/sup>23' ю. ш. Южный полюс лежал перед ними в каких-то полутора градусах! Оставалось одолеть меньше 180 км по ровному плато. Все жуткие орографические препятствия были уже преодолены и остались за спиной. И вот тут Шеклтон, человек редкой энергии и целеустремленности, годами живший одной-единственной мечтой - покорить Южный полюс, поворачивает назад: остававшийся у них запас провизии не позволил бы им вернуться, реши они пройти намеченный маршрут до конца. Три года спустя Скотт, Отс, Эванс, Боуэрс и Уилсон - тот самый Уилсон, что был вместе с Шеклтоном, и те самые Уилсон и Боуэрс, что проделали "самый жуткий поход" ради яиц императорских пингвинов - достигли полюса. И погибли на долгом пути назад. Сначала Эванс, потом Отс, пожертвовавший собой в тщетной надежде спасти троих оставшихся, и наконец трое оставшихся... Воспоминания служили историческим фоном моим раздумьям об обстоятельствах, в которых оказываются люди, бросившие вызов природе. Это уже не "победа или смерть", это - победа и смерть или поражение и жизнь... О цене осторожности свидетельствуют нападки, которым подвергся норвежец Борхгревинк, первый путешественник, ступивший не на ледовое поле, а непосредственно на антарктический материк (это произошло в 1895 г. возле мыса Адэр, открытого за полвека до того Джеймсом Россом). В 1899-1900 гг. Борхгревинк руководил первой зимовкой на континенте. Она прошла в очень тяжелых условиях. Следующим летом Борхгревинк с двумя спутниками совершили поход по шельфовому ледника Росса, дойдя до 78o50 ю. ш., "самой южной точки", достигнутой к тому времени. По возвращении в Англию (экспедиция, которой руководил энергичный норвежец, была британской) Борхгревинка жестоко отчитали за то, что он повернул назад, а не двинулся дальше к югу: упустить возможность в первом году нового века добраться до восьмидесятой параллели! При этом не учитывалось, что кто-то из них, а то и все трое, могли не вернуться из похода. Право на решение должно принадлежать людям, непосредственно участвующим в деле, а не "генералам", заседающим в штабах или торговой палате, не влиятельным особам, будь то президенты научных обществ или университетская профессура. Одним из тех, кто наиболее агрессивно вел себя по отношению к Борхгревинку (а несколькими годами позже к Шеклтону), был президент Королевского географического общества Клементс Маркхем. Сам он, совершив в молодости несколько коротких экспедиций на развалины инков в Перу, сделал блестящую карьеру в качестве заседателя в различных комитетах могущественного Географического общества Великобритании, удостоился многих почестей и наград, прожил долгую спокойную жизнь. Характеристику сэра Клементса, оставленную Лоуренсом Кэрвеном в замечательной "Истории полярных путешествий", с полным правом можно отнести ко всякому, кто поставит природный ум на службу честолюбию. А уж добравшись до власти, подобные лица цепляются за нее руками и ногами. "Маркхем - пишет Кэрвен, - обладал тактическим талантом, умением плести тончайшую интригу и терпеливо выжидать момента, пока бразды правления окажутся у него в руках". Маркхем невзлюбит Борхгревинка в первую очередь потому, что тот не был англичанином, а в высших кругах охотно культивируют шовинизм, и еще потому, что тот не был офицером королевского флота, а это в глазах сэра Клементса являлось непоправимым пороком. Тем же пороком страдал и Шеклтон, причем он усугубил его еще пуще, став соперником капитана Скотта, любимца Маркхема, для которого сопротивление волеизъявлению начальства было сродни бунту на корабле. Соответственно Маркхем сделал все, что в его силах, дабы помешать вначале экспедиции Борхгревинка а затем Шеклтона. С годами влиятельные особы укрепили свое влияние, а отношения, которые были характерны для тех далеких лет не редкость и в наши дни. Прежде чем дело дойдет до преодоления природных препятствий, приходится продираться сквозь препоны, воздвигнутые бонзами от науки. Я вспоминал о своих прославленных предшественниках, думая о дилемме, поставленной передо мной Эребусом. Конечно я не собирался идти на риск только ради того, чтобы потом не подвергнуться критике со стороны представителей научных инстанций - прежде всего потому, что не считал их компетентными. Не собирался я ставить ребят в опасное положение и ради интереса, пусть очень большого, который представляли эруптивные газы. С другой стороны, невыносима была мысль уехать несолоно хлебавши, когда имелся шанс спуститься и добыть вожделенные пробы! Мы столько мечтали о них, столько уже потратили сил, начиная с малоприятного выбивания кредитов и кончая обморожениями не говоря о доставке в кратер оборудования и аппаратуры. Нет, право слово, быть на Эребусе и не заглянуть в него - чистое безумие... Каждый новый период продолжительного затишья пробуждал очередной всплеск надежды. Отпраздновали рождество. В полночь во франкоязычной кухне-столовой, а в полдень в англоязычной. Четырнадцать здоровых парней в "парадной зале" радиусом меньше двух метров сидели в прямом смысле тесным кругом; царило дружеское веселье. Обычно во французской палатке был французский стол, а в новозеландской - британский. Правда блюда одной и другой кухни не особенно отличались: провизию брали из общего запаса - мороженое мясо и овощи, сухое картофельное пюре, сыр, масло, галеты, шоколад, варенье, фрукты (сушеные или в сиропе). Способ приготовления тоже был примерно один и тот же, но беседа за едой на родном языке дает большую релаксацию, если можно так выразиться. Тем не менее ежедневно каждое "землячество" непременно приглашало одного-двух иностранцев к своему столу. Это было важно для сохранения общего духа экспедиции, где чужими были только языки. Затем на три дня зарядила пурга. Видимость упала до нескольких шагов, так что походы к кратеру пришлось прекратить. Минули уже три недели нашего пребывания на вулкане, и усталость начата давать себя знать. Высота, холод и сухость воздуха подтачивали сопротивляемость организма. Одни справлялись с этим лучше, другие хуже, но воздействие ощущали все. Однако, как только стихала непогода, все жадно накидывались на работу. Фанфан и Жан-Кристоф брали пробы газов из трещин в основании стенки кратера, мы с помощью радиометра измеряли температуру лавового озера, собрали коллекцию геологических образцов и несколько сотен кристаллов анортоклаза. Рэй записал на ленту гектометра подземные толчки. Вернер исследовал и занес на карту систему пещер, начинавшуюся в "сейсмографическом зале" и уходившую почти под самый лагерь. Наконец туман рассеялся, выглянуло солнце и мы ходко припустились к кратеру. Я все больше утверждался в мысли поступить так, как мы сделали на Ньирагонго, где после полутора недель наблюдений совершили вылазку в огненный колодец. Огромное мятежное озеро Ньирагонго выплеснулось из широкой чаши, где обычно кипело и за несколько минут залило все днище кратера - более 150 тыс. м2. Подобные разливы случались уже не однажды, но за десять дней наблюдений за жерлом мы установили, что они происходили только ночью. В конце концов я принял решение рискнуть и произвести спуск около полудня в последний день нашего пребывания у кратера, если ночной разлив огненной лавы прекратится к рассвету. Здесь, на Эребусе, после серии редких взрывов зарегистрированных до начала пурги, можно было попытаться проделать тот же трюк. Опять-таки если суточное наблюдение покажет, что промежутки между взрывами длятся не меньше пяти-шести часов. Джо и Курт а затем Шон и Гарри несли вахту у жерла, остальные занимались своими делами. В полночь, когда солнце заливает полюс дивным золотистым светом и даже создает иллюзию тепла, хотя термометр по-прежнему показывает -27oС, мы с Фанфаном заступили на дежурство. Шон и Гарри проведя снаружи уже больше шестнадцати часов не захотели спускаться в лагерь. Вместо того чтобы идти есть или спать они притулились рядом с нами у ледяного гребня колодца. Открывавшаяся картина была поистине грандиозной. Внизу на дне цилиндра всполохами розовело озеро расплава, впереди поднимался конус горы Дисковери, с которой сползали языки ледников, искрившиеся под полуночным солнцем. На востоке, казалось совсем близко, в идеально прозрачном воздухе расстилался шельфовый ледник, из которого поднимались бледно-зелеными холмиками Терра Нова и Террор. Около четырех часов утра послышался довольно сильный взрыв. До нас долетели клочья лавы. Ну все, теперь если до следующего взрыва пройдет хотя бы четыре часа, мы спускаемся в жерло! В течение следующих пятидесяти минут раздалось два взрыва. Поведение Эребуса как было, так и осталось непредсказуемым. На этот раз от попытки спуститься в кратер пришлось отказаться. Мы уезжали за 20 тыс. км от цели, которая находилась от нас в 120 м - рукой подать... Лавовые озера В течение трех лет у нас не было возможности вернуться на Эребус. В 1975 г. - из-за отсутствия средств, в 1976 - из-за скандала с Суфриером. Быть может мы пропустили тогда редкий случай: новозеландские коллеги сообщили, что активность жерла в том году была значительно слабее, чем в 1974. Когда наконец в 1977 г. у нас появился случай навестить Эребус, Филип Кайл прислал мне каблограмму о том, что эруптивный процесс снова усилился. Я изменил наши планы и в соответствии с этим состав группы. Коль скоро спуск в колодец не планируется, бессмысленно брать в экспедицию людей, специализирующихся на подобных операциях. За неимением доступа к "горячим" газам придется работать с холодными эманациями, как мы их называем. Экспедиция, пробывшая на Эребусе с 2 по 17 января 1978 г. оказалась таким образом не столь многочисленной, что упрощало интендантские проблемы: нас было восемь вместо четырнадцати. Филип Кайл взял с собой ассистентом молодого американского геолога Билла Макферсона, Брэд Скотт представлял геологическую службу Новой Зеландии, Питер Фаррел отвечал за оргвопросы (роль, которую три года назад успешно выполнял Шон Норман) а Рассел Брайс был у него помощником. Французы прибыли втроем: Рене Фэвр-Пьерре, больше известный как Йети, химик из Гренобльского центра ядерных исследований, Жорж Польян из Центра по изучению слабой радиоактивности и я. Как и в прошлый раз медики предписали нам пройти адаптацию на леднике у Клыка, но мне удалось уговорить начальство не отправлять нас в промежуточный лагерь. Вертолеты забросили участников экспедиции в верхний лагерь после того, как я дал торжественное обещание не переутомляться и вообще ничего не делать в первые пять суток - минимальный срок для акклиматизации. Итак мне посчастливилось вновь порадовать свой взор сказочным видом вокруг базы Скотта, а затем грандиозным пейзажем, открывающемся с высот Эребуса. В этот раз мы приехали попозже, и летнее таяние было уже в разгаре. Прошел первый ледокол, на солнце нежились тюлени, пингвиньи детеныши на мысе Ройдс подросли почти вровень с родителями, хотя еще донашивали серые пуховые "доспехи", поморники на полном серьезе пугали нас, стараясь защитить единственное большое коричневое яйцо, которое они высиживали, храбро пикировали с криком, а иногда даже задевали голову крылом. Антарктический свет был все так же ярок, а Эребус так же царствен. Над вершиной висело легкое пиниеобразное облако, которое ветер вытягивал в длину на добрую сотню километров. Своей славой вулкан обязан, конечно, тому, что природа воздвигла его в труднодоступной Антарктиде, за тридевять земель от обитаемых районов. Немалую роль играет и величественность окружающего пейзажа. Но для нас, вулканологов, он привлекателен еще и тем, что ставит ряд вопросов, на которые пока нет однозначных ответов. Чем объясняется его непрекращающаяся активность? Почему питающая Эребус вязкая лава образует озеро жидкого расплава вместо того, чтобы застыть, окаменеть в полярном холоде? Почему среди тысяч активных вулканов Земли только Эребусу свойствен столь уникальный химический и минералогический состав лавы? И почему этот исключительный вулкан оказался в не менее исключительном месте? Все эти вопросы не давали мне покоя, быть может, в большей степени, чем многим другим, по той причине, что проблемы лавовых озер будоражат мой ум на протяжении вот уже тридцати лет. Причем будоражат не умозрительно, как человека, заинтересовавшегося тем или иным аспектом вулканологии, а по личным мотивам. Так уж сложилась моя жизнь, что я вновь и вновь сталкивался с этим поразительным явлением природы. Ньирагонго, Эрта-Але, Эребус, не говоря уж об эфемерных озерах. Было выдвинуто немало объяснений механизму, позволяющему породе оставаться в расплавленном состоянии: конвекция, заставляющая свежую магму подниматься из глубин и увлекающая частично охлажденную магму с поверхности вниз, тепло магматических газов, экзотермические реакции отдельных компонентов магмы с кислородом воздуха; даже калории радиоактивного излучения горных пород. Сам я долгое время разделял гипотезу о том, что газы являются главным фактором переноса тепловой энергии с глубин к земной поверхности. Действительно, газы способствуют поддержанию высокой температуры озер расплава, так же очевидно, что этому способствуют и некоторые окислительные реакции. Однако если до 1977 г. я скептически относился к идее конвекции, заставляющей лаву подниматься с километровых глубин, то теперь я считаю это предположение весьма правдоподобным. Убедило меня внезапное исчезновение в 1977 г. лавового озера Ньирагонго. Извержение, начавшееся там 10 января этого года, оказалось исключительным по всем статьям: по своей краткости - оно продолжалось менее получаса; убийственной силе - лавовые потоки унесли несколько сот жизней в то время, как обычно извержения не приводили к столь тяжелым последствиям; по площади, которую лава залила за каких-то двадцать минут, - 20 млн. м2; наконец, по объему магмы, участвовавшей в столь коротком извержении, - 200 млн. м3. До тех пор я придерживался классической схемы, согласно которой лавовое озеро и его питающее жерло имеют в разрезе вид гриба на длинной тонкой ножке или зонтика. В меньшей степени я был согласен с объяснением механизма действия такого вулкана. Оно состояло в том, что восходящий поток растекается в стороны при выходе на воздух и вновь устремляется вниз, став более тяжелым (по сравнению со свежей магмой) в результате охлаждения и потери газов во время перемещения по поверхности озера. При этом нисходящие потоки обтекают восходящую колонну. Подобное описание представлялось мне маловероятным с механической точки зрения. Трудно было представить себе, каким образом лава, став очень вязкой в результате потери 100-260o после многочасовых блужданий по поверхности озера умудряется вновь отыскать узкое горло для спуска по подземному "трубопроводу". Схема выглядела особенно нереальной потому, что напор восходящего по этому трубопроводу потока явно превосходил гидростатическое давление. Попробуйте вообразить себе ванну, которую нужно слить через ту же трубу, через которую она наполняется, причем именно в момент наполнения... Напомню, что извержение 1977 г. развивалось следующим образом. Вначале напор восходящих потоков магмы привел к подъему уровня лавового озера на 50 м; вулкан продолжал раздуваться и в конце концов треснул, словно перезрелый плод. Потоки лавы забурлили по склонам, выливаясь из боковых трещин, открывшихся в 800 м ниже кратера. Когда я облетел кратер на самолете, он был пуст. Этот факт в совокупности с остальными не оставил сомнений в том, что излияние произошло под действием силы тяжести. Иными словами, из вулкана вытекла огненная масса, находившаяся выше уровня открывшихся трещин. Если допустить, что структура вулканов с постоянными озерами имеет форму гриба на тонкой ножке, то объем вытекшей лавы и магмы должен был быть равен объему озера. Между тем, они не сходились на целый порядок: объем шляпки" в кратере Ньирагонго не превышал 20 млн. м3, в то время как из трещин вырвалось не менее 200 млн. м3 расплава. Таким образом, принятая большинством геологов классическая схема - плоскость на длинном тонком стержне - не могла дать объяснение механизму колоссального излияния 10 января. Согласно моей гипотезе, система, питающая лавовые озера, выглядит в разрезе иначе. Она представляет собой не раскрытый зонт, а расширяющуюся книзу сеть взаимосвязанных трещин (см. рисунок) Озеро в этом случае является не резервуаром, впитывающим излишек расплава, поднимающегося по нитевидному каналу, а точкой выхода на поверхность гигантского сужающегося кверху столба магмы. Исходя из этой схемы, можно дать объяснение не только извержению Ньирагонго, но и движению конвекционных потоков, выносящих на поверхность огромное количество тепловой энергии, рассеиваемой озером (наши подсчеты показывали, что это количество составляло порядка 960 МВт на Ньирагонго в 1959 г., 12200 МВт там же в 1972 г. и 130 МВт на Эрта-Але в 1973 г.). Подобная схема предполагает наличие под вулканом обширной сети перекрещивающихся трещин. Геологический анализ показывает, что скорее всего так оно и есть на самом деле. Лавовое озеро Эребуса локализовано в месте пересечения двух зон разломов: достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться в этом. По одной оси расположены вулканы островов Росса и Бофорта, по другой - мощный конус горы Дисковери. Вертолет в четыре захода доставил нас на уже знакомую широкую террасу. Эребус, однако, не сделал скидки старым поклонникам: холод перехватывал дыхание. Было - 30oС с ветром. Установка палаток, перенос оборудования, устройство кухни, продовольственного склада и прочих объектов не позволили согреться, поскольку мы делали все с обещанной медлительностью, а она не "производит" калорий. Трое ребят, правда, налегали изо всех сил: Фил и Билл - потому что находились на горе уже четыре-пять дней, а Питер... Приземистый крепыш, один из лучших новозеландских альпинистов, он привык штурмовать андийские и гималайские вершины; два года назад он снискал международную известность, совершив в связке первовосхождение на Джанну (7710 м) по северной стене. Так что здешние 3700 м должны были казаться ему пустяком. Но именно опытнейший Питер стал жертвой приступа горной болезни. Все мы в первые три дня испытывали головные боли, но справлялись с ними с помощью таблеток аспирина. У Петера боль не проходила от лекарств. Помимо этого, он очень плохо спал, а сон, как известно, один из важнейших факторов, помогающих переносить жесткие климатические условия. Лишь на третью ночь Питеру удалось заснуть с помощью кислородной маски. Не будь ее, пришлось бы эвакуировать нашего парня вертолетом в госпиталь Мак-Мердо. После Карло Маури второй "гималаец" не смог совладать с Эребусом. Правда, альпинистская закалка не позволила Питеру оставаться сторонним наблюдателем, и он участвовал в дежурствах по лагерю. Между прочим, в период акклиматизации это тоже требовало немалых сил. Основным нашим инструментом была ножовка - ею мы пилили снег, хлеб и мясо. Акклиматизация должна была продлиться пять суток, но вечером пятого дня задула пурга. Старая знакомая приветствовала нас по полной программе. Как и в предыдущий раз, перво-наперво предстояло втянуть на край кратера два центнера оборудования. Прошлый опыт сильно пригодился: мы знали, что самый удобный маршрут ведет к северо-западной точке, откуда мы перетащили все к рабочему месту у северо-восточного края губы кратера. Операция проходила следующим образом: ящики и коробки привязывали к саням, Рассел устанавливал метрах в двадцати пяти выше по склону легкие козлы с блоком, веревку от саней перекидывали через блок, мы впятером тянули ее вниз - и сани ехали вверх. Седьмой подправлял их движение, восьмой снимал на пленку. Высота давала себя знать, особенно доставалось тягловой пятерке, но за два часа мы справились. Зато с каким удовольствием мы сбежали вниз к базовому лагерю. Спуск занял от силы минут пятнадцать. Все были возбуждены: наконец-то кончился период вынужденного безделья и плохого самочувствия. Мы радовались, словно при выходе из больницы. В каком-то смысле так оно и было: мы наконец перестали глотать таблетки. После дивного ужина с горячим какао - настоящим какао нашего детства, а не быстрорастворимой гадостью, которой торгуют сейчас, - я отправился в одиночку прогуляться к ледяным башням. Ночное солнце золотило снежные склоны, волнами убегавших к темно-голубому морю, в сторону полюса уходила безбрежная громада шельфового ледника Росса. Между ними выделялся узкий полуостров, на оконечности которого виднелся черный треугольничек Обсервейшн-Хилла - сложенного из базальтовых шлаков холма, отделяющего базу Скотта от станции Мак-Мердо. Поразительная прозрачность воздуха: ведь холм отстоял от меня в 40 км! Но это еще не все - за ним я различал ледники Трансантарктического хребта. Было полное безветрие, термометр показывал всего -20oС. Мне захотелось даже раздеться по пояс, как бывало в погожий день в Альпах. Но для этого пришлось бы снимать парку, толстый шерстяной свитер, байковую шотландскую рубашку, тонкую "водолазку", льняную нижнюю рубашку, потом - шелковую... Когда мы проснулись, погода не предвещала ничего хорошего. Температура, правда, держалась на той же отметке, что и накануне вечером, но небо заволакивали предательские бурые облачка. Ватный ком вспухал над вершиной Эребуса, и полчаса спустя засвистела пурга. Мы просидели на приколе двое суток. Южный ветер чередовался с туманом, также не дававшим возможности работать. Время тянулось мучительно медленно. Мы встречались "в кафе на углу" (большой палатке), прикидывая так и этак, что будем делать, когда кончится непогода. Полярный урожай В 1974 г. я привез с собой кучу книг - научных публикаций и художественной литературы, но не мог заставить себя сосредоточиться на тексте. Наученный горьким опытом, на сей раз я свел до минимума духовную пищу, взяв в экспедицию лишь томик стихов, книгу Шеклтона о путешествиях 1914 и 1917 гг. и несколько оттисков статей по вулканологии. Плохая память на слова позволяет мне вновь и вновь с неизменным удовольствием возвращаться к любимым стихам. Книга Шеклтона "Южный полюс" служила мне своеобразным историческим путеводителем по Антарктике. А вот научные статьи... Их я только пробежал глазами: проработать, как полагается, текст не удавалось и сейчас. Это можно было считать немалым прогрессом в сравнении с 1974 г., когда я просто не мог следить за строчками. Тогда я отнес умственную апатию на счет влияния высоты и нервного напряжения: предстояло принять решение о спуске в жерло, и все мысли вертелись вокруг него, заставляя меня шарахаться от надежды к отчаянию. В 1978 г. из числа этих факторов сказываться могла лишь высота, и тем не менее вулканология, о которой я, казалось, был готов думать круглые сутки, не лезла в голову. Даже с Филом, Вернером, Жаном-Кристофом и остальными мы скорее перебрасывались репликами, чем дискутировали по-серьезному. Поистине эта гора действовала на мозг опустошающе. Прошло уже восемь дней. В принципе мы адаптировались и могли без риска подвергать себя физическим нагрузкам. Но сказать, что мы чувствовали себя в своей тарелке, было нельзя. У меня появилась стойкая головная боль в области затылка. Я принял две таблетки, не помогло. Потом еще две - с тем же успехом Боль не проходила двенадцать часов. Я не находил себе места ни в спальном мешке, ни на воздухе. Похоже, что неделю спустя возвращались симптомы начального периода. Что же происходит с человеческим организмом на высоте? Ответ на этот вопрос, пожалуй, следует искать здесь, в Антарктиде, потому что на гималайских вершинах вряд ли возможно заниматься систематическими исследованиями. Мне почему-то кажется, что, будь у нас не палатки, а хижины, где температура воздуха и влажность более соответствуют привычным условиям, мы не испытывали бы таких трудностей. Но это только предположение. Горная болезнь изучена весьма слабо, и наличие на Эребусе вулканологов, метеорологов, гляциологов и прочих "подопытных кроликов" открывает широкие возможности перед врачами и физиологами. Надо будет подкинуть эту идею шефу новозеландских антарктических экспедиций Бобу Томсону и Морту Тэрнеру, отвечающему за американские антарктические программы. С этими благими мыслями я и заснул. Двое суток метелей и туманов сменились наконец хорошей погодой, и мы отправились на северо-восточный край кратера, где было сложено оборудование. Нас было шестеро - Фил Кайл и Билл Макферсон, закончив свою геологическую программу, остались в лагере ждать вертолета. Они и так задержались, чтобы помочь нам. Все лежало на месте в полном порядке, несмотря на бушевавшую сорок восемь часов пургу. Мы стали помогать Жоржу и Йети налаживать манипуляторы. У каждого из них была собственная система отбора проб вулканических газов. Жорж намеревался улавливать "дочерние продукты" радона, а Йети - галогены. Радон представляет собой эманации радия. Земля постоянно испускает их, но весьма по-разному - в зависимости от места и времени. Среди факторов, обусловливающих изменчивость эманации можно назвать состав пород и уровень содержания радия, однако известную роль играет и внутреннее напряженное состояние слоев, в частности предшествующее землетрясениям. Вулканы обращенные в глубину "форточки Земли" представляют в этом отношении большой интерес. Этим предстояло заниматься Жоржу. Что касается Йети (Фэвра-Пьерре) то он специализируется на обнаружении и измерении уровней содержания хлора и фтора в атмосфере. Лаборатория комиссариата по атомной энергии, где он работает, занимается контролем за загрязнением атмосферы промышленными отходами. Йети разработал методику, позволяющую обнаруживать незначительные, но от этого не менее вредные концентрации так называемых галогенезированных соединений, которые заводы выпускают в воздух, едва государство перестает смотреть в их сторону, другими словами - почти беспрерывно. В особенности это касается промышленности по производству алюминия, стали, кирпича, химических удобрений... Жители наших северных департаментов или долины Роны знают, что такое загрязнение среды обитания не понаслышке, однако их голос тонет в басистых раскатах представителей крупных концернов и финансовых групп... Так вот вулканы тоже выпускают в атмосферу вредоносные газы, но никому в голову не приходит селиться или возделывать землю в местах подобных эманаций. Во-вторых вулканические "трубы" поднимаются все-таки выше заводских. Вулканические эманации состоят из так называемых основных компонентов, то есть воды, окиси серы, углекислого газа, окиси углерода, водорода, сероводорода, а также второстепенных компонентов, содержание которых в совокупности не достигает и 1% общего объема. Носителями информации о событиях, происходящих в чреве вулкана, являются газы, поэтому мы так старались "поймать" их в момент выделения из магмы. Нашими предшественниками на этом тернистом пути были трое американцев: Дэггар, Шепхерд и Дэй, которые шестьдесят с лишним лет назад рискнули подобраться к озеру лавового расплава в кратере Килауэа на Гавайях. После них этим никто не занимался до 1959 г., когда после года напряженных усилий нам удалось взять подобные пробы. Это произошло в кратере Ньирагонго, где в тот момент сложилась благоприятная обстановка. Однако и наши предшественники и мы сами пользовались весьма несовершенной техникой взятия проб, поэтому лабораторные анализы хотя и дали интересные результаты (в то время любые данные об этом практически неведомом явлении были на вес золота) но все же оказались неудовлетворительными. Мы быстро поняли существо ошибки и рьяно взялись за разработку новых методов отбора проб. Анализ газов, поверьте мне, не такая простая штука, как может показаться. В идеале хотелось бы иметь возможность дозировать и вести непрерывный анализ содержания различных компонентов вулканических эманаций прямо на месте. Этого мы пока не достигли (в частности из-за ничтожности отпускаемых нам средств) но все же сделали заметный рывок к цели. Наша группа собрала обширнейшую коллекцию проб эруптивных газов - в пять-шесть раз больше, чем все вулканологи мира вместе взятые, - и провела наибольшее число достоверных анализов, то есть анализов, результаты которых не вызывают сомнений. Тем не менее мы все еще далеки от технического совершенства. Сейчас когда пишутся эти строки (1978г.), мы возлагаем серьезные надежды на полевой хроматограф. Легкий и надежный прибор сконструированный Андре Нолем, Франсуа Легерном и Пьером Бикокки, был испытан на итальянских вулканах, а затем прекрасно проявил себя на Мерапи. Окончательный вердикт выносить рано, но возможно, с его появлением мы сможем сделать еще один рывок. Пока же приходится проводить точные анализы в лаборатории, то есть через несколько дней, а то и недель после взятия проб, когда они успевают охладиться до температуры окружающей среды. Как бы то ни было, уже сейчас мы в состоянии заняться не только основными, но и второстепенными компонентами газов. Не исключено, что именно они окажутся наиболее перспективными в подходе к пониманию процессов, происходящих в вулканических глубинах. В 1974 г. Фанфан и Жан Кристоф привезли с Эребуса пробы, собранные в красивых фумаролах, вырывавшихся под довольно солидным напором из трещины в стенке кратера и определили их основные компоненты. Это был первый шаг в изучении газовых эманаций уникального вулкана На сей раз мы хотели совершить второй шаг. Ввиду невозможности добраться до раскаленных газов у поверхности озера была поставлена задача определить концентрацию ряда веществ и элементов в холодном султане. Они присутствуют там лишь в виде следов, однако мы полагали, что уже их наличие отражает до некоторой степени то, что происходит в глубине. Речь шла, как я уже упоминал, о хлоре и фторе, с одной стороны, и радоне и его дочерних радиоактивных продуктах - полонии, висмуте и свинце - с другой. Нас больше интересовало соотношение между уровнями их содержания, чем абсолютные значения. Дело в том, что концентрации этих элементов в пиниеобразном облаке варьируют в огромных пределах, причем они меняются в зависимости от многих причин: места, где берутся пробы, силы ветра, влажности воздуха, его температуры и т. д. Однако в принципе соотношение между уровнями содержания хлора и фтора, равно как полония и свинца, остается постоянным, поскольку при разбавлении, осаждении или растворении одного элемента то же самое происходит и с другим. Польян и Фэвр-Пьерре привезли в этот раз простые, легкие и надежные приборы, способные выдержать долгий путь до объекта изучения. Коллеги были научены горьким опытом экспедиции 1974 г., когда ультрасовременный, но ненадежный радиометр, доставленный с превеликими трудностями в кратер, отказался работать. Видимо, сказались холод и тряска... Нынешний аппарат перенес все в лучшем виде, в том числе и полярную вьюгу. Меня это особенно порадовало. Сколько раз приходилось сталкиваться с такой картиной: ценой отважных усилий вулканологу удается подобраться к эруптивному жерлу, включить прибор - и убедиться, что тот вышел из строя. В кратере всегда то слишком жарко, то слишком сыро, то электроника не рассчитана на такой режим, то мембрана плохо изолирована, то клапан пропускает воздух, то оптику разъело плавиковой кислотой, то заклинило ролик - всего не перечесть... С другой стороны, как можно вообще проводить точные замеры в огнедышащем кратере? - Зато работа становится интересней, - заметил мне однажды по этому поводу Фанфан. - Чем больше препятствий тем ценнее урожай. Замечание верное, хотя и не во всех отношениях. Скажем, я бы с удовольствием сэкономил силы на борьбе с бюрократическими препятствиями. Тех, что приходится одолевать на вулканах, вполне достаточно для полного счастья. Дух решимости Три дня Жорж и Йети наполняли свои ампулы образцами газовой смеси, выходившей из кратера Эребуса; один изучал галогены и сернистый ангидрид, второй - частицы металлов. Контрольные измерения, смена датчиков, записи, одним словом будничная работа. Термометр не опускался ниже -31oС и не поднимался выше -27oС; когда приходилось регулировать приборы, кончики пальцев мгновенно прилипали к металлу, но Жорж и Йети уже научились не обращать на это внимания. Остальные четверо вели наблюдения за лавовым озером. Кому-то подобное зрелище могло бы показаться надоедливым. Но у собравшихся вулканологов от самого молодого, двадцатипятилетнего, до самого старого, шестидесятитрехлетнего, малейшие оттенки происходившего вызывали массу эмоций. Мы даже отказывались уходить после дежурства в палатку. Будучи сам неприхотливым человеком, я все же поражался, глядя, как Питер и Рассел засыпали, свернувшись калачиком, словно ездовые собаки, прямо на снегу, повернувшись спиной к ветру и подставив лицо солнцу. В этом году мы не стали спускаться на днище кратера. Во-первых, не хотелось терять драгоценного времени, а во-вторых, оставалась опасность вылета вулканических бомб. Спуск в кратер и подъем назад отняли бы целый день, оторвав нас от сбора газовых проб - главной цели нынешней экспедиции. Хотя, что говорить, зиявшее жерло манило к себе и новичков, и "старичков", уже побывавших на Эребусе, то есть Филипа и меня. Я опять оказался перед выбором, стоявшим перед нашими великими предшественниками, Скоттом и Шеклтоном, - хотя сравнение и не соразмерно, разумеется, по своим масштабам. По странному свойству человеческой памяти неудачи и трагедии отпечатываются в ней сильнее, чем триумфы. А среди побед гораздо больше запоминаются те, что были связаны с тяготами и страданиями, нежели доставшиеся легко - пусть даже легкость в данном случае весьма относительна. Трагический исход и беспримерное мужество Скотта и его спутников обессмертили его неудачу, в то время как победитель гонки к Южному полюсу Руаль Амундсен не то чтобы обойден вниманием, но известен сегодняшней публике несравнимо меньше, а имена его товарищей просто забыты. Точно так же удачный поход Дейвида, Моусона и Маккея к магнитному полюсу упоминается куда реже, чем неудачная попытка Шеклтона пересечь Антарктический континент. Такая реакция, видимо, объясняется тем, что трудности придают драматизм приключению, а трагедии производят на публику значительно большее впечатление, чем "просто" успехи. В какой-то степени легкость победного рейда Амундсена разочаровала читателей, зато трагическая развязка экспедиции Скотта всколыхнула страсти. Все это кажется мне величайшей несправедливостью. Ведь неприметная (для несведущих) легкость экспедиции Амундсена объясняется исключительным мастерством полярного исследователя, его опытом и знанием проблем, с которыми сталкиваются на этих широтах, его виртуозным владением техникой и умением принимать единственно верные решения. Решительность, умение быстро выбрать наилучший вариант, идет ли речь о достижении цели или спасении жизни людей, в полной мере была свойственна и Шеклтону. Встававшие перед ним дилеммы надо было решать безотлагательно, причем каждая из них могла стать вопросом жизни и смерти. О человеке, которому удалось избежать коварных ловушек, часто говорят: "Ему повезло". Так говорили и о Шеклтоне. Действительно, без того, что называют неопределимым термином "везение", "удача", лучше не заниматься профессией полярного путешественника. Однако когда человек на протяжении многих лет совершает подвиги на грани невозможного, когда он возвращается живым, не потеряв ни одного спутника, из жесточайших испытаний, это значит, что помимо прочих качеств он обладает способностью принимать, подчас в считанные секунды, единственно правильное решение. Искусство принятия решений с поразительной наглядностью можно проследить на примере длившейся шестнадцать месяцев одиссеи экипажа "Эндьюранса" под командованием Шеклтона. Ему надо было решать, что делать, когда судно попало во льды, решать, что делать, когда несколько месяцев спустя давление льдов стало реально угрожать корпусу, решать, кода и как покинуть корабль, решать, когда и как грузиться в спасательные шлюпки и куда направляться; решать, каким образом подобраться к пустынному островку Элефанту, до которого они доплыли не по случайности или чудом, но благодаря знаниям, воле, выдержке, физической силе и опыту капитана, решать, где и как устроиться на покрытом льдами куске скалы, решать, куда отправиться за помощью и затем пересечь в шестиметровой шлюпке 760 миль по бушующему океану под дикими ветрами "ревущих сороковых"... Да, здесь вновь сказались его знания, воля, выдержка, физическая сила и опыт, именно они позволили Шеклтону и его людям совершить невозможное. Опыт подсказал Шеклтону, что плыть следует не к Фолклендским островам и не к Огненной Земле, до которых было 400 миль, а к Южной Георгии, хотя этот остров отстоял почти в два раза дальше. Любой (или почти любой) моряк двинулся бы к ближайшей обитаемой земле и наверняка бы погиб, потому что ветры не позволили бы ему дойти. Только человек, знавший полярные моря, как Шеклтон, мог совершить такой на первый взгляд дикий выбор. То же относится и к выбору места подхода к Южной Георгии, а затем к способу спасения оставленных товарищей. Об этой баснословной эпопее я читал в детстве, потом перечитывал ее в юности и сейчас прочитал в третий раз, лежа в палатке, под аккомпанемент пурги. Как и раньше, я с трудом мог поверить в реальность описываемых событий: неужели человеку под силу пережить такое?.. В конце января 1915 г "Эндьюранс" (уже в названии судна - "Стойкость" - заключена целая программа) попал в ледяной затор в море Уэдделла на 78o34' ю. ш. В августе напор льдов сделался угрожающим, но Шеклтон решил оставаться на борту до конца октября, и лишь тогда переселиться из относительного комфорта на корабле в лагерь на льдине. Двадцать восемь человек и сорок девять собак покинули борт. У них было пять палаток, четыре шлюпки, нарты, провизия, керосин и тюлений жир. 27 октября корпус "Эндьюранса" треснул, и 21 ноября он затонул. На огромной плавающей льдине площадью в 300 га был разбит "Океанский лагерь". Льдина, правда, довольно быстро начала таять под действием летнего тепла... Затерянные на этом куске льда, обреченного на исчезновение в полярных водах, двадцать восемь членов экипажа сохраняли боевой дух. Его неустанно поддерживал Эрнест Шеклтон, человек поразительной жизнерадостности и сердечности, обладавший к тому же замечательным юмором, что было неоценимо в сложившейся ситуации. Им удалось перейти на другую льдину. С 23 до 30 декабря 1915 г. они совершили семь переходов, перетащив на новое место нарты и шлюпки. Стоянка получила о многом говорящее наименование - "Лагерь терпения". Там они провели три месяца. К началу апреля стороны ледяного треугольника, на котором они жили, сократились до 100 м. Шеклтон заблаговременно снарядил три шлюпки на случай, если придется внезапно оставить "сушу" и двинуться по бурному морю. 9 апреля 1916 г. шлюпки были спущены; Шеклтон, его друг Уайльд и одиннадцать человек сели в "Джеймс Кэрд", Уорсли с девятью матросами - в "Дадли Докер", Хадсон и четверо остальных - в "Стэнкомб Уиллс". Проплыв немного, они вновь вылезли на льдину и установили палатки. В 23 ч