тались -- и у насъ, и у васъ... Да... Но напутали -- много... Теперь -- чортъ его знаетъ?.. Въ общемъ, что и говорить: очень паршиво все -- это... Но вы {182} дeлаете одну капитальную ошибку... Вы думаете, что когда намъ свернутъ шею -- станетъ лучше? Да, хлeба будетъ больше... Эшелоновъ -- не знаю... Вeдь, во всякомъ случаe, миллiоновъ пять будутъ драться за Сталина... Значитъ, разница будетъ только въ томъ, что вотъ сейчасъ я васъ угощаю коньякомъ, а тогда, можетъ быть, вы меня будете угощать... въ какомъ-нибудь бeлогвардейскомъ концлагерe... Такъ что особенно весело -- оно тоже не будетъ... Но только, вмeстe съ нами, пойдутъ ко всeмъ чертямъ и всe мечты о лучшемъ будущемъ человeчества... Вылeзетъ какой-нибудь Гитлеръ -- не этотъ, этотъ ерунда, этотъ глубокiй провинцiалъ... А настоящiй, мiровой... Какая-нибудь окончательная свинья сядетъ на тронъ этой мечты и поворотитъ человeчество назадъ, къ среднимъ вeкамъ, къ папству, къ инквизицiи. Да, конечно, и мы -- мы ходимъ по пупъ въ крови... И думаемъ, что есть какое-то небо... А, можетъ, и неба никакого нeту... Только земля -- и кровь до пупа. Но если человeчество увидитъ, что неба нeтъ и не было... Что эти миллiоны погибли совсeмъ зря... Чекалинъ, не переставая говорить, протянулъ мнe свою плошку, чокнулся, опрокинулъ въ себя полный стаканъ и продолжалъ взволнованно и сбивчиво: -- Да, конечно, крови оказалось слишкомъ много... И удастся ли переступить черезъ нее -- не знаю. Можетъ быть, и не удастся... Насъ -- мало... Васъ -- много... А подъ ногами -- всякiе Стародубцевы... Конечно, насчетъ мiровой революцiи -- это уже пишите письма: проворонили. Теперь бы хоть Россiю вытянуть... Что-бъ хоть штабъ мiровой революцiи остался. -- А для васъ Россiя -- только штабъ мiровой революцiи и ничего больше? -- А если она не штабъ революцiи, -- такъ кому она нужна? -- Многимъ, въ частности, и мнe. -- Вамъ? -- Вы заграницей не живали? Попробуйте. И если вы въ этотъ самый штабъ вeрите, -- такъ только потому, что онъ -- русскiй штабъ. Будь онъ нeмецкiй или китайскiй -- такъ вы за него гроша ломанаго не дали бы, не то что своей жизни... Чекалинъ нeсколько запнулся... -- Да, тутъ, конечно, можетъ быть, вы и правы. Но что же дeлать -- только у насъ, въ нашей партiи, сохранилась идейность, сохранилась общечеловeческая идея... Западный пролетарiатъ оказался сквалыгой... Наши братскiя компартiи -- просто набиваютъ себe карманы... Мы протянули имъ товарищескую руку, и онe протянули намъ товарищескую руку... Только мы имъ протянули -- съ помощью, а они -- нельзя ли трешку?.. -- Давайте поставимъ вопросъ иначе. Никакой пролетарiатъ вамъ руки не протягивалъ. Протягивало всякое жулье -- такъ его и въ русской компартiи хоть отбавляй. А насчетъ нынeшней идейности вашей партiи -- позвольте ужъ мнe вамъ не повeрить... Сейчасъ въ ней идетъ голая рeзня за власть -- и больше ничего. Что, у вашего Якименки есть хоть на грошъ идеи? Хоть самой {183} грошевой? Сталинъ нацeливается на мiровую диктатуру, только не на партiйную -- партiйную онъ въ Россiи слопалъ -- а на свою собственную. Вeдь не будете же вы отрицать, что сейчасъ на партiйные верхи подбирается въ общемъ -- просто сволочь... и ничего больше... Гдe Раковскiе, Троцкiе, Рыковы, Томоши?.. Впрочемъ, съ моей точки зрeнiя, -- они не многимъ лучше: но все-таки -- это, если хотите, фанатики, но идея у нихъ была. А у Сулиманова, Акулова, Литвинова? А о тeхъ ужъ, кто пониже, -- не стоитъ и говорить... Чекалинъ ничего не отвeтилъ. Онъ снова налилъ наши сосуды, пошарилъ по столу, подъ газетами. Рeпа уже была съeдена, оставалась икра и кислая капуста. -- Да, а на закусочномъ фронтe -- у насъ прорывъ... Придется подъ капусту... Ну, ничего -- зато революцiя, -- кисло усмeхнулся онъ. -- Н-да, революцiя... Вамъ, видите, ли хорошо стоять въ сторонe и зубоскалить... Вамъ что? А вотъ -- мнe... Я съ шестнадцати лeтъ въ революцiи. Три раза раненъ. Одинъ братъ погибъ на колчаковскомъ фронтe -- отъ бeлыхъ... Другой -- на деникинскомъ -- отъ красныхъ. Отецъ желeзнодорожникъ померъ, кажется, отъ голода... Вотъ, видите... Жена была... И вотъ -- восемнадцать лeтъ... За восемнадцать лeтъ -- развe былъ хоть день человeчьей жизни? Ни хрeна не было... Такъ, что вы думаете -- развe я теперь могу сказать, что вотъ все это зря было сдeлано, давай, братва, обратно? А такихъ, какъ я, -- миллiоны... -- Положимъ, далеко уже не миллiоны... -- Миллiоны... Нeтъ, товарищъ Солоневичъ, не можемъ повернуть... Да, много сволочи... Что-жъ? Мы и сволочь используемъ. И есть еще у насъ союзникъ -- вы его недооцeниваете. Я вопросительно посмотрeлъ на Чекалина... -- Да, крeпкiй союзникъ -- буржуазныя правительства... Они на насъ работаютъ. Хотятъ -- не хотятъ, а работаютъ... Такъ что, можетъ быть, мы и вылeземъ -- не я, конечно, мое дeло уже пропащее -- вотъ только по эшелонамъ околачиваться. -- Вы думаете, что буржуазными правительствами вы играете, а не они вами? -- Ну, конечно, мы играемъ, -- сказалъ Чекалинъ увeренно. -- У насъ въ однихъ рукахъ все: и армiя, и политика, и заказы, и экспортъ, и импортъ. Тамъ нажмемъ, тамъ всунемъ въ зубы заказъ. И никакихъ тамъ парламентскихъ запросовъ. Чистая работа.. -- Можетъ быть... Плохое и это утeшенiе: отыграться на организацiи кабака въ мiровомъ масштабe... Если въ Россiи дeлается чортъ знаетъ что, то Европа такой марки и вообще не выдержитъ. То, что вы говорите, -- возможно. Если Сталинъ досидитъ до еще одной европейской войны -- онъ ее, конечно, используетъ. Можетъ быть, онъ ее и спровоцируетъ. Но это будетъ означать гибель всей европейской культуры. Чекалинъ посмотрeлъ на меня съ пьяной хитрецой. -- На европейскую культуру намъ, дорогой товарищъ, чхать... {184} Много трудящiяся массы отъ этой культуры имeли? Много мужикъ и рабочiй имeли отъ вашего царя? -- Не очень много, но, во всякомъ случаe, неизмeримо больше, чeмъ они имeютъ отъ Сталина. -- Сталинъ -- переходный перiодъ. Мы съ вами -- тоже переходный перiодъ. По Ленину: наступаетъ эпоха войнъ и революцiй... -- А вы довольны? -- Всякому человeку, товарищъ Солоневичъ, хочется жить. И мнe -- тоже. Хочется, чтобы была баба, что-бъ были ребята, ну и все такое. А разъ нeтъ -- такъ нeтъ. Можетъ быть, на нашихъ костяхъ -- хоть у внуковъ нашихъ это будетъ. Чекалинъ вдругъ странно усмeхнулся и посмотрeлъ на меня, какъ будто сдeлалъ во мнe какое-то открытiе. -- Интересно выходитъ... Дeтей у меня нeтъ -- такъ что и внуковъ не будетъ. А у васъ сынъ есть. Такъ что выходитъ, въ концe концовъ, что я для вашихъ внуковъ стараюсь... -- Охъ, ей-Богу, было бы на много проще, если бы вы занялись своими собственными внуками, а моихъ -- предоставили бы моимъ заботамъ. И вашимъ внукамъ было бы легче, и моимъ... -- Ну, объ моихъ нечего и говорить. Насчетъ внуковъ -- я уже человeкъ конченный. Такая жизнь даромъ не проходитъ. Это признанiе застало меня врасплохъ. Такъ бываетъ, бываетъ очень часто -- это я зналъ, но признаются въ этомъ очень немногiе... Вспомнились стихи Сельвинскаго: "Сволочной Богъ -- онъ таки зналъ напередъ, Онъ таки выдумалъ имъ отомщенiе, Даже тeмъ, кого штыкъ поберегъ, Вошь пощадила, простилъ священникъ"... Да, отомщенiе, конечно есть... Чекалинъ смотрeлъ на меня съ такимъ видомъ, какъ будто хотeлъ сказать: ну что, видалъ? Но во мнe, вмeсто сочувствiя, подымалась ненависть -- чортъ ихъ возьми совсeмъ всeхъ этихъ идеалистовъ, энтузiастовъ, фанатиковъ. Съ желeзнымъ и тупымъ упорствомъ, изъ вeка въ вeкъ, изъ поколeнiя въ поколeнiе они только тeмъ и занимаются что портятъ жизнь -- и себe, и еще больше другимъ... Всe эти Торквемады и Саванароллы, Робеспьеры и Ленины... Съ таинственной силой ухватываются за все, что только ни есть самаго идiотскаго въ человeкe, и вотъ -- сидитъ передо мною одна изъ такихъ идеалистическихъ душъ -- до пупа въ крови (въ томъ числe и въ своей собственной)... Онъ, конечно, будетъ переть. Онъ будетъ переть дальше, разрушая всякую жизнь вокругъ себя, принося и другихъ, и себя самого въ жертву религiи организованной ненависти. Есть ли подо всeмъ этимъ реальная, а не выдуманная любовь -- хотя бы къ этимъ пресловутымъ "трудящимся"? Было ли хоть что-нибудь отъ Евангелiя въ кострахъ инквизицiи и альбигейскихъ походахъ? И что такое любовь къ человeчеству? Реальность? Или "сонъ золотой", навeянный безумцами, которые дeйствительно любили человeчество -- но человeчество выдуманное, въ реальномъ мiрe не существующее... Конечно, {185} Чекалинъ жалокъ -- съ его запущенностью, съ его собачьей старостью, одиночествомъ, безперспективностью... Но Чекалинъ вмeстe съ тeмъ и страшенъ, страшенъ своимъ упорствомъ, страшенъ тeмъ, что ему, дeйствительно, ничего не остается, какъ переть дальше. И онъ -- попретъ... Чекалинъ, конечно, не могъ представить себe характера моихъ размышленiй. -- Да, такъ вотъ видите... А вы говорите -- палачи... Ну да, -- заторопился онъ, -- не говорите, такъ думаете... А что вы думаете -- это легко такъ до пупа въ крови ходить?.. Вы думаете -- большое удовольствiе работать по концлагерямъ? А вотъ -- работаю. Партiя послала... Выкорчевываемъ, такъ сказать, остатки капитализма... Чекалинъ вылилъ въ стаканъ и въ плошку остатки второго литра. Онъ уже сильно опьянeлъ. Рука его дрожала и голосъ срывался... -- А вотъ, когда выкорчуемъ окончательно -- такъ вопросъ: что останется? Можетъ, и въ самомъ дeлe -- ничего не останется... Пустая земля. И Кагановича, можетъ, не останется: въ уклонъ попадетъ... А вотъ жизнь была -- и пропала. Какъ псу подъ хвостъ. Крышка... Попали мы съ вами, товарищъ, въ передeлку. Что называется -- влипли... Если бы этакъ родиться лeтъ черезъ сто, да посмотрeть что изъ этого всего вышло? А если ничего не выйдетъ? Нeтъ, ну его къ чертямъ -- лучше не родиться. А то посмотришь, увидишь: ни черта не вышло. Тогда, что-жъ? Прямо въ петлю... А вотъ, можно было бы жить... могъ бы и сына имeть -- вотъ вродe вашего парнишки... Только мой былъ бы помоложе... Да, не повезло... Влипли... Ну что-жъ, давайте, дербалызнемъ... За вашихъ внуковъ. А? За моихъ? -- За моихъ не стоитъ -- пропащее дeло... Выпивъ свою плошку, Чекалинъ неровными шагами направился къ кровати и снова вытянулъ свой чемоданъ. Но на этотъ разъ я былъ твердъ. -- Нeтъ, товарищъ Чекалинъ, больше не могу -- категорически. Хватить -- по литру на брата. А мнe завтра работать. -- Ни черта вамъ работы не будетъ. Я же сказалъ -- эшелоновъ больше не приму. -- Нeтъ, нужно идти. -- А вы у меня ночевать оставайтесь. Какъ-нибудь устроимся. -- Отпадаетъ. Увидитъ кто-нибудь днемъ, что я отъ васъ вышелъ -- получится нехорошо. -- Да, это вeрно... Вотъ сволочная жизнь пошла... -- Такъ вы же и постарались ее сволочной сдeлать... -- Это не я. Это эпоха... Что я? Такую жизнь сдeлали миллiоны. Сволочная жизнь... -- Ну -- ужъ немного ее и осталось. Такъ все-таки уходите? Жаль. Мы пожали другъ другу руки и подошли къ двери. -- Насчетъ соцiалистовъ -- вы извините, что я такъ крылъ. -- А мнe что? Я не соцiалистъ. {186} -- Ахъ, да, я и забылъ... Да все равно -- теперь все къ чертовой матери. И соцiалисты, и не соцiалисты... -- Ахъ, да, постойте, -- вдругъ что-то вспомнилъ Чекалинъ и вернулся въ комнату. Я остановился въ нeкоторой нерeшимости... Черезъ полминуты Чекалинъ вышелъ съ чeмъ-то, завернутымъ въ газету, и сталъ запихивать это въ карманъ моего бушлата. -- Это икра, -- объяснилъ онъ. -- Для парнишки вашего. Нeтъ, ужъ вы не отказывайтесь... Такъ сказать, для внуковъ, вашихъ внуковъ... Мои -- уже къ чортовой матери. Стойте, я вамъ посвeчу. -- Не надо -- увидятъ... -- Правда, не надо... Вотъ... его мать, жизнь пошла... На дворe выла все та же вьюга. Вeтеръ рeзко захлопнулъ дверь за мной. Я постоялъ на крыльцe, подставляя свое лицо освeжающимъ порывамъ мятели. Къ галлереe жертвъ коммунистической мясорубки прибавился еще одинъ экспонатъ: товарищъ Чекалинъ -- стершiйся и проржавeвшiй отъ крови винтикъ этой безпримeрной въ исторiи машины. ПРОФЕССОРЪ БУТЬКО Несмотря на вьюгу, ночь и коньякъ, я ни разу не запутался среди плетней и сугробовъ. Потомъ изъ-за пригорка показались освeщенныя окна УРЧ. Наша импровизированная электростанцiя работала всю ночь, и въ послeднiе ночи работала, въ сущности, на насъ двоихъ: Юру и меня. Крестьянскiя избы тока не получали, а лагерный штабъ спалъ. Мелькнула мысль о томъ, что надо бы зайти на станцiю и сказать, чтобы люди пошли спать. Но раньше нужно посмотрeть, что съ Юрой. Дверь въ УРЧ была заперта. Я постучалъ. Дверь открылъ профессоръ Бутько, тотъ самый профессоръ "рефлексологiи", о которомъ я уже говорилъ. Недeли двe тому назадъ онъ добился нeкотораго повышенiя -- былъ назначенъ уборщикомъ. Это была "профессiя физическаго труда" и, въ числe прочихъ преимуществъ, давала ему лишнихъ сто граммъ хлeба въ день. Въ первой комнатe УРЧ свeта не было, но ярко пылала печка. Профессоръ стоялъ передо мной въ одномъ рваномъ пиджакe и съ кочергой въ рукe. Видно было, что онъ только что сидeлъ у печки и думалъ какiя-то невеселыя думы. Его свисающiя внизъ хохлацкiе усы придавали ему видъ какой-то унылой безнадежности. -- Пришли потрудиться? -- спросилъ онъ съ нeкоторой иронiей. -- Нeтъ, хочу посмотрeть, что тамъ съ сыномъ. -- Спитъ. Только дюже голову себe гдe-то расквасилъ. Я съ безпокойствомъ прошелъ въ сосeднюю комнату. Юра спалъ. Изголовье лежанки было вымазано кровью: очевидно моя папиросная бумага отклеилась. Голова Юры была обвязана чeмъ-то вродe полотенца, а на ногахъ лежалъ бушлатъ: ясно -- бушлатъ профессора Бутько. А профессоръ Бутько, вмeсто того, чтобы лечь спать, сидитъ и топитъ печку, потому что безъ бушлата спать {187} холодно, а никакого другого суррогата одeяла у Бутько нeтъ. Мнe стало стыдно. До очень недавняго времени профессоръ Бутько былъ, по его словамъ, преподавателемъ провинцiальной средней школы (девятилeтки). Въ эпоху украинизацiи и "выдвиженiя новыхъ научныхъ кадровъ" его произвели въ профессора, что на Совeтской Руси дeлается очень легко, беззаботно и никого ни къ чему не обязываетъ. Въ Каменецъ-Подольскомъ педагогическомъ институтe онъ преподавалъ ту, не очень ярко очерченную дисциплину, которая называется рефлексологiей. Въ нее, по мeрe надобности, впихиваютъ и педагогику, и профессiональный отборъ, и остатки разгромленной и перекочевавшей въ подполье психологiи, и многое другое. И профессуру, и украинизацiю Бутько принялъ какъ-то слишкомъ всерьезъ, не разглядeвъ за всей этой волынкой самой прозаической и довольно банальной совeтской халтуры. Когда политическая надобность въ украинизацiи миновала и лозунгъ о "культурахъ нацiональныхъ -- по формe и пролетарскихъ -- по существу" былъ выброшенъ въ очередную помойную яму -- профессоръ Бутько, вкупe съ очень многими коллегами своими, поeхалъ въ концлагерь -- на пять лeтъ и съ очень скверной статьей о шпiонажe (58, пунктъ 6). Семью его выслали куда-то въ Сибирь, не въ концлагерь, а просто такъ: дeлай, что хочешь. Туда же послe отбытiя срока предстояло поeхать и самому Бутько, видимо, на вeчныя времена: живи, дескать, и плодись, а на Украину и носа не показывай. Перспектива никогда больше не увидать своей родины угнетала Бутько больше, чeмъ пять лeтъ концлагеря. Профессоръ Бутько, какъ и очень многое изъ самостiйныхъ малыхъ сихъ, былъ твердо убeжденъ въ томъ, что Украину разорили, а его выслали въ концлагерь не большевики, а "кацапы". На эту тему мы съ нимъ какъ-то спорили, и я сказалъ ему, что я прежде всего никакъ не кацапъ, а стопроцентный бeлоруссъ, что я очень радъ, что меня учили русскому языку, а не бeлорусской мовe, что Пушкина не замeняли Янкой Купалой и просторовъ Имперiи -- уeзднымъ патрiотизмомъ "съ сеймомъ у Вильни, або у Минску", и что, въ результатe всего этого, я не выросъ такимъ олухомъ Царя Небеснаго, какъ хотя бы тотъ же профессоръ Бутько. Не люблю я, грeшный человeкъ, всeхъ этихъ культуръ мeстечковаго масштаба, всeхъ этихъ попытокъ разодрать общерусскую культуру -- какая она ни на есть -- въ клочки всякихъ кисло-капустянскихъ сепаратизмовъ. Но фраза объ олухe Царя Небеснаго была сказана и глупо, и грубо. Глупо -- потому что проф. Бутько, какъ онъ ни старался этого скрыть, былъ воспитанъ на томъ же Пушкинe, грубо потому, что олухомъ Царя Небеснаго Бутько, конечно, не былъ -- онъ былъ просто провинцiальнымъ романтикомъ. Но въ каторжной обстановкe УРЧ и прочаго не всегда хватало силъ удержать свои нервы въ уздe. Бутько обидeлся -- и онъ былъ правъ. Я не извинился -- и я былъ неправъ. Дальше -- пошло еще хуже. А вотъ -- сидитъ человeкъ и не спитъ -- потому, что прикрылъ своимъ бушлатомъ кацапскаго юношу. {188} -- Зачeмъ же вы это, товарищъ Бутько? Возьмите свой бушлатъ. Я сбeгаю въ палатку и принесу одeяло... -- Да не стоитъ. Уже развидняться скоро будетъ. Вотъ сижу у печки и грeюсь... Хотите въ компанiю? Спать мнe не хотeлось. И отъ необычнаго возбужденiя, вызваннаго коньякомъ и разговоромъ съ Чекалинымъ, и отъ дикой нервной взвинченности, и отъ предчувствiя жестокой нервной реакцiи послe этихъ недeль безмeрнаго нервнаго напряженiя. Мы усeлись у печки. Бутько съ недоумeнiемъ повелъ носомъ. Я полeзъ въ карманъ за махоркой. Махорки не оказалось: вотъ досада -- вeроятно, забылъ у Чекалина. А можетъ быть, затесалась подъ свертокъ съ икрой. Вытащилъ свертокъ. Газетная бумага разлeзлась, и сквозь ея дыры виднeлись комки икры. Подъ икрой оказался еще одинъ неожиданный подарокъ Чекалина -- три коробки папиросъ "Тройка", которыя продаются только въ самыхъ привиллегированныхъ "распредeлителяхъ" и по цeнe двадцать штукъ -- семь съ полтиной. Я протянулъ Бутько папиросы. Въ его глазахъ стояло подозрительное недоумeнiе. Онъ взялъ папиросу и нерeшительно спросилъ: -- И гдe-жъ это вы, И. Л., такъ наклюкались? -- А что, замeтно? -- Что-бъ очень -- такъ нeтъ. А духъ идетъ. Духъ, нужно сказать, добрый, вродe какъ коньякъ? -- Коньякъ. Бутько вздохнулъ. -- А все потому, что вы -- великодержавный шовинистъ. Свой своему -- поневолe братъ. Всe вы москали -- имперiалисты: и большевики, и меньшевики, и монархисты, и кто его знаетъ, кто еще. Это у васъ въ крови. -- Я вeдь вамъ говорилъ, что великорусской крови у меня ни капли нeтъ... -- Значитъ -- заразились. Имперiализмъ -- онъ прилипчивый. -- Лeтописецъ писалъ о славянахъ, что они любятъ "жить розно". Вотъ это, пожалуй, -- въ крови. Можете вы себe представить нeмца, воюющаго изъ-за какой-нибудь баварской самостiйности? А вeдь языкъ баварскаго и прусскаго крестьянина отличаются больше, чeмъ языкъ великорусскаго и украинскаго. -- Что хорошаго въ томъ, что Пруссiя задавила всю Германiю? -- Для насъ -- ничего. Есть рискъ, что, скажемъ, Украину слопаютъ такъ же, какъ въ свое время слопали полабскихъ и другихъ прочихъ славянъ. -- Разъ ужъ такое дeло -- пусть лучше нeмцы лопаютъ. Мы при нихъ, по крайней мeрe, не будемъ голодать, да по лагерямъ сидeть. Для насъ ваши кацапы -- хуже татарскаго нашествiя. И при Батыe такъ не было. -- Развe при царскомъ режимe кто-нибудь на Украинe голодалъ? -- Голодать -- не голодалъ, а давили нашъ народъ, душили нашу культуру. Это у васъ въ крови, -- съ хохлацкимъ упрямствомъ {189} повторялъ Бутько. -- Не васъ лично, вы ренегатъ, отщепенецъ отъ своего народа. Я вспомнилъ о бушлатe и сдержался... -- Будетъ, Тарасъ Яковлевичъ, говорить такъ: вотъ у меня въ Бeлоруссiи живутъ мои родичи -- крестьяне. Если я считаю, что вотъ лично мнe русская культура -- общерусская культура, включая сюда и Гоголя, -- открыла дорогу въ широкiй мiръ -- почему я не имeю права желать той же дороги и для моихъ родичей... Я часто и подолгу живалъ въ бeлорусской деревнe, и мнe никогда и въ голову не приходило, что мои родичи -- не русскiе. И имъ -- тоже. Я провелъ лeтъ шесть на Украинe -- и сколько разъ мнe случалось переводить украинскимъ крестьянамъ газеты и правительственныя распоряженiя съ украинскаго языка на русскiй -- на русскомъ имъ было понятнeе. -- Ну, ужъ это вы, И. Л., заливаете. -- Не заливаю. Самъ Скрыпникъ принужденъ былъ чистить оффицiальный украинскiй языкъ отъ галлицизмомъ, которые на Украинe никому, кромe спецiалистовъ, непонятны. Вeдь это не языкъ Шевченки. -- Конечно, развe подъ московской властью могъ развиваться украинскiй языкъ? -- Могъ ли или не могъ -- это дeло шестнадцатое... А сейчасъ и бeлорусская, и украинская самостiйность имeютъ въ сущности одинъ, правда невысказываемый, можетъ быть, даже и неосознанный доводъ: сколько министерскихъ постовъ будетъ организовано для людей, которые, по своему масштабу, на общерусскiй министерскiй постъ никакъ претендовать не могутъ... А мужику -- бeлорусскому и украинскому -- эти лишнiе министерскiе, посольскiе и генеральскiе посты ни на какого чорта не нужны. Онъ за вами не пойдетъ. Опытъ былъ. Кто пошелъ во имя самостiйности за Петлюрой? Никто не пошелъ. Такъ и остались: "въ вагонe -- директорiя, а подъ вагономъ -- территорiя". -- Сейчасъ пойдутъ всe. -- Пойдутъ. Но не противъ кацаповъ, а противъ большевиковъ. -- Пойдутъ противъ Москвы. -- Противъ Москвы сейчасъ пойдутъ. Противъ русскаго языка -- не пойдутъ. Вотъ и сейчасъ украинскiй мужикъ учиться по-украински не хочетъ, говоритъ, что большевики нарочно не учатъ его "паньской мовe", чтобы онъ мужикомъ и остался. -- Народъ еще не сознателенъ. -- До чего это всe вы сознательные -- и большевики, и украинцы, и меньшевики, и эсэры. Всe вы великолeпно сознаете, что нужно мужику -- вотъ только онъ самъ ничего не сознаетъ. Вотъ еще -- тоже сознательный дядя... (Я хотeлъ было сказать о Чекалинe, но во время спохватился)... Что ужъ "сознательнeе" коммунистовъ. Они, правда, опустошатъ страну, но вeдь это дeлается не какъ-нибудь, а на базe самой современной, самой научной соцiологической теорiи... -- А вы не кирпичитесь. -- Какъ это не кирпичиться... Сидимъ мы съ вами, слава {190} тебe Господи, въ концлагерe -- такъ намъ-то есть изъ-за чего кирпичиться... И если ужъ здeсь мы не поумнeемъ, не разучимся "жить розно", такъ насъ всякая сволочь будетъ по концлагерямъ таскать... Любители найдутся... -- Если вы доберетесь до власти -- вы тоже будете въ числe этихъ любителей. -- Я -- не буду. Говорите на какомъ хотите языкe и не мeшайте никому говорить на какомъ онъ хочетъ. Вотъ и все. -- Это не подходитъ... Въ Москвe говорите -- на какомъ хотите. А на Украинe -- только по-украински. -- Значитъ, -- нужно заставить? -- Да, на первое время нужно заставить. -- Большевики тоже -- "на первое время заставляютъ". -- Мы боремся за свое, за свою хату. Въ вашей хатe дeлайте, что вамъ угодно, а въ нашу -- не лeзьте... -- А въ чьей хатe жилъ Гоголь? -- Гоголь -- тоже ренегатъ, -- угрюмо сказалъ Бутько. Дискуссiя была и ненужной, и безнадежной... Бутько -- тоже одинъ изъ "мучениковъ идеи", изъ тeхъ, кто во имя идеи подставляютъ свою голову, а о чужихъ -- уже и говорить не стоитъ. Но Бутько еще не дошелъ до чекалинскаго прозрeнiя. Ему еще не случалось быть побeдителемъ, и для него грядущая самостiйность -- такой же рай земной, какимъ въ свое время была для Чекалина "побeда трудящихся классовъ". -- Развe при какомъ угодно строe самостоятельной Украины возможно было бы то, что тамъ дeлается сейчасъ? -- сурово спросилъ Бутько. -- Украина для всeхъ васъ это только хинтерляндъ для вашей имперiи, бeлой или красной -- это все равно. Конечно, того, что у насъ дeлаетъ красный имперiализмъ, царскому и въ голову не приходило... Нeтъ, съ Москвой своей судьбы мы связывать не хотимъ. Слишкомъ дорого стоитъ... Нeтъ, Россiи -- съ насъ хватитъ. Мы получили отъ нея крeпостное право, на нашемъ хлeбe строилась царская имперiя, а теперь строится сталинская. Хватитъ. Буде. У насъ, на Украинe, теперь уже и пeсенъ не спeваютъ... Такъ. А нашъ народъ -- кто въ Сибири, кто тутъ, въ лагерe, кто на томъ свeтe... Въ голосe Бутько была великая любовь къ своей родинe и великая боль за ея нынeшнiя судьбы. Мнe было жаль Бутько -- но чeмъ его утeшить?.. -- И въ лагеряхъ, и на томъ свeтe -- не одни украинцы. Тамъ и ярославцы, и сибиряки, и бeлоруссы... Но Бутько какъ будто и не слыхалъ моихъ словъ... -- А у насъ сейчасъ степи цвeтутъ... -- сказалъ онъ, глядя на догорающiй огонь печки... Да, вeдь, начало марта. Я вспомнилъ о степяхъ -- онe дeйствительно сейчасъ начинаютъ цвeсти. А здeсь мечется вьюга... Нужно все-таки пойти хоть на часъ уснуть... -- Да, такое дeло, И. Л., -- сказалъ Бутько. -- Наши споры -- недолгiе споры. Все равно -- всe въ одинъ гробъ ляжемъ -- и хохолъ, и москаль, и жидъ... И даже не въ гробъ, а такъ, просто въ общую яму. {191} -------- ЛИКВИДАЦIЯ ПРОБУЖДЕНIЕ Я добрался до своей палатки и залeзъ на нары. Хорошо бы скорeе заснуть. Такъ неуютно было думать о томъ, что черезъ часъ-полтора дневальный потянетъ за ноги и скажетъ: -- Товарищъ Солоневичъ, въ УРЧ зовутъ... Но не спалось. Въ мозгу бродили обрывки разговоровъ съ Чекалинымъ, волновало сдержанное предостереженiе Чекалина о томъ, что Якименко что-то знаетъ о нашихъ комбинацiяхъ. Всплывало помертвeвшее лицо Юры и сдавленная ярость Бориса. Потомъ изъ хаоса образовъ показалась фигурка Юрочки -- не такого, какимъ онъ сталъ сейчасъ, а маленькаго, кругленькаго и чрезвычайно съeдобнаго. Своей мягенькой лапкой онъ тянетъ меня за носъ, а въ другой лапкe что-то блеститъ: -- Ватикъ, Ватикъ, надeнь очки, а то тебe холодно... Да... А что съ нимъ теперь стало? И что будетъ дальше? Постепенно мысли стали путаться... Когда я проснулся, полоска яркаго солнечнаго свeта прорeзала полутьму палатки отъ двери къ печуркe. У печурки, свернувшись калачикомъ и накрывшись какимъ-то тряпьемъ, дремалъ дневальный. Больше въ палаткe никого не было. Я почувствовалъ, что, наконецъ, выспался, и что, очевидно, спалъ долго. Посмотрeлъ на часы, часы стояли. Съ чувствомъ прiятнаго освeженiя во всемъ тeлe я растянулся и собирался было подремать еще: такъ рeдко это удавалось. Но внезапно вспыхнула тревожная мысль: что-то случилось!.. Почему меня не будили? Почему въ палаткe никого нeтъ? Что съ Юрой? Я вскочилъ со своихъ наръ и пошелъ въ УРЧ. Стоялъ ослeпительный день. Нанесенный вьюгой новый снeгъ рeзалъ глаза... Вeтра не было. Въ воздухe была радостная морозная бодрость. Дверь въ УРЧ была распахнута настежь: удивительно! Еще удивительнeе было то, что я увидeлъ внутри: пустыя комнаты, ни столовъ, ни пишущихъ машинокъ, ни "личныхъ дeлъ"... Обломки досокъ, обрывки бумаги, въ окнахъ -- повынуты стекла. Сквозняки разгуливали по урчевскимъ закоулкамъ, перекатывая изъ угла въ уголъ обрывки бумаги. Я поднялъ одну изъ нихъ. Это былъ "зачетный листокъ" какого-то вовсе неизвeстнаго мнe Сидорова или Петрова: здeсь, за подписями и печатями, было удостовeрено, что за семь лeтъ своего сидeнья этотъ Сидоровъ или Петровъ заработалъ что-то около шестисотъ дней скидки. Такъ... Потеряли, значитъ, бумажку, а вмeстe съ бумажкой потеряли почти два года человeческой жизни... Я сунулъ бумажку въ карманъ. А все-таки -- гдe же Юра? Я побeжалъ въ палатку и разбудилъ дневальнаго. -- Такъ воны съ вашимъ братомъ гулять пошли. -- А УРЧ? -- Такъ УРЧ же эвакуировались. Уси чисто уeхавши. -- И Якименко? {192} -- Такъ, я-жъ кажу -- уси. Позабирали свою бумагу, тай уихали... Болeе толковой информацiи отъ дневальнаго добиться было, видимо, нельзя. Но и этой было пока вполнe достаточно. Значитъ, Чекалинъ сдержалъ свое слово, эшелоновъ больше не принялъ, а Якименко, собравъ свои "бумаги" и свой активъ, свернулъ удочки и уeхалъ въ Медгору. Интересно, куда дeлся Стародубцевъ? Впрочемъ, мнe теперь плевать на Стародубцева. Я вышелъ во дворъ и почувствовалъ себя этакимъ калифомъ на часъ или, пожалуй, даже на нeсколько часовъ. Дошелъ до берега рeки. Направо, въ верстe, надъ обрывомъ, спокойно и ясно сiяла голубая луковка деревенской церкви. Я пошелъ туда. Тамъ оказалось сельское кладбище, раскинутое надъ далями, надъ "вeчнымъ покоемъ". Что-то левитановское было въ блeдныхъ прозрачныхъ краскахъ сeверной зимы, въ приземистыхъ соснахъ съ нахлобученными снeжными шапками, въ пустой звонницe старенькой церковушки, откуда колокола давно уже были сняты для какой-то очередной индустрiализацiи, въ запустeлости, заброшенности, безлюдности. Въ разбитыя окна церковушки влетали и вылетали дeловитые воробьи. Подъ обрывомъ журчали незамерзающiя быстрины рeки. Вдалекe густой, грозной синевой село обкладывали тяжелые, таежные карельскiе лeса -- тe самые, черезъ которые... Я сeлъ въ снeгъ надъ обрывомъ, закурилъ папиросу, сталъ думать. Несмотря на то, что УРЧ, Якименко, БАМ, тревога и безвыходность уже кончились -- думы были невеселыя. Я въ сотый разъ задавалъ себe вопросъ -- такъ какъ-же это случилось такъ, что вотъ намъ троимъ, и то только въ благопрiятномъ случаe, придется волчьими тропами пробираться черезъ лeса, уходить отъ преслeдованiя оперативниковъ съ ихъ ищейками, вырываться изъ облавъ, озираться на каждый кустъ -- нeтъ ли подъ нимъ секрета, прорываться черезъ пограничныя заставы, рисковать своей жизнью каждую секунду, и все это только для того, чтобы уйти со своей родины. Или -- разсматривая вопросъ съ нeсколько другой точки зрeнiя -- реализовать свое, столько разъ уже прокламированное всякими соцiалистическими партiями и уже такъ основательно забытое, право на свободу передвиженiя... Какъ это все сложилось и какъ это все складывалось? Были ли мы трое ненужными для нашей страны, безталанными, безполезными? Были ли мы "антисоцiальнымъ элементомъ", нетерпимымъ въ благоустроенномъ человeческомъ обществe"? Вспомнилось, какъ какъ-то ночью въ УРЧ, когда мы остались одни и Борисъ пришелъ помогать намъ перестукивать списки эшелоновъ и выискивать въ картотекe "мертвыя души", Юра, растирая свои изсохшiе пальцы, сталъ вслухъ мечтать о томъ -- какъ бы хорошо было драпануть изъ лагеря -- прямо куда-нибудь на Гавайскiе острова, гдe не будетъ ни войнъ, ни ГПУ, ни каталажекъ, ни этаповъ, ни классовой, ни надклассовой рeзни. Борисъ оторвался отъ картотеки и сурово сказалъ: {193} -- Рано ты собираешься отдыхать, Юрчикъ. Драться еще придется. И крeпко драться... Да, конечно, Борисъ былъ правъ: драться придется... Вотъ -- не додрались въ свое время... И вотъ -- разстрeлы, эшелоны, дeвочка со льдомъ. Но мнe не очень хочется драться... Въ этомъ мiрe, въ которомъ жили вeдь и Ньютонъ и Достоевскiй, живутъ вeдь Эйнштейнъ и Эдиссонъ -- еще не успeли догнить миллiоны героевъ мiровой войны, еще гнiютъ десятки миллiоновъ героевъ и жертвъ соцiалистической рeзни, -- а безчисленные sancta simplicitas уже сносятъ охапки дровъ, оттачиваютъ штыки и устанавливаютъ пулеметы для чужаковъ по партiи, подданству, формe носа... И каждый такой простецъ, вeроятно, искренне считаетъ, что въ распоротомъ животe ближняго сидитъ отвeтъ на всe нехитрые его, простеца, вопросы и нужды!.. Такъ было, такъ, вeроятно, еще долго будетъ. Но въ Совeтской Россiи все это приняло формы -- уже совсeмъ невыносимыя: какъ гоголевскiе кожаные канчуки въ большомъ количествe -- вещь нестерпимая. Евангелiе ненависти, вколачиваемое ежедневно въ газетахъ и ежечасно -- по радiо, евангелiе ненависти, вербующее своихъ адептовъ изъ совсeмъ уже несусвeтимой сволочи... нeтъ, просто -- какiе тамъ ужъ мы ни на есть -- а жить стало невмоготу... Годъ тому назадъ побeгъ былъ такою же необходимостью, какъ и сейчасъ. Нельзя было намъ жить. Или, какъ говаривала моя знакомая: -- Дядя Ваня, вeдь здeсь дышать нечeмъ... Кто-то рeзко навалился на меня сзади, и чьи-то руки плотно обхватили меня поперекъ груди. Въ мозгу молнiей вспыхнулъ ужасъ, и такою же молнiей инстинктъ, условный рефлексъ, выработанный долгими годами спорта, бросилъ меня внизъ, въ обрывъ. Я не сталъ сопротивляться: мнe нужно только помочь нападающему, т.е. сдeлать то, чего онъ никакъ не ожидаетъ. Мы покатились внизъ, свалились въ какой-то сугробъ. Снeгъ сразу залeпилъ лицо и, главное, очки. Я такъ же инстинктивно уже нащупалъ ногу напавшаго и подвернулъ подъ нее свое колeно: получается страшный "ключъ", ломающiй ногу, какъ щепку... Сверху раздался громкiй хохотъ Бориса, а надъ своимъ ухомъ я разслышалъ натужное сопeнiе Юрочки... Черезъ нeсколько секундъ Юра лежалъ на обeихъ лопаткахъ. Я былъ раздраженъ до ярости. Конечно, дружеская драка давно уже вошла въ традицiи нашего, какъ когда-то говорилъ Юра, "развеселаго семейства" этакимъ веселымъ, жизнерадостнымъ, малость жеребячьимъ обрядомъ. Съ самыхъ юныхъ лeтъ для Юрочки не было большаго удовольствiи, какъ подраться со своимъ собственнымъ отцомъ -- и послe получаса возни взобраться на отцовскiй животъ и пропищать: "сдаешься?" Но это было на волe. А здeсь, въ лагерe? Въ состоянiи такой дикой нервной напряженности? Что было бы, если бы Бобинъ смeхъ я услыхалъ на полминуты позже? Но у Юры былъ такой сiяющiй видъ, онъ былъ такъ облeпленъ снeгомъ, ему было такъ весело послe всeхъ этихъ {194} урчевскихъ ночей, БАМа, списковъ, эшелоновъ и прочаго, жеребенкомъ поваляться въ снeгу, что я только вздохнулъ. За столько мeсяцевъ -- первый проблескъ юности и жизнерадостности: зачeмъ я буду портить его? Прочистили очки, выковыряли снeгъ изъ-за воротовъ и изъ рукавовъ и поползли наверхъ. Борисъ протянулъ свою лапу и съ мягкой укоризной сказалъ Юрe: -- А все-таки, Юрчикъ, такъ дeлать не полагается. Жаль, что я не успeлъ тебя перехватить. -- А что тутъ особеннаго? Что, у Ватика разрывъ сердца будетъ? -- Съ Ванинымъ сердцемъ ничего не будетъ, а вотъ съ твоей рукой или ребрами можетъ выйти что-нибудь вродe перелома -- развe Ва могъ знать, кто на него нападаетъ? Мы вeдь въ лагерe, а не въ Салтыковкe... Юра былъ нeсколько сконфуженъ, но солнце сiяло слишкомъ ярко, чтобы объ этомъ инцидентe стоило говорить... Мы усeлись въ снeгъ, и я сообщилъ о своей ночной бесeдe съ Чекалинымъ, которая, впрочемъ, актуальнаго интереса теперь уже не представляла. Борисъ и Юра сообщили мнe слeдующее: Я, оказывается, проспалъ больше сутокъ. Вчера утромъ Чекалинъ со своимъ докторомъ пришелъ на погрузочный пунктъ, провeрилъ десятка три этапниковъ, составилъ актъ о томъ, что ББК подсовываетъ ему людей, уже дважды снятыхъ съ этаповъ по состоянiю здоровья, сeлъ въ поeздъ и уeхалъ, оставивъ Якименку, такъ сказать, съ разинутымъ ртомъ. Якименко забралъ своихъ медгорскихъ спецiалистовъ, урчевскiй активъ, личныя дeла, машинки и прочее -- и изволилъ отбыть въ Медгору. О насъ съ Юрой никто почему-то и не заикался: то-ли потому, что мы еще не были оффицiально проведены въ штатъ УРЧ, то-ли потому что Якименко предпочелъ въ дальнeйшемъ нашими просвeщенными услугами не пользоваться. Остатки подпорожскаго отдeленiя какъ будто будутъ переданы сосeднему съ нимъ Свирьскому лагерю (границы лагерей на окраинах