Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 РАССКАЗЫ.
 (c) Copyright Рудольф Ольшевский, 2000
 Home page: http://webpages.charter.net/fastalgorithm/rudolf/
 Email: olshevski38@yahoo.com
 Издательство "Pontos", Кишинев 2000.
---------------------------------------------------------------

     Рудольф Ольшевский известен в России, как поэт. Его стихи в семидесятых
и восьмидесятых годах часто  печатались в популярных тогда журналах "Юность"
и   "Сельская  молодежь".  Поэтические  сборники  выходили  в  издательствах
"Советский   писатель",  "Молодая   гвардия".   В  прозе  он   написал  пять
фантастических романов,  два из которых --  "Господи, помилуй" и "Два солнца
Фьюри"  выпустило  в 2000  году кишиневское  издательство  "Axul  Z".  Книга
рассказов  " ПОГОВОРИМ  ЗА ОДЕССУ" вышла  тоже в Молдавии. Ее  в  2001  году
выпустило издательство "Pontos". С 2000 года писатель живет в США, в  городе
Бостоне.  Сейчас он  работает  над новой  книгой  стихов.  Продолжает писать
рассказы  о своем  одесском детстве.  Переводит  повесть Бориса  Сандлера  о
кишиневском еврейском погроме 1903 года.
     Февраль 2002




     ПОГОВОРИМ ЗА ОДЕССУ
     ПЛЯЖНЫЙ РОМАН
     НО ПАСАРАН
     ПИРОЖКИ С ПОВИДЛОМ
     САМ ТЫ КОРОВА
     ДАМСКИЙ НАГАН
     И СЛОВО БЫЛО "ВЭЙЗМИР"
     НА ПОЛМЕТРА ЛЕВЕЕ СОЛНЦА
     МАМИНЫ ИМЕНИНЫ
     ФАМИЛИЯ НЕ СООТВЕТСТВУЕТ
     ПОСЛЕДНИЙ ИЗ РАМСЕСОВ
     ТРУБА
     ЙОСЯ ПЕРЕБЕЖЧИК
     ЖЕЛЕЗНЫЙ ХАРАКТЕР











     Наши двери выходили на улицу, а так как все лето они не закрывались, то
мне  и  сейчас кажется, что  в комнате помещался весь переулок. Машин тогда,
слава  богу, было  мало, но  когда  они тарахтели  по булыжной,  похожей  на
морскую зыбь мостовой, стоял такой грохот, будто дорога проходила по коврику
между столом и моей кроватью.
     Нас  было трое --  я, моя сестра и мама,  а голосов в комнате проживало
без прописки  штук пятьдесят. Среди них  были  случайные, временные,  а то и
одноразовые  голоса. Я,  например, запомнил один  бас, который признавался в
любви какой-то девчонке поздним вечером прямо возле нашего порога:
     -- Сука, -- нежно звучал этот  бас, в  котором  еще  слышалась лагерная
хрипота,  --  я  люблю  тебя!  Шоб  я   так  жил.  Но  большинство  голосов,
поселившихся  на  лето в нашей  квартире, были  мне хорошо знакомы. Они жили
отдельно  от тех, кто их  произносил, и правильно делали, потому что иначе в
нашей квартире было бы столпотворение.
     -- Шо пишут  газэты? -- спрашивала  около  этажерки  с книгами Бэлла из
дома напротив.  Если  бы  она и  в самом деле  стояла  у этажерки,  половину
комнаты заняли бы ее габариты.
     -- Пишут, шо антисимизму в Советском Союзе не существует, -- отвечал ей
Лева,  который ровно в семь вечера  выставлял на тротуар  стул в тень чахлой
акации, а жена его несла за ним столик со свежими газетами.
     -- Это правда? -- с сомнением в голосе задавал  вопрос высунувшийся  из
окна  Фима,  товарищ  моего дяди.  В его квартире жили те же голоса, что и у
нас. Окно его было  распахнуто семь месяцев в году, и  только погром мог его
закрыть, а погромы, как  известно,  случаются в  Кишиневе. В  Одессе  бывала
только холера. Каждому свое.
     -- Правда? -- переспрашивал Лева. -- Нет, это "Известия".
     -- Зина! -- кричала соседка со второго этажа моей маме.
     -- Вы меня хорошо слышите?
     -- А как же можно вас не слышать, мадам Гойхман, когда у вас голос, как
Иерихонская труба,  -- поднимала  мама  глаза кверху, словно  видела  сквозь
потолок. -- Вы хотите что-то одолжить?
     -- Вы таки ясновидящая. Да. Пару яиц. Я делаю штрудель.
     -- Так  сойдите вниз, я же не понесу эти, простите за выражение, яйца к
вам на второй этаж.
     -- Не надо нести. Я уже спустила на веревочке бидончик  к вашим дверям.
Положите  туда. Они не тухлые? Если бы в нашей квартире жил агент НКВД,  ему
не нужно было бы узнавать у дворника, кто из жильцов что сказал или подумал.
А что, мне  казалось, что даже мысли соседей озвучивались на  наших двадцати
двух  квадратных  метрах без  удобств, вернее, с удобствами  во дворе  через
дорогу напротив. Воду, если случалось хорошее настроение у того же дворника,
мы таскали тоже  оттуда. Если же он был не в духе, приходилось бегать за два
квартала по воду  или по нужде, вокруг нашего большого дома, к  его воротам.
Какое у дворника настроение, мы уже с утра знали по его голосу, который тоже
жил в нашей квартире.
     -- Шоб я  тебе видел на одной ноге, а  ты меня одним  глазом! -- гремел
его  драматический тенор,  раскачивая  желтый абажур  с подвешенными к  нему
лентами липкой бумаги --  братскими могилами мух, которые отчаянно  жужжали,
пытаясь  вырваться  из  западни.  В  полдень  уличные  голоса покидали  наши
апартаменты,  так   как  мама   в  полутораметровой  передней,  между  двумя
застекленными дверями,  которые служили  одновременно и  нашим  единственным
окном, зажигала два примуса. Потом мне казалось, что Советская власть многое
переняла у моей мамы. Когда включались глушители, и из деревянного приемника
моего дяди  вырывалось  шипение вместо тревожащих  душу позывных Би-би-си, я
представлял себе, что где-то посередине  Ла-Манша наши разведчики накачивают
два  маминых примуса, на  которых варится зеленый борщ без  мяса и кукуруза,
распространяющая   запах   середины   лета  на  всю   Соборную  площадь   до
Дерибасовской.
     Голоса сменялись запахами. Где-то жарили перцы. Мимо проехала  машина с
мусором. Неподалеку цвела липа. Все  это вламывалось в открытые  двери,  как
пьяный биндюжник в пивную на  Тираспольской,  вместе с  ветром,  в  котором,
несмотря  на  питательные  пары,  цветочные  ароматы   и  смрад  проезжающих
нечистот,  был  неистребим  дух  моря,  выбрасывающего на  берег  коричневые
водоросли.
     Когда  выключались примуса,  на  минуту в доме  становилось  необычайно
тихо,  словно в  переулке все вымерли, стали похожи на  древних греков,  что
наискосок  от нашей  двери  стояли над фонтанчиком  в треугольном садике под
развесистыми шелковицами, плоды которых напоминали множество белых гусениц.
     Мраморные  люди,  судя по  выражению  каменных  лиц, кричали  о  чем-то
важном,  но, как  в  фильмах Чарли  Чаплина,  их  не было  слышно.  Впрочем,
нетрудно  было догадаться, что  их волнует. Мало  того  что  старика и  двух
античных пацанов  опутала огромная  змея. У них  еще в воспитательных  целях
отбили неприличные части тела. Рядом  располагалась женская школа Н58, и  ее
директора беспокоило  то, что старик  Лаокоон и особенно его сыновья стоят в
общественном месте в чем мама родила.  Накануне начала учебного года  темной
украинской ночью руководитель учебного  заведения совершил  акт  вандализма,
использовав обыкновенный кирпич, упрятанный в учительский портфель.
     А что, нечего показывать  свои прелести в центре города-героя! Брали бы
пример  с монумента товарища  Сталина, который  недавно  воздвигли  как  раз
напротив вверенной ему школы. Вождь  народов сидел в кресле, а перед ним тек
макет  Волго-Донского  канала.  Ручьи  спускались  к  бассейнам,  выложенным
голубой плиткой. Волга впадала, как ей и положено,  в Каспийское море, а Дон
--  в Азовское. Хорошо еще, что вдоль  канала  не  выставили фигурки зеков с
кирками и лопатами.
     Пляжный сезон  еще не  закончился, и  генералиссимусу,  наверное, жарко
было в  сапогах и кителе. Его он тоже с удовольствием повесил бы  на  спинку
кресла. Да и без штанов в такую жару посидеть над водичкой, как около  озера
Рица, куда приятней. Я  уже не говорю о  том, что вряд  ли советскому народу
пришлось бы краснеть за тот орган у грузина, который отбил директор кирпичом
у древних греков. Однако  стойкий  ленинец  парился  в парадном мундире -- в
плотных  штанах,  под  которыми  угадывалось  не  голое  тело,  а  гранитные
подштанники с биркой швейной фабрики имени Воровского. Поучились бы античные
мастера у членов Союза художников СССР.
     Итак,  беззвучно  орали  древние греки  слева от  наших дверей, стонали
невидимые зэки на макете стройки коммунизма -- справа. Но всех этих  голосов
мы не слышали. В квартире нашей поселились другие голоса.
     Вот  возвращается моя  сестра ночью после  выпускного вечера.  Темно за
распахнутыми настежь дверями. Страшно моей сестре.
     -- Мама! Рудик! -- кричит она со ступенек.
     Мама спит и не слышит.
     -- У-у-у-у! -- пугаю сестру, дуралей, я.
     Храп  Фимы,  друга  моего  дяди,  перелетает  через  дорогу.  Он  легко
проникает в  наши раскрытые двери, густеет в узком проеме,  и затем уже эхом
захлебывающегося дыхания вылетает обратно на улицу.
     Я нахожусь  в полусне и поэтому не вижу,  как  исчезает со ступенек моя
сестра.  А  она  бежит в  милицию,  что  находится  поблизости.  И  вот  она
возвращается  с  выпускником  школы  милиции. Это  задание --  его дипломная
работа. Он волнуется -- не завалить бы.
     --  Держи  освещение. -- Протягивает  он моей сестре  фонарик  дрожащей
рукой. --  Ты  внезапно  заходишь вперед меня и светишь  во  все  стороны. Я
следую за тобой с пистолетом в руке. Идея понятна?
     -- Понятна. -- Кивает моя сестра.
     Пробуждаясь, я жмурюсь от яркого света и слышу испуганный голос:
     -- Руки вгору!
     Горы у нас в квартире нет. Но я понимаю, что от меня хочет этот парень,
который так и не решился войти в комнату, и поднимаю руки.
     -- Зина! -- звенит на следующее утра знакомый голос.
     -- Что, мадам Гойхман? -- поднимает мама глаза в потолок.
     -- Вашу Эллу вчера привел милиционер под пистолетом?
     -- Боже сохрани. Эта моя Элла вчера привела милиционера под фонариком.
     -- А что, у вас были воры?
     -- Цыпун вам на язык, мадам Гойхман. Ей сдавалось, шо нас зарезали.
     Двери нашей квартиры похожи на морскую раковину. Приложи ее к уху, и ты
услышишь,  как шумит  море или шипят примуса. А когда они  смолкают, оживают
голоса  всей улицы.  И  какие только  голоса не  гостили  в нашей квартире с
удобствами во всех  соседних  домах. Два  года в ней звучала  немецкая речь,
когда возвращались  с работы пленные немцы в хибарки, пристроенные  к стенам
развалки   довоенного  Дома  Красной  Армии.  Господи,  сколько  всего  было
напротив!  И все это говорило, пело,  смеялось, плакало.  Уехала в  Германию
немецкая речь. Осталась русская, еврейская и украинская. Часто вперемешку.
     --  Азохенвей  --  и  танки  наши  швыдки!  --  говорил  Лева, прочитав
очередную статью в газете "Правда".
     -- Тухес на плечах трэба иметь. -- Поучал кого-то из жильцов дворник.
     Разве все припомнишь, что запомнили эти стены.
     Потом появилась молдавская речь. Мимо нашего  дома  катился бесконечный
поток печальных людей.
     -- В Бессарабии голод. -- Сказала моя мама.
     И всю жизнь я помню, что голод -- это не луковица  на  рот. И не двести
граммов хлеба в сутки на  душу,  который мы получали за погибшего  на фронте
отца. А тонкая,  рвущаяся ниточка людей, тянущаяся из  Молдавии в Крым.  Это
смуглые босые ноги,  стершиеся до крови,  шаркающие по земле под закатанными
штанами  и длинными,  когда-то  разноцветными, юбками.  Это  запавшие глаза,
горящие  под  полями выцветших  фетровых  шляп.  Это костлявые  пальцы  рук,
протянутые к каждой двери, к каждому окну.
     -- Пыне! Пыне! -- просили они, называя любое подаяние хлебом.
     Всю жизнь я горжусь тем,  что  мама отдала  им наш суточный паек Хлеба.
Что-то спустила им со второго этажа в бидончике мадам Гойхман. Что-то принес
дворник.
     Несколько  дней  мимо  нашего  порога  шла  эта  похоронная  процессия,
хоронившая  сама  себя  в  придорожных селах  Одессчины  и  Николаевщины,  в
ковыльных степьях Херсонщины, на раскаленной сковородке Крыма, выдвинутой по
самую ручку в Черное море. До солончакового берега добрались только два села
из всего этого людского потока. Это теперь в Крыму их два молдавских села, а
тогда до большой воды дошли единицы, единицы из тех тысяч, которые, медленно
ступая, тянулись от Молдаванки до Пересыпи мимо нашего дома.
     Но  не  только  от  голода  бежали  эти  люди.  Отец  народов,  недавно
усыновивший   бессарабцев,  не   любил,  когда  какая-нибудь  из  его  наций
пропускала одну  из стадий развития социализма. Эти, обездоленные  войной  и
многолетней  засухой молдаване,  пропустили раскулачивание. Как так ?  Вождь
заботливо погрозил кулаком.  Отстали,  мать вашу так!  Были  под румынами --
теперь догоняйте. И каждое село получило  разнарядку: "Ниспорены -- выделить
сто  кулаков. Карпинены  --  с  вас  только восемьдесят врагов  народа." Сам
товарищ Каганович, то есть не сам, а вместе с товарищем Сусловым  руководили
этой операцией.
     И покатился  на север состав  за составом с личными  врагами никому  не
известных председателей  сельсоветов.  А  обратного  рейса  для  них  больше
никогда не было.  Как никогда не было и  обратной дороги мимо моего дома тех
молдаван, чей испуганный шепот вытеснил другие голоса из нашей квартиры.
     Впрочем о молдаванах это еще не все.
     Когда  уехали  в  Германию  немцы,  их  хибары, пристроенные  к  стенам
развалки, пустовали недолго, там разместили наш стройбат. Большинство солдат
привезли из Бессарабии.  И  был  среди них мой  друг Миша,  которого я  учил
русскому языку.  Наш учитель по русскому лопнул бы от смеха, если  бы узнал,
что я кого-то учу его предмету.
     Что такое настоящее яблоко я узнал, когда к Мише  пришла первая посылка
из дома.  Оно  было  большое, как маленький арбуз. Мы сидели под солнцем  на
ступеньках  развалки,  ведущих к  ракушечнику, замуровавшему  проем прежнего
парадного  входа во дворе.  Когда я кусал  яблоко,  треск  стоял  такой, что
слышно  было в  моей квартире напротив,  несмотря  на то, что  между дверями
шипели оба примуса.  Перед ртом моим всякий  раз возникала  радуга. Я ощущал
вкус каждого из ее семи цветов.
     -- Яб-ло-ко, -- перекатывал  круглое слово во рту Миша. --  А у нас оно
называется "мере".
     -- Мэри? -- смеялся я. -- Это же американское женское имя.
     -- А можно учить меня говорить американский язык?
     -- Конечно, можно,  -- самоуверенно обещал я.  Мы только начали изучать
его в школе, этот инглиш.  Но я знал уже много слов. Наш молодой учитель был
во время войны переводчиком на фронте. Я помню его  тонкие гусарские усики и
блестящие  черные улыбающиеся глаза.  Подтянутый, собранный, пружинистый, он
возвышался  в  учительской  над  нашими сутулыми математичками в  немыслимых
шляпках и физруками в тапочках на босу ногу. Если бы  он продержался в школе
хотя  бы  два года, мне  ни за что  не сказала бы англичанка, когда  я  буду
поступать в  университет,  что  у  меня негритянское  произношение.  Но  его
арестовали через год как американского шпиона, и моих знаний по иностранному
хватило только до десятого класса.
     --  Кто  бы  мог  подумать? Александр  Абрамович... -- шепотом вздыхала
математичка. -- Такое  отчество -- и  тоже  шпион. Дело врачей, космополиты,
сионисты,  шпионы,  арест  моего  учителя по английскому  языку  -- все  это
следовало  одно  за  другим.   Вождь  был  великим  теоретиком.  Сначала  он
придумывал себе теорию,  а  потом  топором  подгонял  под  нее  практику.  С
молдаванами  было покончено. Последовательный марксист взялся за евреев. Эти
тоже кое-что пропустили. Как-то нехорошо получается -- что ни еврей, то либо
врач,   либо  учитель,  либо  музыкант,  либо  мелкий  ремесленник.  А   где
еврей-сталевар? А почему не существует среди них шахтеров? Нет, брат, хватит
на скрипочке  пиликать.  Тоже  мне  Паганини нашелся! Даешь лозунг:"Побольше
евреев  под  землю!"   Пропустили,  голубчики,  пролетаризацию  --  поможем.
Совместными усилиями наверстаем упущенное.
     И  готовились  железнодорожные  составы,  товарняки  для  некурящих   и
непьющих. И  намечался день высылки иудеев в зону, которая должна была стать
индустриальной  колонией.  И  тайно  составлялись  списки миллионов  евреев,
оставшихся в живых после  второй  мировой. Тень всесоюзного погрома  нависла
над державой.  Уже  в  верхнем ящике стола в  нужном  месте лежала много раз
вычитанная передовая  газеты  "Правда",  которая,  когда потребуется,  будет
подписана в печать.
     А когда потребуется? Вождь все откладывал день начала нового исхода. Он
арестовывал  лиц  еврейской  национальности  по одному, по  группке,  мрачно
озираясь по  сторонам.  До войны  ему  жилось веселее.  Во  время  войны  --
напряженней.  Сейчас без  Гитлера  Сталину  было  скучно  на  земле.  Полная
пролетаризация после частичной кремации -- неплохо придумано. Фюрер бы такую
акцию оценил. Не то, что Трумэн или Черчиль, эти только брюзжать будут.
     Сталин  ждал удобного  момента. Даже он понимал, что тут с ходу нельзя.
Это тебе не чечню, не крымских татар в товарняки заколачивать. Евреи Москвы,
евреи Ленинграда, евреи Грузии и Средней  Азии...  Во  расплодилось моисеево
семя! А Украина! Одна Одесса  чего стоит.  Половина  городского населения --
евреи.  А  вторая половина кто?  Еврейки! Смешной анекдот.  От кого  он  его
слышал? Кажется, от Кагановича. Что будем делать с ним, когда начнем? Пошлем
секретарем нового крайкома  партии. Правильное решение. Хотя жалко,  хороший
еврей. Есть,  между прочим, и среди них порядочные. Однако пошлем, революция
требует жертв.
     Выжидал, выжидал  генералиссимус  --  и  неожиданно  помер. Опять евреи
выкрутились. У-у-у...
     А мы, ничего не ведая, изучали английский язык.
     -- I love you!
     --  What is  your  name?  Какой  сексуальный  мальчик,  думал Александр
Абрамович, отвечая  на  мои  вопросы.  Откуда  ему было  знать, что  все это
требовалось не мне, а моему другу Мише.
     -- Спроси у  него,  как будет "Пойдем в  кино. Хочешь мороженого? Давай
танцевать!"
     -- Зачем тебе все это? -- как-то не выдержал я.
     --  Понимаешь,  --  ответил  Миша. -- Скоро  будет  война  с  Америкой.
Холодная уже имеется. Мы их победим сразу. Потом надо будет любить  девушка.
А как любить без языка?  Сколько лет миновало с тех  пор, но Одесса почти не
изменилась. В нашей комнате живут другие люди, а  двери по-прежнему открыты.
Я  зашел к ним и первое, что услышал, это голос, залетевший  из распахнутого
окна  Фимы,  друга  моего дяди.  Голос был, наверное,  не  его. Но интонация
оставалась той же. И вопрос задавался знакомый.
     -- Гарик, как по-американскому "за".
     -- За? Зачем тебе за?
     --  Ко мне  едет  дядя  из  Америки. Я  хочу  сказать ему: "Дядя, давай
поговорим за Одессу".































     Все пляжи громадного побережья были тогда пусты, и только в воскресенье
оживала медная подкова Аркадии. Сюда по довоенной привычке приезжали  шумные
горожане на семнадцатом трамвае,
     и праздник начинался уже здесь, на колесах.
     -- Гражданин, ваше ведро занимает место.  Я бы посадила сюда пассажира.
Возьмите билет.
     -- Билет? За ведро? Нет, вы посмотрите только на
     эту кондукторшу. Вон у той дамы шляпа, как два
     моих ведра. Возьмите с нее за шляпу.
     -- Шляпа не занимает места. Она на голове.
     -- Ну и что? Я тоже могу надеть ведро на голову.
     Пляж гудел, как раковина возле уха. Вдоль полосы прибоя высовывались из
песка охлаждающиеся
     бутылки с компотом и водкой. Из общего  гула выделялись голоса тех, кто
стоял поблизости.
     -- Гарик, вылазь из воды! Ты уже синий, как баклажан на Привозе.
     -- Подожди, мама, я еще не пописял.
     -- Гражданин! Сейчас же вернитесь в зону заплыва!
     Вы же  в  очках. Что вам не видно -- там  уже  Турция. У вас в  плавках
имеется виза? Рыбаки на шаланде! Отвалите за буек. Где вы ловите скумбрию?
     Сколько себя помню, все время одесситы говорят про скумбрию.
     -- Исчезла, как мамонты.
     -- Что вы выдумываете? Никуда  она не исчезла. Рыба ушла в Румынию. Там
ее ловят  на мамалыгу.  А у нас хотели  быть умнее папы Римского, ловили  на
голый  крючок.  Вам  бы понравилось,  если бы вас  дурили, как  фраера ,  на
блесну.
     Сколько я себя помню, все время одесситы говорят про скумбрию.
     Черноморская  скумбрия  для одесситов пароль.  Разговаривая  о ней, они
узнают друг друга.
     -- И что вы можете сказать мне за скумбрию? Куда она пропала?
     -- Куда  пропала? Я же  вас не  спрашиваю, куда  пропала селедка за руп
двадцать или яйца за девяносто копеек?
     -- Ша! Вы сравниваете нос с пальцем. Это уже
     пахнет  политикой.  Селедка и яйца пропали  в магазине. Одессгорторг. А
скумбрия в морэ. Там нема диктатуры пролетариата.
     -- Я пахну политикой?  Это вы, слава богу,  нас не слышат, рассуждаете,
как бундовец.
     -- От бундовца слышу.
     --  Что вы скажите за  скумбрию? -- спросил меня Валентин Катаев, когда
ему меня представили как одессита. -- Мы с Илюшей, -- конечно же, он имел в
     виду Ильфа, -- ловили ее в Люстдорфе на совершенно голый крючок. Как вы
думаете, она еще появится?
     -- Я знаю? -- ответил я вопросом на вопрос, и мы
     с   ним  сразу  же  нашли  общий  язык.   Он,  правда,  был  не  совсем
литературным, но  что  поделаешь, так  говорят у  нас в  Одессе. А  там свой
синтаксис.
     Но  я  отвлекся.  Мы  в Одессе все  время отвлекаемся. Пройдет красивая
женщина -- мы уже и
     отвлекаемся. А  если  кто-то спросит нас, как попасть на Дерибасовскую,
мы начинаем так отвлекаться, что  забываем, куда шли до этого. Так на чем мы
остановились? Ах да, на пляже.
     Одно лето мы  купались  в Лузановке. Наши девочки носили  тогда строгие
купальники. Такие строгие, что сейчас пальто носят короче и выше.
     Выше уровня моря. Но  ничего, у  нас  было богатое воображение, и мы  в
общем-то догадывались, какое там у них тело под пляжными
     бронежилетами.
     Потом, когда купальники стали сужаться, как шагреневая кожа, и раздетой
фигуры становилось больше, мы убеждались, что наша фантазия неплохо
     соревновалась  с природой.  Это было  социалистическое  соревнование, в
котором побеждала
     дружба. Впрочем, иногда и любовь.
     В  Лузановке  возникали   наши  первые  пляжные  романы.  Они  писались
указательным пальцем на влажном песке.
     Женя + Клара = Любовь.
     Набегала волна и смывала этот роман. Но ничего
     страшного не происходило.
     Пока не просох прибрежный песок, на нем торопливо писался новый.
     Владик + Ляля = Любовь.
     Ох уж эти уравнения с тремя неизвестными! Мы не успевали их решать, как
набегали волны. Штормовые волны моей далекой юности. Какие замки
     возводились на сыпучем  песке Лузановки!  Сейчас за ними вырос  поселок
Котовского. А тогда была одна голая степь.
     А Женька и Кларка, действительно, любили друг друга.
     Господи,  Женька Ермолаев давно  погиб где-то на  лесоповале. А  Кларка
умерла два  года назад, спившись напоследок от тоски и одиночества. Как  она
крутила на песке  рондат,  фляк, двойное  сальто. Стремительно смывает волна
судьбу написанную на песке.
     Ляля  и Владик. Ляльки после того  лета  я больше  никогда не  видел. А
Владька Спивак и сейчас иногда звонит мне из Израиля.
     Их было три  брата -- Лешка,  Владька  и Валерка. Странное дело, отец у
всех троих был один. И мать одна
     -- тетя Катя. А пятых граф было три. Загадочная штука эта пятая  графа,
сразу  видно  ,  связана  она  с  буржуазной  лженаукой  --  генетикой.  При
социализме она вносила большую путаницу.
     Лешка  с начала  и  до  конца был  евреем. Чтоб я так жил,  говорил он,
прикладывая руку к сердцу, еврей.
     Владька писался армянином. Честное слово, делал он невинные глаза, я --
армянин.
     Валерка  принадлежал к украинской нации. Сукой быть, улыбался он, мы --
хохлы.
     Национальная особенность  наложила  на  каждого  свой  отпечаток. Лешка
имел,  как  говорят  в  Одессе,  интеллигентную  внешность,  хотя  и работал
мастером на судоремонтном  заводе имени Марти. Лешка  по блату устроил  меня
кочегаром  на  этот  завод.  Над  главной верфью  писалось:  "Да здравствует
диктатура  пролетариата".  Так  что благодаря  Лешке,  я  на время  сделался
диктатором.
     Как раз в  то  время Марти предал интересы рабочего  класса  Франции  и
одесского судоремонтного завода. Несколько тысяч диктаторов верфи собрались,
чтобы осудить ренегата. До сих пор мне казалось, что Ренегат
     -- это имя, и так зовут Каутского. Оказалось, что это его кличка, вроде
моей -- Дамский наган.
     На собрании до глубины души возмущенные рабочие отрекались от предателя
их интересов.
     -- Что мы, фраера, называться фамилией этого ренегада?
     --  показывал  слесарь  на  портрет  еще недавно  висевший  в  кабинете
директора, а теперь валявшийся на бетонном полу.
     Зал  одобрительно  гудел,  проявляя  таким  образом массовое  классовое
чутье.
     Все  это  действовало  гипнотически.  Я  тоже  подвывал,   почувствовав
обострение этого самого чутья, как щенок, попавший в стаю охотящихся гончих.
     Потом  выступил  самый  главный  диктатор,  пролетарское  происхождение
которого было видно не вооруженным до зубов глазом. Он сказал:
     -- Эта шлюха почище проститутки Троцкого. У нас с вами флагман одесской
промышленности,  а  не   публичный  дом,   чтобы   называться   именем  этой
международной бандерши.
     Все  рассмеялись. Вот  что  значит  наш человек. Теперь  и  ежу ясно --
скурвился бывший товарищ  Марти.  Нужно срочно решать --  чей  портрет будет
висеть в красном уголке. А  может быть, обойдемся без  портрета, посоветовал
кто-то из зала.
     -- Ни  в коем случае!  -- убежденно сказал главный  инженер, неуверенно
покосившись на главного диктатора. Но почувствовав  его поддержку,  страстно
продолжал.  --  Смотрите,  даже  портнихи  швейной  фабрики  взяли  себе имя
товарища  Воровского, по всей вероятности простого портного до  революции. И
не побоялись труженицы,  что фамилия эта напоминает по звучанию  расхитителя
социалистической собственности.
     --  А  сапожники,  --  шепотом  обратился  ко  мне  сосед по  стулу, --
сапожники обувной артели имени Сталина тоже ведь не случайно воспользовались
псевдонимом вождя. Вспомнили "мастера -- золотые руки", что папа учителя был
обувщиком.
     Я не мог понять, шутит мой сосед или нет. Но лысый в засаленном френче,
который сидел по другую сторону от него, все усек и тоже шепотом произнес:
     -- Изя, ты говоришь о сапожниках? Тогда -- "мастера- золотые ноги".
     --  Коля, чему ты учишь  молодого человека? -- он наклонился к лысому и
совсем уж  тихо  добавил, --  а  вообще-то сапожники работают сидя,  так что
лучше "золотая жопа".
     Оба тихо рассмеялись.
     А главный в президиуме с новым  именем  не  торопился. Честно говоря, у
него было свое мнение, но он  с ним не был согласен.  А точнее,  он не успел
обсудить его с теми, кто  еще  главнее  или было указание  -- подождать. Все
имена  мертвых заняты,  а живого брать  себе  в отцы  опасно.  Такое смутное
время. Сколько  раз на этом обжигались. Каменев и Зиновьев -- это не Сакко и
Ванцетти. Возьмешь Молотова, а  завтра он окажется кем-то вроде Бухарина.  К
тому же  Жданов  может  обидеться  или  хуже  того  -- Берия. Надежнее всего
назваться именем Берия. Но этот кацо тянет на большее. Что ему судоремонтный
заводишко? Целое  побережье ему по плечу. Тоже  мне  названия  --  Ланжерон,
Люстдорф, Аркадия. Преклонение перед западом. Космополитизм.
     Одесское побережье имени Берия! Звучит! Где-то главный слышал, что есть
остров Святого  Лаврентия. Наверное еще в  вечерней  школе.  Тоже неплохо бы
предложить поменять "Святого" на "Павлович" -- и порядок.
     Бе-ри-я! Морская фамилия. Бериянгов пролив. Тут все оставить, как было,
одну  только букву добавить.  Постой, постой, а где  этот пролив? У нас  или
заграницей?   Нужно  посмотреть  на  карте.   Бериямудский  треугольник,  --
разошелся начальник. -- Боже  сохрани. -- Испугался он своим  мыслям. -- Там
пропадают  самолеты  и  пароходы.  Еще  подумают,  что  намек.  Подождем  до
следующего собрания.
     А на следующем собрании  Берия  уже был английским  шпионом. Зашатались
памятники.  И  одесские  обувщики,  которые  держали свои выдающиеся носы по
ветру,  узнали,  что  Виссарион  Джугашвили напивался  в стельку,  пил,  как
сапожник.
     Но это  я уже так далеко  отвлекся, что  не знаю, как вернуться  назад.
Раньше  кое-какие  органы  вовремя  позаботились  бы.  Может  быть,  вы  мне
поможете. Что, Лешка был евреем? Смотри, не забыли. Он им таки да был. И как
большинство из них писал стихи, а  как меньшинство одной левой, и даже одним
указательным одной левой играл на фортепьяно "Марш Мендельсона"
     Его единокровный брат, мой школьный товарищ, Владик Спивак, как вам уже
известно, был армянином. Во,  муха, братство народов в одной отдельно взятой
семье. Владик  чуть ли не с  детства отрастил усы,  как  бакинский  комиссар
Шаумян и  позволял  себе  быть  по-кавказски нервным: "Канай  отсюда,  а  то
зарэжу!"  Когда  футболисты  киевского  "Динамо"  забивали   гол  в   ворота
ереванского "Арарата", бедный Валера получал от Владьки такой шелабан, что у
него на лбу  вырастала шишка величиной  с яйцо  по рубль двадцать копеек  за
десяток. Восточный темперамент до хорошего Владьку не довел.
     Был у  нас  глухой учитель черчения Зюзя.  Когда он  делал  перекличку,
каждый, вставая с застенчивой улыбкой, громогласно посылал его.  У  нас была
мужская школа. Владик, как  комсорг класса, посылал его еле слышно, шепотом.
Но, когда шепчешь, губы  отчетливее рисуют звуки.  И однажды Зюзя  прочел на
улыбающемся лице Спивака нецензурное слово.
     Хулиганский морда! --  сказал учитель  черчения.  И Владик обиделся. Со
стороны Зюзи это было несправедливо.  Он оскорбил его  за шепот в  то время,
как   все  остальные   произносили  ругательство  вслух.  Спивак  завелся  с
полуоборота. Он показал руками, куда он посылал чертежника до этого.
     Несмотря  на комсомольские заслуги в трех поколениях(Спиваковскую бабку
расстреляли петлюровцы,  и на  доме по  улице Красной  Армии, где ее пытали,
писалось об  этом) Владьку все-таки выгнали из  школы  с волчьим  билетом за
месяц до выпускных. С волками жить, по-волчьи выть.
     --  Белогвардейцы!  -- крикнул  он директору  школы. --  Вам  мало моей
бабки. Ничего, вот придут наши...
     А наши пришли только  через сорок лет. Однако  для нас "наши"  всегда в
конце концов оказываются "ненашими". И пришлось под старость Спиваку  менять
"лицо  кавказской  национальности" на  "жидовскую  морду" -- как  написал на
столбе  Еврейской улицы в  Одессе  один неизвестный антисемит, и  уезжать  в
Тель-Авив, или точнее, в Беер-Шеву.
     Младший Спивак, Валерка, при всей своей отдаленно  семитской внешности,
имел загадочную славянскую душу. В компании братьев он  почти всегда молчал,
звезд с  неба не хватал. Работал простым таксистом, не  умея при этом играть
на фортепьяно "Марш Мендельсона". Но звездный час был и у него. Все одесские
газеты писали о таксисте, совершившем в мирное время геройский подвиг.
     К  Валерке  в машину сел бандит, убежавший из военной части с автоматом
Калашникова. До того он уже убил троих человек.
     -- Гони, курва! -- наставил он на Спивака автомат.
     И  Валерка  погнал. Сначала по Пушкинской, где  мы  пацанами,  в  белых
штанах  и ярких бобочках гуляли душными вечерами, давая торговать  продавцам
газировкой.
     Даже в этот трагический момент  я  отвлекусь и два слова скажу о  наших
разноцветных бобочках. О  эти заграничные шелковые рубашки  в обтяжку, когда
проходишь  сквозь  строй  глаз всех встречных, и  каждая мышца обозначена на
твоем спортивном  бронзовом  торсе.  Покупались  они  на  толчке  у  моряков
загранки и  уходила  на них половина  нашей первой зарплаты.  После холодной
зимы  в  обшарпанном  бушлате мы переносились  в  жизнь,  что подсмотрели  в
дырочки  железного занавеса,  просверленные  трофейными фильмами.  А  фильмы
эти...  Нет,  нет, не буду отвлекаться  на трофейные  фильмы, тем более, что
ситуация, о которой я рассказываю, похожа на выдуманную больше, чем они.
     Валерка свернул на Чкалова, которую, несмотря на уважение  к  отважному
летчику,  все равно называли Большой  Арнаутской, и погнал машину направо, в
обратную сторону от пляжа Отрада. Вот тут я все-таки немного задержусь.
     Городские  переулки  и  Лермонтовский  санаторий  обрывались   к   морю
тропинками. А они заканчивались на горбатых красных глиняных холмах, похожих
на  пасущихся  сразу  за  парком  Шевченко  верблюдов.  По  сухой  глине  мы
спускались  на задницах чуть ли ни до самого моря  и прямо в брюках ныряли в
воду, а за нами тянулись багровые полосы  глины, как следы от  сверхзвуковых
самолетов на закатном небе.
     Пока мы отвлекались, Валерка проскочил автобусную станцию на Молдаванке
и погнал машину  по киевской трассе. Он пролетал  светофоры на красный свет,
оставляя  за собой хвост свистков  гаишников. Один, дуралей-канареечник  сел
ему на  хвост,  но  вскоре отстал,  не  выдержал  гонки. А  Спивак  вылетел,
наконец, на многополосное шоссе.  Тут он еще  добавил газу,  и  когда машина
готова была  уже  взлететь,  резко бросил ее влево, сбив направление  ствола
автомата,  наставленного  на  него.  Очередь  прошила  потолок  салона.  Там
появились такие дырочки, как на туалетной бумаге. Не дав бандиту опомниться,
Спивак  резко затормозил  и врезался сзади в мчавшийся  самосвал,  на  борту
которого писалось: "Не уверен -- не обгоняй!"
     В  отличие от автомобиля  Спивак подлежал ремонту. Врачи его вытащили с
того света и даже, нарушив традиции нашего города, денег за это не взяли.
     --  Пусть у  меня отсохнут  руки,  если я возьму  у  вас  хоть двадцать
копеек. -- Сказал  хирург жене  Валеры, которая пыталась сунуть ему конверт.
Для убедительности он порылся в кармане, нашел и показал ей двадцать копеек.
     Сейчас  все  три  Спивачка  с  многочисленной  еврейской,  армянской  и
украинской мишпухой живут в Израиле.
     --  Гвэрыт! --  бросаются они  к сабрам, если надо  что-то спросить  на
улице.  Испуганные  акцентом  местные  жители шарахаются  в сторону. Неужели
опять террористы?
     А  в  Лузановке  медленно откатываются  волны,  и проступают  на  песке
нерешенные уравнения.
     Иногда из Кишинева  я  езжу  в Одессу, чтобы еще раз попробовать решить
их. Но  раз от раза  дорога туда становится  трудней  -- проехать  предстоит
через  три таможни. На  молдавской можно простоять час.  На  Приднестровской
иногда  два.  В  зависимости от твоей  сообразительности.  Здесь подвыпившие
солдаты не  говорят  напрямую.  Они  сообщают тебе, что покосились памятники
жертвам  кровавого генерала Косташа. И  если ты  понимаешь намеки, то тут же
жертвуешь пятерку на  якобы восстановление  надгробий.  А  тебя  моментально
пропускают. Но вот на украинской таможне меньше, чем три часа  не простоишь.
Здесь действуют другие расценки. В последний раз я  уснул на этом кордоне  в
своем суверенном автомобиле.
     И  снилось  мне,  как  подходят к  машине  два  незалежных таможенника,
напоминая того спиваковского бандита, с автоматом наперевес.
     -- А ну-ка, друже, видчины свой багажник, падла.
     А глаза у них, как в том анекдоте про  Ленина и булочку, такие  добрые,
добрые.  Роются  таможенники  в  багажнике,  проверяют каждый  закуток,  под
запаску  заглядывают. И  пока они роются, обшаривает мои  карманы миловидная
девушка  из ихней кодлы. Я и глазом не успеваю моргнуть, как вытаскивает мой
кошелек Сонька
     -- золотая ручка.  Смотри тоже -- золотая, как  те сапожники. Только  у
тех две руки были из драгметалла. А тут  его хватило только на одну. Ничего,
поработает пару лет, позолотит  себе и другую. Так вот -- достает  Соня  мой
кошелек и отсчитывает леи, которые  превращаются сперва в доллары, а затем в
гривны. Штефан чел Маре с крестом  оборачивается в американского президента,
а  тот  уступает  место Богдану Хмельницкому с  палицей,  вроде  милицейской
дубинки.  Отсчитывает  девушка  купюры и,  поймав  мой  недоуменный  взгляд,
объясняет,  что  это не  вымогательство,  как на приднестровской  границе, а
вполне законная страховка. Спрячет к себе в лифчик  небольшую пачку  и опять
считает.
     --  А  цэ  тэж  законно.  Це  за  то, шо ваш  молдавский автомобиль наш
украинский воздух лопает. Вон приборы показывают. Можете убидиться.
     Смотрю я,  от выхлопной трубы, действительно тянется шланг к прибору на
котором дрожит  очень  нервная  стрелка. А таможенники выдергивают  шланг из
трубы и подбегают с ним ко мне.
     --  Открой  пасть,  --  говорит один из  них,  а  второй добавляет,  --
шанованный товарищ.
     Не успел я возмутиться, как они суют шланг ко мне в рот.
     --  Ай-ай-ай!  --  качает  головой огорченная  Соня.  --  Как  нехорошо
получается.  Вы,  пане,  не  так  дыхаете.  Вот  прибор, побачьте,  сплошной
углекислы газ. У вас, видимо, повышенная кислотность. Это еще десять гривен.

     Произнеся это,  Соня отсчитала  еще червонец из моей  тающей на  глазах
пачки.
     А я вспоминаю, как мы выдыхали воздух под водой. Это было на Бетманском
пляже, который огородило потом для себя  милицейское  руководство. Маленькая
бухточка  с розовым песком  и  пригоршней  скалок. Казалось,  будто  великан
зачерпнул их в море и разбросал по  берегу. В воде были такие же. Только там
они обросли водорослями, которые медленно шевелились. Одна из подводных скал
была  полая.  Громадный  затонувший  куриный бог,  как мы называли  камни  с
дырочкой. Мы искали их на берегу и верили, что они приносят счастье.  Каждый
день мы  смотрели на солнце сквозь дырочку  в  камне.  А тут  целая скала  с
отверстием навылет. Вот привалило!
     Мы  ныряли в этот каменный лабиринт, на несколько  секунд превращаясь в
человеков-амфибий. Как  длинно тянулись  эти  секунды, какие радужные пузыри
выдыхали мы в подводном царстве.
     Как там у Окуджавы -- каждый пишет, как он дышит. А  ведь пели когда-то
эти песни  все  вместе.  "Возьмемся  за  руки друзья, чтоб  не  пропасть  по
одиночке". Вот и взялись.
     Берут меня во  сне  таможенники за руки и заводят  в свою  будку. И  я,
зная, что  сейчас  произойдет,  задерживаю  дыхание  и  стараюсь ни о чем не
думать. Однако мысли сами лезут в голову. Как в анекдоте про  того фотографа
Рабиновича, похожего на Ленина.
     -- Ага! -- качает головой девушка, заглядывая в компьютер, где весь я ,
как на ладони. -- Вспоминаете Бетманский пляж, Ланжерон, Лузановку. Так-так,
Ляля + Владик. Это  какой Владик? Спивак, что ли? -- Услыхав фамилию Спивак,
Багдан Хмельницкий на  гривне замахивается  палицей.  И непонятно  то купюра
шуршит или  скрежещет  зубами великодержавный вельможа. -- Значит так, с вас
еще десять гривнов.
     -- За что? -- спрашиваю я.
     -- За то, что вспоминаете Лузановку российскою мовою, а треба це робыты
на государственном языке.
     -- Откройте багажник! -- слышу я голос откуда-то издалека и просыпаюсь




















     Все, что произошло со мною в детстве, мне кажется, случилось вовсе и не
со  мной, и вообще не в жизни, а в кино, которое я видел в  кинотеатре имени
Уточкина на Дерибасовской.  Вот поднимаюсь я по  ступенькам,  которых раньше
было так много,  а теперь их все можно пролететь за три прыжка. Перед входом
всегда толпилась очередь. Но  как приятно в ней постоять на длинной веранде,
похожей  на капитанский мостик, за которым  зеленое  море городского сада  с
двумя посиневшими  от  времени металлическими львами  и круглой ротондой для
духового  оркестра. Валерка,  который ходит в музыкальную школу Столярского,
говорит, что все  эти трубачи -- халтурщики.  Ну  и что,  пускай. Зато какую
музыку они выдували из этих труб на  общественных началах! До  сих пор,  как
вспомню эти вальсы, плакать хочется. Довоенные и военные песни делают воздух
упругим.  Все  пространство от Греческой площади до улицы  Ласточкина  дышит
этими  песнями. А там  внизу, вокруг площадки, стоят  вернувшиеся  с  фронта
мужчины. Солнце  блестит  на их  медалях. Солнце пылает на  медных трубах, и
рикошетом  отскакивают блики  во  все стороны.  Кружатся  под  музыку блики,
падают на мои глаза, полные слез, которые я прячу от всех.
     "Бьется   в  тесной  печурке  огонь".  Пока  попадаешь  в  кино,  песня
обволакивает   тебя,   и   ты   входишь   в   зал   настроенный   на   нечто
величественно-трагическое и в то  же время бесшабашно-легкомысленное. Оттого
что позади такое  значительное  время, а впереди -- вечность. И ты стоишь на
этом  перекрестке на  виду  у  судьбы,  похожей на  ту, что  была  придумана
греческими богами,  которые жили  по соседству с нами в  краеведческом музее
напротив оперного театра.
     Каким огромным казался  нам  кинозал,  а  уж  экран  и вовсе  уходил  в
бесконечность. Недавно я  зашел в этот  маленький залик детского  кинотеатра
имени Уточкина. Как подходит это имя этому месту. В детстве я думал, что так
назвали его в честь птиц, летящих по небу. Но все оказалось куда интереснее.
На самом  деле, жил да  был в Одессе когда-то такой авиатор -- Уточкин. Тоже
летал  по  небу. Был один  из  первых  летчиков. И дело это  казалось  тогда
опаснее и романтичнее, чем сейчас работа космонавта.
     А  еще  этот  самый  Уточкин   был  знаменит  тем,  что  по   известной
Потемкинской лестнице он съехал на  спор на  велосипеде. Пролетел все двести
ступенек и перед стеной порта притормозил.  Мы потом половину лестницы,  сто
ступенек, проходили вниз головой, в стойке  на руках. Но это уже было жалким
подражанием  тому  стремительному  падению,  о  котором долго  говорила  вся
Одесса.
     -- Что вы мне говорите,  будто Эйзенштейн гений? То, что  он еврей, это
еще ни о чем не говорит. Подумаешь, в его фильме коляска с ребенком съезжает
по Потемкинской лестнице? Так эту хохму он украл  у нашего Уточкина.  Не мог
придумать что-нибудь своего.
     Однако это я вспоминаю уже о другом кино. В моем никто ни у кого ничего
не воровал. В моем  была таинственная тьма  казавшегося тогда огромным зала,
которую  над  нашими головами  пронзал  яркий луч,  вылетающий из крошечного
окошка в  стене.  В  луче этом был спрятан неведомый мир, который только  на
экране становился реальностью.  Из ничего  возникало изображение. Летящие  в
световом потоке тени, неосязаемые духи, превращались в людей. Они двигались,
разговаривали, плакали  и  смеялись,  обретали белый квадрат пространства  и
неизученную геометрией фигуру времени.
     И вот,  много  лет спустя, стало  мне казаться,  будто  все мое детство
каким-то  загадочным  способом  проникло  в  этот живой луч,  и  память  моя
спрессована  на  экране  в  кинотеатре  имени  Уточкина,  что  находится  на
Дерибасовской, в трех кварталах от моего дома.
     На  небесах щелкнули тумблером, и память моя  встрепенулась. Вот я реву
на  руках у мамы. Отец еще здесь, рядом.  Он  держит за  руку сестру. И  нас
несет толпа то в  одну,  то  в другую сторону. Бабушку мы  уже потеряли.  Ее
оторвало от нас и отбросило неизвестно куда.
     Нам  нужно попасть в воронку, в горлышко песочных часов,  через которое
людской  поток  тянет  к  трапу последнего  большого  парохода,  покидающего
осажденную  Одессу.  Мы  были  уже совсем рядом, песчинки, летящие из  одной
колбы  часов  в другую, когда  поток отклонился и отбросил  нас  в  сторону.
Судьба настойчиво отводила нас от прямой, ведущей на трап парохода "Владимир
Ленин". Она словно знала наперед все, что произойдет с ним, и щадила нас. Ей
словно было известно, что послезавтра это большое судно наткнется в открытом
море на  мину и все эти счастливчики, которым сегодня  повезло взобраться по
шатким ступеням трапа на палубу, все до одного погибнут.
     С того  дня всякий  раз перед тем  как заболеть, я  вижу во сне большой
пароход, переполненный улыбающимися  людьми. Я узнаю их, хотя никогда не был
знаком с  ними. Одни  и те же счастливые  лица. Тысячи незнакомых  улыбок. Я
уверен,  что все они были на  том затонувшем  пароходе. Они  смотрели на нас
сверху с чувством превосходства, думая, что уже спаслись.  Они  и в моем сне
так думают. Но я-то  знаю, что  послезавтра мы услышим  их крик,  хотя будем
находиться за сто  миль  от них, от тонущего  корабля. И  жар расходится  по
моему телу.
     Я боюсь  толпы.  Каждый год Первого  мая  и Седьмого ноября  я с ужасом
смотрел на демонстрации, ожидая, что этот красный муравейник вот-вот куда-то
понесет. Как тогда  в порту. Демонические демонстрации.  В конце тысячелетия
это мое предчувствие сбудется. Понесет целые народы. Но это будет уже другая
жизнь. А  тогда  я  кричал в орущей  массе  народа и  голоса моего  никто не
слышал. Разве что Господь Бог, который все делал, чтобы мы  не попали на это
судно.
     Я  звал свою  бабку,  будто  чувствовал,  что  она  больше  никогда  не
появится. Через  пять лет наша дворничиха, тетя Маня, отдаст моей маме ключи
от нашей довоенной квартиры, в которой уже будут жить чужие люди,  и скажет:
"Бедная Клара. Она оставила мне их, уходя в гетто, будто в театр музкомедии.
Маня,  сказала она,  мне  это нужно -- туда  идти.  Но  я  пойду,  чтобы  не
говорили,  что я не пошла.  Если меня будут спрашивать, скажи, что  я  скоро
вернусь.  Если  скоро не  получится,  полей фикус.  А, придурки,  зачем я им
нужна, зачем?"
     Толпа опять потащила нас к трапу, но его уже поднимали. Между пароходом
и  причалом  стремительно  росла зеленая полоса  воды  с громадными голубыми
медузами.
     Нас  осталось в  порту совсем  немного.  Люди  кинулись на  вокзал,  на
сортировочную, на автостанцию,  в хаджибеевскую степь  на  попутки. Но отец,
видимо,  что-то  знал и  мы оставались  на причале.  Спустя какое-то время к
берегу подошел  маленький пароходик, пыхтя закопченной трубой, словно боцман
курительной трубкой. Это был теплоход "Львов". Мы чуть ли не  первыми попали
на его палубу.  В одно мгновение на причале снова появился народ. Но это уже
была не  толпа. И суденышко вместило  всех,  кто случайно оказался  в порту.
Только моей бабки нигде не было.  Она кинулась в город, видимо, думая, что и
мы сделаем то же. У суденышка был какой-то перепуганный гудок. Он  несколько
раз просипел, торопя тех, кто и так со всех ног бежал к причалу.
     А отец остался на  берегу.  Он  стоял и  неестественно весело улыбался,
махая нам рукой. Прямо отсюда он должен был явиться в военкомат. Вообще-то у
него  был "белый билет". Недавно  ему  сделали операцию,  и он  прихрамывал,
стараясь делать это незаметно. Однако  немцы были  под Одессой, и бронь свою
он никому не показывал.
     Завтра на грузовике он уедет на фронт за Ближние Мельницы. Больше я его
никогда не увижу, только буду помнить, как стоял человек на пустом причале и
весело махал нам  рукой. Сегодня моему сыну столько же лет, сколько было ему
тогда, улыбающемуся нам, словно его снимают на фотокарточку.
     А "Львов" медленно отходил от берега.
     Как  интересно  монтировалась моя  судьба. У режиссера, снимавшего  это
кино,  казалось, были  ограничены  возможности, и  он зафрахтовал всего одно
дешевое  суденышко.  Сколько  раз  на  моем жизненном  пути  возникнет  этот
"Львов"! Через пятнадцать лет  я часто буду ждать на причале его возвращения
из рейса. Мой друг Валерка пойдет работать на него  матросом сразу  же после
школы.  Надо же, чтобы именно на него, на  это корыто, вытащившее из  смерти
меня  и  еще несколько  сотен  людей  в сорок  первом. Кажется, будто кто-то
специально решил  рассказать мне о нем  побольше. Еще до войны в порту этого
коротышку считали героическим судном.
     До тридцать шестого года у теплохода была другая национальность. Он был
испанцем, и звали его "Тарагона".
     Капитан  "Тарагоны",  товарищ Хосе,  воевал  против франкистов. А когда
испанское  сопротивление  было  сломлено,  он набил  свое  суденышко  детьми
погибших соотечественников и через Средиземное, а затем Черное моря повез их
в Одессу. Вот чудак, не мог взять курс на Сан-Франциско? Там  и у ребят, и у
него все сложилось бы совсем иначе.
     Сердобольные одесситы встречали пароход  со  слезами на глазах. Если бы
кроме них никого больше в этом государстве не было! Вся Одесса уместилась на
Потемкинской  лестнице  и на  колоннаде возле  воронцовского  дворца. Играли
духовые  оркестры, развевались красные  флаги  и цвела  акация.  Сводный хор
грузчиков порта пел "Интернационал". Он, правда, в их исполнении смахивал на
"Шумел камыш", но разве они виноваты, что ритм революционной песни его автор
позаимствовал   у   русской   народной,  сопровождающей  застолье:  "Вставай
проклятьем заклейменный, а ночка темная была".
     Детей передавали с рук на руки от самого порта прямо к  бронзовому Дюку
де Ришелье. Под ним змеилась бесконечная  очередь, желающих попасть в список
будущих родителей этих чернявых ребятишек.
     -- Кто крайний? Детей хватит?
     -- Спрашиваете. Вы же видите, их целый пароход.
     А товарищ Хосе в Одессе не засиделся. Он укомплектовал команду, запасся
топливом, водой, провиантом и отправился за новой партией сирот.
     После второго рейса капитан женился  на своей буфетчице одесситке Мусе.
Она жила на Малой Арнаутской, и окна  ее квартиры  смотрели прямо на Привоз.
Не  спускаясь  на  улицу, с балкона она могла узнать,  почем  сегодня связка
бычков.
     Свадьба не  уместилась  на пароходике. На палубе стоял только стол  для
родственников  невесты и  начальства пароходства. Основное же веселье гудело
на  причале.  Пели  "Шумел  камыш",  только  он  сегодня  был  вперемешку  с
"Интернационалом".  "Шумел  камыш,  деревья  гнулись.  Весь мир  голодных  и
рабов". Каждые пять минут  кто-нибудь из  матросов,  грузчиков или торговцев
рыбой на базаре поднимался по трапу, чтобы выразить свое уважение испанскому
капитану и его Мусичке, а также сообщить, что там,  на причале фаршированная
рыба  кошмарно переперчена, и поэтому товарищ Хосе  должен срочно поцеловать
невесту. Короче, "Горько!"  Испанец никак не  мог  понять, какая связь между
фаршированной рыбой и поцелуем. Однако с удовольствием подчинялся требованию
гостей.  А  они хмелели, поднимали  новые тосты, в которых  соглашались, что
"лучше, упаси господи, умереть стоя,  чем жить, не дай  бог,  на коленях.  И
вообще, да здравствует  наша Муся и  ваша Долорес,  простите  за  выражение,
Ибаррури!"
     -- Будь здоров и не кашляй, капитан! -- Кричали они, держа правую руку,
сжатой в кулак, у виска.
     Милые,  добрые,  веселые  одесситы! Какие  вы смелые  на свадьбе  этого
мужественного  человека.  Сейчас вы готовы рискуя, действительно, не про вас
будет сказано,  жизнью, вместе с ним везти детей  из фашистской Испании. Где
вы будете, когда этого человека придут арестовывать в мае  будущего года? Вы
же  знаете,  кто  это  с дворником  поднимается  по лестнице.  Так  включите
одновременно все вместе свет, вы же соседи. Высуньтесь  в пижамах из  окон и
разом крикните: "Но пасаран!"
     -- Ша, ша, ша.  Это же НКВД. Ваши хохмы  там не проходят. И вообще,  за
кого сейчас можно  поручиться?  Вы  уверены, что  ваш папаша  не  английский
шпион?  Не  германский  диверсант?  Поздравляю  ваших  родителей  --  у  них
преданные дети.
     Через двадцать страшных лет перед ним извинятся.
     --  Мы  извиняемся.  Сами понимаете, такое  было время. Вас оклеветали.
Между  прочим,  ваши  же. Возвращайтесь  на свой пароход.  Вы снова капитан,
товарищ  Хосе. Еще  раз простите. Но  вы видите, они  -- не прошли. Извините
третий раз за двадцать лет каторги.
     Во дворе на Малой Арнаутской, когда  он вернулся, распахнулись все окна
в апрель  1957 года.  Соседи  в пижамах  высунулись  до пояса из окон  своих
квартир.
     --  Фима, что  я  тебе  говорил,  он такой  же немецкий  шпион,  как  я
китайский император.
     -- Ты меня с кем-то путаешь. У нас с тобой не заходила об нем речь.
     -- Забыл? Не помнишь? Значит у тебя не только геморрой, но и склероз.
     На корабль они пришли вдвоем -- испанец и его жена. Посередине трапа он
остановился.
     -- Тебе плохо? -- спросила Муся.
     -- Мне хорошо, -- ответил он.
     Капитан наклонился и поцеловал ступеньку. Худой,  подтянутый, седой, он
был  похож  на  Одиссея.  Во  всяком  случае,  нам, романтикам-дуралеям  так
казалось.  Валерка  был дежурным. Он стоял  на палубе у трапа. Капитан пожал
ему руку.
     -- Сегодня ветрено, матрос? -- заметил он с иностранным  акцентом, хотя
и окая.
     -- Да, товарищ капитан, -- отвечал Валера, -- дует "молдаван".
     Хосе посмотрел на жену.
     -- Так называется береговой ветер с запада, -- ответила она.
     -- А, местный муссон, -- рассмеялся испанец.
     Они  ходили в  Мариуполь,  город, в который во время войны плыли  и мы.
Рейс  длился  неделю.  Я ужасно  завидовал  Валерке. Это  ж  надо  -- неделя
солнечных бликов на зеленой  воде и соленого ветра в лицо.  Улыбок упитанных
казачек, везущих в Одессу вяленую  рыбу и горы арбузов, сваленных  прямо  на
палубе. Неделя молодого здоровья, распирающего новые тельняшки.
     И  вдруг в эту веселую  беспечность ворвалась чужая боль. Капитан умер,
не проплавав  и месяца.  Это была  первая смерть, которую мы  видели  рядом.
Война не  в счет. То было далеко, и  там стреляли. А  тут он  лежал  в гробу
около парохода, спустившего свой полинявший флаг. Мимо проходили люди, не по
сезону одетые  в  черное. А  чуть  поодаль весело, как  бегущая  мимо  вода,
сверкали  медные трубы. И вот они запели. Воздух  стал упругим и  твердым, а
беда сделалась осязаемой. Звук спрессовал горе, и женщина заплакала. Ее плач
проник в нас.
     На  кладбище  пахло  сырой землей  и сиренью. Мы  шли по  кладбищенской
аллее, растянувшись  за гробом, как  длинная  вечерняя тень.  Казалось,  что
капитан спускается в преисподнюю, а  за ним тянется эта тень, от которой  он
скоро  отделится.  Вдоль  процессии, как плоскодонки  под  черными парусами,
сновали кладбищенские нищенки.
     По обе стороны от нас  привстали на  цыпочки кресты, словно  покойники,
раскинув руки, застыли над своими могилами.
     --  Ты  повыше,  Сева,  --  произнес уже наполовину просевший крест, --
скажи мне, кого это везут?
     -- Кудрявого чудака с большим носом.
     -- Так они кладбище перепутали. Им не сюдой, а на еврейское.
     -- Ни, вин нэ маланэць. Коло нього люды розмовляют иньшою мовою.
     -- Якою?
     -- Закордонною.
     -- Шо? Так в Одессе по новой интервенция?
     Кладбищенская попрошайка, будто услышала голос с того света.
     -- Кого привезли? Русского или еврея? -- уточнила она.
     -- Испанца, -- ответила ей пароходская официантка.
     -- Что вы говорите? -- удивилась попрошайка. -- И где же вы его взяли?
     Рядом с холмом  свежей  земли положили гроб, а сбоку -- красный столбик
со звездой и молодой фотографией капитана. Юноша, когда снимался,  не думал,
что  эта  фотография  появится  над  его  могилой.  Неподалеку на  подушечке
тускнели  два  темно-бордовых ордена  Боевого  Красного  Знамени. За  каждый
испанский  рейс по ордену. По  сравнению  с  пылающими  на  груди  наградами
руководителей пароходства,  они казались горсткой остывших углей. При обыске
их так и не нашли -- Муся умела прятать товар, когда надо было. Долгое время
она дула на эти угольки, чтобы они не потухли, и ордена тлели в ее тайниках,
а  вот  теперь  разгорелись  на  багровой  подушечке,  превратившись  в  два
запекшихся кровавых сгустка.
     Двое никому не известных одинаково одетых мужика молча сопровождали нас
с самого  начала.  Сперва  они  побаивались  Муси  и то  и  дело  с  опаской
поглядывали на нее. Здесь  же, на  кладбище, они успокоились и даже отошли в
сторону перекурить  "Беломор". Но расслабились  службисты не во время. Когда
затихла  музыка,  и  трубачи   стали  выбивать  слюну  из  мундштуков,  Муся
выпрямилась, отвела назад плечо и в наступившей тишине внятно сказала:
     --  Холера на твою рябую  голову! Чтоб ты перевернулся  в гробу, усатый
гавнокомандующий!
     Двое,  как  по  команде,  выбросили  "беломорины"  и  сердито  замахали
оркестру. Трубачи сбивчиво заиграли веселый марш.
     А  через  несколько  месяцев  из  двуспального мавзолея  ночью воровато
вынесли того,  кого прокляла  эта женщина, и  закопали  под забором, главным
забором державы -- под Кремлевской стеной.
     Сколько  пространств осталось  за кормой этого маленького  теплохода --
"Тарагона". Сейчас мне кажется, будто он переплывал из одной эпохи в другую.
Я бы не удивился, если бы узнал, что на нем плавал Колумб или даже Одиссей.
     Ведь  говорят  же,  что  каждый  из  нас  прожил  много  жизней  за  те
тысячелетия,  которые просуществовало  человечество. И  капитан из  Испании,
ставший впоследствии  сибирским зеком,  возможно,  был  когда-то  мадридским
евреем, открывшим Америку.  Ему проще было  стать  в прошлом Колумбом, чем в
будущем  уголовником. Будь он  когда-то  Одиссеем,  стало бы понятно, что не
случайно  в его последней судьбе плескалось море и появилась одесситка Муся.
А что вы думаете, вполне возможно. В нашем городе все может быть.
     Хотелось  бы  знать,  а  чьи имена  стоят по  ту сторону жизни  за моей
судьбой? Эй, откликнетесь, строители государства  Урарту, иудейские пастухи,
римские солдаты из тринадцатой когорты!
     Будем знакомы.
     В море, и правда, не видно, какое тысячелетие за кормой.
     А разве на земле видно? Какой век был,  когда отсидев в Сибири двадцать
лет, вернулся в  Одессу  капитан  Хосе? Наверное  другой, не тот, когда меня
увозил от фашистов маленький пароходик "Львов".
     Рядом с мамой  устроилась на палубе  толстуха, которой папа при посадке
помог вписаться в габариты трапа. Она  расплылась на палубе,  как  медуза на
берегу, и сразу же стала спрашивать:
     -- И куда вы теперь отправляетесь?
     -- Я  знаю? -- развела руками мама.--  В  Сибирь. Там живет жена брата.
Так мы поедем к ней.
     -- О чем вы  говорите? В Сибирь. Там  сто градусов. А в Ташкенте  у вас
нет жены брата?
     -- Вы, наверное, думаете, что моя мамаша -- мать-героиня?
     Женщина залезла в карман и протянула нам с сестрой по конфете.
     -- Я таки знала, что на пароходе будут дети.
     Она тарахтела до самой ночи и замолкла только тогда, когда взошла луна.
Море стало  светлым,  и  это было опасно,  так как  в любую минуту нас могли
увидеть немецкие летчики.
     Я задремал, но неожиданная суматоха тут же разбудила меня.
     -- А ну-ка поднимайся! Пошли к капитану! Живо!
     Оказывается это относилось к маме.
     -- Ша, что вы шумите. У нее дети. Она мать  детей. -- Вступилась за нас
соседка.
     -- Мать-перемать! -- взялся за кобуру военный.
     В каюте с плотно зашторенным окном было так накурено, будто  там висела
дымовая завеса. Молодой военный играл в шахматы с капитаном.
     -- Товарищ лейтенант, у нас снова ЧП. Вот привел  немецкую  шпионку. --
Вытянулся перед старшим по чину наш провожатый.
     Лейтенант неохотно оторвался от доски.
     --  Шпионку говоришь,  Сидоров?  У,  да  их  тут  целых  три.  Еще  два
шпиончика. -- Улыбнулся он капитану.
     -- Вы не имеете  права, я -- жена красного командира. -- Гордо вскинула
голову моя маленькая мама.
     -- Слышишь, Сидоров, а ты говоришь -- шпионка. -- Передвинул  лейтенант
вперед фигуру.
     -- Так  точно, товарищ лейтенант, подавала сигналы зеркальцем вражеской
авиации.
     Лейтенант  поднялся и  подошел  к нам.  Роста он  оказался высоченного.
Наклонившись, военный  взял из рук мамы сумку и  щелкнул ее замком  -- двумя
блестящими  металлическими  шариками.  Даже  при тусклом свете  лампочки они
весело сверкнули.
     -- Диверсия,  да,  Сидоров?  --  лейтенант  устало посмотрел  на своего
подчиненного. Видимо, тот  ему  изрядно  надоел.  --  Вот  что,  размести-ка
диверсантов в каюте тридцать два. Она свободна.
     -- Есть, товарищ лейтенант!
     --  Спасибо,  молодой  человек,  --  сказала  мама,  --  мой  муж  тоже
лейтенант. Он остался воевать в Одессе.
     -- Сидоров,  -- остановил нас великан, когда мы уже были в дверях, -- и
консервы возьми в моем рюкзаке, булку хлеба и консервы. Накорми шпионов.
     -- Ой, что вы молодой человек, мы и так вам уже благодарны.
     -- Будет исполнено! -- неожиданно улыбнулся Сидоров.
     А через четыре дня мы пришвартовались в Мариуполе.














     Ицкерий  по  фамилии  Учитель  всегда  хотел  кушать,  особенно  зимой.
Встретишь его, бывало,  на Дерибасовской, не  успеешь поздороваться, как  он
говорит:
     -- Ссслушай, старик,  здесь  за углом  пи-пирожки с повидлом. Пе-первый
сорт. Не угостишь?
     Иногда  он  забывал,  что  вы уже виделись,  и  дважды, а  то  и трижды
приставал со своими пирожками.
     Но, если ему напоминали, густо краснел и извинялся.
     -- Аааа я-то думаю,  где  я  тебя  сегодня  видел?  Ну ладно, ииизвини.
Боольше не за-заикнусь.
     Заикался он  так,  будто  сам  себя  передразнивал.  И  что  интересно,
разговаривая с ним, все начинали заикаться.
     -- Здо-здорово, Изя. Хочешь пирожок с по-повидлом?
     --  Че-чего  дразнишься?  Ко-конечно,  хочу.  Воот  здесь  продают,  за
уууглом.
     Мало того, что  Ицкерий заикался, он еще  был  невероятно рыжим, рыжим,
как тыква, пирожки с которой  он особенно любил,  но  их продавали  в Одессе
редко. Комплексов у него никаких не  было. И заикался он, и рыжим был как-то
отчаянно весело. Даже в самые трескучие морозы ходил без шапки. Шапка на нем
горела. Это была копна волос, и ее видели издали те, кто захочет ему  купить
пирожок за четыре копейки.
     В те  времена  он входил  в юношескую сборную Одессы по баскетболу и  с
любого угла  спортплощадки попадал  мячом  в корзину. Особенно  на  спор, на
пирожок с повидлом.
     Летом тело  его  покрывалось  миллиардами  веснушек.  Будто  загорал он
сквозь  сито ,  через которое сеяли муку  для  тех самых  пирожков  . Слезал
первый слой кожи , а на втором веснушек оказывалось еще больше . А уж третий
слой был одной сплошной рыжей веснушкой .
     Целыми  днями Изя сидел  на  Ланжероне ,  так  как нигде  не работал  .
Отовсюду его несмотря на значок мастера спорта выгоняли.
     Из института  выгнали  и  написали "  За  моральное  разложение". Такая
формулировка очень обидела Изю.
     -- Понимаешь, -- рассказывал он мне,  --  принимает ууу меня эк-экзамен
мооолодая  ууучилка. Билет попался трууудный. Скажи, ну как можно заапомнить
триста кооостей ? Череп, большая берцовая, тазобедренная -- кууда ни шло . А
ведь их е-еще  двести девяносто семь! "Костей,  -- говорит учиха,  --  вы не
знаете. Ну лааадно. Воон на  стенде  ииизображен орган.  Чччто это та-такое?
Ответите поставлю
     Уууд." Поосмотрел я,  вроде  знакомая штука.  Но  на  всякий  пожарный,
говорю: "Точно вам  не  скажу, но,  кааажется,  женский поооловой".  Оона  в
истерику. Это  оооказалось  ууухо в разрезе. Вот  фашисты  --  ухо  режут. И
выыгоняют за раз-разложение. Наоборот, рааазве раазвратник перепутает?
     На  Ланжероне Ицкерий  был как второе солнышко.  Если случалось, что не
приходил он, вроде даже пасмурно было на пляже.
     Сидит на песке бывало, подогнув  под себя  ноги, и дуется в карты целый
день. Конечно, на пирожки с повидлом. А если проигрывает, все равно голодным
не остается.
     --  Пооошли, --  говорит, -- чуувихи  из  сто-столицы прилетели. Доочки
кааких-то начальников. Жраатва, каак в спецмаагазине.
     Один Ицкерий кормиться на пляже не любит, и я иду с ним.
     --  Ззздравствуйте,  де-девочки, -- привычно начинает  он  отработанный
свой вариант. -- Приятного аааппетита!
     -- Спасибо, -- смеются девчонки.
     -- Ааа воот и непраавильно отвечаете, -- делается очень серьезным Изя.
     -- Ааа каак нужно? -- заикаются уже девчонки.
     -- Ааа нужно говорить -- куушайте, поожалуйста, с наами.
     --  Пожалуйста.  --  Придвигаются  друг  к  дружке,  освобождая  место,
девчонки.
     Изя падает на свободное место, как баба, вколачивающая сваи.
     -- Неее откажемся. -- Вроде бы неохотно соглашается  он и указывает мне
на место рядом. -- При-присаживайся. Просют.
     Я  успеваю  съесть  только один помидор, а  Изя  уже умял полстола  или
вернее полпокрывала  расстеленного на песке. Кажется, будто у него два  рта.
Одним он не перестает заикаться,  рассказывать  что-то  смешное, другим есть
также весело,  как и заикается, как  и пылает  его  рыжее тело,  похожее  на
хорошо начищенную  керосиновую лампу, пламя  которой  шевелится от  морского
ветра.
     Он -- бог этого пляжа. За  столом он принимает  очередную жертву, милуя
тех, кто ее приносит, своим расположением.
     За лето Ицкерий поправляется на пять килограммов.  К  августу его знает
весь пляж. И  незачем уже подсказывать, что  нужно отвечать, когда он желает
приятного аппетита. Все сами кричат:
     -- Иди к нам, Ицкерий! Мы садимся обедать.
     -- Ничего, если нас трое? -- обнимает он меня и еще кого-нибудь.
     -- Ничего. Идите. Всем хватит.
     И  в  развалочку  мы  идем  к  Валюхе,   буфетчице  из  вагон-ресторана
"Одесса-Киев" или  к Оле, дочке ленинградского секретаря, или к Тане, внучке
Кагановича, если она не врет.
     А однажды  Ицкерий приехал на пляж на мотоцикле. Никто не удивился, так
как лошадь у милиционера он уже одалживал.
     Изя  даже обиделся. Он  представлял себе,  какой будет на  пляже  бэмц,
когда он лихо развернется у самой воды. А тут подошел к нему только я.
     -- Увел, что ли? -- покрутил я зеркальце на руле.
     --  Ты что,  чо-чокнутый?  Я  работаю мотоциклистом на гоооризонтальной
ссстене.
     -- Может быть на вертикальной? -- неуверенно спросил я.
     -- Ну да, ссснизу верх, -- показал он рукой,-- играю со сссмертью.
     -- На пирожок с повидлом?
     -- Ой, Изя, покатай. -- Подошла к нам Валя.
     -- Что заза ввопрос? Сссадись сзади. Я тебя с веветерком.
     -- Только здесь, над пляжем, а то я в купальнике.
     Сначала Ицкерий, действительно ехал по аллее. Но потом он, наклонившись
вперед, повернул ручку газа.
     Проскочив  несколько  улиц,  мотоцикл  пулей  вылетел на  расфуфыренную
воскресную Дерибасовскую.
     -- Сема, смотри, они уже едут по городу раздетые.
     -- Ну и что? Это отстали от колонны.
     -- Какая колонна? Сегодня не праздник.
     -- У них всегда праздник. Наверное, День рыбака.
     -- Какого Рыбака? Натана? Он же еврей. Причем здесь голая баба?
     -- У  тебя на уме  одно  неприличное.  Аллегории  ты не понимаешь.  Это
русалка. Оперу  Глинки  видела? Или рыбачка  Соня. Костя  катает Сонечку  на
мотоцикле. Что она летом должна быть в норковой шубе?
     -- Когда у них была рыба, они возили шаланды полные кефали. Ушла рыба в
Турцию, и они возят Соню.
     -- А что, она нивроку.
     -- Отвернись, похабник.
     А рыбачка колотила по широкой спине Ицкерия загорелыми кулочками.
     -- Ва-валюха, кккончай драться. Не ще-щекотись, а  то стану и скажу что
мо-мотор зззаглох.-- Перекрикивал Изя гул двигателя, который тоже заикался.
     После этого случая никто не хотел  прокатиться на  его мотоцикле, да он
больше  и  не  приезжал  на  нем.  Наверное,  отобрали машину  за  моральное
разложение.
     А на пляже его по прежнему любили и звали на обед.
     -- Изя, бери своих. Иди к нам. Мы кушать будем.
     --  А  что  ууу вас  сегодня в  ме-меню? -- подходил Ицкерий со  мной к
внучке, если не врет Кагоновича.
     --  По-послушай,  Та-татьяна,  --  молча  есть  Ицкерий  не  любил,  он
отрабатывал стол, -- при-привози  в  ссследующем году до-дочку  Вооорошилова
или Микояна. Кккто кккрасивше.
     Внучка, если не врет, Кагановича смеется.
     -- Привезу все политбюро, выбирай сам.
     -- Давай. Только  без родителей. Вождей не  надо. -- Делался  серьезным
Изя,  представляя  себе, как сидит  он на  Ланжероне  посредине.  А вокруг в
обнимочку  Хрущев  и  Маленков,  Берия  и  Молотов. А  сбоку примкнул  к ним
Шепилов.
     У нас в Одессе хорошее воображение. Если бы  Голливуд открыл  в  Одессе
свой  филиал, мы  бы им  такое наснимали. Еще тогда после трофейных фильмов.
Ицкерий только говорит о вождях, а  я уже вижу, как с портретов возле обкома
на Куликовском  поле, у нас такое тоже было между вокзалом и первой станцией
Большого фонтана, сходят,  еще не ставшие  врагами народа, слуги народа. Вот
они спускаются  на  Ланжерон и, на ходу снимая  верхнюю одежду,  остаются  в
длинных  трусах  и белых  кепочках. Незагорелые животы их  свисают, ручки  и
ножки  непропорционально тоненькие.  Хорошо  еще,  что Сталина  с ними  нет,
недавно скончался. С его фигурой  на одесском пляже  делать нечего. Подходят
вожди к Изе и Хрущев просит:
     -- Рыжий, мать твою так, посторожи одежду.
     --  Оооо охотно, ооо  о  чем речь!  И вот  они  плывут  вдоль  берега в
революцию, как сказал Маяковский, дальше. А потом выходят на берег и садятся
вокруг  Изи, как он  это  уже представлял.  Происходит  исторический момент.
Одесский  секретарь  Синица собственоручно  подносит спецпродукты.  Чего тут
только нет. Ицкерий открывает кастрюлю и лезет в нее поворешкой. Это паюсная
икра. Несмотря  на  косые  взгляды  руководителей  партии  Изя  начинает  ее
наворачивать. Блестят очки Молотова. Сверкает на солнце пенсне Берия.
     -- Что же это ты, батенька, -- делает  замечание  Изе Молотов почему-то
интонацией Ленина, --  икогочку,  того, поварешкой?  Даже  бугжуи до Великой
Октябрьской Социалистической революции такого себе не позволяли.
     --  А на  каком аааосновании,--  отвечает  ему Ицкерий,-- вы,  Вячеслав
Михайлович  на  нааашем   Лан-ланжероне   позволяете   се-себе  делать  мине
за-замечание? Когда вы це-целовались  с Ри-  Риббентропом(Изя поворачивается
ко мне. "Поцелуй двух  Иуд" Подмигивает он мне.), Таак вот, кооогда вы с ним
це-целовались перед Великой Отееечественной, я же вам неее мешал. Иии паапа,
мой пааапа, который поогиб на фронте, помааалкивал.
     -- Лаврентий Павлович, а  Лаврентий Павлович, --  переходит  Молотов на
интонацию Сталина, -- не ви ли мне рассказывали, как один политический заика
пэрэпутал, а  надо  проверить  нэ  умишленно  ли, наше  пролетарское  ухо  с
органом,  который  импэриалистическая  желтая  пресса  изображает  только  в
порнографических изданиях?
     -- А  мабуть  вин троцкист? --  спрашивает Никита  Сергеевич, укладывая
отдельно взятые икринки на толстый слой розового сала...
     Уже кончался август. Нужно было наесться впрок, на всю зиму. Пирожки  с
повидлом -- не еда. Особенно, если у тебя  в теле восемьдесят килограммов. И
три раза в неделю тренировки.
     Сорок  лет прошло  с тех пор,  а  я, приезжая  в  Одессу,  все  ищу  на
Дерибасовской рыжего молодого парня, и  никак не могу найти. А недавно был я
у мамы на кладбище. И к воротам возвращался не по аллее, а пробиваясь сквозь
кустарник между могилами. Чем дальше уходил я  от  маминого одинокого камня,
тем позже рождались люди, которых приняла земля. А вот лежит уже почти и мое
поколение,  сочетая не  сочетаемое -- камень и изображение  когда-то  живого
лица. И вдруг -- не может быть! -- Ицкерий Григорьевич Учитель. Господи! Это
Изя. Еще три года назад  он  был живым.  Я увидел лицо, которое уже не знал.
Грустный пожилой лысый человек не вырывался из гранита, а словно бы прятался
внутрь его.
     Но спрятаться ему так  и  не удалось -- произошло чудо.  Чудо,  которое
сорок  лет назад чудом-то  и  не  было.  Лысая голова поросла рыжими густыми
волосами. Рот оживила улыбка.
     -- Ааа, это ты? Слууушай, здесь за уууглом продают горячие пи-пирожки с
повидлом. Пе-первый сорт.



























     САМ ТЫ КОРОВА  Мой дядя  был  знаком с Михаилом  Светловым. Вернее ,мне
кажется, что был знаком. Во всяком случае, по рассказам дяди так получается.
На  улице к нему  подошел  очень худой человек. Если Светлов  говорил, что у
обычных людей телосложение, а у него теловычитание, то у этого, по описаниям
дяди, было теледеление без остатка. Дядя  только обратил  на  него внимание,
решив про себя, что в Одессе таких не бывает, как приезжий подошел к  нему и
неожиданно громким не соответствующим комплекции голосом спросил:
     -- Который час? У меня ходит только секундная стрелка.
     Дядя ответил, что  его часы вообще остановились, но, чтобы гражданин не
подумал, не дай бог, что он хочет от  него сдыхаться, сейчас они  вместе все
выяснят. Когда они узнали,  наконец, что сейчас ровно десять сорок восемь, и
если они  хотят в этом убедиться, то  вон там на  горисполкоме часы, которые
никогда не врут, в отличии от тех, кто заседает в этом здании, худой спросил
дядю:
     -- А не скажите  ли вы, какие  есть еще  достопримечательности  в вашем
городе, кроме горисполкома?
     -- Почему не скажу, -- ответил дядя, -- что я с вами в ссоре? Не только
скажу, но  и  покажу.  У  меня как  раз  сейчас  свободное  время.  Одна  из
достопримечательностей уже прямо здесь, рядом. Это оперный театр снаружи..
     -- Как это так -- снаружи? А внутри что -- идет ремонт?
     -- Причем здесь  ремонт? Просто  нам  с вами внутри смотреть нечего.  И
слушать тоже. Это вам не Ла Скала. У них такой Онегин, как я Ленский и такой
Ленский, как вы Борис Годунов.
     -- Нет, нет, --  запротестовал приезжий,  -- если я на что-то и гожусь,
то только на роль маленьких лебедей.
     -- Он выгнул шею.
     -- Вот-вот.  У  вас  таки  это должно получиться. Слева,  между прочим,
памятник Пушкину. Узнаете? От благодарных жителей Одессы. Сейчас благодарные
жители способны поставить памятник только героям  -- потемкинцам. Я вас туда
даже  не поведу. Если бы потемкинцы знали,  как они  будут  выглядеть  через
пятьдесят  лет  на  пьедестале,  они  бы не поднимали восстания. А в прошлом
векеПушкин  был похож  на Пушкина.  Кстати, вы знаете,  одно время  он жил в
Одессе, и тоже как раз здесь, недалеко.
     -- Да, -- улыбнулся приезжий. -- И на какой же улице?
     --  Вы задаете странные вопросы.  Где он  мог поселиться? Конечно же на
улице Пушкинской. Интересно. Я слышал, что и Гоголь бывал в Одессе?
     -- Конечно. А  что вы думаете, напрасно у  нас есть улица Гоголя?  Меня
давно интересует знать, а были ли они знакомы7
     -- Очень даже близко. -- Проявил осведомленность незнакомец.  -- Гоголь
даже...как  у вас в  Одессе это называется? "стырил"  сюжет "Мертвых душ"  у
Александра Сергеевича.
     -- Ай-ай-ай! Как нехорошо получается. Такой уважаемый  писатель и, надо
же, поступил, как последний босяк. Теперь мне понятно,
     почему они друг  от  друга так далеко  жили.  Где  улица  Гоголя  и где
Пушкинская?  Конечно  же  Пушкин  после этого  боялся,  что у него  "Евгения
Онегина" тю-тю.
     -- Они жили в Одессе в разное время.
     -- Где же он тогда стырил эти души? В Одессе было бы понятно.
     --  Гораздо  позже.  И  вообще  это  была  темная  история.  А  вы  мне
напоминаете моего приятеля, чисто внешне, Михаила Голодного.
     Не имеете случайно, к нему отношения?
     -- Только по части имени. Я тоже Михаил. В остальном же я -- только что
покушал. Спасибо за  намек.  Мы в  Одессе, как и  вы,  любим  спрашивать  не
напрямую. А вы, если не секрет, кем будете?
     -- Да вот, тоже поэт. Как вы относитесь к нашей профессии?
     -- В основном уважаю. Хотя если сказать честно, считаю, что мало кто из
поэтов имеет много хороших стихов.
     Худой хмыкнул.
     -- Интересная точка зрения. А меня тоже кстати зовут Мишей.
     -- Что вы говорите? Какое совпадение! Вот и  хорошо. Уж теперь точно ни
за что не забуду.
     Они обошли оперный театр и через Палерояль вышли на улицу Карла Маркса.
     Карл Маркс тоже здесь жил? -- улыбнулся худой.
     -- Боже сохрани, -- сказал шепотом мой дядя. Он хорошо знал,  что можно
было говорить вслух, а что шептать.
     -- Это вожди.  Им  не  обязательно присутствовать. Их утверждали полным
списком по разнарядке.
     -- Чьей?
     -- НКВД. -- Уже одними губами скорее показал,  чем сказал, мой дядя. --
Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Карл Либкнехт. Если бы не было  улицы --  ни за
что  не  выговорил  бы. Тут главное, никого  не  забыть. Не  дай бог, если в
городе нема переулка Ногина, проспекта Розы Люксенбург, бульвара Свердлова.
     -- Но этот -- то еврей?
     --  А что, он  один? А Воровский? А  Чижиков? Тут  через квартал  улица
имени  маланца. Раньше  поощрялось. Скажу вам по секрету у Ленина  тоже было
немного этого самого -- по бабушке.
     -- Миша,  вы  этого не говорили, я этого не слышал. Насчет Голодного мы
все  выяснили.  А  как у вас  насчет жажды? Жажда не мучит?  А то мне сильно
кажется,  что кружка пива,  разбавленная в  ста  граммах водки,  нам с  вами
совсем не помешает. Назовем это  напитком  имени  Бебеля. Вот  как раз улица
имени Бебеля. Интересно, а что за пятая графа  была у этого самого Бебеля? У
Бабеля нам  известно. А вообще-то ты какой-то пасивный.  Водку будешь  пить?
Кто   из  нас   одессит,  а   кто  гость.   Пивная   изнутри  --   это  тоже
достапримичательность.
     Как раз в это время к ним подошел друг моего дяди Фима.
     -- Кого я вижу? Боже мой, почему вы так похудели?-- энергично  вошел  в
их компанию друг дяди. -- У вас случайно нет глистов? Наверняка есть. Я знаю
уникальное средство. Значит так...
     -- Это Фима,  -- сказал  мой дядя, чувствуя неловкость оттого, что Фима
их перебил.
     -- Фима? -- произнес гость. -- Редкое имя. А по батюшке как?
     -- У-у-у! Чтобы произнести имя моего батюшки, нужно выпить пол-литру.
     -- А я об чем говорю. Кстати таким образом  и с глистами покончим.  Так
как вы смотрите на сто пятьдесят граммов столичной и кружку разливного пива?
     -- А таранька будет?
     -- Конечно.  -- сказал  худой  и всей  своей фигурой изобразил высохшую
тараньку.
     Они спустились по стертым ступенькам в подвальчик за углом.
     -- Забыл тебя спросить, извини ,Миша, как у тебя дела?
     -- заполнял паузу в разговоре Фима.
     -- А ,-- сказал мой дядя, улыбаясь, -- чем так жить, лучше, не дай бог,
умереть.
     -- Не дай бог. -- Подтвердил Фима и тоже улыбнулся.
     Они подошли к прилавку, около которого никого не было.
     Острым плечом приезжий оттиснул моего дядю от буфетчика Бори и протянул
пятерку.
     -- Ты еще успеешь залезть в штаны. Сюда пригласил я, правда, Фима?
     -- Лично я в чужом городе вел бы себя  поскромнее, -- сказал Фима, тоже
неохотно  пряча свою бумажку с нарисованным вождем, который по  бабушке имел
отношение к этим суетливым людям.
     -- Вы  тоже  еще успеете  помочь мне  избавиться от  глистов.  А насчет
"чужого города" никак не ожидал такого негостеприимства.
     -- Миша чем-то он мне определенно нравится.  Он похож  на нас, несмотря
на отсутствие анфаса. Скажите, вы имеете отношение к этому культурному порту
на Черном море, как пишется в учебнике по географии для пятого класса?
     Они пили медленно, как чай  вприкуску, отламывая  по  кусочку сушенного
бычка, пахнущего  лодкой на  шестнадцатой станции  и ботинками  рыбака,  что
стояли поблизости, и водой, которая ходила туда-сюда по плоскому днищу.
     --  С душком! -- сказал , аппетитно кусая,  московский поэт и отхлебнул
из кружки. -- А насчет культурного порта  -- правильно написано в географии.
Нет больше Одессы. Где Мишка Япончик ? Где Беня Крик? -- При каждом имени он
делал  новый глоток.  -- Нет  Одессы Бабеля. Чем вы отличаетесь от Жмеринки?
Фима,  что я не прав? Миша, где налетчица Маня, которая свистела в приличном
обществе, и никто не удивлялся этому.
     -- Свистела? Пожалуйста! -- И мой дядя, который быстро хмелел, но после
этого  мог выпить  еще  целую бочку,  засунул четыре толстых пальца в рот  и
свистнул так, что стены питейного заведения задрожали.
     --  Миша, --  спокойно сказал  буфетчик, --  что вы свистите вы ведь не
мусор.
     -- Боря,  я дико извиняюсь, накиньте за это трешку. Но я должен был ему
доказать. --  Дядя кивнул на худого. --  Вы же  слышали, он  сказал,  что  в
Одессе разучились свистеть.
     -- Не надо платить. Считайте, что  я  вас угостил этой трешкой. Но, как
он говорит, он  таки  прав. Простите меня, но вы, Миша, и  правда не  умеете
свистеть. Грязные пальцы в рот -- фу, это же не гигиенично. Я уже не говорю,
что  руки  бывают  заняты  това-ром  или  вас  прихватило  по  нужде, а  тут
необходимо свистнуть. Короче -- вот как это делается..
     При этих словах буфетчик  Боря  подогнул язык под верхние зубы, выпучил
глаза, как будто звук будет выходить  оттуда, чуть присел и  засвистел  так,
как моему дяде и не снилось..
     -- Вот это я понимаю. -- сверкнул глазами гость. -- Узнаю  Одессу, хотя
я здесь впервые.
     -- Нет, -- сказал Фима-, вам ее еще предстоит узнать. Пойдемте..
     -- Кудой вы его уводите? -- недовольно спросил Боря.
     -- На Привоз! -- торжественно ответил Фима.
     Дорогой  они вошли еще в один подвальчик и мой  дядя наконец выложил на
мокрый прилавок свою пятерку. Их уже обходили прохожие.
     У подъездов на вынесенных стульях сидели  пожилые люди.  Одни играли  в
шахматы.  Другие  читали  газеты.  Около  одного  ос-тановился   Фима.  Лица
читающего с этой стороны не было видно, его закрывала газета.  На всю полосу
просвечивала траурная
     рамка. Кое-кто из руководства давно  себя плохо чувствовал, но когда об
этом заговаривали, имени его не называли.
     -- Как -- уже? -- спросил Фима.
     -- Нет, Помпиду. -- Послышалось по ту сторону газеты.
     Гость громко смеялся.
     -- Да, это не Бердичев.
     На втором этаже дома , мимо которого они  проходили, полная дама в окне
с хрустом ела яблоко, пристально наблюдая за про- хожими.
     -- Обратите внимание. -- Шепнул мой дядя, показав глазами на красотку.
     -- Да, -- одними губами ответил худой, -- сикабриозно.
     Женщина  перестала  жевать.  Лицо  ее  сделалось  опереточно  сердитым.
Упершись одной рукой в то место, где у любой другой находилась бы талия, она
выдохнула:
     -- Сам ты корова.
     Поэт уже не боялся своего смеха. А впереди еще был базар.
     Привоз был  неоднороден. Овощи продавали, в основном,  кавказцы. Крытый
молочный рынок говорил по-украински.
     -- Дядьки,  лучше  нэма  похмилки, як простокваша. Но  зато  рыбный ряд
принадлежал одесситам.  Солнце палило вовсю. Гость снял пиджачок и перекинул
его  через  ручку,  тоненькую,  как барабанная палочка.  Нет, нет,  судя  по
интеллигентному лицу, как дирижерская палочка. Сам маэстро шел, будто только
что проглотил гобой.
     Ошалелая от жары, потная и безразмерная торговка рыбой, тянула на одной
ноте: "риба,  баби, баби, риба..."  Глаза ее навыкате были затуманены, как у
кефали, которую она продавала. Ничего не видя перед собой,  она ушла в звуки
которые переваривало ее лицо.

     И   вдруг  она  увидела   Светлова.  Взгляд  ее  перевернулся  и   стал
осмысленным. Голос ее сделался твердым:
     --  Эй, борэц! Купи рибу! Сто пятьдесят ее килограммов казались  двести
пятьюдесятью рядом с Михаилом Аркадьевичем.
     -- И почем? -- спросил он, сделав серьезное лицо.
     -- А сколько ты дашь? Пять рублей не жалко?
     -- Не жалко. -- Светлов протянул пятерку. -- Рибу надо обмыть.
     Он  взял под руки моего дядю и Фиму, и все трое  стали проталкиваться к
выходу..
     -- А рибу? -- кричала им вслед торговка. -- Вы забыли рибу!
     Приезжий обернулся.
     -- Рибы не надо, дюймовочка!
     --  Он таки  обиделся за  борэц. -- Не успокаивалась торговка.  -- Я не
дюймовочка, слышишь, я трехдюймовочка!











     Имя  дают  родители, а кличка,  даже  если  ты  сам  себе  ее придумал,
сочиняется  небесами,  не  иначе, как самим  богом. Ну  кто,  кроме него мог
подсказать  уголовникам,  что  Вильку нужно  назвать Пантерой. Не будь этого
прозвища,  Вилька, может  быть, и вел  бы себя  иначе.  Но  вот  он  получил
кликуху,  и  теперь  нужно  было  ей соответствовать. Подсознание определяет
сознание. Вилька держал в страхе всю "Соборку", а она, как известно , была в
Одессе чем-то вроде подготовительных курсов для любой тюряги. В драке Вилька
был действительно  страшен. Но обычно до этого не доходило, так как на слова
он был тоже крут. Это он как-то не  по росту громыхающим басом произнес, что
первый  раз бьет в  рыло, а второй -- по крышке гроба.  И голос его при этом
был глухой, как удар по дереву.
     Толик назвал себя Джонсоном сам. Первоначально  он дал себе имя Гарсон,
но потом узнал, что это означает, и срочно переименовался  в Джонсона. После
этого хуже обидеть  его нельзя было, чем назвать Толиком. Полгорода сужало у
него  брюки,  переделывая "клеши" в "дудочки". И действительно, черта с  два
стали  бы ездить к нему парни с Пересыпи и  Молдаванки, если бы он назывался
Анатолием.  А  к Джонсону составлялись списки клиентов  за месяц  вперед.  И
только  мы, его соседи, могли придти к нему рано утром или  поздно вечером и
обслужиться по блату.
     Хромому Витьке  кто-то,  как гербовую печать  на  задницу поставил, дал
прозвище   --  рупдвадцать.  По  ритму  походки   очень  подходил  ему  этот
прейскурант.  Он  ковылял  по  нашему  двору,  а  разные  ноги   его,  будто
передразнивали друг друга -- рупдвадцать, рупдвадцать, рупдвадцать.
     Иностранцы  вряд ли поймут  такое. Там как не  припадай на одну ногу, а
доллардвадцатьцентов  никто не  назовет. А у нас рупдвадцать  --  кличка для
хромого что надо.
     Однако самое  нелепое прозвище было у меня. Могу поклясться, что больше
ни  у  кого в  мире такого не  было. Ну скажите, пожалуйста, кого еще в мире
называли Дамский Наган?
     Представляете, летним одесским  утром какой-нибудь хмырь кричит у моего
окна: "Эй, Дамский Наган,  пошли на море!" И самое обидное  , что  мама, моя
родная  мама,  не  понимает, что это  оскорбительно. Спокойно  она  отвечает
хмырю: "Алик, Дамский Наган пошел за хлебом".
     Ну хотя бы назвали Маузер или,  на худой конец, Автомат Калашникова.  А
то Дамский наган.
     Если бы  прозвище мое было Маузер, я, наверное, и вел бы себя иначе,  и
судьба  бы  у меня  получилась  другая.  Маузер иначе  улыбается, по-другому
ходит. А у Дамского Нагана вечно эти извиняющиеся глаза и нелепая улыбка.  И
вообще,  разве стал  бы писать стихи Автомат Калашникова?  А даже если  бы и
стал, то это были бы совсем  другие стихи. Наверняка, они были  бы  написаны
гекзаметром: "Трах-тарарах-тарарах-тарарах-тарарара!" Как у  древних греков.
Им,  видимо,  трепыхающийся перед штормом парус нашептал этот ритм. Надо же,
чтобы он повторился в битве под Одессой через три тысячи лет.
     А  Дамский Наган?  Ну что это такое? "Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик
мой".
     И во всем виноват я сам. А дело было вот как. Началось все с  того, что
я родился в  командировке. То есть, как вы понимаете, в командировку послали
не меня,  находившегося  в эмбриональном состоянии. Хотя, с другой  стороны,
как на это посмотреть. Командирован был мой отец. И не только он, его одного
было недостаточно для моего появления на  свет. Вместе с ним на год с лишним
уехала из Одессы в глухое белорусское село и моя мама. Совдекабристка.
     А  шел  в  ту  пору  1938 год.  И  если  округлить  цифру,  на  каждого
новорожденного приходилось, как минимум, трое расстрелянных на  одной шестой
части суши. Интересно, на чью смерть пришлось мое рождение? На Мандельштама?
На  Меерхольда?  На  Вавилова? Ишь,  чего  захотел.  Наверняка  на  каких-то
безвестных  Рабиновичей,  Ивановых,  Грищенко. Как  бы там  не  было,  волею
социальной арифметики природа тогда дорого заплатила за мое рождение.
     Отец  мой работал в  райкоме партии. В  одном  из тех мест, где идейные
пули материалистами  материализовывались  в свинцовые. Ленинградские "Черные
Маруси",   в    которых   возили   арестованных,    в    Одессе   назывались
"Соньками-дримбами".  На бортах  закрытых грузовиков писалось  не  "Хлеб", а
"Рыба". Не хлебом единым.
     Первый секретарь райкома глянул на живот моей матери, которая была, как
говорится,  чуть-чуть   беременна,   и  отправил  моего  отца  в  длительную
командировку, пока его не коснулось "это самое", и Сонька в кожанке с пьяным
дворником не  нанесли  моим  родителям ночного визита. Отец поехал поднимать
колхоз, не  ведая  того, что  освободил  свое место "врагу  народа", которым
неминуемо  должен  был  стать он  сам,  не  поторопись  с  его командировкой
секретарь райкома.
     Хороший был секретарь,  да будет ему магаданская земля пухом. Он вызвал
моего отца в свой кабинет и долго говорил с ним под портретом Ильича.
     А портрет  уже давным-давно знал все,  что  произойдет,  не зря  он так
хитро  улыбался.   Не  в   еврейскую   бабушку   пошел   портрет,  дедушкино
татаро-монгольское  иго  зловеще  косилось  со  стены.  Великий  вождь,  как
прищурился в октябре семнадцатого, так и не расщурился двадцать  лет спустя.
Сильный ветер  дул тогда с  Невы, что ли? А может быть целился в кого-нибудь
этот любитель пострелять из крейсера Аврора?
     Секретарь вручил отцу  два пистолета. Один большой -- маузер. Второй же
маленький -- тот самый, будь он неладен -- дамский наган.
     -- Там еще  летают  бандитские  пули. Так  что  распишись, что  получил
оружие, председатель.
     -- А второй зачем? -- недоумевал отец.
     -- Жена  твоя ждет ребенка. Пусть хранится на всякий случай  у нее  под
подушкой. Тебе ведь придется мотаться по полям.
     И надо же, чтобы  рассказывая во дворе о том, в какое геройское время я
родился,  вспомнил я об этом  пистолете. Умолчи я о нем, и меня,  наверняка,
окрестили  бы маузером. Хотя слово "окрестили" здесь неуместно. Изобретатель
грозного оружия Маузер был безусловно  евреем. Но звучит его  фамилия вполне
сердито, вроде вилькиного "второй раз бью по крышке гроба".  Так  нет же, не
устоял,  трепло,  рассказал  о  втором  нагане.  Между  прочим,  неизвестно,
существовало ли такое оружие в природе вообще.
     Хотя,  видимо,  существовало,  не  могла  ведь его выдумать  моя  мама.
Наверное, пистолетики не серийно делали для жен больших начальников. А может
быть, их создавали с дальним  прицелом. Вдруг да придет такой момент, и судя
по темпам  тридцать  седьмого тире тридцать  восьмого  года вскорости, когда
мужчины нашей страны  перестреляют  друг друга.  Кто  тогда будет продолжать
успешно  начатое  дело уничтожения  "врагов  народа", чтобы  в конце  концов
победа  коммунизма  оказалась  неизбежной?  Сами  понимаете, еще нужно  было
завершить   коллективизацию,  окончательно   покончить   с  так  называемыми
кулаками,  только   разворачивалась  индустриализация,   кругом   внедрялись
троцкисты,  по  улицам  бродили  шпионы,  инакомыслящие  мыслили иначе,  чем
следовало,  уже учились в мединститутах будущие врачи-отравители, в основном
из евреев, уже проскакивали кое-какие вредные заметочки в журналах  "Нева" и
"Ленинград", писатели  писали не то, полководцы  направляли  свои  полки  не
туда. Предстояла серьезная работа. Вернее, не предстояла, а продолжалась.
     Нет, совсем  не напрасно перемигивались висящие в кабинетах начальников
портреты  мертвых и живых  вождей.  Это они таки да целились в свои бывшие и
будущие  жертвы. Владимир  Ильич в  барышень  и мальчика  из царской  семьи.
Потренеровался на них и  перешел на  матросов из Кронштадта. Потом на попов,
нечего торговать опиумом для народа.  Тоже мне наркомафия. Потом последовали
снайперские отдельные выстрелы. Пли! И нет поэта Гумилева. Пли! На  этот раз
промахнулся,  не попал в  Иудушку-Троцкого. Ну ничего,  Иосиф  Виссарионович
добьет  топориком. Тоже,  между  прочим, оружие  пролетариата. Ну-ка  теперь
Киров становись к стенке.  Тут  нужна особая тщательность. Не так-то  просто
стрелять сведенной рукой. А промахнуться нельзя. Больше шанса не будет. Да и
пуля, уйдя в сторону, может задеть Тухачевского или Якира. А их черед еще не
пришел. Левый глаз Сталина  на портретах  почти закрыт. Хорошо Дзержинскому,
он романтик революции, он стреляет с широко раскрытыми глазами и попадает не
целясь -- влет, на звук, на запах. Если бы не чахотка, полстраны перестрелял
бы. А вид сохраняет интеллигентный. Надо чикать, потому что мы ЧК. Если были
бы  ЦК, то цикали бы. Молодец  был Понтий Пилат. После  этого  спонта умывал
руки. "У  чекиста  должны  быть чистые руки" Вот железный  Феликс. Его после
смерти, наверное,  перелили на пули.  А  может  быть,  на эти  самые дамские
наганы.
     Вобщем,  дамские  наганы  --   это,  скорее  всего,  тоже  историческая
неизбежность, большевистское изобретение кремлевских снайперов.
     Последний раз об этом оружии я слышал от  своего приятеля  Чуева, тоже,
между  прочим,  Феликса.  Потом  у  него появилась кличка -- Челикс Фуев.  И
смотрите, что  делает  прозвище с  человеком.  Феликс  был приличным парнем.
Учился на математика в  Кишиневском университете. Воспитывал младшего брата.
Матери у них  не было.  Потом  и отец, летчик,  разбился. Феликс о нем писал
стихи, которые и  повез в Москву. Стихи были слабыми. В  нормальных изданиях
их не брали. Но Феликсу повезло, а, может быть, и наоборот -- в конце концов
он понес их в журнал "Октябрь".
     Это было время, так называемой, Оттепели. Скворцы еще не прилетели,  но
воробьям  уже разрешалось кое  о чем  чирикать. В  московском  зоопарке даже
подали голос чудом сохранившиеся старые орлы.
     И,  кто бы мог  подумать,  по ночам с площадей стали исчезать памятники
Сталину. Воронам  это как-то  не  нравилось.  Вороны привыкли сидеть, вместо
погон, на плечах генералиссимуса. А тут вдруг пустота.
     После короткой оттепели впереди были еще крещенские, фу, что я  говорю,
хрущевские заморозки, и вороны это  знали. Они слетались в редакцию  журнала
"Октябрь", опять октябрь, и каркали, заглушая робкие еще голоса певчих птиц.
В основном, это были бесталанные и безграмотные писатели и журналисты.
     Они  называли  себя  патриотами, но поклонялись  кумиру,  уничтожившему
треть  их  народа.  Они считали  себя интернационалистами, но  это с их руки
представителей малых народов начали называть лицами. По аналогии с жидовской
мордой.   Лицо  еврейской  национальности.  Представляете  --  лицо  русской
национальности. Не звучит. А лицо армянской национальности -- можно. Почему?
     Феликс Чуев был провинциалом.  Ему нужно было особенно стараться, чтобы
сделаться своим.  И он старался изо всех  сил. Даже  в  те  смутные  времена
Челекс  Фуев  получил  не очень  строгий  выговор Союза  писателей  СССР  за
сталинизм.  Это было  тайное  признание  заслуг, и он всю  оставшуюся  жизнь
гордился поощрительным наказанием СП. Да он и впрямь на следующее утро после
шельмования проснулся знаменитым. Все комсомольские премии будут теперь его.
Да что там премии, сам  Вячеслав Михайлович Молотов благословил его, сходя в
гроб.
     По выходным Феликс приезжал к нему в гости. Совсем недавно второе лицо,
опять  лицо,  в  государстве  поднимало  рюмку,  а Феликс  стакан, водки  за
великого Владимира Ильича Ленина, затем в тех же пропорциях пили за дорогого
Иосифа Виссарионовича Сталина. Феликс жадными глотками вливал в горло водку,
чувствуя, что выполняет историческую миссию. Впрочем , ему  на этих встречах
казалось,  что он не полностью  отдает родине  свой патриотический долг.  По
простому это называется --  недопил.  Еще один стакан было  бы в  самый раз.
Однако, что поделаешь,  уважаемый  Георгий  Плеханов  оказался  не  до конца
последовательным вождем  пролетариата.  Подвели  интеллигентские  штучки.  А
жаль, в самый раз было бы выпить за него третий стакан.
     Когда я бывал в Москве, Феликс приходил ко мне в гости. Внешне он  мало
изменялся. Разве что только полысел, как Молотов да правый глаз стал немного
щурится, как у вождей на портретах. Мои приятели никак не могли понять наших
отношений.
     Стасик Рассадин всегда чувствовал, если Чуев накануне был у меня.
     -- Проветри помещение, Челиксом пахнет.
     И, действительно пятнадцать минут назад Феликс был у меня.
     -- Ну, какие новости от Молотова? Как  там пакт с  Риббентропом? --  не
успокаивался Рассадин.
     И я добросовестно рассказывал, что сегодня узнал от Чуева.
     Ехали   вожди  в   "эмке"  проверить  одно  из  военных   подразделений
Подмосковья.   Это   было  в   самом   начале   тридцатых.   На   загороднем
железнодорожном переезде шлагбаум был  опущен. Приближался поезд. Машин в то
время  было  мало,  и  стрелочник  подошел  посмотреть,  кто  едет  в  такой
чистенькой.  Закрывшись  от  солнца  ладонью,  он  присел у  капота  и вслух
заметил: "Сталин". Обошел машину и опять проявил политическую грамотность --
"Молотов".  Заглянув  внутрь снова, разглядел и узнал Ворошилова. Глянул  на
крайнего слева и аж присел: "Еб твою мать, Буденный!"
     Сталин долго смеялся и впоследствии иначе своего архиусатого командарма
не  называл.  Когда  появлялся кремлевский  кавалерист, Иосиф  Виссарионович
оживлялся и приветствовал его: "Еб твою мать, Буденный!" Тоже, между прочим,
кличка. Причем очень подходила. Особенно в устах специалиста по языкознанию.
     О  том,  что дамский  наган  действительно существовал, я  убедился  из
другой истории Молотова, пересказанной мне Феликсом.
     Женскую   "пушку"  подарил  Аллилуевой  ее  брат.  Она,  в  отличии  от
чеховского ружья, выстрелила сразу.
     Праздники  мрачные вожди обычно встречали  небольшими компаниями. И  на
этот  раз  октябрьские  отмечали  скромно. За  круглым  столом  в  одной  из
кремлевских комнат  сидел Сталин с Аллилуевой, Молотов и Ворошилов с женами.
А  для  разнообразия   пригласили  Тухачевского  с  его  супругой,  писанной
красавицей. Кто знает, может  быть  горький осадок этой ночи и  сделал всего
через несколько лет прославленного полководца врагом народа.
     Сталин  веселил праздничную  компанию.  Он  скатывал  комочки  хлеба  и
стрелял ими в жену Тухачевского. Особенно радовался великий шутник, когда он
попадал в пышную грудь красавицы.
     -- Почему некоторые представители  нашей партии  говорят "ворошиловский
стрелок"? --  обращался он к смущенно  улыбающемуся Клименту Ефремовичу.  --
Может быть правильнее будет -- "сталинский стрелок" ? А?
     Еврейские интеллигентные жены Молотова и Ворошилова делали вид, что все
это  ужасно остроумно. Мрачной  была только  Аллилуева. В какой-то момент ей
надоела  эта  игра,  и  она,  улучив  минуту,  выскользнула  из  комнаты. Ее
отсутствие затянулось, и Сталин показал головой  на дверь.  Ворошилов понял,
что это относится к нему и означает -- приведи эту нервную женщину. Климента
долго не было. Когда он вернулся по его лицу все поняли, что произошло нечто
не поправимое.
     Сталин ринулся в коридор. За ним устремились все.
     -- Где? -- крикнул он на ходу и Ворошилов показал -- где.
     Аллилуева  лежала на полу  в  луже крови.  Рядом с ней валялся  подарок
брата -- дамский наган.
     -- Нэ уберег. -- Тихо сказал Сталин.
     А  может быть Молотов  придумал, что  он  так  сказал. Скоро он  и сына
своего, Якова не убережет. И опять произнесет романтические слова:  "Солдата
на маршала не меняем". Не убережет самых талантливых людей своего поколения.
Тысячи, десятки тысяч людей станут его жертвами. И это произойдет через пять
и через десять лет. Всего через одну и через две сталинских пятилетки.
     Как раз  в  это время появлюсь на свет  я.  Меня  с самого начала будто
задела тень этого времени. Я родился  мертвым. Слишком рано я сделал  первый
вздох и не донырнул несколько сантиметров до бытия -- захлебнулся.
     Если   бы  это  произошло  в  одесском  роддоме,  моя  безымянная  душа
выскользнула  бы в окно  и  полетела в  сторону  моря  -- к  Ланжерону. Но я
родился, как было уже сказано, в командировке, в глухом селе, где фельдшером
был пожилой немец, который все умел и не был брезгливым.  Трубкой он высосал
слизь, которой я захлебнулся, и сказал старухе, что ему помогала:
     -- Тважды  счастлифый,  родился ф рупашке и мертвый. Первый  раз  такое
фижу.
     И  в этот  момент я  заорал. Смерть, которую он  высосал из  меня, была
выплюнута в помойное ведро.
     Через два года фельдшера выслали в Сибирь, как немецкого шпиона. Родись
я немного позже, и никто на земле не  оживил бы меня.  Судьбу  мою  с самого
начала будто рассчитала гениальная машина. Рок наступал на пятки.
     Может быть в том тоже таинственный знак, что  целых  десять лет носил я
кличку  огнестрельного оружия. К ней так  все привыкли, что иначе  меня и не
называли, а дворничиха наша тетя Маня, что продавала семечки, а потом ругала
лузгающих их, как-то спросила меня:
     -- Послушай, Дамский наган, а как зовут тебя на самом деле?
     Я уехал  из  Одессы, как будто убежал от своего прозвища. Семь лет меня
не было  во  дворе на Соборке. Только через долгие семь лет я вернулся и шел
со своей женой по нашему двору.
     Говорят, что  в  прекрасном  одесском  оперном театре, который занимает
второе место в мире после венского, есть один недостаток -- слабая акустика.
О нашем дворе этого  не скажешь. В  нашем  дворе, если прислушаться, слышно,
где  скрипит  кровать, где  поет  вода  в  клозете,  где  играет  патефон, и
заглушает примуса  голос Утесова. Когда у Вильки Пантеры  собираются блатные
кореша,  то в  КГБ на  бывшей еврейской,  а  теперь улице  Бебеля,  не нужно
никаких  подслушивающих  устройств.  До  них   доносится  песня  под  гитару
подвыпившей  компании: "Отец мой Ленин, а  мать  Надежда Крупская, А дедушка
Калинин  Михаил.  Мы жили весело в Москве  на Красной площади. Сам Ворошилов
часто  в гости к нам ходил". Почти  то  же самое, что рассказывал мне Феликс
Чуев.
     Итак, через семь лет приехал я в Одессу. Мы с женой шли по нашему двору
в жаркий воскресный полдень. Тишина  стояла вокруг необыкновенная. Весь  дом
купался  в  море или торговался на Привозе, или  неподалеку  от нашего двора
спорил в  саду  на  Соборке  у фонтана,  где каждый  день  собиралась  толпа
обсуждать  футбольные  новости. "Ой, не говорите  мне  за Черноморец, это не
команда. А за кого вам  говорить? За киевское "Динамо"?" Все из нашего двора
куда-то  делись. Только два пацана обливали друг друга возле крана.  Им было
лет по пять. Они родились гораздо позже  того  лета, когда  я уехал из этого
города.
     Увидев нас, они перестали брызгаться, и один шепотом сказал другому. Он
сказал шепотом, но я услышал, так как в нашем дворе хорошая акустика:
     -- Нолик, смотри, Дамский Наган приехал.
     Это  моментально  услышала тетя  Маня.  Она высунулась из  окна,  якобы
только затем, чтобы крикнуть ребятам:
     -- Эй,  байструки! Оставьте мне в покое водопровод!  И тут же забыв про
них, она  обернулась к своему мужу, который уже  лет тридцать после инсульта
был прикован к постели и каждый день просил свою жену, чтобы когда он умрет,
не про него будет сказано, она его похоронила вертикально, стоя.
     -- Ося,  -- просвистела тетя Маня. В оперном театре ее голоса я  бы  не
услышал. -- Ося, Дамский Наган вернулся.
     -- Что ты говоришь? И какой же у него вид?
     -- А, на  море и обратно. Ты что Дамского Нагана  не знаешь? Он  привез
свою жену. Ты слышишь, как пахнет ее одеколон?
     -- Конечно. Я же  не глухой. -- Долетел до меня  его голос. -- Наверное
французский.










     Двор еще спит, когда Семен Гузман в майке "Динамо" и в сатиновых брюках
садится верхом  на тумбу водопроводного крана под большим  каштаном, тень от
которого  даже в жаркий день такая густая и свежая,  что  ее можно резать на
куски и продавать для охлаждения зельтерской воды.
     А что вы думаете? Открыть коммерцию прямо здесь, рядом с домом на улице
Чижикова,  где никакие  фанты-шманты  так  и не  заменили  запотевший стакан
газировки с двойным клубничным сиропом.
     Семен сидит на тумбе и думает, чувствуя, как в нем появляются мысли.
     Сегодня бывший день солидарности бывших трудящихся. Сейчас вместо  него
празднуют пасху. Даже две пасхи. Сначала еврейскую,  мутную и  тягучую,  как
глаза у Фимы, двоюродного брата Семена, когда он рассказывает, как всю жизнь
проработал "мастером -- золотые руки" на швейной фабрике имени Воровского, а
теперь  получает  пенсию,  на которую  можно  купить  несколько  килограммов
тахинной  халвы.  Фима  ее терпеть не  может, но купил бы и отдал президенту
Кучме с одним условием -- чтобы он всю ее съел на глазах у Фимы.
     Если бы не тетя  Бетя в  Израиле  и  дядя  Моня в  Америке, которые  не
Рокфеллеры,  но понимают,  что капитализм  в  Одессе --  это еще  хуже,  чем
социализм в  Тирасполе, то  пришлось бы Фиме вставленные до перестройки зубы
класть на полку не только в переносном, но и прямом смысле.
     Затем приходит православная пасха, и каштан зажигает свои  белые свечи.
Таки  да  антисемитское  дерево --  где оно было раньше. А горлицы  начинают
кричать прямо  с утра :  "Чекушка! Чекушка!"  Умная птица -- знает, кто  что
пьет. Их голоса будят Алексея из десятой квартиры. Он высовывается из окна.
     -- О, кого  я вижу! Сема, ты слышишь, чего требуют эти птицы? Мы должны
выпить, сегодня же праздник.
     -- Позже, Алеша, позже. Я сейчас занят.
     -- Ну ладно.  Тогда я еще  посплю. И что  бы я делал без тебя? Больше в
этом дворе выпить не с кем.
     Из открытых окон вылетают посапыванья.  Они пахнут дешевым одеколоном и
затвердевшим  потом, жареными перцами и чесноком  от холодца, прозрачного по
краям тарелки,  как  море  в Лузановке, когда  сезон  купания еще не  начат.
Посередине  холодца возвышается  обычно  куриная попка,  напоминающая остров
Березань,  на котором,  не про  нас будет  сказано,  расстреляли  лейтенанта
Шмидта. Семен знает эти места. Одно время он работал рыбаком.
     Из крана, на  котором он сидит,  капает вода, иногда прорываясь  тонкой
струйкой. Со  стороны  может  показаться, что Семен справляет  малую  нужду.
Однако,  боже  сохрани  осквернять  ему  питьевое  место.   Тем  более,  что
общественный туалет рядом. Это могут определить по запаху даже  посторонние,
хотя  специально для них на  стене из ракушечника большими буквами написано:
"Клозета во дворе нема."
     Хорошую  когда-то  выпускали  краску.  Сколько  там  ее выпросил бывший
дворник у лейтенанта Гуркина, который на углу писал, что "квартал  проверен,
и мин больше нет." А вот не выцвела краска, не потускнела. Хватило ее и даже
немножко осталось, чтобы Толик Шац на противоположной стене написал : "Милка
Ройтман из соседнего двора -- сука!"  Милка давно уже с палочкой  ковыляет и
вряд  ли без  бинокля разглядит, что там о ней написал Толик, который умер в
прошлом году  от  инфаркта. А вот надпись на стене осталась такой, как будто
ее сделали только вчера.
     Когда в Одессе было не опасно,  Гузман ходил в еврейскую школу. Но судя
по  образованию  Семена, видимо, опасно в Одессе было почти всегда. То город
занимали  петлюровцы, то  на  семьдесят  лет  его  оккупировали  большевики.
Единственное, что он успел прочесть и хорошо запомнить -- это  "Пятикнижие".
В детстве  Семену  казалось, что он одновременно и Иаков, и Иосиф, и Моисей,
который по дну  Средиземного и Черного морей привел  евреев  в Одессу.  Тоже
мне, Иван Сусанин.
     Была,  правда,  еще  одна  книга,  которую  прочитал  Семен.  Она  тоже
рассказывала  о Боге, хотя и о чужом. Это случилось, когда Алешка назвал его
жиденком.
     -- Ты ошибаешься, -- сказал он соседу, -- я -- жидище.
     При этих словах он стукнул Алешу своим коронным ударом, который показал
ему брат отца.
     Потом,  когда они помирились, Семен узнал, что лично  Алеша против него
ничего  не имеет, но его  отец считает, что  семенова нация распяла русского
бога -- Иисуса Христа. И Гузман прочитал Евангелие.
     После  того  как  закрыли  еврейские  школы,  длинная очередь детей  со
скрипками выстроилась на Сабанеевом мосту возле школы Столярского.
     Семену   тоже  купили  черный   костюм  кладбищенского   покроя,   и  в
тридцатиградусную  жару он  предстал  в нем перед  строгим  директором. Тело
Гузмана  так  вспотело,   что   мокрые  пятна   проступили  сквозь  материал
двубортного пиджака, похожего на бронежилет. Лицо мальчика блестело, как тут
же рядом стоявший рояль.
     Мельком глянув на  два несуразных существа, усталый директор  с досадой
спросил:
     -- А почему вам приспичило привести юношу в школу имени мене?
     У Столярского был  не только абсолютный слух, он  обладал и  абсолютным
нюхом.
     -- Так ведь  поет. -- Ответил старый Гузман,  который, чтобы  заглушить
запах камбалы,  что  он продавал на Привозе, вылил на себя в этот день целый
флакон одеколона "Кармен".  Бедный  Столярский! --  Послушайте, как он поет,
маэстро.  Только  приготовьте  носовой платок.  Ставлю  ящик коньяка  против
бутылки пива, что вам захочется плакать. Спой, Сема.
     И Сема  отставил  в  сторону  правую ногу  сорок второго размера, чтобы
отбивать ею  такт. Левую  он выпрямил и напряг, стараясь физическую  энергию
перевести в духовную.  Грудь его пыталась вырваться из пиджака, застегнутого
на все пуговицы. Собрав выражение лица в выпученных глазах, он запел.
     -- Морэ! --  пел он истекая творческим потом. --  Шумит  у  ног морской
прибой. Грустно. Иду один я к мору...
     -- Довольно!  Довольно! -- замахал  руками Столярский. Но тут  же  взял
себя в  руки и, замолчав,  выглянул  в окно. За Сабанеевым,  на  самом деле,
виднелось море. Учителю захотелось туда.
     -- Что я могу вам сказать? -- уже спокойно произнес он.
     -- У ребенка стопроцентная музыкальная внешность. Он похож на музыканта
больше, чем  Моцарт. Но  к  сожалению, больше ни  каких  данных  у него нет.
Однако Бог  никого не создает  просто  так. Что-то есть  от  Всевышнего и  у
вашего сына.
     -- А может быть он споет еще "О,  Мари",  забыв, что он  не на Привозе,
торговался старый Гузман.
     -- Пойдем, папа! -- пробасил Семен.
     Ах, как  давно это было. И  где все  они сейчас  --  отец,  Столярский,
очередь  за звездной  судьбой пучеглазых  еврейских  мальчиков с  внешностью
Карузо и Паганини.
     --  И что же было у меня от  Бога?  -- думает Семен,  сидя на тумбе под
каштаном.
     Между ветками дерева и крышей дома виднеется кусок неба. Звезды там еще
горят, хотя воздух уже светлеет.
     -- Вон там все и началось. -- Поднимаются над  двором мысли Гузмана. --
Вначале появилось слово.  Меня  интересует знать,  на  каком  языке было это
слово? На японском?  На  французском? Нет, наверное  все-таки  на еврейском.
Ведь  потом они  были первыми. И что же это было  за  слово? Здравствуйте, я
ваша  тетя?  Нет, а  если  всерьез?  Может  быть, "Вейзмир". А  что,  вполне
возможно.
     Все,  что  происходило  в  пространстве и  во  времени,  случалось и  с
Семеном. Еще в детстве он был одновременно и одесским пацаном и корешем того
Духа, что носился над  водами. Тем более, что представить себе  это было так
просто. Нужно  было только взять напрокат  в  Отраде плоскодонку за двадцать
копеек в час.
     И насчет Хаоса было все понятно. Он пахнул кошками  и вообще походил на
одесскую парадную. Так что дело было обычное.
     Вот и сейчас, как много лет назад, а еще раньше, много тысяч лет назад,
там, высоко  над собой,  между  двумя тающими, как фруктовое  мороженное  за
восемь копеек порция, звездами, он помогал Господу отделить свет от тьмы. Но
перед этим он всегда спрашивал :
     -- Не помешаю?
     -- Боже  сохрани.  --  Отвечал Всевышний с южной  любезностью.  --  На,
подержи чемоданчик с инструментами.
     -- Надо  же, -- думает  Семен, -- на  земле еще нет  ни одного китайца.
Русские появятся, черт знает  когда. Индусов и негров нет еще  и в помине. И
когда они все успели расплодиться? Даже  в  Одессе пусто.  -- Семен  обводит
глазами двор. --  Нет грека Попандопуло,  которого пошлют прямо в Сибирь  за
то, что он грек. Нет турка Курогло,  что исчезнет из соседнего двора за  то,
что он турок.  Что говорить, если нет еще евреев, которые помешаются на этом
Израиле  и  в  конце концов  превратят  его в сумасшедший  дом.  Кто бы  мог
подумать  --  Бердичев  и  Жмеринка станут украинскими  городами. --  Гузман
пытается вспомнить еще один город, где жило много евреев, но, как назло, все
вылетели у него из головы.  -- Ах  да, в огороде  бузина,  а в Киеве дядька.
Какой дядька.  Дядька давно уже  живет  в Хайфе. А  Киев без евреев сделался
пустым, как перед заходом  туда  Петлюры. Впрочем, все это еще будет. А пока
что вообще никого нет.
     Только Святой Дух мечется над водами, и он старается от него не отстать
-- таки да, вейзмир.
     -- Так чем  мы займемся первым делом? -- спрашивает Святой Дух у Семена
в мыслях самого Гузмана.
     --  Что значит чем? Не перестает удивляться на Бога  Семен. -- Воду  ты
уже отделил от  суши.  Свет  включил.  В  Палестине скоро  будет  шестьдесят
градусов  по Цельсию.  Надо быстро делать тень. Сажай деревья. Хотя бы  этот
каштан, хоть он и цветет на русскую пасху.
     -- Ты с ума сошел. Это конский каштан. Сначала нужно сделать лошадь. --
Возмутился  Создатель. -- Пускай  его  сажает  Буденный. Мы  лучше  займемся
яблоней. У меня есть одна идея.
     -- Не думай, что я ничего не понимаю. Ты еще первого дерева не посадил,
а уже думаешь, как прогнать Адама и Еву из рая. Я, конечно,  дико извиняюсь,
это не мое дело, но мне все это не очень-то нравится.
     -- Пути Господни неисповедимы, -- сердито говорит Бог. -- Может быть, я
еще передумаю. А вообще-то, Сеня, ты начинаешь вести  себя, как сын торговца
камбалой. Даже Авраам не так  нагло торговался со  мной насчет Садома,  хотя
его папа тоже был торговым работником. Я наказал Адама и Еву потому, что они
не послушались меня. Пусть знают, что Бог не фраер.
     -- Прости меня, но тебе этого больше никто не скажет. -- Думает Гузман,
обращаясь к Богу.  -- Зачем было  наказывать  этих  двоих,  а всем остальным
потом  разрешать?  Ты  хотя  бы  знаешь, сколько  стоят  яблоки  на Привозе?
Двадцать копеек килограмм.
     -- Что ты говоришь? Надо будет повысить цену.
     -- Это скоро сделают и без тебя. Так и быть, сажай уже эту яблоню. А то
твой рай похож на херсонскую область. Один голый степ.
     Чтобы лучше  представить  себе,  как  выглядит это ничем  не  прикрытая
степь,  Семен со звездных высот косится в приоткрытое окно  красавицы Фаины,
которая от духоты  спросонья откинула простыню, и в полумраке комнаты белеет
ее пышное тело.
     Он смотрит на нее стыдливым взглядом, а затем нехотя отворачивается, но
боковым зрением продолжает заглядывать в сладкую темноту.
     --  Прелюбодействуешь, Сеня, ай как  нехорошо. -- Говорит  Святой  Дух,
цокая языком.
     -- Господь с тобой, ее еще нет. Она появится через сорок миллионов лет.
Витька Глигач из жилкопа читал, что такой возраст земли.
     -- Темные вы с Витькой. Кто  же столько живет? Она появится  через пять
тысяч лет с гаком. Поставь правильно свои часы и засекай время.
     Через пятнадцать минут сад  начинает благоухать, заглушая поток воздуха
из туалета и парадных.
     --  А,  сирень!  Как  ты  додумался до такого  амброзия? У-у-у! Акация.
"Манит в сень акаций прогуляться."  --  Лезут в голову дурацкие слова. --  А
это еще что за фрукта?
     -- Это фиги. -- Смеется Бог.
     --  Понимаю. --  Становится  серьезным  Семен.  -- Название  не  вполне
приличное,  но  зато  сразу ясно  --  у нас  такие не растут. Их что, едят с
маком?
     -- При чем тут мак?
     -- А есть  такое выражение  --  фиг с  маком.  Вкусно  наверное. И  про
фиговый листок я слышал. Это что-то вместо плавок. Летом в Одессе пошли бы.
     Бог  смеется.  Он даже  прощает  Семену, что  тот  снова заглядывает  в
заветное окно.
     -- Что будем делать дальше? -- Задает он риторический вопрос, отодвигая
в сторону тучу. Смотри на него. Еще не создал человека, а уже готовит потоп.
-- Думает Сеня, но не подает виду, что догадался об этом.
     -- Что будем делать? Ты что, забыл, птицы. Сначала птицы.
     -- Ах, да. И какие появятся первыми?
     --  Куры. Разводи  курей. Я  умею  делать фаршированную  шейку.  У тебя
Святой  Дух  захватит. Когда перейдешь к рыбам, напомни  мне. Я из  них тоже
кое-что приготовлю. Пальчики оближешь.
     -- Итак птицы, рыбы, звери.
     -- Да,  да.  И  чтоб  одни кусались,  вторые  бодались, третьи убегали,
четвертые удирали.  Но  ради бога, Господи,  сделай  кого-нибудь,  чтобы  не
бодался и бегал медленно, и улететь не мог.
     Гузман  вспоминает,  как  он полз  по  бесконечному снегу  из немецкого
окружения.  Полз  и думал, что он снова Моисей и на  этот раз мерзнуть ему в
снежной  пустыне сорок лет. И  ужасно хотелось есть. А зверья разного вокруг
было великое множество. Зайцы,  белки, глухари, даже лось встретился. Жратвы
на  целую  жизнь хватило  бы.  А  взять в рот нечего.  Все убегает, улетает,
упрыгивает.
     Нос  у Семена большой  и  горбатый, как  у хищной  птицы. А  клюнуть им
невозможно. Когти отросли, как у  дикой кошки, а  никого ими не поцарапаешь.
Зубы, как у обезьяны, а кусать ими некого.
     --  Плохо,  Господи, сделал  ты  еврея. Может  быть,  действительно, не
собирался  выгонять его  из  рая. А потом  прогнал,  да еще  так  далеко.  В
следующий раз, когда начнешь все сначала, я тебе все-таки кое-что посоветую.
     И  умер  бы Семен Гузман на российском снегу, если  бы в  этой северной
пустыне не  попалась ему деревушка с  крайней бревенчатой избой. Скрипнули в
сенях двери, передразнивая его интонацию -- к вам можно?
     Хозяйка только руками всплеснула:
     -- Господи Иисусе, какой худой еврейчик!
     Немцев в этом крошечном селе  не было. Русские друг к другу в гости  не
ходили.  Разве что за углями, если печь остынет. И жили Семен с Марией,  как
Адам с Евой после того, как их из рая выгнали.
     Сидит Гузман на тумбе крана и  думает: "Господи,  куда это я перескочил
со своей  дурацкой памятью, когда мы с тобой  еще  и человека не сотворили?"
Однако вернуться сейчас не может. Нужно  ему додумать то,  что  случилось на
земле, а потом возвращаться в небо.
     У Марии  тоже был  бог. И знала она  о нем совсем  немного. Ночью Семен
снимал  с нее  крестик,  чтобы  два божества не  переплетались.  И жили  они
вчетвером, друг другу не мешая -- двое на земле, а двое на небе.
     Некоторые разговоры Семена смущали душу Марии. Она, например,  никак не
могла поверить, что Бог Семена не еврей, а ее Бог еврейской национальности.
     -- Неужели моему и обрезание делали? -- спрашивала она у Семена.
     -- Да ,-- отвечал он. -- В Назарете в начале первого века нашей эры.
     Гузману было приятно, что он имеет отношение к ее Богу.
     А  перед самым  концом войны  вернулся из госпиталя без  обеих  рук муж
Марии, на которого она давно получила похоронку.
     Молча  посумерничали  они втроем. Распили  две пол-литры.  Поплакали. А
утром Гузман уехал  в Одессу, где  дядька определил  его в свою рыболовецкую
артель.
     Прошло еще два года из тех  пяти с  лишним тысяч лет, и вдруг  от Марии
пришло письмо.
     Одесские почтмейстеры  все-таки великие  психологи. В прошлом  веке они
запросто нашли бы деда Ваньки Жукова. На конверте Мария всего и  написала --
"В  Одессу-  маму Гузману  еврею". Таких Гузманов в Одессе  было  не  меньше
пятисот. И между прочим, все евреи. А они все-таки взяли и нашли его.
     --  Ты  был  прав. -- Писала  Мария. -- Мой Бог твоей  нации.  Я теперь
молюсь вам обоим."
     Не такой уж дурак  был Гузман, чтобы не понять, на что она намекала. Но
отвечать ей не стал. Как  представлял, что в стылой избе каждый день человек
выпивает стакан  водки,  зажав  край его зубами  и запрокидывая голову,  так
начинала ныть его душа, которую Господь Бог как раз  в  это время  вдувал  в
розовеющие губы Адама.
     -- А  какого душа цвета,  Господи?  -- спрашивает Семен, возвращаясь на
небеса.
     -- Голубая, Сеня. Потому и  небо  будет  такого цвета,  что  туда летят
человеческие души.
     И снова Гузман на земле в плену у своей памяти.
     В камерах смерти, думает он, выпускали  голубую и вдували красную душу.
Соревновались с Богом. Где-то  в Польше  в начале  войны, в лагере, вдохнули
эту красную душу смерти в губы его жены Рахили. Рахили, что поила овец водой
из колодца Лавана. А  тяжелую колодезную крышку откинул тогда молодой Иаков.
Как молод был мир.
     Смещаются в голове у Семена времена и пространства.
     --  Извини меня,  Господи.  Такое  ты сейчас дело совершаешь.  Человека
создаешь. А я к тебе со своим личным лезу.
     -- Куда это ты все время пропадаешь? -- Смотрит на Семена Бог.
     -- Это  я  ненадолго в жизнь  свою спускаюсь.  Считай,  по  малой нужде
бегаю.
     -- А нравится тебе, как я слепил человека? Хорошо ведь! А?
     -- Пока да. И глину для плоти подобрал отличную. Сливочное  масло, а не
глина.  Слона слепил чуть ли не из простой земли.  Для черепахи пошел  кусок
камня.  Змею  скатал  из  мокрой  пыли. А тут такую глину  нашел  -- кровь с
молоком.
     -- Да, да  . Но  хватило ее  на  одного Адама.  Граждане,  не занимайте
очередь. Продукт закончился.
     -- Что значит,  закончился?  А Ева?  Мы что, появимся,  потому что Адам
начнет размножаться делением?
     -- Фу ты, черт, увлекся, про женщину забыл.  Ты бы лучше,  чем мотаться
туда-сюда, напомнил мне. Ну  да ладно,  материал еще мягкий.  Слепим  Еву из
Адамова ребра. Пока Адам поймет, что к чему, она подрастет.
     -- Еще как подрастет.
     Семен  снова заглядывает в окно  Фаины. Подросла-таки, нивроку. Если бы
Фаина знала,  что ее  сейчас сотворяют, она сделала бы умное выражение лица,
поджала бы губы,  соединила бы ноги.  А  то раскинулась,  как  Черное  море,
растопырила  губы.  Ей снится, что  сосед  Алешка  плюет на проходящий  мимо
автобус. Это потому, что Одесса соревнуется со Львовом, какой город  чище. И
возле  ворот  их  дома  висит  плакат  "Что  ты  сделал,  чтобы  победить  в
соревновании  со  Львовом?"  А  внизу кто-то приписал:  "Плюнул на Львовский
автобус."
     -- Не отвлекайся. -- Говорит  Бог. -- Потрогай Еву.  Ты посмотри, какая
гладкая глина.
     Семен не  может  трогать первую женщину грязными  руками. Вот  Фаину бы
другое дело. Он наклоняется, открывает кран и моет руки.
     А двор  уже  начинает просыпаться.  Со второго этажа слышен голос Мани,
которая продает семечки и сейчас их жарит в коммунальной кухне:
     -- Мадам Сквиренко, как вам это нравится, только семь часов утра,  а  я
уже целый день ходячая, как энциклопедия.
     -- Брокгауза и Эфрона? -- спрашивает образованная мадам Сквиренко.
     -- Соня, ты больная на всю голову. -- Доносится бас мужа Сони Резник.
     --  Ваня!  Включи телевизор. -- Голосит Татьяна Петровна.-- Идет фильм.
Наверное, клевый -- режиссер еврей.
     -- Стоило на этих женщин тратить ребро. -- Ворчит Семен.
     --  Ты таки правильно забыл. Впрочем, правильно  и вспомнил. Надо  было
только косточку у  Адама брать поближе к голове. И я, дурак,  тебе этого  не
посоветовал. А впрочем, разве ты  меня послушал бы. Разве я тебе не говорил:
"Адама и Еву не выгоняй из рая.  Ты меня  не послушал. И что из этого вышло?
Ай-ай-ай, червивое  яблочко съели! Разве Каин вырос бы бандитом, если бы жил
в домашних условиях, и у семьи хватало бы на прожиточный минимум?
     Да и Авель был хорош, подхалимничал  перед тобой, а ты и клюнул на это.
Вызвал зависть Каина. Я его очень даже понимаю.
     Думаешь, мне не  было обидно  ловить тюльку, когда  все эти  маменькины
сынки  Коганы и Гилисы по  Лонданам  и  Парижам  шастали? Они  на  скрипочке
пиликали, а я со своей музыкальной внешностью должен был  тянуть  сети. Этот
Столярский тоже был хорошим гусем. Вроде тебя. Извини за откровенность.
     Я думаю, прими  он меня даже барабанщиком  в  духовой  оркестр, это  бы
положительно  сказалось  на  моем  потомстве. А так, где  сейчас  халамидник
Левка, мой старший сын? В тюрьме сидит,  как какой-нибудь Каин. А Мишка, мой
второй сын,  тоже  порядочный босяк.  За два года -- одна  телеграмма, шесть
слов  по три копейки. "Папа я  жив здоров подробности письмом."  Знаю я  эти
подробности. Сплошной мат. Потому  и  не пишет, что там нецензурные слова. Я
когда их из детдома забирал, уже  видел, с кем я имею дело. Шалопуты. Хорошо
еще, что Рахиль не знает этого. Она бы не пережила.
     -- Здравствуйте, Семен Соломонович, -- услышал Гузман  грудной  голос и
понял, что  проснулась  Фаина.  --  Ой,  я  таки  да  проспала целую  жизнь.
Что-нибудь случилось за это время?
     -- Конечно, Фаина Марковна. Ева Адамовна уже слопала яблоко.
     -- Это новая жиличка? И не подавилась, дай ей бог здоровья? А что еще?
     -- Еще Беня Каинблат убил своего брата, а участковому сказал, что он не
сторож ему.
     --  Ну  и  чудак  вы, товарищ  Гузман.  Такое напридумаете. С вами  так
весело, что, не про меня будет сказано, животики порвать можно. А за мусором
уже приезжали?
     -- Смотря что вы имеете ввиду под мусором. Если за участковым,  который
разбирается  с Каинблатом, то  еще  нет. А  если за смитьем, так вот как раз
подъехали.
     И в  это время  мусорщики  ударили в  утренние  колокола. Сонные жильцы
лениво  понесли  свои  дурнопахнущие  ведра  к  машине.  Проснулся  Вавилон.
Появились  русские,  украинцы,  евреи, армяне,  турки.  А  так хорошо было в
пустом дворе сидеть на тумбе от крана между двумя тающими звездами.







     Мы  идем  на  остров  Тендра,  который  на  приличных  картах  даже  не
обозначен. Рядом остров Березань. Он, хотя и меньше, но даже на глобусе есть
такая  точка  --  Березань.  Может  быть, потому,  что  на  нем  расстреляли
лейтенанта Шмидта.
     А вообще Березань -- это кусок  скалы, торчащий из воды  в десяти милях
от  Очакова, в окрестностях  которого,  видимо,  если  верить  революционной
песне, оказался  первый  советский  штурман,  что "шел под Одессу, а вышел к
Херсону". Вот так они в последствии
     поступали во всем -- шли к одному месту, а выходили к другому.
     Ветер  дул боковой и  седенькая бородка "колдуна"  весело  трепыхала на
мачте. "Колдун" показывает направление ветра. Это расщепленный кусок каната,
привязанный к гроту.
     Я сидел на  руле. В  него нужно было  упираться, как всегда, когда дует
боковой ветер. Через полчаса с непривычки у меня на ладони затвердел мозоль,
который закрыл  линию обычной судьбы.. Неподвижное  облако  впереди  служило
хорошим ориентиром.На него я должен был  править. Где-то за облаком, если не
поменяется ветер, в семи часах ходьбы отсюда, как прикинул Валера, находится
Тендра.
     На  Тендре,   хотя   там   никого  и   не   расстреливали,  есть   свои
достопримечательности.
     Во-первых, там ходят табуны диких  лошадей.  Тоже мне прерии в Одесской
области! Нет, кроме шуток, остров населяют лошади.  Летом сорок первого года
коней убивали, чтобы  они не достались немцам. Однако председатель одного из
колхозов додумался  нанять  в порту  баржу и  перегнал  на нее  весь гужевой
транспорт хозяйства.
     На острове животные одичали. А на воле размножаются быстро. И появились
табуны на части суши, окруженной со всех сторон водой.
     Во-вторых, на Тендре  уже много лет собирались строить дельфинариум для
профессора  Шевелева.  Никто не знал  этого профессора, но  дельфинариум для
него собирались строить прямо в открытом море. И нет сомнения, что подводные
работы  уже  ведутся,  так  как стратегическим  объектом  занимается военное
ведомство.
     Ну  что  вы такое говорите -- военный  комплекс и какие-то дельфины? Не
серьезно.
     Очень  даже  серьезно.  Наши  шпионы давно сообщили,  что  американские
вооруженные силы уделяют большое внимание дельфинам.  Они -- вторые разумные
существа на земле, и если бы жили не в воде, а на суше, Дарвин определил бы,
что человек произошел не от обезьяны, а от них.
     Под  Лос-  Анжелесом уже  давно  функционирует секретный  дельфинариум.
Дельфины читают человеческие мысли на большом расстоянии.
     А  теперь представьте  себе,  что  эти мысли  имеют  империалистический
характер  и  расшифровываются примерно так:  " Дельфин Чарли, бери разгон от
Дерибасовской до  бойни. Немедленно следуй по  курсу  северо-северо-запад. В
квадрате 128 находится советский крейсер. Твоя задача столкнуться с ним.
     Понимаете  к чему все это  приведет? Дельфин  несет бомбу, как  те, что
были сброшены на Хиросиму и Нагасаки. И даже в пятьдесят раз больше их.
     А вы говорите:"Тендра! Тендра!"
     В-третьих, на Тендре живет Федя.
     Федя  --  это  советский  Робинзон  Крузо. Что  вы  такое  говорите  --
советский. Скорее -- антисоветский.
     Ну  да,  Федя  был  сыном  полка  у  власовцев.  До  того,  что  Власов
добровольно  сдался  в  плен  немцам, Федя  успел  получить  красноармейскую
медаль, и его портрет был  напечатан в военой газете. По этому  портрету его
после войны и нашли.
     Он работал грузчиком в порту, когда к нему подошли двое в штатском.
     -- Еле-еле фоц -- это ты? -- спросили они шепотом.
     -- Вообще-то у меня другая фамилия, -- начал было Федя..
     -- Сейчас  это не имеет никакого значения. Поклади на землю груз  и  не
делай волны, -- предложили двое.
     В Одесском  КГБ Федю пожалели. Его не отправили в  Сибирь,  как  других
власовцев. Все-таки  сын полка. А как сказал товарищ Сталин, сын за  отца не
отвечает. Ну, в данном конкретном случае, отвечает не на полную железку.
     Как раз в это время почему-то понадобилось, чтобы кто-то  жил на Тендре
, а  так как добровольцев  не  нашлось,  то Федю, как  Наполеона, сослали на
остров.  Охрану  ему  не  выделили. Слишком жирно. И  так  никуда не сбежит.
Построили маленькую  камеру-одиночку.  Окно,  как  и  положено,  зарешетили.
Оставили на сколько-то времени сухого пайка и уплыли.
     Что   вы  нам  рассказываете  анекдоты?  Такого  не  могло  быть.   Это
неправдоподобно. Чтоб это было да -- так нет.
     И тем не менее так было. Вы забываете,  что это происходило в Одессе. А
тут даже кагэбисты придурочные. Они поступили так, а не иначе.
     Года два  о  Феде  помнили. Приплывали  проверить, жив ли еще.  А потом
забыли.
     Сидит сукин сын полка -- и нехай себе сидит.
     Федя  умер бы через месяц,  если бы не  лошади. Он отлавливал упитанную
кобылу, и ему хватало еды на ползимы. А летом зек кормился рыбой. Из конских
хвостов он сплел себе вечную сеть, и рыбы у него всегда было навалом.
     Остров вытянулся песчаной  косой  на много километров,  и на южной  его
оконечности  был родник.  Федя  скакал за  водой  на прирученной  лошаденке,
вспомнив свое деревенское детство. Так прошли годы.
     По  бревнышку,  по  дощечке Федя вылавливал  дерево, которое  пригоняло
течение от материка, что  был далеко,  его и  видно  не  было.  Особенно  он
радовался, когда доска  приплывала  с гвоздями.  Он выпрямлял их и  хранил в
бутылке, которую ему тоже подарило море.
     На пятый год сидки Федя начал строить ковчег. Дело было для него новым,
и  он никуда  не торопился. Времени здесь  никакого не  было, срок  никто не
учитывал. Снаружи Федя обтянул лодку конской шкурой и зачем-то смазал рыбьим
жиром.  Получилась  странная  посуда,  со  стороны  похожая на  плавсредство
первобытного человека.  Но  на воде лодка  оказалась  прочной и  устойчивой.
Самым трудным  было вспомнить,  как устроены весла, но и они в конце  концов
были сделаны. Уключины он смастерил из прутьев, вставленной  в окно решетки.
Итак, для побега все было готово.
     И  вот  однажды  безветренным летним утром Федя поплыл  в Одессу,  чтоб
выйти  к  Херсону.  Он вышел  на  материк  у  небольшого села неподалеку  от
Очакова.
     Вяленая  рыба,  которую  он  привез  с  собой, у  сельской  пивной была
раскуплена сразу. Мужики просили  привозить  ее почаще,  и  он отправился за
новой партией. Так Федя стал частым гостем в этой деревушке.
     А  однажды  он отправился на  свой остров вместе  с Ефросиньей, которая
просила  его  покатать  ее  возле  берега.  Назад  Фрося  не  вернулась. Они
построили  небольшой  домик на  своей  косе. Привезли сюда теленка,  козу  ,
гусей, кур и стали отбывать федин срок вместе.
     Вскоре остров заселили  их дети. В неволе тоже размножаются  достаточно
быстро.  Теперь эти  ребята рассыпались по  всему бывшему Советскому  Союзу.
Есть кое-кто даже в дальнем  зарубежье.  А  тогда они бегали  по  острову, и
жеребята  бросались  им  навстречу, выпрашивая  хлеб,  который брали прямо с
ладони., и стаи рыб собирались в том месте, где они купались, потому что все
живое жмется друг к другу, будь то в небе, на суше или в воде.
     Облачко, по которому я  держал курс, уже давно осталось позади. Вечером
мы выходим на связь с космосом. Я ориентируюсь на остывшее, приближающееся к
воде солнце. Нос лодки должен быть на полметра левее его. На  полметра левее
солнца. Странное  измерение. Еще немного, и я выйду уже за пределы Солнечной
системы. Стану  править  на  звезду, находящуюся  бог знает  где.  Нос лодки
упрется  в  пространство  на  пять  сантиметров  правее  этой  звезды.  Пять
сантиметров и миллионы парсеков.
     А  утром мы будем стоять на якоре  неподалеку от Тендры. И нас разбудит
голос Феди:
     -- Эге-гей, Валера, это ты?
     И  Валерка  выйдет  из  каюты,  потянется,  глотнет свежего  воздуха  и
ответит:
     -- Здорово, Федя. Как у тебя с рыбой?
     -- Рыба есть. Ты постное масло привез ?
     -- И водку тоже.
     -- К водке лучше конина. У меня как раз свежий окорок.
     И  пока  Федя  побежит за своими припасами, мы  выгрузим в  лодку  ящик
водки,  котелок для ухи и букетик роз для Фроси. Дикая  жизнь -- это хорошо,
но светский этикет надо соблюдать. Мы же как-никак одесситы.





     Мама моя, Зиновья Генриховна, называла себя  вдовой погибшего  офицера.
За  годы,  что  я  ее  знал,  а  это  продолжалось больше  тридцати лет, она
совершенно  не  менялась. Теперь  я понимаю,  что она  мало изменилась  и  с
детства своего. Однажды, в лет восемь, она  подумала, что неудобно  занимать
много объема в пространстве, и перестала расти.
     -- Ой, что вы, что вы? -- говорила она в очереди за хлебом или в собесе
за пенсией. -- Можете не подвигаться, мне и так места хватит.
     И ей,  действительно хватало места везде -- и  в комнатушке  без окон в
доме  на Соборной площади, где не  было  ни печки, ни парового  отопления. В
самом центре вобщем-то  благополучного  города, в  середине двадцатого века,
она  жила  без  газа и электричества.  И даже не догадывалась,  что  все это
изобретали  для  нее тоже.  Между  двумя  стеклянными  дверями,  отделяющими
комнатку  от улицы с  гранитной, смахивающей  на морскую зыбь, мостовой,  по
которой громыхали машины, весело шепелявили два примуса, похожие на спорящих
одесситок, то и  дело успокаивающих друг дружку неистребимым в городе словом
"ша".
     -- Ша! Ша! Что вы так горячитесь?
     Ей  не  тесно  было  в трамвае  номер  два, а потом, после пересадки на
Куликовском поле, в трамвая номер восемнадцать, которым она ехала в гости  к
своему брату Мише на вторую  станцию Большого Фонтана. И  в трамвае тоже она
говорила,  когда ей уступали место, принимая ее  за старушку и  одновременно
ребенка:
     -- Ой, что вы, что вы, я посижу стоя.
     А  когда  все-таки  садилась,  то  так  прижималась  к  окошку,  что на
одноместном сидении могли примоститься еще двое.
     Она  поместилась  в  маленьком гробу.  Лежала  в нем,  сложив на  груди
крошечные руки и, казалось, говорила:
     --  Видите,  какая  экономия.  Досок пошло  совсем немного.  А  уж рыть
придется совсем неглубоко.
     И оградку на  еврейском кладбище  ей  поставили  тоже  невысокую,  ниже
уровня моря, словно она ее сама себе выбирала с расчетом, чтобы металла было
поменьше.  Рядом с другими  оградами,  высящимися  монументально,  казалось,
будто  девочка заблудилась  в  железном лесу,  заблудилась  и присела  на ту
гранитную глыбу,  что мы уложили  вместо плиты на ее надгробии.  Иногда  мне
кажется, что мы и сюда ей не провели газа, теплой воды и электричества,  что
и тут -- между тем и этим светом весело переругиваются два ее примуса:
     -- Ша, ша! Пусть  будет тихо.  Как вы себя  ведете? Это же кладбище. На
диком не отшлифованном красном гранитном камне мой знакомый скульптор Копьев
за пол-литра водки выбил  ее лицо, а чуть ниже раскрытую книгу.  И, глядя на
этот  скромный барельеф, я  вспоминаю,  как, прежде чем сказать ей, что меня
выгнали  из института  физкультуры  за то, что я  не взял зачетную высоту --
метр сорок(разве можно прыгать  выше роста  своей матери?) так вот,  прежде,
чем  огорчить маму, я  подсунул  ей  только  что  выпущенный  в Москве томик
вторично обрезанного Бабеля. Она читала книгу стоя на коленях. Под ними была
подложена подушечка и табуретка. Так она дотягивалась до стола.
     В  самом интересном месте, где  она сдерживала  смех, потому что он мог
задержать  ее,  а  ей  скорее хотелось узнать, что  там  произойдет  дальше,
радостным голосом я произнес:
     -- А меня вытурили из института.
     Она оторвалась от чтения, веселые глаза  ее сделались  такими, словно в
костер плеснули кружку воды.
     -- Как это вытурили?
     -- А вот так. -- Согнул я ногу. -- Коленом под зад.
     -- Паразиты. Они это сделали потому, что ты еврей?
     -- Нет. --  Ответил я. -- Они это  сделали потому,  что я не прыгнул на
метр сорок.
     -- Сволочи.  Ты же  не  кузнечик. Что же ты теперь будешь делать? Может
быть опять устроишься кочегаром на киностудию, откуда тебя  выгнали за узкие
брюки? А что
     -- надень старые клеши и пойди таки извинись перед ними.
     Вода, которую  брызнули в костер, ушла паром. Из уголков, или  угольков
глаз снова стали вырываться язычки веселого пламени.
     -- А  знаешь, мы видели через щели в ихнем заборе эту самую свадьбу. --
Неожиданно без всякой связи сказала она.
     -- Какую, мама?
     Я  испугался,   что   огорчил  ее   своим   сообщением   и   она  стала
заговариваться.
     -- Ну эту, -- показала она на книгу. --  Беня  Крик женит  свою  сестру
Двойру.  Она  таки  была  похожа  на  беременного  городового.  Они  жили на
Мясоедовской, как раз за углом от нашего дома.
     Никак  не могу вспомнить,  как  моя  мама варила,  хотя примуса  шипели
постоянно. Не  припомню, как  она стирала, хотя под кроватью  стоял цинковый
таз и потертая стиральная доска. Вот, как несла воду  через дорогу со двора,
что был напротив наших дверей, это  я вижу, будто было  вчера. Водопровода у
нас  тоже не  было. В древнем Риме был, а у  нас не  провели.  Она  несла по
мостовой два больших ведра, блестящих  на солнце. И  специально переходила с
ними дорогу всем проходящим мимо, чтоб улыбнуться и сказать им:
     -- Вот видите, у вас сегодня будет удача. А что вы  думаете, в  хорошие
приметы нужно верить.
     Мне  кажется,  что  по воду  она  так часто шла  затем,  чтобы, как она
говорила, сделать прохожим удачу. Фима, что жил  напротив  нас, если  у него
намечалось что-то важное, кричал:
     -- Зина, перейди мне дорогу с ведрами.
     И она сейчас же бежала за водой. А потом звала меня и сестру.
     -- Пейте, принесла свежую.
     Жизнь ее  в моей  памяти  не  тянется  одной сплошной линией.  Она жила
пунктирно.
     Вот  несет  через  дорогу  ведра,  и  вода  раскачивается,  разбрасывая
солнечные зайцы аж до  самой  Дерибасовской. Вот пошла за жалкой  пенсией --
аттестат  погибшего  лейтенанта  --  а  вернулась  с  пирожными,  шоколадом,
фисташками,  чтобы мы  узнали, что есть на земле вкусные  довоенные вещи. До
сих пор чувствую во рту аромат этого горьковатого с непривычки шоколада. Она
выходила из дома редко -- базар,  магазин, собес. Если соседи встречали ее в
городе, то они мне с удивлением сообщали:
     -- Видели идти твою мать по Дерибасовской.
     Чаще она  сидела дома.  И даже не совсем дома, а рядом  с ним на улице.
Возле  дверей  она выдолбила в  асфальте дырочку и  сунула  туда виноградную
ветку. А та взяла и проросла. Через некоторое время взлетела над ней зеленая
птица, виноградный куст. И сидела она под ним на маленькой скамеечке в своей
персональной  тени, а мимо нее проходила по нашему переулку жизнь во всем ее
многообразии.
     Одно время она даже наблюдала за пленными немцами. Они жили  напротив в
разрушенном Доме Красной  армии. В сорок втором  году в нем проводилась, как
говорила  мамина  подруга  Груня,  закрытое  партийное  собрание   фашистов.
Партизаны  взорвали здание. Но  взрывчатки у  них  было мало или на одесском
толчке  спекулянты подсунули не тот  динамит.  А  что  вы думаете, у нас это
бывает. Наружные  стены с  балконами и колоннами остались невредимыми. Как в
Коллизее.
     -- Халтурщики,  --  ругала наших  партизан та  же  тетя Груня, --  даже
подорвать, как следует быть, не умеют.
     После войны к стенам пристроили глиняные времянки, которые отапливались
железными бочонками, почему-то называемыми буржуйками. Трубы от них выходили
прямо в окно и наполняли улицу черным дымом. Как дым ,тянулась  после работы
вечером к своему жилью темная очередь немцев.
     Один из  них, наверное, тяжело болел. У него была такая комплекция, что
он почти не отбрасывал тени. На работу его брали не каждый  день и он часами
просиживал на балкончике, завернувшись в дырявое одеяло.
     -- Пусть  он подавится. --  Сказала однажды моя мама.  -- Но я  не могу
смотреть. Иди отнеси ему тарелку супа.
     -- Фрицу? -- возмутился я. -- Да ты что?
     -- Они таки изверги. -- С жаром ответила она. -- Но как раз этот, может
быть, нет. И знаешь, его лицо похоже на твоего папу. Отнеси, тоже ведь люди.
     Странным оказался этот немец.  Он не знал, что у нас нет печки, и когда
шел на  работу, обязательно приносил несколько  щепочек для растопки. Видимо
там, где он работал, рубили лес, хотя какой лес в черноморской степи, рубили
лес,  а  щепки  летели  вон  куда.  Каждый  раз  аккуратная  связка.  Первая
гуманитарная помощь.
     Есть  у меня еще воспоминание о маме, связанное  с войной. Но уже не  с
Великой Отечественной, а с чехословацкой. Кареты скорой братской помощи, как
называли тогда  наши  танки,  шли полдня  сплошняком  по дороге  Кишинев  --
Одесса.   Напрасно  я  пытался   остановить  какую-нибудь  попутку.  Машинам
останавливаться  запретили. Когда прошли все  танки, длинный хвост гула  еще
долго тянулся  за  ними.  Но  вот  и он  оборвался.  А  машины все  равно не
останавливались. Водители лицом и руками показывали, что им  не разрешают. У
нас любят, когда им что-нибудь запрещают. Так просто быть вредным по приказу
начальства.
     И  вдруг из-за поворота выскочил,  гремя  на  всю  округу, отставший от
колонны танк. Я машинально поднял руку, а он, чудак, взял и остановился. Люк
с   грохотом  распахнулся  и  из  железного  зверя   высунулась   неожиданно
голубоглазая улыбка.
     -- Тебе куда? -- спросила улыбка, показывая редкие мальчишечьи зубы.
     -- Мне в Одессу. -- Нерешительно сказал я.
     --  Давай,  залазь,  только мы в Николаев.  --  Выдал  командир военную
тайну. -- Так что подбросим  до одесского  поста ГАИ.  А  вообще, ты кто? --
проявил он запоздалую бдительность.
     -- А никто. -- Пошутил я в свою очередь. -- Английский шпион.
     -- Ну тогда тем более залазь. Мы тебя прямо в контрразведку.
     Под Васильевкой уже  вечерело,  и  было  ясно, что на  мамины именины я
опаздываю. Мы  открыли две  бутылки "Негру  де  пуркаре", которые  я вез  на
семейное торжество.
     -- Три месяца в рот не брали.
     -- А что братья не угощали?
     -- Угощали.
     И механик рассказал такое, что мне  захотелось быть английским шпионом.
Мама, если бы я ей все пересказал, воскликнула бы.
     -- Мало им евреев, они уже за чехов взялись.
     К воротам города мы подъехали в час ночи.
     --  Ну  хиба  ты  зараз  найдешь  трамвая?  --  перешел  после вина  на
украинский язык Сережа.
     Вот  черт,  по  пьянке  выдал  таки  имя  лейтенанта.  В  КГБ,  которое
ликвидировали, ему не простят то, что он  меня в танке в Одессу подбросил да
еще и за Чехословакию военную тайну выдал. Так  его ж уже ликвидировали этот
Комитет  Государственной  Безопасности,  вместе с  государством,  кто  ж  не
прощать-то будет?  Знаем мы  кто. Государство-то  ликвидировали, а  в  сером
здании на улице  Еврейской, вот парадокс -- КГБ на улице Еврейской, Берия бы
повесился,-- так вот в  этом  сером здании  кто-то перебирает наши  папочки,
чтобы не  потерять  квалификацию  и  письма читает от наших  доброжелателей:
"Прошу  учесть, в  квартире  моего  соседа вчера  шепотом  ругали  Советскую
власть."
     Дорогой Иван Иванович, что ж вы людей отвлекаете? Это по телевизору.
     -- Так як, хлопцы,  подбросим шпиона до хаты? Соборка -- цэ недалэко. Я
тут в тюлькином флоте вчився, город малэнько знаю.
     В танке я и днем бы не сориентировался. А ночью совсем заплутал. Притом
в двух шагах  от нашего дома. Хорошо, что нам попался  подвыпивший  мужичок,
трезвый наверняка бы  сиганул в первую попавшуюся парадную. Ночью, в Одессе,
танк! А этот  встал  на обочину  и, как вождь  на  броневике, вытянул вперед
руку.
     -- Привет освободителям города-героя Одессы.  Братцы,  шо  будете брать
первым -- телеграф, радио, горисполком?
     -- Соборную площадь. -- Высунулся из люка Сережа.
     -- Соборку?  -- обрадовался пьянюга. -- Не  стоит. Там уже нема собора.
Вы опоздали,  его снесли большевики. А,  понимаю,  вы  хотите  поговорить за
футбол. Там возле фонтана собираются болельщики. -- Он посмотрел на часы.
     --  Они еще  есть. Значит так, едешь прямо. Потом сворачиваешь направо.
Затем налево.
     -- Ты разом не Иван Сусанин?
     -- Он  самый, Иван. Только не Сусанин. Не перебивай. Где я остановился?
Ага,  Тираспольская  площадь.  Возле пивного  бара  берешь  на  улицу Франца
Меринга. У нас, как во Франции -- Франца Меринга, Франца Иосифа.  На Меринга
внимательно следи, чтобы рельсы  были  у  тебя  между ногами,  а то  ты  нам
гусеницами всю  трамвайную линию  испортишь,  которая ведет  на  Слободку  в
сумасшедший  дом.  Один квартал проедешь  и шуруй направо. Желтый дом  перед
тобой  -- это не второй сумасшедший,  это уже дом Попудовой.  Купчиху  давно
ликвидировали , как класс, а дом ее все называется Попудовой. Во память.
     -- Так я ж в нем и живу! -- высунулся из танка я.
     -- О, ще один. Чего ж я вам голову морочу? -- он помолчал, а потом  еще
спросил, -- Ты кто такой будешь? Ты, видать, птица высокого полета, раз тебя
ночью домой везут прямо в танке. Даже маршала Жукова, когда он жил в Одессе,
так не катали. Я знаю, я у него поваром служил. Потом выгнали, когда  у него
была срачка.
     --  Папаша,  что  ж ты  не узнаешь побочного сына  Никиты  Хрущева.  --
Похлопал меня по плечу Серега. Научился таки шутить в Одессе тюлькин флот.
     -- Ну-ну,  значит  байструк.  --  С уважением  сказал  подвыпивший.  --
Передавай  батьке привет. Скажи,  что  я  против  него  ничего  не имею. Мне
нравится, как он врезал туфлЈй на этом  кворуме. Со Сталиным чуть загнул, ну
да с кем не бывает.
     Мама  сидела под своим кустом  на пороге, к которому спускались  четыре
каменные ступеньки, что, наверное, и сейчас еще теплые от наших задниц.
     Когда  мы  подъехали,  она  закрыла лицо  руками, как боксер на  ринге,
защищаясь от танка.
     -- Не  бойся мама, это  наши. -- Вылез я на броню, а затем спрыгнул  на
землю.
     Фары  ярко осветили меня.  Несколько  секунд мама приходила  в  себя, а
затем, как ни в чем не бывало, сказала:
     --  Паразит,  что же  ты катаешься в танке в  пиджачных брюках?  Там же
пиль.
     --  Шо  случилось,  Зина? Война с Турцией? -- подала  голос соседка  со
второго этажа,  которая все  время с самого начала стояла во мраке комнаты и
только теперь высунулась в окно.
     -- Не, мадам Гойхман. --  Ответила мама. -- Это Рудик приехал ко мне на
именины.
     -- А автобусы из Кишинева уже не ходют?
     --  Ходют, ходют, мадам Гойхман,  спокойной  вам  ночи. Милости просим,
товарищи танкисты. Сейчас мы будем делать  сцену  с корабля  на бал.  А что,
форшмак есть,  синенькие  остались, жареные  перцы не доели. Арбуз.  Дыня. Я
таки  знала, когда  родиться.  В августе. Тепло  и мухи не  кусают. И даже в
голодные годы на Привозе изобилие, если, конечно, есть деньги.

























     Утро  пахло   морем,  хотя  оно  находилось  за  длинной   улицей  Розы
Люксембург,  большим  парком Шевченко  и  бесконечным  спуском от  памятника
неизвестному  матросу Рабиновичу, анекдот о котором с такой длинной бородой,
что она тянется до самого пляжа Ланжерон.
     Судьбы еще не было ни у меня, ни моих друзей. В жизнь  Женьки Ермолаева
еще не ворвалась Кларка стремительным  рондат-фляк-сальто с поворотом на сто
восемьдесят  градусов.  Не  ворвалась,  не  скрутила  и  остановилась  перед
пропастью,  зажмурив глаза. Это произойдет  года  через  два,  и я  не успею
крикнуть ей:
     --  Не открывай глаза, Кларка! Не открывай, потому что начнется судьба.
Скучная работа  в  цирке с риском для жизни каждый день. Со ста граммами для
смелости  перед   полетами  под  куполом.   А  потом  тебя  укусит  обезьяна
дрессировщика Куксы, и  шрам  со временем посинеет  на твоей щеке.  А Женька
уедет в  Сибирь  на лесоповал. Послушай, Кларка,  скрути  в обратную сторону
сальто и фляк на узкой дорожке времени. Давайте все  попятимся и  вернемся в
те  годы, когда судьба  еще не началась. И я лежу в кровати, а  утро  пахнет
морем.
     И  заезжает в комнату Женька  Ермолаев,  притормозив  велосипед у  моей
кровати. И мама, глядя поверх очков, говорит ему:
     -- Женя, ты, таки  да,  больной на всю голову. Это был первый велосипед
нашего переулка.  Женькина  мама  привезла его  из Грузии  от дяди Гено.  Он
сигналил по-грузински, где много "Х" и "К". Сначала все  шло неплохо. Женька
бежал рядом и  держал седло, а я давил на  педали. Руль на булыжной мостовой
вырывался из рук, и переднее колесо все время хотело уехать самостоятельно в
другую сторону. Однако я его возвращал на место.
     И  вдруг Ермолаев пропал.  Я  это вначале почувствовал, а потом, скосив
один  глаз, увидел, что ноги его исчезли. Чтоб не свалиться, я  стал сильнее
давить на  педали,  и велосипед  меня понес,  как дикая  лошадь.  Неожиданно
где-то наверху, у моего уха возник голос:
     --  Для первого раза  совсем неплохо. Берем  разбег  с Дерибасовской до
бойни. Меня охватил  ужас,  я понял -- Ермолаев  стоит на багажнике. А голос
продолжал:
     -- Будьте  повнимательней,  товарищ Уточкин.  Это  вам  не съезжать  по
Потемкинской лестнице.
     Держась за мою  голову,  которую я  для  безопасности втянул  в  плечи,
Женька перекинул правую ногу через мое плечо.  Затем он то же самое сделал с
левой ногой  и  уселся на  мои  плечи.  А переезжали мы  в это  время  улицу
Преображенскую, по которой, между прочим, ходят трамваи. К счастью, трамваев
в Одессе не  дождешься. Частные машины в  то время были только у  китобойцев
флотилии  "Слава". А  те где-то  в  Гренландии  "обеспечивали  детей  рыбьим
жиром".
     По ту  сторону трамвайной линии, на углу, мой знакомый  Сюня,  продавал
газировку.  Очередь, как по  команде, повернулась в нашу  сторону. Сам  Сюня
застыл, не закрутив сироп, и тот, наполнив стакан, лился через край.
     -- Сюня, закрой рот и сироп!-- Успел крикнуть Женька.
     А  мы  уже  подъезжали к  Александровскому  садику,  который  назывался
сквером Сталина.  Скверное все-таки  слово сквер. Здесь обычно  безразмерная
дворничиха  Маня продавала семечки. Она и сейчас издали, приветствовала  нас
двухпудовой рукой:
     -- Бачь, шо вытворяет  наш Дамский  пистолет! Ты кудой?  --  успела нам
вслед выкрикнуть она.
     --  Шо по  виду не  бачите кудой. --  Ответил  Ермолай. --  На  море  и
обратно.
     Держась за мою голову, он поставил пятку на плечо.
     -- Оркестр -- туш! Смертельный номер -- старый осел молодого везет!
     Обладая  кошачьей ловкостью,  он каким-то образом поднял вторую ногу, и
носок  ее уперся во второе  мое плечо. Я  чувствовал, как этот  шиз медленно
выпрямляется.
     Пушкинскую мы проскочили прямо перед  носом затормозившего троллейбуса.
Посыпались искры, и упала штанга. Я не слышал, что кричал за лобовым стеклом
водитель, но по его лицу все понял. У нас в Одессе, как сказал Карцев, когда
ругаются, то перебарщивают лицом.
     Я бы тоже переборщил, но лицо у меня было занято.
     На Канатной трамвая тоже, слава  богу, не было. Я же вам говорил, что в
Одессе,  пока  дождешься трамвая, можно  научиться кататься  на  велосипеде.
Правда  на Канатной  угол Жуковского чуть не налетел  на меня наш учитель по
черчению Зюзя, но я вывернулся,  и Женька удержался,  опершись о нецензурное
слово, которое Зюзя не услышал по причине своей глухоты.
     -- Хулигански морда! -- выдохнул  наш педагог свое обычное ругательство
передвигая свои  широко расставленные ноги, похожие на  циркуль. Он вышел из
парадной, как старый матрос, страдающий геморроем.
     После  памятника неизвестному матросу  Рабиновичу ехать  было легко.  У
меня уже появился кое-какой опыт вождения двухэтажного велосипеда. В сторону
моря шла широкая аллея.  Людей на  ней  было мало. И все они были благодушно
настроены.  Некоторые даже  аплодировали.  На какое-то  время я расслабился,
хотя в любую минуту Женька мог залезть на голову. Но он,  видимо, этот номер
оставил на вторую тренировку.
     Я уже  было совсем  успокоился,  как вдруг передо мной возник  спуск на
Ланжерон. Это  когда вы  пешком идете на пляж,  и  свежий  ветер  с моря вам
обдувает лицо,  а голубой горизонт холодит ваши глаза -- вам кажется, что он
не такой крутой, спуск к морю. Мы же летели вперед быстрее  всех звуков, что
пытались нас догнать. Во всяком случае, ребят,  что бежали за нами и кричали
"Ура!", мы не  слышали. Преодолев звуковой барьер мы на  нашем велике летели
со скоростью света. Солнце над головой не могло нас обогнать. И только голос
Женьки я слышал, он летел около моего уха по инерции.
     -- И какой же русский, даже если он еврей, не любит быстрой езды!
     Хорошо, что  пляжный  сезон еще  не начался.  Я представляю  себе,  что
происходило  бы,  если  бы  такое  случилось  через  месяц.  Загорелые  лица
одесситов, лежащих  на песке, не только бы перебарщивали, но и переперчивали
бы, добавляя  прочие специи к  словам, за  которыми в  карман  не  лезли бы,
поскольку  были в плавках. А  так  мы пролетели  полосу пляжа  и  въехали  в
спасительную воду. Сначала велосипед,  потом я, затем Женька, а  за нами все
те пацаны, что бежали от самого города и кричали "Ура!"
     -- Как хорошо, что в  нашем  городе есть море. Как  бы ты остановился в
Херсоне? Что бы ты делал в Крыму? Ехал бы до самого Коктебеля.
     А через час моя мама гладила Ермолаеву одежду, потому  что в этот  день
ему нужно было идти в паспортный стол за ксивой.
     Мама добродушно ворчала:
     -- Нет , Женя, ты  таки больной на всю голову. Ты не туда его повез. --
Поворачивалась она ко  мне. -- Надо было везти на Слободку. Там бы вас сразу
остановили санитары. Тебе разве эту одежду нужно гладить. Типун мне на язык,
но тебе надо гладить смирительную рубашку и показать хорошему специалисту  в
сумасшедшем доме.
     --  Ну  что вы,  теть  Зин, -- смеялся  Женька, -- в  одесской психушке
конкурс -- сто человек на койку. Я не пройду.
     -- Дай бог, чтобы ты туда, таки да, не поступил.
     А еще через  час Женька заполнял анкету в паспортном  столе  и, как это
бывает в Одессе,  споткнулся о пятую графу. Дело в том, что  папа  Ермолаева
был  евреем.  Наверное,  какие-то  буквы  повыпадали  из фамилии в  процессе
эволюции древнего рода,  но  легкий намек  на ермолку остался  даже в  этом,
приспособившемся к местным условиям, созвучии.
     В детстве мы жили,  как во  Франции  или в Швейцарии. Ни у кого никакой
национальности  не было. В нашем дворе все фамилии считались русскими,  даже
Гринберг и Попандопуло. В  спортзале, куда мы повалили после  пятого класса,
не  было  разнарядки на ограничения нацменьшинства,  представителей которого
было в те годы в Одессе большинство.  Только  иногда, словно  отголосок иной
жизни долетало до нас  ледяное дыхание биологической ненависти, но это сразу
забывалось. Да и как можно было  злиться на пьяного дворника, который, когда
на Толика Шварца свалился с карниза кусок льда, прошамкал беззубым ртом:
     -- У, развелось жидов, сосульке упасть некуда.
     Помимо всего, мы на Епифана не обижались оттого, что во время войны  он
прятал от немцев в подвале  своего собутыльника Мару  Гальперина. Об этом во
дворе знали все. А  так как после войны Мара все равно пропал, то шептались,
что  он  его  и сейчас прячет. Понятно от  кого. Прочитав анкету,  начальник
паспортного стола посмотрел  на  Женьку  внимательнее,  чем  того  требовала
процедура.
     --   Не  похож,  --  одобрительно  сказал  он.  --  Да  и  фамилия   не
соответствует национальности.  По матери что ли фамилия?  Так, может быть, и
национальность возьмешь себе материнскую?  Кстати, как  у евреев и положено.
-- Постарался начальник примирить чужую традицию со своим добрым советом.
     --  Да  нет,  это  отцовская  фамилия.  А  нация  мамы  еще  больше  не
соответствует. -- Перешел Женька на несвойственный ему грузинский акцент. --
Мама -- грузинка.
     -- Да?!  --  брови капитана поползли  вверх,  будто сейчас  они  начнут
танцевать  лезгинку. И уже во вдохновении этого государственного танца глаза
его покосились на портрет вождя. -- Как  сказать, не соответствует. Нани-на!
Может  быть, очень даже соответствует. -- Тоже перешел  на грузинский акцент
начальник, чтоб понравиться портрету.
     Женьке было ужасно неудобно. Он понимал, что капитан советует из лучших
побуждений. Наверное, он  совершил  непростительную ошибку.  Столько  вокруг
русских, украинцев, казаков, чукчей. А он возьми и  родись от еврея. Но мало
того. Сейчас, когда есть возможность  исправить этот генетический проступок,
притом  без всякой липы, -- мама относится к нации отца народов, может быть,
на  каком-то  уровне  пересеклись  их генеалогические  корни,  а он,  Женька
Ермолаев, родственник Иосифа Джугашвили,  -- теперь, когда есть возможность,
чтобы  восторжествовала  эта  историческая  справедливость,  он,  презренный
иудей, не желает с  низшей национальной ступеньки взлететь на высочайшую. Не
поднимая глаз, Ермолаев стал торопливо оправдываться:
     --  Нет-нет. Спасибо.  Понимаете,  папа погиб на фронте. Неудобно перед
его памятью. Пишите еврей.
     В  этот  момент  начальнику  показалось,  что  глаза  товарища  Сталина
налились кровью, а ухо на державном портрете стало подергиваться.
     Внутренний  голос  капитана перестал  напевать грузинскую  мелодию.  Он
несколько  раз моргнул,  чтобы  избавиться  от галлюцинации, а затем твердым
государственным   голосом   Левитана,   перечеркивающим  минутную  слабость,
произнес:
     -- И правильно, товарищ Ермолаев. У нас все народы  равны. Поздравляю с
совершеннолетием.
     Когда  Женька ушел,  капитан  снова посмотрел  на  портрет  и,  уже  не
стесняясь, так как посторонних не  было, сказал еще не  поверженному, но уже
покойному генералиссимусу:
     -- Хороший хлопчик, товарищ  Сталин.  Жалко хлопчика. Нахлебается он со
своим еврейством.
     -- Добрый ты человек, капитан. В тридцать седьмом,  наверное, служил на
Севере?
     Начальник вздрогнул. Снова протер глаза и крикнул,  словно пропускал по
одному строй:
     -- Следующий!
     А вечером мы собрались отметить Женькино совершеннолетие.
     -- Хорошо, что я родился летом. -- Смеялся  он. -- Родись я зимой, и мы
отмечали бы совершеннозимие.
     Как всегда в таких случаях,  мы садились на скамеечки и ступеньки возле
наших дверей, выходящих прямо  на  улицу. На  табуретке,  накрытой  газетой,
стояла бутылка  самого  дешевого вина,  отломанный кусками хлеб и  варварски
разорванная, как после  погрома,  еврейская колбаса по  два  рубля пятьдесят
копеек за килограмм.
     Мы пировали в плавках. Впрочем  на нас был коричневый шевиотовый загар.
Самый модный вечерний костюм летней Одессы.  После первой рюмки Валерка брал
гитару.  Он  долго  настраивал  ее,  а  потом  делал  надрывный, по-цыгански
дрожащий аккорд,  и все замолкали. Окуджава в то  время еще  не  появился. О
Галиче и  Высоцком  тем  более никто ничего  не  слышал. Тех песен, которые,
кажется,  были всегда, еще  лет десять  в природе  не существовало. Амнистия
тоже  еще  не прошла, так что блатная классика была на  подходе. А  пока  мы
горланили итальянские арии из пластинок Карузо и двух Тито -- Руффа и Гобби.
     Вечер на Соборке чернел и становился похожим на эти недавно привезенные
победителями из Германии пластинки. Вся площадь словно вертелась на патефоне
и пела под  гитару  звучные, хотя и непонятные  итальянские слова. Отдельные
куплеты  мы переводили, догадавшись по музыке  об  их значении. "За  ночь  я
узнал итальянский язык. Аморе, аморе, аморе". То, что любовь и море  звучало
почти  одинаково,   очень  нравилось   нам.  Мы  тянули   это  слово  своими
прорезавшимися  лирическими  сопрано, и  боль  в  груди  от  причастности  к
трагедии, похожей на глаза Джины  Лоллобриджиды, переносила  наши  загорелые
тела на побережье Адриатического моря.
     Когда я  произносил  запомнившиеся из  пластинок  итальянские созвучия,
которые,  как  мне  сдается,  перебарщивают  наличием  гласных,  было  такое
чувство, что  древние греки,  чья скульптура белела  в треугольном  скверике
напротив нашей двери, меня понимают. Мне казалось, что они даже поворачивали
печальные  лица  и  про себя подпевали  нам. Интересно, как  очутились  этот
старик с двумя сыновьями, опутанные змеей, у нас в Одессе. И главное, попали
именно на нашу площадь. Надо же.
     Когда арестовали родителей Аркаши  Попандопуло, Фима, друг  моего дяди,
сказал, что этих Лаокоонов  тоже  подметут.  Что  скульптура  будет стоять в
парке культуры и отдыха города  Магадана. Но  древних греков не взяли. Много
знающий,  хотя и русский, жилец из четвертого  подъезда  заметил,  что этого
никогда не произойдет, потому что детей  не сажают, а сам Карл Маркс сказал,
что греки -- это  детство  человечества. Впрочем, Сева  не  ручался, что это
сказал Маркс. Может быть Фридрих Энгельс. Ну в общем, кто-то из них.
     Да, греки  в тот вечер  явно  оживились. Им,  видимо, нравилось, что мы
почти  такие  же  голые, как и они.  Я до  сих пор верю,  что  когда мы пели
итальянские песни, они под змеей танцевали сиртаки.
     Мы  так  распелись, что  не  заметили, как  исчез Ермолаев.  Он  всегда
пропадал, когда первый хмель ударял ему в голову. Притом мы знали, где можно
найти  его. На крышах  соседних домов.  Высота  тянула Женьку.  Он первым из
нашего переулка стал мастером спорта по акробатике.
     Кстати, это произошло как раз на следующий день.
     После  соревнований у  него  брал  интервью  наш  кореш,  корреспондент
одесской комсомольской газеты Юрка Михайлик.
     -- Как тебе  удалось скрутить двойное сальто? -- спросил  Юра и записал
свой вопрос.
     --  Понимаешь,  -- ответил Женя,  -- перебрали вчера у Рудоса.  У  меня
сегодня  в глазах  двоилось. Пошел на  одно  --  а скрутил  два.  Нет,  пить
все-таки перед соревнованиями  нельзя!  Женька никогда не умел вразумительно
ответить.  Да и  спрашивать  он  как  следует не  умел. Это  ведь  он  перед
первенством Союза, когда надо было обойти всех  врачей и  сдать все анализы,
спросил у остолбеневшей сестрички:
     --  Будьте настолько любезны, пожалуйста, скажите, где здесь  принимают
говно  на  анализ  кала?  На  соседних крышах  Женьки не было.  Это потом мы
узнали, что он побывал в прошлых тысячелетиях. Осторожно балансируя  руками,
как  на канате, натянутом  на головокружительной высоте, он перешел булыжную
мостовую.  Затем с разбегу перемахнул  железную ограду  сквера и  подошел  к
скульптуре. Перед мраморным постаментом  росла трава. Женька тщательно вытер
об  нее ноги, чтобы не занести нашу одесскую пыль в  их  античное стерильное
время. Затем он прыгнул, и  ему казалось, что долго длился этот прыжок через
тысячелетия. Босыми ногами Женька почувствовал прохладу мраморной плиты.
     -- Кореш, подвинься, -- сказал он одному из сыновей Лаокоона.
     Фигура  отошла к  краю пьедестала. На  пятачке  вечности  хватило и для
Женьки немного  места. Над  головой качнулась раскидистая шелковица.  С этим
деревом у меня  сложились  непростые отношения. В  середине лета мы камнями,
почему-то называемыми в Одессе муныками, сбивали его плоды, похожие на белых
гусениц. Однажды шелковица вернула мне мой мунык. Он попал в лоб, и все лицо
мое было залито кровью. Когда я вошел домой, мама схватилась за голову:
     -- Шалопут! Кто  тебя  убил?!  От  шелковицы на Женьку  пахнуло  теплом
нашего времени.
     -- Папаша,  чем я могу  вам  помочь? --  спросил  Ермолай у  начальника
скульптурной группы. Древние греки молчали. Тогда Женька  протиснул голову в
виток каменной змеи. Как часто  он  потом  делал  то же самое! Я уверен, что
там, на лесоповале, он тоже куда-то сунул голову. Но тут мы еще играли самих
себя, а там эта игра уже сделалась судьбою.
     Женька напряг мышцы, как культурист. На лице  его появилось трагическое
выражение.  Трагичнее,  чем у  античных юношей.  Он  перебарщивал лицом. Его
веселая одесская жизнь обретала классические формы.
     --  Братцы,  -- спрашивал  Женька,  --  вы,  разом,  не  антисемиты?  С
сегодняшнего дня я  маланец.  Кажется, это  у вас  там было  сказано:  бойся
маланцев даров приносящих. Так что предупреждаю сразу -- я еврей доброволец.
     Женька замолчал, так как к скверу подошли двое, явно под мухой.  Однако
не будем делать из мухи слона.
     -- А, Лаокоон, -- сказал первый.
     -- Какая Алла? Тут баб нет. -- Второй был явно приезжий.
     -- А  -- отдельно и Лаокоон --  отдельно.  Как вода и спирт.  А  -- это
восклицание. Вроде -- у, или -- о. Лаокоон же -- это имя. Тебя зовут Федя, а
его Лаокоон. Лаокоон Иванович. Что тут непонятного, обыкновенное заграничное
имя.
     -- Понял. А что, завтра их будет пятеро?
     --  Почему  пятеро?   Считаем.  Раз,  два,  три,  четыре.  Их  четверо,
соображают на четверых. По сто грамм.
     -- Утром соображали на троих.
     -- Подожди. Раз, два. Действительно добавили четвертого.
     -- Халтурщики! Даже цвет  подобрать не  смогли.  Этот четвертый гораздо
темнее.
     -- Может быть он негр. Эфиоп.
     -- Не выражайся. Эфиоп твою мать.
     Женька начал смеяться. Двое посмотрели на него ошалело.
     -- Братцы! -- Заорал Женька. -- Я свой, русский. Вернее, еврей.
     Пьяные бросились наутек. До такого состояния они еще не допивались.
     Женька  хохотал.  И вдруг  ему стало  казаться,  что змея на  его горле
шевелится. Он  попробовал  вылезти из витка, но не смог.  А ведь  так  легко
вошла внутрь холодного мрамора голова!
     -- Спокойно, --  сказал он  себе и, сделав усилие, освободил шею. -- У,
Змей-Горыныч! -- замахнулся он в темноту, когда мы нашли его около Лаокоона.
-- У-У -- это мое восклицание. А вообще-то я только что двух  довел до белой
горячки.  Так давно  это было.  Женька  Ермолаев. Еврей-доброволец.  Карузо.
"Аморе,  аморе,аморе!"  Бутылка вина на  табуретке, застеленной  газетой.  И
все-таки  осталось у  меня на всю жизнь ощущение, что  рядом, по соседству с
нами,  жили  древние греки.  Они наблюдали за нами,  завидуя  живой жизни. И
танцевали сиртаки под змеей, когда мы пели итальянские песни.
     И даже в обычный день стоило мне перейти дорогу, как я попадал в другое
тысячелетие. Хотя звенели трамваи на Преображенской улице, и  пахло жареными
перцами  с одного, кипящими в постном масле бычками с другого и подгоревшими
синими с третьего двора.  И еще из нашей эры в ту, античную, доносился голос
моей мамы:
     --  Халамидник!  Иди за  хлебом. Нашел  когда  смотреть Лаокоона! Через
десять минут Маруся закрывает магазин.



     У Бугримовой было  восемь львов. И каждый делал какой-нибудь один трюк,
а  она только  кнутом  помахивала. Махнет раз --  и прыгает  лев в  огненное
кольцо,  за что  ему потом будет  отвален приличный  кусок баранины.  Махнет
второй -- и  вот уже бульварной походкой, покачивая филейной частью,  другой
зверь идет по жердочке на мягких лапах. Только одна  легкомысленная прогулка
и в пасти  льва тает бычий круп. С  таким рационом не страшно и свою  голову
сунуть  зверюге в пасть. Что он, чокнутый? Не знает,  кто  его кормит?  Чуть
коснется клыками шеи своего кормильца, так  что тому даже щекотно, и тут  же
разожмет  челюсти, потому что читает  мысли, что  шевелятся в  этой  голове:
"Ваше величество, за ареной уже накрыт стол. Кушать, так сказать, подано!"
     Восемь  зверей  дрессировщицы за  представление съедали  приблизительно
столько,  сколько  заглатывал Робин Бобин  из английской  сказки  в переводе
Самуила Маршака. А уж он пожрать любил. Я имею в виду Робина, а не Маршака.
     Да что там  Бовин? Ой, я оговорился, Бобин, а не Бовин, спутал с бывшим
послом России в  Израиле.  Но вернемся  к  нашим баранам,  вернее ко  львам,
сожравшим этих баранов. Вся династия Романовых за триста лет царствования не
съела столько мяса, сколько  его лопали  за один гастрольный сезон в  Одессе
зверюги Бугримовой. Вот уж, действительно, цари так цари.
     А  у Валерки  Кузнецова  из  одесского зоопарка  был  всего один лев --
Аргитшти. Несправедливо, но за кусок списанной по старости на убой лошади он
исполнял все восемь трюков  Бугримовских зверей, да еще играл на гитаре. Ну,
будем  до  конца  честными,  до Окуджавы ему было  далеко и даже с  артистом
одесской  филармонии  Шевченко  сравнить  нельзя  было, но  среди  львов он,
наверняка, занял  бы первое место по музыке. Однако,  кто это  мог  оценить,
если даже директор зоопарка считал, что незаменимых зверей нет.
     И бедный Аргишти жевал всухомятку свою жесткую конину. Но даже и ее ему
приходилось делить  с целой оравой всегда  голодных ребят,  которых  Валерка
отыскивал  на  Молдаванке  в  неблагополучных  семьях  и  обучал   цирковому
искусству.
     Вовку  рыжего он  нашел  в трамвае,  в  вечернем  окне которого  увидел
отражение  пацана, залезающего  к нему в  карман. Это походило на мираж,  на
проекцию из другого мира. Было  такое ощущение, что рядом никого нет. И  тем
не  менее  в  темном  стекле  совершалась  карманная кража,  и  Кузнецов был
пострадавшим. Огромная Валеркина лапа опустилась  на собственный карман и  в
ней,   будто   бабочка,   затрепетала  маленькая  ладошка   жулика.   Капкан
захлопнулся.
     -- Дяденька, -- завопил Вовка, -- я перепутал штаны!
     Чудак Рыжий,  он ничего не перепутал.  Из тысячи карманов одесситов, он
выбрал самый  счастливый  для себя. Валерка сделает  из него  первоклассного
фокусника.  Только  вот  беда,  на  Привоз  с  ним  ходить  нельзя  было  --
моментально корзина наполнялась дармовыми яйцами. Он тряс их по одному возле
своего уха, а потом, вроде клал на место,  но  яйца все равно оказывались  в
его заколдованной сумочке.
     -- От перемены мест, -- оправдывался Вовка, -- ничего не  меняется. Это
репетиция, притом со зрителями. Оле-оп.
     -- У тебя руки умнее головы, -- улыбался Валера.
     И  сейчас  где  бы  не  выступал  Рыжий  --  в  Париже  или  Нью-Йорке,
возвращаясь  в  Одессу,  он  привозит  заграничную  водку.   Наверное,  тоже
показывал  фокус  в  супермаркете.  Оле-оп.  И  ставя  ее  на  стол  Валерия
Виссарионовича, обязательно говорит:
     -- Попробуйте, какая гадость.
     -- Валюха, -- кричит Валерка, -- где наша селедка?
     Танька, по прозвищу  Корова, убежала  из дому  от  матери  алкоголички.
Долгое время она жила у Валеры и его жены
     -- Петровны. Сейчас она на всей своей фигуре вертит двенадцать обручей.
Не сталкиваясь, они вращаются вокруг шеи, груди, талии, рук и ног.  Кажется,
будто, касаясь Танькиного  тела,  железные круги теряют  притяжение и летают
вокруг Коровы в воздухе.
     -- Петровна,  -- кричит Валерка, -- иди смотри. Корову опять показывают
по телевизору.
     -- Охренеть. -- Качает головой Петровна. -- И как ты из той бегипотамши
сделал трепетную лань? Тебе работать в зоопарке.
     И надо  же, словно в  воду  глядела Петровна -- вскоре  Валера со своим
цирком таки да попал в зверинец. И случилось это вот как. Ехал себе директор
зоосада Роман Соломонович на первом троллейбусе по улице Пушкинской и  вдруг
видит: куча  ребят вместе с бородачом,  похожим на кубинского  вождя Кастро,
катят по тротуару  рояль  -- такой  старый,  что его,  наверное,  подняли  с
английского фрегата  "Тигр" вместе с  пушкой, которую установили на бульваре
между  памятником  Александру Сергеевичу и  общественным  клозетом. Такое  в
Одессе можно увидеть только в день юморины на первое апреля.  А тут середина
лета и вдруг, на  тебе, катят по  Пушкинской  рояль, на котором играл, может
быть, сам Вертинский, "ваши пальцы пахнут ладаном".
     Роман Соломонович любил  старину. Антилопа у него  жила за перегородкой
старого  чугунного  литья,  которую он выменял на  павлина.  Орел-стервятник
клевал свою добычу в настоящем турецком каменном корыте, за которое пришлось
отдать двух  канадских  уток.  А на  складе  у него  хранились  запчасти  от
фуникулера  и  ступенька  синагоги, разрушенной  чекистами по  приказу  того
самого  Фельдмана,  именем которого  временно назывался Приморский  бульвар.
Посредине обезьяньего питомника  возвышался  мраморный  цилиндр  колодезного
сруба, который украшал  когда-то дачу Ковалевского. Роман Соломонович мечтал
весь зоопарк сделать уголком старой Одессы. А тут  вдруг такая находка прямо
из окна троллейбуса.
     -- Сколько живу, -- сказал Роман Соломонович, обворожительно  улыбаясь,
-- первый раз вижу, чтобы музыканты шли на концерт с  собственными  роялями.
Со скрипкой, я понимаю. Но рояль?
     -- Мы  не  на концерт, мы с концерта.  -- Перенял Валера акцент старого
одессита.
     -- Ворованный? -- посмотрев по сторонам, спросил директор.
     --  Боже  сохрани. Разве мы похожи на грабителей?  -- показал Валера на
Рыжего, закатившего к небу  честные голубые глаза. -- Это наша зарплата. Три
месяца  мы  давали  концерты  в портклубе,  и нам  ничего  не  платили.  Эта
старушка,  конечно,  не  стоит  того,  что  нам  задолжала директорша,  но с
паршивой овцы -- хоть шерсти клок.
     -- Я даю вам зарплату за этот клок.
     Валерке,  конечно, не хотелось  расставаться со старинной музыкой,  что
хранилась под  крышкой этого гроба с кладбища давно утраченных чувств, но он
подумал о  том,  что дома у него стоит старенькое пианино его дочери Леры и,
выменянный на  водолазный костюм, рояль его  сына Петьки.  И вся эта  музыка
располагается  на двадцати  двух  квадратных метрах. Так что, из-за экономии
жилплощади, пришлось еще одного сына Пашку отдать в скрипачи. А уж для этого
рояля, на котором,  может  быть, аккомпанировали самому  Шаляпину, когда  он
бывал в нашем городе, места в квартире не было.
     -- Вы старьевщик? -- поинтересовался Валера.
     -- Нет, я директор зверинца. А что, так выгляжу?
     --  Нет, нет,  я  понимаю, вы хотите поставить танец маленьких лебедей.
Берите инструмент бесплатно. А от зарплаты мы не откажемся. Только ребята ее
отработают. Мы, хотя и не кенгуру, но показывать нас тоже можно за деньги.
     -- Але-оп! -- скомандовал Валера и все, кто стоял вокруг рояля скрутили
сальто. Так народный цирк портклуба, который оказался на улице с роялем, был
принят на работу в зоопарк вместе с тем же роялем.
     Между двумя клетками был натянут брезент, а под ним разместилась арена.
     Свободных ставок у Романа Соломоновича  было  немного, но зато у него в
отделе  культуры  имелась  рука. Рука  небольшая,  но  пол-литра  коньячку и
полкило балычка в  ней помещалось.  Подняв  несколько рюмок,  рука рассудила
так:  --  Две  ставки уборщиц  я  тебе,  так  и  быть,  дам. Как  раз  будет
канатоходцам. Пусть ходют по канату с веником. Для равновесия это неплохо. А
сойдут  -- нехай  подметут для близиру.  Твоему Валерию Виссарионовичу, не к
ночи будет названо его отчество, выдадим пособие дрессировщика и выдадим под
расписку двух зверюг. Лев  и медведь  у тебя есть,  Аргишти и Рамсес.  Какой
только дурак  давал  им имена? Вот  их и выдели своему Виссарионовичу.  Тоже
отчество подобрали с перепугу. Не родственник.
     --  Нет,  нет.  Даже не однофамилец.  А жену  Иосифа,  фу ты,  Валерия.
Запутал ты меня с этим Сталиным. Валентину Петровну куда определим?
     -- Валентину Петровну оформим пантерой. Не обидится?
     -- Не должна. Мы же понарошке.
     -- Ты  вчера докладывал, что пантера родила двойню и один подох. Так не
оформляй  смерть. Расходы  на якобы  живого, будут  идти  Валентине. Вначале
немного, но затем покойник начнет расти и жрать больше.
     Акробатов  решили определить  в обезьяний  питомник.  Там  одних  макак
прыгает  по  стенам столько,  что не  пересчитаешь. К ним можно прописать на
кормежку целую футбольную команду вместе  с тренером и болельщиками. Однако,
хотя обезьяны  и прожорливы, футболистов их  рацион не устроит. Они проходят
по другому ведомству. Но для пацанов-акробатов сойдет.
     Когда  все циркачи были распределены по клеткам и взяты на  довольствие
по звериным категориям,  неожиданно появилась еще  одна человеческая ставка.
Кто-то  дополнительные  продукты   привозить   должен.  Вот   и  понадобится
настоящий, вернее фиктивный конюх.
     Чтобы   окончательно   не  запутаться   и   не  пересматривать  штатное
расписание, Роман Соломонович предложил извозчиком сделать медведя Рамсеса.
     -- Так оно же животное. Оно ж разговаривать не умеет.
     -- Ну и что, -- возразил директор, -- ямщики знаешь  какими молчаливыми
были?  И вообще,  что за  дискриминация,  Валентина Петровна  пантерой может
быть, а Рамсес конюхом -- нет?
     -- Так  у него ж фамилия должна быть,  у извозчика твоего?  -- почесала
затылок рука.
     --  На кой хер? -- окончательно охмелев, перешел на полуцензурные слова
директор.
     Рука показала большой палец.
     -- Звучит! -- сказала рука. -- Итак, Роман... То есть, Роман -- это ты.
Рамсес  Иванович  Накойхер. Нормальная еврейская фамилия. У  наших украинцев
есть и посмешнее.
     Рамсеса  Накойхера  в  коллективе никто  не  знал,  но все  уважали. Не
дрался,  зверям окурки  не  бросал, в  вытрезвитель  не  попадал.  Никто  не
удивился,  когда через  полгода  его наградили  грамотой  ЦК  профсоюза, как
отличного работника культурного фронта.
     И правда, это была замечательная зверюга. Добрее медведя на всем  белом
свете не сыщешь. Каждому, кто попросит он подавал лапу. За конфету "Мишка на
севере"  делал кувырок, а за банку сгущенки становился в стойку на  руках. У
всех зверей, как известно, хорошо  развито чутье, а  у этого было обостренно
даже  классовое.  Он терпеть не  мог пионеров.  Стоило  появиться в зоопарке
какому-нибудь юному ленинцу, как медведь делался свирепым хищником.
     Мы  боялись, как  бы об этой его  особенности  не  пронюхали  в органах
государственной  безопасности  и,  чтобы   узнать,  как   далеко  зашли  его
антисоветские настроения, втихаря провели опыты.
     Отчаянно смелый акробат Женька  Ермолаев, который, как выпьет, начинает
гулять по крышам родного города, потому  что даже сто граммов водки вызывают
у него острый  приступ лунной  болезни, так этот Женька привинтил  к рубашке
комсомольский значок,  вошел в вольер,  а  дверь оставил открытой,  чтобы  в
случае чего, дать деру. Но медведь, добродушно переваливаясь с лапы на лапу,
пошел навстречу Женьке.
     Тогда мы договорились с Епифаном, что он за пол-литра войдет в клетку к
косолапому.  Когда-то Епифан  охранял зеков на  севере и там  его  приняли в
партию. Сейчас  он  работал  в  нескольких  местах  дворником и  сторожем  в
зоопарке.  В зверинце он  был одним  из трех  коммунистов и  сейчас вошел  в
клетку, высунув из  кармана  партбилет так, чтобы его увидел Рамсес. Медведь
его не тронул.
     Так   бы   и   осталось   загадкой,   почему   именно   младшее   звено
коммунистической пирамиды раздражает медведя, если  бы однажды со всей своей
атрибутикой  --  горнами, барабанами,  галстуками  и  значками -- к  нам  не
пожаловали  юнаты  соседней  подшефной  школы.  Все  оказалось очень просто:
когда-то эти маленькие  изверги воспитывали нашего  медвежонка. На всю жизнь
запомнил  он оплеухи и пинки, шелобаны  и поглажеванья против шерсти будущих
строителей коммунизма.
     Загадка  оказалась  несложной:  классовое чутье у Рамсеса,  если верить
Павлову, связано с существованием второй сигнальной системы.
     Рамсес не любил детей с красными галстуками. Они напоминали ему тяжелое
детство. Но зато он обожал праздники. Особенно первое апреля -- День смеха.
     В  этот день его водили  по  городу и угощали всевозможными сладостями.
Ребята потом целый месяц доедали подаренные ему конфеты. Он  сам  угощал.  У
меня сохранилась  фотография --  я веду  по Одессе Рамсеса  на  веревке. Как
смотрю на этот снимок, так вспоминаю улыбающийся полдень солнечного апреля и
вокруг полно улыбающихся нарядных людей.
     -- Медведь у тебя настоящий или переодетый Ильченко?
     -- Да ты что, причем тут Ильченко?
     -- Так ты же Карцев. Кто тебя не знает?
     --  Господь с тобой. --  Махал свободной рукой я. -- Карцев вон впереди
со связкой раков идет. Как ты его не узнал?
     -- Брось  народ  дурачить. Ты  на Карцева  больше  похож. Тот  с раками
загримировался под тебя.  Очень неудачно,  между  прочим.  Что я  Карцева не
знаю?
     Сзади раздался знакомый  голос: "Би-би!" Мы бы, наверное, шли до вечера
по улице Пушкинской,  если  бы нас  не подгонял артист  Водяной, управляющий
сзади старинным автомобилем. За эту машину Роман Соломонович отдал бы целого
бегемота.
     Тогда еще не совсем был снят запрет с "Двенадцати стульев", и Водяной в
роли  Остапа  Бендера  для местного начальства был еще якобы и председателем
процветающего колхоза. На грудь ему прицепили медаль "За доблестный труд". А
рядом сидел Паниковский с жирным гусем, всем своим видом  изображая растущее
благополучие.  На капоте писалось,  что через  двадцать  лет и сто пятьдесят
километров   неминуемо   наступит  светлое  будущее   всего   прогрессивного
человечества. Как  раз недавно Хрущев пообещал,  хотя его, чудака, никто  за
язык не  тянул, Что  через два  десятилетия,  туды  его  в качель, неизбежно
состоится коммунизм.  И в Одессе эта хохма прошла, в  том смысле, что на эту
тему появилось  много анекдотов. Забегая вперед, скажу, что Никита Сергеевич
немножко ошибся -- строй поменялся не через двадцать,  а через сорок лет.  И
на смену зрелому социализму пришел, слава богу, не коммунизм, а возвратился,
не дай бог, капитализм. Только после этого стали понятными пророческие слова
Ленина: "Шаг  вперед и два назад".  Название для  своей  брошюры Нострадамус
пролетариата  явно позаимствовал у  одесской  песни:  "Школа бальных  танцев
Соломона Пьера -- шаг вперед и два назад".
     Кое-что о будущем  все-таки знали вожди  рабочего  класса, но тщательно
скрывали они эту правду от  народа. Однако народ и сам догадывался, что ждет
его в будущем.  Цитируя классиков марксизма, он расставлял акценты, которые,
как правило, были одесские:  "Если капитализм  --  это эксплуатация человека
человеком, то коммунизм --  это как раз наоборот." До чего же точно! Юморины
весело предчувствовали печальное будущее.
     И деньги,  на которые ничего  не купишь, тоже были сначала придуманы на
первоапрельских  торжествах,  а  потом  уже  стали  печататься  независимыми
государствами. "Дюкат" с изображением Дюка де Решелье ничем не отличается от
сегодняшней гривны с Богданом или лея со Штефаном. Ничего на них не купишь.
     Но  мы тогда  этого  не знали и  весело приобретали "дюкаты" в газетных
киосках,  кормили Рамсеса  конфетами и  смеялись,  когда  он  становился  на
передние лапы, поднимая задние.
     А через восемь  месяцев пришел в зоопарк  молодой человек -- инструктор
райкома партии.  Его  все  вспомнили,  он  отвечал  за  юморину.  Мы еще его
конфетами угощали и давали поводить Рамсеса по улице Пушкинской. А он ничего
не говорил,  а все  больше улыбался, будто у  него такое партийное поручение
было -- все время улыбаться в этот день.
     Через восемь  месяцев  он  пришел в  зоопарк  с  очень серьезным лицом.
Видать,  отменили  то  легкомысленное  поручение.  Роман  Соломонович  сразу
почувствовал недоброе. Обкомовский работник сам пришел в  зверинец -- это не
спроста. Сел молодой человек  в кресло  и  начал  издалека  --  с Сибири.  У
директора аж поджилки  затряслись,  когда он услышал  про  этот  благодатный
край.
     -- Так вот, Роман, как вас по батюшке, -- начал инструктор, -- у Москвы
понимаете ли, Сибирь под  боком. Уснул в Москве, а проснулся в  Сибири. А  у
нас  степь  да   степь  вокруг.  Черноморская   возниженность.  Кремлевскому
партактиву чуть ли  не  на каждый праздник молодую медвежатину поставляют, а
наше руководство петухами и кроликами все праздники отмечает.
     Директор тут только понял к чему клонится разговор, и у него отлегло от
сердца.
     -- Да,  действительно, степь да степь кругом,  -- неожиданно  запел  он
басом.
     Внимательно посмотрев на Соломоновича и убедившись, что все  в порядке,
и  он  не  двинулся  мозгами,  а  проявляет  усердие,  порученец  перешел на
конспиративный шепот:
     --  Так вот,  Роман, как  вас по батюшке,  наш  первый,  -- он  показал
указательный палец  и потряс им, -- решил на  этот Новый год партийный актив
области угостить медвежатиной. Не пойдете ли вы нам на встречу?
     -- Еще как  пойдем.  --  Приподнялся директор, будто  идти  нужно  было
сейчас, немедленно. У нас как  раз есть старый матерый медвежище.  Хватит на
всю партийную областную организацию.
     --  Не  надо  на  всю.  --  Стал  еще  серьезнее   будущий   заведующий
ответственным  отделом, а при  удачном  стечении обстоятельств,  и секретарь
обкома. -- Матерого  не  требуется. Помнится в  первоапрельском мероприятии,
которое  я возглавлял,  принимал участие молодой  зверь, имя  ему  подобрали
какое-то неудачное.  Мне еще  объясняли, что  оно  от египетских царей. Так,
может быть, того -- избавимся от последнего из царского рода. Убьем  сразу и
медведя, и двух зайцев, фигурально выражаясь.
     -- Рамсеса Накойхер?
     -- На кой хер? Это вы говорите мне? Коммунистической партии?
     -- Что вы? Что вы?  Нет, и еще раз нет! Здесь небольшая путаница вышла.
Завтра же зарежем медведя. Завтра же.
     --  Не  завтра,  а сегодня. Со  мной  как раз  с  бойни прибыл  убойщик
"золотые руки". Лучший мастер мясокомбината.
     Рамсес поднялся и пошел  навстречу убойщику. По дороге он успел сделать
кувырок и застыл, ожидая вознаграждение.
     Когда ребята пришли на репетицию, красное пятно посредине  вольера  еще
не высохло.
     Нет,  не  напрасно  у  Рамсеса было  так развито  классовое чутье. Жаль
только  ограничивалось  оно   младшим  звеном  кровавой   диктатуры.  Вторая
сигнальная  система  принимает  сигналы  только  из  прошлого.  Если  бы  из
будущего.
     Валерка позвонил мне в Кишинев на рассвете.
     -- Слушай, случилось несчастье. -- Сказал он.
     -- Павлик! Петя? -- заорал я.
     -- Рамсес. -- Тихо сказал Кузнецов.
     -- Что, пионера задрал?
     -- Нет, коммунисты сожрали. Рамсеса на Новый год съели большевики.
     -- Какие большевики?
     -- Наши, одесские. Слуги народа.  Обком партии. Первый секретарь Синица
приказал, вместо  поросенка, подать на их новогодний стол  Рамсеса. Чтоб они
подавились! Чтоб у них поперек горла встало! Позвони в Москву. Пусть напишут
в газету.
     В  тот  же  вечер  я  разговариваю  со своим другом,  известным  поэтом
Григорием Поженяном. Во время войны  Гриша защищал  Одессу. В Беляевке немцы
перерезали водопровод, и осажденный город остался без воды. Семнадцатилетний
Гришка  с небольшим отрядом разведчиков дал городу  воду. Таким  тогда  было
партийное  поручение у всю жизнь беспартийного  Поженяна. Теперь эта  партия
давала другие поручения. И они тоже выполнялись.
     Узнав, что произошло, Гриша зарычал в телефонную трубку. Он и сам похож
на медведя,  которого всю  жизнь кто-то хотел сожрать.  И статья, которую он
написал,  была  похожа  на рычащего зверя.  Она называлась  --  "Как  Синица
Медведя съела".
     В газете "Правда" прочли и удивились:
     -- Неужели это правда?
     -- Конечно. -- Ответил Гриша. -- Поэтому я и принес ее вам в "Правду.
     --  Правда,  но не  правдоподобная.  Неси-ка лучше  в  "Известия".  Там
главный редактор зять Хрущева. Может быть, пропустит. А мы, извини, Григорий
Михайлович...  Ты  же  знаешь,  одесский  секретарь  обкома Синица  --  друг
Хрущева. Сам понимаешь, чем это пахнет.
     --  Трусостью  пахнет!  --  сказал фронтовик  Григорий  Поженян и понес
статью в "Известия".
     -- Вот мерзавцы! -- прочитав,  сказали в "Известиях"  и тут же со своим
мнением не согласились. -- Но ты ведь поэт, Гриша. Пиши, как Расул Гамзатов,
о журавлях.
     -- О журавлях?
     -- Ну да. Лучше журавль в небе, чем  синица в руках. Или, вернее, ты  в
руках у Синицы.
     Вот  такая  история  произошла  с  дрессированным медведем,  с  которым
однажды первого апреля мы  гуляли по  Одессе. И у меня даже фотография такая
есть.


















     Самолет летел сначала  над  всей Европой, затем  над всем Атлантическим
океаном.  Восточный ветер  сбесился.  Родина провожала  нас  до Геркулесовых
столбов. В Германии не было такого ветра сто лет. Над Парижем, где мы должны
были  сесть, наш  самолет едва не перевернулся. Россия, догоняя нас, грозила
кулачищами. И только перед Англией успокоилась -- ладно, катитесь к чертовой
матери.
     А  потом пошла  вода  без  конца  и края. Вода,  занимающая  не  только
пространство, но и время.. Ненормальным все-таки был этот  Колумб -- сунулся
в  такую  даль, в такой  беспредельный  провал.  Вот  что  значит  еврейская
бесприютность.  Мало того,  что  они до  этого  по  суше  скитались  полтора
тысячелетия,  так  вот теперь  и  по воде  поплыли.  Моисея вспомнили с  его
хохмами  в  Красном  море. Матросами  у них были,  безусловно,  испанцы.  Но
повара,  врача и  этого блаженного, который по звездам определял, куда плыть
дальше -- он взял из  своих,  из евреев. А они-то уж знали, что курс взят не
на  Индию с другого  конца, что где-то там  есть суша. Потому что  ее должно
быть больше, чем  Франция, Россия  и  Китай. Они  это вычислили в  уме  и по
думали,  что  куда-нибудь  нужно  будет  ехать  евреям,  когда  их  отовсюду
прогонят. Кто знает, может быть это было так, а возможно и иначе.
     Но вот через пятьсот лет я лечу над этим путем. И  тень нашего самолета
далеко внизу совмещается с тенью парусника Колумба.
     Пятьдесят  лет  жизнь  моя  почти  не  менялась. И  только  сейчас  все
пошло-поехало. Оказалось,  что если  бы я  остался в своей  той вечности, то
прожил бы  еще  от силы  год-два.. Это я прочел на английском языке в глазах
Американских  врачей. А  вообще  удивительно,  что  меня пронесло  в Аркадии
прошлым  летом, где  я целый  месяц  загорал,  плавал  на  мол и рассказывал
анекдоты или не случилось за столом у Валерки, в квартире на улице Чижикова,
где наши души  за мгновение переносились в шестидесятые годы, а тела, хромая
и задыхаясь, поспевали за ними..
     Из всех моих сердечных сосудов работала только четвертушка одного. Одна
шестнадцатая  часть  того,  что  двигала внутри меня жизнь,  когда  я крутил
солнце на перекладине и делал крест на кольцах.
     Песочные часы моего сознания  должны  были  вот-вот остановиться. Чтобы
починить их, перерезали хрупкое стекло горловины,  соединяющей колбы.. Кровь
мою  пустили по  шлангам  механизма. Компьютер за меня делал вдох  и  выдох,
наполняя  мое тело воздухом,  атмосферой иной планеты.  Семь часов моя плоть
сообщалась с телом робота.. Мертвая и живая природа слились над операционным
столом. Пока это происходило, кроились новые сосуды моего сердца, одна форма
материи прирастала  к другой, клетки  сращивались с клетками,  тень самолета
сливалась  с тенью парусника внутри меня.  А  мое сознание  в  это время все
глубже погружалось в окаменевшую тьму. И не известно, сколько это длилось --
миг или вечность. Мир без меня..
     Но вот оно стало появляться, мое подсознание или что там находится  под
ним еще ниже.  Оно  скользило по гладкой трубе,  пахнущей пшеницей. И летела
моя  душа  навстречу  далекой  точке  света.  Где-то  со  мной это  все  уже
случалось. Тьма --  и неожиданно ослепительный свет. И полет из одной стихии
в другую.
     Я мучительно вспоминаю,  где  это было и когда, И слышу голос: "Slowly!
Slowly!"
     Ага, slowly -- это медленней  по-английски. Но причем тут я? Понимаю, я
дышу,  как собака в жаркий день на пляже. Надо дышать медленней. Я  пытаюсь.
Наверное, у меня получается. До меня  доносится голос: "Good, good." Значит,
действительно, получается.
     Как жаль, мы с  ним так  и  не успели поговорить, с Ральфом де  ла Торе
хирургом, сделавшим мне операцию. Он не знает русского, а я неуклюже построю
фразу, которую  мне переведет  потом  мой сын Я скажу ему: "Вы замечательный
рабовладелец." То-то он так смеялся, когда я произнес это.
     Но где же все-таки я  уже скользил однажды по черной  трубе,  вылетая в
ослепительный  свет маленькой точкой, в которой таилась жизнь.  И  радостным
было  это ощущение  жизни, ограниченной  в размерах,  парящей  в бесконечной
мертвой  материи.  Когда  это  было? Память  еще  не  подключилась  к  моему
сознанию, но я уже знал, как приблизить ее. Ну да, Австрийский пляж в порту.
И  сразу же  за  ним бетонный причал,  и кирпичная стена с железной  трубой,
прикрепленной к  стенке. Труба  опускалась  от самого края стены, а метрах в
пяти  от  земли  загибалась и обрывалась  над  морем. До войны  здесь  стоял
элеватор. По  трубе  в трюмы сухогрузов  летела  пшеница, арнаутка,  которую
везли за океан.
     В  сорок  первом наши  подорвали  элеватор, чтобы  зерно  не  досталось
немцам.. Но одна стена и труба, спускающаяся по ней, осталась. У подрывников
не было времени завершить свою работу..
     Не помню  уж кто из нас  первым догадался вскарабкаться на верхотуру  и
влезть в трубу, уцепившись за ее край. А  потом  разжать ладони и лететь  по
пахнущей пшеницей темноте.
     Нигде в мире для детей  не построили такого аттракциона. Нас на большой
скорости выбрасывало  в золотую голубизну.. Солнце и вода  менялись местами.
Солнце  было внизу,  а  море  вверху.. И  вылетая, мы  орали,  чтобы  криком
зацепиться  за облачко. Медленно разворачивалось пространство,  и  мы падали
вверх, в море. И  пахнул этот полет горячим солнцем и водорослями остуженной
за ночь воды.. Мы  касались ее поверхности и уходили на глубину в прозрачное
зеленое  пространство. А после упругое море,  вся вода от Одессы до  Турции,
сдавливало нас  и опускало  еще  глубже.  А  потом быстрей,  быстрей,  чтобы
хватило  дыхания,  выталкивало из оглохшего  тяжелого мира  в  легкий  свет,
наполненный  звуками. Орут  чайки, ударяет  о мол волна,  и смеется  грузчик
Федя:
     Эгегей,  пацаны! Эй Витька, ныряй  рыбкой!  Сема  -- вырви глаз, прыгай
солдатиком!  Моня,   давай   ласточкой!   Дамский   наган,  это   он   меня,
переворачивайся вверх тормашками!
     И я тащу в воздухе ноги на себя, чтобы меня завертело.
     Федя  управляет нашими  полетами.  Там  в порту он деревенский  парень,
еле-еле фоц, как прозвал его Вилька шепелявый, который, действительно, букву
"П" не  выговаривает.  Федя  носит  по  трапу  тяжелые  мешки  и ящики.  Они
прижимают  его к земле, делают  грузной  походку. В  своих мыслях он веселый
парень, и анекдотов знает много, и пошутить может не хуже этих потомственных
одесситов,  которых он  и обожает, и ненавидит..  Однако, когда  он начинает
рассказывать, получается  длинно и скучно.  По части  юмора  у него  большие
проблемы.
     Тебе, Федя, -- сказал ему как-то бригадир дядя Петя,
     --  первого апреля  нужно брать  отгул и на сутки  напиваться вусмерть.
Этот день не для тебя.
     За поллитрой в магазин рядом с портклубом посылали именно  его. Грузить
цемент  или  уголь -- опять  таки в список ставился  первым он.  Фамилию его
забыли. Вместо нее в этих списках так и писали -- елеелефоц.
     Злится  Федя  за  свою позорную  кликуху. Только  непонятно  на кого  и
злится..  Вслух, во  всяком  случае он  не  обижается.  Делает вид,  что ему
безразлично.
     У нас на пляже он  живет  другой жизнью.  Он нами  руководит. Особенно,
когда мы в воздухе.
     Втайне  он завидует  нам.  Сколько  раз он вместе  с  Семкой  выгибался
ласточкой,  чувствуя  грудью небо или переворачивался со  мной, прежде,  чем
коснется поверхности воды. Он  знал, когда  нужно вытянуть руки или потянуть
на себя согнутые колени. Но никогда не делал это..
     Мы для него были голубями, которых он выпускал на волю.
     -- Давай!  Давай! -- улюлюкал он  нашему голубиному полету.. И так  же,
как птиц, подкармливал нас со своей ладони.
     Если то, что он грузит, съедобно -- у нас на пляже праздник. Херсонские
арбузы, тахинная халва, свиная тушенка. Мы наедались на целую зиму.
     А  Федя чувствовал себя королем.  Здесь у него  и шутки получались.  Во
всяком  случае мы смеялись, сверкая  глазами над огромным ломтем  арбуза или
вылавливая из банки кусок согретого на солнце мяса..
     В обычный день мы  створками  от  мидий  вместо ложек ели надоевшую нам
черную икру.  Ее  грузили всегда на  все пароходы. Она  у  нас шла  за еду с
голодухи, как рыбий жир, который прописывали врачи.
     До двадцати  лет я терпеть не мог  паюсную икру.  Жмых, которым кормили
коров, и тот казался нам вкуснее. Скотина тоже  его предпочитала, иначе в то
время ее кормили бы икрой.
     В  двадцать лет  на дне рождения моего друга, генеральского  сына Адика
Сапожникова, я, чтобы не обидеть именинника,  взял  в рот две  икринки  -- и
замер от восторга. А где-то на пляже, наверное, хранятся до сих пор, зарытые
нами в  песок десятка два  двухкилограммовых  банок  икры, превратившейся  в
полезные ископаемые -- в уголь антрацит..
     Наевшись,  мы карабкались на стенку, и опять темнота  проглатывала наши
загорелые фигуры, чтобы выплюнуть их с другого конца трубы.
     -- Эгегей, Дамский наган!
     Мы подчинялись  каждому звуку его  голоса. Притом мне кажется, будто мы
даже не слышали его, и он мысленно руководил нашим полетом. Подумает -- а мы
уже исполняем воздушные пируэты.
     Там в порту все прижимало его  к  земле, здесь  же  с каждым  из нас он
возвышался.
     А однажды Федя не выдержал. Он стянул  с себя рубаху и штаны и полез на
стенку по железным скобам.
     Труба слопала его сразу. Наши взгляды переметнулись к другому ее концу.
Но   Федя   там  не  появился.  Это  было  похоже  на  фокус  артиста   Кио,
гастролирующего в то время в Одессе. Там женщина исчезала  в подвешенном под
куполом ящике. Но затем она появлялась рядом с фокусником в  вечернем платье
с красной розой в руках.
     -- С этими хохмами он приехал в Одессу? -- разводил руками мой  дядя --
большой ценитель циркового искусства. -- Мог бы сидеть у себя дома. Тоже мне
номера. Эта на арене -- совсем другая  баба.  А  та осталась в ящике.  В нем
двойное  дно. Между  прочим так можно  прятать любовницу. Роза ты ничего  не
слышишь.
     --  Дети  слышат, похабник.  Интересно, что бы сказал  мой дядя сейчас.
Феди нигде не было. Мы залезли на стенку и услышали его голос:
     -- Пацаны, я тут застрял. Спустите канат.
     Канат не помог. Федя основательно застрял на изгибе трубы.
     Все  грузчики собрались на пляже, чтобы посмотреть на елефоца, которого
нигде не было видно..
     Трубу пилили по частям. И больше никогда мною не выстреливала темнота в
яркий  солнечный свет. Но  осталось такое ощущение  на всю  жизнь,  будто  в
детстве я умел летать.
     И вот снова это скольжение по узкому пространству спрессованной тьмы. Я
уже  не  тот комочек  жизни, которому  ничего не грозит.  Я могу застрять на
сгибе железной трубы. Однако удача не покидает  меня. И я вылетаю из небытия
в пробудившееся сознание по ту сторону жизни..
     --  Да здравствует  доктор Де Ла Торе!  Эгегей, Дамский наган. Господи,
каким седым ты  стал.  Давай, тащи на  себя  колени.  Только не  так  резко:
Slowly. Slowly.

     Бостон

     Дядя Миша умер в октябре, Под  своим портретом в черной раме Он лежал у
окон во дворе, Пахнущем цветами и котами.

Неизвестно  как разнесся слух, Что собрал на той негромкой тризне Окруженных
тьмою тьму  старух, Незаметных в  повседневной жизни. Будто  скорбный воздух
похорон  Вывернул  на  мятую  изнанку   Поколенье  канувших  времен,  Прежде
заселявших Молдаванку. И на свет повылезала жуть, Высунулась стая тараканья,
Чтобы в щелку тайны заглянуть
     -- Как там за чертой  существованья. Это было смерти  воровство, Загодя
выискивая  сходство,  Умершего  тела естество  Примеряло на себя юродство. И
летела  дядина  душа От такой  позорной панихиды.  Но  случилось так, что не
спеша С  выраженьем злости  и  обиды На рябом лице, вошел  во  двор Мужичок,
подвыпивший некрепко. Глянул он на публику в упор,  С головы в кулак слетела
кепка.
     -- Мать твою, -- сказал он  небесам, --  Миша умер, -- эхо было гулким.
-- Все, конец, теперь и двести  грамм Не  с кем выпить в этом переулке. Мы с
покойным  были кореша. Он  ушел, и  оставляя тело,  Раньше срока дядина душа
Вслед за ним в проем ворот летела.











     -- Я пришел к тебе с приветом. -- Разбудил меня Женька, который и в это
утро, въехав прямо на велике в комнату, притормозил у моей кровати.
     --  Оно и видно, что с приветом. --  Сказала моя мама, повернув палец у
виска. -- Женя, ты бы еще на студебекере.
     -- Теть Зин, колеса  чистые. Честное слово, вытер их о  траву у  вашего
порога. Смотрите, следов не оставляют.
     Потом  мама целый  вечер  будет  меня ругать за  то, что  половина моих
друзей ненормальные.
     -- Ты бы еще с Епифаном  подружился. Или с Мишкой-балалаечником. А что,
и Сын Профессора -- достойная пара.
     Епифан был  нашим  дворником и хвастался тем,  что  у  него вялотекущая
шизофрения. Слова эти ему нравились, а кроме того, они давали привилегию. Он
мог кого угодно огреть по спине метлой, и ему за это ничего не было бы.
     Мишка-балалаечник и Сын Профессора были  городскими сумасшедшими. Мишка
играл на балалайке и пел нечто несуразное. После набора бессмысленных звуков
шел припев: "Мишка задается". Он мог повторять это тысячу  раз.  Я, конечно,
извиняюсь перед артистом  эстрады Пресняковым, но  когда я увидел его первый
раз  на  экране телевизора, мне показалось, что это нашего Мишку показывают.
Одесский псих исчез так же неожиданно, как и появился.
     Сын Профессора покорил Одессу велюровой шляпой. Он входил в троллейбус,
снимал ее и молча шел по проходу. Если бы он сказал хотя бы слово, ему никто
не дал бы ни копейки. А так всем казалось, что в его дурной голове шевелятся
умные мысли, и ему бросали рубли. Как можно в дорогую шляпу бросить  мелочь?
Ходили слухи, что все эти  сборы он  отдает  нищим. Но этого никто не видел,
так же, как никто не был знаком с профессором, его папой.
     Хорошо еще, что  мама  ничего  не  знала  об Йосе. А  то мне  наверняка
досталось бы и за него.
     А если  уж кто и был настоящим  сумасшедшим,  о ком  можно вспомнить  с
грустной улыбкой, так это пляжный ненормальный Йося. Целыми днями он загорал
на нашем спортивном причале в Отраде. Это место и сейчас еще можно узнать по
желтой  скале  и  ледяному  роднику,  вытекающему  из  катакомб.  Мы  отсюда
доплывали до Бетманского пляжа, пока его не приватизировали  мусора. Да, да,
рыжий Чубайс через двадцать пять лет ничего не придумает сам, он украдет эту
хохму с  присвоением  ничьей собственности  в  личное пользование у одесских
милиционеров. Те еще в семидесятых оградили самый красивый пляж на побережье
и написали "Посторонним вход  запрещен. На пляже злая собака". Одесситы были
очень  недовольны: теперь от Ланжерона  до Аркадии напрямую по берегу пройти
было  невозможно.  Обходить  нужно  было  довольно  далеко,  так  как  менты
спускались на пляж  своим персональным фуникулером. Строительство его ничего
не  стоило,  так как на это  пошли  деньги налогоплательщиков, которые тогда
никто не считал.
     За лето  Йося становился черным  и  сам  себя называл  негром,  который
"русский выучил  только за то, что им разговаривал  Ленин". На  груди у него
была наколка  --  тот  же Владимир Ильич, немного  напоминающий фотографа  с
улицы  Чижикова,  который  нарочно  картавил, носил  кепочку-восьмиклинку  и
галстук в горошек.  На  первое мая его приглашали  на парад, и он  стоял  на
броневике, вытянув вперед руку с золотым перстнем.
     Рядом с  Лениным  был наколот  Сталин,  смахивающий  на Пржевальского и
одновременно на его лошадь.
     Татуировка  была синей. И казалось, что в то время,  как всему йосиному
долговязому телу было жарко, вожди на его груди замерзали, словно Сталин еще
не убежал из Туруханского  края  или  уже убежал, но по дороге  провалился в
прорубь. Нужно  же было  найти  такую.  А Ленин  в сорокаградусный  мороз  в
Шушенском охотится на  зайцев. Пальнет из  двустволки и воображает себе, что
это  он лупит из крейсера  "Аврора"  по улицам Петрограда. "Что тебе снится,
крейсер "Аврора"? --  доносилось из йосиного  транзистора,  с которым он  не
разлучался.
     -- Йося, вы что, в тюрьме сидели? -- показывали мы на наколку.
     -- Боже сохрани.  -- Отвечал он. --  Это  я сам  нарисовал.  Сугубо  из
патриотизма.
     Йося  был  политический умалишенный, мы  уже  знали,  что  когда-то  он
закончил школу живописи и рисовал портреты.
     -- Кого же вы рисовали?
     -- Кого? Эту сволочь. Этого английского шпиона Фельдмана.
     -- Так зачем же вы его рисовали, если знали, что он шпион?
     --  Я знал?  Он  сам  тогда этого не знал. Он тогда  был  председателем
одесского  ЧК.  Как  я  мог  ему  отказать,  если  его  именем даже  назвали
Приморский  бульвар.  Вот  подхалимы.  Небось в  Лондоне,  возле  Темзы  нет
бульвара  имени  Фельдмана,  хотя он  был  ихним  шпионом.  А  у  нас  перед
праздниками  --  раз, и  нати вам, бульвар имени Фельдмана. Даже Троцкий  не
решился на  такое. Нет в  Ленинграде бульвара имени проститутки Троцкого.  А
притворяться порядочным как умел, собака. Это ж надо такое, первым человеком
в Одессе считался. Прокрался. Рисую  я  его  как-то, а  как раз  в это время
вождь  мирового  пролетариата умер. И  заходит в  кабинет  председателя  его
заместитель, тоже порядочной сволочью  был, перед  войной оказалось,  что он
немецкий шпион, холера ему в бок. Так вот заходит он и говорит:
     -- Держись за стул, Фельдман. Сейчас я тебе такое скажу. Ленин умер.
     --  Не  может  быть.  Что  ты  говоришь?   Подожди.   --  Останавливает
председатель своего зама. --  Иосиф Абрамович, -- это уже он мне, -- рисуйте
меня  быстро. Успейте  нарисовать ,  как можно больше лица -- сейчас  на нем
будет много трагедии.
     -- Йося, а где этот портрет сейчас?
     --  Разве  только этот?  Я  нарисовал  столько начальников  губкомов  и
комбедов, что можно было открывать музэй  революции.  Был  у них вкус на мои
портреты. Я бы уже давно сделался народным художником, если  бы они в  конце
концов не  оказывались врагами  этого  же  народа. Иди знай заранее, кого ты
рисуешь?  Я вроде изображаю  Советскую власть,  а она  потом становится  или
шпионом, или троцкистом,  или космополитом. В  общим, бросил  я это  грязное
дело и превратился из гнилой творческой интеллигенции в пролетариат. Перешел
в маляры. Со стенами иметь  дело лучше. У них,  хоть  и  говорят, будто есть
уши, но зато нету ртов. Да здравствует диктатура пролетариата. Хотя  и здесь
случается, что появляется паршивая  овца.  Что вы думаете, один мой знакомый
мастер не оказался сионистом? Еще как оказался! Трафарет делал из цветочков.
Так в  каждом лютике зашифровал  семь  лепестков.  Ты  понимаешь  на что  он
намекал?
     -- Нет! -- откровенно признался я.
     --  Какой ты  бестолковый.  Слушай сюда. Семь -- это сионистский  знак.
Семисвечие у  них,  как у нас  серп и молот. К счастью  в нашем строительном
тресте  сторож  догадался, что означают эти  лепестки. Молодец.  Его  за это
старшим сторожем сделали.
     --  Йося,  не  валяй дурака. Семь --  это  наше  русское число. Семеро,
понимаешь ли, одного не ждут. Семь раз отмерь... Семь пядей во лбу.
     --  Все  эти  поговорки  придумали  евреи.   Они  подделываются,  чтобы
проникнуть. Мы проникаем повсюду.
     --  Он посмотрел  на меня. -- Посмотри, даже мы с тобой евреи. Ну, мы с
тобой  не  в счет.  А эти  сионисты затаились  везде и  ждут  момента, чтобы
совершить переворот.
     -- Через голову? -- спрашиваю я и кручу сальто.
     -- Смейся, смейся. А мне не до смеха, когда я читаю за сионизм.
     --  Йося, брось заниматься сионизмом. Найди себе девочку. -- Сказал наш
тренер дядя Сева, который, казалось, спал на песке и ничего не слышал.
     -- Сева, вы  русский человек. Неужели вы не замечаете, что вас спаиваем
мы, евреи? Я же видел, как к вам  на прошлой неделе заходил с  поллитрой ваш
друг Вассерман.
     -- Ну и что? Во-первых, его фамилия Кузнецов.
     -- Это по матери.
     -- А во-вторых, куда ты клонишь? Может быть ты хочешь поставить мне сто
граммов? -- улыбнулся всем  своим громадным телом дядя  Сева.  -- Так в  чем
дело,  ставь. А то как-то нехорошо получается -- твои спаивают, а  ты как бы
отрываешься от своего народа.
     -- Что вы, что вы, Сева? Я этих взглядов не разделяю.
     --  И  напрасно. У меня  сегодня  с утра  нос чешется. Верь после этого
народным приметам. А у вашего народа есть приметы?
     -- У нас народа нету. -- С перепугу осмелел Йося. -- У нас лица.  Так в
последнее время называют нас  в газетах. Лицо еврейской национальности. Ну и
что? Совсем не обидно. А до революции  мы были мордами. Жидовская морда. Так
что революция, Сева, действительно освободила народы.
     --  Понимаю. Ленинским  декретом евреев перелицевали. Поменяли морды на
лица.  Поздравляю,  поздравляю   от  лица  общественности   лицо   еврейской
национальности. Мне стыдно за русский народ, Йося. Вы нас спаиваете, другими
словами, угощаете, а мы, надравшись за ваш счет, вместо спасибо,  вас еще  и
мордами   называем.   Это   нехорошо.  Давай  исправлять   положение.  Давай
договоримся  так  --  чтобы  восторжествовала  историческая  справедливость,
послезавтра один день  все будет наоборот. Угощать тебя буду  я,  а  ты меня
обзывай  мордой. Так  и  зови -- Севка,  боцманская  твоя  морда.  Запомнил,
боцманская морда.
     -- Ой, Сева, я так не смогу. А что у вас послезавтра день рождения?
     --  Нет.   А  что  для  морды  обязательно  должен  быть  праздник?  Мы
послезавтра пойдем с ребятами на  Сухую косу за скумбрией.  Пойдешь с  нами.
Выпьем с тобой на славу. Только, смотри, насчет морды не забудь. Ладно?
     -- Сева, у меня язык не повернется.
     -- Что пить не повернется или назвать мордой.
     -- И то, и другое.
     -- Ну вот. А расхвастался. Мы, мы. Мы -- сионисты.
     --  Ой  что   вы,  Сева?   Это   не  мы.  Это   другие  лица  еврейской
национальности.
     Йося  нарочно говорил  громко, чтобы  его  слышал пограничник  Вася,  у
которого была  страсть чинить  моторы. Вот и сейчас, исправив  движок  нашей
плоскодонки,  он  вытирал  руки  паклей. Йося  любил заигрывать  с  властью,
которую на лодочной станции представлял сейчас погранец.
     -- А знаете, молодой  человек, что у чекиста всегда должны быть чистыми
руки...
     -- Знаю, знаю, -- заулыбался Вася и побежал к воде, чтобы  смыть мазут,
не дослушав, что там еще говорил Дзержинский о голове и сердце чекиста.
     А через день  в пять часов  утра мы уже были в море. Пограничник хорошо
починил мотор, плоскодонка летела, как Летучий голландец мимо Аркадии, потом
мимо шестнадцатой  станции  Большого  фонтана, затем  мимо Люстдорфа  и Дачи
Ковалевского.  Небо  было густо-голубым и  сливалось  с морем. На  горизонте
плыли розовые облака.
     -- Если небо красно к вечеру, -- сказал дядя  Сева,  -- моряку  бояться
нечего. Если красно поутру -- моряку не по нутру.
     -- А как нам сейчас, по нутру или нет? -- спросил Йося.
     -- Ты что, дальтоник? -- показал дядя Сева на розовые облака.
     --  А  что уже нельзя и спросить? Меня интересует знать,  что  по этому
поводу думаете вы.
     -- Я думаю, пора глушить мотор и бросать якорь.
     Якорь полетел за борт, увлекая за собой длинный канат. В воде он темнел
и был похож на ныряющую вглубь змею.
     -- Ничего себе глубина, -- удивился я.
     -- Восемь футов будет? -- спросил Йося.
     -- Семь сорок, -- улыбнулся дядя Сева.
     -- А вы тоже антисемит, -- обрадовался Йося.
     --  А как  же, спаиваю лицо еврейской национальности.  Геволт!  Мировой
заговор. Кстати, опусти водку за борт, поглубже.
     -- В каком смысле? -- испугался Йося.
     -- В смысле нужно ее охладить.
     Сомневаясь в том,  что  поступает  правильно, Йося, поглядывая на  дядю
Севу, стал опускать кошелку за борт. К ручкам сетки, в  которой поблескивали
бутылка водки и несколько склянок ситро, был привязан шпагат.
     --  Смелей,   смелей!  --  подбадривал  дядя  Сева.  Когда  же  бутылки
опустились на приличную глубину, он сказал, -- Все, теперь стоп,  вяжи конец
к уключине.
     -- Чей? -- спросил Йося, и все рассмеялись.
     -- А ты еще и шутник. Давай сюда веревку.
     -- И все-таки, зачем мы  это сделали? -- подумав немного, спросил Йося.
-- Что, якоря не хватает?
     --   Там  холодильник.   --  Показал  вниз  дядя  Сева.  --  Постоянная
температура восемь градусов. Ты же любишь холодную водку.
     А мы  уже размотали удочки, закинули лески, и начался клев. Скумбрия на
вид, хотя и умная  рыбешка, в отличии от пучеглазого бычка, всегда плывущего
с  открытым  ртом,  будто  у  него  полипы,  когда  ее  ловишь,  оказывается
дура-дурой. Ей даже рачка для приманки не надо. Она  клюет на пустую блесну.
Как дикарь, меняющий на зеркальце слиток золота. Увидит  блестящий крючок --
и хвать его. Только забросишь леску, как пять-шесть  отливающих сталью рыбех
уже трепещутся  на  разных глубинах.  Тащи,  снимай  и бросай в  лодку  свой
серебряный улов. А когда снимаешь скумбрию с крючка,  она, будто здоровается
с тобой за руку -- здрасти, я ваша тетя.
     Йося  бегает от удочки к удочке, снимает  с крючков  рыбу. Глаза у него
горят.  Руки  в  крови.  Он  сыплет  поговорками,  отдаленно  связанными   с
ситуацией.
     --  Без  труда  не  выловишь  рыбку  из  пруда...  Рыбак  рыбака  видит
издалека...  На безрачьи  и  рыба  раком станет..  Ловись  рыбка  большая  и
маленькая...  А  то  и  просто   выкрикивает  слова,  которые  в  его  мозгу
ассоциируют с рыбой:  Риббентроп!  -- кричит  он,  снимая  с крючка скумбрию
покрупнее.
     А солнце уже начинает шпарить во всю. Оно тоже вроде входит в азарт.
     --  Аврал! -- кричит дядя Сева. -- Пора искупаться и перекусить. Ребята
в воду. Йося, доставай продукт.
     Мы сматываем удочки, лодку покачивает, по днищу ходит туда-сюда, лаская
ноги, теплая вода с гладкой, как березовая кора, скумбрией.
     Стараясь  не  потерять  равновесие,  Йося  тянет   бутылки.   Лицо  его
озабоченно  -- а вдруг наши запасы склевала буржуазная акула или выпил водку
из  горлышка  случайно оказавшийся  в  этих местах водолаз.  Возможно чей-то
шпион.
     -- Есть!!! -- радостно на все побережье орет он, увидев в воде бутылки.
     -- Ура! -- подхватываем мы.
     И прыгаем  в  воду,  теряя  ощущение  того,  что  тело  наше ограничено
размерами.  Мы  становимся  огромной,  тугой,  зеленой и  солоноватой водой,
которая медленно поднимается в  небо,  а потом  так  же  медленно опускается
вместе с лодкой, вцепившейся в нее якорной веревкой.
     Дядя  Сева расстилает на  корме газету. Кладет на нее помидоры, которые
только что  появились на Привозе, нарезает  малосольную скумбрийку  прошлого
улова. Другим ножом  режет хлеб, упираясь буханкой в грудь. Эту работу он не
доверяет никому. Он делает ее медленно и подробно.
     -- Мы будем кушать прямо с газеты "Правда"? -- спрашивает Йося.
     -- Ну да, а что? -- поднимает голову дядя Сева.
     -- С "Правды" я не буду. С "Правды" -- я объявляю голодовку.
     -- Что же делать? "Дэйли воркер" я не выписываю.
     Дядя Сева роется в сумке.  Он находит в ней клочок "Новостей  спорта" и
расстилает его рядом на корме, затем перекладывает  сюда пару помидор, кусок
рыбы, хлеб.
     -- Так  пойдет? -- спрашивает он Йосю.  Тот кивает головой. Открываются
запотевшие  бутылки. В четыре  граненных стакана наливается  по  пять капель
водки, в два -- по сто граммов. Столько лет миновало с тех пор, а я не помню
ничего вкуснее, чем те десять граммов ледяного огня, кусок скумбрии, который
еще пахнул морем и помидора, красного, как  солнце, каким оно будет вечером,
когда мы вернемся к нашему причалу.
     Йося сильно морщится, но пьет до конца свою порцию.
     --  Есть таки за что  ненавидеть этих сионистов,  -- говорит он,  кусая
помидор, -- заставляют пить такую гадость целый народ.
     Мы смеемся. Он тоже. Затем он лезет  в свою потертую клеенчатую сумочку
и достает  транзистор. Целый день на  пляже он слушает революционные песни и
последние  известия, будто,  кроме этого, нет других  трансляций. Но сегодня
его приемник молчит, словно он объявил забастовку, как английские шахтеры.
     Йося удивлен  этим  молчанием.  У него  вытягивается вперед нос,  будто
таким образом он собирается удлинить антенну. Молчат наши станции, перестали
клеветать и мерзавцы из-за рубежа.
     И вдруг дядя Сева догадывается в чем дело.
     --  А, -- говорит он, -- так ведь  мы стоим на траверзе размагничиванья
судов. Конечно же здесь ликвидируются все волны, в том числе и радио.
     Йося не  очень-то понимает,  что  все  это значит, но  на всякий случай
уточняет:
     -- Сева, а если мы захотим что-нибудь передать отсюда, нас услышат?
     -- Ага ! Так ты, выходит тот самый шпион, которого рисовал? Ну, нарисуй
себя. Это будет называться автопортрет английского шпиона. Где у тебя рация?
А притворялся пролетарием всех стран.
     -- Тссс! -- прижал Йося указательный палец к губам и лег на дно лодки.
     Я пытаюсь его поднять, думая, что он окосел.
     -- Не трогай  меня, я хочу быть ниже уровня  моря. Тут, наверное, этого
траверза еще больше. Слушай меня внимательно, Сева. И вы, пацаны, тоже.
     Еще больше выпученные  от водки, глаза его сделались  значительными. Он
выдвинул вперед подбородок и чуть не достал нижней губой кончика носа.
     --  Сейчас я вам  открою  государственную тайну.  Сева,  у  меня в зубе
передатчик.  Я постоянно  что-то передаю. А приемник, знаешь,  где находится
приемник?
     -- Наверное в заднице. -- Предполагает дядя Сева, продолжая жевать.
     -- Нет. В органах. -- Отвечает Йося.
     -- На тебе, я думал сзади, а он у него спереди. -- Огорченно смотрит на
нас дядя Сева. Йося его не слышит.
     -- В  органах КГБ, -- продолжает  он очень  серьезно. --  Там постоянно
знают не только то, о чем я говорю, там фиксируют все, о чем я думаю. У меня
вот в этом самом зубе, -- он открыл рот так  широко, что туда могла запросто
залететь  чайка,  и  показал  зуб  с  металлической  пломбой,  --  находится
мощнейший  передатчик  мыслей.  Они уже это  тоже умеют.  Вы при посторонних
боитесь кое о чем говорить. Я думать боюсь. Сева. Ну, как тебе это нравится?
     -- Зачем им нужны твои мысли? -- дядя Сева разлил в стаканы  оставшуюся
водку. -- И вообще, откуда у тебя эта пломба?
     --  Я  ремонтировал  их  поликлинику.  Делал  трафарет --  серп, молот,
звездочка, серп, молот, звездочка. Зубному врачу очень понравилось. "Йося,--
говорит  он, -- у тебя  хороший художественный вкус,  богатое воображение  и
отлично  развито классовое  чутье.  Молодец. Давай  я  тебе тоже  что-нибудь
хорошее сделаю. Как  зубы?  В  порядке?  А  ну  открой  рот. Ай-ай-ай, какой
кариес. Немедленно в кресло."
     Я, дурак,  и обрадовался.  Забыл, что у  них  под халатами  полковничьи
погоны.  Открыл ему свою  пасть, а  он  меня  как давай  сверлить.  Насквозь
продырявил.  Я сразу засомневался, что все это делается в медицинских целях.
Уж сильно странная появилась в зубе боль. Не постоянно болит, а как в азбуке
морзе  -- точка, тире, тире, тире, точка. Ну,  думаю, передают через мой зуб
шифровку  своим  шпионам. Срочно потребовалась, а  тут  я подвернулся. Может
быть, благодаря меня  сейчас в Африке  военный  переворот совершается или  в
Корее самолет подбили.
     А через несколько дней я начал замечать,  что через мой зуб они  решают
не только международные  дела,  но  занимаются и вопросами  внутренней жизни
страны. Стоит мне о ком-то нехорошо подумать, как  он  тут  же  исчезает. Ты
понимаешь, Сева, куда он исчезает?
     В  пятницу  подумал:  сосед  мой  Дмитрий Дмитриевич живет не  на  одну
зарплату. Откуда у его жены норковая шуба, если он всего лишь учитель пения?
В пятницу подумал -- а в понедельник его забрали.
     Ну  учитель человек чужой. Бог с ним, с учителем.  Но Костя, Костя, мой
старый  приятель,  а  я  и его  выдал. То есть  выдал, конечно, не в  прямом
смысле, однако через меня его заграбастали. Заходим мы с Костиком в магазин,
а там, как обычно, пустые полки.  Одна печень трески  в собственном  жиру по
восемьдесят копеек за банку. Константин и говорит: "Чтоб они сдохли". Я ведь
прекрасно знал,  кого  он имел в  виду,  так  нет же, спросил,  идиот: "Кто,
Костя,  чтобы сдох?" Он и отвечает: "Кто,  кто? Диктатура пролетариата".  Ну
конечно, на следующий день его, как корова языком слизнула.
     После этого я решил  перестать думать. Но легко сказать -- решил. Мысли
сами в  голову лезли. И все время критические. Тогда я попробовал думать  не
своими мыслями.  Учил наизусть передовицы  из газет "Правда" и "Известия". И
думал предложениями из газет.
     Один генерал  стал врагом  народа. Ух и  досталась  этому прохвосту  от
меня. Если  бы через неделю его не расстреляли,  он бы икал  целый  месяц от
моих мыслей о нем. Как-то прочитал я, что опера одного композитора оказалась
буржуазной пропагандой. Вот мерзавец, музыку  писал контрреволюционную. Уж я
ему такое высказал, что там, наверняка, остались довольны моими мыслями.
     А врачи-отравители,  я мысленно к ним  на прием  с пулеметом под плащом
записывался.  У меня, может быть, вся грудь в орденах  и медалях должна быть
за  мысли о медперсанале,  который наших вождей отравить  надумал. Кстати, я
потом в газетах читал многое, что напридумывал в эти дни. Видно записывали и
потом за свое выдавали. Тоже, между прочим, некрасиво.
     А  лозунги,  а  цитаты из классиков  марксизма-ленинизма?  Все пришлось
наизусть выучить. Здесь не дай бог переврать чего-нибудь.
     Иду, бывало,  по Дерибасовской и думаю:  "Победа  коммунизма, понимаешь
ли, неизбежна!" А как же, никуда от нее не спрячешься. Или  встречаю я тебя,
Сева,  в  кинотеатре  имени Фрунзе  на улице Карла Маркса. Ты мне  говоришь:
"Здорово, Йося!" А я тебе мысленно отвечаю: "Милый мой друг, а знаешь ли ты,
что кино есть  величайшее средство  массовой  агитации."  И  тут  же за тебя
отвечаю: " Конечно. И к тому же, из всех искусств важнейшим для нас является
кино."
     -- А что, -- говорит дядя Сева, -- славно поговорили.
     -- Со снами у меня были большие неприятности. Сны свои я контролировать
не  могу. А тут, как  назло,  представляешь --  стал  мне сниться  сам Иосиф
Виссарионович. И надо же, во сне он не вождь всех времен и народов, а, как и
его отец,  простой сапожник. Сидит, понимаешь ли, в зеленой будке  из фанеры
на  углу  Розы  Люксембург  и  Ленина  в  засаленном  военном  френчике  без
генералиссимусовских погон и  починяет себе туфли  трудящихся. А подручные у
него  Молотов, Микоян и Кагонович. Захожу я в будку и думаю --  значит здесь
Великой Октябрьской Социалистической революции не было. Разогнали ее эссеры,
раз товарищ Сталин остался простой сапожник.
     А очередь меня спрашивает: "Вы, гражданин, к какому мастеру?" "А вон  к
тому, -- отвечаю я им, -- к сапожнику Джугашвили."  "Ну так и становитесь за
крайним -- мы все к нему."
     А Сталин меня увидел и улыбается.
     --  Йося пришел, -- толкает он плечом  Молотова. --  Здравствуй  тезка.
Проходи без очереди.
     Очередь  уже начинает роптать. Ты же  знаешь наших одесситов. "На каком
это основании?"
     -- А никаких оснований. -- Говорит товарищ Сталин. -- Какие  могут быть
основания, если это мой близкий родственник?
     -- Ничего он вам не родственник. -- Возмущается очередь.
     --  Какое  может  быть  родство?  Вы,  судя  по  лицу, лицо  кавказской
национальности, а он -- явно еврейской.
     -- Ну и  что? --  спокойно говорит Сосо.  -- А  может быть  он муж моей
дочери Светланы. Знаете, как она евреев любит?
     -- Вот и чините ему ботинки у себя дома. А  то семинарию не окончили, а
богадельню  здесь  развели.  Это  не  частная  лавочка,  а  социалистическое
предприятие, сапожная мастерская.
     Я уже понимаю все, что здесь происходит в  моем  сне и,  самое главное,
знаю, чем это должно кончиться. Наклоняясь к уху крайнего я шепчу:
     -- Послушайте, вы  что не узнаете,  это  ведь Сталин. А вон тот лысый в
фартуке -- Молотов. А тот с гвоздями во рту -- Кагонович.
     -- Вот испугал. -- Басом отвечает мне  человек из очереди. -- А по мне,
будь они все, хоть испанские королевы. Я их...
     -- Тихо! -- кричу я. -- Это только в моем сне все  так просто. Я сейчас
проснусь, и вас всех опознают. Вы даже  до дому дойти не успеете.  Граждане,
прошу вас...
     И тут я просыпаюсь.
     -- Товарищ Сталин! -- кричу я в своих мыслях. -- Я не виновен.  Это мое
подсознание. Сознательность у меня  совсем другая.  Товарищ  Сталин, дорогой
наш  вождь  и  учитель!  Вы   совершенно  правильно  сказали  о   Котовском:
"скромнейший среди храбрейших и храбрейший среди скромнейших". Ой,  я что-то
перепутал.  А эта штука пролетарского писателя Горького, про Змею  и Сокола,
действительно,  сильнее,  чем  штука немецкого  писателя Гете. В  ней любовь
побеждает  смерть. Ой, я  опять что-то не так сказал. Товарищ  Сталин, врага
народа надо уничтожать, если он не сдается. И если сдается -- тоже. Сева, ты
можешь себе представить, как я живу?
     -- А ну-ка, покажи, что у тебя там за зуб? -- дядя Сева наклоняется над
Йосей. -- Вот этот, что ли? Халтурщики твои гебисты. Пломба  давно шатается.
Сейчас мы ее выковырнем. Валерка, дай-ка сюда крючок на бычка.
     Дядя Сева колдует над широко открытым ртом Йоси. Сумасшедший напоминает
рыбу, которую выбросило на берег. Наконец дядя Сева говорит "Оп", и пломба у
него на ладони.
     -- Получай свой "Дзинтарас", -- протягивает он Йосе его зуб. Йося долго
рассматривает кусочек металла, а потом спрашивает:
     -- Можно я выброшу его в море?
     -- Конечно. --  Разрешает  Сева.  --  Выбрасывай. Только сначала  давай
выпьем за то, чтобы пролетарии всех  стран, -- он  наклоняется к  уху Йоси и
шепчет, но мы слышим, -- соединялись с пролетарками этих же стран.
     Они  чокаются  и выпивают,  Йося  снова  морщится,  но затем  лицо  его
становится торжественным. Он выпрямляется в полный свой дон-кихотовский рост
и картинно бросает пломбу за борт.
     Мы  наклоняемся над  водой  и  видим,  как  глупая  рыба  бросается  на
блестящий комочек металла и заглатывает его.
     Некоторое время все молчат. Затем Йося спрашивает:
     -- Меня интересует знать, чисто из любопытства, рыбы тоже умеют думать?
     -- А как же? -- уверенно отвечает дядя Сева.
     --  И о чем  же, если не секрет, хотя  бы приблизительно, может  думать
сейчас эта рыба?
     -- Почему же приблизительно? Эта рыба решает  сейчас  уравнение -- чему
равна электрификация всей страны.
     -- И чему же?
     -- А  говоришь,  что все  выучил наизусть.  Социализм  минус  советская
власть.
     Поздно вечером мы возвращаемся на наш причал.
     -- Йося, -- спрашиваю я, -- вы о чем-то думаете?
     --  Да.  --  Восторженно  говорит он.  Лицо его в  сумерках  становится
древним. Я думаю. -- Отвечает мне древний еврей.
     -- И о чем вы думаете, если это не секрет?
     --  Секрет. Тайно. Ой, об этом  даже опасно говорить. Свобода мыслей --
это такое удовольствие.














     Я  не знаю,  как в других городах, но в Одессе эта должность называлась
-- перебежчик.  В приказе о моем  назначении директор  кино Ангельчик так  и
написал:  "Зачислить  в  кинотеатр   имени  Максима  Горького  на  должность
перебежчика."
     Трудовую книжку мне выдадут  лет через пять. Кстати,  первая запись там
тоже будет  довольно смешная: "Оформлен на судоремонтный завод имени Марти в
качестве п. кочегара."
     Мама моя очень огорчилась, прочитав это.
     -- Халамидники. -- Сказала она. -- Будут платить только полставки.
     -- Ты так думаешь?
     --  Это они так думают. Иначе зачем бы написали букву "п"?  Полкочегара
-- полставки.
     -- Может быть "п" -- это помощник?
     --  Скажешь  тоже.  Помощник?  Что  он  министр  иностранных  дел, твой
кочегар? Я бы тебе сказала, что означает эта буква "п", но ты еще маленький.
Миша, --  обратилась она к своему  брату,  у  которого  до глубокой старости
оставалась на лице печать первого хулигана двора на  Молдаванке, -- Миша, ты
понял на что я намекаю.
     -- Я тебя фонимаю. --  Выставил  вперед  ладонь дядя. -- Извини, я  при
дамах эту самую букву "п" не выговариваю.
     Я забежал вперед. С кочегаром вопрос возникнет после. А пока, по дикции
моего дяди, меня приняли на работу феребежчиком.
     В кинотеатре  имени Горького было два зала. Слева от экранов на красных
холстах писалось  "Кино  -- есть величайшее средство массовой агитации." Это
сказал великий вождь во времена Чарли Чаплина, походку  которого  он перенял
для документального кино. Второй  вождь занял правые стенки от  экранов: "Из
всех  искусств важнейшим для нас является  кино!" Для  того, чтобы ясно было
для кого это  -- для нас, под  потолком была еще  одна  надпись: "Пролетарии
всех стран соединяйтесь!"
     С кино  у  меня связано очень много  забавного. Потом, через  год после
полкочегара  я  пойду   работать   кочегаром  пятого   разряда  на  Одесскую
киностудию.  Выросту за  год ровно  в десять раз от  0,5  до 5. Впрочем, это
будет продолжаться  всего один  месяц. Через месяц меня  уволят  "в связи  с
окончанием отопительного сезона". Опять таки смешно.  Во дворе  будет только
октябрь, а в моей книжке так и напишут -- в связи с окончанием. Мою трудовую
следовало бы назвать юмористической книжкой. Там  дальше появится еще такое,
что  кажется, будто  кругом  заведующими  отделов  кадров  работали  Михаилы
Жванецкие. Сколько раз меня выгоняли из газет по собственному желанию. И все
из гуманных  соображений.  Напечатал стихи нежелательного поэта -- подавайте
заявление об уходе. Пропустил в номере, вместо  "генеральный  секретарь"  --
гениальный.  Все,  за  одну букву -- пошел вон по своему желанию. Издевается
еще. А  тут,  вот такая формулировка -- в связи  с окончанием  отопительного
сезона. Тоже по доброте начальства. Сезон-то только начинался.
     А  вообще-то дело  было вот в чем.  Накануне, летом  друг мой  Валерка,
который  плавал  на танкере  матросом,  привез мне из  Сингапура  нейлоновую
рубаху.
     В Одессе такие еще не носили. Она была прозрачная и голубая, как море в
Лузановке, когда пляжный сезон еще не начат.
     Через нее было  видно тело, как в  увеличительном стекле. Надев  ее, ты
становился раздетей  голого. Она подчеркивала твою загорелую наготу. В то же
время  она  окутывала тебя, как  облачко, которое наполовину  уже  растаяло,
потому что утро обещает солнечный день.
     -- Ага, -- сказала торговка семечками тетя Маня, -- теперь я вижу, твой
папаша таки был  стекольщиком. Я  через тебя вижу мусорку, которая за тобой.
Если  из этой рубахи  пошить  штаны, не надо паспорта,  итак видно, кто есть
православный, а кто маланец.
     -- Брось свои  антисемитские штучки, Маня,  -- сказал друг  моего  дяди
Фима. --  Ты  не  туда  смотришь.  Посмотри  на  его  шнобель.  Разве  можно
перепутать? Все видно и без штанов.
     -- Причем тут штаны, Фима, когда речь идет за рубаху?
     Она  протерла большой и указательный  палец  о  свой  подол  и пощупала
воротник, чтобы убедиться, что материал сделан не из воздуха.
     Рубаха была легкой, как пушинка, и надев ее, ты и сам становился легким
и воздушным. Проходя в  ней по Пушкинской, я чувствовал, как  меня с улыбкой
сдували, словно пух, с ладони на ладонь.
     И вдруг одна  ладонь  сжалась  в  кулак. Затем  стало два кулака.  Три,
четыре.
     Это  был  комсомольский  патруль, сельские  ребята,  студенты,  будущая
негнилая интеллигенция. Они почему-то называли себя "легкой кавалерией".
     После  тяжелой  артиллерии  тридцать  седьмого  года,  снаряды  которой
залетали и в сорок девятый, и в пятьдесят пятый, в бой рвалась эта легкая.
     В портовом городе взамен черных клешей и серых  фуфаек стали появляться
еще неяркие, но уже не такие тусклые одежды. Подпольные парикмахеры пытались
сохранить   у  девчонок   мелкобуржуазный  завиток,  а  у   парней  заменить
пролетарский полубокс, запрещенной после белополяков, полькой.
     "Кавалеристы" уже не могли сослать  в лагеря,  но  имели право постричь
любого задержанного под лысину или, исполняя свой гражданский долг, резануть
ему штанину  до колена. Они себя готовили для страшного  прошлого. Откуда им
было знать, что будущее, хотя и будет тоже страшным, но уже другим.
     Мне повезло. Мои "кавалеристы" оказались  более  терпимыми. Попадись  я
патрулю водного института, мою рубаху  искромсали бы, как гидру капитализма.
Но  это  был  пединститут.  Их  называли  в  Одессе  педики.  Они  старались
воспитывать. Да и у меня  оказались смягчающие вину обстоятельства. Это были
мои башмаки, растоптанные,  со стертыми каблуками, и вылинявшие, несмотря на
перелицевку, брюки. Что поделаешь, у Валерке в Сингапуре не хватило трудовых
долларов, чтобы купить мне штиблеты и штаны, привез одну рубаху.
     В небольшой комнате под  портретом  вождя, взятого  в черную рамку, они
сидели на стульях, повернутых спинками вперед, как верхом на боевых лошадях.
     Девушка за столом в красной, такой же как скатерть, косынке походила на
Анку-пулеметчицу. Из  нее  получилась бы  неплохая сексбомба,  если  бы этой
бомбой  можно  было взорвать старый  мир, от  которого она, судя по грозному
виду,  отреклась. Стол, за которым она  сидела,  видимо,  в  ее воображении,
походил   на   тачанку,   а   зачехленный,   нацеленный  вверх  увеличитель,
представлялся пулеметом. Она на этом сооружении летела сквозь меня.
     -- Вижу через  твои  штаны, что у тебя  пролетарское  происхождение. --
Пытаясь  хоть  в чем-нибудь меня оправдать в  глазах своих товарищей, сказал
один из будущих Макаренко.
     Я вспомнил тетю маню и посмотрел не расстегнулась ли ширинка.
     -- И какого ты нацепил эту рубаху? -- сверкнул глазами другой.
     -- Дезертировал в рубаху.
     -- Утратил чутье.
     -- Потерял бдительность.
     Уже  давно  шла  неизвестно  где и с кем  холодная война.  И мы  иногда
попадали на ее передовую. Мне захотелось спрятаться в окоп, во что-то серое,
безразмерное  и  несуразное. А  я стоял в полный  рост перед их  прищуренным
презрением в  прозрачной рубахе, и пролетарские мои брюки не могли оправдать
ее буржуазной сути.
     Я уже собирался, как в фильме, который не сопровождает  музыка Шуберта,
рвануть  у  себя на груди рубаху и  крикнуть: "Братцы! Я наш!" Но  сексбомба
замедленного действия,  пролетая сквозь мой  прозрачный торс на канцелярской
двухтумбовой  тачанке с фотоувеличительным пулеметом, истерически прошептала
исторический приказ:
     -- Что вы здесь размазываете сопли. Расстелять стилягу!
     Видимо, на их жаргоне это что-то означало, потому что немедленно темную
комнату  озарила   вспышка,  и  ошарашенного  внезапным  ярким  светом  меня
сфотографировал хромой  паренек  с одним  голубым глазом. Второй был  закрыт
любительским аппаратом.
     Мой снимок поместили на  Соборной площади неподалеку от памятника графу
Воронцову в сатирической газете "Они позорят наш город" между проституткой и
вором-карманником. Под фотографией была надпись --  "Этот юноша с  гордостью
заявил, что куртка на нем иностранная".
     Так  я  стал  достопримичательностью  Одессы,  как  пушка,  поднятая  с
затопленного во время интервенции английского фрегата  "Тигр" и поставленная
на бульваре между горисполкомом и общественным клозетом.
     В  семнадцать лет я  проснулся знаменитым. Эти контуженные  комсомольцы
сделали мне  славу.  Меня узнавали встречные на  улице.  За спиной  я слышал
шепот:
     -- Ира, ты узнала этого чувака посредине?
     -- Еще бы! Он позорит наш город.
     Знакомые под моим портретом назначали друг другу свидание.
     -- Ровно в шесть, под Рудосом.
     А потом тетя Маня отчитывала меня.
     --  Ты уже не  мог  улыбнуться,  как полагается быть. Насупился, словно
бугай.
     А через неделю меня вызвали к директору киностудии.
     Кабинет его был обит коричневой кожей. Ею же перетянули кресла и диван.
Чьи-то  шкуры пошли на это великолепие. Тут принесли в  жертву  целый табун.
Важнейшее из  искусств требовало  жертв. На  стенах висели  портреты  людей,
которые  весело улыбались, как  будто до моего прихода директор рассказал им
смешной анекдот про еврея.
     --  Садитесь.  --  Печально сказал директор.  --  Это  случайно не  ваш
портрет  поместили в сатирической газете  на Соборке рядом  с  бюстом  графа
Воронцова?
     -- Случайно мой. -- Ответил я и насторожился.
     -- Мне жаль,  вы  хороший кочегар. Но  с вами придется расстаться. -- Я
испугался,  что он вот-вот  расплачется. Артисты  на стене тоже приуныли. От
смущения  я  стал  рассматривать  их,  и  директор, перехватив  мой  взгляд,
продолжал. -- Это наши актеры. Мне достается от начальства за их шалости. Но
то -- жрецы искусства. "Квот лицет Иове, нон лицет бови." Вы понимаете меня,
кочегар. Что  положено Юпитеру, то не положено быку. Я вас не хочу  обидеть.
Это римская пословица.
     Всю  жизнь я буду  забывать эту пословицу. Но мне ее  будут напоминать.
Через  десять  лет  худсовет  другой  киностудии  соберется,  чтобы обсудить
короткометражный фильм об  осени, сценарий к которому написал я. Опять кино.
И один режиссер, которого  разозлит моя картина, скажет:  "И музыка  в  этом
фильме  не наша. Она  взята из буржуазного фильма. Мы видели его на закрытом
просмотре в ЦК."
     А это была музыка Шуберта.
     Но  то будет через десять лет. А тогда, в пятидесятых, появилась в моей
трудовой книжке еще одна смешная  запись: "Октябрь. 1956 год. Уволен в связи
с  окончанием отопительного  сезона.". Наверное, в тот  год ожидалась теплая
зима. А может  быть, тогда из одесской киностудии и актеров увольняли с этой
формулировкой. Город любил пошутить. Нет, все-таки на  обложки моей трудовой
книжки следовало бы  написать в  скобках (юмористическая).  Жаль,  что ее не
начали с перебежчика, а то было бы совсем смешно, как у Марка Твена.
     Я   перебегал   из  аппаратной  большого  зала,   которая  выходила  на
Преображенскую улицу,  в  аппаратную,  расположенную во  дворе  Театрального
переулка. Громко  тарахтел перемотанными частями трофейного  фильма железный
ящик.
     В то время  показывали  только трофейные фильмы.  Если бы у Гитлера, не
дай бог, было бы столько самолетов и  танков,  сколько картин, он, ципун мне
на  язык,  завоевал  бы  весь мир.  Для них,  наверное, кино  являлось  тоже
важнейшим из всех  искусств. Гимлер сам  признался, что, когда он  слышит  о
каком-нибудь другом, он хватается за пистолет. Думаю, в немецких кинотеатров
его высказывание тоже писалось слева от экрана. В отношении кино у Сталина и
у Гитлера был  один бзик. Если бы только в этом. Поэтому-то первыми военными
трофеями были заподноевропейские фильмы.
     Вождь  смотрел  их  сам в пустом  зале,  а  потом показывал  гражданам.
Отечественные  же фильмы просматривались после каждого заседания  политбюро.
Молотов  рассказывал  моему  приятелю  Чуеву,  что  особенно нравилась  отцу
народов картина "Волга, Волга."
     Ее прокручивали в кремлевском  зале раз  двадцать. И  всякий  раз перед
тем, как на палубе один из героев толкнет другого, Сталин начинал смеяться и
ударял Вячеслава Михайловича локтем в бок:
     -- Сейчас он упадет в воду. Ха-ха-ха!
     До  войны фильмов выпускали  мало. Две-три картины  в год. И перед тем,
как  показывать  их  советским людям, вождь  должен  был  просмотреть  лично
продукцию отечественной кинофикации.
     За  все годы только один раз  получилась  накладка. Иосиф Виссарионович
задержался  на  озере  Рыца, а тут  выпустили фильм  о  Жуковском. Был такой
дедушка у  нашей авиации. Бабушки не было, а дедушка имелся. Так вот  о  нем
сняли фильм.
     Политбюро  просмотрело картину,  и  Молотов дал  согласие пустить ее на
широкий экран.
     А тут как раз возвращается с  юга  Сталин. От  вокзала до Кремля  много
кинотеатров,   и   кругом   развешаны   афиши:   "Жуковский",   "Жуковский",
"Жуковский".
     Великий  кинолюб  тут   же  собрал   все   правительство  и  начальство
кинофикации.
     В  зале  стояла гробовая  тишина, а  вождь все не  появлялся. Затем  он
возник, как маг в цирке. И все встали.
     --  Садитесь.  Садитесь.  --  Сказал великий  кормчий.  И  это  звучало
пророчески: через год-два половина этого зала исчезла. -- А вы постойте.  --
Подошел он к министру культуры Поликарпову.
     Тому   самому   Поликарпову,  который  накануне  докладывал  ему,   что
большинство писателей -- враги народа. Мудрейший тогда, подумав, сказал:
     -- Послушай, Поликарпов, где я тебе возьму других писателей?
     Так  вот,  сейчас  вождь подошел  к вытянувшемуся  по струнке  министру
культуры.
     --  Какая  била  необходимость, --  произнес он медленно, --  випускать
Жуковского без разрешения товарища Сталина?
     Поликарпов  хотел  уже  сказать,  что  было  указание  на  то  товарища
Молотова, но, посмотрев на Вячеслава  Михайловича, понял, что это  будет его
последний доклад, и выпалил:
     -- Иосиф Виссарионович! Мы тут собрались, обсудили и  решили, что можно
показывать.
     Перед  притихшим залом Сталин долго топал своими блестящими, как пенсне
у Берии, сапожищами. Потом подошел к Поликарпову, взялся за верхнюю пуговицу
его штатского кителя и, то ли повторил за министром, то ли спросил:
     -- Собрались!?
     И опять стал топать перед затаившим  дыхание залом.  Через десять минут
он снова  подошел  к  Поликарпову,  который,  только благодаря могучей  воле
стойкого  большевика,  не  падал  в обморок.  Взявшись  за  пуговицу  пониже
верхней, вождь произнес:
     -- Посовещались!?
     И  новая  трагическая  пауза затянулась на десять  минут. После нее  он
подошел  к  постаревшему за  эти минуты  министру.  Бедный враг  большинства
советских писателей  уже  видел  себя  по ту  сторону  колючей проволоки, но
держался. Покрутив третью  сверху пуговицу, будто он был родом  из Одессы, а
не из Гори, Сталин, как-то странно улыбаясь одними усами, снова спросил:
     -- И решили?!
     Он посмотрел  в  налитые кровью глаза Поликарпова, выждал еще несколько
минут и затем таким голосом,  будто внезапно  принял решение отменить казнь,
добавил:
     -- И правильно решили!
     Зал облегченно вздохнул. Под этот  вздох  вождь так же  неожиданно, как
появился, исчез.
     Да, хозяин  любил кино. Поэтому  и отобрали  у  побежденных  сотни этих
замечательных трофейных фильмов, которые были нашими университетами.
     Фильмов  появилось  много,  но  копий  их  не  хватало,  и  кинотеатры,
расположенные  рядом,  крутили одну картину,  которую  по частям  переносили
туда-сюда перебежчики. В кинотеатре имени Горького перебежчиком работал я.
     Это  была  замечательная  работа  с  большими  привилегиями.  Детей  до
шестнадцати лет на многие  картины не пускали. А для  меня и моих друзей, не
достигших половой зрелости, этого запрета  не существовало. Когда у меня был
свободный день, мы занимали  весь первый  ряд и  по  блату  смотрели  четыре
сеанса  подряд  одну  и  ту  же картину,  заранее  зная,  что  через секунду
произойдет  на экране. Как  Иосиф  Виссарионович Молотова,  мы  толкали друг
друга в бок:
     -- Сейчас он ее поцелует.
     Я лучше других знал, что случится  дальше, потому что видел уже все это
в окошко аппаратной.
     В большом  зале  кино показывал механик Билли  Бонс. Он  не обижался на
свою кликуху. Его имени никто не знал. Мне казалось, что он и сам забыл его.
Прозвище свое он получил за то, что у него был один глаз.
     -- Иди сюда, байструк. -- Уступал он  мне  место у окошка в зал. --  Ты
только посмотри, как они любят друг друга. Так не бывает.
     И я на две минуты растворялся в другой жизни.
     -- Лорды, вы на коленях?
     -- А вы разве нет, сэр?
     -- Никогда, мадам.
     Я помнил  каждое  движение  трагической  английской королевы.  Вот  она
всходит на эшафот и поднимает к небу руки.
     Ком в  горле перекрывает  мое  дыхание. Но  пора  бежать  -- Билли Бонс
перемотал две части. И глотая мокрый, студеный ветер, я бегу по Театральному
переулку. Ладонь моя сжимает ледяную ручку железного  ящика. Отстает подошва
на правом ботинке. Носок уже влажный, хотя я обхожу лужи, которые паутинятся
первым льдом. Я давно вырос из своего бушлата, и он больше холодит меня, чем
греет.
     И вот распахиваются двери второй аппаратной. Я жмурюсь от яркого света,
от  пахнущего кинолентой  и жженным углем тепла,  от механика Вали в летнем,
обтягивающем  ее тело,  ситцевом  платье. Как  она похожа на  Марию  Стюарт.
Неужели она под платьем тоже голая? Мне стыдно об этом думать, но я думаю.
     -- Иди, иди сюда быстрее! -- захлебывается она словами.
     -- Ее сейчас убьют. Вот дура! Зачем она приехала обратно в Англию.
     И мы смотрим в  квадратный проем.  Головы наши рядом.  Я чувствую,  как
пульсирует  жилка на  ее виске.  Я знаю, что сейчас набросят мешок на голову
Марии, и счастлив, потому что наши с Валей головы тоже в этом мешке.
     Трофейные  фильмы  -- праздник моей памяти.  Вторая линия  судьбы моего
взрослого  детства.  Это  все  происходило и  со  мной  -- жизнь  Рембранта,
путешествие Марко Поло, грезы Шумана, прыжки Тарзана и песни Марики Рок.
     -- Смотри! --  орет  Билли Бонс.  -- Этот  фраер хочет унизить Штрауса.
Еле-еле фоц, а туда же.
     --  Скорее! Скорее! -- зовет меня Валя.  --  Сейчас  они встретятся  на
мосту  Вотерлоо. Она из-за  нужды  стала проституткой,  но он  ее все  равно
любит.
     Я, действительно,  перебежчик. Я перебегаю  из  одной жизни  в  другую.
Утром я писал обнаженную Саскию, а вечером был одиноким Бетховином. Завтра я
буду  Робин  Гудом.  Я  несу коробку с кинолентами и  раскачиваюсь, подражая
походке английского разбойника.
     -- Вон тот с бородой Шуберт. Он сейчас пишет Аве Марию.
     Как  все неслучайно.  Надо же, Аве Мария Шуберта. Музыка из буржуазного
фильма.
     -- Быстрее, быстрее! Смотри, дерутся  матросы. Под мозолями на ладонях,
натертыми ручкой железного ящика, линии судьбы  раздваивались. Одна означала
бесцветную,  озябшую  жизнь  на  сквозняке  послевоенного  города.  А вторая
показывала, хотя и трагическую, но яркую и значительную судьбу.
     Вот я  бегу  по первому мокрому снегу зимнего переулка. Скорее -- туда,
где  растут пальмы, где белый лимузин скользит  вдоль морского прибоя. Какое
наслаждение заглядывать в  этот мир. А может быть,  все  наоборот, я живу не
здесь  и  оттуда  заглядываю  сюда, в тусклую  жизнь,  придуманную  скучными
режиссерами.
     И вдруг черно-белая моя судьба, действительно, становится разноцветной.
На сером, затоптанном снегу полыхают алые розы, будто их выбросили  из мира,
подсмотренного  в окошко  аппаратной.  У нас таких  не бывает.  Скорее всего
моряк  привез их  с  Кавказа. Но та,  для которой  он их купил  в Батуми, не
встретила  его.  И  матрос выбросил  цветы  на  снег  возле кинотеатра имени
Горького. Это уже я придумываю сюжет трофейного фильма. Вы будете  смеяться,
но, наверное, так оно и было.
     Я несу эти три действующих вулкана Вале.
     --  Рудик!  -- говорит она, прижимая розы к груди такой высокой,  как у
той, что сейчас плачет на экране. -- Неужели это мне?
     Я краснею и начинаю оправдываться.
     -- Да. Тебе. Вот, просил передать Билли Бонс.
     -- Билли Бонс? -- разочарована она.
     А меня уже понесло. Я сочиняю трофейный фильм.
     -- Да,  да, он. И ничего,  что у него один глаз. Второй он  потерял  на
фронте.
     -- Какой фронт? Ему только двадцать лет.
     -- Ну и  что? Он был сыном  полка. Отец у него генерал. Но он  погиб на
войне. И  Билли Бонс мстил фашистам за папу. Он стал снайпером. На его счету
тридцать три немца. А потом ему выбили именно тот глаз,  которым он целился.
Тогда его перевели в  разведчики. Знаешь сколько  у  него орденов. Груди  не
хватает. Только он их не носит.
     Валя открывает рот так широко, что в него может влететь  "мессершмидт".
На весь экран. Я пишу сценарий фильма о войне и про любовь, а  два режиссера
тут же снимают их в двух аппаратных.
     -- Билли,  тебе привет от Вали.  Она  сказала,  что ты отличный парень.
Только очень уж застенчивый. А знаешь, между прочим, Валю разыскивает маршал
Жуков. Он потому-то после войны и  переехал  из Москвы в Одессу, что знал --
только здесь ее можно найти. Полководца во время войны  сильно  ранило и  он
потерял много крови. Так Валя поделилась с ним своей и спасла маршала. У них
одинаковая группа крови. Очень редкая. Бывает у  двух на десять  тысяч.  Они
оказались как раз те  двое. Жуков ищет Валю, а  она от него прячется, потому
что была донором бескорыстно.
     Все сильней загорались огоньки в Валиных глазах, когда я рассказывал ей
про  подвиги  Билли  Бонса. Да  и Билли  сверкал,  как циклоп,  единственным
глазом, слушая мою трепотню о Вале.
     И вот в воскресный день я,  жутко ревнуя, наблюдаю, как  они идут рядом
по Театральному переулку. Я и ревную, и волнуюсь за них. Я вижу, что у Билли
Бонса  пересохли  губы. Он  впервые перевязал глаз  белой  повязкой. На  нем
невероятно широкие клеши и из-под них выглядывают вишневые штиблеты. Бобочка
так обтягивает его торс, что вот-вот лопнет.
     Они молчат, потому что  за пределами моего фильма им говорить не о чем.
Еще немного и все мои полугодовые усилия окажутся напрасными.
     Но я не допущу этого. Я продолжу свой  устный сценарий. Сейчас пони, на
котором катаются дети вокруг Соборки, превратится в боевого коня. Билли лихо
запрыгнет в  седло. Он поднимет Валю, как  пушинку, и поцелует ее в губы.  А
затем опустит ее на землю, поправит свою белоснежную повязку и скажет:
     -- Жди меня! Я вернусь, красотка!
     --  Нет! Нет! Не так! Стоп,  камера!  Ассистент, покажите  дубль! Билли
Бонс,  ты что, с  перепоя? Больше металла  в голосе!  Эй,  малый с  железным
ящиком, отойди  в сторону!  Чего  все  время лезешь в  камеру?  Ах,  это ты,
Дамский наган? Извини, я тебя не узнал. Как ты поседел? Повторяем!
     -- Я вернусь, красотка!
     И музыка из буржуазного фильма заглушит стук копыт.
























     В  годы  Советской власти,  когда легендарными,  по строгой  разнарядке
вождей,  были одни полководцы, в легенду прокрался, минуя партийные таможни,
поэт Григорий Поженян.  Он зашел туда на руках, вниз головой,  как в кабинет
ректора  литинститута,  когда  тот  накануне  исключив   его  из  заведения,
готовящего советских писателей, крикнул:
     -- Пошел вон, и чтоб ноги твоей больше у меня не было!
     Сейчас имя этого  бывшего начальника  вспоминают только в связи  с тем,
что Поженян однажды вошел на руках в его кабинет.
     Что  же накануне  так разозлило ректора?  Почему он вручил волчий билет
студенту,  молодую грудь которого  распирали боевые ордена,  а в общежитской
тумбочке хранился пистолет, подаренный за геройство командующим фронта?
     Грустная  это история. Не  хотелось бы с нее начинать рассказ о веселом
человеке, но придется. Потому что легенда берет начало где-то там.
     Победившая страна, насладившись маршами победы, снова стала  выискивать
внутренних врагов, без которых существовать уже не могла. Позади были чистки
и  зачистки,  троцкисты и  зиновьевцы.  Освободились  нары  в лагерях  после
массовых  отправлений  на  тот свет  политических  зэков.  Нужен  был  новый
послевоенный  призыв,  и  прокатилась  по  широким  просторам  родины  волна
осуждения космополитов. Каждая серьезная организация должна была иметь своих
"отщепенцев".  После  долгих  закрытых  диспутов  партийцев  в  литературном
институте  тайным голосованием  на  скрытом от общественности  бюро  выбрали
своего  "предателя".   Им  оказался   замечательный  советский   поэт  Павел
Антокольский.
     А что? Чужой по крови, по возрасту и по таланту. Подходит. Не жалко.
     Накануне всеобщего собрания Поженяна вызвали в партком.
     -- Мы вам доверяем, Григорий  Михайлович. Вы,  хотя и не  коммунист, но
наш  человек -- воевали  хорошо. Человек отчаянный и поэт неплохой. Впрочем,
от  вашего поведения зависит, каким будете в будущем. Да, кстати,  нас  всех
возмутил  этот Антокольский. Предал родину, Иуда, которую мы  с вами недавно
защитили на фронте.  В общем, Григорий Михайлович, нужно выступить и со всей
красноармейской прямотой...
     -- Выступлю!  --  пообещал Гриша  Поженян и выпятил вперед  грудь,  как
будто был в кителе.
     На  трибуну  он  вышел  в этом  самом  кителе,  который  потом  назовет
"дурацким пиджаком",  и будет надевать  его только тогда, когда нужно  будет
идти к высокому начальству, заступаясь за друзей, попавших в немилость.
     Медали  и  ордена осветили  притихшие ряды напряженного зала. До  этого
выступал Солоухин, простоявший всю войну с винтовкой у мавзолея, чтобы враги
не  похитили  Ленина. Он стоял  там даже  тогда, когда  тело  вождя временно
отбыло в Тюмень.
     Окая, он вбил свои четыре гвоздя, как напишет потом один поэт, в ладони
и ступни своего распятого учителя.
     И вот  на трибуне шаровая молния -- Гриша Поженян,  еще не легенда, еще
пацан,  балагур, буян, весело  провоевавший четыре года, игравший в кости со
смертью и выигравший у нее, да так, что и сейчас еще не может угомониться.
     --  Меня  вчера  попросили,  вернее,  приказали,  --  сказал Гриша,  --
затоптать поэта, с книжкой  которого я шел в бой. Если бы меня убили, был бы
прострелен и  этот  томик, потому что  хранился он в  кармане на  груди. Сын
этого поэта  погиб на фронте.  Он не может  защитить отца. От  его имени это
сделаю  я. Мне  не страшно. Меня  уже убивали  и я  живу  после смерти. Я не
прятался  за  мавзолеем, когда мои ровесники шли в атаку.  И  сейчас тоже не
спрячусь.
     Вы хотите, чтобы я затоптал замечательного писателя, нашего прекрасного
учителя поэзии? -- обратился Поженян к  притихшему президиуму  и испуганному
залу. -- Внимательно следите за движением руки.
     И  Гриша сделал руками  неприличный жест.  Любого  другого в те смутные
времена за  такую дерзость запрятали далеко  в  Сибирь.  Гриша и на этот раз
отделался легким ранением. Его только исключили из Литинститута.
     Он на  руках поднялся на первую ступеньку легенды. Впрочем,  на вторую.
На первой он уже давно  стоял в городе, который  сделался для него родным, в
Одессе.  Это случилось в сорок первом. Немцы взяли деревню Беляевку.  Оттуда
шла в город днестровская вода. В городе у нескольких колонок, к которым были
подключены  запасники,  стояли  тысячи  одесситов  с  ведрами.  Говорят, что
однажды, когда  пошел  дождь,  народ высыпал на улицы из  бомбоубежищ, чтобы
подставить выварки  и  кастрюли  под  водостоки.  Люди ловили летящие  капли
губами и ладонями, стояли, подняв к небу  лица, и не расходились, хотя город
в это время бомбили немцы.
     Молочницы  из  Дофиновки везли  в бидонах  колодезную воду  в больницы,
переполненные  ранеными,  солдатам не  покидающим  окопы.  Осажденный  город
мучила  жажда.  Через много  лет Гриша  снимет фильм "Жажда", а сейчас  он с
двадцатью разведчиками ночью прокрался  к водонапорной  станции  и уничтожил
вражескую охрану.
     Беляевка, наверное, была  первым селом в Отечественной, которое, хотя и
на время, на несколько дней, но  отобрали у немцев.  Однако за эти несколько
дней Одесса вдоволь  напилась, наполнила  все свои ведра, выварки и кастрюли
эликсиром жизни,  помылась в  банях  -- и  Исаковича, и  на  Гаванной, и  на
Провянской, напоила и  накормила своих защитников, даже не догадываясь,  что
все  это  позволили  сделать  ей  несколько десятков  разведчиков,  которыми
командовал  семнадцатилетний  Гриша  Поженян,  известный  тогда  под кличкой
Уголек.
     Я видел  в  литературном музее  Одессы его  фотографию тех лет. Рядом с
Маяковским,  Горьким,  Буниным,   Катаевым,   Чуковским,  Ильфом,  Петровым,
Бабелем, Паустовским и Багрицким -- всеми великими, которые  жили или бывали
в  Одессе,  смотрит  со  стены  на мир  широко  раскрытыми  глазами  смуглый
мальчишка. Он еще не знает о своей звездной судьбе, которую может оборвать в
любую секунду капля свинца. И  если это  случится, мы с ним никогда не будем
пить пиво  из бочки на  углу Ришельевской и  Розы Люксенбург.  И  к  нам  не
подойдет пожилая женщина в тапочках на босу ногу.
     -- Только не говорите мне, что вы не Поженян. Я вас  таки да вычислила.
-- Она повернулась ко мне. -- Вам тоже здрасти.
     --  Вы читали мою книжку? --  улыбнулся Гриша. Он любит, когда в Одессе
его узнают.
     --  О  чем  вы  говорите?  Разве  у  нас  в  городе   купишь  приличную
художественную литературу?
     -- Значит вы видели фильм "Жажда"?
     -- Что значит видела? Я в нем  участвовала. В сорок  первом  году.  Мне
было тогда пятнадцать лет. Чтоб вы таки  у нас были здоровы. Я до сих пор не
могу напиться от той жажды. Вы, как я  посмотрю, такой маленький, а на тебе,
напоили тогда всю Одессу. Если бы вы сейчас еще ее и накормили.
     -- Ай бросьте, -- переходит Гриша на одесский акцент. -- У вас есть мэр
по фамилии Гурвиц. Это его забота.
     -- Гурвиц? Вы шутите? Раньше мы говорили -- мэрзавец, теперь говорим --
мэр Гурвиц.
     Одесса  была  уже  сдана.  Отряд  Уголька  уходил  из   окружения.  Они
разделились  на  несколько  групп.  Грише  и  еще двоим  удалось прорваться.
Остальных поймали и расстреляли в комендатуре на улице Пастера.
     После  войны на  этом доме появится табличка,  где среди  расстрелянных
есть имя и Поженяна. Гриша попросил не менять эту мраморную доску.
     -- Я, действительно здесь расстрелян вместе со своими боевыми друзьями.
Тот Поженян погиб. Этот, который перед вами, живет посмертно.
     В одесском горисполкоме его поняли. Председатель Костя Симоненко достал
из  стенного  шкафа  бутылку  коньяка  и  они  чокнулись тыльными  сторонами
ладоней, в которых сжимали рюмки. Гриша говорит, что разведчики так поминают
погибших.
     Пока  Гриша выбирался из окружения, его мама на другом фронте  получила
похоронку: "Ваш сын пал смертью храбрых..."
     Его  мама, маленькая  женщина,  знаменитый  военный  хирург,  настолько
маленькая, что  не доставала до  раненых на хирургическом столе,  и для  нее
смастерили   специальную   скамеечку,   становясь  на  которую,  она  делала
сложнейшие операции.
     В сорок четвертом к ней на стол с легким ранением попал ее погибший под
Одессой сын. Вот такое счастье  привалило военврачу в то тягостное время. На
этой операции у нее было два ассистента. Одна сестра подавала инструменты, а
другая полотенцем вытирала  слезы радости, которые туманили  глаза  и мешали
работать.
     Многое, о чем рассказывает Гриша, кажется неправдой. Так не могло быть.
Но в конце концов оказывается, и в этом я не раз  убеждался, все,  о чем  он
говорит -- правда. Сейчас, когда позади много лет  дружбы и рассказаны сотни
невероятных  историй,  иногда  мне   кажется,  что  я  близко   знаю  барона
Мюнгаузена.
     Дерево, выросшее на переносице  у  оленя,  на самом деле было. Я сам ел
вишни,  выросшие на нем. Они  были горькими  и кислыми,  как лесная ягода. А
косяк гусей, упавший в дымовую трубу,  наоборот, казался сладким, как всякая
дичь. К  водке это  мясо  очень  даже  подходило.  Барон  Поженян  не  умеет
выдумывать, он пишет и рассказывает только о том, что с ним случалось.
     --  Итак, ранним  утром поднимаюсь я  на  капитанский мостик  теплохода
"Грузия". Мой  друг, капитан Гарагуля, выводит  свой пароход  из порта Сочи.
"Толя, --  говорю  ему  я, --  на твоем  судне  сегодня ночью было  написано
гениальное  стихотворение.  Хочу тебя ознакомить с  его текстом." "Гриша, --
отвечает мне  Толя,  -- ты же видишь, ветер, течение,  узкий порт.  Выходить
трудно,  надо  быть  внимательным. Это  ведь Сочи.  Подожди пять минут  -- в
открытом  море  прочтешь."  "Ты  служащий  советского   пароходства,  а   не
прославленный капитан, которого знают даже на  острове Борнео.  Десять раз в
месяц ты выходишь из затраханного порта  Сочи, а такого стихотворения, как я
тебе собирался почитать, после "Я помню чудное мгновенья" не создавалось."
     -- Задний ход! --  командует  капитан  Гарагуля.  Слышится  озабоченный
вопрос в динамике. -- Выполняйте приказ капитана. Задний ход! -- приказывает
Анатолий. -- Отдать швартовые!
     Немцы, зафрахтовавшие  судно  для кругосветного  плаванья,  высыпают на
палубу.  Они  испуганы.  Что  заставило   капитана  вернуться   к   причалу?
Террористы? Пожар в трюме? Пробоина в днище?
     Крепятся канаты. Со скрежетом ползет вглубь  цепь якоря. Все начальство
порта у трапа.
     -- Ко  мне  никого  не допускать!  -- голос капитана  всех повергает  в
недоумение.
     Он поворачивается ко мне.
     -- Читай! -- спокойно говорит Толя.
     С  Анатолием  Михайловичем Гриша познакомился  в  госпитале  в середине
войны. Оба  отходили от  смертельных  ранений.  Может  быть, если бы  лежали
врозь,  то не  выжили б. К жизни выкарабкивались так,  будто в одной  связке
лезли в гору. Один тянул другого.
     Половина московского  Союза  писателей  по  записке Гриши  побывали  на
"Грузии". "Подателю сего письма выдели  люкс с  холодильником  и  девочками.
Бесплатно. Григор." У меня тоже было такое письмо.
     Закончился наш очередной бархатный сезон  в доме творчества  в Пицунде.
Мы  лежали  на раскаленной  гальке.  Завтра  утром  Гриша улетит  в  Москву.
Послезавтра мне нужно  будет добираться теплоходом до Одессы. Билетов у меня
пока нет.
     -- Если "Грузия" в Сочах, проблем не будит, -- ворчит Гриша недовольный
тем,  что  я раньше  не сказал ему, как  буду добираться домой,  --  люкс  с
холодильником твой. Если нет,  придется идти к начальнику порта. А это такая
сволочь, сталинист, круглый кретин.
     -- Зачем же я к нему пойду?
     --  За  билетом.  Раскроешь  двери  пошире  и басом, погромче  скажешь:
"Сталин наша гордость и полет! Эй ты, жопа с ручкой, дай билет до Одессы."
     -- Гриша, не валяй дурака.
     -- Я  настраиваю тебя на нужный тон. Будешь мысленно произносить это. А
твой текст должен быть такой: "Я -- известный писатель-маринист. Мне позарез
нужна каюта до Одессы."
     И вот  я  в накуренном кабинете  начальника порта. Конечно же,  никакой
распахнутой двери. Чувствую, что бас у меня  тоже  не  получается. Воображаю
себя Поженяном, но это не очень-то получается. В кабинете людно. Все курят и
говорят по-грузински. В потоке восточной речи проскакивает русский мат.
     Как маленькая баржа  в тумане шныряет между большими белыми пароходами,
так я обхожу блистательных подчиненных местного короля, протискиваясь к  его
дубовому двухтумбовому трону.
     -- Я писатель-маринист. -- Пищит кто-то во мне вместо меня.
     Морской  король  заинтересованно  поднимает на  меня  глаза.  Гоги,  --
говорит он одному из своих помощников, -- забэри к сыбе всэх. Я подумаю, что
будим дэлать.
     Кабинет мгновенно  пустеет.  Дым тоже  рассеивается.  Начальник головой
кивает мне на стул.
     -- Колешься или нухаешь? -- спрашивает он меня без всяких предисловий.
     Я недоуменно смотрю на него.
     --  Ну, ты говоришь, писатель морфинист. Я тебя и спрашиваю -- колешься
морфием или нюхаешь кокаин?
     -- Да вы что? Я  пишу о  море. Маринист -- это  от  моря.  Айвазовский.
Понимаете?
     -- А, в этом смысле? -- разочарованно говорит он.  -- Тогда  прычем тут
я? Пиши себе.
     -- Мне нужен билет до Одессы. -- Выпаливаю я и добавляю.
     -- По морю.
     --  Через  час.  В  пятой  кассе.  Трэтим классом.  -- Я его  больше не
интересую.  Он набирает номер. -- Гоги,  веди  их  всех ко мне. -- И следует
слово по-грузински. Очевидно, ругательство. В мой адрес.
     Гришка  бы сейчас показал ему этого  Гоги.  Я слоняюсь по  порту. Нужно
убить целый час. И вдруг у пирса прямо передо мной, как по велению Поженяна,
вырастает теплоход "Грузия". Солнечные блики, отскакивая от воды, прыгают по
белому борту. У трапа дежурный матрос  в сияющем белом костюме тоже похож на
солнечный блик.
     --  К капитану, к сожалению нельзя. Анатолий Михайлович  болен. Высокая
температура. Могу пропустить к замполиту Антипину.
     -- К замполиту не надо.
     Огорченный, я отхожу от трапа.
     -- А зачем вам капитан? -- кричит мне вслед матрос, нарушая все уставы.
     -- Да так. Привез ему привет от его друга. Писателя.
     -- От Григория Михайловича? Что ж вы сразу не сказали? Подождите здесь,
я сбегаю к кэпу.
     Через минуту я  захожу  в горницу  к князю. Такой  показалась мне каюта
капитана.  Загорелый,   подтянутый,  седой   человек   сидит   на   кровати.
Чувствуется, что  у  него  жар.  Но даже сейчас  сверкающие его глаза  полны
любопытства. Все  на  нем светится -- и  легкая  одежда, и  белая  голова, и
улыбка, и голос.
     Большой зеленый попугай тоже оживился  с моим приходом. Он сел на плечо
Гарагуле и испугал меня осмысленностью вопроса:
     -- Кто к нам пришел?
     -- Вот, привет от твоего друга Поженяна принесли.
     -- Гришка! Гришка! -- обрадовалась птица, услыхав знакомую фамилию.
     "Грузия шла из Одессы в Батуми.
     -- Айда с нами до Батуми. Это еще три дня. А потом повернем в Одессу.
     На счету у меня был каждый день. Жаль, но мне  это не подходило. Только
сейчас  я понял, что вторая швартовка  в Сочи -- это не  выдумка Поженяна. У
меня  было такое чувство, что он и сейчас  повернул бы в Одессу,  если  бы я
очень попросил его повернуть. Я был друг Поженяна. Даже попугай понимал это.
     -- Не волнуйтесь.  --  Успокаивал я  капитана. --  Я видел, что в порту
стоит "Победа". Она, наверное, идет в Одессу. Доберусь ею.
     -- Вот  не повезло. Если  бы  другое судно.  Но с капитаном "Победы" мы
смертельные враги. Этот кретин сталинист и редкая скотина.
     У Гарагули  и  Поженяна  одни и  те же  критерии. Для  них человека  не
существует, если он -- сталинист. Выстраданная жизнью позиция.
     -- Ладно. Что-нибудь  сообразим. --  Он вызывает  того же  Антипина. --
Володя, кто у тебя на "Победе"?
     -- Первый помощник. Валька Мизин. Мореходку кончали вместе.
     -- Отлично. Вот  познакомься, ведущий поэт страны, Рудик Ольшевский. --
Надо   же,   цитирует  записку  Поженяна,  запомнил  же.  --  Брат  Григория
Михайловича  и мой тоже. В общем, организуй у Валентина люкс с холодильником
и девочками.
     Опять текст Поженяна!
     С Володей мы сразу  перешли на  ты. Валентин  все  понимал с полуслова.
Антипин спустился  со  мной посмотреть мою одноместную каюту. Удобную, хотя,
конечно же, без холодильника и, безусловно, без девочек.
     -- Ты доволен? С моря дашь радиограмму Гарагуле. "Все отлично. Сделали,
как вы велели." Я тебя прошу.
     Очень он хотел, чтобы капитан знал, что его задание выполнили.
     Радиограмма была  послана. А  через  два  года я  плыл  в  Сочи.  И так
совпало, что билет был на "Грузию". Беспокоить капитана мне не хотелось, тем
более,  что наше  знакомство было  шапочным.  Столько народа  проходит через
Гарагулю, наверное он меня забыл.  А  тут еще зуб разболелся. Он  переставал
ныть, когда  я становился в стойку на голове. В такой позе я  провел большую
часть пути от Одессы до Новороссийска.
     Наверное,  меня  заметили, когда я  выходил из каюты в  ресторан или на
палубу, чтобы глотнуть морского ветра.
     Как бы там ни  было, совершенно  неожиданно в  корабельном репродукторе
прервалась музыка и женский голос назвал мое имя:
     -- Писатель Рудольф Ольшевский, срочно пройдите в каюту капитана!
     Анатолий Михайлович ждал  меня.  В  капитанской  столовой наконец-то  я
увидел пароходский холодильник и двух девочек-стюардес.
     -- Развлеките поэта. -- Сказал капитан. -- А я присоединюсь к вам через
пятнадцать минут. Пришвартуемся в Новороссийске и попируем.
     Мне  ничего  не  оставалось делать, как играть  Поженяна. Я рассказывал
анекдоты,   показывал  фокусы,   вспоминал  невероятные   истории.  Девчонки
смеялись,   в   окно   заглядывало  солнце,  занавеску   трепал   постоянный
новороссийский  ветер,   зуб  перестал  болеть.  Жизнь   была  прекрасной  и
удивительной. И  с каждой  новой  рюмкой она становилась еще прекраснее, еще
удивительнее.  Когда вернулся капитан, я уже читал стихи, как Гриша, отделяя
строчку от строчки взмахом кулака. Капитан сразу же вписался в компанию, уже
раскованную первым  хмелем. От стихов он не хотел нас уводить. Меня удивило,
как просто и легко читал Анатолий Гумилева.
     -- А вот вам Поженян. -- Сказал  он, выдержав паузу. -- Это  написано у
меня на судне и прочитано на капитанском мостике в порту Сочи.
     --  Постойте,  постойте, Анатолий Михайлович,  это, когда  вам пришлось
остановить пароход?
     --  Да.  Возвратиться  к  пирсу  и  получить за  это  строгий выговор с
занесением в личное дело Поженяна от самого министра. Немцы накатали на меня
телегу, они ведь не поняли, что Гришка -- гений.
     -- А был ведь у вас еще один выговор на его счету?
     -- Был и не один. А за кепочку даже строгий. Слышали, наверное?
     -- Нет.  -- Соврал  я. Мне было  интересно, как  эту историю  расскажет
Гарагуля.
     -- Значит так. Поженян пошел в Америку моим помощником. А до этого Вася
Аксенов отправился к  своей маме в Париж. Его выпустили, а  потом хватились,
что он  может  не  вернуться.  И  вот, звонят Грише на  дачу  в Переделкино:
"Григорий Михайлович с вами говорит генерал КГБ, курирующий искусство. Вы бы
не  могли  заглянуть  ко  мне   на  Лубянку.  Я   хочу  по   одному  вопросу
посоветоваться  с вами."  Ну Гриша со свойственной ему скромностью отвечает:
"Товарищ генерал, я к вам обязательно загляну, когда возникнет необходимость
посоветоваться с вами. Сейчас у меня такой необходимости нет. Вопросы есть у
вас.  Так  что  лучше  заглядывайте  ко   мне  в  Переделкино.  Надеюсь,  вы
осведомлены,  где  я живу?"  "Конечно,  ждите меня  завтра  утром."  Смеется
генерал.  Гришка  потом говорил, что гебист оказался чудным  парнем. А  что,
среди них тоже встречаются. Девочки, вам не скучно?
     -- Про Григория Михайловича не бывает скучно.
     В  тот раз Вася, действительно, вернулся и привез Грише  кепку. Поженян
даже  спал  в  ней.  На всех  портретах, помещенных  в последних книгах, она
приросла к его голове. Как раз в это время  Гриша  пошел моим  помощником  в
Америку. И  надо же в  Португалии, в последнем  европейском порту,  забыл  в
пивной свою кепочку. Утром кинулся за ней, а мы уже Гибралтар прошли.
     -- И вы вернулись в Португалию?
     -- Ну нет,  до этого не дошло. Мы отправили радиограмму хозяину пивной:
"Посылай  кеппи  --  Нью-Йорк.  Оплату  гарантируем."  Надо  уважать  законы
капитализма.  Пришли  в Нью-Йорк,  а  гришкину  шапку  отправили  обратно  в
Португалию.  Месяц  прошел  --  у  них это четко. Мы оплатили  два  перелета
злополучной кепчонки через океан и звоним в португальскую пивную: "Послушай,
синьер, посылай  опять  головной убор  в США.  Мы тут будем  долго." Однако,
хозяин  что-то замешкался, понял, наверное, с кем связался. Мы опять звоним:
"В чем дело?"  "Дело, говорит, в шляпе. Не прибыла." Гришка  по телефону всю
европейскую  почтовую службу перетряс. Там решили  -- во ненормальный, такое
устроил   из-за   кепочки.   Однако   искали   всерьез.   Все-таки   частная
собственность. Я  на эти переговоры и перелеты половину  параходской  валюты
истратил. Потом пришлось отчитываться. Теперь, если Поженян снимает шапку, я
с нее глаз не свожу.
     В  Переделкинно,  где   сейчас  Гриша  живет  постоянно  в  двухэтажном
деревянном  доме,  его  кухня  расписана   под  морское  дно   его  знакомым
художником. На стенах --  кораллы, водоросли, русалки, похожие на официанток
ресторанов теплохода "Грузия". А  за столом сидит Гриша и  пьет водку, будто
гуляет  бог Посейдон.  У  Поженяна сегодня отличное  настроение, вышла новая
книга  стихов.  Пожалуй,  он  сегодня  помирится  с  Одиссеем  или  позвонит
Гарагуле. Великий капитан нынче стареет  в Одессе, списавшись на берег после
скандала в  Италии. Единственно, что  осталось от  море  -- это  расписанная
кухня. Грустно!
     Поженян любит своих гостей на этой кухне. Он сварит  для них  картошку,
разрезав ее на крупные доли. Откроет  бутылку дорогого французского коньяка.
И  намажет на черный хлеб красную  икру.  Он будет кормить своих друзей, как
малых детей, держа двумя пальцами перед их ртом свои бутербродики.  При этом
он  станет приговаривать  слова,  которые  придумал  сам, но они  понятны  и
русскому, и иностранцу:  "Сикибриозно!" Тут  он свиснет, поджав язык, словно
поставит таким образом целую кучу восклицательных знаков.
     У Поженяна в Переделкино много удивительных вещей. Вот рында -- колокол
со  старого  корабля.  Вот фонарь, неизвестно с  какой  каравеллы  и  какого
столетия.  Это подарки  Валеры Кузнецова, в паруса  яхты которого дули ветры
трех океанов.
     Вот пень  столетнего  дерева,  утыканный  ножами всех племен и народов.
Здесь  есть  тесаки,  что  болтались  у   пояса  Александра  Македонского  и
разбойников Робина Гуда, пиратов Генри Моргана и  уголовника Вити,  которому
понравилась песня Гриши "Друг мой -- третье мое плечо."
     Если  бы  человечество  не  изобрело  пороха,  Поженян  бы  был   самым
вооруженным человеком на земле. С ощетинившимися ножами пнем  запросто можно
было  еще  совсем недавно совершить  государственный  переворот  в одном  из
маленьких африканских государств. Он и сейчас сверкающий изумрудами на ручке
кинжал может  выменять у чернокожего царька  на самолет МИГ, который  тот, в
свое время, выменял у Брежнева на местный орден и сам подвесил  его  Леониду
Ильичу  на  то  место  пиджака,  под  которым,  по анатомии Поженяна, должно
находиться третье плечо.
     В  кабинете  у Гриши  еще  висит  фотография  Одессы.  Не какого-то там
отдельного дома  на Деребасовской, не  арка Тещиного моста,  не Потемкинская
лестница,  а все вместе, весь  город с куском моря и степью за Хаджибеевским
лиманом. Этот вид снимали из космоса.
     -- Внимание!  Одну минуточку! Сделайте  улыбку  шесть на девять! Сейчас
вон там вылетит спутник!
     И Одесса,  как  это  полагается, когда  тебя  снимают  на фотокарточку,
улыбается всеми своими солнечными крышами.
     Я люблю разглядывать эту фотографию.
     Раз -- и запрыгнул на крошечную Потемкинскую лестницу. Без очков  ее  и
не увидишь.  Прямо  от  порта на пьедестал  к Дюку. Извините и  подвиньтесь,
мусье де Решилье. У вас отсюда  прекрасный обзор. Видно Лузановку  и поселок
Котовского.  Справа  Ланжерон и парк Шевченко с остатками турецкой крепости.
Как  вы  устояли  на  таком  престижном  месте и не  уступили его  какому-то
Пархоменко. Вы ведь были графом.
     А вон еще один граф. Стоит себе на Соборной площади, как будто не  было
октябрьского   переворота.  Площадь  давно  переименовали,  назвали   именем
несокрушимой  и легендарной.  Но  графа  не  тронули.  Хотя о его светлости,
господине Воронцове, высказался  недвусмысленно, в свое  время, поэт Пушкин.
Можно было  бы, при желании, бессмертное четверостишье считать  доносом, так
сказать, сигналом. И заменить вельможу  на небезызвестного Щорса, у которого
и голова повязана и пролетарская кровь на рукаве.
     Я беру подзорную трубу, что лежит у Гриши на письменном  столе. Вон он,
памятник  Михаилу  Воронцову.  А  рядом дом, построенный купчихой Попудовой.
Сорок лет тому назад я жил в этом доме. А за сорок лет до меня в нем снимали
номера  Вера Холодная и Вертинский. Помните: "Ваши пальцы пахнут ладаном, на
ресницах спит печаль. Никого теперь не надо нам. Никого теперь не жаль."
     Тоже  были  молодыми. Гуляли по Соборке.  Сидели под Воронцовым.  Потом
прохаживались по Дерибасовской. Это уже  не они, а  мы.  Боже  мой,  сколько
знакомых. И  все  смеются.  Чего  вы  смеетесь,  дурачки?  На  Ришельевской,
простите,  ошибся, на Ленина, памятник оставили, а  название улицы поменяли,
сворачивали к бульвару, сначала Фельдмана, а затем, когда английского шпиона
расстреляли, безымянному. Проходили мимо оперного театра. Здесь пел Шаляпин.
     -- Гриша, откуда у тебя этот снимок?
     --  А,  заметил?  Костя  Симаненко подарил,  когда я  его спас.  А  ему
космонавт Леонов. "Что за ветер в степи  молдаванской. Как гудит под  ногами
земля. И легко мне с душою цыганской здесь бродить никого не любя."
     Мама  моя пела эти песни. Они были написаны в городе,  где  она жила, и
даже в доме, где она была. Жила-была.
     -- Гриша, а от кого ты спас Симаненко?
     -- О, это была забавная  история. Костя все деньги, выделенные  ему для
ремонта жилого  фонда на  целую пятилетку,  потратил  за  полгода и вложил в
улицу  Пушкинскую.  Конечно,  сукин  сын,  но  сделал  улицу  игрушкой.  Все
удивились -- где он достал столько краски? Наша стала бы тускнеть сразу же и
облупилась бы  за год.  А тут  все  дома заиграли,  и  вообще казалось,  что
Пушкинскую  заново выстроили.  За шестьдесят  лет советской власти  одесситы
забыли, какой она была до революции.
     -- А правда, где он взял такую краску?
     -- Ты спроси у Гарагули. Он  тебе расскажет.  Костя каждый дом закрепил
за пароходом. Теплоход "Шевченко" красишь тридцатый дом, "Максим Горький" --
твоя двадцать пятка. Все капитаны стали малярами. Пока обком партии кинулся,
дело было сделано. Обком давно собирался свалить неуправляемого Костю. А тут
ему и карты в руки. Козырные. Кстати, фамилия первого секретаря обкома такой
и была -- Козырь. Не устоять бы председателю одесского горисполкома, если бы
за  неделю до партийного бюро, где  намечалось рассмотреть  его вопрос, в их
родной газете "Правда" не вышла бы моя статья в защиту Симоненко.
     Я в ней вспомнил всех председателей за тридцать лет. Подсчитал, сколько
денег  им  выделилось   на  облупленную   Одессу,  и  как  они   уходили  на
строительство собственных дач,  на  круизы своих  детей. А этот ненормальный
Костя все  выложил до  копеечки и, хотя оставил  город  в  дырявых  портках,
которые, в любом случае, никуда не денешь, но зато приобрел  модный галстук.
Если  бы каждый  прошлый товарищ мэр за свое  правление реставрировал бы  по
одной  улице, Центр  города был бы похож  на маленький Париж, как это было в
начале века.
     Короче,  после  статьи в  газете партийную  казнь  заменили  признанием
заслуг. Костя  прислал  мне  телеграмму: "Чтоб вы нам были  здоровы.  Можете
снимать вторую серию картины "Жажда".Вы опять спасли город."
     "Где вы теперь? Кто вам целует пальцы? Куда девался ваш китайченок Ли?"
     По такой Пушкинской в карете  проезжал Вертинский с Верой Холодной. Она
вытянулась почти от Куликовского поля, за которым начинался Большой фонтан и
до того  самого  Приморского  бульвара.  За вечер мы успевали пройти туда  и
обратно, выпив на Чичерина ледяную газировку. До сих  пор у меня во рту вкус
клубничного  или  апельсинового  сиропа.  На  космической  фотографии  улица
Пушкина занимает несколько сантиметров. Но, честное слово, видны платаны над
булыжной мостовой. Как, наверное, приятно трясло карету на этих булыжниках.
     -- Эй,  извозчик,  балагула! Поверни-ка коней  в  сторону  Аркадии! Еще
сантиметров пятнадцать, километров пять -- и мы на пустыре. Здесь поднимется
когда-нибудь гостиница "Моряк". Гриша Поженян обожает останавливаться в этом
отеле.  Когда он приезжает, админестратор  с детским именем Люся  выставляет
табличку "Поженян в номере 101".
     -- Это, --  объясняет она, -- чтобы через каждые пять  минут не крутили
мне тот орган, который у меня отсутствует.
     И правда, не знаю у кого  еще столько друзей, сколько у Поженяна. Это и
космонавты, и врачи,  и ученые,  и  журналисты,  и  моряки,  и буфетчицы,  и
министры, и  бомжи, и  писатели, и спортсмены,  и артисты, и  бизнесмены,  и
дворники. Пожалуй, надо во  время остановиться. А  впрочем нет,  назову  еще
одного  -- это я. Меня он постоянно за что-то пилит. Притом ворчать начинает
с того момента, как мы встречаемся после долгой разлуки.
     -- Видеть тебя не хочу. За  год  можно было хоть раз позвонить?  Забери
свой  коньяк. Я к нему  не прикоснусь.  Поставь  бутылку  на стол.  Что  она
прилипла к твоей руке? Ладно, иди сюда, я тебя поцелую.
     Врагов у  него  тоже  много. Как-то  секретарь  Союза писателей  Марков
сказал ему:
     -- Стареешь, Поженян.
     -- А  что? --  обрадовался Гриша. -- Читал мою подборку в "Литературке?
Мудрее становлюсь?
     -- Да не в этом дело. Целый месяц на тебя никто не стучит.
     Боятся Григория Михайловича начальники. Особенно перед съездами. А что,
выйдет на трибуну, у него язык, как бритва.
     Обычно  за  неделю  до ответственных  собраний  приезжают к нему  домой
секретари6
     -- Как живешь, Гриша? Может быть, чего надо?
     -- Надо. -- Поженян не пропустит  случая. -- Надо помочь  Оле Бергольц.
Позор!  Такой поэт живет в ленинградском подвале. У тебя,  небось, в  гараже
условия получше.
     Побаивались его всегда и время от времени убеждались, что не напрасно.
     Сидел как-то  Гриша  в ЦДЛ со  своим  другом писателем,  который был во
время войны боевым  летчиком.  Даже  Героем Советского Союза. Во,  заглавных
букв. Даже встать хочется.
     В конце войны этому летчику даже вторую Звезду присвоили. Но не выдали.
И  даже чуть  первую не отобрали. А  дело было в том, что  его однополчанин,
как-то подвыпив, стал в столовой поносить будущего писателя.
     -- Никакой он не герой, а, как  все  евреи, немного  трусоват. Просто у
него дружки есть среди начальства, вот награды на него и сыплются с неба.
     Отважный летчик, когда узнал  об этих  словах, бросил обидчику под ноги
перчатку. В  редких  случаях во время войны  летчики вызывали друг друга  на
дуэль.  Шли в воздухе навстречу друг  другу --  на таран. Проигрывал тот,  у
кого не выдерживали нервы -- и он в последнюю секунду взмывал вверх. Но чаще
дуэль выигрывали оба, но уже посмертно.
     После  очередного  боя, возвращаясь на базу, над аэродромом они и пошли
друг на друга.  Все летчики  на земле знали, что происходит в небе и, затаив
дыхание, наблюдали  за этим смертельным поединком. Тот,  кого  обидели, и не
собирался уходить от столкновения. Его противник в секунде от смерти ушел от
нее.
     Обоих летчиков наказали, но когда еврей-дуэлянт входил в столовую,  вся
эскадрилья вставала и торжественным молчанием приветствовала штрафника.
     И вот спустя тридцать лет после войны сидели в  ресторане ЦДЛ два друга
Григорий Поженян и писатель -- бывший военный летчик.
     И  как раз в это время было  очередное  обострение еврейского вопроса в
нашей многонациональной  стране. А  у нас ведь так -- общество на  некоторые
вещи реагирует мгновенно. Стоит верхам осудить Израильскую агрессию, как  на
заборах одно ругательство из трех  букв  заменяется другим, тоже из трех  --
жид!   Государственный   антисемитизм   подогревает   бытовой   и  наоборот.
Батюшка-царь разрешил бить -- как не ударить!
     Неподалеку  от Гриши и его отважного друга за столиком  пировала шумная
компания хмельных прозаиков-патриотов из журнала "Наш  современник". Молодым
инженерам человеческих душ не  терпелось проявить свой патриотизм. А тут как
раз  случай представился. Мимо проходила  жена известного русского  писателя
еврейской  национальности,  кстати  украинка. Один из современников выставил
вперед ногу, преградив  ей  проход  между столиками, и громко сказал: "Жидам
проход воспрещен!" Ихние современники выразили всеобщее одобрение.
     --  Ну,  -- сказал  Гриша  прославленному  летчику,  --  по-моему,  это
касается и тебя. Перчатка есть?
     --  Тише.  Тише, Гриша.  --  Прошептал бледнея писатель.  --  Сейчас не
время. Мы с ними еще разберемся.
     -- Нет время! -- поднялся от стола Поженян.
     Своей маленькой, но цепкой, как клещ, пятерней он  схватил патриота  за
шиворот,  поднял  его над стулом  и  глазами командира  разведчиков  Уголька
посмотрел на всю кампанию, которая враз притихла.
     --  Ты, мудак! -- громко произнес Гриша, чтобы слышали  все,  кто был в
ресторане,  и  до  сих  пор  делал  вид,  что  не  замечает  происходящее за
черносотенным столиком.  --  Если  ты сейчас  же  не  извинишься перед  этой
женщиной, мне придется сделать  с тобой то же  самое, что  я сделал  вчера с
Фирсовым.
     -- Извините. -- Просвистел сотрудник оголтелого журнала.
     Однако, Поженяну  этого показалось мало. Он почувствовал, что спектакль
его  приобретает  историческое  значение,  вроде того  прихода  на  руках  к
ректору.
     --  А  теперь  извинись,  мерзавец,  перед  Генрихом  Гейне,  Альбертом
Энштейном и Иисусом Христом. -- Прогремел он.
     Гриша, как всегда, трагедию превращал  в фарс. Ресторан громко смеялся.
К Поженяну подошел пьяный Женя Лучковский.
     -- Гриша, -- спросил он, икнув, -- а что ты вчера сделал с Фирсовым?
     -- Сунул его голову в унитаз и спустил воду.
     Гришу боятся его враги,  потому что знают -- этот все может. Так сказал
в свое  время  полковник, к которому  пришел жаловаться  на лейтенанта майор
разведки. Накануне майор домогался любви санинструктора Розы и угрожал ей.
     -- Еще раз подойдешь к Розе, -- ,  сказал ему Поженян,  --  пристрелю и
скажу, что пал в бою смертью храбрых, сраженный фашистской пулей.
     Полковник тогда выслушал майора и, улыбаясь своим мыслям, произнес:
     -- Говоришь,  Уголек грозился застрелить? Этот может. Ты с ним лучше не
ругайся, майор.
     Я  провожаю  Поженяна  в кишиневском аэропорту. Обычно  и в Москве, и в
Сочи  его не проверяют. Но  в Молдавии попался дотошный таможенник. Он долго
рылся в чемодане, а потом попросил пройти рамку. Она громко зазвенела.
     Гриша  выложил  из  карманов ключи и  мелочь.  Снова  прошел.  И  опять
раздался звон.
     -- Вас придется обыскать. -- Не успокаивался службист.
     -- Никогда. -- Прорычал Поженян и, несмотря на то, что вокруг толпилась
тьма народа, который бурно реагировал на этот спектакль, не торопясь, словно
собирался  принять  душ, стянул с  себя  рубаху,  затем,  извинившись  перед
дамами, стал стаскивать и  штаны. Оставшись  в  одних  плавках, Гриша  снова
проходит проем рамки. Звон кажется еще громче.
     Таможенник  не знает, как  ему  поступить.  Почти  раздетый  человек --
звенит. На помощь приходит начальник службы. Зрителей  собралось  так много,
словно  это раздевается Алла Пугачева. Я понимая,  что Гриша сейчас снимет и
плавки, пытаюсь уговорить проверяющих:
     -- Это  известный  московский поэт Григорий Поженян.  Он  воевал. В его
теле с войны остались осколки. Они звенят.
     -- Ладно, одевайтесь. -- Сдается бдительная охрана. -- Такого у нас еще
не было.
     -- Не только осколки. -- Шепчет мне на прощание Григорий Михайлович. --
Это еще и железный характер. Ты меня понял?
     Я давно тебя  понял, барон Мюнхгаузен. Может быть, и сейчас ты полетишь
в Москву не на самолете, а верхом на пушечном ядре?!

Last-modified: Thu, 04 Sep 2003 06:18:35 GMT

Оцените этот текст: