спешке растеряла свои городские покупки и лихорадочно пыталась их спасти из-под ног. К тому же, она ни за что не хотела проходить в салон: "Так я ж вам гховору. Укачиваюсь. Да. Я могху тильки тута стояты, щоб вочи дорогу бачилы... Та вы ж проходьте, хиба я мешаю?.." Феликс принял удар на себя, упираясь раздвинутыми руками в двери, чтобы нас с Региной не смяли на входе. На него орали, его колотили по спине. Я видела брезгливую гримасу на содрогавшемся напряженном лице и остро его жалела. Вот кто любил бы и ценил этого идиотика, так это я, а не какая-то "миледи"... Нас с Региной прижало к заднему окну, а мальчики, упираясь в поручень руками, опекали нас, выдерживая такое давление, какого не знала ни одна субмарина. Я испытывала давно забытое счастье дышать прямо в лицо своему предателю и молила Бога, чтобы его железные руки не выдержали и чтобы толпа все-таки прижала его ко мне. Я всегда любила быть ближе некуда с ним в давке. Наконец, после очередного мата и треска в дверях, он прижался ко мне так, что мою спину просто переламывал поручень, но я не чувствовала ничего, кроме счастья, что его щека лежит на моей щеке. В конце концов, я тоже женщина, я ничуть не меньше проклятой Таньки горжусь своим бюстом. И совсем не прочь его помять о мужс-кое тело... У меня дажедыхание остановилось от ощущения нашей пусть неестест-венной, но близости. Но я тут же поняла, что это совсем не то, что было до злове-щей драки в колхозе. У моего любимого не шевельнулось ответное чувство, что при таком сцеплении наших тел было бы вполне заметно. Я пыталась пошевелиться, чтобы потереться об него, но он только подложил ладо-ни под мою спину, спасая ее от поручня. Меня опекал друг детства -- не мужчина. Ему было наплевать на мою грудь, он весь был в воспоминаниях о другой... Автобус мчался по извивающейся горной дороге. Феликс остекленевшими глазами смотрел на убегающий черный асфальт. Он не только не ощущал меня. Он в упор меня не видел, с-скотина... В Орлином мы вышли на автостанции над заброшенным белым колодцем и вытя-нулись в привычную цепочку во главе с Феликсом. Добрый дядя Витя уже стоял у калитки в своей соломенной шляпе и щерил редкие зубы из-под пушистых вислых усов. Меня он поцеловал и сказал что-то ласковое. Дяди Ильи нигде не было видно. К утру моя головная боль, приглушенная было вчера таблеткой и тяжелым забы-тьем вместо сна на душном сеновале, начала свои зловещие игры в висках. Над-вигалось нечто ужасное. Я поняла это, когда Феликс отказался идти с нами. "Ты же сам говорил, -- пыталась я его образумить, -- что если не туда свернешь, то можно зайти в смертельный тупик, где ни развернуться с рюкзаком, ни идти дальше нельзя -- только пятиться..." "Ты хоть сама представляешь, что ты сама столкнула -- на самое дно, Элла? -- вдруг сказал он. -- Какой пропасти?.. И тебе все еще аукнется так, что сама рада не будешь. Пошла вон!.." Вот тебе и имение! Не кому-то, не какой-то горничной, а мне самой такое!.. Я зап-лакала и полезла в рюкзак за платком, пятерчаткой и флягой, ломая ногти о зас-тежки карманчиков. Феликс смешался и стал дергать свои уши. "Ладно, -- заторопился Валера, странно на нас обоих поглядывая, словно и он был в курсе нашей парапсихологии. -- Разобрали рюкзаки и затянули песню." Я без конца оглядывалась, надеясь, что нас окликнут. Феликс действительно не уходил, пристально глядя нам вслед. Над Лысой горой показался яркий малиновый диск восходящего солнца. От его сияния фигура Феликса потемнела и исчезла. Мы не вернемся, пронзила меня сладкая мысль. Не зря у меня так зловеще пуль-сирует боль в висках. И он это сейчас чувствует. Мы все погибнем, пытаясь спасти друг друга. И пусть! Он же сам себе этого никогда и не простит... Словно в ответ на мои мысли вдруг резко потемнело. Вместо солнца уже клубился белый пар с багровыми краями. А за ним стремительно поднималось что-то исси-ня-черное. Обреченно квакнула последняя в заглохшем утреннем торжествующем хоре лягушка, и настала зловещая тишина. Исчез даже ветерок, всегда звенящий в горном воздухе. Где-то на краю села тоскливо завыла собака, а за ней взорвался отчаянный лай и вой из всех дворов. Этот предсмертный вопль оборвался так же внезапно, как и возник. Тишина стала еще глубже. Валера поднял свой посох: "Возвращаемся! Приближается гроза, а после ливня по таким тропкам идти смертельно опасно." "Плюнь, -- сказала я, одержимая своей мыслью погибнуть назло моему предателю. -- Пойдем себе по дороге." "Во-первых, -- поддержал друга Гена, -- по серпентину идти два часа, а, во-вторых, при хорошем дожде потоки через дорогу, случалось, и машины смывали." Где-то зашипело. Рвануло крутящимся столбом пыли и колючек, от которых мы стали кашлять и протирать глаза. Стало темно, как ночью. Мы заспешили обратно. Навстречу, светя фарами в облаках поднявшейся со всех сторон пыли, мчалась "волга" с перепуганным Феликсом за рулем. Только мы запихнули рюкзаки в об-ширный багажник пикапа и влезли внутрь салона, как в лобовое стекло снарядом ударила белая градина, разлетевшаяся на тысячу кусков. На крышу словно обру-шился камнепад. В поле металось стадо. Коровы то пытались лечь в грязь, то становились на дыбы. Пастух сунул голову под вздрагивающую тушу расставив-шего ноги неподвижного быка и подбрасывал незащищенный тощий зад, когда по нему лупили ледяные камешки. "Волга" натужно ревела, буксуя на моментально превратившейся в грязь пыли. Градины фейерверком отлетали от стонущей крыши. От некоторых ударов содро-галась вся машина. "Если пробьет капот, -- тревожно мигали в темноте глаза Регины, -- мы взорвемся и сгорим тут заживо..." "Хуже другое, -- Феликс, лихорадочно переключал скорости и вертел руль. -- Оползень. Куда бы мы ни двигались, нас вместе с грунтом тянет к обрыву..." В окнах была только низвергающаяся серая масса. Не видно было ни обрыва, ни спасительного асфальта, до которого тщетно пытался добраться наш водитель. Мне показалось, что мы уже летим в пропасть, когда дверь рванули снаружи. Возникшая оттуда мощная голая рука выбросила Феликса под дождь. На его месте оказался дядя Илья, а Феликс, утопая в слизи по колено, толкал машину в капот, скаля зубы. Полковник делал те же движения рукоятками, рулем и педалями, что и его сын, но "волга" послушно рванулась задом, отодвинулась от уже видимого в зыбком мраке обрыва и вынеслась на асфальт, где дядя Илья намертво посадил ее ручником от захлестывающего даже капот мутного потока с летящими в окна ветвями, корзинами и горшками. Феликс втиснулся на уже утопающее в воде хлю-пнувшее сидение рядом с отцом, а мы с Региной перераспределились сзади так, чтобы сидеть у мальчиков на коленях. Мрак в окнах с оглушительным треском превратился в огненное море, после чего ударил такой грохот, что "волгу" словно вогнало в асфальт. Во всяком случае, ок-на стали иссиня-черными, а потом снова ослепительно вспыхнули. "Дошло? -- раздался в моих ушах звонкий и злой голос "миледи". -- Я вам покажу без меня в нашу с Феликсом бухту шастать!.. Я тебе покажу конюшню, графиня сраная..." В пенном желтом потоке, крутясь и подпрыгивая, налетел валун и долбанул "вол-гу" в бок, с треском заклинив замок ближайшей ко мне двери. Машина сдвинулась с асфальта и снова поплыла вместе с сочащимся оползнем. Я видела свои голые гладкие мокрые ноги, такие блестящие и стройные, представила, какое мессиво извлекут под обрывом из машины после аварии вместо них и мне стало так страш-но, что исчезли последние остатки гордости. "Танечка, -- кричало у меня все внутри. -- Пощади нас... Ради твоего Феликса!.." "Вот уж фиг вам, -- уже видела я где-то над мечущимися во мраке черными дере-вьями злорадное лицо ведьмы с распущенными волосами и фосфорическими гла-зами. -- Гори он огнем, бар-р-боссина..." "Тогда ради дяди Ильи, -- молилась я черт знает кому. -- Он же тебя не предал..." "Э-т-то другое дело, -- сверкнуло, а потом глухо проворчало во мраке. -- Черт с вами. Живите..." Дождь исчез так же внезапно как и обрушился. Поток на глазах терял силу. "Вол-га" покачивалась, уже провалившись левыми колесами и зацепившись правыми за обнажившиеся камни уступа, под которым на пятиметровой глубине летел пенис-тый желтый поток. Оползень сочился вокруг нее и импульсивно подталкивал, си-лясь увлечь с собой. Казалось, еще мгновение, и правые колеса взметнутся вверх, а мы все закувыркаемся внутри, ударяясь друг о друга, в этот новоявленный Терек. Но к нам, скользя, садясь и утопая в грязи, двигался мокрый парень с тросом в руках. Я узнала Опанаса Полищука. Таращась в бездну, он пробрался к бамперу, набросил петлю и дико крикнул отцу куда-то вверх, сам пытаясь выкарабкаться против течения грязи. На невидимой дороге взревел мощный мотор трактора, трос напрягся, Опанас судорожно вцепился в него руками, дико оглядываясь, а "волгу" юзом поволокло прочь от обрыва. "Морская гвардия идет уверенно! -- слышался во мгле голос дяди Вити, заглушая шум мотора и потоков. -- Любой опасности глядит она в глаза! -- восторженно кри-чал басом дядя Илья, отключая, наконец, бесполезный ручной тормоз и тщетно пытаясь завести свой мотор. -- В боях испытана, в огне проверена, -- подхватили мы все, еще не веря в спасение, -- морская гвардия для недругов гроза..." Над Лысой горой восходное солнце зажгло ослепительным блеском расходящиеся клубами уже белые тучи. В селе неистово лаяли собаки, восторжено орали петухи и тревожно перекрикивались люди, спасающие свое добро от сокрушительных потоков воды с гор. Все вокруг стало нестерпимо ярким и праздничным, даже поваленные заборы, столбы и обрубленные ветви плодовых деревьев. Только тут я осознала, что моя головная боль тоже прошла. "Тропки теперь на неделю непроходимы, -- сказал Феликс, накладывая пластырь на разбитый лоб, когда мы умылись и переоделись в сухое, все еще не веря чудесному спасению. -- В этом году Ласпи не про нас..." "И не только в этом году, -- нео-жиданно для него грустно сказала я. -- Она нас туда больше никогда не пустит..." x x x Мы вернулись в город, тоже весь замусоренный после того же циклона. На душе было так мерзко после всей этой дичи с моей позорной капитуляцией, что я на Фе-ликса и смотреть не могла. Страх перед вездесущей проклятой ведьмой, способной одним ударом утопить в грязи целое село со всеми его петухами и туристами, чтобы только не пустить нас на место своей сексуальной славы, усилилось, когда я узнала, что акация во дворе тети Раи сгорела от небесного огня. Промазала она что ли? Или в последний мо-мент, ради своего Феликса, не "Казимировну" молнией расплющила до основания, а безвинное дерево?.. Чтобы перебить настроение, я позвонила Степе Лещову, нашему с Феликсом однокласснику, как раз сегодня кончавшему военно-морское училище в бухте Голландия. Степан был влюблен в меня точно так же, как я в Феликса, но всерьез не претендовал -- при таком-то сопернике! Он удивился и обрадовался моему звонку и тут же пригласил в ресторан на выпускной ужин. Я его едва узнала, когда он бросился мне навстречу -- в белой с иголочки офицерской форме с золотом погон, кортиком и фуражкой. Я же к нему привыкла в бескозырке с гюйсом. И прочих знакомых и полузнакомых мальчиков этим вечером можно было узнать разве что по голосу. Столы стояли у окон на море. Под нами был Приморский бульвар. Волны тревожно метались вокруг Памятника, возбужденно делясь впечатлениями о неслыханной силе циклона "Татьяна". Я знала, что к выпуску курсанты срочно обзаводятся подругами жизни перед доро-гой в бесчисленные дыры на бескрайних просторах родины чудесной. Степа оказался неокольцованным, а потому принял мой звонок за перст судьбы и тут же сделал мне предложение руки и сердца. Вот уж о чем я всю жизнь только и мечтала! О комнате на съем на оледенелых чер-ных скалах Полярного с лейтенантиком-подводником раз в полгода впридачу. Вместо Ленинграда и работы в НИИ под руководством самого Антокольского, вместо адмиральской квартиры на набережной Кутузова и с тлеющей еще надеж-дой на Феликса. Дуру нашел... Чтобы не омрачать праздника, я ему не отказала. С папой посоветуюсь, понял? С адмиралом Коганским, Степочка, если ты еще не забыл, кому предложение сделал. Ему тебя перераспределить -- раз плюнуть. Но сначала... Сначала я еще поборюсь... Впрочем, этого я ему, разумеется, не сказала. Компания была хоть куда. Мальчики воспитанные-перевоспитанные, красивые-раскрасивые. И девчонки у них были все как на подбор. Такие водятся только у лейтенантов флота. "Миледи" тут было бы делать нечего. Не бывает таких офицерских жен! А вот оболганная ею Элла была тут лучшей из лучших! Меня так все угощали и наперебой приглашали на все танцы, что бедные новобрачные красавицы прямо растерялись -- кого им ко мне ревновать. Когда в ресторане осталась только наша флотская компания, а спиртное просто не лезло больше, парни закручинились в новеньких расстегнутых кителях и знакомых тельняшках под ними. Напрягая потные лица с прилипшими ко лбам волосами, они затянули: "А муж твой далеко в море, ждет от тебя привета. В суровом и мрачном просторе шепчет: где ты, с кем ты..." Гитара рыдала навзрыд. "Офицеров знала ты немало, -- гремел грозный хор, -- кортики, погоны, якоря... О такой ли жизни ты мечтала, трижды разведенная жена?.." Набравшись наглости, ново-испеченные командиры, стиснув зубы, пели: "А поутру встав как прежде поздно, чуть припудрив черные круги, снова в этом зале "Гвициона" (до сих пор не знаю, что это такое?) ты снимаешь..." И прочие вольности... Странно, боевые подруги нисколько не обижались на песенное подозрение их в неминуемой гнусной измене и не менее тоскливо пели о муже, который в это время далеко в море... В конце концов, разве подлая жена изменяет бедному мужу не с такими же блестящими офицерами и разве он сам не готов при случае к таким же приключениям с чужой женой?.. Надо мне все это паскудство? Я давным давно убедила себя -- чьей угодно женой быть, но не офицерской! Династия династией, а табачок врозь... Степа мой досрочно отрубился. Милых жен провожали их дорогие мужья. А я шла одна, пьяная и нарядная в синей ночи, стуча каблучками по асфальту тихих улиц родного Севастополя. Тень от полной луны перескакивала с одного белого забора на другой -- тонкая одинокая девичья фигурка в огромном непредсказуемом мире, где можно надеяться только на собственного ангела-хранителя. Я шла в дом чужо-го мне Феликса, которого от моих на него претензий оберегала такая потусторон-няя сила, с какой, как мне тогда казалось, и царям не совладать. Только под страх-ом смерти можно молиться ведьме. Но я не могла себе этого простить... Можете себе представить после вышеизложенного, каково мне было читать в Та-нькиных записках о ее жалком состоянии в те же дни. Она и не подозревала о моих идиотских фантазиях о своем мнимом могуществе. Ревела себе в подушку по тому же Феликсу, что и я... 5. Таня: Боже, как пасмурно на сцене! В Ленинграде сыпал осенний дождик с низкого серого холодного неба. Я поняла как тут холодно только, когда пассажиры троллейбуса стали коситься на мой загар и открытое платье. Я открыла чемодан, натянула свитер, потом куртку и продро-жала до самого дома. Наша пропахшая кошачьей мочой парадная, облезлая дверь и темная от копоти и мрака за окном общая кухня вернули меня из мира грез к суровой действительности. Надо было осуществлять резервный план. Руины были готовы. Пора было строить из них убежище. Мама отнеслась к моим планам с привычным равнодушием. Сломленная, когда отца сначала стали куда-то за что-то таскать, а потом он оказался на годы в дурдоме, она начисто потеряла интерес к жизни и вообще не замечала иногда, жива ли еще где-нибудь ее единственная дочь. У них была какая-то неземная любовь. До катастрофы, я помню, они всегда были рядом, вечно счастливо смотрели друг на друга и смеялись. Он провожал ее на работу и встречал с работы, они без конца ходили в театры на второй акт: вроде бы вышли на антракте размяться. Для этой цели у них были легкие куртки, которые можно спрятать в мамину сумочку, и теплые свитера вместо пальто. Потом они с гордостью вспоминали, как во втором акте с галерки выслеживали пустующие места в партере и третий акт смотрели вблизи. У мамы был заветный ящик в тумбочке с неумело приделанным замком. Но по рассеянности она вечно забывала запирать его после ночного чтения содержимого. Где-то классе в восьмом я туда проникла и поразилась: там были стопки стихов. Вернее любовных писем в стихах о прекрасной даме -- странной востроносой женщине, моей несчастной матери... ГЛАВА ВТОРАЯ. ЛЕНИНГРАД. РАСПРЕДЕЛЕНИЕ 1. Феликс: "На Эллу Коганскую, Валерия Литовского, Геннадия Богуна и Феликса Дашков-ского есть заявка из головного ЦНИИ -- от начальника отделения профессора Александра Дмитриевича Антокольского. Мнение деканата?" "Такая заявка на Коганскую меня удивляет. Она не проявила особых способностей к исследовательской работе. Ее курсовые проекты не выходят за рамки проектов студентов общего потока, хотя она занималась последние два года в группе строи-тельной механики корабля. Деканат против того, чтобы направлять в отделение Антокольского заурядных студентов. Это не поднимает реноме нашего вуза. Пусть поработает три года на заводе или в ЦКБ. Для отделения Антокольского больше подошла бы Татьяна Смирнова с ее курсовым проектом по подсосу пограничного слоя. Речь идет об использовании при проектировании подводных лодок свойств кожного покрытия китоообразных. Работа выполнена совместно с выпускниками факультета прикладной зоологии ЛГУ. Сан-Дмич, вы сами представили этот проект на Всесоюзный конкурс студенческих работ. Почему же вместо Смирновой вы затребовали Коганскую?" "Я лично пригласил дипломантку Смирнову в свое отделение, но она отказалась, так как распределена в ЦКБ во Владивостоке." "Это не проблема. Мы имеем право ее немедленно перераспределить к вам. Татьяна Алексеевна, пойдете к Александру Дмитриевичу?" "Не пойду." "Почему?" "Не хочу работать с Коганской и Дашковским." "Для нас это не довод. Комитет комсомола? Что думает Дима Водолазов?" "Мы категорически против того, чтобы пристраивать бездарей на теплые местечки только потому, что они ленинградцы, а их родители..." "Дашковский -- не ленинградец." "А я вообще не понимаю, как попал в этот список Дашковский. Он распределен в Рыбинск, на судремзавод минречфлота." "Ты что мелешь, Водолазов?! -- словно проснулся я, пришибленный было этой унизительной сценой. -- Какой Рыбинск? Если вы меня не оставляете в Ленинграде, то я согласен поехать по месту житель-ства -- в Севастополь. При чем тут какой-то Рыбинск?" "Из Севастополя у нас нет заявок, Феликс Ильич. Там сфера подготовки кадров Николаевского института и местного корфака." "Тогда я вообще согласен на свободный диплом!" "Так тебе его и дали! Поедешь в Рыбинск как миленький, а иначе под суд! -- ликовал Водо-лазов. -- Закон писан для всех один. Короче, комитет комсомола проследит за судь-бой этого дипломанта. Я лично сделаю все, чтобы он поработал на заводе. Ишь ты, белая кость!.." Мы стояли с разъяренной Эллой у окна в коридоре, когда из аудитории, где заседала комиссия по распределению, вышли счастливые Гена и Валера с Анто-кольским. Он сказал, что меня злорадно отправили к "голодающим Поволжья", а Эллу -- на Петрозавод на Охте. Надо было жениться на любой ленинградке. Ну и система! Сами толкают человека на подлог... Из-за какой-то прописки ломают судьбу... Таня простучала мимо каблучками, намеренно отвернувшись. Антокольский окликнул ее и знаком пригласил приблизиться. Она вернулась и без улыбки остановилась напротив нас с профессором. Выглядела она после нашей разлуки, вопреки моим фантазиям, просто замечательно. Только глаза были темно-синими. "Что за капризы, Таня? -- строго сказал он. -- Я хочу видеть вас в своем отделении. Если вы почему-то против Феликса Ильича и Эллы Юрьевны, то в них вцепился комитет комсомола, и я не думаю, что мне удастся их заполучить в бли-жайшие годы, а потому..." "Сан-Дмич, миленький, -- избегая моего взгляда, лас-ково коснулась Таня старческой руки импозантного патриарха. -- Дайте и мне по-бегать в ближайшие годы. Чем я хуже вашего Ильича? А там видно будет..." И, так и не взглянув на меня, отстучала по паркету к лестнице. Профессор снова окликнул ее. Она ожидала его уже со своей ослепительной улыбкой. "Феликс, -- выбежал из аудитории "наш человек" в комитете комсомола Слава Рудченко. -- Как я рад, что ты не ушел! Все в порядке. Я сыграл на том, что сам Дима женится на днях на Тамаре Сличенко и упросил его пока ничего не решать с Рыбинском, дать тебе возможность за эти месяцы сделать прописку.... А вообще-то я ничего не понимаю. Ты же целый год... жил со Смирновой. Чем не вариант для прописки?" "Поссорились..." "Так помирись и в ЗАГС. Дело житейское. Тогда нам легче будет тебя сунуть к Антокольскому. Ладно, так или иначе у тебя есть полгода, пока ты делаешь диплом в филиале отделения профессора на Севере. Комитет комсомола дает тебе эту отсрочку. А Рыбинск... Там, говорят, вообще чуть ли не голод с этим последним кризисом..." "Фель, -- возникла взбудораженная до предела Элла. -- Неужели у тебя еще есть какие-то иллюзии после того, как она тебя так оплевала!? Давай ей назло с тобой распишемся и -- дело в шляпе. Тем более, что и я буду работать у Антокольского. Я уже позвонила папе. Он сказал, что комитет комсомола не та инстанция, где решаются судьбы людей. Со мной и ты будешь пристроен. Посуди сам, кто тебе вернее -- я или твоя подлая "миледи"? "Ты же умничка, Элла, -- протирал Слава очки. -- Неужели ты не видишь, какая тут большая любовь? Тебе ли быть быть на ее обочине? Представь себе -- всю жизнь твой муж сравнивает тебя с Таней и морщится. У тебя и без Феликса есть выбор. Я уж не говорю, как к тебе Гена неравнодушен, но и мне самому ты гораздо больше импонируешь, чем Смирнова. Просто у Феликса совсем иное восприятие женской красоты. Ему подавай великолепие вместо милой слабости и беззащитной скром-ности." "Очень жаль, Славик, но ты совершенно прав, -- понурилась Элла. -- Я слишком слаба и беззащитна, чтобы воевать за этого полудурка. Только ей я тебя, Феликс не отдам! -- сжала она зубы. -- Так и знай! Кто угодно будет твоей женой, но не "ми-леди"! Я все силы приложу, я себя сломаю, я... жизнью пожертвую, но с ней тебе не быть..." 2. Таня: Занятий с сентября не было. Феликс писал закрытый проект, откуда я сделала вы-вод, что они сладили с Эллочкой и с ее папой. В романе мы бы встретились хоть раз случайно. Но в жизни этого не произошло. Я чертила и считала среди сту-дентов второго сорта -- не в "ящиках", а в родном институте. Девочки мне сочув-ствовали. Никто, спасибо им, не расспрашивал. И так ясно -- был и нет... Как у многих других, кого поматросили и бросили. В первых же числах сентября я под-писала распределение в ЦКБ во Владивостоке и вся ушла в дипломный проект. Тамара сначала тоже сгинула куда-то, а потом вдруг без звонка и спроса появилась у меня дома с Димой Водолазовым, выдохнув с сияющими глазами: "Мой муж..." Меня это нисколько не удивило: пошли вокруг "браки по расчету" -- ради ленин-градской прописки. Почему бы Тамарке не выбрать такого видного парня, как Во-долазов! А этот вдохновенный хам не стеснялся передо мной демонстрировать свое откровенное пренебрежение к новобрачной. У него были все признаки пья-ницы с агрессивными наклонностями. Но парень он был действительно заметный, отличного сложения блондин с правильными чертами лица, такими же как у его Томы стальными глазами. Чем не пара? Подруга была счастлива, не отлипала от суженого, без конца что-то ему шептала на ухо, косясь на меня. Он, по своему мерзкому обыкновению, без конца ее при мне целовал в губы взасос, лапал за мяг-кие места. Она игриво отбивалась, млея от удовольствия и победно мне улыбаясь. Как ни странно, оба были в курсе моих интимных дел. Знали даже о том, что меня отправили домой самолетом, что в те годы могли позволить себе далеко не все. "Поздно же ты поняла, Татьяна, что с жидами нельзя иметь дело, -- грохотал басом Дима. -- Ты же русская женщина, славянская красавица, цвет нашего генофонда. Тебе-то зачем плодить жидят? Когда такие мужики, как я, встретили Мамая на Ку-ликовом поле, такие бабы, как ты, врачевали наши раны, нанесенные татарами. Но татары сами были классные воины и мастера-оружейники. А жиды? Продавали и тех, и других, ссужали в долг под мерзкие проценты и пересчитывали по ночам со своими жидовками свое золото. Жиды -- вечный позор рода человеческого!.." "Но согласись, Митя, -- ворковала Тамара, -- что такие, как Феликс, умнее нас с то-бой. Он и красивый тоже, только по-своему, правда же?" "Ну и что? Вот я недавно тараканов у тебя на кухне травил. Тоже, знаешь ли, умные твари. И каждый отдельно взятый таракан даже и симпатяга, если его через лупу рассматривать. Но ты же не захотела, чтобы они у тебя по хлебу бегали за завтраком и в супе тонули? Вот и я не хочу, чтобы жиды, эти мерзкие насекомые, нагло проникающие в любое человеческое жилище, занимали лучшие места. Подарили мы им Биробиджан -- вот пусть там все и живут. Хрущев когда-то предлагал создать специальные города и районы для воров, тунеядцев и прочих проходимцев, чтоб там гад гада жрал. В изолированном от всех нормальных людей Биробиджане жидам -- истинное место." "Я вполне верю, Дима, -- не поднимая глаз от скатерти и чувствуя двойную тош-ноту -- от него и от водки -- сказала я, -- что вы действительно способны выкурить евреев если не в Биробиджан, то в Израиль. Но кто же тогда нам зубы лечить будет, кто атомные бомбы, самолеты и вертолеты придумает, кто тебя, дурака, сме-шить будет с эстрады?" "Русские люди, которых жиды на этих местах подсидели!" "Водолазов справится на месте Миля или Райкина?" "Ладно. Таких мы у себя оста-вим, но остальных -- в Биробиджан! Пусть наебывают только друг друга и таращат свои лживые глаза! А не хотят, так русские издавна умеют показать им, как следует себя вести, чтобы остаться дышать! Все здоровые нации жидов терпеть не могут. А мы -- вечно кому-то обязанные, вечно перед всеми лебезим, сами отдаем жидам и прочим самое лучшее. Включая наших женщин. Небось на Томку эту... он глаз не положил!.." "Дим... ты чего эт меня так?.. При Таньке-то?.." "Заткнись... Нет, ему Татьяну Смирнову с ее бюстом, первую красавицу института, если не Ленинграда, подавай. Вот она, дура, теперь горой за жидов стоит. Ты же не в Фельку -- ты в еврейство в его лице влюбилась, раз сейчас за него борешься. Только ты за что боролась, на то и напоролась! Небось до него была целкой, верно? А кто тебя те-перь возьмет в нормальную русскую семью? Ты уже замарана. Но еще хуже было бы, если бы еще и замуж вышла за обрезанного..." "Дима, -- робко прошептала не-счастная Тома. -- Ты хоть Таньку-то не трожь... Меня -- ладно, я твоя уже, а Таня... она святая!" "Перебрала подруга жизни... Ладно... Я вообще не о тебе, Таня. Я сейчас о жидах. Пока над Россией простирал крылья двуглавый орел..." "А ты знаешь, Водолазов, кто ты?" -- вдруг подняла я голову от стола. "Я -- р-р-русский человек! В смысле, кто я?" "Феликс -- вредное насекомое. Допустим. А ты кто? Какое ты животное?" "Ну-ну! -- угрожающе скривил он губы. -- Договаривай, если жизнь надоела..." "Ты -- двуглавый козел, -- неожиданно для себя плеснула я водкой из стакана в его мгновенно побледневшую рожу. -- Комсомольский вожак с фашистскими взглядами! Гордишься, что вышел ты весь из народа, дитя семьи трудовой, а у народа перенял только самое мерзкое. Пять лет учился у лучших русских профессоров, а не усвоил такой простой истины, что русский народ дей-ствительно велик. Мы можем позволить себе не презирать малые нации, а опекать и защищать их. Ты же вообще не русский. Ты подонок, а это интернациональное понятие. Все понял? Тогда оглянись вокруг. Ты не у себя, а у меня дома, хотя я тебя лично не звала. Так что тут я выбираю, с кем за столом сидеть. Тома может оставаться, а ты -- пошел вон!" "Тань, -- стушевался он вдруг, как тогда в колхозе. -- Ты че, всерьез мои слова о жидах? Да у меня знаешь сколько друзей-еврейчиков? Ты, это, напрасно... Мне же за тебя обидно, что Фелька тебя бросил. Я хотел ему за это морду набить, но только тебя спросить пришли, правда, Том?" "Танечка, ты никому не говори, чего он тут... ну, как ты там сказала, фашистские мысли... Его комитет комсомола в райком намерен рекомендовать, Таня. Ну, ради меня..." Они торопливо одевались, пока я молча сидела за столом. Потом как бы отпе-чатались на фоне нашей кухни, перепуганных громкими пьяными голосами сосе-дей, жмущихся к своим плитам, серого неба за заливаемым бесконечным дождем закопченным кухонным окном. Дима басом кого-то успокаивал. Там уже смеялись, кто-то игриво взвизгивал. x x x Феликс: Позвонить Тане я не мог -- у них в квартире не было телефона. Пару раз я загля-дывал на Дровяную, но так и не решился зайти. Когда я все-таки заставил себя нажать три раза кнопку звонка на их обшарпанной двери, вышла ее мама и сказала, что Таня тут больше не живет. И захлопнула дверь. Когда же я позвонил снова и спросил у открывшего дверь пьяного соседа, где Таня, тот долго морщил свою рожу а потом сказал: "Где, где? В .... Там и ищи, морда еврейская!" В дипломном зале института, где Таня делала диплом среди студентов общего потока, второго сорта, как выразился Водолазов, ее тоже почему-то не было, когда бы я ни заглядывал. На вопросы мне отвечали уклончиво. Было ясно, что все на стороне бедной девушки, которую "поматросили и бросили". Мое состояние от этой разлуки знал только я. Слава сказал, что Смирнова уже подписала окончательное распределение в ЦКБ во Владивостоке и делает свой проект у кого-то на даче. Где? У кого? Я примерно знал круг ее знакомых. В голове невольно вертелись слова мамы: "Как только дру-гой предложит ей содержание лучше, она цинично пошлет тебя к чертям! Так вели себя содержанки всех времен и народов"... Потом мне стало вообще не до любви. До меня дошло, что при неудачном или хотя бы среднем дипломном проекте не видать мне НИИ ни при какой прописке и блате. Мало-помалу летние страсти поутихли. Я не оставлял себе ни минуты для размышлений и воспоминаний и потому очень удивился, когда Тамара Сличенко и Дима Водолазов вдруг без приглашения появились в нашей некогда с Таней комнате у Нарвских ворот. Они пришли чрезвычайно взвинченные и заявили, что только что от Смирновой, которая их будто бы чуть не поубивала. Ей почему-то почудилось, что Дима анти-семит, представляешь? Дима!. И они решили "обсудить проблему с первоисточни-ком". Я вообще терпеть не могу все это обсуждать в таком кругу, но для новобрачных было важно, как оказалось, заручиться авторитетным мнением, если Смирнова ляпнет что-то лишнее, так как Диму рекомендовали на работу в горком комсомола. "А с чего это Смирновой вообще влезать в национальный вопрос? -- удивился я. -- С чего это вы взяли, что Таня -- еврейка?" "В том-то и дело, -- побагровел Дима, -- что как раз руссее не бывает. Если такая обвинит меня в антисемитизме, то все, кранты карьере..." "Насколько мне известно, -- все больше удивлялся я, -- в определенных сферах нет лучше рекомендации на пути наверх." "Ну, как до тебя не доходит? -- таращилась Тамара. -- Не одного же Димку рекомендовали! Там знаешь какая конкуренция! А им только дай зацепку... Если бы Коганская или Богун капнули, так это еще фигня, а Смирнову знаешь как услышат!.." "Тем более, что на бюро обсуждалась и ее кандидатура на работу в горкоме. И происхождение у нее, как и у меня, -- хрюкнул Дима, -- самое рабочее, и отличница, и красавица." "Большому кораблю -- большое плавание", -- ехидно заметил я, представив, что моя "миледи", с ее-то характером и внешностью, чего доброго дослужится до генсека и приедет с инспекцией в Севастополь. Пронесется по нему c развевающимися зо-лотистыми волосами. Звездочки Героя, колодки орденов на мундире Верховного Главнокомандующего. Бронированный "ЗИЛ", эскорт мотоциклистов, почетный караул на Графской пристани, гусиный шаг, шашка наголо. Боевые друзья моего сексуально озабоченного папы, который как-то пытался ее лапать, рявкают ей свое "Здра жела...". Вот уж когда мама пожалеет, что так опрометчиво рассталась с этой... А "миледи", чего доброго, прикажет вообще снести ненавистный дом, вы-рыть на его месте плавательный бассейн, а "Казимировну" сослать на Соловки до полного перевоспитания. И чтобы ей было там не так скучно -- вместе с подлым сынулей. Зато уж своего любезного "Арнольдыча" она тут же назначит Минис-тром морской пехоты... "Если вам интересно мое мнение, товарищи вы мои по комсомолу, -- добавил я, -- то я бы лично рекомендовал Смирнову вместо Водолазова..." "Еще бы!" -- сжал зубы Дима, а Тамара только рукой замахала: "Да она на бюро стала так откровенно придуриваться, что Первый даже спросил у Димы, чего это она? Комсомолом что ли брезгует?.." "Ближе к делу, -- вызывающе взглянул я на часы. -- Что там у вас случилось? Не из-за меня ли вы на еврейский вопрос перескочили? Небось Дима сказал, что жидяра не пара славянской красавице или что-то в этом роде. Ты же, Водолазов, в своем кругу не больно стесняешься. Вот и нарвался. Таня -- такая же белокурая бестия, только более порядочная, как оказалось. Угадал?.." "Белокурую бестию, -- строго сказал Дима, -- культивировали в своей партии не коммунисты, а нацисты, Дашковский. Ты говори-говори, да не заговаривайся. Меня на комсомольскую работу рекомендуют, а не в Гитлерюгенд. Если для тебя это одно и то же, то держи такие мысли при себе, а то вылетишь с секретной работы как пить дать... Ты не Смирнова, между прочим. Не тебе навешивать нам ярлыки!" "Феликс, -- поспешно вмешалась Тамара. -- Ты же сам понимаешь, как всем нашим ребятам, и тебе тоже, важно, чтобы в горкоме был свой человек. Мало ли что случится. Если Танька на Диму капнет, ему тут же кислород перекроют. Так что у нас вся надежда на тебя." "Мы тут с Томкой долго думали, к кому из вас пойти, -- примирительно пробасил Водолазов. -- И решили, что ты -- настоящий мужик и нас поймешь..." "В самом деле, ребята, -- оживилась Тамара. -- А чего это мы тут сидим всухомятку. Действительно, Феликс, не мужики вы, что ли? Где у тебя стаканы?" У меня не было ни малейшего желания пить с будущим партайгеноссе, но его замечание о моей секретной работе мне очень не понравилось. В нашей стране, учил меня отец, у еврея есть только два пути: либо стать для них незаменимым своим и процветать, как им и не снилось, либо оказаться для них вредным и тем самым подставиться. А у второго пути только две тропинки -- лагеря или эмиграция. И то, и другое -- деградация личности и моральная гибель. Поэтому следует бежать впереди самых ретивых, чтобы стать полезным евреем. Для меня путь в полезные лежал только через ЦНИИ, Антокольского и секретную работу. Ради этого я готов был выпить с этим будущим гауляйтером... Хотя я пить вообще и не умею, и не люблю. На своей родине я по-настоящему ненавидел только эту всеобщую страсть к пьянству, сам процесс превращения у меня на глазах человекообразного существа в свинообразное. С Димой этот про-цесс происходил с привычной стремительностью. Морда у него краснела после каждых полстакана, к жене своей он относился при мне все гнуснее. Тамара была довольно симпатичная и фигуристая девчонка. И мне все время казалось, что это мою Таню при мне нагло лапают и унижают. "Ты не обижайся, Феликс, -- с трудом выговаривал слова будущий политический лидер великого народа, -- но великолепная Татьяна хоть и поздно, но поняла, с кем вообще нельзя иметь дело." "Митя, -- тревожно смотрела на меня старавшаяся сохранить трезвость боевая под-руга, -- Феликсу это совсем не интересно. Он просто знает, что умнее нас с тобой. И что Танька его полюбила не только потому, что он самый красивый парень на потоке..." "А я? -- благодушно бычился Дима. -- Ты договаривай..." "Ты тоже кра-сивый, только по-своему, правда Феликс? Так вот Таня могла себе выбрать любо-го, а выбрала Феликса потому, что он, к тому же, самый умный." "Да ты что? -- обиделся за свою подругу Водолазов. -- Чего там!.. Танька могла выбирать, а ты?.. Нет, ты ответь, а то я подумаю, что продешевил по сравнению с Фелькой. Ну, конечно, глаза, искры и прочее... Одно слово -- "миледи"! Вот он и решил, что только им у нас положено самое лучшее... Включая наших женщин... А она, дура, теперь там сидит одна и за них горой стоит. Она же не в тебя, Фелька -- она во все еврейство твое поганое влюбилась, раз меня ради вас утопить готова, стерва... Только она за что боролась, на то и напоролась! Небось ты, Фелька, те-перь уж точно на своей какой женишься... Ладно... Я вообще не о ней. Феля, ты ведь не обижаешься?" "Нисколько. Продолжай, Дима. Мне это все очень инте-ресно... Взгляд со стороны." "Ага. Понятно, -- побагровел Водолазов. -- Это у вас такая манера. В трезвом состо-янии пьяного наблюдать. Пер...про... препарировать, как лягушку. Да?" "Вот именно, а потому сократись, -- стала его собирать Тамара. -- Это он только говорит, что не обижается, а у самого глаза, смотри, как у его "миледи" полыха-ют... И он ее теперь в случае чего так поддержит, что нам с тобой, Димка, вообще хана..." "А чего, а? Да у меня знаешь сколько друзей-еврейчиков? А она начала: антисемит, двуглавый козел..." "Феличка, так ты никому?" "Не бойся, Тамара. Я действительно умнее твоего Димы, а потому ни в каких ваших политических играх участвовать не собираюсь." "Танечка будет вас защищать, -- поднялся во весь свой гигантский рост Водолазов, -- а вы все будете умненько молчать, когда ее обвинят в клевете, так? И она, дей-ствительно святая, еще говорит, что это у меня черная душа... Зря я с тобой пил, Дашковский... Тебе действительно надо просто бить твою жидовскую морду..." Я неподвижно сидел, глядя, как они одеваются. На душе у меня был ад... ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЛЕНИНГРАД. СЕМЬЯ 1. Феликс: Прямо с поезда из Северодвинска я поехал в институт. В дипломном зале Тамара сказала мне, что Таня защитилась досрочно, вроде бы интересовалась, куда я дел-ся, и две недели назад уехала на Дальний Восток. Я спросил ее адрес. "А я ей пишу на главпочтамт до востребования, -- засияли круглые серые глаза. -- Все-таки напишешь?" "Пока не знаю..." "Я ее подготовлю, -- затараторила лучшая подруга "миледи", -- чтобы ждала письма от тебя, а то Танька такая чувствитель-ная... Если вдруг неожиданно получит, может прямо при всех в обморок хлопну-ться. С ней это уже как-то было, когда с тобой ссорилась и мирилась. У нее, знаешь, тонкие сосуды мозга. Чуть что -- как Овод, в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте может потерять сознание..." "Ну, напиши," -- тихо сказал я, -- в тысячный раз подбирая слова для примирения с единственной женщиной, которую я когда-либо любил. Тамара с горячей благодарностью сжала мне руку и убежала. Впрочем, любовь любовью, а пока мне светил судоремонтный завод в Рыбинске, так как лимита на прописку у ЦНИИ не было, а я не так уж и преуспел, честно го-воря, с дипломным проектом, хотя Антокольский сдержанно похвалил