Оцените этот текст:



----------------------------------------------------------------------------
     Фемистокл. Перевод С.И.Соболевского
     Камилл. Перевод С.П. Маркиша
     Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. 1.
     Серия "Литературные памятники".
     М.: Издательство "Наука", 1994.
     Издание второе, исправленное и дополненное.
     Обработка перевода для настоящего переиздания С.С. Аверинцева,
     примечания М.Л. Гаспарова.
     Издание подготовили С.С. Аверинцев, М.Л. Гаспаров, С.П. Маркиш.
     Ответственный редактор С.С. Аверинцев.
     (c) Перевод, статья, примечания, указатель имен (авторы), 1994
     Оригинал здесь - http://www.ancientrome.ru/antlitr/plutarch/index-sgo.htm
----------------------------------------------------------------------------


 
     Происхождение, молодость, характер (1-6)
     Нашествие Ксеркса (7-10)
     Победа при Саламине (11-17)
     Честолюбие и большие замыслы (18-20)
     Вражда к Фемистоклу (21-22)
     Изгнание (23-25) и бегство в Персию (26-31)
     Смерть и потомство (31-32)
 
     1. Что касается Фемистокла, то его род был  не  настолько  знатен  {1},
чтобы способствовать его славе. Отец  его  Неокл  не  принадлежал  к  высшей
аристократии Афин; он был из дема Фреарры, относящегося к филе Леонтиде.  Со
стороны матери Фемистокл был незаконнорожденный {2}, как видно из  следующих
стихов:
 
        Абротонон я, фракиянка родом, но мать Фемистокла; 
          Мужа великого я эллинам всем родила. 
 
     Фаний, впрочем, говорит, что мать Фемистокла была не из  Фракии,  а  из
Карии, и что имя ее было не Абротонон, а Эвтерпа. Неанф указывает даже город
в Карии, из которого  она  происходила,  -  Галикарнасс.  Незаконнорожденные
собирались в Киносарге: это - гимнасий за городскими  воротами,  посвященный
Гераклу, потому что среди богов и  он  не  был  чистой  крови,  но  считался
незаконнорожденным по матери, которая была смертной женщиной. Фемистокл стал
уговаривать некоторых молодых аристократов ходить в Киносарг и вместе с  ним
заниматься гимнастическими упражнениями. Они стали ходить. Таким  лукавством
он,  говорят,   уничтожил   разницу   между   полноправными   гражданами   и
незаконнорожденными. Однако несомненно, что он  имел  какое-то  отношение  к
роду Ликомидов: он сам вновь отстроил и украсил картинами, как  рассказывает
Симонид, родовое святилище Ликомидов во Флии, сожженное варварами.
     2.  Еще  в  детстве  Фемистокл,  по  отзывам  всех,  был  полон  бурных
стремлений, по природе умен и сам развивал в себе наклонность к подвигам и к
общественной деятельности. Так, в часы отдыха и досуга, покончив с  учебными
занятиями, он не играл и не оставался праздным,  как  другие  дети,  но  его
находили обдумывающим и сочиняющим про себя какие-нибудь  речи.  Темою  этих
речей было обвинение или защита кого-нибудь из детей. Поэтому учитель его не
раз говаривал ему: "Из тебя, мальчик, не выйдет ничего  посредственного,  но
что-нибудь очень великое,  -  или  доброе,  или  злое!"  Действительно,  тем
предметам,  которые  изучаются   для   развития   нравственности   или   для
удовольствия и благородного времяпрепровождения, Фемистокл учился  лениво  и
неохотно; но то, что преподавалось для развития  ума  или  для  практической
жизни, он, как видно, любил не  по  годам,  рассчитывая  на  свои  природные
дарования.  Поэтому  впоследствии,  когда  во  время  развлечений,   носящих
название благородных  {3},  светских,  люди,  считавшие  себя  воспитанными,
насмехались над ним, ему приходилось защищаться довольно грубо  и  говорить,
что лиру настроить и играть на псалтири он не умеет, но,  если  дать  ему  в
распоряжение город безвестный, ничем не прославившийся, то он сможет сделать
его славным и великим. Стесимброт, однако,  утверждает,  что  Фемистокл  был
слушателем Анаксагора и учился у физика  Мелисса.  Но  он  делает  ошибку  в
хронологии: когда Перикл, бывший гораздо моложе Фемистокла,  осаждал  Самос,
Мелисс был стратегом его противников, а Анаксагор был современником Перикла.
Поэтому лучше верить тем авторам,  которые  утверждают,  что  Фемистокл  был
последователем Мнесифила Фреарского {4}. Последний не был ни  преподавателем
красноречия, ни одним из тех философов, которых называли  физиками  {5};  он
избрал  своей  специальностью  то,  что  тогда  называли  "мудростью",  а  в
действительности  было  умением  вести  государственные  дела,  практическим
смыслом. Это учение Мнесифил унаследовал от Солона и превратил в философскую
школу. Но последующие учителя применяли к ней адвокатское  крючкотворство  и
перевели ее от дела к слову; они были названы софистами. С  этим  Мнесифилом
Фемистокл сблизился, когда уже был государственным деятелем.
     В пору первых порывов молодости Фемистокл был неровен и непостоянен: он
следовал только голосу природы, которая без руководства разума и образования
производила в нем огромные  перемены  в  ту  и  другую  сторону  -  и  часто
уклонялась в дурную; в этом и он сам впоследствии признавался и говорил, что
даже  самые  неукротимые  жеребята  становятся  превосходными  конями,  если
получат надлежащее воспитание и дрессировку. На этих  чертах  его  характера
основаны вымыслы некоторых авторов об отречении он него отца, о самоубийстве
матери от горя из-за такого позора сына;  эти  рассказы  считаются  лживыми.
Напротив, некоторые авторы  говорят,  что  отец,  стараясь  отвлечь  его  от
общественной деятельности, указывал ему  на  старые  триеры,  брошенные  без
всякого внимания на берегу моря: "Подобным образом, - говорил он, - и  народ
относится к государственным деятелям, когда они оказываются бесполезными".
     3. Тем не менее общественная деятельность, по-видимому,  рано  и  бурно
привлекла к себе Фемистокла; сильно им овладела жажда славы,  из-за  которой
он с самого начала, желая играть первую роль, смело  вступал  во  враждебные
отношения  с  сильными  людьми,  занимавшими  в  государстве  первые  места,
особенно  же  с  Аристидом,  сыном   Лисимаха,   который   всегда   шел   по
противоположному с ним пути. Но все-таки вражда с ним, как думают,  началась
по  совершенно  ничтожному  поводу:  они  оба  полюбили  красавца  Стесилая,
уроженца острова Кеоса, как об этом рассказывает философ Аристон. С тех  пор
они постоянно враждовали и на поприще общественной деятельности.
     А несходство в образе жизни и  в  характере,  по-видимому,  усилило  их
расхождение.  Аристид,  человек  мягкий  и   благородный,   в   общественной
деятельности руководился не стремлением к популярности и  славе,  но  благом
государства, осторожностью и справедливостью. Поэтому он был вынужден  часто
противодействовать Фемистоклу  и  препятствовать  его  возвышению,  так  как
Фемистокл старался вовлечь народ в  разные  предприятия  и  вводить  крупные
реформы. Говорят, Фемистокл горел таким безумным стремлением к  славе  и  из
честолюбия так страстно жаждал великих подвигов, что еще в молодости,  после
сражения с варварами при Марафоне,  когда  у  всех  на  устах  были  речи  о
стратегическом искусстве Мильтиада, он был часто погружен в думы, не спал по
ночам, отказывался от  обычных  попоек;  когда  его  спрашивали  об  этом  и
удивлялись перемене в его образе жизни, он отвечал, что спать  ему  не  дает
трофей Мильтиада. Все считали поражение варваров при Марафоне концом  войны,
а Фемистокл видел в нем начало более тяжкой  борьбы,  к  которой  он  и  сам
готовился для спасения всей  Эллады,  и  сограждан  своих  приучал,  задолго
предвидя будущее.
     4. Так как у афинян был обычай делить между собою доходы от  серебряных
копей на Лаврии, Фемистокл прежде всего решился выступить  один  в  народном
собрании с предложением прекратить такой дележ, а на  эти  деньги  построить
триеры5 для войны с Эгиной. Эта война в Элладе была тогда в полном  разгаре:
Эгина благодаря своему сильному флоту властвовала над морем. Тем легче  было
Фемистоклу уговорить сограждан, не стращая их ни  Дарием,  ни  персами  (они
были далеко, и не было вполне твердого основания бояться их  нашествия);  но
он как раз вовремя использовал соперничество и гнев граждан против Эгины для
подготовки к войне с Персией:  на  эти  деньги  было  построено  сто  триер,
которые и сражались с Ксерксом. Затем понемногу он начал увлекать граждан  к
морю, указывая им, что на суше они не в состоянии померяться силами  даже  с
соседями, а при помощи сильного флота могут не только отразить варваров,  но
и властвовать над Элладой. Так, по выражению Платона {6}, он  сделал  их  из
стойких гоплитов матросами и моряками. Этим  он  дал  повод  к  упреку,  что
дескать Фемистокл отнял у сограждан копье и щит и унизил афинский  народ  до
гребной скамейки и весла. Эту меру он провел, по свидетельству  Стесимброта,
одержав победу над Мильтиадом {7}, который был против этого. Повредил ли  он
этим строгости и чистоте государственного  строя,  или  нет,  -  это  скорее
вопрос философский; но что спасение эллинов тогда зависело от моря, и что те
триеры   восстановили   Афины,    это,    помимо    других    доказательств,
засвидетельствовал и сам Ксеркс. Хотя сухопутные войска его  оставались  еще
невредимы, он бежал после гибели флота, признав свое  поражение,  и  оставил
Мардония, как мне кажется, не столько для порабощения эллинов,  сколько  для
того, чтобы помешать им преследовать его.
     5. Говорят, Фемистокл был ревностным стяжателем,  -  по  словам  одних,
вследствие своей щедрости,  так  как  любил  жертвоприношения  и  блеск  при
приемах иностранцев {8}, а это  требовало  очень  больших  средств.  Другие,
напротив, обвиняют его в скряжничестве и мелочности,  -  будто  бы  он  даже
продавал присланные ему в подарок  съестные  припасы.  Однажды  он  попросил
жеребенка  у  Дифилида,  имевшего  конский  завод;  Дифилид  не  дал;  тогда
Фемистокл пригрозил, что он скоро сделает его дом деревянным конем {9}: этим
он намекал на то, что возбудит семейные ссоры и тяжбы между ним и некоторыми
членами его дома.
     В  честолюбии  он  всех  превзошел.  Еще  в  молодости,  когда  он  был
неизвестен,  он  упросил  Эпикла  из  Гермиона,  кифариста,  пользовавшегося
большим уважением в Афинах, чтобы он занимался музыкой у  него  в  доме:  он
желал из честолюбия, чтобы много людей искало доступа в его дом и  ходило  к
нему.
     Приехав однажды в Олимпию, он стал  соперничать  с  Кимоном  в  роскоши
пиров, палаток и вообще в блеске обстановки. Но это  не  нравилось  эллинам:
Кимону, молодому человеку, члену знатной  фамилии,  находили  они,  подобные
поступки дозволительны; а Фемистокл, еще ничем себя не прославивший, казался
даже хвастуном, потому что все видели, что он  хочет  себя  возвеличить,  не
имея для этого  ни  средств,  ни  заслуг.  Бывши  хорегом  на  представлении
трагедии, он  одержал  победу;  это  состязание  уже  тогда  было  предметом
честолюбивого соревнования; в память этой победы он поставил доску  с  такой
надписью: "Фемистокл фреарриец был хорегом, Фриних - автором пьесы,  Адимант
- архонтом" {10}.
     Но народу Фемистокл нравился, как потому,  что  на  память  называл  по
имени каждого гражданина,  так  и  потому,  что  оказывался  беспристрастным
судьею в делах частного характера. Так, когда он был  стратегом,  а  Симонид
Кеосский просил у него чего-то незаконного, он ответил  ему,  что,  как  он,
Симонид, не был бы хорошим поэтом,  если  бы  в  своих  стихах  не  соблюдал
законов стихосложения, так и он, Фемистокл, не был  бы  хорошим  правителем,
если бы в  угоду  кому-нибудь  поступал  противозаконно.  В  другой  раз  он
насмехался над Симонидом, называл его  человеком  безумным  за  то,  что  он
ругает коринфян, жителей большого города, и что заказывает свои изображения,
хотя у него такое безобразное лицо. Когда его влияние  возросло  и  он  стал
популярен, он наконец одержал верх в борьбе  на  государственном  поприще  и
посредством остракизма {11} заставил Аристида удалиться из Афин.
     6. Когда, во время нашествия мидян  на  Элладу,  афиняне  совещались  о
выборе стратега {12}, говорят, все добровольно отказались от этой  должности
из  страха  перед  опасностью.  Только   Эпикид,   сын   Эвфемида,   главарь
красноречивый, но в душе трусливый и на деньги падкий,  желал  получить  эту
должность, и можно было ожидать, что он при голосовании одержит верх.  Тогда
Фемистокл, опасаясь полной гибели  государства,  если  верховное  начальство
достанется  Эпикиду,  купил  деньгами  у  него  отказ  от  его  честолюбивых
замыслов.
     Хвалят также  поступок  Фемистокла  с  человеком,  говорившим  на  двух
языках, который был одним из посланцев персидского царя, требовавших земли и
воды {13}, и переводчиком. Согласно народному постановлению, Фемистокл велел
схватить и казнить его за то, что он осмелился пользоваться эллинским языком
для передачи приказаний варвара.
     Хвалят еще поступок Фемистокла с Артмием из Зелеи: по его  предложению,
Артмия с потомством внесли в список лиц, находящихся вне закона, за то,  что
он привез мидийское золото в Элладу.
     Но главная заслуга Фемистокла та, что  он  положил  конец  междоусобным
войнам в Элладе и примирил отдельные  государства  между  собою,  убедив  их
отложить вражду ввиду войны с Персией; в  этом  деле,  говорят,  ему  оказал
очень большую помощь Хилей из Аркадии.
     7. Вступив в должность стратега, Фемистокл  тотчас  же  начал  убеждать
граждан сесть на триеры, оставить город и встретить  варваров  в  море,  как
можно дальше от Эллады. Но ввиду сопротивления со стороны многих граждан  он
повел большое войско  в  Темпейскую  долину  вместе  со  спартанцами,  чтобы
защищать там Фессалию, которая тогда, как думали, еще  не  была  на  стороне
персов.  Но  они  возвратились   откуда,   не   достигнув   цели:   Фессалия
присоединилась к царю, и все  области  вплоть  до  Беотии  были  на  стороне
персов.  Тогда  афиняне  стали  с  большим  вниманием  относиться  к  совету
Фемистокла относительно моря и послали его с флотом к Артемисию  для  охраны
пролива.  Тут  эллины  предоставили   главное   командование   Эврибиаду   и
спартанцам; но афиняне, у которых число кораблей было, пожалуй, больше,  чем
у  всех  остальных  эллинов,  вместе  взятых,  считали  унижением  для  себя
подчиняться  другим.  Фемистокл,  понимая  опасность  этого,   сам   уступил
командование Эврибиаду и успокоил афинян обещанием, что,  если  они  покажут
свою храбрость на войне, то он добьется того, чтобы эллины на будущее  время
добровольно подчинялись им. Поэтому Фемистокл считается  главным  виновником
спасения  Эллады;  по  общему  признанию,  именно  благодаря   ему   афиняне
прославились, - тем, что они храбростью превзошли неприятелей, благородством
- союзников. Когда варварский флот подошел к Афетам {14}, Эврибиад испугался
множества кораблей, ставших против него, и, узнав,  что  еще  другие  двести
плывут по ту сторону Скиафоса, огибая его, хотел как можно скорее  вернуться
к внутренним областям Эллады, пристать к Пелопоннесу  и  привлечь  к  защите
флота еще и сухопутное  войско;  он  считал  морскую  мощь  царя  совершенно
непреодолимой. Эвбейцы, боясь,  чтобы  эллины  не  бросили  их  на  произвол
судьбы, завели тайные переговоры с Фемистоклом и послали к нему Пелагонта  с
большой суммой денег. Фемистокл принял деньги  и  отдал  их  Эврибиаду,  как
рассказывает Геродот {15}. Больше всех  афинских  граждан  противодействовал
ему Архитель, триерарх священного  корабля  {16};  за  неимением  денег  для
уплаты матросам, он спешил отплыть на родину. Фемистокл еще  более  вооружил
против него матросов, так что они сбежались и отняли у него  ужин.  Архитель
от этого пал духом и был раздражен, Фемистокл послал ему  в  ящике  хлеба  и
мяса на ужин, а вниз подложил талант серебра и велел ему теперь  ужинать,  а
на другой день позаботиться о матросах: в противном случае  он  обвинит  его
перед  гражданами  в  том,  что  он  получил  взятку  от  неприятелей.   Так
рассказывает Фаний Лесбосский.
     8. Тогдашние сражения с варварским флотом в проливе не  имели  большого
влияния на общий ход войны, но послужили очень полезным опытом для  эллинов,
которые на практике, среди опасностей, убедились, что ни множество кораблей,
ни великолепие и блеск  их  украшений,  ни  хвастливые  крики  и  варварские
военные песни не заключают  в  себе  ничего  страшного  для  людей,  умеющих
сходиться с неприятелями вплотную и отваживающихся с ними сражаться; что  не
следует обращать внимания на это, а ринуться  на  врагов  и,  схватившись  с
ними, биться. По-видимому, это ясно понял и Пиндар {17}, сказавший по поводу
сражения при Артемисии следующее:
 
     ...там афинян сыны заложили
     Славный свободы оплот.
 
     И правда: начало победы - смелость. Артемисий  -  это  берег  Эвбеи  за
Гестиэей, обращенный к северу, а против него как раз лежит Олизон в  стране,
бывшей когда-то под властью  Филоктета.  В  Артемисии  есть  небольшой  храм
Артемиды,  именуемой  "Восточная".  Вокруг  него  растут  деревья  и  кругом
поставлены колонны из белого камня; если этот камень потереть рукою,  то  он
принимает цвет и запах шафрана. На одной из колонн  была  следующая  надпись
элегическими стихами:
 
      Множество всяких народов, из Азии дальней пришедших, 
           Чада Афин поразив на море этом в бою, 
      Памятник сей Артемиде поставили, деве-богине, 
           После того как все войско погибло мидян {18}. 
 
     Показывают место на побережье, где среди большого количества  песка  из
глубины извлекается  черная  пыль,  похожая  на  золу,  как  будто  горелая;
предполагают, что на этом месте были сожжены обломки кораблей и трупы.
     9. Когда узнали от гонцов, принесших в Артемисий  известие  о  событиях
при Фермопилах,  о  том,  что  Леонид  пал,  а  Ксеркс  овладел  сухопутными
проходами, флот начал отступать к внутренним областям Эллады, причем  афинян
за их храбрость поставили позади всех, и они гордились своими подвигами.
     Плывя вдоль  берегов,  Фемистокл  повсюду,  где  неприятель  необходимо
должен был приставать, спасаясь от бури, делал заметными буквами надписи  на
камнях, которые случайно находил или сам ставил около корабельных стоянок  и
источников. В этих надписях он обращался к ионянам с воззванием, если можно,
перейти к афинянам, своим отцам  {19},  борющимся  за  их  свободу;  а  если
нельзя, то, по крайней мере, вредить варварскому войску  во  время  битвы  и
приводить его в расстройство. Он надеялся этими надписями или склонить ионян
к  измене  или  смутить  варваров,  заставив   их   относиться   с   большей
подозрительностью к ионянам.
     Между тем, Ксеркс через Дориду вторгся в Фокиду и жег фокейские города.
Эллины не пришли к ним на помощь, несмотря на просьбы афинян идти  в  Беотию
навстречу врагу для защиты Аттики, подобно тому, как они сами  пошли  им  на
помощь по морю, к Артемисию.  Никто  не  слушал  их:  все  думали  только  о
Пелопоннесе, хотели сосредоточить все силы за Истмом и строили стену поперек
Истма от  моря  до  моря.  Афиняне  негодовали  на  такое  предательство  и,
оставшись в одиночестве, впали  в  отчаяние  и  печаль.  Сражаться  с  таким
бесчисленным войском они и не думали;  при  тогдашних  обстоятельствах  было
необходимо одно - оставить город и крепко держаться кораблей;  но  народ  об
этом и слышать не хотел: говорили, что им не нужна  победа  и  что  для  них
спасение - не спасение, если придется бросить храмы богов и могилы отцов.
     10.  Фемистокл,  не  зная,  как  склонить   на   свою   сторону   народ
человеческими  рассуждениями,  прибег  к  помощи  божественных  знамений   и
оракулов, - как будто в трагедии "подняв машину" {20}.  Так,  он  истолковал
как знамение случай с драконом {21}, который в те дни, по-видимому, исчез из
храма; находя нетронутой священную пищу, которую  ему  ежедневно  приносили,
жрецы рассказывали об этом народу. Фемистокл объяснял это в том смысле,  что
богиня оставила город и указывает им путь к морю.
     В другой раз он воспользовался  оракулом  с  демагогической  целью:  он
сказал, что под "деревянной стеной" разумеется не  что  иное,  как  корабли;
поэтому и Саламин бог называет божественным, а не ужасным  или  злополучным,
поскольку он даст название великому, счастливому для эллинов событию.  Когда
его мнение было принято, он предложил принять  постановление  о  том,  чтобы
город вверить покровительству Афины, "владычицы Афин", чтобы  все  способные
носить оружие сели на триеры, чтобы детей, женщин и рабов каждый спасал, как
может. Когда это постановление было принято  и  вступило  в  законную  силу,
огромное большинство афинян отправило детей  и  жен  в  Трезен;  жители  его
принимали их с полным радушием: они постановили содержать их на общественный
счет, давая каждому по два обола, а детям позволить брать везде плоды; кроме
того,  платить  за  них  жалованье  учителям.  Вынести  такое  постановление
предложил Никагор.
     Так как у  афинян  в  государственной  казне  не  было  денег,  то,  по
свидетельству   Аристотеля   {22},   Ареопаг   выдал   каждому   гражданину,
отправлявшемуся  в  поход,  по  восьми  драхм;   таким   образом,   Ареопагу
принадлежит главная заслуга в том, что триеры  были  снабжены  экипажем.  Но
Клидем  и  это  приписывает  хитрости  Фемистокла.  Именно,  когда   афиняне
спускались в Пирей, рассказывает он, голова Горгоны {23}  со  статуи  богини
пропала; осматривая все под предлогом поисков,  Фемистокл  находил  огромное
количество денег, спрятанных в поклаже. Эти деньги  были  обращены  в  общее
пользование, и  садившиеся  на  корабли  получили  все  нужное  для  пути  в
изобилии.
     Когда весь город уезжал на кораблях, это зрелище внушало одним жалость,
другим удивление по поводу такого мужества: семьи свои афиняне  провожали  в
другое место, а сами,  не  уступая  воплям,  слезам  и  объятиям  родителей,
переправлялись на остров {24}. Однако  многие  жители,  которых  по  причине
старости оставляли  в  городе,  возбуждали  глубокое  сострадание.  Какое-то
трогательное  впечатление  производили  сжившиеся   с   человеком   домашние
животные, которые с жалобным воем бегали около своих кормильцев,  садившихся
на корабли. Между прочим, собака Ксанфиппа, отца Перикла, как  рассказывают,
не перенеся разлуки с ним, прыгнула в море и, плывя подле его триеры,  вышла
на берег Саламина и тотчас от изнеможения  умерла.  Там,  где  показывают  и
доныне памятник, называемый "Киноссема", говорят, и находится ее могила.
     11. Велики эти дела Фемистокла; так же велико и следующее его дело.  Он
заметил, что граждане жалеют об Аристиде и боятся, как бы он  в  раздражении
не пристал к царю и не погубил Элладу (он был изгнан посредством  остракизма
еще до войны, побежденный в борьбе  с  Фемистоклом);  поэтому  он  предложил
сделать  постановление,  дозволявшее  всем   изгнанникам,   за   исключением
изгнанных за убийство, вернуться на родину  и  вместе  со  всеми  гражданами
делом и словом способствовать благу Эллады.
     Из уважения к Спарте главным начальником флота  был  Эврибиад,  человек
слабовольный и боявшийся опасности. Он хотел  сняться  с  якоря  и  плыть  к
Истму, где было собрано и сухопутное войско  пелопоннесцев.  Фемистокл  стал
возражать ему; при этом  и  была  произнесена,  говорят,  знаменитая  фраза.
Эврибиад сказал ему: "Фемистокл, на состязаниях бьют того, кто бежит  раньше
времени". - "Да, - отвечал Фемистокл, - однако и того, кто остается  позади,
не награждают венком". Эврибиад поднял палку, чтоб его ударить, а  Фемистокл
сказал: "Бей, но выслушай". Эврибиад  удивился  его  кротости  и  велел  ему
говорить. Фемистокл стал повторять свое прежнее предложение; но  тут  кто-то
сказал, что человеку, не имеющему своего города, не следует уговаривать тех,
у кого он есть, оставить и  бросить  отечество  на  произвол  судьбы.  Тогда
Фемистокл обратился к нему и сказал: "Негодяй! Да, мы оставили дома и стены,
не желая быть рабами из-за бездушных вещей, а город у нас есть, больше  всех
городов в Элладе, - двести триер, которые теперь стоят здесь, чтобы помогать
вам, если вы хотели искать спасения; а если вы уйдете  вторично  и  измените
нам, то сейчас же  кое-кто  из  эллинов  узнает,  что  афиняне  приобрели  и
свободный город и землю не хуже {25} той, какую потеряли". После  этих  слов
Фемистокла Эврибиадом овладело раздумье и страх, как  бы  афиняне  не  ушли,
бросив их. Эретрийский военачальник попробовал было возразить Фемистоклу, но
Фемистокл ему сказал: "И вы тоже рассуждаете о войне, когда  у  вас,  как  у
каракатицы {26}, есть меч, а сердца нет?"
     12. В то время, как Фемистокл говорил об этом, стоя на палубе, на верху
корабля увидали, по рассказам некоторых, как справа пролетела  сова  {27}  и
села на мачту. Это и было главной причиной,  почему  согласились  с  мнением
Фемистокла и стали готовиться к морскому сражению. Но  когда  неприятельский
флот подошел к Аттике у Фалерской пристани  и  загородил  окрестные  берега,
когда сам царь, сошедший к морю с  сухопутным  войском,  показался  во  всем
своем могуществе, когда собрались в одно  место  все  его  силы,  из  головы
эллинов вылетели речи Фемистокла, и пелопоннесцы стали опять обращать  взоры
к Истму и были  недовольны,  когда  кто-либо  предлагал  что-нибудь  другое.
Поэтому было решено на следующую ночь  отступить,  и  рулевым  уже  отдавали
приказ быть готовыми к  отплытию.  Тогда  Фемистокл,  недовольный  тем,  что
эллины  упустят   случай   воспользоваться   выгодами,   которые   дает   им
местоположение и узость пролива, и разойдутся по  городам,  стал  обдумывать
план действий и придумал с участием Сикинна известную хитрость.
     Сикинн был родом перс, пленный, но преданный Фемистоклу; он был дядькою
его детей. Его-то и послал Фемистокл тайно к  Ксерксу  с  таким  сообщением:
"Афинский военачальник Фемистокл переходит на сторону царя, первый  извещает
его о том, что эллины хотят бежать, и советует ему не  дать  им  убежать,  а
напасть  на  них,  пока  они  находятся  в  тревоге  по  случаю   отсутствия
сухопутного войска, и уничтожить их морские силы".
     Ксеркс принял это сообщение с  радостью,  думая,  что  оно  сделано  из
расположения к нему, и тотчас же стал отдавать приказы начальникам кораблей,
чтобы они, не торопясь, сажали людей на суда, а с двумястами кораблей  чтобы
сейчас же вышли в море и окружили  со  всех  сторон  весь  пролив,  а  между
островами устроили бы заграждение, чтобы никто из неприятелей не мог уйти.
     В то  время,  как  приказание  приводили  в  исполнение,  Аристид,  сын
Лисимаха, первый заметивший это, пришел к палатке Фемистокла  (хотя  не  был
его другом и, как сказано, из-за  него  был  подвергнут  остракизму);  когда
Фемистокл вышел к нему, он сообщил ему об  окружении.  Фемистокл,  зная  его
всегдашнее благородство и радуясь этому его приходу, рассказал ему о деле  с
Сикинном и просил его, так как он пользуется большим  доверием,  помочь  ему
удержать эллинов и приложить со своей стороны все усилия к тому,  чтобы  они
дали сражение в проливе. Аристид одобрил план  Фемистокла,  ходил  к  другим
стратегам и триерархам и побуждал их к сражению. Они все-таки еще не  верили
его сообщению,  как  вдруг  пришла  теносская  триера,  бежавшая  к  ним  от
неприятелей,  начальником  которой  был  Панетий,  и  принесла  известие  об
окружении. Вследствие этого, наряду с необходимостью, еще и злоба  заставила
эллинов решиться на сражение.
     13. На рассвете Ксеркс сел на возвышенном месте, обозревая флот  и  его
построение,  по  словам  Фанодема,  над  храмом  Геракла,  там,  где  остров
отделяется узким проливом от Аттики, а по словам Акестодора, - на границе  с
Мегаридой, над так  называемыми  "Рогами"  {28}.  Он  велел  поставить  себе
золотой трон;  около  него  было  много  писцов,  обязанность  которых  была
записывать, что происходило во время сражения.
     Когда Фемистокл совершал жертвоприношение у триеры главного начальника,
к нему привели трех пленников,  очень  красивых  собою,  роскошно  одетых  и
украшенных золотом. Как говорили, это были дети  царской  сестры  Сандаки  и
Артаикта. Когда их увидел прорицатель Эвфрантид, жертвы  вспыхнули  большим,
ярким пламенем и в то же время справа кто-то чихнул, что также  было  добрым
предзнаменованием. Тогда Эвфрантид подал руку Фемистоклу и велел ему  обречь
на жертву юношей и, помолившись, всех их  заклать  Дионису  Оместу  {29}:  в
таком случае будет эллинам спасение и победа. Фемистокл  пришел  в  ужас  от
этого страшного, чудовищного пророчества. Но,  как  обыкновенно  бывает  при
большой опасности, в трудных обстоятельствах, толпа ожидает спасения  больше
от чего-то противоречащего рассудку, чем от согласного с  ним:  все  в  один
голос стали взывать к богу и, подведя пленников  к  алтарю,  заставили,  как
приказал прорицатель, совершить жертвоприношение. Так рассказывает  философ,
хорошо знакомый и с историей, - Фаний Лесбосский.
     14. О числе варварских кораблей поэт Эсхил в трагедии  "Персы"  говорит
положительно, как знающий, следующее:
 
     У Ксеркса, верно знаю, тысяча была
     Судов, какие вел он; быстрых кораблей -
     Тех было дважды сто и семь; так говорят {30}.
 
     Аттических кораблей было сто восемьдесят; на  каждом  из  них  было  по
восемнадцати человек, сражавшихся с палубы; из них четверо были  стрелки,  а
остальные - гоплиты. Как видно, Фемистокл столь же хорошо заметил  и  выбрал
время, как и место; он  только  тогда  поставил  свои  триеры  носом  против
варварских; когда настал час, в который всегда ветер с открытого  моря  {31}
крепнет и гонит волну через пролив. Эллинским  кораблям  волна  не  вредила,
потому что они были плоски и низки; но  варварские  корабли,  с  приподнятою
кормой и высокою палубой и поэтому тяжелые,  удар  волны  при  их  нападении
сбивал с курса и подставлял боковой стороной эллинам,  которые  нападали  на
них ожесточенно. Их внимание было обращено на  Фемистокла,  который,  думали
они, лучше всех видит, что полезно, потому что против него находился главный
начальник Ксерксова флота, Ариамен, на большом  корабле  и  оттуда,  как  со
стены, бросал стрелы и копья. Это был человек  хороший  и  из  братьев  царя
самый храбрый и справедливый. Так вот Аминий из Декелей и  Сокл  из  Педиэи,
плывшие вместе, когда их корабль и корабль Ариамена, налетевши  носами  один
на другой и столкнувшись, сцепились таранами, и Ариамен хотел вскочить на их
триеру, стали против него и  ударами  копья  столкнули  в  море;  тело  его,
плававшее среди корабельных обломков, узнала Артемисия и  велела  отнести  к
Ксерксу.
     15. В этот период сражения, говорят, великий свет воссиял из  Элевсина;
шум и голоса наполнили Фриасийскую равнину  до  моря,  как  будто  множество
людей сразу провожало таинственного Иакха  {32}.  От  этой  толпы  кричавших
понемному поднималась с земли  туча,  которая  потом,  как  казалось,  стала
опускаться и легла на триеры. Другим казалось,  что  они  видят  призраки  в
образе вооруженных  людей,  простирающих  руки  от  Эгины  перед  эллинскими
триерами: предполагали, что это эакиды {33}, призванные на помощь  молениями
перед битвой.
     Первым, взявшим корабль, был афинский триерарх  Ликомед;  он  срубил  с
него украшения и посвятил  их  Аполлону  Лавроносцу  во  Флии.  А  остальные
эллины, число кораблей которых в тесном  проливе  равнялось  числу  кораблей
варваров, обратили их в бегство, так как они нападали порознь и сталкивались
между собою, хотя и сопротивлялись до  вечера.  Так  эллины,  по  выражению,
Симонида, "подъяли ту славную, знаменитую победу", блистательнее которой  ни
эллинами, ни варварами не совершено ни одного морского дела.  Одержана  была
эта победа, правда, благодаря общей храбрости и рвению всех сражавшихся,  но
замысел и искусство принадлежали Фемистоклу.
     16. После морской битвы Ксеркс все еще не мог примириться  с  мыслью  о
неудаче и попытался по насыпям перевести сухопутное войско на Саламин, чтобы
напасть на эллинов, и для этого сделал  заграждение  в  проливе.  Фемистокл,
желая испытать Аристида, для вида предложил плыть на судах  в  Геллеспонт  и
разрушить мост - для того, прибавил он, "чтобы нам захватить Азию в Европе".
Аристид не одобрил этого и сказал: "Теперь мы воевали с варваром, преданными
неге; а если мы запрем его в Элладе и человека, имеющего под  своей  властью
такие силы, страхом доведем до последней крайности, то уж он не будет больше
сидеть под золотым балдахином и спокойно смотреть на сражение, а  пойдет  на
все, сам, пред  лицом  опасности,  станет  участвовать  во  всех  действиях,
исправит упущения и примет лучшие меры для спасения всего в целом.  Поэтому,
Фемистокл, - прибавил он, - не следует нам разрушать  существующий  мост,  а
если можно, построить еще второй  и  поскорее  выбросить  этого  молодца  из
Европы". "В таком случае,  -  отвечал  Фемистокл,  -  если  мы  находим  это
полезным, теперь как раз время нам всем подумать и употребить все  средства,
чтобы он как можно скорее ушел  из  Европы".  По  принятии  такого  решения,
Фемистокл отыскал среди пленных одного царского  евнуха  по  имени  Арнак  и
послал его к царю с приказанием передать тому, что эллины, выиграв  сражение
на море, решили плыть в Геллеспонт и разрушить построенный на  нем  мост,  а
Фемистокл, заботясь о  царе,  советует  ему  поспешить  к  своим  рубежам  и
переправиться, пока он сам будет устраивать союзникам  разные  проволочки  и
замедлять  их  погоню.  Услыхав  это,  варвар,  страшно  перепуганный,  стал
поспешно отступать. Как благоразумны  были  Фемистокл  и  Аристид,  показала
битва с Мардонием: хотя эллины сражались при Платеях лишь с ничтожной частью
Ксерксова войска, они рисковали потерять все.
     17. По словам Геродота {34}, больше всех городов отличилась Эгина;  что
касается отдельных лиц, то все отдали  первое  место  Фемистоклу  -  хотя  и
неохотно, завидуя ему. Именно, когда стратеги возвратились на Истм  и  брали
камешки с алтаря {35}, каждый себя объявлял первым по храбрости, а вторым  -
Фемистокла. А спартанцы привезли его к себе в  Спарту  и  Эврибиаду  дали  в
награду за храбрость, а ему в награду за ум венок из маслины, подарили самую
лучшую в городе колесницу и послали триста юношей проводить  его  до  границ
{36}.  Во  время  следующих  Олимпийских  игр,  когда  Фемистокл  пришел  на
ристалище, все присутствовавшие, говорят, не обращая внимания на  участников
состязаний, целый день смотрела на  него  и  показывали  его  иностранцам  с
восторгом и рукоплесканиями; и он сам  с  радостью  признался  друзьям,  что
пожинает должные плоды своих трудов на благо Эллады.
     18. И действительно, Фемистокл был от природы  чрезвычайно  честолюбив,
судя по его  остроумным  изречениям.  Когда  однажды  граждане  выбрали  его
главным начальником флота, он не занимался  ни  общественными,  ни  частными
делами по частям, а все текущие дела откладывал  на  день  отплытия,  чтобы,
исполняя сразу множество дел и  разговаривая  со  многими  людьми,  получить
репутацию человека великого и чрезвычайно сильного.
     Глядя на выброшенные на берег моря  тела,  он  увидал  на  них  золотые
браслеты и ожерелья; он сам прошел мимо, а  своему  другу,  шедшему  с  ним,
показал на них, проговорив: "Возьми себе, ведь ты не Фемистокл".
     Один красавец, Антифат, сперва относился к Фемистоклу с пренебрежением,
а потом, из-за его славы, стал за ним ухаживать. "Молодой человек, -  сказал
ему Фемистокл, - хоть и поздно, но мы с тобою оба в одно время поумнели".
     Он говорил, что афиняне не чувствуют к нему ни уважения, ни восхищения,
а поступают с ним, как с платаном: во время бури бегут под него, а в хорошую
погоду обрывают его и ломают.
     Уроженец Серифа сказал Фемистоклу, что он своей славой обязан не  себе,
а своему городу. "Правда твоя, - отвечал Фемистокл, - как я  не  прославился
бы, если бы был уроженцем Серифа, так и ты, если бы был афинянином".
     Один стратег, оказавший отечеству, по мнению  граждан,  ценную  услугу,
был дерзок с Фемистоклом и свои заслуги сравнивал с его заслугами. Фемистокл
ему сказал: "Однажды с праздником вступил в спор послепраздничный день  {37}
и говорил, что праздник полон хлопот и утомления, а в послепраздничный  день
все наслаждаются на досуге тем, что приготовили; а праздник на  это  сказал:
"Правда твоя; однако, если бы меня не было, и тебя не было бы". Так  вот,  -
продолжал он, - и меня если бы тогда не было, где бы вы теперь были?"
     Сын Фемистокла  своими  капризами  заставлял  мать  исполнять  все  его
желания, а через нее и отца. Фемистокл подсмеиваясь над этим,  говорил,  что
его сын самый сильный человек в Элладе, потому что эллинам дают свои веления
афиняне, афинянам - он сам, ему самому - мать его сына, а матери - сын.
     Желая быть чем-то особенным среди всех, Фемистокл,  продавая  поместье,
велел глашатаю объявить, что у него и сосед хороший.
     Из числа женихов своей дочери он отдал предпочтение  хорошему  человеку
перед богатым, потому что, говорил он,  он  ищет  человека,  которому  нужны
деньги, а не денег, которым нужен человек.
     Вот каков был Фемистокл, судя по его изречениям.
     19. Покончив с упомянутыми выше делами, Фемистокл тотчас принялся вновь
отстраивать город и обносить его  стенами.  По  словам  Феопомпа,  Фемистокл
подкупил эфоров, чтобы  они  не  противодействовали  ему,  а  по  сообщениям
большинства историков, он их обманул. Он явился в Спарту  под  видом  посла.
Когда спартанцы жаловались,  что  афиняне  строят  стены  вокруг  города,  и
Полиарх, специально для этой цели присланный из Эгины,  обвинял  Фемистокла,
он стал отрицать это и предложил послать в Афины людей  для  осмотра:  такой
проволочкой он выигрывал время для постройки стен и в  то  же  время  хотел,
чтобы вместо него у афинян в руках были  эти  посланные.  Так  и  случилось:
спартанцы,  узнав  истину,  не  тронули  его,  а  отпустили,   затаив   свое
недовольство.
     После этого Фемистокл стал устраивать Пирей, заметив удобное  положение
его пристаней. Он старался и весь город приспособить  к  морю;  он  держался
политики, некоторым образом противоположной политике древних афинских царей.
Последние, как говорят, старались отвлечь жителей от моря и  приучить  их  к
жизни земледельцев, а не мореплавателей. Поэтому они распустили басню  {38},
будто бы Афина, споря  с  Посейдоном  из-за  этой  страны,  показала  судьям
маслину и победила. Фемистокл не то чтобы "приклеил  Пирей"  к  городу,  как
выражается комик Аристофан {39}, а город привязал к Пирею и  землю  к  морю.
Этим он усилил демос против аристократии и придал ему смелости, так как сила
перешла в руки гребцов, келевстов {40} и рулевых. По этой причине и  трибуну
на Пниксе {41}, устроенную так, что  она  была  обращена  к  морю,  тридцать
тираннов впоследствии повернули лицом к земле: они думали, что господство на
море рождает демократию, а олигархией меньше тяготятся земледельцы.
     20.  Фемистокл  задумал  еще  более  далеко  идущий  план,   касавшийся
могущества афинян на море. Когда эллинский флот  после  отступления  Ксеркса
вошел в Пагасскую гавань и зимовал там, Фемистокл в одной своей  речи  перед
народным собранием сказал, что у него есть план, полезный и спасительный для
афинян, но что нельзя говорить  о  нем  при  всех.  Афиняне  предложили  ему
сообщить этот план одному Аристиду и, если тот одобрит его, привести  его  в
исполнение. Фемистокл сообщил Аристиду, что  он  задумал  поджечь  эллинский
флот на его стоянке. Аристид заявил в  народном  собрании,  что  нет  ничего
полезнее, но в то же время бесчестнее того,  что  задумал  Фемистокл.  Тогда
афиняне приказали Фемистоклу оставить это намерение.
     В собрание  амфиктионов  спартанцы  внесли  предложение  о  том,  чтобы
города,  не  участвовавшие  в  союзе  против  персов,  были   исключены   из
амфиктионии. Фемистокл, опасаясь, что они, удалив из собрания фессалийцев  и
аргосцев, а также фиванцев, станут полными господами голосования и все будет
делаться по их решению, высказался в пользу этих городов и склонил пилагоров
{42} переменить мнение: он указал, что только тридцать один  город  принимал
участие в войне, да и из них большая часть - города мелкие.  Таким  образом,
произойдет возмутительный факт, что вся Эллада будет исключена из  союза,  и
собрание очутится во власти двух или трех  самых  крупных  городов.  Главным
образом этим Фемистокл навлек на себя вражду спартанцев; поэтому они и стали
оказывать больший почет Кимону и выдвигать его как  политического  соперника
Фемистокла.
     21. Фемистокла не любили и союзники за то, что он ездил по  островам  и
собирал с них деньги. Так, по словам Геродота {43}, требуя денег от  жителей
Андроса, он получил от них в ответ следующие слова. Он говорил, что привез с
собою двух богов, Убеждение и Принуждение; а те отвечали, что у них есть две
великие богини, Бедность и Нужда,  которые  мешают  им  давать  ему  деньги.
Тимокреонт, родосский лирический поэт, в одном стихотворении довольно злобно
нападает  на  Фемистокла  за  то,  что  он  другим  за  взятки  выхлопатывал
возвращение  из  изгнания  на  родину,  а  его,  связанного  с   ним   узами
гостеприимства и дружбы, из-за денег бросил  на  произвол  судьбы.  Вот  его
слова:
 
      Можешь Павсания ты восхвалять и можешь хвалить Ксанфиппа, 
      Славь Левтихида, пожалуй, а я одного вознесу Аристида, 
                Сына священных Афин, 
      Лучшего мужа из всех мужей. Фемистокл ненавистен Латоне. 
      Лжец, бесчестный предатель! На подлые деньги польстившись, 
      Тимокреонту, что был его другом, не дал он вернуться 
                В город Иалис родной. 
      Взяв серебра три таланта, уплыл - плыви себе на погибель! 
      Денег гора у него, а на Истме он всех угостил лишь мясом холодным; 
      Ели все, Фемистоклу желая весны не увидеть. 
 
     Еще гораздо более дерзкую и необдуманную ругань изливает Тимокреонт  на
Фемистокла после его изгнания и осуждения  в  одном  стихотворении,  которое
начинается так:
 
     Муза, песню эту прославь
     Ты меж эллинов навсегда;
     Эта честь подобает ей.
 
     Говорят, что в осуждении Тимокреонта на изгнание за переход на  сторону
мидян принимал участие и Фемистокл. Так вот, когда Фемистокл был  обвинен  в
приверженности к мидянам, Тимокреонт сочинил на него такие стихи:
 
     Видно, не только Тимокреонт
     Другом верным мидянам был.
     Есть другие - не лучше его:
     Нет, не один я лисою стал,
     Лисы есть похитрей меня.
 
     22. Так как уже и сограждане из зависти охотно верили разным наветам на
Фемистокла, ему приходилось поневоле докучать им в Народном собрании частыми
напоминаниями о своих заслугах. "Почему вы устаете, - сказал он недовольным,
- по нескольку раз получать добро от одних и тех же людей?"
     Он навлек на  себя  неудовольствие  народа  также  и  постройкой  храма
Артемиды, которую он назвал "Лучшей советницей", намекая этим на то, что  он
подал городу и всем эллинам самый лучший совет, и к тому  же  построил  этот
храм близ своего дома в Мелите, куда теперь палачи бросают тела казненных  и
куда выносят платья и петли удавившихся и убитых. В храме  Лучшей  советницы
еще в наше время находилась также маленькая статуя Фемистокла; видно, что  у
него была не только душа, но и наружность героя.
     Ввиду всего этого Фемистокла подвергли остракизму, чтобы уничтожить его
авторитет и выдающееся  положение;  так  афиняне  обыкновенно  поступали  со
всеми, могущество которых они считали тягостным для себя и не совместимым  с
демократическим равенством. Остракизм был не наказанием, а средством утишить
и уменьшить зависть, которая  радуется  унижению  выдающихся  людей  и,  так
сказать, дыша враждой к ним, подвергает их этому бесчестью.
     23. Изгнанный из отечества Фемистокл жил в Аргосе. Случай  с  Павсанием
{44} дал повод его врагам к  выступлению  против  него.  Обвинителем  его  в
измене был Леобот, сын Алкмеона из  Агравлы;  в  обвинении  приняли  участие
также  и  спартанцы.  Павсаний,  занимавшийся   приведением   в   исполнение
задуманного им плана известной измены, сперва  скрывал  это  от  Фемистокла,
хотя он и был его другом; но, увидя, что он изгнан из отечества  и  негодует
на это, Павсаний осмелел и стал  приглашать  его  к  участию  в  этом  деле:
показывал ему письма от царя, вооружал его против эллинов как  неблагодарных
негодяев. Но Фемистокл к просьбе Павсания отнесся отрицательно и от  участия
наотрез отказался, однако об его предложении никому не сказал  и  никому  не
донес об этом деле: может быть, он ожидал, что  Павсаний  сам  откажется  от
него или что оно иным  путем  обнаружится,  так  как  Павсаний  затеял  дело
безрассудное и рискованное.
     Таким образом, после казни Павсания были  найдены  кое-какие  письма  и
документы, относившиеся  к  этому  делу,  которые  набросили  подозрение  на
Фемистокла.  Подняли  крик  против  него   спартанцы,   а   обвинять   стали
завидовавшие ему сограждане. Его не было в Афинах; он защищался письменно  -
главным образом против прежних обвинений. В ответ на клевету врагов он писал
согражданам,  что  он,  всегда  стремившийся  к  власти  и  не  имевший   ни
способности, ни желания подчиняться, никогда не продал бы варварам и  врагам
вместе с Элладой и самого себя. Тем не менее  народ  поверил  обвинителям  и
послал людей, которым велено было арестовать  его  и  привести  для  суда  в
собрание эллинов.
     24. Но Фемистокл предвидел это и переправился в Керкиру;  этому  городу
он когда-то оказал услугу. У них с  коринфянами  был  спор.  Фемистокла  они
выбрали в судьи, и он примирил враждовавших, решив дело так, чтобы коринфяне
уплатили двадцать талантов, а Левкадой чтобы обе стороны владели сообща, как
их общей колонией. Оттуда Фемистокл бежал в Эпир; преследуемый  афинянами  и
спартанцами, он вверился опасным и несбыточным надеждам: искал  прибежища  у
Адмета, царя молосского. Этот Адмет однажды обратился с какой-то просьбой  к
афинянам, но получил презрительный отказ от Фемистокла, который тогда был на
высоте могущества в государстве. С тех пор Адмет был озлоблен против него, и
ясно было, что отомстит ему, если Фемистокл попадется ему  в  руки.  Но  при
тогдашнем бедственном положении Фемистокл боялся вновь вспыхнувшей ненависти
своих единоплеменников больше, чем старинного царского гнева.  На  волю  его
гнева, он, не колеблясь, и  отдался,  явившись  к  нему  с  мольбой,  однако
своеобразным, необыкновенным образом. Держа его маленького сына, он припал к
домашнему очагу, потому что молоссы считают такое моление самым  действенным
молением,  -  почти  единственным,  которого  нельзя  отвергнуть.  Некоторые
говорят, что жена царя, Фтия посоветовала  Фемистоклу  прибегнуть  к  такому
способу моления и посадила сына вместе с ним к очагу; а другие рассказывают,
что сам Адмет сочинил и разыграл с  ним  эту  торжественную  сцену  моления,
чтобы перед преследователями оправдать религиозными причинами  невозможность
выдать его. Эпикрат-ахарнянин прислал ему туда  жену  и  детей,  которых  он
выкрал из Афин; за это впоследствии Кимон предал его суду, и он был  казнен,
как свидетельствует Стесимброт. Однако потом Стесимброт каким-то образом сам
ли забыл об  этом,  или  изобразил  Фемистокла  забывшим,  -  но  только  он
утверждает, что Фемистокл поехал в Сицилию и просил у тиранна  Гиерона,  его
дочь в замужество, обещая подчинить ему эллинов; но Гиерон  ему  отказал,  и
тогда Фемистокл уехал в Азию.
     25. Однако невероятно,  чтобы  это  так  произошло.  Феофраст  в  своем
сочинении "О царстве" рассказывает,  что  когда  Гиерон  прислал  в  Олимпию
лошадей на состязание и поставил  роскошно  убранную  палатку,  Фемистокл  в
собрании эллинов произнес речь о том, что палатку тиранна надо разграбить, а
лошадей - не допускать до  состязания.  А  Фукидид  рассказывает  {45},  что
Фемистокл, придя к другому морю, отплыл из Пидны, и никто  из  спутников  не
знал, кто он, до тех пор, пока судно буря  не  занесла  к  Наксосу,  который
тогда осаждали афиняне. Тут Фемистокл из страха открылся хозяину  корабля  и
рулевому; отчасти просьбами, отчасти  угрозами,  что  он  их  обвинит  перед
афинянами, налжет на них, будто они не по неведению, но за взятку  с  самого
начала приняли его на судно, он заставил их проехать мимо острова и пристать
к берегу Азии.
     Много его денег было тайно вывезено при посредстве его друзей и  пришло
к  нему  в  Азию;  а  количество  тех  денег,  которые  были  обнаружены   и
конфискованы, оказалось, по Феопомпу, равным ста талантам, а, по  Феофрасту,
восьмидесяти, тогда как до вступления его на политическое поприще у него  не
было имущества даже и на три таланта.
     26. По прибытии в Киму Фемистокл заметил, что многие приморские  жители
подстерегают его, чтобы схватить, а особенно Эрготель и Пифодор  (эта  охота
была выгодна для тех, кто стремился нажиться любыми средствами, так как царь
назначил за голову Фемистокла двести талантов). Поэтому он бежал в эолийский
городок  Эги,  где  его  никто  не  знал,  кроме  связанного  с  ним   узами
гостеприимства  Никогена,  владельца  самого  большого  состояния  в  Эолии,
который был знаком с царскими вельможами.  У  него  он  скрывался  несколько
дней. Затем по принесении какой-то жертвы, после ужина,  дядька  Никогеновых
детей, Ольбий, придя в экстаз и вдохновляемый божеством, возгласил вот какие
слова в форме стиха:
 
     Ночи голос, ночи думу и победу ночи дай!
 
     После этого Фемистокл лег спать и видел во сне, что  дракон  извивается
по его животу и подползает к шее; коснувшись лица, он  превратился  в  орла,
обнял его крыльями, поднял и нес далеко;  вдруг  показался  золотой  кадуцей
{46}; на него орел и поставил его в безопасности, и Фемистокл  избавился  от
ужасного страха и тревоги.
     Итак, Никоген его отправил, придумав вот какую хитрость. Большей  части
варваров, и особенно  персам,  свойственна  прирожденная  дикая  и  жестокая
ревность: не только жен, но даже рабынь и наложниц  они  страшно  оберегают,
чтобы никто из посторонних не видел их; дома они живут взаперти, а в  дороге
их возят в повозках с занавесками, закрытых со всех  сторон.  Такую  повозку
устроили для Фемистокла; он в нее укрылся;  так  и  везли  его.  На  вопросы
встречных провожавшие его отвечали, что везут бабенку-гречанку  из  Ионии  к
одному из царских придворных.
     27. Фукидид и Харон из Лампсака рассказывают, что Ксеркса тогда уже  не
было в живых и что Фемистокл имел свидание с  его  сыном;  но  Эфор,  Динон,
Клитарх, Гераклид и еще несколько других авторов говорят, что  он  пришел  к
самому Ксерксу. С  хронологическими  данными,  как  думают,  более  согласен
рассказ Фукидида; впрочем и в этих данных немало путаницы.
     Итак, в самую решительную минуту Фемистокл обратился к тысяченачальнику
Артабану и сказал ему, что он, хотя и эллин, но хочет поговорить с  царем  о
важных делах, которыми царь  особенно  интересуется.  Артабан  ему  говорит:
"Чужеземец! Законы у людей различные: одно  считается  прекрасным  у  одних,
другое - у других; но у всех считается прекрасным  чтить  и  хранить  родные
обычаи. Вы, говорят, выше всего ставите свободу и равенство; а у нас хоть  и
много прекрасных законов, но прекраснее всех тот, чтобы чтить царя и  падать
ниц перед ним, как перед подобием  бога,  хранителя  всего.  Так,  если  ты,
согласно с нашими обычаями, падешь ниц пред ним, то тебе можно увидеть  царя
и поговорить с ним; если же ты мыслишь иначе,  то  будешь  сноситься  с  ним
через других: несогласно с отеческими обычаями, чтобы царь слушал  человека,
не павшего пред ним". Выслушав это, Фемистокл говорит ему: "Нет, Артабан,  я
пришел сюда для того, чтобы умножить  славу  и  силу  царя;  я  и  сам  буду
повиноваться вашим законам,  коль  скоро  так  угодно  богу,  возвеличившему
персов, и благодаря мне еще больше людей, чем теперь, будет падать пред ним.
Итак, да не служит это никоим образом препятствием мне сказать ему, то,  что
я хочу сказать". "Но кто ты, и как нам доложить о тебе?" - спросил  Артабан.
"По уму ты не похож на простого человека". "Этого  никто  не  может  узнать,
Артабан, раньше царя", - отвечал Фемистокл.
     Так рассказывает Фаний, а  Эратосфен  в  сочинении  "О  богатстве"  еще
добавляет,  что  случай  поговорить  и  познакомиться  с   тысяченачальником
Фемистокл получил через одну эретриянку, с которою тот жил.
     28. Итак, Фемистокла ввели к царю. Он, павши ниц перед ним, потом встал
и молчал. Царь приказал переводчику спросить его, кто он.  Когда  переводчик
спросил,  Фемистокл  сказал:  "К  тебе,  царь,  пришел  афинянин  Фемистокл,
изгнанник, преследуемый эллинами. Много зла видали от  меня  персы,  но  еще
больше  добра,  так  как  я  помешал  эллинам  преследовать  персов,  когда,
благодаря спасению Эллады,  безопасность  родины  дала  возможность  оказать
услугу и вам.  Что  касается  меня,  то,  при  теперешнем  моем  бедственном
положении, я не могу претендовать ни на что и  пришел  готовый  как  принять
благодарность, если ты милостиво со мною примиришься,  так  и  просить  тебя
сложить гнев, если ты помнишь зло. Но  ты  смотри  на  моих  врагов  как  на
свидетелей услуг моих персам и используй  теперь  мои  несчастия  лучше  для
того, чтобы показать свое великодушие, чем  для  того,  чтобы  удовлетворить
свой гнев: сохранив мне жизнь, ты спасешь человека, прибегающего  к  тебе  с
мольбою, а, погубив меня, погубишь того, кто  стал  врагом  эллинов".  После
этого Фемистокл в подкрепление слов своих привел  указание  на  божественную
волю и рассказал сон, который видел в доме  Никогена,  и  оракул  Додонского
Зевса, который повелел ему идти к тому, кто носит имя, одинаковое  с  именем
бога (он догадался, что бог его посылает  к  царю,  потому  что  оба  они  -
великие цари и носят это название). Выслушав это, перс ему не  дал  никакого
ответа, хотя и восхищался величием духа его  и  смелостью;  но  пред  своими
приближенными он  поздравил  себя  с  этим  как  с  величайшим  счастьем  и,
помолившись о том, чтобы Ариманий {47} всегда внушал врагам  мысль  изгонять
из своей страны самых лучших людей, принес, говорят, жертву богам  и  тотчас
же приступил к попойке, а ночью во сне с радости трижды прокричал: "Афинянин
Фемистокл у меня в руках!".
     29. На другой день утром царь созвал своих приближенных и велел  ввести
Фемистокла, который не ожидал ничего  доброго,  видя,  что  придворные,  как
только узнали его имя, когда он вошел, были настроены  враждебно  и  бранили
его. Сверх того, когда Фемистокл, подходя к царю, шел мимо  тысяченачальника
Роксана, последний тихо вздохнул и сказал, хотя царь уже сидел и все  другие
молчали: "Змея эллинская, меняющая свои цвета! Добрый гений царя привел тебя
сюда". Однако, когда он предстал пред лицом царя и опять пал ниц перед  ним,
царь его приветствовал и ласково  сказал,  что  он  уже  должен  ему  двести
талантов, потому что он, приведя самого себя, имеет право получить  награду,
назначенную тому, кто его приведет. Царь  обещал  ему  еще  гораздо  больше,
ободрил его и позволил говорить об эллинских делах  откровенно,  что  хочет.
Фемистокл отвечал, что речь человеческая  похожа  на  узорчатый  ковер:  как
ковер {48}, так и речь, если их развернуть, показывают свои узоры,  а,  если
свернуть, то скрывают их и искажают. Поэтому ему нужно время.
     Царю  понравилось  сравнение,  и  он  предложил  ему  назначить   срок.
Фемистокл попросил год, выучился в достаточной степени персидскому  языку  и
стал разговаривать с царем непосредственно. Людям, далеко стоявшим от двора,
он давал повод думать, что говорит об эллинских делах; но, так как при дворе
и между своими приближенными царь в то время производил много  нововведений,
то Фемистокл навлек на себя зависть вельмож, которые  думали,  что  он  имел
дерзость и против них откровенно говорить с  царем.  Да  и  на  самом  деле,
почести, оказываемые ему, были непохожи на почести  другим  иностранцам:  он
принимал участие вместе с царем и в охоте, и в его  домашних  занятиях,  так
что даже получил доступ к матери царя, стал  у  нее  своим  человеком  и  по
приказанию царя изучил науку магов.
     Когда спартанцу Демарату царь приказал  просить  подарок,  он  попросил
позволения проехать через Сарды в прямой тиаре {49} как цари. Тут двоюродный
брат царя, Митропавст, дотронувшись до тиары Демарата, сказал: "В этой тиаре
нет мозга, который бы она прикрывала, и ты не будешь Зевсом,  если  возьмешь
молнию". Когда царь в гневе за такую просьбу прогнал  от  себя  Демарата  и,
казалось, был непримиримо настроен к нему, Фемистокл ходатайствовал за  него
и уговорил царя примириться с ним.
     Говорят, и последующие  цари,  при  которых  Персия  вступила  в  более
близкие отношения с Элладой,  когда  им  была  надобность  в  ком-нибудь  из
эллинов, в письме своем обещали ему, что он будет при царе выше  Фемистокла.
А сам Фемистокл, когда был  великим  человеком  и  расположения  его  многие
искали, говорят, однажды за роскошным столом сказал детям: "Дети, мы погибли
бы, если бы не погибли".
     По свидетельству большинства писателей, Фемистоклу были даны три города
на хлеб, на вино и на рыбу - Магнесия, Лампсак и Миунт; Неанф  из  Кизика  и
Фаний прибавляют еще два города - Перкоту и Палескепсис - на  постель  и  на
одежду.
     30. Когда Фемистокл поехал к морю по делам, касающимся Эллады, перс  по
имени Эпиксий, сатрап  Верхней  Фригии,  задумал  покушение  на  его  жизнь.
Задолго до этого он подговорил каких-то  писидийцев  убить  его,  когда  тот
остановится ночевать в городе Леонтокефале  {50}.  В  полдень  ему  во  сне,
говорят, явилась Мать богов  {51}  и  сказала:  "Фемистокл,  избегай  головы
львов, чтобы не попасться льву. А я за это требую от  тебя  в  служительницы
Мнесиптолему". Встревоженный  этим  видением,  Фемистокл  помолился  богине,
свернул с  большой  дороги,  поехал  кружным  путем  и,  миновав  то  место,
остановился ночевать. Так как одно из вьючных животных, везших его  палатку,
упало в реку, то слуги Фемистокла растянули намокшие завесы для  сушки.  Тем
временем писидийцы прибежали с  мечами  и,  не  разглядевши  хорошенько  при
лунном свете, подумали, что это - Фемистоклова палатка, и что они найдут его
в  ней  спящим.  Когда  они  подошли  и  стали  поднимать  завесу,   сторожа
набросились на них и схватили. Избежав таким образом опасности и  изумившись
явлению богини, Фемистокл соорудил в Магнесии храм Диндимены и сделал в  нем
жрицей дочь свою Мнесиптолему.
     31.  По  прибытии  в  Сарды  Фемистокл  в  свободное  время  осматривал
архитектуру храмов и множество даров, посвященных богам.  Между  прочим,  он
увидал в  храме  Матери  богов  бронзовую  статую  девушки,  так  называемую
"носительницу воды", в два локтя вышиною. Когда он был в Афинах  смотрителем
вод, он предал суду воров, отводивших воду; на деньги, взятые с них  в  виде
штрафа, он приказал сделать эту статую и посвятить ее богам. Может быть,  он
почувствовал жалость при виде того, что его дар богам находится в плену, или
он хотел показать афинянам, каким почетом и влиянием он пользуется  у  царя,
но только он обратился к  лидийскому  сатрапу  с  просьбой  отослать  статую
девушки в Афины. Варвар в негодовании грозил написать об этом  письмо  царю.
Фемистокл в страхе прибегнул к заступничеству гарема  и,  одаривши  деньгами
его наложниц, утишил его гнев, но после этого стал  вести  себя  осторожнее,
опасаясь уже и зависти варваров. Он перестал разъезжать по Азии, как уверяет
Феопомп, а жил в Магнесии, получал большие  подарки  и  пользовался  почетом
наравне с самыми знатными персами. Много времени жил он покойно, потому  что
царь, занятый делами в Верхней  Азии,  не  обращал  особенного  внимания  на
эллинские дела. Но восстание в  Египте  при  поддержке  афинян,  продвижение
эллинских военных кораблей до Кипра и Киликии и господство Кимона на море, -
все это привлекло внимание царя и заставило его, в свою очередь, предпринять
что-либо против эллинов и препятствовать  их  усилению.  Производился  набор
войск,  рассылались  военачальники  по  разным  направлениям,  приезжали   к
Фемистоклу курьеры с приказом от царя заняться эллинскими делами и исполнить
свои обещания. Но Фемистокл не пылал гневом против своих  соотечественников;
такой великий почет и влияние также не влекли его к войне.  Может  быть,  он
считал даже неисполнимым это предприятие,  потому  что  Эллада  имела  тогда
великих  полководцев,  в  числе  которых  Кимон  особенно  отличался  своими
необыкновенными успехами в военных делах. Но главным образом из  уважения  к
славе собственных подвигов и прежних трофеев, он  принял  самое  благородное
решение - положить своей жизни конец, ей подобающий. Он принес жертву богам,
собрал друзей, подал им руку. По  наиболее  распространенному  преданию,  он
выпил бычьей  крови  {52},  а  по  свидетельству  некоторых,  принял  быстро
действующий яд и скончался  в  Магнесии,  прожив  шестьдесят  пять  лет,  из
которых большую часть провел в политической деятельности  и  в  командовании
войском. Узнав о причине его смерти и  о  способе  ее,  царь,  как  говорят,
почувствовал к нему еще большее уважение и постоянно относился к его друзьям
и родным дружелюбно.
     32. Фемистокл  оставил  после  себя  от  Архиппы,  дочери  Лисандра  из
Алопеки, сыновей - Архептолида, Полиевкта и Клеофанта; о последнем упоминает
и философ Платон {53} как о превосходном наезднике, но в  других  отношениях
человеке ничего не стоящем. Из самых старших его сыновей Неокл  умер  еще  в
детстве от  укуса  лошади;  Диокла  усыновил  его  дед  Лисандр.  Дочерей  у
Фемистокла было несколько: на  Мнесиптолеме,  от  второй  жены,  женился  ее
единокровный брат Архептолид {54}, на Италии - хиосец Панфид; на Сибариде  -
афинянин Никомед; на Никомахе -  племянник  Фемистокла  Фрасикл:  уже  после
смерти ее отца он приехал в Магнесию и взял ее у  братьев;  он  же  воспитал
самую младшую из всех детей - Асию.
     Великолепная гробница Фемистокла находится на площади в  Магнесии.  Что
же касается останков, то не следует верить Андокиду, который в своей речи "К
друзьям" {55} говорит, что афиняне украли его останки и разбросали;  это  он
лжет с целью вооружить сторонников олигархии против демократов.  Не  следует
верить и рассказу Филарха: он в своей истории, словно в трагедии, чуть ли не
на  театральной  машине  выводит  на  сцену  Неокла  и  Демополида,  сыновей
Фемистокловых, чтобы произвести драматический эффект; всякий поймет, что это
вымысел. Диодор Путешественник в сочинении "О памятниках" говорит, скорее  в
виде предположения, чем с  полной  уверенностью,  что  у  большой  Пирейской
гавани на мысе, лежащем против Алкима, выдается в море  выступ,  похожий  на
локоть; если обогнуть его  с  внутренней  стороны,  то  в  месте,  где  море
довольно покойно, есть большая площадка и на ней сооружение в форме алтаря -
гробница Фемистокла. Диодор думает, что  и  комик  Платон  подтверждает  его
мнение в следующих стихах:
 
     На дивном месте твой лежит могильный холм.
     Он мореходам всем привет свой будет слать.
     Кто с моря держит путь, кто в море - видит он
     И смотрит, как, спеша, челны вступают в спор.
 
     Потомкам Фемистокла до  наших  дней  продолжали  оказывать  в  Магнесии
некоторые почести; так, ими пользовался афинянин  Фемистокл,  с  которым  мы
сблизились и подружились у философа Аммония.

 

 
     Время Камилла (1)
     Война с Вейями (2-8)
     Война с Фалериями и изгнание (9-13)
     Галльское нашествие (14-21)
     Камилл спасает Рим (22-32)
     Война с латинянами (33-38)
     Гражданские раздоры, вторая победа над галлами и смерть (39-43)
 
     1.  Среди  всего,  что   рассказывают   о   Фурии   Камилле,   наиболее
примечательно и необычно, на мой взгляд, то, что этот  человек,  многократно
командовавший войсками и одержавший важнейшие победы, пять раз  избиравшийся
диктатором {1} и четырехкратный триумфатор,  человек,  называемый  в  книгах
"вторым основателем  Рима",  ни  разу  не  был  консулом.  Причина  этого  -
состояние, в котором находилось тогда государство: враждуя с сенатом,  народ
отказался выбирать консулов и голосованием назначал военных трибунов {2},  и
хотя в их руках находилась высшая власть и они обладали  всеми  консульскими
правами и полномочиями, само число трибунов делало отношение  толпы  к  этой
должности более благожелательным. В самом деле, во  главе  правления  стояли
теперь шестеро, а не двое, и это было отрадно тем, кто тяготился олигархией.
На  такую-то  пору  и  приходятся  расцвет  славы  Камилла   и   его   самые
замечательные подвиги; вот почему  он  не  захотел  идти  наперекор  желанию
народа и не домогался консульского достоинства, хотя  собрания  для  выборов
консулов часто созывались в этот  промежуток  времени.  Зато,  занимая  иные
должности - многочисленные и самые разнообразные, - он всегда проявлял  себя
с такой стороны, что власть (даже в  тех  случаях,  когда  она  принадлежала
только ему)  оказывалась  общим  достоянием,  слава  же  доставалась  одному
Камиллу (даже если главенство принадлежало  нескольким  лицам).  Первого  он
достигал своей скромностью полководца, стараясь избежать зависти, второго  -
благодаря остроте и проницательности ума, в чем,  по  общему  признанию,  не
знал себе равных.
     2. В то время дом Фуриев не был еще особенно знаменит, и Камилл,  служа
под командой диктатора Постумия Туберта, первым  из  Фуриев  стяжал  громкую
славу в большой битве с эквами и вольсками. Скача  на  коне  впереди  боевой
линии своих, он получил рану в бедро, но не оставил поля сражения, а, вырвав
торчавший из раны дротик,  вступил  в  схватку  с  самыми  храбрыми  воинами
противника и обратил их в бегство. За это он не только  удостоился  почетных
даров, но и получил должность цензора {3}, имевшую  в  те  времена  огромное
значение. Среди дел, которые он осуществил, исправляя  обязанности  цензора,
упоминают одно замечательное: уговорами и  угрозами  он  заставил  неженатых
мужчин взять замуж вдов, - а их, вследствие войн, было очень много, - и одно
предпринятое в силу необходимости:  он  обложил  налогом  сирот,  прежде  не
плативших  никаких  податей.  К  такой  мере   принуждали   частые   походы,
требовавшие огромных издержек, главным образом - против Вей.
     Этот город был красою Этрурии; изобилием оружия и числом воинов  он  не
уступал Риму, блистал богатством, пышностью, роскошным укладом жизни  и  дал
римлянам немало замечательных сражений, оспаривая у них славу и  господство.
Но к  тому  времени  воинственный  задор  Вей  поостыл;  потерпев  несколько
жестоких поражений, граждане воздвигли высокие и  крепкие  стены,  наполнили
свой город оружием, метательными снарядами, хлебом  и  прочими  припасами  и
спокойно  терпели  осаду,  правда,  весьма  продолжительную,  однако  и  для
осаждающих не менее хлопотную и тяжкую. Дело в  том,  что  римляне  привыкли
проводить в  походе  только  лето,  то  есть  сравнительно  недолгое  время,
зимовать же - в своих пределах, а тут впервые, повинуясь  приказу  трибунов,
оказались вынуждены построить укрепления, обнести лагерь стеной и  проводить
на вражеской земле и зиму и лето. Меж тем почти истек уже седьмой год войны,
и потому военачальники, которые, по мнению солдат, были повинны в  том,  что
вели осаду слишком вяло и нерешительно, были смещены, а  взамен  их  избраны
новые, в числе последних -  и  Камилл,  вторично  тогда  занявший  должность
военного трибуна {4}. Однако  той  порой  он  не  принял  в  осаде  никакого
участия: по жребию ему выпало воевать с Фалериями и Капеной, жители которых,
пользуясь тем, что римлянам  был  недосуг,  часто  совершали  набеги  на  их
владения и вообще досаждали им на протяжении всей  войны  с  этрусками.  Они
были разбиты Камиллом и,  понеся  большие  потери,  загнаны  в  стены  своих
городов.
     3.  Затем,  в  самый  разгар  войны,  на  Альбанском  озере   произошло
несчастье, которое, по отсутствию общепонятной причины  и  по  невозможности
объяснить его через действие природных начал, напугало всех  не  менее,  чем
самое невероятное чудо. Лето, не отличавшееся изобилием дождей или упорством
влажных ветров с юга, закончилось, была уже середина осени; по всей Италии в
многочисленных источниках, реках и озерах влага  либо  вовсе  иссякла,  либо
едва покрывала дно, а реки, как бывает обычно после долгого зноя,  обмелели,
и русла их сузились. Но Альбанское озеро, окруженное плодородными холмами и,
так сказать, внутри себя заключающее  и  исток  свой  и  устье,  без  всякой
причины, разве что  по  велению  божества,  заметно  вздулось,  уровень  его
поднялся, и вода, на которой не появилось ни волн, ни даже ряби, мало-помалу
подступила к подножьям, а там и к гребню высот. Сначала этому дивились  одни
лишь пастухи, но когда  огромная  тяжесть  прорвала  своего  рода  перешеек,
преграждавший озеру путь вниз, и могучий поток хлынул по пашням и посевам  к
морю, не только сами римляне ужаснулись, но все народы,  населяющие  Италию,
сочли это за великое знамение. Особенно много толков о  случившемся  было  в
лагере осаждавших Вейи, так что  слух  о  несчастье  на  озере  дошел  и  до
осажденных.
     4.  Когда  осада  затягивается,  между  противниками  обычно  возникают
оживленные связи, беседы, и вот случилось так, что  какой-то  римлянин  свел
знакомство и нередко по душам, вполне откровенно  разговаривал  с  одним  из
неприятелей,  сведущим  в  старинных  оракулах;  человек  этот,  по   мнению
товарищей,  владел  искусством  прорицания  и  потому   превосходил   других
мудростью. Узнав о  разливе  озера,  он  до  крайности  обрадовался  и  стал
насмехаться над осадою; римлянин заметил его радость и сказал, что это  чудо
не единственное, что-де римлянам в последнее время были и  другие  знамения,
еще более невероятные, и что он охотно  о  них  расскажет,  коль  скоро  его
собеседник может хоть сколько-нибудь облегчить их собственную участь в  этих
общих бедствиях. Неприятель внимательно его выслушивает и вступает в беседу,
надеясь выведать какие-то  тайны,  а  римлянин,  заманивая  его  разговором,
незаметно уводит все дальше и, наконец, когда они очутились на  значительном
расстоянии от ворот, схватывает  и  отрывает  от  земли  -  он  был  сильнее
противника, - а затем  с  помощью  товарищей,  во  множестве  набежавших  из
лагеря, окончательно одолевает его и передает военачальникам.  Очутившись  в
такой крайности и сообразив, что чему суждено свершиться, того, не миновать,
этруск открыл не подлежавшее огласке предсказание,  которое  возвещало,  что
врагам не взять Вейи до тех пор, пока они не повернут и не  направят  вспять
разлившиеся и бегущие новыми  путями  воды  Альбанского  озера,  помешав  им
соединиться с морем. Узнав об этом, сенат оказался в затруднении и почел  за
лучшее отправить в Дельфы посольство и вопросить бога. Послы  Косс  Лициний,
Валерий Потит и Фабий Амбуст, люди  прославленные  и  влиятельные,  переплыв
море и получив ответ  бога,  возвратились,  везя  различные  оракулы  -  как
повелевающие заградить альбанские воды, дабы они не достигли моря, и вернуть
их, если удастся, в прежнее ложе или  же,  если  это  окажется  невозможным,
отвести их с помощью  рвов  и  канав  на  равнину  и  там  использовать  для
орошения, так  равно  и  иные,  указывающие  на  пренебрежение  к  некоторым
обрядам, которые исстари принято было  исполнять  во  время  так  называемых
Латинских празднеств {5}. Когда  это  стало  известно,  жрецы  приступили  к
жертвоприношениям,  а  народ  взялся  за  работу,  чтобы  дать   воде   иное
направление.
     5. На десятый год войны сенат  лишил  власти  всех  должностных  лиц  и
назначил Камилла диктатором. Избрав в начальники конницы Корнелия  Сципиона,
он первым делом принес обет богам, если  война  окончится  со  славой,  дать
большие игры {6} и посвятить храм богине, которую римляне  называют  Матерью
Матутой {7}. Судя  по  священнодействиям,  совершаемым  в  ее  честь,  можно
предположить, что скорее всего это Левкофея: женщины вводят в храм  служанку
и бьют ее по щекам, а затем гонят вон, обнимают детей  своих  сестер  вместо
своих родных и жертвоприношение  сопровождают  действиями,  напоминающими  о
воспитании Диониса и о муках, которые терпела Ино по вине наложницы.
     Покончив с обетами и молитвами, Камилл вторгся в  землю  фалисков  и  в
большом сражении разбил и их самих  и  подоспевших  им  на  подмогу  граждан
Капены. Затем он  обратился  к  осаде  Вей  и,  видя,  что  приступ  был  бы
чрезвычайно труден, стал вести  подкоп,  так  как  местность  вокруг  города
позволяла рыть подземные ходы и быстро проникать на такую глубину, где можно
было производить работы незаметно  для  противника.  И  вот,  когда  надежды
римлян уже близились к осуществлению, сам Камилл  ударил  снаружи,  заставив
врагов подняться на стены,  меж  тем  как  часть  его  солдат  тайно  прошла
подземным ходом и незаметно для неприятеля оказалась  внутри  крепости,  под
храмом Геры,  который  был  самым  большим  и  самым  почитаемым  в  городе.
Рассказывают, что как раз в ту пору глава этрусков приносил  там  жертву,  и
прорицатель, бросив взгляд на внутренности, громко воскликнул, что  божество
дарует победу тому, кто завершит это священнодействие.  Его  слова  услышали
римляне в подкопе; они тут же взломали  пол,  с  криком,  со  звоном  оружия
появились в храме и, когда враги в ужасе разбежались, схватили  внутренности
и отнесли их Камиллу. Впрочем, я готов признать, что рассказ этот походит на
басню.
     Когда город был захвачен и римляне принялись расхищать  и  растаскивать
его безмерные богатства, Камилл, глядя из крепости на эту  картину  грабежа,
сначала плакал, стоя  неподвижно,  а  затем,  слыша  отовсюду  поздравления,
простер руки к богам и так взмолился:  "О,  Юпитер  Верховный  и  вы,  боги,
надзирающие за делами добрыми и дурными, вы сами свидетели, что  не  вопреки
справедливости, но, вынужденные к обороне, караем мы этот  город  враждебных
нам и беззаконных людей! Но если тем не менее и нас ждет некая  расплата  за
нынешнюю удачу, пусть она,  молю,  падет,  с  наименьшим  ущербом,  на  меня
одного, минуя государство и войско римское!"  И  с  этими  словами  он,  как
принято у римлян  при  молитве,  хотел  повернуться  направо,  но,  совершая
поворот, упал.  Все  окружающие  были  немало  встревожены,  однако  Камилл,
поднявшись, сказал, что все произошло по его молитве  -  величайшее  счастье
искупается маленькой неудачей.
     6. Разграбив город, Камилл во исполнение обета решил  перевезти  в  Рим
статую Геры {8}. Собрались мастера, Камилл принес жертву и молил  богиню  не
отвергнуть ревностной преданности победителей, стать доброю соседкой  богов,
которые и прежде хранили Рим, и статуя, как рассказывают,  тихо  промолвила,
что она и согласна и одобряет его намерение. Правда, по словам Ливия, Камилл
молился и взывал к богине, касаясь рукой  ее  изображения,  а  некоторые  из
присутствовавших в один голос отвечали,  что  она-де  и  согласна  и  охотно
последует за римлянами.  Но  те,  что  твердо  держатся  своего,  решительно
настаивая на чуде, располагают убедительнейшим доказательством, говорящим  в
их пользу: я имею в виду самое судьбу Рима, которому было бы  невозможно  из
ничтожества и безвестности подняться на вершину славы и силы  без  поддержки
божества, открыто проявлявшейся во многих и важных случаях. Ссылаются они  и
на другие подобные явления -  нередко  на  статуях  проступали  капли  пота,
раздавались стоны, кумиры отворачивались и смежали веки.  Об  этом  сообщают
многие писатели прошлых лет, да и от наших современников мы  слышали  немало
удивительных, заслуживающих упоминания рассказов,  от  которых  не  следует,
пожалуй, отмахиваться с легкомысленным презрением. Впрочем, в подобных вещах
ненадежны как пылкое доверие, так и чрезмерная недоверчивость -  по  причине
человеческой немощи, которая не знает  пределов  и  не  владеет  собою,  но,
устремляясь в одну сторону, приводит к суеверию и пустым вымыслам, в  другую
же  -  к   пренебрежению   божественными   законами   и   отказу   от   них.
Осмотрительность и строжайшее соблюдение меры - вот что лучше всего.
     7. И тут Камилл, которого то ли величие его подвига - ведь он  захватил
соперничавший с Римом город на десятый  год  осады!  -  то  ли  похвалы  его
счастью преисполнили высокомерия и спеси, совершенно нетерпимых  в  носителе
законной гражданской власти, с чрезмерною пышностью справил свой  триумф,  а
самое главное - проехал по Риму  в  колеснице,  заложенной  четверкою  белых
коней. Ни один полководец, ни до ни после него, этого не  делал,  ибо  такую
упряжку считают святынею, отданною во владение царю и  родителю  богов.  Это
вызвало   недовольство   сограждан,   не   привыкших   терпеть   гордыню   и
пренебрежение, а другой предлог к нападкам  Камилл  подал,  выступив  против
закона о расселении жителей  города.  Народные  трибуны  внесли  предложение
разделить народ и сенат на две части, с тем чтобы одни остались жить в Риме,
а другие,  кому  выпадет  жребий,  перешли  в  покоренный  город:  граждане,
утверждали трибуны, станут богаче и легче сберегут и свои земли и все прочее
добро, владея  двумя  большими  и  прекрасно  устроенными  городами.  Народ,
который к тому времени умножился и обеднел, радостно встретил  этот  план  и
тесно обступил возвышение для оратора,  нестройными  криками  требуя  начать
голосование. Но сенат и все влиятельнейшие  граждане  считали,  что  трибуны
замышляют не разделение, а низвержение Рима, и в гневе  на  них  прибегли  к
помощи Камилла. А тот, страшась открытой борьбы, стал  выискивать  всяческие
предлоги и неотложные дела для народа, с помощью которых все время оттягивал
утверждение закона. И это порождало озлобление.
     Но самую ожесточенную и неприкрытую вражду  к  нему  вызвало  у  народа
недоразумение с десятой долей добычи; повод, за  который  ухватилась  толпа,
был если и не совсем  справедлив,  то  все  же  не  лишен  основания.  Дело,
насколько можно судить, было в том, что выступая к Вейям, Камилл дал обет, в
случае, если он захватит город, посвятить в дар богу десятину  всей  добычи.
Но когда Вейи были взяты и разграблены, он,  то  ли  не  решившись  докучать
согражданам, то ли под бременем  повседневных  забот  просто  запамятовав  о
своем обете, оставил все богатства  у  их  новых  владельцев.  Впоследствии,
однако, когда срок его полномочий уже истек, он донес об этом случае сенату,
и в то же время жрецы объявили, что жертвы возвещают гнев  богов,  требующий
умилостивительных и благодарственных обрядов.
     8.  Сенат  постановил  не  учинять  передела  добычи,  -  что  было  бы
затруднительно, - но  все,  получившие  свою  долю,  обязывались  сами,  под
присягою,  вернуть  десятую  часть  в  распоряжение   государства,   и   для
воинов-бедняков, измученных тяготами войны, а ныне принуждаемых расставаться
с частью того, что они считали своим и уже успели употребить на  собственные
нужды, это обернулось жестоким и горьким  насилием.  Камилл,  не  зная,  что
ответить на их упреки и  не  находя  лучшего  оправдания,  прибег  к  самому
нелепому, признавшись, что забыл об обете, а  те  с  негодованием  твердили,
что, прежде пообещав посвятить богу десятую часть неприятельского имущества,
он теперь взимает десятину с имущества сограждан. Тем не  менее  все  внесли
причитавшуюся долю, и было решено сделать золотой кратер {9} и отослать  его
в Дельфы. Но золота в городе не хватало, власти раздумывали, откуда  бы  его
добыть, и тут женщины, посовещавшись друг с дружкой, сняли с себя и передали
для пожертвования божеству золотые украшения,  весившие  все  вместе  восемь
талантов.  Желая  достойным  образом  почтить  их  за  эту  щедрость,  сенат
постановил, чтобы впредь и над женщинами, точно так же  как  над  мужчинами,
произносили после смерти подобающее  похвальное  слово.  (До  того  не  было
принято говорить речи перед народом на похоронах женщин.) Священными послами
избрали троих мужей из  числа  самых  знатных  римлян  и,  снарядив  военный
корабль в праздничном уборе и с отличной командой, отправили их в  плавание.
Говорят, что бедствиями чревата не только буря, но и тишь, и это оправдалось
на примере римских послов, которые оказались на краю гибели, а затем вопреки
ожиданиям спаслись от опасности. Подле Эоловых островов  {10},  когда  ветер
стих, на них напали липарские триеры, принявшие их  за  пиратов.  Римляне  с
мольбою простирали руки, и потому липарцы не стали таранить  их  судно,  но,
перекинув канат, отвели к берегу и объявили о продаже как имущества,  так  и
людей,  в  полной  уверенности,  что  корабль  пиратский.  Лишь   с   трудом
согласились  они  освободить  пленников,  послушавшись  одного  человека   -
стратега Тимесифея, который пустил в ход все свое  мужество  и  влияние.  На
собственные средства снарядив  несколько  кораблей,  он  проводил  послов  и
участвовал в посвящении их дара, что и доставило ему заслуженные  почести  в
Риме.
     9. Народные трибуны уже снова заговорили о расселении, но,  как  нельзя
более кстати, вспыхнула война с  фалисками  и  дала  возможность  знатным  и
могущественным гражданам выбрать  должностных  лиц  по  своему  суждению,  а
поскольку обстоятельства требовали  полководца  не  просто  опытного,  но  и
уважаемого и прославленного, военным трибуном вместе  с  пятью  другими  был
назначен  Камилл.  После  того  как  народ  подал  голоса,  Камилл,   приняв
командование, вторгся в землю  фалисков  и  осадил  город  Фалерии,  отлично
укрепленный и во всех отношениях подготовленный к войне. Он понимал,  что  с
налета, без длительных трудов Фалерии не взять, но хотел  занять  сограждан,
дать выход их силам, чтобы, сидя дома в безделии, они не обольщались  речами
своих вожаков и не затевали мятежей.  Римляне,  точно  врачи,  почти  всегда
обращались  к  этому  лекарству,  изгоняя  из  государства  недуги  бунта  и
возмущения.
     10.  Полагаясь  на  укрепления,  окружавшие  город  сплошным   кольцом,
фалерийцы не ставили осаду ни во что: кроме тех, кто нес караул  на  стенах,
все по-прежнему были одеты в тоги, а дети бегали в школу, и учитель  выходил
с ними за стену для прогулки  и  гимнастических  упражнений.  Фалерийцы,  по
примеру греков, все пользовались услугами одного учителя, желая, чтобы  дети
с самого начала жизни и воспитывались и  держались  сообща.  И  вот  учитель
задумал нанести Фалериям смертельный удар, использовав для этой цели  детей.
Каждый день он выводил их к подножью стены, оставаясь  сперва  на  небольшом
расстоянии от нее, а  закончив  занятия,  приводил  обратно.  Постепенно  он
заходил  все  дальше,  и  дети,  привыкнув,  перестали  бояться   опасности;
кончилось тем, что учитель  передал  всех  своих  учеников  в  руки  римских
часовых и просил доставить их и себя к  Камиллу.  Когда  он  очутился  перед
полководцем, то объяснил, что оказать услугу Камиллу для него важнее, нежели
исполнить справедливые обязательства по отношению к  этим  детям,  а  он  их
учитель и воспитатель. "Вот почему я пришел, - закончил он, - и  в  их  лице
привожу к тебе Фалерии". Камиллу его поступок показался чудовищным; выслушав
учителя, он сказал, обращаясь ко всем присутствующим, что, разумеется, война
- дело безрадостное, она сопряжена со многими несправедливостями и насилием,
но для порядочных людей существуют какие-то законы и  на  войне,  и  как  бы
желанна ни была победа, никто не  должен  гнаться  за  выгодами,  источником
своим имеющими преступление  и  нечестие,  -  великому  полководцу  подобает
действовать в расчете на собственное мужество, а не на чужую подлость.  И  с
этими словами он приказал ликторам сорвать с негодяя одежду  и  связать  ему
руки за спиной, а детям раздать прутья и плети, чтобы они стегали изменника,
гоня его назад в город.
     Едва лишь фалерийцы узнали о предательстве учителя, как  весь  город  -
иначе и быть не могло при подобном несчастии - огласился рыданиями,  мужчины
и женщины без разбору, потеряв голову, ринулись к стенам и воротам,  но  тут
показались дети, которые  с  позором  гнали  нагого  и  связанного  учителя,
называя Камилла спасителем, отцом и богом. Не только родителям детей,  но  и
всем  прочим  гражданам,  которые  это   видели,   справедливость   римского
военачальника внушила  восхищение  и  горячую  любовь.  Поспешно  сойдясь  в
Собрание, они направили к Камиллу послов с извещением о сдаче, а тот отослал
их в Рим. Выступая  перед  сенатом,  они  сказали,  что  римляне,  предпочтя
справедливость победе, помогли  им  подчинение  оценить  выше  свободы  -  в
сознании не столько  своей  слабости,  сколько  нравственного  превосходства
противника. Право окончательного решения сенат вновь предоставил Камиллу,  и
тот, взяв с фалерийцев дань и заключив дружбу со всеми фалисками, отступил.
     11. Но воины, которые рассчитывали разграбить Фалерии, вернувшись в Рим
с пустыми руками, принялись обвинять Камилла перед остальными  гражданами  в
ненависти к народу, в том, что он по злобе к  беднякам  воспрепятствовал  им
поправить свои дела. Когда же народные  трибуны,  опять  предложив  закон  о
расселении, призывали народ подать за  него  голоса,  никто  так  упорно  не
противился толпе, как Камилл, вовсе не думая об ее вражде и  не  щадя  самых
резких и откровенных слов.  Граждане,  хотя  и  весьма  неохотно,  отклонили
закон, но гнев их на Камилла был так велик, что даже горе, постигшее его дом
(болезнь унесла одного из сыновей Камилла), нимало не смягчило  этого  гнева
чувством сострадания. А между тем, человек от природы кроткий и ласковый, он
никак не мог оправиться после этого удара, так что, получив вызов в суд,  не
вышел из дому, но, не помня себя от  скорби,  просидел  весь  день  взаперти
вместе с женщинами.
     12. Обвинителем его был Луций  Апулей,  в  жалобе  говорилось  о  краже
добычи, взятой в Этрурии, и между прочим о каких-то захваченных  там  медных
дверях, которые будто бы видели у обвиняемого. Судя  по  ожесточению  народа
было ясно, что он под любым предлогом подаст голоса против Камилла. Поэтому,
собрав друзей и товарищей по службе  в  войске  (а  их  оказалось  не  малое
число), Камилл обратился к ним с просьбой не допустить осуждения  невинного,
жертвы ложных наветов, не предавать его  на  посмеяние  врагам.  Обменявшись
мнениями, друзья ответили, что чем бы то ни было помочь ему на суде они не в
силах, но согласны выплатить часть штрафа, к которому его приговорят; и,  не
стерпев обиды, в гневе, он решил уйти в изгнание. Он  простился  с  женою  и
сыном, вышел из дому и всю дорогу до городских ворот не произнес ни звука. У
ворот  он  остановился,  обернулся  назад  и,  протянув  руки  к  Капитолию,
взмолился богам, чтобы римляне, - если только он изгнан и опозорен безвинно,
по своеволию и ненависти народа, - в скором времени раскаялись и чтобы  весь
мир  узнал,  до  какой  степени  нужен  им  Камилл  и  как  они  жаждут  его
возвращения.
     13. Итак, положив, по  примеру  Ахилла  {11},  заклятие  на  сограждан,
Камилл покинул отечество. Он был  приговорен  заочно  к  пятнадцати  тысячам
ассов штрафа, что в переводе на серебряные деньги составляет тысячу  пятьсот
драхм. (Десять ассов были равны по стоимости одной серебряной монете, отсюда
и ее название - "денарий".) Нет среди римлян никого, кто бы  не  верил,  что
богиня Справедливости быстро вняла молитве Камилла и что за обиду  ему  дано
было удовлетворение, правда, печальное, но знаменитое и каждому известное, -
столь страшное возмездие постигло Рим,  столь  пагубная  опасность  и  такой
позор обрушились в ту пору  на  город,  вследствие  ли  превратности  слепой
судьбы, потому ли, что это дело кого-нибудь из  богов  -  не  оставлять  без
защиты добродетель, терпящую неблагодарность.
     14. Первым знамением  надвигающегося  великого  бедствия  была  сочтена
смерть цензора Гая Юлия {12}, ибо цензорскую власть римляне  чтут  с  особым
благоговением, полагая ее священной.  Во-вторых,  еще  до  изгнания  Камилла
некто Марк Цедиций, человек незнатный, не из числа сенаторов, но  порядочный
и честный, явился к военным трибунам с известием, заслуживавшим того,  чтобы
над ним призадуматься. Он рассказал, что прошедшею ночью на  так  называемой
Новой улице его кто-то окликнул, он обернулся, но никого не увидел, и  тогда
голос,  звучавший  громче  обычного  человеческого,  произнес  такие  слова:
"Ступай, Марк Цедиций, поутру к  властям  и  скажи,  чтобы  вскорости  ждали
галлов". Однако, выслушав Цедиция, трибуны  только  посмеялись  и  пошутили.
Беда над Камиллом разразилась в недолгом времени после этого случая.
     15.  Галлы  -  народ  кельтского  происхождения;  покинув  свою  землю,
которая, как сообщают,  не  могла  досыта  прокормить  всех  по  причине  их
многочисленности, они двинулись на поиски новых  владений  -  десятки  тысяч
молодых, способных к войне мужчин и  еще  больше  детей  и  женщин,  которые
тянулись вслед за ними. Часть  их,  перевалив  через  Рипейские  горы  {13},
хлынула к берегам Северного Океана и заняла самые  крайние  области  Европы,
другие,  осев  между  Пиренейскими  и  Альпийскими  горами,  долго  жили  по
соседству с сенонами и битуригами. Много лет спустя они впервые  попробовали
вина, доставленного из Италии, и этот напиток настолько их восхитил, что  от
неведомого  прежде  удовольствия  все  пришли  в  настоящее  неистовство  и,
взявшись за оружие, захватив с собою  семьи,  устремились  к  Альпам,  чтобы
найти ту землю, которая рождает такой замечательный плод, все  прочие  земли
отныне считая бесплодными и дикими.
     Первым, кто привез к нам вино и склонил их к вторжению в  Италию,  был,
говорят, этруск Аррунт, человек знатный и от природы не дурной, но вот какое
случилось у него несчастье. Он был опекуном одного  сироты,  первого  богача
среди своих сограждан и на редкость красивого мальчика; звали его Лукумон. С
самого детства он воспитывался у Аррунта, и когда  подрос,  не  покинул  его
дома: делая вид, будто дорожит обществом своего  опекуна,  он  долгое  время
скрывал, что соблазнил его жену  или,  возможно,  был  соблазнен  ею.  Когда
страсть их зашла так далеко, что они уже не могли ни смирить ее, ни  утаить,
юноша увел женщину от мужа, чтобы жить с нею открыто, Аррунт же обратился  в
суд, но так как у Лукумона было много друзей и он щедро тратил деньги, истец
проиграл дело и покинул отечество. Прослышав о галлах, Аррунт прибыл к ним и
повел их в Италию.
     16. Вторгнувшись в ее пределы, галлы тотчас захватили область,  которой
некогда владели этруски: она простирается от Альп  до  обоих  морей,  о  чем
свидетельствуют и их названия. В самом деле, море, которое  лежит  севернее,
именуется Адриатическим - по этрусскому городу Адрии, а то, что находится по
другую  сторону  полуострова  и  обращено  к  югу,  зовут   Этрусским,   или
Тирренским. Вся  эта  земля  изобилует  лесами,  пастбищами  и  полноводными
реками;  в  ней  было  восемнадцать  больших  и  красивых  городов,   удобно
приспособленных и для всяческих промыслов и для роскошной, богатой жизни,  и
галлы, изгнав этрусков, заняли их сами. Но  все  это  случилось  значительно
раньше событий, о которых идет речь у нас.
     17. А в ту  пору  галлы  осаждали  этрусский  город  Клузий.  Клузийцы,
обратившись за помощью к римлянам, просили направить  к  варварам  послов  и
письменные увещания. Посланы были трое из  рода  Фабиев,  люди  уважаемые  и
облеченные в Риме высшими званиями. Из почтения к славе Рима галлы встретили
их приветливо и, прекратив бои у стен, вступили в  переговоры.  В  ответ  на
вопрос послов, какую обиду нанесли клузийцы галлам и за что  они  напали  на
город, царь галлов Бренн засмеялся и ответил так: "Клузийцы  тем  чинят  нам
несправедливость, что вспахать и засеять могут мало, иметь же хотят много  и
ни клочка земли не уступают нам,  чужеземцам,  хотя  мы  и  многочисленны  и
бедны. Не так ли  точно  и  вам,  римляне,  чинили  несправедливость  прежде
альбанцы, фиденаты, ардейцы, а в последнее время  -  жители  Вей,  Капены  и
многих городов фалисков и вольсков?! И если они не желают уделить вам  части
своего добра, вы  идете  на  них  походом,  обращаете  в  рабство,  грабите,
разрушаете  города  и  при  всем  том  не  делаете   ничего   ужасного   или
несправедливого, но следуете древнейшему из законов, который отдает сильному
имущество слабого и которому подчиняются все, начиная с бога и кончая  диким
зверем. Да, ибо даже звери от природы таковы, что сильные стремятся  владеть
большим, нежели слабые. Бросьте-ка лучше жалеть осажденных клузийцев,  чтобы
не  научить  галлов  мягкосердечию  и  состраданию   к   тем,   кто   терпит
несправедливости от римлян!"
     Из этой речи  римляне  поняли,  что  Бренн  не  склонен  к  примирению;
направившись в Клузий, они старались ободрить граждан и уговаривали их выйти
против  варваров  вместе  с  ними  -  в  намерении  то  ли  узнать  доблесть
осажденных, то ли показать свою собственную.  Клузийцы  сделали  вылазку,  и
когда у стен завязался бой, один из Фабиев, Квинт  Амбуст,  погнал  коня  на
высокого и красивого - галла, скакавшего далеко впереди  остальных.  Сначала
стремительность стычки и блеск оружия скрадывали черты лица римлянина, и  он
оставался неузнанным, когда же, одолев противника,  он  принялся  снимать  с
убитого доспехи, Бренн узнал его и, призывая в  свидетели  богов,  закричал,
что нарушены общие всем людям и повсюду чтимые установления и  обычаи,  коль
скоро прибывший послом действует как враг. Он сразу же  прекратил  битву  и,
забыв о клузийцах, повел войско на Рим. Не желая, чтобы думали, будто  галлы
рады нанесенной обиде и только ищут повода к войне,  Бренн  отправил  в  Рим
требование выдать Фабия,  а  сам  тем  временем,  не  торопясь,  продвигался
вперед.
     18. В Риме собрался сенат, и многие  осуждали  Фабия,  в  том  числе  и
жрецы, которых называют фециалами  {14}:  усматривая  в  случившемся  прямое
кощунство, они настаивали на том, чтобы ответ за преступление сенат назначил
держать одному лишь виновному и тем избавил  от  проклятия  всех  остальных.
Этих фециалов Нума Помпилий, самый кроткий и справедливый из царей, поставил
стражами мира, а равно  и  судьями,  оценивающими  и  утверждающими  поводы,
которые дают право начать войну. Но когда сенат передал дело на рассмотрение
народу и  жрецы  повторили  свои  обвинения  против  Фабия,  толпа  с  такой
неслыханной дерзостью, с такой насмешкой отнеслась к  божественным  законам,
что даже выбрала Фабия с братьями в военные трибуны. Узнав об  этом,  кельты
пришли в ярость,  прежняя  неторопливость  исчезла  без  следа,  теперь  они
двигались со всей  быстротой,  на  какую  были  способны,  и  народы,  через
владения которых пролегал их  путь,  ужасались,  видя  их  многочисленность,
великолепие их снаряжения, их силу и гнев, - и всю свою землю  полагали  уже
погибшей, а города -  обреченными  скорой  гибели;  но,  вопреки  ожиданиям,
варвары не творили никаких насилий и ничего не забирали с полей, мало  того,
проходя вблизи городских стен, они кричали, что идут на Рим и  одним  только
римлянам объявили войну, всех же прочих считают друзьями.
     Навстречу стремительно  надвигавшимся  галлам  военные  трибуны  повели
римское войско, числом внушительное, - тяжелой  пехоты  набралось  не  менее
сорока тысяч, - но плохо обученное:  большею  частью  эти  люди  взялись  за
оружие впервые. Кроме того, полководцы с полным пренебрежением  отнеслись  к
священным   обрядам:   они   не   дождались    счастливых    знамений    при
жертвоприношениях и даже  прорицателей  не  вопросили,  как  приличествовало
перед грозною битвой. Столь же существенным образом смешивало  все  планы  и
начинания многовластие: ведь  прежде  и  не  для  столь  решительной  борьбы
нередко  выбирали  единовластного   командующего   (римляне   называют   его
диктатором), отлично зная, как полезно в минуты опасности,  исполняя  единый
замысел,  повиноваться  неограниченной,  облеченной  всеми  правами  власти.
Наконец, огромный ущерб нанесла делу обида, причиненная Камиллу, ибо  теперь
стало страшно командовать войском, не льстя и не угождая подчиненным. Отойдя
от города на девяносто стадиев, римляне разбили лагерь  у  реки  Аллии  {15}
невдалеке от впадения ее в Тибр. Здесь они дождались появления  варваров  и,
вступив с ними в беспорядочный и потому позорный для себя бой, были обращены
в бегство. Левое крыло римлян кельты сразу сбросили в реку и  истребили,  те
же, что занимали правое крыло, очистив под  натиском  неприятеля  равнину  и
поднявшись на холмы,  потерпели  гораздо  меньший  урон.  Главная  их  часть
выскользнула из рук противника и кинулась  в  Рим,  остальные,  -  некоторым
удалось спастись благодаря тому, что враги устали убивать, - ночью бежали  в
Вейи, думая, что Рим пал и все в нем предано уничтожению.
     19. Эта битва произошла после летнего солнцеворота, около полнолуния, в
тот самый день {16}, который  некогда  принес  страшное  горе  роду  Фабиев:
триста мужей из этого рода были погублены. В память о втором  бедствии  день
этот до сих пор сохраняет имя "аллийского" - по названию реки.
     Что до несчастливых дней вообще - следует ли их устанавливать или  прав
Гераклит, порицавший Гесиода {17}, который, не зная, что все дни по  природе
одинаковы, некоторые считал  добрыми,  некоторые  дурными,  -  этот  трудный
вопрос рассматривается в другом сочинении. Но и здесь, мне кажется, будет не
лишним привести несколько примеров.  Так,  беотийцам  в  пятый  день  месяца
гипподромия, который афиняне  зовут  гекатомбеоном,  довелось  одержать  две
самые славные победы, освободившие греков, - одну  при  Левктрах,  а  другую
(более чем двумястами годами раньше)  -  при  Керессе,  где  они  разгромили
фессалийцев во  главе  с  Латтамием.  Далее,  персы  в  шестой  день  месяца
боэдромиона  потерпели  от  греков  поражение  при  Марафоне,  в  третий   -
одновременно при Платеях и при Микале, а в двадцать пятый были  разбиты  при
Арбелах. В том же месяце около полнолуния афиняне выиграли морское  сражение
при Наксосе (в этом бою ими командовал Хабрий), а в двенадцатый день  -  при
Саламине, как об этом рассказано в нашей книге "О днях" {18}. Фаргелион тоже
доставлял  варварам  беду  за  бедой:  и  Александр  при   Гранике   победил
полководцев царя в  месяце  фаргелионе,  и  карфагеняне  в  Сицилии  понесли
поражения от Тимолеонта двадцать третьего числа того же месяца - в день,  на
который, как полагают,  приблизительно  приходится  взятие  Трои  (здесь  мы
следуем Эфору, Каллисфену, Дамасту  и  Малаку).  Напротив,  для  греков  был
неблагоприятен метагитнион, который беотийцы зовут панемом. И верно, седьмой
день этого месяца, когда они были разбиты при Кранноне Антипатром, был  днем
их окончательной гибели, а раньше принес неудачу  в  битве  с  Филиппом  при
Херонее. В тот же самый  день  того  же  года  греков,  переправившихся  под
началом  Архидама  в  Италию,  истребили   тамошние   варвары.   Халкедоняне
остерегаются двадцать второго метагитниона - это число, по их словам,  чаще,
чем любое другое, чревато для  них  самыми  грозными  бедствиями.  С  другой
стороны, мне известно, что примерно в то время, когда  справлялись  мистерии
{19}, Александр стер с лица земли Фивы,  а  впоследствии  афинянам  пришлось
принять к себе на  постой  македонский  сторожевой  отряд  около  двадцатого
боэдромиона, то есть как раз того дня, в который они  устраивают  шествие  с
изображением Иакха. Подобным образом римляне в один и тот же день  прежде  -
во главе с Цепионом - лишились своего лагеря, который  захватили  кимбры,  а
потом - под начальством Лукулла - победили  армянского  царя  Тиграна.  Царь
Аттал и Помпей Великий умерли в день своего  рождения,  да  и  вообще  можно
показать, что для многих один и тот же срок  оборачивался  то  радостью,  то
печалью. Как бы там ни было, день,  о  котором  у  нас  идет  речь,  римляне
считают одним из самых несчастливых, а из-за него  -  и  два  следующих  для
каждого месяца, ибо после случившегося при Аллии страх и суеверие  разлились
еще шире, чем обычно. Более основательно этот предмет излагается в  "Римских
изысканиях" {20}.
     20. Если бы галлы сразу после битвы пустились вслед за беглецами, ничто
бы, вероятно, не спасло Рим от полного разорения, а всех застигнутых  в  нем
от гибели - таким  ужасом  наполнили  бежавшие  с  поля  сражения  тех,  кто
встретил их в городе, в таком неистовом смятении были они сами!  Но  варвары
не сразу осознали все величие своей победы, да к тому же еще никак не  могли
нарадоваться вдосталь, и делили захваченное в лагере  добро;  таким  образом
они доставили возможность покидавшим город толпам беспрепятственно бежать, а
тем, кто оставался, - несколько  приободриться  и  приготовиться  к  встрече
неприятеля. Бросив все прочие кварталы на произвол судьбы, римляне укрепляли
Капитолий и сносили туда копья, стрелы и дротики. Но прежде всего они укрыли
на Капитолии некоторые святыни, святыни же Весты забрали ее  девы,  бежавшие
вместе со жрецами.  Впрочем,  иные  утверждают,  будто  весталки  не  хранят
ничего, кроме неугасимого пламени, которое царь Нума {21}  велел  чтить  как
начало всего сущего. Ведь в природе нет ничего подвижнее  огня.  Между  тем,
бытие всегда есть некое движение, либо сопряжено с движением. Прочие частицы
материи, лишенные теплоты, лежат втуне, подобные трупам, и жаждут силы огня,
точно души; когда же эта сила каким бы то ни было образом коснется  их,  они
обретают  способность  действовать  и  чувствовать.  Поэтому  Нума,  человек
необыкновенный и даже, как говорят, с Музами общавшийся по  своей  мудрости,
объявил огонь священным и приказал  хранить  его  неусыпно,  образом  вечной
силы, устрояющей все в мире. Другие писатели сообщают, что огонь этот, как и
у греков, - очистительный и горит перед храмом, но  внутри  скрыты  святыни,
которые  не  должен  видеть  никто,  кроме  упомянутых  выше   дев-весталок.
Преобладает  мнение,  что   там   сберегается   троянский   палладий   {22},
доставленный в Италию Энеем.  Есть  и  баснословный  рассказ,  будто  Дардан
привез в Трою самофракийские святыни {23} и, основав  город,  учредил  в  их
честь таинства и другие обряды, а когда Троя оказалась во власти неприятеля,
их похитил Эней и, спасши, держал у себя до тех пор,  пока  не  поселился  в
Италии. По словам тех, кто притязает на более глубокие познания в этом деле,
в храме стоят две небольшие бочки, одна открытая и пустая, другая - полная и
запечатанная; видеть обе эти бочки  дозволено  только  означенным  священным
девам. Впрочем, другие усматривают здесь  заблуждение,  вызванное  тем,  что
большую часть храмовой утвари девушки побросали в две бочки,  которые  потом
зарыли под храмом Квирина; это место еще и теперь носит название "Бочек".
     21. Но самые важные, всего более  чтимые  святыни  весталки  забрали  с
собой и пустились бежать берегом реки. Среди бегущих этой  дорогой  оказался
Луций Альбиний, человек из простого  народа;  он  вез  в  повозке  маленьких
детей, жену и самые необходимые пожитки, но,  увидев  подле  себя  весталок,
прижимающих к груди священные предметы, одиноких и измученных, быстро ссадил
жену и детей, выгрузил вещи и  отдал  повозку  весталкам,  чтобы  они  могли
добраться  до  какого-нибудь  из   греческих   городов.   Обойти   молчанием
благочестие  Альбиния,  проявившееся   в   самое   злое   время,   было   бы
несправедливо.
     Жрецы  прочих  богов,  а  также  бывшие  консулы  и  триумфаторы,  люди
преклонного возраста, не в силах были  расстаться  с  городом:  облекшись  в
священные и праздничные одежды,  они  во  главе  с  верховым  жрецом  Фабием
вознесли молитвы богам, обрекая им себя в искупительную жертву за отечество,
и в этом торжественном наряде уселись на форуме в кресла из слоновой  кости,
ожидая своей судьбы.
     22. На третий день после битвы Бренн с  войском  подошел  к  городу  и,
найдя ворота открытыми, а стены лишенными стражи, сначала испугался хитрости
и засады - ему представлялось невероятным, чтобы римляне  вообще  отказались
от какого бы то ни было сопротивления. Но затем он убедился в своей ошибке и
через Коллинские ворота вступил в Рим, насчитывавший немногим больше трехсот
шестидесяти лет, если только можно верить в точность исчисления событий  тех
времен: ведь неупорядоченность этого исчисления служит причиной  разногласий
и при определении иных, даже более новых событий. Смутные слухи  об  ужасной
беде и о взятии города, по-видимому,  сразу  же  достигли  Греции.  Гераклид
Понтийский, который жил вскоре после этого, пишет в книге "О  душе",  что  с
запада докатилась молва, будто издалека, от  гипербореев,  пришло  войско  и
захватило греческий город  Рим,  лежащий  где-то  в  тех  краях,  на  берегу
Великого моря. Однако меня не  удивляет,  что  Гераклид,  этот  сказочник  и
выдумщик, к истинному известию о  взятии  города  приплел  ради  хвастовства
гипербореев и Великое море. Точное сообщение о том, что  Рим  взяли  кельты,
несомненно, слышал  философ  Аристотель  {24},  однако  избавителя  Рима  он
называет Луцием, между тем как Камилл был Марк, а  не  Луций.  Впрочем,  имя
названо наугад.
     Заняв город, Бренн расставил караулы вокруг Капитолия, а сам, пройдя на
форум, с изумлением увидел там богато одетых людей, которые молча  сидели  в
креслах и при появлении врагов не поднялись с места, не изменились  в  лице,
даже бровью не повели, но, спокойно и твердо  опираясь  на  посохи,  которые
держали в руках, невозмутимо глядели друг на друга. Это необычайное  зрелище
до того удивило галлов, что они долго  не  решались  прикоснуться  или  даже
приблизиться к сидящим, раздумывая, не боги ли перед ними. Наконец, один  из
них собрался с духом, подошел к  Манию  Папирию  и,  робко  притронувшись  к
подбородку, потянул  за  длинную  бороду,  и  тогда  Папирий  ударом  посоха
проломил ему голову. Варвар  выхватил  меч  и  зарубил  Папирия.  Тут  враги
набросились на остальных стариков и перебили их, а  потом  стали  истреблять
всех подряд, кто ни попадался под руку, и грабить дома.  После  многих  дней
грабежа они сожгли и до основания разрушили весь Рим - в злобе  и  гневе  на
защитников Капитолия, которые не только  отказались  сдаться,  но,  обороняя
стены, наносили ощутительный урон нападавшим.  Из-за  этого  галлы  разорили
город и казнили всех пленников -  мужчин  и  женщин,  старых  и  малых,  без
разбора.
     23.  Так  как  осада  затягивалась,  врагам  приходилось  заботиться  о
пополнении запасов продовольствия, и одни,  во  главе  с  царем,  продолжали
караулить Капитолий, остальные же опустошали округу, нападая на деревни,  но
не все вместе, а разбившись на отряды,  в  разных  местах,  по  отдельности:
успехи придали им самоуверенности, и они рыскали  врассыпную  без  малейшего
страха.  Однако  большая  их  часть,  строже  других  соблюдавшая   порядок,
двинулась к Ардее, где после изгнания из Рима поселился Камилл.  Ведя  жизнь
частного лица и не принимая никакого участия в делах, он был, однако,  далек
от желания любыми  средствами  избежать  встречи  с  неприятелем,  напротив,
надеялся и  рассчитывал  ему  отомстить,  как  только  представится  удобный
случай. И вот, видя, что численность ардейцев достаточно велика, но  что  по
вине полководцев, которые были неопытны и малодушны, им не  хватает  отваги,
он сначала обратился к молодежи, внушая ей, что несчастье римлян и  доблесть
кельтов - не одно и то  же,  что  в  бедствиях,  которые  пришлось  испытать
безрассудным, следует усматривать волю судьбы, а не дело рук тех, кто  ничем
не заслужил свою победу. Прекрасно и достойно, говорил он, даже ценою многих
опасностей отразить натиск варваров-иноплеменников, которые,  словно  огонь,
лишь тогда полагают конец завоеваниям, когда уничтожат побежденных. Но этого
мало: если ардейцы проявят смелость  и  усердие,  победа  -  в  свой  час  -
достанется им без всякой опасности. Молодежь Ардеи с одобрением приняла  эту
речь, и Камилл отправился к властям. Должностные лица и советники дали  свое
согласие, и он вооружил всех, способных нести военную службу,  но  удерживал
их в стенах города,  чтобы  враг,  который  был  неподалеку,  ни  о  чем  не
проведал. Когда же галлы, объездившие весь  край  и  обремененные  громадной
добычей, в полной беспечности, ни о чем не тревожась, расположились  лагерем
на равнине, а затем пришла ночь и  на  хмельной  лагерь  спустилась  тишина,
Камилл, зная обо всем через лазутчиков, вывел ардейцев за ворота, и, молча и
беспрепятственно  проделав  весь   пусть,   около   полуночи   подступил   к
неприятельской стоянке. Громкие  крики  и  рев  труб,  зазвучавшие  со  всех
сторон, всполошили  пьяных,  но,  отяжелев  от  вина,  они  никак  не  могли
опомниться. Лишь немногие,  протрезвев  от  страха,  изготовились  к  бою  и
оказали сопротивление людям Камилла, но были убиты. Большую же часть  галлов
ардейцы захватили еще во власти сна и хмеля и умерщвляли безоружных.  А  тех
редких беглецов, которые ночью ускользнули из лагеря и в одиночку  пустились
блуждать по полям, днем настигла и истребила конница.
     24. Молва об успехе быстро разнеслась по городам и взволновала  многих,
способных носить оружие, но больше всего - римлян, бежавших с поля битвы при
Аллии в Вейи. "Какого полководца отняло у Рима божество,  -  жаловались  они
друг другу, - чтобы подвигами Камилла украсить и прославить Ардею, тогда как
город, родивший и воспитавший этого мужа, исчез с лица земли! Оставшись  без
начальников, мы укрываемся в чужих стенах и смотрим,  как  погибает  Италия.
Вот что, пошлем-ка к ардейцам да  потребуем  назад  их  полководца,  или  же
возьмем оружие и пойдем к нему сами! Ведь он теперь не изгнанник,  а  мы  не
граждане,  раз  отечества  нашего  больше  не  существует   -   им   владеет
неприятель". Так и порешили  и,  отправив  к  Камиллу  гонцов,  просили  его
принять командование {25}. Но он  сказал,  что  согласится  не  прежде,  чем
граждане на Капитолии вынесут законное  постановление:  пока  они  живы,  он
считает их своим отечеством и готов немедленно повиноваться  их  приказу,  а
вопреки их  воле  не  сделает  ничего.  Осмотрительность  и  безукоризненное
благородство Камилла вызвали восхищение, но не  находилось  никого,  кто  бы
доставил весть на Капитолий, более того, казалось вообще невозможным,  чтобы
вестник проник в крепость, когда город занят противником.
     25. Был среди молодых римлян некий Понтий  Коминий,  человек  не  очень
знатного происхождения; жадный до славы и почестей, он добровольно принял на
себя это трудное дело. Не взяв никакого письма к защитникам Капитолия, чтобы
враги, если бы он попался им в  руки,  не  разгадали  намерений  Камилла,  в
скверном  платье,  под  которым  были  спрятаны  куски  пробковой  коры,  он
благополучно прошел днем почти весь путь и в сумерках был уже близ города, а
так как переправиться через реку по мосту  было  нельзя  (варвары  караулили
переправу), Понтий  обмотал  вокруг  головы  одежду,  которой  у  него  было
немного, и весила она самую малость, и с помощью  пробки,  поддерживавшей  в
воде его тело, переплыл Тибр и  вышел  к  городу.  Свет  и  шум  всякий  раз
выдавали ему бодрствующих неприятелей и, обходя их  стороной,  он,  в  конце
концов, достиг Ворот Карменты {26}, где было тише и спокойнее всего.  В  том
месте Капитолийский холм особенно крут, и подступы к вершине со всех  сторон
заграждены  отвесными  скалами.  Там-то  с  огромными  усилиями,  по   самой
отчаянной круче незаметно вскарабкался  Понтий  и  предстал  перед  воинами,
охранявшими стену. Он поздоровался с ними,  назвал  себя,  и  его  отвели  к
начальникам. Быстро собрался сенат,  Понтий  сообщил  о  победе  Камилла,  -
осажденные еще не слышали о ней, -  рассказал  о  решении  войска  и  просил
утвердить полномочия Камилла, заявив, что граждане, находящиеся вне Рима, не
будут повиноваться никому, кроме него. Выслушав  и  обсудив  это  сообщение,
сенат назначил Камилла диктатором, а Понтия отправил назад тем же  путем.  С
прежним успехом он избег встречи  с  неприятелем  и  объявил  своим  решение
сената.
     26. Римляне радостно встретили это решение, и  когда  Камилл  прибыл  в
Вейи, он  нашел  там  уже  двадцать  тысяч  вооруженных  воинов;  собирая  в
дополнение к ним вспомогательные отряды  союзников,  он  стал  готовиться  к
нападению на  галлов.  Между  тем  в  Риме  несколько  варваров,  оказавшись
случайно подле того места, где Понтий ночью взобрался на Капитолий, замечают
множество следов ног и рук (ведь он цеплялся за  каждый  выступ),  вырванную
траву  и  сломанный  кустарник  на  склонах,  осыпавшиеся  комья   земли   и
докладывают царю,  а  тот,  явившись  и  поглядев  своими  глазами,  сначала
промолчал, но вечером, собрав самых проворных и искусных в лазании по  горам
кельтов, сказал им так: "Путь, которого мы не могли отыскать, нам показывают
враги, свидетельствуя, что он проходим и доступен для человека,  и  было  бы
страшным позором, положив начало, бросить дело незавершенным - отступить  от
этой скалы, словно она и в самом деле неодолима, тогда  как  неприятель  сам
учит нас, как ее взять! Где легко подняться одному,  не  так  уже  трудно  и
многим, одному за другим - наоборот, взаимная помощь  прибавит  им  силы.  А
затем каждый получит подарки и почетные награды, которых  заслуживает  такая
храбрость.
     27. После этой речи царя галлы охотно обещали исполнить его поручение и
примерно в полночь, собравшись во множестве у подножья, молча полезли вверх;
как ни обрывиста была круча, по которой они ползли, все же на поверку подъем
оказался проще, чем ожидали, и первые,  достигнув  вершины,  уже  готовились
вскарабкаться на стену и броситься на спящих часовых.  Ни  люди,  ни  собаки
ничего не услышали и не почуяли. Но  в  храме  Юноны  были  священные  гуси,
которых прежде кормили вволю, а теперь, когда и людям едва хватало пищи,  за
ними смотрели плохо, и они голодали. Эти птицы и от природы чутки и пугливы,
а тут еще голод лишил их сна и покоя. Они сразу услышали приближение  галлов
и, с громким гоготанием  кинувшись  им  навстречу,  всех  перебудили,  да  и
варвары, видя, что хитрость их раскрыта, уже больше  не  таились,  но  шумно
рвались вперед. Схватив второпях  оружие,  какое  кому  пришлось  под  руку,
римляне бежали навстречу врагу. Первыми увидел галлов Манлий, бывший консул,
человек большой силы и испытанной  твердости  духа;  столкнувшись  с  двоими
сразу, он одному, который уже занес было меч, отсек правую руку,  а  другого
ударом щита в лицо сбросил со скалы. Стоя на стене, он вместе с собравшимися
вокруг него римлянами обратил вспять и остальных галлов; впрочем, их  успело
подняться немного и действовали они довольно нерешительно.  Итак,  опасность
миновала, а на рассвете римляне столкнули  вниз,  к  неприятелю,  начальника
караульных.  Манлий  за  победу  получил  награду  скорее  почетную,  нежели
выгодную: каждый отдал ему свое дневное  пропитание  {27}  -  полфунта  (так
зовется у римлян эта мера) хлеба и четверть греческой котилы вина.
     28. После этого случая упорство кельтов пошло  на  убыль.  Они  терпели
нужду в продовольствии, ибо страх перед Камиллом удерживал их на  месте,  не
давая пополнять запасы, их косила  подкравшаяся  незаметно  болезнь  -  ведь
вокруг палаток, стоявших среди развалин, были горы  трупов,  толстый  покров
пепла под воздействием жары и  ветра  отравлял  воздух,  который  становился
сухим и едким, вредным для дыхания. Но хуже всего отозвалась на них перемена
привычных условий жизни - из  мест,  богатых  тенью,  изобилующих  надежными
убежищами от летнего зноя, они прибыли  жаркой  осенней  порой  в  низменную
страну с нездоровым климатом,  -  и  долгое  сидение  без  дела  у  подножья
Капитолийского  холма.  Наступил  уже  седьмой   месяц   осады.   В   лагере
свирепствовал настоящий мор,  трупов  было  так  много,  что  их  больше  не
хоронили.
     Впрочем, и у осажденных  дела  обстояли  не  лучше:  голод  усиливался,
жестоко удручало отсутствие вестей о Камилле, от которого никто не  являлся,
так как галлы бдительно стерегли город. Поскольку обе стороны  находились  в
бедственном положении, начались переговоры  -  сперва  через  стражей,  чаще
всего общающихся  между  собой.  Затем,  когда  власти  одобрили  их  почин,
встретились Бренн и военный трибун Сульпиций  и  договорились,  что  римляне
выплатят тысячу фунтов золота, а галлы, получив  выкуп,  немедленно  покинут
город и римские владения. Эти условия были подтверждены  клятвой,  но  когда
принесли золото, кельты повели себя недобросовестно, сначала  потихоньку,  а
потом и открыто наклоняя чашу весов. Римляне  негодовали,  а  Бренн,  словно
издеваясь над ними, отстегнул меч вместе с поясом и  бросил  на  весы.  "Что
это?" - спросил Сульпиций.  "Горе  побежденным,  вот  что!",  -  откликнулся
Бренн. Его ответ уже давно вошел в  пословицу.  Мнения  римлян  разделились:
одни возмущенно требовали забрать золото и, вернувшись в  крепость,  терпеть
осаду дальше, другие советовали закрыть глаза на эту незначительную обиду и,
отдавая  больше  назначенного,  не  считать  это  позором,  раз   уж   волею
обстоятельств они вообще  согласились  отдать  свое  добро,  что  отнюдь  не
сладко, но, увы, необходимо.
     29. В то время как они препирались  с  кельтами  и  друг  с  другом,  в
воротах  показался  Камилл  с  войском  и,  узнав,  что  происходит,   велел
остальным,  соблюдая  строй,  медленно  следовать  за   собою,   а   сам   в
сопровождении знатнейших поспешил к римлянам. Все расступились  и  встретили
его как подобало носителю высшей власти - почтительным молчанием, а диктатор
снял с весов золото и передал его ликторам,  кельтам  же  предложил  забрать
весы и гири и удалиться, прибавив, что  у  римлян  искони  заведено  спасать
отечество железом, а  не  золотом.  Бренн  с  негодованием  воскликнул,  что
римляне, вопреки справедливости, нарушают соглашение. "Договор незаконный  и
потому не имеет силы, - возразил Камилл. - С избранием диктатора  полномочия
всех прочих должностных лиц прекращаются,  стало  быть  договор  заключен  с
теми, кто не имел на это права. Пусть  выскажется  теперь  же,  кто  желает:
закон облек меня властью миловать тех,  кто  просит  о  прощении,  и  карать
виновных, если они не раскаиваются". Бренн рассвирепел и подал знак к бою; и
галлы, и римляне обнажили мечи, но лишь теснили друг друга  в  беспорядочных
стычках, дальше которых дело не шло. Иного и не могло быть в узких  проходах
между домами, где не хватало места для боевой  линии,  и,  быстро  сообразив
это, Бренн отвел кельтов (потери их были невелики) назад в лагерь,  а  ночью
полностью очистил город и,  пройдя  шестьдесят  стадиев,  остановился  подле
дороги,  ведущей  в  Габии.  На  рассвете  его  настиг  Камилл  с  прекрасно
вооруженными и теперь уже полными отваги  римлянами;  после  ожесточенной  и
долгой  битвы  они  погнали  неприятеля,  который  понес  страшный  урон,  и
захватили его  лагерь.  Из  беглецов  некоторые  пали  сразу  же,  во  время
преследования, но большая их часть разбрелась по округе  и  была  истреблена
жителями соседних деревень и городов.
     30. Так неожиданно был взят Рим и еще более  неожиданно  спасен,  всего
пробыв под пятою варваров семь месяцев: придя в город через  несколько  дней
после квинтильских ид {28},  они  оставили  его  около  ид  февраля.  Камилл
справил триумф, неоспоримо причитавшийся спасителю отечества, уже погибшего,
человеку, который поистине  возвратил  Риму  Рим.  Да,  ибо  одновременно  с
победителем в город вернулись  беглецы  вместе  с  женами  и  детьми,  а  им
навстречу вышли защитники Капитолия, едва  не  погибшие  от  голода,  и  все
обнимали друг друга и плакали, не веря своему счастью, а жрецы  и  служители
богов, украсив спасенные  ими  святыни,  которые  они  либо  спрятали  перед
вражеским  вторжением,  либо  унесли  с  собой,  выставляли  их  напоказ,  и
радостным было это зрелище для граждан, которым казалось,  будто  сами  боги
снова сходятся в Рим. Камилл принес  жертвы  богам,  очистил  город,  следуя
наставлениям опытных в этом людей, а затем восстановил существовавшие прежде
храмы и сам воздвиг храм Вещего Гласа {29}, найдя то самое место, на котором
ночью божественный голос возвестил Цедицию о нашествии варваров.
     31. Как ни тяжелы были  розыски  участков,  на  которых  раньше  стояли
храмы, все же, благодаря усердию Камилла и неустанным  трудам  жрецов,  дело
подвигалось вперед. Но ведь надо было еще отстроить  город,  разрушенный  до
основания, и при мысли об этом  народ  охватывало  отчаяние.  Люди  медлили:
лишившись всего, без денег, без сил,  они  нуждались  в  покое,  в  какой-то
передышке после бедствий, а их  ждала  изнурительная  работа.  И  постепенно
взгляды снова стали обращаться к Вейям, городу, сохранившемуся в  целости  и
снабженному всем, чего можно  было  желать,  а  это  положило  начало  новым
проискам тех, кто привык угождать народу в  своекорыстных  целях;  зазвучали
мятежные речи против Камилла, что-де он  из  честолюбия,  собственной  славы
ради, лишает сограждан города, где  все  готово  для  житья,  заставляет  их
разбирать развалины и поднимать из пепла это громадное пожарище -  для  того
лишь, чтобы зваться не только вождем и полководцем, но и  основателем  Рима,
заслонив собою Ромула. Поэтому, сенат, опасаясь волнений, в  течение  целого
года не разрешал Камиллу сложить полномочия - вопреки его желанию и несмотря
на то, что ни разу еще диктатор  не  занимал  своей  должности  свыше  шести
месяцев, - а сам дружелюбными речами старался  утихомирить  народ,  указывал
ему на гробницы героев и могилы предков, на священные места, которые  Ромул,
Нума или кто другой  из  царей  отдали  в  дар  богам  и  вверили  попечению
потомков. Впрочем, толкуя о вышнем промысле, сенаторы, прежде всего поминали
свежесрубленную голову {30}, которая явилась взорам при основании  Капитолия
в знак того, что этому месту предназначено сделаться главою Италии, и  огонь
Весты, который после войны  весталки  снова  зажгли,  а  граждане  задуют  и
погасят, покинув Рим, и великий то будет для них позор  -  доведется  ли  им
видеть свой город заселенным пришлецами и  чужестранцами,  останется  ли  он
пуст и превратится в пастбище для овец! С такими горькими увещаниями не  раз
обращались они и к отдельным лицам, и ко многим сразу, но, вместе с  тем,  и
сокрушались  сердцем,  слушая,  как  народ  стонет  в  страшной  нужде,  как
граждане, сравнивая себя с потерпевшими кораблекрушение мореходами,  которые
выбрались на берег нагими и беспомощными, молят не  принуждать  их  собирать
воедино остатки погибшего города, когда есть другой, целый и невредимый.
     32. В конце концов, Камилл назначил заседание сената, на котором  много
говорил в защиту  Рима  сам,  много  говорили  и  другие,  мыслившие  с  ним
согласно. Затем он поднялся и попросил, чтобы  Луций  Лукреций,  обыкновенно
первым подававший свое мнение, высказался, а за ним  по  порядку  остальные.
Наступила тишина, и Лукреций уже собирался  начать,  как  вдруг  за  дверями
случайно прозвучал голос центуриона, который проходил мимо с отрядом дневной
стражи и громко приказал знаменосцу задержаться  и  поставить  знамя:  лучше
всего-де  остановиться  на  отдых  здесь.  Эти  слова  раздались   настолько
своевременно, настолько прямо отвечали неуверенным раздумьям о будущем,  что
Лукреций,   возблагодарив   бога,   пославшего   знамение,   объявил,    что
присоединяется к его мнению, и все остальные последовали  примеру  Лукреция.
Поразительная перемена случилась и в настроении толпы,  все  призывали  друг
друга взяться за работу и без всякого плана или порядка выбирали себе место,
где кому хотелось или было удобнее. Поэтому улицы вновь возведенного  города
и оказались кривыми, дома стояли как попало, а причиной всему  была  спешка:
сообщают, что и городские стены и свои жилища римляне  отстроили  в  течение
года.
     Люди, получившие от Камилла поручение разыскать  и  обозначить  границы
священных участков, - ведь все в Риме перемешалось, перепуталось!  -  обходя
Палатинский холм, пришли к храму Марса. Как и прочие храмы, он был  разрушен
и сожжен врагами, и, внимательно осматривая место, которое  они  очищали  от
развалин, посланные  набрели  на  прорицательский  жезл  Ромула,  засыпанный
толстым слоем пепла. Это загнутая  с  обоих  концов  палка,  называется  она
"литюон"  {31}.  Ею  пользуются,  гадая  по  полету  птиц,  для  того  чтобы
расчерчивать небо на части; так же пользовался ею и  Ромул,  искуснейший  из
прорицателей. Когда же он исчез из среды людей, жрецы взяли жезл и приобщили
его к числу неприкосновенных святынь. Найдя его теперь уцелевшим от  гибели,
которая не щадила ничего, римляне исполнились лучших надежд на судьбу своего
города, решив, что это знамение сулит ему вечную жизнь и благополучие.
     33. Эти труды  и  дела  еще  не  были  завершены,  как  началась  война
одновременно  с  эквами,  вольсками  и  латинянами,  вторгшимися  в  римские
владения, а также с этрусками, осадившими  союзный  римлянам  город  Сутрий.
Когда  латиняне  окружили  войско,  расположившееся  у  Мецийской  горы,   и
командовавшие им трибуны под угрозою потери лагеря послали в Рим за помощью,
Камилл был избран диктатором в третий раз.
     Об этой войне существует два рассказа. Я начну  с  баснословного  {32}.
Передают, что латиняне, то ли ища повода к столкновению, то ли в самом  деле
желая снова породниться, попросили  у  римлян  свободнорожденных  девушек  и
женщин. Римляне не знали, как поступить, - они и страшились  войны,  еще  не
оправившись, не набравшись сил после галльского  нашествия,  и  подозревали,
что латинянам нужны не жены, а заложницы, и что речь о супружестве они ведут
только приличия ради. И тогда рабыня по имени Тутула, которую иные  называют
Филотидой, посоветовала властям послать ее вместе с самыми  молодыми,  более
других похожими на свободных гражданок рабынями,  нарядив  их  невестами  из
знатных родов, а об остальном-де позаботится она сама.  Власти  согласились,
выбрали служанок, каких Тутула нашла пригодными для своей цели, украсили  их
богатыми одеждами и золотом и передали  латинянам,  которые  стояли  лагерем
невдалеке от Рима. Ночью женщины похитили  у  врагов  мечи,  а  Тутула  (или
Филотида) взобралась на высокую  смоковницу  и,  растянув  за  спиною  плащ,
подала римлянам знак факелом, как и было договорено у  нее  с  властями.  Но
никто больше об этом уговоре не знал, и  потому  воины,  которых  подняли  и
торопили начальники, выступили в беспорядке, окликали друг друга и с  трудом
находили  свое  место  в  строю.  Они  подошли  к  лагерю  латинян,  который
безмятежно спал, и, захватив его, перебили большую  часть  неприятелей.  Это
случилось в ноны июля, тогда называвшегося Квинтилием, и в память о  событии
установлен справляемый в этот день праздник. Прежде всего, толпою высыпая за
городские ворота, выкрикивают самые  употребительные  и  распространенные  у
римлян имена - такие, как Гай, Марк, Луций и им подобные, подражая  взаимным
окликам, которые звучали в тогдашней спешке. Повсюду  разгуливают  рабыни  в
пышном уборе, осыпая встречных насмешками. Между рабынями затевается  бой  -
ведь и некогда они приняли участие в сражении с латинянами. Обедать  садятся
в тени фигового дерева и самый этот день зовут "Капратинскими  нонами",  как
полагают - по названию смоковницы, с которой  девушка  подала  знак  факелом
(смоковница по латыни "капрификон"). Впрочем, другие говорят, будто  большая
часть этих обрядов связана с исчезновением Ромула, ибо как раз в  этот  день
он пропал за городом, неожиданно объятый мраком и бурей,  или,  как  считают
некоторые, во время солнечного затмения; по месту, где это  произошло,  день
получил наименование "Капратинских нон". "Капра" - по-латыни коза,  а  Ромул
исчез, выступая перед народом близ Козьего болота, как об этом рассказано  в
его жизнеописании.
     34. Другой рассказ, с которым соглашается большинство писателей, таков.
Избранный диктатором в третий раз и узнав, что войско во главе  с  трибунами
окружено латинянами и вольсками, Камилл  был  вынужден  вооружить  даже  тех
граждан, которые уже вышли из возраста. Он пустился в далекий обход, обогнул
Мецийскую гору незаметно для  противника,  остановился  у  него  в  тылу  и,
разложивши большие костры, дал знать римлянам о своем появлении.  Осажденные
воспрянули духом и  решили  сами  напасть  на  врага.  Латиняне  и  вольски,
очутившись меж двух огней, стянули все свои силы в лагерь и  стали  обносить
его частым  палисадом,  отовсюду  заграждая  подступы  к  нему  в  намерении
дождаться подкреплений из дому и помощи от этрусков.  Камилл  понял  это  и,
опасаясь,  как  бы  самому  не  пришлось  испытать  судьбу  окруженного   им
противника, поспешил использовать благоприятные для  римлян  обстоятельства.
Так как вражеские заграждения были деревянные, а  с  гор  ранним  утром  дул
сильный ветер, он заготовил зажигательные снаряды и, незадолго  до  рассвета
выведя своих людей, одним приказал кричать погромче и метать копья и  стрелы
- всем с одной стороны, прочие же, те, кому предстояло пустить в ход  огонь,
под  начальством  самого  Камилла,  находясь  по  другую   сторону,   откуда
обыкновенно ветер дул на лагерь резче всего, ждали своего часа. Когда  битва
уже завязалась, взошло солнце, ветер задул с большой силой,  и  тут  Камилл,
подав  сигнал  к  нападению,  засыпал  частокол   зажигательными   стрелами.
Вспыхнуло огромное пламя и быстро  побежало  вокруг,  находя  себе  пищу  во
множестве деревянных столбов палисада, меж тем как у латинян не было никаких
средств, чтобы с ними бороться, и скоро уже весь лагерь был  объят  пожаром.
Враги сбились в кучу, но затем волей-неволей начали выскакивать  из  огня  -
прямо на  римлян,  с  оружием  в  руках  выстроившихся  перед  укреплениями.
Немногие избегли гибели, те же, кто остался в лагере, сгорели все до одного.
Пламя бушевало до тех пор, пока его не погасили  римляне,  чтобы  разграбить
неприятельское добро.
     35. После этого, оставив своего сына Луция караулить пленных и  добычу,
Камилл вторгся во вражеские владения, взял город эквов, привел к  покорности
вольсков и сразу же двинулся к Сутрию, еще не зная,  что  там  случилось,  и
торопясь избавить от опасности союзников, окруженных этрусками.  А  сутрийцы
тем временем уже сдали город врагам и, лишившись всего имущества, выпущенные
в одном только платье на теле, с женами и детьми встретили Камилла по дороге
и со слезами сетовали на свою судьбу. Камилл и  сам  был  тронут  их  жалким
видом, и, замечая, что воины, за которых судорожно цеплялись сутрийцы,  тоже
плачут и негодуют, решил не откладывать возмездия, но идти на Сутрий  в  тот
же день, рассчитывая, что люди,  только  что  овладевшие  богатым,  обильным
всеми благами городом, не оставившие в нем ни одного врага  и  не  ожидающие
врага извне, обнаружат полнейшую распущенность и  забудут  об  осторожности.
Расчет оказался верен: римлян никто не заметил и не задержал, не  только  по
пути через землю сутрийцев, но и тогда, когда они уже подошли  к  воротам  и
заняли стены. Нигде не  было  ни  одного  караульного:  все  пьянствовали  и
пировали,  рассеявшись  по  домам.  Когда  этруски,  наконец,  поняли,   что
находятся в руках неприятеля,  многие  даже  не  пытались  бежать,  но  либо
погибали самой позорной смертью, не выходя из домов, либо сдавались врагу, -
вот до какой низости довели их  обжорство  и  хмель.  Таким  образом  Сутрию
выпало на долю в один день быть взятым дважды: новые владельцы его потеряли,
а старые приобрели вновь благодаря Камиллу.
     36. Триумф по случаю побед над эквами,  вольсками  и  этрусками  принес
Камиллу не меньше славы и искренней признательности, нежели первые два: даже
тех из граждан, которые особенно ему завидовали  и  обычно  все  его  успехи
желали бы отнести за счет скорее удачливости,  чем  доблести,  на  этот  раз
подвиги   Камилла   заставили   воздать   должное   его    способностям    и
предприимчивости. Между его противниками и завистниками самым известным  был
Марк Манлий, тот, что первым сбросил с Капитолия кельтов,  когда  они  ночью
напали на крепость, и получил за это прозвище Капитолийского. Он притязал на
первое место среди сограждан, но  не  в  силах  был  затмить  славу  Камилла
благородными средствами, а потому пошел самым обычным и  проторенным  путем,
ведущим к тираннии, - стал искать благосклонности толпы, прежде  всего  тем,
что заступался за должников, одних защищая от  заимодавцев  в  суде,  других
силою вырывая из рук властей и препятствуя исполнению  законных  приговоров,
так что скоро вокруг него вобралось множество  неимущих,  которые  держались
слишком дерзко и сеяли беспорядки на форуме, наводя немалый страх на  лучших
граждан.  Чтобы  с  этим  покончить,   был   назначен   диктатор   -   Квинт
Капитолийский. Он заключил Манлия в тюрьму, но тогда  народ  сменил  одежду,
что делалось обычно в знак великих несчастий, касающихся всего  государства,
и сенат, боясь мятежа, приказал освободить Манлия. Выпущенный на свободу, он
нисколько не исправился, напротив, стал еще  разнузданнее  заискивать  перед
толпой и возмущать город. Снова был избран военным трибуном  Камилл.  Манлий
оказался под судом, но неодолимым препятствием для обвинителей  был  вид  на
Капитолий, открывавшийся с форума, - вид того места, на котором Манлий бился
с кельтами: он внушал чувство сострадания всем присутствовавшим,  да  и  сам
ответчик, простирая в ту сторону руки, со слезами напоминал о своей доблести
в ночном бою, так что судьи были в затруднении и много раз откладывали дело,
не желая оправдать преступление, яснейшим образом доказанное, но не в  силах
и применить закон, поскольку у всех перед глазами стоял подвиг  обвиняемого.
Сообразивши это, Камилл перенес суд за город, в Петелийскую рощу, а так  как
оттуда не было видно Капитолия, то и обвинитель беспрепятственно сказал свою
речь, и у судей воспоминания о былом отступили перед справедливым гневом  на
бесчинства последнего времени. Манлия осудили на смерть, отвели на Капитолий
и свергли со скалы. Одно и то же место стало памятником и  самой  счастливой
из его удач и величайшей неудачи. Римляне затем снесли  его  дом,  воздвигли
храм богини, которую называют Монетой {33}, и постановили, чтобы  впредь  ни
один из патрициев не жил в крепости.
     37. Камилл, которого в  шестой  раз  призывали  на  должность  военного
трибуна, отказывался, ссылаясь на преклонные годы и в то же время, вероятно,
боясь зависти и расплаты за удачу, которые ведет  за  собой  такая  слава  и
победа. Самым надежным и неоспоримым извинением ему служила телесная немощь:
как раз в те дни он был болен. Но  народ  не  уступал,  крича,  что  ему  не
придется ни скакать верхом, ни драться в пешем строю, - не надо-де им этого,
- пусть только дает советы и  командует!  Итак,  Камилла  заставили  принять
начальство и вместе с  одним  из  товарищей  по  должности,  Луцием  Фурием,
немедленно вести войско на врагов. Это были значительные силы пренестинцев и
вольсков, разорявшие земли союзных римлянам  народов.  Выступив  в  поход  и
разбив лагерь невдалеке от  противника,  Камилл,  надеясь,  что  время  само
положит войне конец, намеревался уклоняться от битвы,  а  в  случае  крайней
необходимости дать ее не прежде, чем  поправится  его  здоровье.  Но  Луций,
товарищ Камилла по должности, в  жажде  славы  неудержимо  рвался  навстречу
опасности и рвением своим заражал всех начальников, и вот, опасаясь, как  бы
не решили, будто он из зависти лишает молодых людей успеха и славы,  Камилл,
вопреки своему желанию, разрешил Луцию выстроить войско к бою,  сам  же,  по
болезни, остался с немногими  в  лагере.  Луций  очертя  голову  ринулся  на
противника, но был отброшен, и когда Камилл узнал, что римляне отступают, он
не сдержался, вскочил с постели и, столкнувшись с бегущими у лагерных ворот,
стал  вместе  со  своими  спутниками  проталкиваться  через  толпу   в   том
направлении, откуда приближалась погоня, так что одни сразу же  поворачивали
и  следовали  за  ним,  а  другие,  те,  что  еще  неслись  ему   навстречу,
останавливались, смыкали щиты и призывали друг  друга  не  посрамить  своего
полководца. Таким образом враги  вынуждены  были  прекратить  преследование.
Назавтра Камилл вывел  войска,  начал  битву  и  нанес  противнику  страшное
поражение; он захватил неприятельский  лагерь,  ворвавшись  туда  на  плечах
беглецов и чуть ли не всех до  последнего  истребив.  После  этого,  получив
сообщение, что город Сатрия взят этрусками, а жители - все до одного римские
граждане - перебиты,  он  большую  и  наименее  подвижную  часть  своих  сил
отправил в Рим и с самыми крепкими и отважными воинами напал на  засевших  в
городе этрусков, одолел их и одних умертвил, прочих же изгнал.
     38. Вернувшись в Рим с огромной добычей,  Камилл  доказал,  что  мудрее
всех были те, которые не испугались старости и немощи полководца опытного  и
храброго и, несмотря на отказ и болезнь, избрали его, а  не  кого-нибудь  из
молодых, упорно домогавшихся власти. Поэтому, когда заговорили об  отпадении
тускуланцев, идти на них должен был Камилл, взяв  с  собою  одного  из  пяти
товарищей по  должности.  Хотя  все  пятеро  выражали  горячее  желание  его
сопровождать, он пренебрег просьбами остальных и выбрал Луция Фурия.  Такого
выбора никто не ожидал: ведь  это  был  тот  самый  Фурий,  который  недавно
отважился, идя Камиллу наперекор,  вступить  в  битву  и  проиграл  ее!  Но,
по-видимому, желая предать забвению этот печальный случай и  смыть  с  Луция
позорное пятно, Камилл и оказал ему предпочтение  перед  всеми.  Между  тем,
тускуланцы, стараясь загладить свою вину, прибегли к хитрости:  хотя  Камилл
уже выступил против них, поля и пастбища, точно в  мирное  время,  заполняли
земледельцы и пастухи, ворота города были отворены, дети в школах продолжали
учиться, ремесленники трудились у себя по мастерским, образованные  горожане
расхаживали в тогах по площади, власти усердно отводили  римлянам  дома  под
постой, словно никто не ожидал никакой  беды  и  не  знал  за  собою  ничего
дурного. Все это, правда, не поколебало уверенности Камилла в  изменнических
действиях тускуланцев, но их раскаяние в измене вызвало у него сочувствие  -
он велел им отправляться в Рим и просить сенат сменить гнев  на  милость,  а
затем сам помог просителям добиться для Тускула полного прощения и  возврата
всех  прав  гражданства.  Таковы  наиболее  замечательные  деяния   Камилла,
относящиеся к тому году, когда он был военным трибуном в шестой раз.
     39. Затем Лициний Столон  учинил  в  Риме  страшные  беспорядки:  народ
поднялся против сената, требуя, чтобы из двух консулов один во всяком случае
был плебеем,  а  не  оба  патрициями.  Народные  трибуны  были  избраны,  но
произвести консульские выборы толпа не  дала.  Так  как  безвластие  грозило
государственным  делам  еще  большим  разбродом,  сенат   назначил   Камилла
диктатором в четвертый раз -  вопреки  воле  народа,  да  и  сам  он  принял
должность  без  всякой  охоты,  не   желая   бороться   против   тех,   кому
многочисленные и великие битвы дали право говорить с ним, Камиллом, запросто
и откровенно. Ведь большая часть его дел совершена была на войне,  совместно
с этими людьми, а не на форуме, с патрициями, которые  и  теперь  -  он  это
понимал! - выбрали его по злобе и  зависти,  чтобы  он  либо  сокрушил  силу
народа, либо сам потерпел крушение, не выполнив своей задачи. Тем не  менее,
пытаясь как-то помочь беде,  он  узнал  день,  в  который  народные  трибуны
задумали провести закон, и, назначив на этот же  день  военный  набор,  стал
звать народ с форума на Поле {34}, угрожая за неповиновение большим штрафом.
Со своей стороны, трибуны на форуме грозились - и клятвою подтверждали  свои
угрозы - оштрафовать его на пятьдесят тысяч денариев, если он  не  прекратит
отвлекать народ от подачи голосов, и то ли он испугался нового  осуждения  и
изгнания, считая их позором для себя на склоне лет, после великих  заслуг  и
подвигов, то ли не мог и не хотел бороться с неодолимою силой  толпы,  -  во
всяком  случае,  он  ушел  домой,  а  в  ближайшие  дни  сложил  полномочия,
сославшись на болезнь. Сенат назначил другого  диктатора,  и  тот,  поставив
начальником  конницы  {35}  самого  зачинщика  беспорядков,   Столона,   дал
утвердить закон, сильнее всего опечаливший патрициев: он запрещал кому бы то
ни было владеть более чем пятьюстами югеров земли. Столон было  стяжал  себе
громкую славу этой победой при голосовании, но немного спустя,  уличенный  в
том, что сам владеет таким количеством земли, какое  воспрепятствовал  иметь
другим, понес наказание на основании собственного закона.
     40. Нерешенным оставался вопрос об избрании консулов - самый  тяжкий  и
мучительный, начало и первая причина беспорядков, доставивший  больше  всего
хлопот и неприятностей сенату в его разногласиях с народом.  Но  тут  пришло
достоверное известие, что  десятки  тысяч  кельтов,  поднявшись  от  берегов
Адриатического моря, снова  движутся  на  Рим.  Слух  о  войне  не  замедлил
подтвердиться ее злыми делами: враг опустошал поля,  и  население,  которому
нелегко было добраться до Рима, разбегалось по горам.  Страх  перед  галлами
разом пресек раздоры, и,  сойдясь,  наконец,  во  мнениях,  тогда  и  лучшие
граждане, сенат и народ единогласно избрали диктатором  Камилла  -  в  пятый
раз. Хотя он был глубокий старик и доживал уже восьмой десяток, но,  видя  в
какой крайности и опасности отечество, не стал,  как  прежде,  извиняться  и
приводить предлоги для отказа, а немедленно принял командование и  приступил
к набору. Зная, что сила варваров в мечах, которыми они рубятся, однако, без
всякого искусства, истинно по-варварски, разя  главным  образом  в  плечи  и
голову, он приказал выковать для тяжелой пехоты шлемы сплошь  из  железа,  с
гладкою, ровною поверхностью, чтобы мечи либо соскальзывали, либо  ломались,
щиты же велел забрать по краю медной чешуей, так как дерево само по себе  от
ударов не защищало. Воинов он научил обращаться с метательным копьем, как  с
пикою, и подставлять его под удары вражеских мечей.
     41. Когда кельты были уже близко и лагерь их,  весь  набитый  огромною,
обременительной добычей, находился у реки  Аниена,  Камилл  вывел  войско  и
расположил  его  на  пологом,  но  иссеченном  многочисленными   расселинами
лесистом холме, так что большая часть римских сил оставалась скрытой, а  та,
которая была видна, словно бы в страхе теснилась на высотах. Желая  укрепить
в неприятеле это впечатление, Камилл не мешал грабить  поля  в  долине,  но,
обнеся свой лагерь валом, не трогался с места до тех пор, пока не  убедился,
что иные из галлов рыскают по окрестностям в поисках продовольствия, все  же
прочие, сидя в лагере, только  и  знают,  что  объедаться  да  пьянствовать.
Тогда, еще ночью выслав  вперед  легко  вооруженных  пехотинцев,  чтобы  они
помешали варварам строиться в боевой порядок и с самого начала привели их  в
замешательство своим нападением, он ранним утром спустился вниз  и  выстроил
на равнине тяжелую пехоту, многочисленную и мужественную, а не малочисленную
и робкую, как ожидали варвары. Уже это одно сокрушило  высокомерие  кельтов,
которые не верили, что враг решится на них напасть. Затем  вперед  бросилась
легкая пехота и, беспрерывно тревожа противника, заставила его принять  бой,
прежде чем он стал в обычном порядке и разбился по отрядам. Наконец,  Камилл
ввел  в  сражение  тяжеловооруженных  пехотинцев,  и  галлы,  обнажив  мечи,
поспешили вступить в рукопашную, но римляне обессиливали удары, встречая  их
копьями и железом доспехов, так  что  мечи,  недостаточно  крепкие  и  тонко
выкованные, быстро гнулись и иззубривались, тогда как щиты варваров тянула к
земле тяжесть пробивших их насквозь копий. Поэтому галлы бросили собственное
оружие и, ловя руками вражеские копья, старались отвести их в сторону. Видя,
что галлы лишены какой бы то ни было  защиты,  римляне  взялись  за  мечи  и
изрубили тех, что бились в первых рядах, остальные же  бросились  врассыпную
по равнине: они знали, что Камилл еще раньше занял холмы  и  высоты,  а  что
лагерь  их,  который,  понадеявшись  на   свою   храбрость,   они   оставили
неукрепленным, захватить будет несложно.
     Эта битва, как сообщают, произошла через тринадцать  лет  после  взятия
Рима  {36},  и  лишь  она  внушила  римлянам  твердую  уверенность  в  своем
превосходстве над кельтами, которых до той поры они очень  боялись,  считая,
что в первый раз варвары были побеждены болезнями и  неожиданной  немилостью
судьбы, а не мужеством римлян. Так силен был  этот  страх,  что  они  издали
закон,  освобождавший  жрецов  от  службы  в  войске  во  всех  случаях   за
исключением лишь войны с галлами.
     42. Это было последнее из военных сражений Камилла.  Город  Велитры  он
взял мимоходом: они покорились без  боя.  Но  оставалось  еще  величайшее  и
труднейшее из сражений  на  государственном  поприще  -  борьба  с  народом,
который вернулся после победы с новыми силами  и  требовал,  чтобы  один  из
консулов был плебей - в нарушение существовавшего закона и вопреки  упорному
сопротивлению сената;  а  сенат  не  разрешал  Камиллу  сложить  полномочия,
полагая, что с помощью  огромных  прав  и  власти,  которые  дает  должность
диктатора,  легче  отстаивать  дело  аристократии.  Однажды,  когда   Камилл
занимался  на  форуме  делами,  служитель,  посланный  народными  трибунами,
приказал ему следовать за собой и положил руку на плечо, намереваясь увести.
На форуме поднялся такой крик, такая суматоха, каких еще никогда не  бывало,
свита  Камилла  пыталась  столкнуть  служителя  с  возвышения,  толпа  внизу
призывала тащить диктатора силой. Еще не зная толком, как поступить,  Камилл
все же не бросил бразды правления,  но  вместе  с  сенаторами  направился  в
сенат; прежде, чем войти, он  обернулся  в  сторону  Капитолия  и  помолился
богам, прося их даровать начатому самый  счастливый  исход  и  обещая,  если
волнения  улягутся,  воздвигнуть  храм   Согласия.   В   сенате   разгорелся
ожесточенный спор, но из двух противоположных  точек  зрения  верх  одержала
более мирная, согласно которой следовало пойти на уступки народу и позволить
ему выбирать одного консула из своей среды.  Это  решение  диктатор  объявил
народу, и тот сразу же, как  и  следовало  ожидать,  радостно  примирился  с
сенатом, а Камилла с восторженными  возгласами  и  рукоплесканиями  проводил
домой.  Назавтра  римляне,  собравшись,  постановили:  храм  Согласия  {37},
который обещал построить Камилл, воздвигнуть, - в память о происшедшем, -  в
виду сената и Народного собрания; к так  называемым  Латинским  празднествам
прибавить  еще  один  день  и  справлять  их  четыре  дня  подряд;  наконец,
безотлагательно всем римлянам принести жертвы и украсить себя венками.
     Под руководством Камилла были проведены выборы:  консулами  стали  Марк
Эмилий - из патрициев и Луций Секстий - первым из плебеев. Этим  завершилась
деятельность Камилла.
     43. В следующем году  на  Рим  обрушилась  повальная  болезнь,  которая
погубила бесчисленное множество простого народа  и  почти  всех  должностных
лиц. Умер и Камилл, окончив свои дни в  столь  преклонном  возрасте,  какого
удается достигнуть немногим, однако эта  кончина  огорчила  римлян  сильнее,
нежели смерть всех унесенных в ту пору болезнью, взятых вместе.

     


     Предлагаемый читателю перевод  "Сравнительных  жизнеописаний"  Плутарха
впервые вышел в серии "Литературные памятники" в 1961-1964 гг. (т.  1  подг.
С. П. Маркиш и С. И. Соболевский; т. 2 подг. М. Е. Грабарь-Пассек  и  С.  П.
Маркиш;  т.  3  подг.  С.  П.  Маркиш).  Это  был  третий   полный   перевод
"Жизнеописаний" на русском  языке.  Первым  были  "Плутарховы  Сравнительные
жизнеописания славных  мужей  /  Пер.  с  греч.  С.  Дестунисом".  С.  П.б.,
1814-1821. Т. 1-13; вторым - "Плутарх. Сравнительные жизнеописания / С греч.
пер. В. Алексеев, с введением и примечаниями". С. П.б.; Изд. А. С. Суворина,
Б. г. Т. 1-9. (Кроме того,  следует  отметить  сборник:  Плутарх.  Избранные
биографии / Пер. с греч. под  ред.  и  с  предисл.  С.  Я.  Лурье,  М.;  Л.:
Соцэкгиз, 1941, с хорошим историческим комментарием - особенно  к  греческой
части; некоторые из переводов этого сборника перепечатаны  в  переработанном
виде в настоящем издании.)
     Перевод С. Дестуниса ощущается в наше время большинством читателей  как
"устарелый по языку", перевод В. Алексеева больше напоминает не  перевод,  а
пересказ, сделанный безлично-небрежным стилем конца XIX в. Издание 1961-1964
гг.  было  первым,  которое  ставило  осознанную  стилистическую   цель.   В
послесловии от  переводчика  С.  П.  Маркиш  сам  выразительно  описал  свои
стилистические задачи.
     В  нынешнем  переиздании  в  переводы  1961-1964   гг.   внесены   лишь
незначительные изменения - исправлены  случайные  неточности,  унифицировано
написание собственных  имен  и  т.п.,  общая  же,  стилистическая  установка
оставлена неизменной. Сохранено и послесловие патриарха  нашей  классической
филологии  С.  И.  Соболевского,  которое  своей  старомодностью  составляет
поучительный  литературный  памятник.  Заново  составлены   все   примечания
(конечно,  с  учетом  опыта  прежних  комментаторов;  некоторые  примечания,
заимствованные из прежних изданий, сопровождаются именами их авторов).  Цель
их - только пояснить текст: вопрос об исторической  достоверности  сведений,
сообщаемых Плутархом,  об  их  соотношении  со  сведениями  других  античных
историков и пр. затрагивается лишь изредка,  в  самых  необходимых  случаях.
Наиболее  известные  мифологические   имена   и   исторические   реалии   не
комментировались. Все важнейшие даты вынесены в хронологическую таблицу, все
справки о лицах - в именной указатель, большинство географических названий -
на прилагаемые карты.
     Цитаты из  "Илиады",  за  исключением  оговоренных  случаев,  даются  в
переводе Н. И. Гнедича, из "Одиссеи" -  в  переводе  В.  А.  Жуковского,  из
Аристофана  -  в  переводах  А.  И.  Пиотровского.   Большинство   остальных
стихотворных цитат переведены М. Е. Грабарь-Пассек; они тоже  в  примечаниях
не оговариваются.
     Во избежание повторений, приводим здесь основные  единицы  греческой  и
римской системы мер, встречающиеся у Плутарха. 1  стадий  ("олимпийский";  в
разных местностях длина стадия колебалась) = 185 м;  1  оргия  ("сажень")  =
1,85 м; 1 фут = 30,8 см; 1 пядь = 7,7 см. 1 римская миля = 1000 шагов = 1,48
км. 1 греческий плефр как единица длины = 30,8 м, а как единица  поверхности
= 0,1 га; 1 римский югер = 0,25 га. 1 талант (60 мин) = 26,2 кг; 1 мина (100
драхм) = 436,5 г; 1 драхма (6 оболов) = 4,36 г; 1 обол = 0,7 г. 1 медимн  (6
гектеев) = 52,5 л; 1 гектей (римский "модий") = 8,8 л; 1  хой  =  9,2  л;  1
котила ("кружка") = 0,27 л. Денежными единицами служили (по весу серебра) те
же талант, мина, драхма и обол; самой употребительной серебряной монетой был
статер ("тетрадрахма", 4 драхмы), золотыми  монетами  в  классическую  эпоху
были лишь персидский "дарик" (ок. 20 драхм) и  потом  македонский  "филипп".
Римская  монета  денарий  приравнивалась  греческой  драхме  (поэтому  суммы
богатств и в римских  биографиях  Плутарх  дает  в  драхмах).  Покупательная
стоимость денег сильно менялась (с VI по IV в. в Греции цены возросли раз  в
15), поэтому никакой прямой пересчет их на наши деньги невозможен.
     Все даты без  оговорки  "н.э."  означают  годы  до  нашей  эры.  Месяцы
римского года соответствовали месяцам  нашего  года  (только  июль  в  эпоху
республики назывался "квинтилис", а август "секстилис"); счет дней в римском
месяце опирался на именованные дни - "календы" (1 число), "ноны" (7 число  в
марте, мае, июле и октябре, 5 число в остальные месяцы) и "иды" (15 число  в
марте, мае, июле и октябре, 13 число в  остальные  месяцы).  В  Греции  счет
месяцев был в каждом государстве свой; Плутарх обычно пользуется  календарем
афинского  года  (начинавшегося  в  середине  лета)  и  лишь   иногда   дает
параллельные названия:
     июль-август - гекатомбеон (макед. "лой"), праздник Панафиней.
     август-сентябрь - метагитнион (спарт. "карней", беот.  "панем",  макед.
"горпей");
     сентябрь-октябрь - боэдромион, праздник Элевсиний;
     октябрь-ноябрь - пианепсион;
     ноябрь-декабрь - мемактерион (беот. "алалкомений");
     декабрь-январь - посидеон (беот. "букатий");
     январь-февраль - гамелион;
     февраль-март - анфестерион, праздник Анфестерий;
     март-апрель - элафеболион, праздник Больших Дионисий;
     апрель-май - мунихион;
     май-июнь - фаргелион (макед. "десий");
     июнь-июль - скирофорион.
     Так  как  вплоть  до  установления  юлианского  календаря  при   Цезаре
держалась  неупорядоченная  система  "вставных  месяцев"  для   согласования
лунного месяца с солнечным годом, то точные даты дней упоминаемых  Плутархом
событий обычно неустановимы. Так как греческий год  начинался  летом,  то  и
точные даты лет для событий греческой истории часто  колеблются  в  пределах
двух смежных годов.
     Для ссылок на биографии Плутарха в  примечаниях,  таблице  и  указателе
приняты следующие сокращения:  Агес(илай),  Агид,  Ал(ександр),  Алк(ивиад),
Ант(оний), Ар(истид), Арат, Арт(аксеркс), Бр(ут),  Гай  (Марций),  Гал(ьба),
Г(ай) Гр(акх), Дем(осфен), Дион Д(еметри)й,  Кам(илл),  Ким(он),  Кл(еомен),
К(атон)  Мл(адший),  Кр(асс),  К(атон)   Ст(арший),   Лик(ург),   Лис(андр),
Лук(улл), Мар(ий), Марц(елл),  Ник(ий),  Нума,  Отон,  Пел(опид),  Пер(икл),
Пирр,  Пом(пей),  Поп(ликола),  Ром(ул),   Сер(торий),   Сол(он),   Сул(ла),
Т(иберий) Гр(акх), Тес(ей), Тим(олеонт),  Тит  (Фламинин),  Фаб(ий  Максим),
Фем(истокл), Фил(опемен), Фок(ион), Цез(арь), Циц(ерон),  Эвм(ен),  Эм(илий)
П(авел).
     Сверка перевода сделана по последнему  научному  изданию  жизнеописаний
Плутарха: Plutarchi Vitae parallelae, recogn. Cl. Lindscog  et  K.  Ziegler,
iterum recens. K. Ziegler, Lipsiae, 1957-1973.  V.  I-III.  Из  существующих
переводов Плутарха на разные языки  переводчик  преимущественно  пользовался
изданием: Plutarch. Grosse Griechen und Romer / Eingel,  und  Ubers,  u.  K.
Ziegler. Stuttgart; Zurich, 1954. Bd. 1-6 и комментариями к нему.  Обработку
переводов для настоящего переиздания сделал  С.  С.  Аверинцев,  переработку
комментария - М. Л. Гаспаров.
 
                                 Фемистокл 
 
 
     1.  ...не   настолько   знатен...   -   Тенденциозное   искажение   для
законченности  образа  Фемистокла-демократа.  Из  дальнейшего   видно,   что
Фемистокл принадлежал к знатному жреческому роду Ликомидов и был архонтом.
     2. Незаконнорожденный -  в  Аттике  только  брак  между  гражданином  и
гражданкой считался вполне законным; но до Перикла (Пер., 37) дети от браков
с не-гражданками все же сохраняли полноправие.
     3. ...развлечений... благородных... - В  данном  случае  -  застольного
пения под кифару.
     4. Мнесифила Фреарского -  Геродот  (VIII,  57)  изображает  советником
Фемистокла при Саламине, а сам Плутарх выводит его в "Пире семи мудрецов" их
современником и собеседником; таким образом, фигура эта остается темной.
     5. Триеры - длинные узкие военные суда с тремя рядами  гребцов;  в  это
время они начинали вытеснять в Греции  более  старые  пентеконтеры  с  одним
рядом гребцов. Обратясь  сразу  к  строительству  триер,  Афины  этим  разом
опережали своих морских соперников.
     6. ...по выражению Платона... -  Платон.  Законы,  IV,  706  в:  Платон
считает, что пеший бой  воспитывает  стойкость  и  беззаветное  мужество,  а
морской  набег  -  наоборот,  безнравственную   готовность   повернуться   и
ускользнуть.
     7. ...победу над Мильтиадом... - анахронизм: постройка  триер  началась
лет через шесть после смерти Мильтиада.
     8.  ...при  приемах   иностранцев...   -   Прием   своих   "проксенов",
наследственных гостей из других государств.
     9. ...деревянным  конем...  -  Как  из  троянского  коня  вышли  греки,
погубившие троянцев, так из дома Дифилида придет гибель на него самого.
     10. Хорегом - вместо подоходного налога, в Афинах  на  богатых  граждан
налагались  экстраординарные  повинности:  "хорегия"  (подготовка  хора  для
религиозного праздника),  "гимнасиархия"  (устройство  гимнастических  игр),
"триерархия" (снаряжение военного корабля). Хорег, хор  которого  оказывался
лучшим, получал в награду венок и ставил в храме Диониса доску с  записью  о
победе. Приводимая запись относится к 476 г.
     11. ...посредством остракизма... - см. Ар., 7.
     12. Стратег - в Афинах коллегия из 10 стратегов, по  одному  от  каждой
филы, переизбиравшихся ежегодно, ведала всеми военными делами.
     13. ...земли и воды... - Т.е. полного подчинения.
     14. ...флот подошел к Афетам... - Большая гавань на фессалийском берегу
напротив мыса Артемисия и защищаемого пролива между Эвбеей и материком.
     15. ...рассказывает  Геродот...  -  Геродот,  VIII,  4  (добавляя,  что
большую часть этих денег Фемистокл утаил).
     16. ...священного корабля... - Так могли называться два судна,  "Парал"
и "Саламиния",  служившие  для  экстренных  государственных  надобностей,  в
частности - для религиозных посольств.
     17. ...там афинян сыны заложили / Славный свободы оплот. -  Отрывок  из
несохранившегося дифирамба в честь Афин.
     18.  Множество  всяких  народов...  все  войско  погибло   мидян...   -
Эпиграмма, приписываемая Симониду.
     19. Своим отцам  -  считалось,  что  ионяне  выселились  на  острова  и
малоазиатское побережье из Афин.
     20. Подняв машину - на которой в  театре  неожиданно  являлись  боги  в
вышине (пословица "как бог из машины").
     21. ...случай с драконом... - Т.е. священным змеем Афины, исчезнувшим с
акрополя - жрецы толковали  как  знак,  что  богиня  отступилась  от  своего
города, а оракул о "деревянной  стене"  (о  котором  ниже)  -  как  указание
обороняться на акрополе, который в древности был огражден терновой  оградой;
Фемистокл перетолковал оба знамения в духе своей "морской"  политики.  Текст
оракула приводит Геродот (VII, 141, пер. Г. Стратановского):
 
     ...Если даже поля меж скалою Кекропа высокой
     И Киферона долиной святой станут вражьей добычей, -
     Лишь деревянные стены дает Зевес Тритогенее
     Несокрушимо стоять во спасенье тебе и потомкам.
     ...Все ж отступай: ведь время придет, и померишься силой!
     Остров божественный, о Саламин, сыновей своих жен ты погубишь
     В пору ль посева Деметры, порою ли знойною жатвы.
 
     22. ...по свидетельству Аристотеля... - Аристотель.  Афинская  политая,
23.
     23. ...голова Горгоны... пропала... - со  щита  статуи  Афины,  которую
уносили афиняне с акрополя.
     24. ...на остров... - На Саламин.  Мыс  острова,  вытянутый  к  Афинам,
назывался   Киноссема,   "Собачья   могила",   отсюда    местная    легенда,
пересказываемая Плутархом (ср. КСт., 5).
     25. ...и землю не хуже... -  У  Геродота  (VIII,  62)  Фемистокл  прямо
говорит, что афиняне переселятся в италийский Сирис.
     26. ...как у каракатицы - У которой "нет внутренностей, а есть лишь два
твердых органа, меч и мешок с темным соком" (Аристотель,  История  животных,
IV, 1). На  эретрийских  монетах  чеканилось  изображение  каракатицы  (С.И.
Соболевский).
     27. ...справа пролетела сова... - Сова  была  священной  птицей  Афины;
полет ее с правой стороны считался счастливым предзнаменованием.
     28. Рогами - две горы на границе Аттики с Мегаридою, на противоположной
от Пирея стороне Элевсинского залива.
     29.  Дионису  Оместу  -  т.е.  "сыроядцу",  "кровожадному",  требующему
человеческих жертвоприношений.
     30. У Ксеркса... так говорят. - Эсхил. Персы, 336-339.  Эсхил  сам  был
участником Саламинского сражения.
     31. ...ветер с открытого моря... - Не упоминается ни у Геродота,  ни  у
Эсхила, и в это время года и дня в Аттике не дует.
     32. Иакха - имя Диониса (или какого-то друг  эго  бога)  в  Элевсинских
таинствах: на 6 день этих празднеств (конец сентября - начало  октября,  как
раз около времени битвы при Саламине) процессия с  изображением  этого  бога
должна была идти, выкликая его имя, через  Фриасийскую  равнину  из  Афин  в
Элевсин.
     33. Эакиды - потомки Эака:  Пелей,  Теламон,  Ахилл,  Аякс,  чтимые  на
Эгине, острове Эака, Эгиняне отличились в саламинском  бою  не  меньше,  чем
афиняна.
     34. По словам Геродота... - VIII, 93.
     35. ...брали камешки с алтаря... - Т.е. освящали их перед голосованием.
     36.  ...проводить  его  до  границ.  -  Это  необыкновенная  честь:  по
Геродоту, VIII, 124, это был единственный случай.
     37. ...с праздником... послепраздничный день... - Т.е. первый и  второй
дни праздника.
     38. Басню. - О том, как Афина и Посейдон спорили за покровительство над
Аттикой; оно должно было достаться тому, кто  сделает  Аттике  более  ценный
дар: Посейдон подарил коня, Афина - маслину, и осталась победительницей.
     39. как выражается Аристофан... - Аристофан, Всадники, 815.
     40. Келевсты - начальники гребцов.
     41. Трибуна на Пниксе...  -  Пникс  -  холм,  где  созывалось  народное
собрание; она имела вид каменного куба, вырубленного из скалы, и  стоит  там
до сих пор. Ср. ГГр., 5.
     42. Пилагоры ("говорящие у Фермопил", где они заседали) - представители
союзных государств на собраниях амфиктионов (см. Сол., прим. 16). Фессалийцы
и фиванцы воевали на стороне персов, а аргосцы держались нейтральными.
     43. ...по словам Геродота... - VIII, 111.
     44. Случай с Павсанием... - Он был обвинен в стремлении к  единовластию
и в государственной измене, замурован в храме и уморен голодом (Фукидид,  I,
128-138). Точные даты этих событий неясны.
     45. ...Фукидид рассказывает... - Фукидид,  I,  137.  "Придя  к  другому
морю" - из Керкиры через Эпир к Эгейскому морю.
     46. Кадуцей - жезл вестника и, следовательно, символ мира.
     47. Ариманий - (Анхра-Майнью) - бог зла, вечно борющийся с богом  добра
в дуалистической персидской религии.
     48. ...как ковер... - Фемистокл хочет сказать, что его речь, скомканная
переводчиком, получит не тот смысл, какой он сам хотел придать ей (комм.  К.
Циглера).
     49. ...в прямой тиаре... - Тиара, персидский головной убор,  имела  вид
остроконечного колпака, верхушка которого должна была свисать,  и  только  у
царя стояла прямо.
     50. Леонтокефал - (местонахождение неизвестно) - букв, "львиноголовый".
     51. Мать богов - малоазиатская богиня, иногда называвшаяся Кибелой  или
Кибебой (или, по месту культа, Диндименой); у греков отождествлялась с Реей,
матерью Зевса.
     52. ...бычьей крови... - Считалось (неосновательно), что  свежая  бычья
кровь - смертельный яд (Плиний, XI, 90). Это самоубийство  Фемистокла  -  не
более, чем моралистистическая легенда. Он и его потомки чтились  в  Магнесии
как местные герои еще во времена Плутарха.
     53. ...упоминает... Платон... - Менон, 93d.  Это  тот  сын,  который  в
шутку был назван "самым сильным человеком в Элладе" (гл. 18).
     54. Единокровный брат - по  афинскому  закону,  брат  мог  жениться  на
сестре единокровной, но не единоутробной.
     55. "К друзьям" - эта речь оратора Андокида не дошла до нас.
 
                                   Камилл 
 
     1. ...пять раз избиравшийся диктатором... -  Камилл  избирался  в  396,
390, 389, 368, 367 гг.
     2. Военные трибуны с консульской властью - Верховные  должностные  лица
римской республики, часто выбиравшиеся вместо консулов между 444 и 367  гг.;
на эту должность могли выбираться плебеи, а на консульскую не  могли.  Число
этих трибунов колебалось от 3 до 8; (не  путать  с  народными  трибунами,  о
которых см. Гай,  7,  и  с  военными  -  точнее  "войсковыми"  -  трибунами,
командирами легионов в поздней республике).
     3. ...должность цензора... - Камилл получил ее в 403 г., т.е. никак  не
за подвиги 431 г.
     4. ...вторично... должность военного трибуна. - В 398 г. (в первый  раз
- в 401 г.).
     5. Латинские празднества - праздник, справлявшийся каждый год (но не  в
определенный день) на Альбанской  горе  союзом  латинских  городов  в  честь
Юпитера Латиария (покровителя Лация).
     6. Большие  игры  -  Игры,  посвященные  Юпитеру  Благому  Величайшему,
первоначально устраивались лишь от случая к случаю, главным образом в  честь
побед  и  триумфов,  но   впоследствии   сделались   ежегодным   праздником,
справлявшимся в сентябре.
     7. Мать  Матута  -  древнеиталийская  богиня  утра,  весны  и  рожениц,
отождествленная с греческой Левкотеей. Левкотея (Ино) и  ее  супруг  Афамант
воспитали Диониса, и за это  ревнивая  Гера  поразила  их  безумием,  Ино  с
маленьким сыном бросилась в море и была принята в  сонм  морских  богов.  По
другой версии, она сама убила сына, ревнуя мужа к рабыне.
     8. ...Камилл решил перевезти... статую Геры. - В  знак  того,  что  эта
богиня (Юнона), покровительница Вей, будет отныне покровительницей Рима.  Ей
был выстроен храм на Авентине.
     9. ...по словам Ливия... - V, 22.
     9. Золотой кратер - большой сосуд  для  смешивания  вина  с  водой,  из
которого смесь разливалась по чашам.
     10. Эоловы  острова  -  Липарские  острова,  сами  считавшиеся  гнездом
пиратов.
     11. ...по примеру Ахилла... - "Илиада", I, 225-244:  "Время  придет,  и
данаев сыны пожелают Пелида..." Ср. Ар., 7.
     12. ...Смерть цензора... -  Во  время  исполнения  должности  это  было
дурным знамением.
     13. Рипейские горы - условное понятие античных  географов:  водораздел,
отделяющий  южные  реки  Европы  от  северных.  Впоследствии  это   название
перенесено на Уральские горы.
     14. Фециалами - см. Нума, 12.
     15. ...у реки Аллии... - Маленький  левый  приток  Тибра  немного  выше
Фиден (90 стадиев - ок. 16 км к северу от Рима).
     16. ...в тот самый день... - 18 июля 390 г. (по летоисчислению Варрона)
или 387 г. (по Полибию; 386 г. по Диодору). Гибель (в  засаде)  300  Фабиев,
которые  силами  одного  своего  рода  решились  вести  войну  с  этрусками,
относится  к  477  г.;  единственный  спасшийся  Фабий  стал  предком   всех
позднейших (в том числе и диктатора Фабия Максима).
     17. ...Гераклит, порицавший Гесиода - см. "Труды и дни", 760  сл.  Даты
перечисляемых сражений - Левктры 371, Кересс точно неизвестен, Марафон  490,
Платея 479,  Арбелы  331,  Наксос  376,  Саламин  480,  Граник  334,  Кримис
(Тимолеонта)  341  (?),  Краннон  322,  Херонея  338,  разрушение  Фив  335,
оккупация Мунихия 322,  Аравсион  (Цепиона)  105,  Артаксата  (Лукулла)  68,
поражение Архидама III в Италии - 338. Ср. также Фок., 28 и Лук., 27.
     18. "О днях" - (счастливых и несчастливых) - это сочинение Плутарха  до
нас не дошло.
     19. Мистерии - Элевсинские, в честь Деметры, Коры и  Иакха  (см.  Фем.,
прим. 32).
     20. ...в "Римских изысканиях" - Плутарх, Римские вопросы, 25.
     21. Царь Нума - См.; Нума, 9; в этом рассуждении об огне есть отголоски
философии Гераклита.
     22. Палладий - изображение Афины Паллады, по преданию, упавшее с неба и
хранившееся в Трое как залог ее непобедимости.
     23. Самофракийские святыни - мистерии на  острове  Самофракии  в  честь
загадочных подземных богов кабиров (иногда сближаемых с  теми  же  Деметрой,
Корой и др.) считались вторыми по важности после Элевсинских.
     24. Аристотель - в сохранившихся сочинениях Аристотеля таких упоминаний
нет.
     25. ...Принять командование... - Весь рассказ о том, как  Камилл  отбил
Рим и наказал галлов, - патриотическая фантазия ранних римских историков.
     26. Ворота Карменты - на северо-западе Капитолийского холма.
     27. Дневное пропитание - "награда,  казалось  бы,  пустая,  но  крайний
недостаток  в  съестных  припасах   делал   ее   блестящим   доказательством
непритворной любви" (Ливий, V, 47).
     28. ...после квинтильских ид...  -  С  середины  июля  (390  г.  ?)  до
середины февраля.
     29. Храм Вещего Гласа (Aius Locutius) -  близ  храма  Весты  на  склоне
Палатина.
     30.  ...свежесрубленную  голову...  -  Ее  нашли  в  земле,  когда  при
Тарквинии Гордом начали строить храм Юпитера Капитолийского (Ливий, I, 55).
     31. Литюон - см. Ром., 22.
     32. Я начну с баснословного... - Этот рассказ Плутарх повторяет в Ром.,
29.
     33. ...называют Монетой... -  См.  Ром.,  20.  Место  Петелийской  рощи
неизвестно.
     34. Поле - речь идет о Марсовом поле, древнем месте за городской стеною
для военных упражнений и народных голосований; к концу  республики  оно  уже
было почти все застроено.
     35. Начальник конницы - так назывался помощник диктатора.
     36. ...через тринадцать лет... - ошибка Плутарха или переписчика: битва
при Аниене произошла через 23 года после взятия Рима.
     37. Храм Согласия - Храм был построен над форумом, на склоне Капитолия;
впоследствии, по  замирении  других  подобных  раздоров,  было  построено  и
несколько других храмов Согласия.

Last-modified: Sun, 19 Nov 2006 18:54:54 GMT
Оцените этот текст: