съ ударами, съ расшвыриванiемъ по бараку жалкаго борохла лагерниковъ... Да, это вамъ не Якименко, съ его патрицiанскимъ профилемъ, съ его маникюромъ и съ его "будьте добры"... Или, можетъ быть, это -- просто другое лицо Якименки? Хаосъ и кабакъ. Распоряжается одновременно человeкъ восемь -- и каждый по своему. Поэтому никто не знаетъ, что отъ него требуется и о чемъ, въ сущности, идетъ рeчь. Наконецъ, всe три сотни лагерниковъ согнаны въ одинъ конецъ барака и начинается "инвентаризацiя"... Передо мной -- списки заключенныхъ, съ отмeтками о количествe отработанныхъ дней, и куча "арматурныхъ книжекъ". Это -- маленькiя книжки изъ желтой ноздреватой бумаги, куда записывается, обычно карандашомъ, все получаемое лагерникомъ "вещевое довольство". Тетрадки порастрепаны, бумага разлeзлась, записи -- мeстами стерты. Въ большинствe случаевъ ихъ и вовсе нельзя разобрать -- а вeдь дeло идетъ о такихъ "матерiальныхъ цeнностяхъ", за утрату которыхъ лагерникъ обязанъ оплатить ихъ стоимость въ десятикратномъ размeрe. Конечно, заплатить этого онъ вообще не можетъ, но зато его лишаютъ и той жалкой трешницы "премвознагражденiя", которая время отъ времени даетъ ему возможность побаловаться пайковой махоркой или сахаромъ... Между записями этихъ книжекъ и наличiемъ на лагерникe записаннаго на него "вещдовольствiя" нeтъ никакого соотвeтствiя -- хотя бы даже приблизительнаго. Вотъ стоитъ передо мной почти ничего не понимающiй по русски и, видимо, помирающiй отъ цынги дагестанскiй горецъ. На немъ нeтъ отмeченнаго по книжкe бушлата. Пойдите, разберитесь -- его ли подпись поставлена въ книжкe въ видe кособокаго крестика въ графe: "подпись заключеннаго"? Получилъ ли онъ этотъ бушлатъ въ реальности или сей послeднiй былъ пропитъ соотвeтствующимъ каптеромъ въ компанiи соотвeтствующаго начальства, съ помощью какого-нибудь бывалаго урки сплавленъ куда-нибудь на олонецкiй базаръ и приписанъ ничего не подозрeвающему горцу? Сколько тоннъ совeтской сивухи было опрокинуто въ бездонныя начальственныя глотки за счетъ никогда не выданныхъ бушлатовъ, сапогъ, шароваръ, приписанныхъ мертвецамъ, бeглецамъ, этапникамъ на какой-нибудь БАМ, неграмотнымъ или полуграмотнымъ мужикамъ, не знающимъ русскаго языка нацменамъ. И вотъ, гдe-нибудь въ Читe, на Вишерe, на Ухтe будутъ забирать отъ этого Халилъ Оглы его послeднiе гроши. И попробуйте доказать, что инкриминируемые ему сапоги никогда и не болтались на его цынготныхъ ногахъ. Попробуйте доказать это здeсь, на девятнадцатомъ кварталe. И платитъ Халилъ Оглы свои трешницы... Впрочемъ, съ даннаго Халила особенно много трешницъ взять уже не успeютъ... Самъ процессъ "инвентаризацiи" проходитъ такъ: изъ толпы лагерниковъ вызываютъ по списку одного. Онъ подходитъ къ {227} мeсту своего постояннаго жительства на нарахъ, забираетъ свой скарбъ и становится шагахъ въ пяти отъ стола. Къ мeсту жительства на нарахъ ищейками бросаются двое оперативниковъ и устраиваютъ тамъ пронзительный обыскъ. Лазятъ надъ нарами и подъ нарами, вытаскиваютъ мятую бумагу и тряпье, затыкающее многочисленныя барачныя дыры изъ барака во дворъ, выколупываютъ глину, которою замазаны безчисленныя клопиныя гнeзда. Двое другихъ накидываются на лагерника, общупываютъ его, вывертываютъ наизнанку все его тряпье, вывернули бы наизнанку и его самого, если бы къ тому была хоть малeйшая техническая возможность. Ничего этого не нужно -- ни по инструкцiи, ни по существу, но привычка -- вторая натура... Я на своемъ вeку видалъ много грязи, голода, нищеты и всяческой рвани. Я видалъ одесскiй и николаевскiй голодъ, видалъ таборы раскулаченныхъ кулаковъ въ Средней Азiи, видалъ рабочiя общежитiя на торфозаготовкахъ -- но такого еще не видывалъ никогда. Въ баракe было такъ жарко именно потому, что половина людей были почти голы. Между оперативниками и "инвентаризируемыми" возникали, напримeръ, такiе споры: считать ли двe рубахи за двe или только за одну въ томъ случаe, если онe были приспособлены такъ, что цeлыя мeста верхней прикрывали дыры нижней, а цeлыя мeста нижней болeе или менeе маскировали дыры верхней. Каждая изъ нихъ, взятая въ отдeльности, конечно, уже не была рубахой -- даже по масштабамъ совeтскаго концлагеря, но двe онe, вмeстe взятыя, давали человeку возможность не ходить совсeмъ ужъ въ голомъ видe. Или: на лагерникe явственно двe пары штановъ -- но у одной нeтъ лeвой штанины, а у второй отсутствуетъ весь задъ. Обe пары, впрочемъ, одинаково усыпаны вшами... Оперативники норовили отобрать все -- опять-таки по своей привычкe, по своей тренировкe ко всякаго рода "раскулачиванiю" чужихъ штановъ. Какъ я ни упирался -- къ концу инвентаризацiи въ углу барака набралась цeлая куча рвани, густо усыпанной вшами и немыслимой ни въ какой буржуазной помойкe... -- Вы ихъ водите въ баню? -- спросилъ я начальника колонны. -- А въ чемъ ихъ поведешь? Да и сами не пойдутъ... По крайней мeрe половинe барака въ баню идти дeйствительно не въ чемъ... Есть, впрочемъ, и болeе одeтые. Вотъ на одномъ -- одинъ валенокъ и одинъ лапоть! Валенокъ отбирается въ расчетe на то, что въ какомъ-нибудь другомъ баракe будетъ отобранъ еще одинъ непарный. На нeсколькихъ горцахъ -- ихъ традицiонныя бурки и -- почти ничего подъ бурками. Оперативники нацeливаются и на эти бурки, но бурки не входятъ въ списки лагернаго обмундированiя, и горцевъ раскулачить не удается. ИДУЩIЕ НА ДНО Девятнадцатый кварталъ былъ своего рода штрафной командировкой -- если и не оффицiально, то фактически. Конечно, не {228} такой, какою бываютъ настоящiе, оффицiальные, "штрафныя командировки", гдe фактически каждый вохровецъ имeетъ право, если не на жизнь и смерть любого лагерника, то, во всякомъ случаe, на убiйство "при попыткe къ бeгству". Сюда же сплавлялся всякаго рода отпeтый народъ -- прогульщики, промотчики, филоны, урки, но еще больше было случайнаго народу, почему-либо не угодившаго начальству. И, какъ вездe, урки были менeе голодны и менeе голы, чeмъ мужики, рабочiе, нацмены. Урка всегда сумeетъ и для себя уворовать, и переплавить куда-нибудь уворованное начальствомъ... Къ тому-же -- это соцiально близкiй элементъ... Я помню гиганта крестьянина -- сибиряка. Какой нечеловeческой мощи долженъ былъ когда-то быть этотъ мужикъ. Когда оперативники стащили съ него его рваный и грязный, но все еще старательно заплатанный бушлатъ, -- то подъ вшивою рванью рубахи обнажились чудовищные суставы и сухожилiя. Мускулы -- голодъ уже съeлъ. На мeстe грудныхъ мышцъ оставались впадины, какъ лунные кратеры, на днe которыхъ проступали ребра. Своей огромной мозолистой лапой мужикъ стыдливо прикрывалъ дыры своего туалета -- сколько десятинъ степи могла бы запахать такая рука! Сколько ртовъ накормить!.. Но степь остается незапаханной, рты -- ненакормленными, а самъ обладатель этой лапы вотъ -- догниваетъ здeсь заживо... Фантастически глупо все это... -- Какъ вы попали сюда? -- спрашиваю я этого мужика. -- За кулачество... -- Нeтъ, вотъ на этотъ лагпунктъ?.. -- Да, вотъ, аммоналка покалeчила... Мужикъ протягиваетъ свою искалeченную лeвую руку. Теперь -- все понятно... На постройкe канала людей пропускали черезъ трехъ-пятидневные курсы подрывниковъ и бросали на работу. Этого требовали "большевицкiе темпы". Люди сотнями взрывали самихъ себя, тысячами взрывали другихъ, калeчились, попадали въ госпиталь, потомъ въ "слабосилку" съ ея фунтомъ хлeба въ день... А могла ли вотъ такая чудовищная машина поддержать всю свою восьмипудовую массу однимъ фунтомъ хлeба въ день! И вотъ -- пошелъ мой Святогоръ шататься по всякаго рода чернымъ доскамъ и Лeснымъ Рeчкамъ, попалъ въ "филоны" и докатился до девятнадцатаго квартала... Ему нужно было пудовъ пять хлeба, чтобы нарастить хотя бы половину своихъ прежнихъ мышцъ на мeстe теперешнихъ впадинъ, -- но этихъ пяти пудовъ взять было неоткуда. Они были утопiей. Пожалуй, утопiей была и мысль спасти этого гиганта отъ гибели, которая уже проступала въ его заострившихся чертахъ лица, въ глубоко запавшихъ, спрятанныхъ подъ мохнатыми бровями глазахъ... ___ Вотъ группа дагестанскихъ горцевъ. Они еще не такъ раздeты, какъ остальные, и мнe удается полностью отстоять ихъ {229} одeянiе. Но какая въ этомъ польза? Все равно ихъ въ полгода-годъ съeдятъ, если не голодъ, то климатъ, туберкулезъ, цынга... Для этихъ людей, выросшихъ въ залитыхъ солнцемъ безводныхъ дагестанскихъ горахъ, ссылка сюда, въ тундру, въ болото, въ туманы, въ полярную ночь -- это просто смертная казнь въ разсрочку. И эти -- только на половину живы. Эти -- уже обречены, и ничeмъ, рeшительно ничeмъ, я имъ не могу помочь... Вотъ эта-то невозможность ничeмъ, рeшительно ничeмъ, помочь -- одна изъ очень жестокихъ сторонъ совeтской жизни. Даже когда самъ находишься въ положенiи, не требующемъ посторонней помощи... По мeрe того, какъ растетъ куча отобраннаго тряпья въ моемъ углу -- растетъ и куча уже обысканныхъ заключенныхъ. Они валяются вповалку на полу, на этомъ самомъ тряпьe, и вызываютъ тошную ассоцiацiю червей на навозной кучe. Какiе-то облeзлые урки подползаютъ ко мнe и шепоткомъ -- чтобы не слышали оперативники -- выклянчиваютъ на собачью ножку махорки. Одинъ изъ урокъ, наряженный только въ кольсоны -- очень рваныя, сгребаетъ съ себя вшей и методически кидаетъ ихъ поджариваться на раскаленную жесть печурки. Вообще -- урки держатъ себя относительно независимо -- они хорохорятся и будутъ хорохориться до послeдняго своего часа. Крестьяне сидятъ, растерянные и пришибленные, вспоминая, вeроятно, свои семьи, раскиданныя по всeмъ отдаленнымъ мeстамъ великаго отечества трудящихся, свои заброшенныя поля и навсегда покинутыя деревни... Да, мужичкамъ будетъ чeмъ вспомнить "побeду трудящихся классовъ".... Уже передъ самымъ концомъ инвентаризацiи передъ моимъ столомъ предсталъ какой-то старичекъ, лeтъ шестидесяти, совсeмъ сeдой и дряхлый. Трясущимися отъ слабости руками онъ началъ разстегивать свою рвань. Въ спискe стояло: Авдeевъ, А. С. Преподаватель математики. 42 года... Сорокъ два года... На годъ моложе меня... А передо мною стоялъ старикъ, совсeмъ старикъ... -- Ваше фамилiя Авдeевъ?.. -- Да, да. Авдeевъ, Авдeевъ, -- заморгалъ онъ, какъ-то суетливо, продолжая разстегиваться... Стало невыразимо, до предeла противно... Вотъ мы -- два культурныхъ человeка... И этотъ старикъ стоитъ передо мною, разстегиваетъ свои послeднiя кольсоны и боится, чтобы ихъ у него не отобрали, чтобы я ихъ не отобралъ... О, чортъ!.. Къ концу этой подлой инвентаризацiи я уже нeсколько укротилъ оперативниковъ. Они еще слегка рычали, но не такъ рьяно кидались выворачивать людей наизнанку, а при достаточно выразительномъ взглядe -- и не выворачивали вовсе: и собачья натаска имeетъ свои преимущества. И поэтому я имeлъ возможность сказать Авдeеву: -- Не надо... Забирайте свои вещи и идите... Онъ, дрожа и оглядываясь, собралъ свое тряпье и исчезъ на нарахъ... {230} Инвентаризацiя кончалась... Отъ этихъ страшныхъ лицъ, отъ жуткаго тряпья, отъ вшей, духоты и вони -- у меня начала кружиться голова. Я, вeроятно, былъ бы плохимъ врачемъ. Я не приспособленъ ни для лeченiя гнойниковъ... ни даже для описанiя ихъ. Я ихъ стараюсь избeгать, какъ только могу... даже въ очеркахъ... Когда въ кабинкe УРЧ подводились итоги инвентаризацiи, начальникъ лагпункта попытался -- и въ весьма грубой формe -- сдeлать мнe выговоръ за то, что по моему бараку было отобрано рекордно малое количество борохла. Начальнику лагпункта я отвeтилъ не такъ, можетъ быть, грубо, но подчеркнуто, хлещуще рeзко. На начальника лагпункта мнe было наплевать съ самаго высокаго дерева его лeсосeки. Это уже были не дни Погры, когда я былъ еще дезорiентированнымъ или, точнeе, еще не съорiентировавшимся новичкомъ и когда каждая сволочь могла ступать мнe на мозоли, а то и на горло... Теперь я былъ членомъ фактически почти правящей верхушки технической интеллигенцiи, частицей силы, которая этого начальника со всeми его совeтскими заслугами и со всeмъ его совeтскимъ активомъ могла слопать въ два счета -- такъ, что не осталось бы ни пуха, ни пера... Достаточно было взяться за его арматурные списки... И онъ это понялъ. Онъ не то, чтобы извинился, а какъ-то поперхнулся, смякъ и даже далъ мнe до Подпорожья какую-то полудохлую кобылу, которая кое-какъ доволокла меня домой. Но вернуться назадъ кобыла уже была не въ состоянiи... ПРОФЕССОРЪ АВДEЕВЪ Въ "штабe" свирьлаговскаго отдeленiя подобралась группа интеллигенцiи, которая отдавала себe совершенно ясный отчетъ въ схемe совeтскаго житiя вообще и лагернаго -- въ частности. Для пониманiя этой схемы лагерь служить великолeпнымъ пособiемъ, излeчивающимъ самыхъ закоренeлыхъ совeтскихъ энтузiастовъ. Я вспоминаю одного изъ такихъ энтузiастовъ -- небезызвeстнаго фельетониста "Извeстiй", Гарри. Онъ по какой-то опечаткe ГПУ попалъ въ Соловки и проторчалъ тамъ годъ. Потомъ эта опечатка была какъ-то исправлена, и Гарри, судорожно шагая изъ угла въ уголъ московской комнатушки, разсказывалъ чудовищныя вещи о великомъ соловецкомъ истребленiи людей и истерически повторялъ: -- Нeтъ, но зачeмъ мнe показали все это?.. Зачeмъ мнe дали возможность видeть все это?.. Вeдь я когда-то вeрилъ... Грeшный человeкъ -- я не очень вeрилъ Гарри. Я не очень вeрилъ даже своему брату, который разсказывалъ о томъ же великомъ истребленiи, и о которомъ вeдь я твердо зналъ, что онъ вообще не вретъ... Казалось естественнымъ извeстное художественное преувеличенiе, нeкоторая сгущенность красокъ, вызванная всeмъ пережитымъ... И -- больше всего -- есть вещи, въ которыя не хочетъ вeрить человeческая бiологiя, не хочетъ вeрить человeческое нутро... Если повeрить, -- ужъ очень какъ-то {231} невесело будетъ смотрeть на Божiй мiръ, въ которомъ возможны такiя вещи... Гарри, впрочемъ, снова пишетъ въ "Извeстiяхъ" -- что ему остается дeлать?.. Группа интеллигенцiи, засeдавшая въ штабe Свирьлага, тоже "видeла все это", видeла всe способы истребительно-эксплоатацiонной системы лагерей, и у нея не оставалось ни иллюзiй о совeтскомъ раe, ни возможности изъ него выбраться. И у нея была очень простая "политическая платформа": въ этой гигантской мясорубкe сохранить, во-первыхъ, свою собственную жизнь и, во-вторыхъ, -- жизнь своихъ ближнихъ. Для этого нужно было дeйствовать спаянно, толково и осторожно. Она жила хуже администрацiи совeтскаго актива, ибо, если и воровала, то только въ предeлахъ самаго необходимаго, а не на пропой души. Жила она въ баракахъ, а не въ кабинкахъ. Въ лучшемъ случаe -- въ случайныхъ общежитiяхъ. Въ производственномъ отношенiи у нея была весьма ясная установка: добиваться наилучшихъ цифровыхъ показателей и наибольшаго количества хлeба. "Цифровые показатели" расхлебывалъ потомъ Сeвзаплeсъ и прочiе "лeсы", а хлeбъ -- иногда удавалось урывать, а иногда -- и не удавалось... Вотъ въ этой группe я и разсказалъ о своей встрeчe съ Авдeевымъ... Планъ былъ выработанъ быстро и съ полнымъ знанiемъ обстановки. Борисъ въ течете одного дня извлекъ Авдeева изъ 19-го квартала въ свою "слабосилку", а "штабъ" въ тотъ же день извлекъ Авдeева изъ "слабосилки" къ себe. Для Авдeева это значило 700 гр. хлeба вмeсто 300, а въ условiяхъ лагерной жизни лишнiй фунтъ хлeба никакъ не можетъ измeряться его денежной цeнностью. Лишнiй фунтъ хлeба -- это не разница въ двe копeйки золотомъ, а разница между жизнью и умиранiемъ. ИСТОРIЯ АВДEЕВА Вечеромъ Авдeевъ, уже прошедшiй баню и вошебойку, сидeлъ у печки въ нашей избe и разсказывалъ свою стандартно-жуткую исторiю... Былъ преподавателемъ математики въ Минскe. Брата арестовали и разстрeляли "за шпiонажъ" -- въ приграничныхъ мeстахъ это дeлается совсeмъ легко и просто. Его съ дочерью сослали въ концентрацiонный лагерь въ Кемь, жену -- въ Вишерскiй концлагерь. Жена умерла въ Вишерe неизвeстно отчего. Дочь умерла въ Кеми отъ знаменитой кемской дезинтерiи... Авдeевъ съ трудомъ подбиралъ слова, точно онъ отвыкъ отъ человeческой рeчи: -- ... А она была, видите ли, музыкантшей... Можно сказать, даже композиторшей... Въ Кеми -- прачкой работала. Знаете, въ лагерной прачешной. Пятьдесятъ восемь -- шесть, никуда не устроиться... Маленькая прачешная. Она -- и еще тринадцать женщинъ... Всe -- ну, какъ это -- ну, проститутки. Такiя, знаете ли, онe, собственно, и въ лагерe больше этимъ самымъ и занимались... {232} Ну, конечно, какъ тамъ было Оленькe -- вeдь восемнадцать лeтъ ей было -- ну... вы сами можете себe представить... Да... Неровное пламя печки освeщало лицо старика, покрытое багровыми пятнами отмороженныхъ мeстъ, одного уха не было вовсе... Изсохшiя губы шевелились медленно, съ трудомъ... -- ... Такъ что, можетъ быть, Господь Богъ во время взялъ Оленьку къ себe, чтобы сама на себя рукъ не наложила... Однако... вотъ, говорите, проститутки, а вотъ добрая душа нашлась же... ...Я работалъ счетоводомъ -- на командировкe одной, верстахъ въ двадцати отъ Кеми. Это -- тоже не легче прачешной или просто каторги... Только я былъ прикованъ не къ тачкe, а къ столу. На немъ спалъ, на немъ eлъ, за нимъ сидeлъ по пятнадцать-двадцать часовъ въ сутки... Вeрите ли, по цeлымъ недeлямъ вставалъ изъ-за стола только въ уборную. Такая была работа... Ну, и начальникъ -- звeрь. Звeрь, а не человeкъ... Такъ вотъ, значитъ, была все-таки добрая душа, одна -- ну, изъ этихъ самыхъ проститутокъ... И вотъ звонить намъ по телефону, въ командировку нашу, значитъ. Вы, говоритъ, Авдeевъ. Да, говорю, я, а у самого -- предчувствiе, что ли: ноги сразу такъ, знаете, ослабeли, стоять не могу... Да, говорю, я Авдeевъ. Это, спрашиваетъ, ваша дочка у насъ на кемской прачешной работаетъ... Да, говорю, моя дочка... Такъ вотъ, говоритъ, ваша дочка отъ дезинтерiи при смерти, васъ хочетъ видeть. Если къ вечеру, говоритъ, притопаете, то, можетъ, еще застанете, а можетъ, и нeтъ... А меня ноги уже совсeмъ не держать... Пошарилъ рукой табуретку, да такъ и свалился, да еще телефонъ оборвалъ. Ну, полили меня водой. Очнулся, прошу начальника: отпустите, ради Бога, на одну ночь -- дочь умираетъ. Какое!.. Звeрь, а не человeкъ... Здeсь, говоритъ, тысячи умираютъ, здeсь вамъ не курортъ, здeсь вамъ не институтъ благородныхъ дeвицъ... Мы, говоритъ изъ-за всякой б... -- да, такъ и сказалъ, ей Богу, такъ и сказалъ... не можемъ, говоритъ, нашу отчетность срывать... Вышелъ я на улицу