на, тщательно вымыв руки, прополоскав рот и оросив мордашку (эта женщина нравилась мне все больше и больше!), выскользнула зеленой змейкой из бокса. Кстати, зеленый цвет успокаивает и, вместе с тем, бодрит, порождая липкие мысли, смелые ассоциации и далеко идущие планы. Я тут же задал решительный вопрос: - Коля, ты прости мою забывчивость, но я никак не могу взять в толк, кем приходится мне Клавочка. Не скрою, я все время испытываю при ее появлении ощущение чего-то родного и близкого! По взгляду Николая можно было понять, что в другое время он, конечно, плюнул бы мне в харю, но сейчас, снизойдя до болезненных откровений пациента, он готов последовательно и настойчиво восстанавливать мою память. - Дима, кем приходилась Ивану Бунину Вера Николаевна Муромцева? Ждать мой ответ можно было очень долго: я, честно говоря, не помнил, кем мне приходился Бунин, тем более, еще и Иван, не знающий, как правило, родства. Коля все понял сразу и потому отвечал вместо меня сам: - Иван Бунин великий русский писатель - лауреат Нобелевской премии, а Муромцева - его гражданская жена, с которой он прожил долгие годы и которая стоически выдерживала его залеты, отлеты и недолеты. Финал жизни великого писателя она встретила, обогревая собственным телом его холодеющие ноги. Клавочка - нечто подобное той героини, но не книжного романа, а твоей жизненной повести! Меня всегда покоряла общая эрудиция моего собрата по скучной медицинской науке: "Почему Коля не пошел в поэты? Цены бы ему не было на этом поприще! Но только строг он слишком ко мне". Есть у Николая явный недостаток - уж слишком туманные он выстраивает ассоциации - они не для такой больной головы, как моя в настоящее время. - Ну, прости, Коля, я то ведь по простоте мужской решил, что еще способен даже в беспамятстве в одно касание покорить четырехкамерное женское сердце. Ан, нет - ошибочка вышла. Оказывается я пытался, не ведая того, соблазнить свою собственную жену, втянуть ее в скоротечный адюльтер. Ты хоть скажи, а сколько лет я состою с Клавдией в столь интересных отношениях и есть ли у нас совместные дети? Коля многозначительно хмыкнул, но стерпел, дал мне выговориться, затем заявил: - Роман с Клавдией у тебя тянется уже шесть лет. Все началось у вас в скорости после того, как мы с тобой явились работать в эту больницу. Она в то время - молодая выпускница медицинского училища - тоже пришла сюда на работу. Против детей ты всегда протестовал, как все очевидные мудаки и эгоисты, однако ты сам разбирайся на этот счет со своей совестью. Полагаю, что настанет время, когда ты будешь очень жалеть об этом. Коля что-то загрустил, потупился, словно какая-то далекая обида камнем лежала у него на сердце. Я ничего уточнять не стал, но добавил: - Ошибочка приключилась! А как все удачно начиналось - романтично, неожиданно и, самое главное, искренне. Ты бы, Коля, не томил меня, поведал еще о некоторых тайнах забывчивого мозга. Вот, например, что случилось с моим котом Борькой? Я решительно и бесповоротно почувствовал, что попал в самую главную, болезненную мишень греховности моего друга - здесь оно, это огромное кладбище угрызений его совести! Николай, явно, не хотел колоться. Но вот, наконец, справедливость восторжествовала - вещун открыл рот и заговорил, спотыкаясь, практически, на каждом слове: - Понимаешь, Дима, тут, бесспорно, виноват я. Когда ты загремел к нам в отделение, Клавочка была в отъезде (к родственникам на несколько дней в Новгород ездила), и я взял на себя обязанность приглядеть за твоим домом. Но посетил квартиру только через сутки. Кота уже в это время в доме не было: он разодрал сетку на форточке (она синтетическая, непрочная) и через дыру вылез, видимо на карниз, а затем выпрыгнул со второго этажа на крышу стоявшего на вечном приколе легкового автомобиля. Коля следил за моей мимикой, понимая, что за кота он может от меня схлопотать по роже. Борис был для меня той "тенью", под которой в психоанализе понимают довольно сложное явление. Это что-то аналогичное "персоне", расположенной между "эго" и внешним миром, но только представляющееся еще более ценной структурой. Она разделяет "эго" и внутренний мир - мир бессознательного. Вот почему, когда я валялся в отключке и все мои функции регулировались только первой сигнальной системой, кот волновался, лютовал и стремился прийти мне на помощь. В то время я общался со своею "тенью" на бессознательном уровне с помощью особых сигналов, понятных только нам обоим. Кот шел ко мне, ориентируясь именно на такие сигналы. Но путь был не близким и верная "тень" отсутствовала неделю. Этого времени ему хватило, чтобы неведомыми тропами, с риском для жизни, разыскать больницу и внедриться к нам в реанимацию. Остается подтвердить правильность выводов специалистов о том, что кошки великолепные штурманы, ориентирующиеся на особую систему географических вех. Их, скорее всего, по пути к хозяину, любимому человеку, ведет Бог. Кошки чувствуют за версту, когда они нужны своему визави - тому, чьей "тенью" они являются, ибо образ и "тень" - неразделимы. Все несчастья как раз тогда и происходят, когда их пытаются разобщить физически. Кот всеми фибрами своей верной души чувствовал, что я находился в тяжелейшем состоянии. Его не покидала томящая тревожность, как мать, у которой похитили ребенка. Кот готов был раздирать когтями все преграды, встречающиеся ему на пути. Как хорошо, что Бог склонен помогать в добрых делах всем, в том числе, и животным. На моей физиономии, видимо, было написано безразмерное удивление и осуждение. Коля оправдывался, а затем принялся засыпать меня уточнениями по поводу моих собственных злоключений: - Дима, полагаю, что ты еще не вспомнил драматические события, связанные с твоей болезнью. Давай-ка проясним ситуацию: все сходится на том, что ты заболел легионеллезом, возникшим у тебя на фоне недавно перенесенного довольно тяжелого гриппа. Новая инфекция легла на уже удобно застеленную постель. Вопрос заключается лишь в том, где ты подобрал этот легионгеллез - ведь это довольно редкая инфекция в наших краях. Не Соединенные же это штаты Америки, а Россия - легионеллы здесь вытеснены, загнаны в самый дальний угол более варварскими инфектами. Коля ел меня глазами, делая вид, что недоумевает, а сам всего лишь отводил удар от себя - за Борьку-то я его еще не простил. Да и сам Борис, полагаю, держал когти острыми наготове. Коля продолжал давить меня экспрессией слов, звуков: - Надо очень постараться, чтобы добыть этих избалованных в лабораторных пробирках, в системах идеального водоснабжения и вентиляции микроскопических пижонов, в обычной жизни стройных, как макаронина, но легко меняющих морфологию на искусственных средах. Может быть, ты якшался с иностранками из США? Колись, предатель Родины! Последняя ремарка словно бы меня протрезвила, прочистила мозги! Действительно - "постараться", "якшаться", "предатель"! Я вдруг ясно вспомнил, что за неделю перед болезнью (теперь я мог сопоставить даты) мне пришлось работать в НИИ детских инфекций - там я ковырялся с объектами (эталонами) постоянного хранения. Последний раз, когда я залезал в опасный сейф, размещенный в боксе-хранилище, мне очень не понравилась упаковка и укупорка пробирки с микробной культурой легионелл. Я еще тогда подумал - так и не долго заразиться. Видимо, мои предположения сбылись: именно тогда я подвергся нападению банды особо вирулентных легионелл. Мы обсудили этот вариант с Николаем, но решили шума не поднимать, а приватно, созвонившись с профессором Ивановой - директором института, обаятельной женщиной, попросить осторожно ревизовать хранилище. Вот теперь все вроде бы сходилось в эпидемиологической цепочке - хорошо, что Клавочка была в отъезде, а я без нее никому не навязывался и потому цепочка заражений не могла потянуться от меня к другим людям. Вскоре явилась Клавочка с кульком пищи домашней. Теперь я уже признавал ее, как законную супругу, а потому мог позволить себе проявление некоторого "барства". Черте, что происходит с нашим братом-хамом: вроде бы еще пятнадцать минут тому назад был галантным кавалером, а теперь все внутри перевернулось, и поведение мое претерпело заметные изменения. Подозреваю, что Клавочка раньше мне не открывала глаза на формальную сторону наших отношений только потому, что тащилась от моего неожиданного гусарства. Ей, родимой, хотелось оттянуть время моего прозрения. Сейчас же она была искренне рада тому, что поимела возможность продемонстрировать свое кулинарное искусство. Эта очаровательная женщина действительно была мастерицей не только в сексуальных усладах, но и в кулинарии! Но какой мужик, особенно, если он хоть капельку болен, не использует приятную возможность покуражиться над своей верной рабыней. Развернулся и я по полной программе: ложка не та, подали не так, запить нечем и тому подобное. Коля, наблюдая сцену кормления патриция, ухохатывался от души. Я же выдерживал роль до конца. Сердце женщины склонно к всепрощению мужчиной наглости, естественно, до определенных границ. Клавочка была спокойна и холодна, как мрамор, - она приняла облик абсолютно уравновешенной нянечки из детского сада, способной обуздать своим терпением любые происки расшалившихся детей. Подкидывая ей некоторые колкости, я как бы заново впитывал мою женщину - глазами, ушами и кожей. Все в ней было безупречно. Странное состояние восторга обуревало меня неотвратимо: может быть мужиков и надо периодически отправлять в беспамятство, чтобы они затем, вернувшись с того света, ощущали богатство подарка Божьего в виде любимой женщины. Видимо, что-то сергеевское, то есть отцовское, выпирало из меня: я вдруг вспомнил, что Клавдия по Житиям Святых - это "хромоногая". Забавно: таким ногам, как у моей Клавки, может позавидовать любая фотомодель или манекенщица. Про балерин с изможденными неустанной работой мышцами ног я уже и не говорю: Ксешинская - так просто уродина коротконогая по сравнению с моей несравненной Клавдией! Но память подбросила новое волнение: Клавдия ведь мученица. В Житиях Святых от 20 марта сказано, что Клавдия в компании семи святых дев пострадала при императоре Максимилиане в 310 году. Сволочь какая этот недорезанный император! Правда тогда вообще творилось что-то невероятное. По тому же двадцатому марта прописано: "В седьмом веке сарацины, арабские племена, не раз нападали на палестинские обители, селения и города, грабили и избивали жителей. Такому нападению подверглась обитель Святого Саввы, близ Иерусалима. Однажды в Великий четверг сарацины напали на эту обитель: одних из иноков убили стрелами, других камнями, а иным отрубили ноги и руки. Иоанну, управлявшему странноприимным домом, перерезали жилы на руках и ногах; Сергию, хранителю сосудов, отрубили голову". Это происходило в 796 году. Вычитал я об этом в записках отца - Сергеева Александра Георгиевича. Он был страстным исследователем религиозной старины и охоч до философских обобщений. Из тех же записок узнал, что другая Клавдия пострадала в третьем веке при императоре Галлиене. Были и другие страдалицы с тем же именем. Страшная жалость и нежность вдруг проснулись во мне к моей Клавочке. Но как выкажешь свою симпатию женщине? - скорее всего погладишь ее по попе с особым восторгом и почитанием. А это уже ее дело, как оценивать нехитрый мужской восторг: бывает - получаешь по морде, а порой одариваешься развернутыми плотскими страстями. Присутствующий здесь Николай притормозил нашу с Клавой возможную близость - помешал излиться чувствам в полном объеме. Бог ему судья, однако, сдается мне, что он специально пас нас, чтобы оградить меня от лишних затрат энергии. Мой измотанный болезнью организм все еще требовал отдыха, щадящего режима. Однако в коре левого полушария головного мозга, в районе именно тех думающих центров, которые постоянно уводят мужчину "налево", у меня неожиданно созрела версия, подобная энантиодромии, то есть психологическому закону, предложенному еще греческим философом Гераклитом (откуда что берется - вспомнил старика Гераклита! А говорят память потеряна?!), суть которого составляет предрасположенность любых поляризованных феноменов или явлений переходить в собственную противоположность. "Красиво сформулировал" - отметил я тускнеющим от напряжения сознанием. Навстречу попыткам Николая "защитить" мой ослабленный организм неслась "противоположность" - желание дать пинка моему другу и быстро слиться в бешеном экстазе со своей почти законной супругой Клавочкой. Я уже было нацелился ногой в изможденную ягодицу Слизовского, но тут всплыл в памяти образ юнговского Филемона, которым ученый - почти что фантаст - обозначал "высший взгляд внутрь себя". Я понял, что у меня начинаются явления циркумамбуляции. Иначе говоря, я пытаюсь рассмотреть свою Клавочку с различных точек зрения, то есть уйти напрочь от свободных ассоциаций, решив, что ее тело и душа полностью принадлежат мне, и я имею право творить с ними все, что угодно моему "эго". Нет слов, под действием болезни и длительного воздержания, а также из-за осознания собственной вины перед Клавочкой я мысленно превратил ее невольно в "центральный образ", воспринимаемый мной, как примитивный центр круга, в который должен обязательно и безотлагательно внедриться мой мужской указующий перст, воспрянувший непомерным духом после освобождения от интоксикации. Но нуминозность, то есть не осознанный волевой акт, должно контролироваться, если еще не согласился угодить в психиатрическую лечебницу. И я отогнал от себя бесовское наваждение! После моего кормления Клавочку решили отпустить на отдых - она уже вторые сутки не выходила из больницы. Один цикл психотерапевтических задач был выполнен с лихвой - память относительно моего сексуального прошлого через тесное общение с настоящим была восстановлена. Я уже стал ненароком вспоминать имена тех ундин, которые прошли в моей жизни на высоте и скорости птичьего полета или застряли в очень раннем детстве. Я вполне обоснованно полагал, что знакомить с этой частью воспоминаний Клавочку не было смысла, а вот потренироваться в разговорах с Николаем на сей счет имело смысл. Но Николай, видимо, все решил за меня, а потому избрал для стимуляции памяти иные дороги. Он повел меня к тому перекрестку, где пересекается рвение молодых с опытом представителей старших поколений. Здесь он решил поискать для начала хотя бы непрочные зацепки, чтобы потом, подхватив мою память основательным багром, рулить моими воспоминаниями по собственному усмотрению. Естественно, что его желание заключалось в том, чтобы ускорить клиническую динамику, а не потешать собственное самолюбие: "Светя другим - сгораю"! Коля, по вполне понятным причинам, вспомнил бывшего корифея инфектологии профессора Либова Александра Леонидовича (Слизовский являлся его преданным учеником). Речь зашла о книге старого профессора "Ошибки и опасности при лечении инфекционных заболеваний", вышедшей довольно давно, еще в 1984 году в серии "Библиотека практического врача". Николая сильно волновали некоторые симптомы моего заболевания и то, как разворачивается его клиническая динамика. Профессор Либов еще в далекие годы внедрения антибиотиков предупреждал, что могут быть серьезные осложнения: по его данным, например, процент устойчивых штаммов стафилококка к пенициллину может достигать в кишечнике до 90,4%, в мокроте - до 85 %. Вообще, на антибиотическом подиуме очень легко развивается дисбактериоз - явление частое и, может быть, более опасное, чем сама ведущая инфекция. По словам Николая, Либов был сотоварищем по научным и лечебным делам Сергеева - моего отца. Почему-то разговор о клинических премудростях плавно перекосило в сторону воспоминаний о былом. Николай поведал о том, что семья Либовых имеет интересные генетические корни: дед Александра Леонидовича - Либов Леонид Исидорович был выходцем из типичной интеллигентной семьи ашкеназских евреев. Его предки долго ассимилировались в польской среде, затем перебрались в Россию. Леонид Исидорович закончил медицинский факультет Киевского университета и начинал свою лекарскую работу в должности земского врача в Самарской губернии. Оттуда его выслали за слишком смелые трактовки причин высокой детской смертности. В семейном архиве, хранителем которого теперь является его внучка - Татьяна Александровна Анисимова (по мужу), на почетном месте присутствует оригинал крамольного опуса - "Медицинский отчет по Бугульминскому уезду за 1906 год, составленный врачом г. Либовым и утвержденный Уездным Совещанием Врачей и Управой". Николай держал в руках этот отчет, мало того, он откопал в нем некоторые наметки на свою дальнейшую научную работу. Писалось в отчете следующее: "Население, по своему невежеству сплошь и рядом отказывалось от ревакцинации, допуская лишь вакцинацию малолетних. Все эти условия вообще затрудняли борьбу с эпидемиями, которые беспрерывно продолжаются, вспыхивая то здесь, то там в уезде и являются, собственно говоря не отдельными эпидемиями, а вечно живущими среди населения эпидемиями и которые никогда не прекратятся при современном состоянии населения". Разворачивая критику существующих порядков, Либов ударял кулаком в физиономию власти: "В таком неприглядном состоянии деревня встречала тяжелый неурожайный 1906-1907 год с его болезнями и в том же состоянии умственного невежества и экономического упадка ждет теперь еще более страшной гостьи - азиатской холеры"... Молодой врач отмечал, что число заболевших паразитарными болезнями составляет от числа всего населения 9,7 процента, болезнями органов пищеварения - 5,5%, глазными - 3,2%, сифилисом - 0,55%. Заканчивал свою общественную рекламацию молодой, но ранний земский врач, вообще, непривычно круто: "Все условия , в которых продолжает жить деревня и которые лежат вне местных условий и более общие, будут сводить к нулю большую часть наших начинаний до тех пор, пока иные, лучшие условия жизни, не выведут крестьянина из его теперешнего состояния и не сделают его человеком, вполне сознательно заботящимся о здоровье своего тела и духа". К тому времени Либов женился на русской дворянке Аничковой Ольге Сергеевне, принял христианство и успел обзавестись ребенком-первенцем Александром. Но это не спасало положение - нужно было основательно пристраиваться к требованиям жизни. Лично я никогда не разделял исторические восторги по поводу кокетства некоторой части интеллигенции с революцией - мы знаем к чему это в конце концов привело. И сегодняшние безрассудные игры в демократию могут стать опасными. Чудаку понятно, что "язвы царского режима", как и любого другого, заключаются вовсе не в нем самом, а в тех людях, которые населяют огромную империю. Всегда право выбора остается за гражданином: он может совершать подлый поступок или избегать его. И совсем неважно, что при этом написано в Конституции или своде законов. Но, если ты истинный россиянин, то обязан тянуть единую лямку со своим народом, по возможности способствуя изменению содержания его голов, если же ты гастролер, чужак, временщик, то можешь покидать пределы отечества, но за попытку "раскачивать лодку" необходимо крепко давать по рукам - не смей, "артист", подталкивать глупый народ к катастрофе. Молодая супружеская чета уехала из Самарской губернии, устроилась в заметном отдалении от Петербурга, Москвы и Киева, за пределами, как им тогда казалось, досягаемости взгляда представителей политического сыска. Лодейное Поле стало их пристанищем, там, кстати, гнездились многие политические изгои, вляпавшиеся по молодой горячности в сомнительные революционные авантюры. Либов усердно врачевал и множил свое потомство - в течение ближайших двух лет появились на свет еще два сына. Он познакомился с лидером кадетской партии Милюковым, врачевал его и членов его семьи, но не сильно застревал на партийных лозунгах кадетов. Здесь, на периферии, среди благодатной природы, семья Либовых и встретила Октябрьскую революцию. Многие тогда, а евреи почти поголовно, были заражены бациллой революционной бури. Александру Исидоровичу удалось побывать на приеме у самого всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина и добиться санкции на строительство новой больницы в Лодейном Поле. Молодой Либов клялся в том, что она была выстроена по Европейским стандартам. Калинин ведь и сам отбывал ссылку в Карелии, в занюханном Повенце, перепортив там, нечего греха таить, заметное число местных девиц, - была такая страстишка у Мишки-бунтаря. Там Калинин с красным флагом в революционные праздники разгуливал почти в одиночку по единственной повенецкой улице, изображая многотысячную демонстрацию протеста против царского режима. Но чаще всего все выливалось в пьяное пение интернационала где-нибудь под забором или на лавочке в обнимку с деревенской молодухой. Ссыльному приходилось чередовать заурядный блуд, водку с прочей революционной безвкусицей. Местный жандарм позволял Калинину совершить только один проход под красным флагом, затем все завершалось кутузкой и легким профилактическим мордобоем. 7.6 Трудно сказать, какие воспоминания тешили Михаила Ивановича - юбочные или флаговые - но он помог Либову построить больницу, слизанную с одной из ведущих клиник Парижа. Так в те первые угарные годы социалистического строительства пытались приближаться к коммунизму в отдельно взятой губернии, околотке. Либов врачевал, а его дети росли, заканчивали местную школу, затем все трое поступили в Ленинградские медицинские вузы. Не обошлось и здесь без приключений: большевистское правительство не жаловало выходцев из семей интеллигентов. Врач, по вещему разумению властей, не мог передавать профессиональные тайны своим детям. Он должен был награждать ими тупые головы крестьянских и пролетарских детишек. Трудно давались медицинские премудрости неподготовленному интеллекту, потому и паслась на задворках отечественная практическая медицина в красной России. Наркомам и министрам Здравоохранения приходилось притягивать за уши различные уловки лишь бы уложить в головы медиков-недоучек сокровенные тайны профессионального мастерства. В те годы шли по пути максимально узкой специализации, внедрения систем чередования врачей стационаров и поликлиник, жесточайшего административного контроля за клинической практикой. Вообще, первому наркому здравоохранения - Семашко пришлось довольно туго в этих надуманных играх, но было необходимо спасать положение - требовался решительный прорыв в улучшении показателей здоровья населения. Распределив всех специалистов по отдельным человечьим анатомическим структурам, администраторы вроде бы установили паритет, который нынешние рационализаторы от медицины изнасиловали вконец и разрушили, как поется в известном гимне тупости, "до основания, а затем?.." Медицина - это меньше всего наука, а прежде всего искусство. Добиться успеха в ней может только человек с определенными врожденными, а потом уже приобретенными данными. Семья Либовых определилась сама собой в ударную бригаду: отец и сын Александр - терапевты, а другие два брата Леониды - хирурги. Так встретили эскулапы войну, все четверо работали в военных госпиталях, вступили в члены КПСС, дослужились до высоких званий. Свойство высокой ассимилирующей активности, присущее истинным ашкенази, спасло всех четверых, они дали веточки продолжения жизни своего рода. Александр Леонидович Либов, например, занялся инфекционными болезнями, защитил кандидатскую, докторскую диссертации, возглавлял институт детских инфекций в Ленинграде, много работал за границей по линии Красного Креста. Коля хорошо знал профессора Либова не только по научным работам, он стал его учеником и продолжателем многих иммунологических воззрений. Но в медицине все быстро устаревает, потому что в ней слишком много Божьих откровений, недоступных заурядным личностям. На одни и те же процессы можно глядеть с разных позиций - отвергать или утверждать казалось бы обратное, отличное от недавних воззрений. Эти бесконечные удивления и споры ученых будут продолжаться вечно, не продвигая никого к абсолютной истине ни на шаг! Лечить надо, а не мудрить! Коля так перегрелся от воспоминаний, что не заметил, как навернулась "скупая мужская слеза": профессор умер в возрасте 75 лет, сразу после дня своего рождения, не дождавшись поздравлений от коллег по институту, которому он посвятил много лет жизни. К тому времени заслуженного доктора уже выдавили из "любимого коллектива" без лишних церемоний. Александра Леонидовича от переживаний настиг тяжелейший инфаркт, молниеносно разорвавший сердце. Старый профессор к тому времени уже был настолько близок к откровениям Божьим, что хорошо понимал и особую благодать, и силу справедливого возмездия. Тем, кого любит, Бог дает смерть во сне - быструю, неожиданную, без мучений. Но тем, кто забывает учителей, своих благодетелей уготована смерть в подворотне, в грязной луже. От тотальной грусти Коля перекочевал к приятным воспоминаниям: оказывается Либов в молодости грешил стишатами, издал маленький сборничек своих поэтических откровений, письма своей любимой писал только в стихах. Однажды он послал лучшие два стихотворения аж самому Максиму Горькому на Капри. Ответ метра был точен, лаконичен и деловит. Коля Слизовский помнил наизусть это письмо Горького, написанное прямым, несколько раскоряченным почерком, черными чернилами на листочке из тетради по арифметике: "А.Л.Либову. "Молодость" - не плохо, есть ритм, есть образность, а "Фокстрот" - очень плохо. Пробуйте себя в лирике, а обличительный тон - оставьте, это, видимо, не удается Вам. Очень советую как можно больше читать. Если знаете французский язык, - почитайте парнасцев и "проклятых". И с поэтикой познакомьтесь, не помешает. У В.Брюсова есть книжка, в которой собраны стихи всех существующих форм - найдите ее, полезно. А.Пешков. 26.11.28. Sorrento". Письмо было адресовано Либову в Ленинград, на Большую Пушкарскую, 67, кв. 12[а], где тогда проживал молодой поэт - студент Первого медицинского института. Стихи свои, опубликованные в сборничке, Либов вспоминал с иронией, да и Коля слегка веселился приводя эти поэтические строки. Было в них что-то от поэтов-ленинградцев, поджаренных на революционн6ом огне. Их связывали общие нити восторгов, тянущиеся от Казина, Жарова и прочих подражателей плохому Маяковскому. Например, стих "В бой" с властным эпиграфом из трагического Маяковского - "Любовная лодка разбилась о быт" - звучал почти революционно, демонически: "Старь, как балласт, летит за борт. Натянут каждый нерв. Но старый быт еще не мертв - он ищет новых жертв"... Другое откровение озаглавлено "Посевная": "Пусть смеется ярче солнце. Даль звенит весенним звоном. От сохи придем мы скоро к мощным тракторным колонам". Это стихотворение писал студент медицинского института, благополучный молодой человек из врачебной семьи, никогда толком не знавший тяжелого крестьянского труда. Были и боевые стихи, тоже страшно далекие от реальности, постигнутой молодым поэтом: например, "Профиль границы" был перегружен "лесным трагизмом" "Угрюм и безрадостен профиль границы. Болота и сосны... Трясины и мхи"... Или еще один явный социальный заказ - "На посту". В нем отдавалась дань пролетарскому пониманию задач литературы: "Робкор! На боевом посту перо бери - на изготовку, направь заметки, как винтовку, на вековую темноту". Ужас, как много революционности! Прямо хочется ударить в бубен, да и только! Не желаешь, а спотыкаешься о синюшные ноги идеологического шаманства. Но такие стихи, конечно, были свидетельством генетической пластичности, дара приспосабливаться и выживать в любой социальной среде. Восприимчивость даже к малым психологическим поворотам социума спасала молодую интеллигенцию раскоряченной большевизмом России, наделяя ее свойством мимикрии. Надо ли винить за это жаждущий жизни молодой организм, корни которого сосали соки из местечкового огорода, лишь весьма поверхностно вспаханного дворянской культурой. На таких грядках легко вырастают лебеда "пролетарской кондовости" и лопухи "сермяжной правды". Вспомним: "Кто без греха, первый брось на нее камень". Наверняка, если бы не было идеологической цензуры, то и стихи получались бы у молодого поэта, как советовал Горький, максимально лиричными, а не призывно-назидательными. Дальнейшая жизнь Либова показала, что он сохранил главное - порядочность по отношению к достойным людям, терпимость к вывертам пролетарской диктатуры, да огромную работоспособность, всегда направленную на пользу людям и науке. Конечно, настоящая лирика отыскалась позже, с возрастом, с ростом чувства поэтического вкуса, но речь не об этом. Коля удивлялся разносторонней даровитости своего бывшего учителя: ашкенази, вообще, легко ассимилируются в России и выкарабкиваются до уровня доктора наук. Но самое главное, у них еще остается запас прочности для разных интеллектуальных игрушек. Сподобил же Бог дать способности Александру Леонидовичу выучить пять иностранных языков, писать стихи, быть эрудированным специалистом в смежных областях. Слизовского удивляло и отвращало то, что в России совершенно не умеют беречь "достояние республики". Вся социальная помощь длительные годы была направлена на создание искусственного режима благоприятности для неспособных, малополезных обществу людей, тогда как талантливым заграждалась дорога массой препятствий, фильтрами своеобразного классового протекционизма. Все эти бесчисленные рабфаки для олухов и вечерние школы для остолопов способствовали засорению различных профессий "балластом", тянувшим общую лодку на дно. Однако Коля изливал мне душу не зря: он будил мою память. Я не заметил, как проснулся во мне "информационный поток" и переполненный мочевой пузырь запросил перерыва воспоминаний. Но после заурядного "облегчения" память со всей очевидностью запестрела конкретными деталями и моего жизненного пути. Вдруг всплыл образ моего былого учителя, который, по существу, своими советами и тайными мыслями распахнул передо мной дверь в большую науку. Был то интересный человек, могучая личность - заслуженный деятель науки, профессор Юрий Александрович Добровольский. Пусть земля ему будет пухом! Я хорошо помнил, что решение поступить в педиатрический институт было индуцировано памятью об отце, желанием повторить его "подвиги". И во время учебы, и после окончания вуза я натыкался на тех, с кем тем или иным образом был связан мой предок: кто-то продолжал испытывать дружественное к нему отношения, но встречались и враги. Но даже они не выказывали бурной агрессии, скорее всего в душе осознавая справедливость его, а не их позиции. Потому агрессия приобретала вялый характер - это были, скорее, реакции людей, осознававший силу победителя. Они, отдавая себе отчет в различии позиций, злились на него только за то, что он никогда не рвался к карьере ради удовлетворения честолюбия или материальных выгод. Моего отца интересовал стиль жизни, даруемый определенными социальными функциями. А основу его стиля жизни составляло стремление к личной свободе, независимости в выборе творческих устремлений, да желание избегать ненужных контактов с начальством, интриганами, недорослями. Отец с отвращением воспринимал носителей той формы социальной агрессии, которую питает зависть. Он мог простить жажду справедливой мети, но не порок мстительности - всему живому, достойному, талантливому. Здесь нет святой логики - "око за око" - а присутствует явная зависимость от врожденного душевного изъяна - ведь "обижаются и мстят только лакеи". В памяти у них застревает обывательский тезис: да я подлец, но куда же мне от себя деться? Вот с этим тяжелым грузом они и идут по жизни, не чувствуя в себе способности сбросить нелепую ношу, и при этом сетуя на тех, кто это давно сделал или изначально смог уберечься от необходимости взваливать на себя бремя отвратительных поступков. Добровольский был один из тех, с кем мой отец был на равных: они были оба белыми воронами в стае серых и откровенно черных пернатых. Юрий Александрович на заре своей ученой карьеры пострадал за откровения молодости. В Киеве тогда было два медицинских института и коллега из параллельного вуза, обидевшись за какое-то критическое выступление Добровольского по поводу выпущенной им слабой книжонки, написал на него донос в НКВД. Дело было перед самой войной: Добровольского арестовали, но вынуждены были освободить, ибо фронту требовались специалисты-медики, а не ученые-кверулянты, иначе говоря, патологические сплетники. Победа в войне принесла радость, но не полное освобождение: Добровольскому пришлось отправиться в Среднюю Азию и там, в одном из периферийных вузов, заведовать сразу несколькими кафедрами, ибо местные кадры сеяли хлопок, но не спешили защищать диссертации по медицине. Выступление Никиты Хрущева на известном съезде партии с разоблачением культа личности принесло полную реабилитацию многим, и Добровольский переехал в Ленинград - началась как бы вторая творческая жизнь. Были выпущены интересные монографии, но былой энергии уже не вернешь. Я встретил Юрия Александровича в те времена, когда он уже уклонялся от активной деятельности: он заведовал кафедрой, блестяще читал лекции, но его мало интересовала отдача от них. Он видел, что имеет дело с теми, к кому, как не крутись, применим известный тезис: "Жатвы много, а делателей мало" (От Матфея 9: 37). И это не озадачивало его - он давно проникся известной диалектикой: "Кто может вместить, да вместит" (От Матфея 19:12). Добровольский выбрал меня в свои научные наследники, ибо, скорее всего, почувствовал некое родство душ. Внешне мы были совершенно не схожи, да и генетика, видимо, присутствовала в нас разная: он осколок польских ашкенази, я же - больше отпрыск скандинавский конкистадоров. Добровольский великолепно общался с миром не только на русском языке, но и на польском, французском, я же - на немецком и английском. Но вот в человеческих отношениях у нас профессором были похожие центры притяжения: Юрий Александрович дружил с польским академиком Эдвардом Россетом, а я - с польским профессором Штефаном Кленовичем. И все мы пребывали в душевном равновесии и отменном здравии, увлекаясь схожими научными проблемами. Добровольский часто проверял мою мысль на прочность - на вшивость, делая это, можно сказать, варварскими методами. Он мог позвонить в двенадцать ночи и попросить срочно написать рецензию на только что вышедшую книгу маститого профессора - за одну ночь. Он как бы ни мало не сомневался, что я эту книгу уже прочитал и оценил - оставалось только свое мнение оформить рецензией. Однажды он присылал лаборантку к трапу самолета, на котором я улетал в отпуск на Черное море, с записочкой, в которой содержалась просьба написать на досуге отзыв на прилагаемую докторскую диссертацию. Шеф по диагонали уже просмотрел эту нечастную диссертацию и дал ей свою оценку. Теперь надлежало мне проявить объективность, сочетая ее с естественным раздражением человека, отвлекаемого от курортного отдыха. Скорее всего профессор конструировал агрессивную ситуацию, используя при этом обычное человеческое настроение. Но я не всегда оправдывал ожидания профессора - беспощадный разгром настигал только тех, кто грешил авантюризмом, а достойных я с удовольствием поддерживал, забывая о подпорченном отпуске. Безусловно Юрий Александрович прикрывал меня надежно: там, где был разгром, он ставил первой свою подпись. Когда же за рецензию на книгу присылался гонорар, то деньги он полностью перекладывались в мой карман, не принимая никакие предложения по поводу равноценного дележа. Судьба любимого ученика - коварное явление. Добровольский скончался неожиданно и по нелепой случайности. В клинике, куда маститого профессора доставили по скорой помощи, дежурил в ту ночь аспирант одной из ведущих хирургических кафедр, и он не решился проводить срочную операцию, видимо, дрожали руки от чувства повышенной ответственности. А это уже было началом безответственности, повлекшей перитонит и быструю смерть пациента. В медицине часто случаются такие клинические ситуации, когда "промедление - смерти подобно!" После смерти шефа "любимого ученика" недруги обычно превращают в соблазнительную мишень для интриг. Но свободная личность не должна тратить время на контринтриги. Возможность развивать склоку я подарил тем, кому нечего противопоставить научному поиску - их удел ловчить, а не творческий процесс. Я же сделал просто - с головой ушел в практическую работу, послав к черту перспективы заведования кафедрой, авторитет которой в скорое время неучи и авантюристы похоронили полностью. Жизнь интересна сама по себе - не стоит цепляться за мнимые реалии, лучше оставаться немного романтиком. "Больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте; даром получили, даром давайте" (От Матфея 10: 8). 7.7 Закончился день и прошла ночь - утро, как правило, будит энергию, веру в собственные силы и вселяет надежду на защиту, получаемую от Бога! Только у истинных гипертоников с утра пораньше регистрируется высокое артериальное давление, а потому болит голова, кружатся мысли, раскачивается скелет как бы на ватных ногах. Всего этого не было у меня - молодость побеждала, брала свое. Бог миловал: не случились у меня катастрофические заболевания почек или надпочечников, которые подхлестывают обычно артериальное давление. И тошнота отступила, а правильнее сказать, она преобразовывалась, перевоплощалась в успокоение, глубокий сон, возвращающий силы, в просветление памяти. Безусловно интеллигент, особенно российский, бредет по протоптанной тропе, ведущей в бесконечные философские размышления над смыслом жизни и смерти. Мой кот прекрасно выспался. Я же сквозь сон слышал, как он воевал с местными мышами и отгонял от моего изголовья "старуху с косою", вытеснял какие-то "липкие тени" из нашей палаты. Дела свои интимные, физиологические он справил в тазик, выставленный специально для этих целей в ванной. Все складывалось для нас обоих вполне удачно. И кот на досуге, следя умными зелеными глазищами за моими умственными метаниями, тоже попытался вникнуть в философские размышлений. Мы затихали с ним, нежась в кроватях, разбросав телеса в вольнодумных позах, - приятное время выздоровления, когда купаешься в лени, напрочь оттолкнув от себя любые обязанности, кроме одной - обязанности выздоравливать, оставаясь человеком. Но коридорный мир менялся - Борис вдруг замурлыкал и стал в нетерпеливом ожидании крутиться у входной двери в мой бокс. Загадка разрешилась скоро: вошла Муза, таща в руках пластиковый пакет со снедью, конечно, собственного приготовления. Я люблю этот замечательный тест: по пище, ее вкусовым свойствам я проверяю насколько адаптивна та или иная женщина к мужчине. Если у меня не возникает вкусового отвержения, значит женщина слеплена из моего теста, или она - столь тонкая натура, что способна познать мои вкусы слету, в одно касание - расшифровывает по отдаленным признакам: например, по цвету глаз, по раздувающимся ноздрям, по аккуратной кисти рук. Для такой анатомической разведки подходит все, в том числе, очер