Оцените этот текст:Не читал10987654321
СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Олег Михайлович Блоцкий. Последний поход


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Олег Михайлович Блоцкий
     Date: 8 May 2004
     Оставить комментарий

---------------------------------------------------------------

     ...Сижу у моря,
     А там война...
     И нет покоя,
     И нет мне сна...
     * * *

     ...Пока, Кабул,
     Прощай, мое видение,
     Придуманное искренне не мной.
     Я все могу,
     Но сквозь преодоление,
     Я не могу никак попасть домой.
     * * *
     Андрей Стебелев


1.
     Человек  с фотоаппаратом, который висел на крепкой,  широкой матерчатой
ленте, похожей  на  автоматный  ремень, но только  черного  цвета,  протянул
листочек, где черканул пару слов, и Виктор отдал взамен деньги.
     Потом они медленно пошли от набережной к центру. Егоров молча держал ее
за руку. Спутница тоже молчала.
     Последние дни она  нервничала и как  бы  невзначай роняла,  что вот-вот
приедут друзья и тогда она исчезнет.
     - Всего на три дня, - скороговоркой прибавляла девушка. - Но я вернусь.
Обязательно! - и старалась заглянуть Егорову в глаза.
     Тот тоже нервничал и  отворачивался, догадываясь, кто к  ней приезжает.
Виктор понимал: если женщина уходит к другому, то это окончательно и никакие
даже  самые страстные слова уже не помогут. Напряжение росло и вот наступила
развязка.
     "Зря все-таки  мужики  выпячивают грудь и  надувают щеки,  - растерянно
думал парень, глядя  на поникшую спутницу, - ведь именно они нас выбирают, а
не мы их. Просто делается это умно и тонко, для нас абсолютно незаметно".
     Немного  погодя  девушка,  так   и  не  проронив  ни  слова,  осторожно
высвободила  руку, опустила  голову еще ниже  и быстро  пошла  вперед, почти
побежала, прижав кулачки к груди.
     Виктор   смотрел   вслед,  пока  легкое   изумрудное  платье  не   было
окончательно  сожрано  пестрым   равнодушным  потоком,  текущим   быстро   и
настойчиво к морю.
     "Тяжело тянуть губы в  равнодушной  улыбке,  - подумал  Виктор, - когда
хочется закричать и броситься вслед".
     Непонятно  почему, но  Егоров  продолжал идти, и ему чудилось,  что еще
немного  -  и он вновь  увидит девушку,  что она  осознает  все, опомнится и
вернется.
     Но   на  Виктора  по-прежнему  все  надвигались   и  надвигались  чужие
улыбающиеся  лица. Казалось,  что встречные  знают  о его несчастье и сейчас
потешаются над ним. Его так и тянуло изо всей силы смазать по каждой сияющей
загорелой роже кулаком.
     Он  шагал,  мотал  головой  и  думал,  что  напрасно сфотографировался.
Глянцевый  кусочек  картона с запечатленными близкими людьми или  приятелями
всегда был для него признаком окончательного расставания.
     В суеверии,  рожденном именно  там, парень дошел до  того, что  наотрез
отказывался  становиться перед объективом рядом с друзьями.  Карточки от них
он  тоже не  брал. В  оправдание  лейтенант  улыбался и прикладывал  руку  к
сердцу: "Вы у меня здесь, мужики. Это самая верная память!"
     Но сейчас именно Виктор настоял на фотографии, и сам толком не понимая,
почему так поступил. Может, чувствовал неизбежность расставания и хотел лишь
усилить его, чтобы окончательно и навсегда вырвать девушку из своей жизни.
     Перед тем как  утопить кнопку в  корпус  аппарата, фотограф, привычно и
деланно хихикнув, предупредил  парочку,  что сейчас  вылетит  птичка. И если
девушка попыталась изобразить хоть какое-то подобие улыбки,  то  ее  спутник
еще сильнее набычился, взглянув в объектив с такой ненавистью, что у старика
задрожали руки и вместо одного пришлось сделать целых три снимка.
     Навстречу  все так  же шли веселые курортники в пестрых майках и  ярких
аляповатых шортах. Злость против них стала столь острой, что Егоров  свернул
туда,  где дома были приземистее, дряхлее, зелень - гуще,  а земля под ней -
сыроватой.
     Парень долго петлял по незнакомым  узким  улочкам, которые даже в самый
зной  удерживали прохладу. Асфальт  походил на старую, кое-где  лопнувшую  и
задубевшую кожу.  Совсем  как  на  пятках пленных духов,  рядком  лежащих на
земле, воткнувшись в нее бородатыми рожами и сцепив руки на коричневых шеях.
     Углы  двухэтажных домов в иных местах  были отбиты, кровенясь  багровым
кирпичом.  Зато  стены   мягко  обнимали,   поддерживая  коричневые   стебли
винограда,  а перед обшарпанными строениями просторно раскинули хищные плети
кусты дикой розы.
     Не выбирая дороги, Виктор все шагал и шагал, упрямо взбираясь  вверх по
перекошенным  улочкам с  канавками-змейками вдоль них,  и почти сбегал вниз,
когда они, углубляясь, сбегали под уклон. Много раз он с силой пинал  камни,
и те летели в стороны. Боли парень не чувствовал.
     Иногда  в разрывах  пыльных  вялых деревьев виднелось море. У горизонта
оно было серым, а ближе к берегу - темно-зеленым. Солнце все ниже склонялось
к  его поверхности. Дорожка света на  неспокойной воде сужалась.  Качающиеся
лодки были похожи на разноцветные пробки в большой мутной луже.
     Виктор хотел забыть  девушку,  поэтому  все  время  пытался  вспомнить,
когда, где  и  как она  его обидела. Но непокорная память  выносила из своих
глубин  только  самое  чистое, лучшее  и  нежное,  что  было между  ними  за
прошедшие две  недели. От этого становилось еще больнее, ладони увлажнялись,
и Виктор все прибавлял и прибавлял шаг.
     Потом Егоров вдруг вновь оказался на переполненной набережной.
     "Отчего я здесь? - подумал  он. - Может, потому, что  в толпе страдание
переносится  легче. Смотришь  на  людей,  ловишь  обрывки  фраз  и  хоть  на
мгновения,  но  отвлекаешься от  собственной  боли.  Или  я все-таки надеюсь
увидеть ее?"
     Виктору постоянно  казалось,  что  девушка  уже  тут  и  тоже  пытается
отыскать его. Он  снова  и  снова  пересекал  набережную.  Каждый раз, когда
парень  оказывался  рядом,  старик-фотограф  в  смешной  детской  панамке  и
пижонистых  шортах,  прищурившись,  провожал  долгим взглядом  темноволосого
человека,  глаза  которого  беспокойно  ощупывали  толпу.  "Потерял   девку,
остолоп, то-то же", - злорадствовал старик.
     Сидя на лавочке под серыми, уставшими от зноя деревьями, Егоров курил и
сосредоточенно  смотрел  на  высокие  колонны, соединенные  сверху  бетонной
дугой,  которую украшала  выпуклая  надпись: "Граждане  СССР имеют право  на
отдых".
     Он  испепелял взглядом  каменные  столбы  и  вспоминал  тех  "граждан",
которые очень далеко отсюда успокоились навсегда.
     В  моменты  отчаяния,  беспросветной  тоски,  когда  казалось, что жить
дальше нет никакого смысла, Виктор  возвращался мыслями к Афганистану. Но не
для того, чтобы понять всю ничтожность нахлынувших переживаний и лишний  раз
порадоваться спокойной нынешней  жизни и тому,  что он выжил. Напротив, весь
этот послевоенный год именно в прошлом, в  Афгане, Егоров все сильнее ощущал
истинную жизнь для себя.
     Как  всегда,  воспоминания  не  приносили  облегчения,  однако   грусть
становилась осмысленней,  а печаль  -  размеренной, словно  дымка,  медленно
текущая от затухающего, на  глазах седеющего костерка, привычно разбитого на
привале.
     И одна картинка, точно в детском диапроекторе, сменяла другую.

     Прильнувшие  к обочинам дороги, окоченевшие от  ночного холода железные
трупы сгоревших боевых машин. Кое-где ржавые остовы, словно саваном покрытые
мохнатым инеем, ярко искрящимся в лучах восходящего солнца.
     Солдат с перемотанной бинтами головой  до самого кончика носа, которого
выводили  испуганные  товарищи  под   руки  из  "зеленки",  куда   советские
втягивались  с тяжеленными боями.  Раненый идет,  спотыкаясь,  и отупело,  с
какой-то  непонятной  жадностью,  пожирает  зеленые яблоки,  доставая их  из
кармана и чуть ли не целиком засовывая в рот: хр-р-хр-р, хрусть, хр-р-хр.
     Их  бронетранспортер  стоит на обочине  дороги, недалеко  от  армейской
заставы,  дожидаясь  колонны.  С башни  боевой  машины,  на  которой  удобно
устроился   лейтенант,  просматривается   все  афганское  кладбище,  которое
начинается тут  же,  за  невысоким  забором.  Виктор  видит,  что там сейчас
молятся около десятка афганцев.
     Мужчины  сидят  на коленях,  подломив под  себя ноги. А  рядом  - труп,
плотно завернутый в тряпки белого и желтого  цвета. Потом афганцы вскакивают
и, подхватив тело, бегом устремляются к вырытой яме.
     "Скоро все  там будете", - с  ненавистью  думает офицер,  сплевывая  на
дорогу. Злость неукротимо рвется наружу.  Она возникает еще и оттого, что во
время всей этой траурной церемонии ни один из афганцев даже не взглянул в их
сторону. Словно советских вообще в природе не существует.
     Подобную   наглость   Егоров   стерпеть   не   может.   Он   сбрасывает
предохранитель  и  начинает садить  очередь  за  очередью в  землю  рядом  с
афганцами. Те моментально падают ниц, инстинктивно закрывая головы руками.
     Труп  боком  заваливается в яму. Но какой-то шустрый афганец еще раньше
нырнул в могилу, оказавшуюся столь удобным укрытием.
     Офицер  закуривает  и приказывает пулеметчику  держать  душар  в  таком
положении до тех пор, пока не покажется колонна.
     - Кто  шевельнется - гаси.  Душары  не ходить - ползать должны!  Пол  -
зать, когда нас замечают!
     Егоров отчетливо  видел лица солдат и  офицеров, покрытые жирным  слоем
желтой пыли, когда танки, грузовики, бронетранспортеры, боевые машины пехоты
прерывистой, а  от  этого кажущейся  нескончаемой  цепочкой шли по  разбитым
ухабистым дорогам.
     Затем  он   вдруг   оказывался   в   насквозь   прошитом   гранатометом
бронетранспортере и видит лужу крови, подсохшую по краям.
     Потом  Егоров  вдруг  переносится  на  КП  своего  полка, который  тоже
принимает участие в армейской операции по прочесыванию ущелий. Кэп, командир
полка, отдает последние приказания.
     Лейтенант,  слушая  указания,  видит,  как  со  всего  плато  стекаются
цепочками маленькие человечки с огромными рюкзаками  за спиной и  оружием на
плечах. Потом они  рассаживаются кружком на  отведенных местах и  ждут своей
посадки на  вертолеты,  которые должны  будут  выбросить  их  в  тыл  духам,
отступающим по ущельям под натиском  входящей в них еще с рассвета советской
пехоты.
     А  вертолеты  уже  идут  за  десантом  каруселью:  друг  за  другом - к
посадочной площадке. Как только один  из них ударялся колесами о землю, одна
из группок моментально вскакивала  и бежала к боевой машине. Еще немного - и
вертушка  взмывала вверх. Огромное облако пыли  поднималось вверх  вместе  с
вертолетом, на время закрывая всех, кто был около площадки.
     И так раз  за разом: облако пыли окутывает приземлившуюся машину; в нем
исчезают  бегущие к  вертолету  человечки;  начинающее оседать  облако вновь
набухает, раздувается,  обволакивая  все  вокруг на  десятки  метров;  затем
вертушка вырывается из него, с силой вращая лопастями.
     Вертолет   чуть   зависает,   кренясь  набок,  на  мгновение   замирает
(лейтенанту кажется,  что  еще чуть-чуть  -  и облако вновь втянет машину  в
себя, чтобы  с силой  швырнуть ее на  землю), а  затем круто,  наклонив  нос
вперед, начинает разворачиваться, уходя к  горам  и  становясь все  меньше и
меньше.
     Егоров видит,  как  боевая  машина плывет вдоль  цепочки  гор, а по  их
склонам бежит,  то увеличиваясь, то  уменьшаясь, его черная тень. И  кажется
Виктору,  что это змея  скользит  за машиной, чтобы,  настигнув,  смертельно
ужалить. Еще думает в этот момент лейтенант, что вторым потоком пойдет  и он
со своим взводом.
     Картины яркие, осязаемые. Парню кажется, что он вновь там, среди своих,
которые  никогда не  предадут и  не подставят, не то,  что девушка,  которая
сейчас его предала.

     Ощущения  были  столь  глубокими  и живыми, что, внезапно потревоженный
чем-то или кем-то, Егоров с  удивлением крутил головой,  не  сразу  понимая,
каким образом он оказался здесь, возле моря, а не там - у подножия гор.
     Тогда Виктор начинал смотреть вдаль,  чтобы лишний раз удостовериться -
он здесь, а не там.
     У самого  горизонта шла  едва заметная  рябь,  среди  которой  лишь  на
мгновения появлялись белые гребешки. Чем ближе к  берегу, тем их становилось
больше. Они вырастали в размерах и приобретали все более причудливую форму.
     Но  память,  до   крайности  обостренная  предательством,  вероломством
девушки, все не оставляла Егорова  в  покое... "Граждане СССР имеют право на
отдых".
     Гибель ребят  до сих пор кажется  ему  нелепой. Впрочем, размышлял  он,
любая  смерть  трагична и  глупа.  Это  потом  в  руки покойников вкладывают
гранаты или швыряют их  грудью  на амбразуры.  А кто знает, как  это было на
самом  деле? О  чем  думали  люди,  боком,  неловко сползающие  на вражеский
пулемет?
     Однако  как   бы  там   ни  было,  а   смерть   предугадать  совершенно
бессмысленно. Еще  тяжелее осознать,  что знакомых тебе  людей не будет  уже
НИКОГДА.
     Как и  девушки,  подумал опять парень, прикуривая следующую сигарету от
еще тлеющего окурка, который тут же уронил под ноги.
     Только один раз пришел  лейтенант в морг. И только там  понял - никогда
не надо смотреть на того, кого хорошо знал живым. Ты его видишь таким, каким
не  знал:  холодным,  недвижимым,  бледным, чужим.  Это все  равно что после
спелого  яблока взять в  руки  неряшливо  раскрашенную восковую подделку.  И
последняя память обязательно оказывается сильнее.
     Поэтому,  вспоминая Сашку,  Егоров  увидел стылый, полутемный маленький
морг, где на грубо сваренном железном столе вытянулся какой-то незнакомец со
связанными на голом впалом животе руками.
     Виктор сидел,  опустив  голову,  и  ему было  так  одиноко,  что  вдруг
показалось  -  находится  он  в центре  огромного плато. Вокруг - высохшая и
растрескавшаяся земля. На горизонте  -  разноцветные глыбы гор. Приближается
ночь, а ребят рядом нет. Они почему-то ушли туда, за горы, в сторону полка.
     Почему и когда это произошло - лейтенант не помнит. Сейчас он даже и не
думает  об  этом, потому что  страшное отчаяние  человека,  одинокого  среди
чужого, враждебного  и непонятного ему  мира, все сильнее  охватывает его. И
откуда-то издалека  пробивается неожиданное понимание:  все оставившие его -
покойники. И Виктор вдруг замечает их...
     Они идут, не оборачиваясь и даже  не  оглядываясь. Ему кажется, что  он
видит их такими, какими они  запомнились  ему наиболее ярко: Сашка смеется и
подкидывает  панаму  вверх;  Виталька хмурится  и  еще  раз  вглядывается  в
топографическую  карту; Эдик  матерится  и кричит, что сухпаев все  равно на
весь  выход  не  хватит;  Файзи, набивая  "Беломорину"  наркотиком, радостно
цокает языком; Вера  тихо плачет и все спрашивает:  "Там страшно будет,  да?
Страшно?"; Борисыч,  майор,  аккуратно  режет  на газете толстыми  ломтиками
сало; Серега тягает гирю и его сильное, мускулистое обнаженное до пояса тело
блестит  в лучах заходящего солнца,  точно  маслом  намазанное;  а  Валерка,
совершенно пьяный, даже не  пытаясь смахнуть слезу со щеки,  все спрашивает:
"За что она так меня? За что?"
     "Вдруг они смотрят на меня оттуда, сверху? - внезапно подумал Егоров. -
Может,  они чувствуют, что я  их вспоминаю,  и от этого  ребятам  становится
лучше? Ведь человеку всегда хорошо, когда он знает, что о нем кто-то думает.
Хотя бы изредка".
     Об этом не раз думал Виктор еще там, в Афгане, когда во время дежурства
выходил по ночам перекурить на крыльцо штаба, разгоняя подступающий сон.
     Глядя на  выскакивающие  из  толстых  облаков крупные  звезды  и  слыша
тонкий, пронзительный плач шакалов  за кольцом минных  полей, казалось тогда
лейтенанту,  что  это  рыдают души  друзей,  кружащиеся  над  полком, откуда
начинался их путь к смерти.
     Под утро, когда  спать хотелось  особенно сильно, от выкуренных сигарет
становилось  горько во рту, и Егоров безостановочно  вышагивал по небольшому
крыльцу, стоны постепенно затихали.
     Виктор,  едва  улавливая  последние  печальные  звуки,   вздрагивал,  и
казалось ему, что  души, оплакав  скорые  встречи с ныне  живыми, взмывают к
своим планетам, чтобы в следующих сумерках непременно вернуться обратно.
     Теряя  друзей,  лейтенант  все  чаще  задумывался   об  их  бессмертии.
Постепенно уверился он, что ребята  живы, но только существование их другое,
не видимое и  не осознаваемое оставшимися. Еще знал Егоров наверняка, что он
непременно свидится с ушедшими. Обязательно свидится.
     Не  может  быть,  чтобы  жизнь  оказалась  настолько  бессмысленной   и
прервалась так внезапно. Да и сама жизнь - далеко не глупая штука. Она имеет
свои законы, которые люди иногда смутно улавливают, но  зачастую то ли из-за
лени, то ли  по нежеланию даже  не пытаются  понять,  обязательно пеняя, что
жизнь все-таки - бессмыслица.

     Слева  от набережной по спиральному желобу с постоянно стекающей  водой
загорелые  дочерна  мальчишки  скатывались в небольшой  бассейн,  окруженный
зеваками.  Гибкие  детские тела исчезали под  водой, швыряя в людей  россыпи
крохотных  блестящих  камушков. Толпа  весело откидывалась  назад.  Девушки,
взвизгивая, прятались за спины спутников.
     "Для них вода - отдых и развлечение, -  со злостью  подумал Виктор, - а
там она принесла Вере смерть".
     Медсестра  утонула в быстрой  бурлящей реке,  которая с ревом  пыталась
вырваться  из своего тесного зигзагообразного русла. Вера не могла перенести
адскую  жару  и долгую тряску в душном брюхе бронетранспортера.  Она  решила
хоть на несколько минут  войти  в  ледяную,  перехватывающую  дыхание  воду.
Течением женщину вырвало из тихой на  вид запруды и понесло вниз, разбивая о
камни.
     Егоров не смотрел на утопленницу, он хорошо помнил Веру, которая в свое
время выхаживала его в медсанбате.
     В мягкую, нежную  звездную ночь расстреляли из  мчащейся на полном ходу
машины Серегу. В Афгане он пробыл каких-то четыре месяца.
     Лейтенанты вместе прилетели в Кабул на "пересылку", попали в одну часть
и даже оказались соседями по комнатам.
     Виктор  помнит,  как  Серега,  увидев  кроссовки  "Адидас"  в  полковом
магазинчике,  примчался,  взмыленный,  в  модуль занимать  деньги  у  своего
командира. До зарплаты им, "зеленым", было еще не скоро.
     - Смотри,  какие крепкие! - по-детски радовался Серега и подносил обувь
к лицу Егорова. -  Настоящая  кожа!  Со школы  мечтал,  да деньжищ  таких  у
родителей сроду не было. Даже и не заикался о них.
     -  Любой поворот  в  жизни хорошо начинать стоящей покупкой,  - заметил
тот.
     - Конечно, -  согласился Серега. - А  если с такой! - и он  восторженно
закатил глаза.
     Серега еще долго не мог налюбоваться на "свои кроссовочки". Он мял их в
руках и, блаженно жмуря глаза, вдыхал резкий запах кожи.
     Затем, вздохнув,  лейтенант аккуратно убрал обувь в сине-белую коробку,
которую спрятал на дно небольшого чемодана.
     Егоров по слухам знал, что у Сереги в Союзе есть девушка, на которой он
собирался в ближайший отпуск жениться.
     - Поскорее бы в отпуск! - мечтательно заключил Серега, щелкая замками.
     Егоров  понимающе  кивнул,  вспомнив  ночь,  когда  накануне,  впервые,
родители купили ему  индийские джинсы. Тогда  он несколько  раз  просыпался,
ощупывал прочную ткань и с нетерпением поглядывал на все еще темное окно.
     "Адидас", старый спортивный костюм да военная  форма были единственными
вещами Сереги,  которые сопровождающий увез вместе  с гробом его родителям в
деревню куда-то под Кострому.
     В рваные  кровавые ошметки  разнесло на фугасе командира роты - Валеру.
Саперу до замены оставалось чуть больше месяца.
     Поначалу в Афгане Виктор очень интересовался саперным делом. Оказавшись
на боевых, которые закончились потерями, лейтенант понял, что  все смертны и
он, Егоров, не исключение. Так пришел страх. Преодолеть его взводный пытался
на небольшом полигоне, находившемся за бараками саперной роты.
     Если бы начальство застукало Виктора за тем, что он, потный и багровый,
разыскивает мины, стоящие на боевом взводе, последствия для его учителя были
бы самыми плачевными.
     Но  -  пронесло.  За  прилежность  и старание  сапер обещал  в  подарок
добросовестному  ученику  щенка.  В  его роте  немецкая  овчарка  раз в  год
обязательно давала приплод.
     - Я выберу самого лучшего, - подвел  итог подпольным  вечерним занятиям
Валерка.
     -  Выбери,  -  взмолился  Егоров.  - Знаешь  что  я  в детстве  говорил
родителям? Хочу  щеночка-овчарочку. Да так  и  не дождался. Где ее держать в
малогабаритной служебной квартирке?
     - Дождешься. Непременно будет щеночек-овчарочка, - смеялся сапер.
     - Вот здорово! - совсем по-детски мечтал лейтенант. - Собаки не то, что
люди. Они никогда не бросают своих. Они - верные.
     -  Точно, -  мрачнел Валерка, и две глубокие морщины  вонзались  ему  в
переносицу.
     Жена старлея загуляла  сразу после  его отъезда.  Доброхоты-соседи, как
водится, немедленно сообщили об этом Валерке.
     В отпуске сапер в  квартиру не  вошел. Поставив чемодан  с подарками  у
двери, он саданул кулаком по звонку и,  полупьяный, отправился  к друзьям, а
оттуда - в Крым, где за пару недель в ресторанном угаре прокутил все деньги,
которые складывались  на его  сберегательной книжке в Союзе в  течение года.
Валерка даже трофейные японские часы продал.
     У мужиков челюсти отвисли, когда в комнате они увидели  своего ротного,
лежащего на кровати с бутылкой пива в руках.
     -  Здесь  спокойнее,  -  оправдывался  тот  после  взаимных  объятий  и
продолжительных ударов друг друга по спине, мигая  глазами-щелочками. -  Что
там,  в  Союзе,  делать? Скукотища!  Я,  вот, водки привез, пивка,  сальца и
колбаски копченой. Давайте дернем, что ли, ребята?
     И они дернули. Да  так, что  модуль почти целую ночь  ходил  ходуном, а
музыка подняла, наверное, всех душков в ближайшем кишлачке.
     Валерка постепенно пьянел, мягчал, обнимал за плечи взводных и время от
времени что-то им говорил. Те  отвечали. А  потом они все вместе хохотали. И
громче  всех  -  Валерка.  Но Виктор заметил, что  в настороженно-стеклянных
глазах сапера  застыла печаль  и  тоска,  совсем  как  у  побитой, бездомной
собаки.
     "Может,  Валерка  потому и  погиб, - думал  сейчас  Виктор,  -  что  не
собирался  возвращаться.  Ведь  как  можно  видеть  человека,  который  тебя
постоянно предавал?"
     Виктор разговаривал  с сапером  буквально за день  до  гибели: оба  они
заступали помощниками дежурных по своим подразделениям и поэтому встретились
на общеполковом разводе.
     - Что не заходишь? - спросил, улыбаясь, сапер.
     -  Времени нет,  - честно  ответил  лейтенант. -  Совсем замотался.  Но
обязательно заскочу.
     На  следующий день  Валерку срочно отправили  на сопровождение колонны,
где он и погиб.
     Когда появились щенки, взводные принесли Егорову самого крупного.
     - От Валерки, - сказали они и замялись на пороге, не зная, что говорить
и делать дальше.
     Крохотный пушистый  шарик тыкался мордочкой в пол и жалобно попискивал.
Ком  подкатил  к горлу лейтенанта. Он отрицательно покачал головой, понимая,
что, скажи хоть слово, - и слезы покатятся по щекам. А плакать, тем более на
войне, даже среди товарищей, недостойно мужчины.
     Старшина роты прапорщик Эдик,  постоянно матерящий солдат из-за трусов,
маек, полотенец  и  простыней, которые к концу  недели почему-то покрывались
желтоватыми  пятнами,  успел-таки вытолкнуть водителя  из кабины, но опоздал
выпрыгнуть сам. Машина, вращая колесами, полетела в пропасть, где и сгорела,
взорвавшись.
     Виктор снимал фотографии Эдиковой семьи со стены и думал о его детях. У
лейтенанта были родители, и представить,  что он потерял кого-нибудь из них,
было просто невозможно.
     "Некоторые  считают,  что,  взрослея,  у   них  отпадает  надобность  в
родителях, -  размышлял  тогда  Виктор,  вглядываясь в  такие милые мордашки
Эдиковых детей.  - Это совершенно не так. Вырастая,  мы сталкивается  с  еще
большими  неожиданностями  и  неприятностями,  нежели  в детстве. И  кто нам
поможет, хотя  бы словом, в  такие моменты, как не  родители?  Кто? Ведь они
самые близкие люди на Земле. И, наверное, единственные, кто действительно не
желает нам зла".
     По  вечерам, надежно  укрывшись  от посторонних  глаз  в  своей  тесной
комнатушке-каптерке, где Эдик  хранил наиболее ценные, на его взгляд, ротные
предметы армейского  обихода,  старшина  тщательно выстраивал  в ученической
тетрадке в клеточку колонки цифр и только ему понятных записей.
     В  маленьком коллективе, где со временем  даже самое тайное  становится
явным,  прознали  о  подобном  "счетоводстве" и  вовсю  потешались  во время
совместных пьянок над скупердяем прапорщиком.
     Эдик хмурился, все так же исправно молотя  челюстями, и  в дискуссии не
вступал.  Но  однажды,  по  большой  пьянке, его  разобрало,  и  он обиженно
закричал:
     "Я что  - для  себя  жадный? Я для семьи  жадный.  Приеду,  вот,  дочке
фортепьяно куплю. А  то она  у  меня  в школе  музыкальной учится, а дома по
фанерке, где я ей  черные и белые  полосы нарисовал, стучит. Пальцы в кровь.
Жена  плачет и не хочет никакой музыки, а девочка упрямая и одаренная очень.
Учителя говорят, что  такие раз в сто лет рождаются. Почему она должна так -
пальцы  до мяса?  Потому, что я прапор  несчастный? Нет, в доме моем все для
детей  будет!  Это  мы  с  женой  детдомовские, безродные,  а у  детей наших
родители  есть. И помирать  стану - все  им перейдет.  Ничего  мне не  надо.
Думаете, я  здесь  на третий  год  от хорошей  жизни  остался?  Нет!  Я  все
подсчитал!"
     Старшина  судорожно  рванул сложенную пополам  тетрадь  из  внутреннего
кармана  расстегнутой  куртки.  Мужики  стыдливо  опустили   глаза,   думая,
наверное,  что  подобной  глубинной любви  к  дому  никто  из  них  от вечно
недовольного Эдика не ожидал.
     Именно в Афгане Егоров все  чаще стал вспоминать отчий дом. И когда  он
внезапно просыпался посреди ночи от резкого толчка  страха  и долго  не  мог
уснуть, лежа  на жаркой  простыне с раскрытыми  глазами, ему  так  хотелось,
чтобы  родители пришли  сейчас, присели  на край  солдатской  койки, обняли,
приласкали и спросили о жизни.
     Тогда лейтенант,  едва  сдерживая  рыдания, ответил  бы,  что  живет он
плохо, очень плохо, постепенно  превращаясь  в другого человека, не  такого,
каким  они его  помнят. И что теперь он очень часто поступает совсем не так,
как учили они его в детстве.
     Потому  что  последние остатки детства  ушли, исчезли,  растворились  в
смолистой афганской ночи, где  так громко тарахтят  движки электростанций да
время от времени  раздаются длинные  автоматные очереди,  уносящие  вереницы
раскаленных до красноты от злости шмелей в сторону невидимых во тьме гор.
     Потом Егоров пытался заснуть. Но на него вновь удушающе накатывал КРИК,
от которого  он  проснулся. Крик был безмолвным, страшным, раздирающим всего
Виктора  изнутри.  Поначалу  Крик  едва слышался,  но  с  каждой секундой он
расширялся, тьма становилась гуще, и лейтенант начинал в ней вращаться.
     Крик,  безмолвный  Крик,  разрывал  голову.  У   офицера  перехватывало
дыхание,  он чувствовал,  как куда-то  проваливается, постоянно вращаясь,  а
КРИК такой,  что он не может его больше выдержать. Егорову больно и страшно.
Он уже не в состоянии контролировать ни себя, ни свои чувства.
     Лейтенант открывал  глаза.  По-прежнему ночь  и тьма. Но  она  какая-то
резкая, острая,  а  не мягкая  и обволакивающая, какой была  обычно.  Сердце
Егорова колотилось, потому что он знал: Крик не ушел, он только затаился, он
рядом, он даже в нем самом.
     Офицер закуривал и жадно хлебал воду из трехлитровой  банки, стоящей на
фанерке, прилаженной к кондиционеру.
     Постепенно руки и ноги расслаблялись. Егоров вновь закрывал глаза. Крик
вроде бы ушел. Но лейтенант по-прежнему боится его.  Очень боится. Он знает,
что тот еще вернется. Непременно вернется. Засыпать было  страшно. В  итоге,
Виктор включал свет и садился за стол.
     Поначалу слова не складывались  в предложения. А затем внезапно  письмо
родителям  выходило  очень  хорошим: бодрым,  заботливым и  теплым:  "Жив  и
здоров.  Совершенно не болею. Все замечательно. Погода прекрасная. Кормят до
отвала.  Надоело  бездельничать. Только  и  делаю,  что  сплю  да читаю. Жду
отпуска.  Очень соскучился.  Всех  вас  сильно люблю.  Крепко целую.  Да, не
забудьте поцеловать за меня и Тома. Кстати, как он там, этот кошара?"
     Потом  лейтенант  курил, пил чай, вскипяченный  в  трехлитровой  банке,
вспоминал родителей. Он думал о том, что не всегда был хорошим сыном и часто
расстраивал их, совершая множество больших и малых глупостей, что  почти  во
всем  был неуступчив,  стараясь доказать свою правоту. А  потом со  временем
жизнь подводила его к выводу, что правы все-таки были родители.
     Виктор  большими глотками пил чай из стакана, и ему становилось  стыдно
за все те мучения, которые он  доставил  родным. И уж совсем ему не хотелось
представлять, как  бы они отреагировали на известие о том,  что  именно  он,
Егоров,  настойчиво добивался  своей отправки в Афганистан.  Слава Богу, ему
удалось это скрыть и выставить все дело так, словно его  отправило к  новому
месту службы по плановой замене начальство.
     На войне лейтенант очень часто во сне видел дом. А здесь - Афган. И чем
дальше он от  войны,  тем  ближе становились люди,  которых Виктор  навсегда
оставил  там. Видя  их бессчетное количество  раз во снах  и вспоминая днем,
Егоров искренне сожалел, что  был с кем-то из них  порой грубым, а к кому-то
иногда  относился  невнимательно.  И  острое  сожаление об этом, и том,  что
ошибки уже невозможно исправить, вспарывало ему сердце.
     Стоило  ему вспомнить,  как неудержимо  тянуло  выпить. А  сделав  это,
Виктор ощущал, что его память становится  острее,  четче и  избирательнее. И
погибшие начинали приходить к нему один за другим постоянно. С кем-то Егоров
разговаривал,  на кого-то  просто  смотрел  со стороны,  а кто-то,  приходя,
пристально всматривался в него и...исчезал.
     Так было все эти месяцы: день за днем, ночь за ночью. Особенно тяжелыми
были предрассветные часы, когда он просыпался от острого удара похмелья.
     Егоров, лежа в каком-то полузабытье и не понимая  окончательно -  то ли
снится  ему  все это, то  ли это галлюцинации, знал,  что весь этот бурлящий
поток лиц, запахов,  стрельбы,  цвета,  диалогов,  ощущения жуткого удушья и
жары, страха, пронизывающего до костей холодного озноба и ярости прервать он
не в силах до  тех  пор,  пока мозг  окончательно не отключится сам, подобно
внезапно  перегоревшей лампочке, которая в  итоге не выдерживает  постоянных
перепадов напряжения.
     Только тогда наступали короткие часы полного забытья. Лишь  в это время
можно было не вспоминать. Не вспоминать многое.
     Например,  что  когда-то в  Афгане умер  от желтухи еще один человек, с
которым Егорова роднил их общий город.
     Майор приходился лейтенанту земляком, что еще больше сближало разных по
возрасту  и сроку службы  в Афгане  людей.  В  отпуске он  был  у  родителей
Егорова, а потом,  надрываясь,  тащил  через  весь  Союз  огромную картонную
коробку со всевозможным домашним консервированием.
     Майор  умер осенним  утром,  когда  ночную  стылость  начинает пожирать
восходящее солнце, а иней  на  пересохших, пожелтевших и  скрученных листьях
постепенно обращается в капли, слезами летящими на холодную звонкую от  шага
часовых землю.
     В то время Виктор тоже валялся в "заразке".
     Подчиненные майора  привезли огромный арбуз. Егоров увидел ребят  возле
отделения и сказал, что майор час назад помер и его перенесли в морг.
     Парни остолбенели,  а  затем  растерянно опустили темно-зеленый  шар на
асфальт и помчались к начальнику госпиталя.
     Виктору стало  жутко, что именно он оказался  вестником смерти. Никогда
раньше ему не приходилось выступать в подобной  роли.  Он выкинул сигарету и
побрел  в палату. Следом  шел артиллерист  Андрей,  крепко прижимая к  груди
арбуз.
     - Выбрось, - сказал Егоров, - или отдай бойцам.
     - Отдам, - заверил Андрей. - Конечно, отдам, но только половину.
     - Это арбуз майора! - разозлился лейтенант.
     - Который мертв, - жестко заметил артиллерист. - Арбуз твой!
     Под  вечер  в  морге,  где  за  тяжелой  белой  дверью  лежал  навсегда
успокоившийся  земляк,  Виктор купил  у  молодого, но  почти  совсем  лысого
старшины-сверхсрочника спирт. Потом в тиши палаты они разводили его глюкозой
из ампул, которые выпросили у дежурной медсестры.
     После каждой  стопки артиллерист, едва  переведя дыхание,  говорил, что
нет закуси лучше арбуза.
     - Не могу,  - сопротивлялся Виктор и отводил настойчивую руку с большим
серповидным ломтем в сторону. - Это не мой арбуз, а майора.
     - Дурак! - раздражался артиллерист.  - Его нет. Ребята оставили арбузий
тебе.
     - Нет,  -  возражал  Егоров.  - Они растерялись,  а  положили на  землю
потому, что идти с ним в морг - глупо.
     - Наверни кусман, - уговаривал Андрей. - Смотри какой вкусный, сочный.
     Артиллерист  широко  распахивал рот и ухватывал нежную  мякоть крупными
желтыми  крепкими зубами. Сок тек по подбородку, и Андрей постоянно хватался
за   край  застиранной  госпитальной   куртки,   обтирая  ею   лицо.  Виктор
отворачивался,  ненавидя  артиллериста.  Еще  он с  ужасом думал о встрече с
женой майора и о том, что он сможет написать ей сейчас.
     -  Представляешь,  - нервно говорил Егоров,  постоянно покусывая нижнюю
губу.  -  Только вчера я от него мух отгонял, в реанимации. Майор лежит  под
капельницей и рукой двинуть не  может. А мухи, сволочи, все на лицо к  нему,
все на лицо. Тогда я девочек-медсестер, которые за ним через стекло смотрят,
попросил, и они меня к Алексей Борисычу внутрь пустили.  Он худой такой, как
скелет, и глаза закрыты. А мухи все на  лицо  к нему, все на лицо. Он губами
шевелит, а они не боятся - в самый рот лезут, бляди. Я рядом с Борисычем сел
и сук этих отгонять стал.
     Вдруг он глаза открывает.
     - Ты, Вить? - говорит.
     - Да, я, - отвечаю.
     - Уходи, - шепчет.  - Заболеешь и тоже, как я, с трубкой в груди лежать
будешь.
     А я сказал, что не заболею,  потому что зараза к заразе не пристает. Он
подумал, что у меня тоже гепатит, и успокоился. Я ему не стал  говорить  про
брюшняк.  Это для него  все равно не опасно было.  Я ведь у девчонок наперед
спросил, и они ответили, что брюшной тиф по воздуху не передается.
     Потом Борисыч глаза закрыл, а я ему сказал, что письмо от мамы получил,
где она пишет, как они с женой Борисыча по магазинам ходили и как его сильно
любит жена и что ждет она его не дождется, и только и делает, что о Борисыче
вспоминает.
     Я ему о  детях говорил,  ведь  они в  маминой школе  учатся. Мол, самые
лучшие  они:  сын  совсем  взрослый,  серьезный,  а девочка  -  прилежная  и
старательная.  Они -  отличники, и их  на  всех школьных линейках  постоянно
другим в пример ставят. И жене Борисыча  они все время помогают: в  магазины
ходят,  дома  убираются. Сын его  не курит  и с пацанами  по  подворотням не
шляется.
     Я, вот,  все  это говорил  и  думал,  что он  меня совсем  не слышит, а
Борисыч вдруг про  сына переспрашивать  стал.  И  я подтвердил, что он самый
лучший в школе.
     Да я врал ему все, Андрюха, врал!  Не было никакого письма. А сын его -
придурок и раздолбай: дома неделями не ночует, выпивает со старшими пацанами
и уже давно  на учете в детской комнате милиции стоит.  Только  Борисыч ни о
чем этом не знает. А теперь... теперь... он вообще ничего не узнает.
     Представляешь,  мужики  покупали  арбуз  и определенно думали,  как  он
обрадуется. Они выбирали самый спелый и, конечно, не торговались. Потому что
стыдно выгадывать деньги на человеке, который болеет.
     Мужики хотели  сделать  ему приятное и не подозревали,  что в это самое
время майор умирает. Как же так - был человек, и нет его?
     - Каждому свой путь, - отвечал  Андрей, становясь необычайно серьезным.
-  Никто не знает, где и когда  он даст дуба. Кто-то  загибается молодым,  а
кто-то старым и в постели. Каждому своя смерть, и это не от нас зависит.
     - А от кого?
     Артиллерист  резко  вонзил  указательный  палец  в  потолок,  и  Егоров
вздрогнул.
     - Но там же никого нет!
     - Есть, - уверенно сказал старший лейтенант.  - Сначала, попав  сюда, я
как  и  ты  думал.  Но  теперь,  после  полутора  лет...  Есть!  Кто-то  там
обязательно есть!  Не знаю, кто это  и что, но взаправду  есть. Поэтому люди
так по-разному и умирают, потому и не знаешь срока своей смерти. Это хорошо,
что не знаешь. А вдруг она рядом стоит?
     Глаза  артиллериста   потемнели,  и  Егоров  прямо-таки  кожей   ощутил
медленный, леденящий танец небытия вокруг себя. В тот момент ему показалось,
что  костлявая  рука и в самом  деле где-то  рядом и вот-вот  схватит его за
сердце.
     Лейтенант порывисто  обернулся, но в  тусклом  свете  кроме двух  рядов
солдатских коек, выкрашенных в  белый цвет, и деревянных тумбочек между ними
ничего не увидел.
     -  Я  в Афгане достаточно, -  продолжил Андрей, - и  понял, что если не
веришь,  то  погибнешь.  Непременно  убьют.  Чтобы  выжить  -  надо  верить.
Обязательно! Все равно во что, но верить надо. Иначе - хана, - и артиллерист
ударил себя ребром прозрачной ладони по горлу.
     - Ты... ты... веришь?
     Старший лейтенант  распахнул  блеклую  госпитальную  куртку  и  оттянул
застиранный тельник. На его худой впалой груди висела маленькая иконка.
     - Перед отъездом  ночью жена повесила, сказав, что пока Божья Матерь со
мной, я буду жить.
     - И ты... веришь?
     Виктор  испытал  внезапную  брезгливость, что  чуть ли  не поп оказался
рядом.
     Потом, куря, они  сидели  на госпитальной лавочке. Большие черные  тучи
закрыли окружающие долину горы.
     Дождь из  редких  и крупных капель постепенно  превращался в ливень.  А
офицеры, промокая  насквозь, все сидели на лавочке, и  Егоров слушал Андрея,
который,  держа  его  за  запястье  тонкой  горячей ладонью,  все говорил  и
говорил:
     - Сначала не очень, а  потом, когда из  таких передряг выкарабкивался -
поверил. - речь его все убыстрялась. - Я не то, чтобы в Бога поверил, нет. Я
поверил в  то,  что какая-то сила  меня  оберегает, спасает и делает все для
того, чтобы я вернулся домой, к семье. Ведь я так люблю жену и  девочку! И я
верю, что вернусь. Обязательно вернусь! И попрошу у жены прощения за то, что
я  когда-то ее обижал. Тебе, может, покажется смешным, но у меня в партийном
билете под  обложкой на листочке  еще и заклинание  есть,  которое  мне жена
написала.  Это ерунда, Витька. Не верю я в это! Но  все-таки... Я никогда не
выкину этот листок! Потому что...  потому что...  считаю: пока он со мной, у
меня  все будет в порядке. Как меня  умоляла жена не выбрасывать ни записку,
ни  иконку!  Я  смеялся  тогда. А сейчас ни за  что  не  выкину! Обязательно
вернусь  домой!  А  потом мы заживем!  Знаешь как?  Э-э,  брат,  ты  даже не
представляешь, как мы заживем!
     - Тебя ждет кто-нибудь?
     - Родители.
     - А еще?
     - Нет, никто.
     - Странно, - удивился артиллерист.
     - Ничего странного, - соврал Егоров.  - После училища, сам понимаешь, -
войска, а  оттуда  месяцев  через  восемь - сюда. Какие у  молодого лейтехи,
который от подъема  до отбоя в  части,  и особенно в  выходные,  могут  быть
личные дела?
     Виктору не  хотелось делиться с  Андреем,  что еще на  последнем  курсе
училища он честно признался своей  девушке о желании  попасть  в Афганистан,
прибавив, что на место службы писать ему не надо.
     - Давай поженимся, - сказала девушка, - я буду тебя ждать, Витя.
     -  Не надо,  -  ответил  курсант,  понимая, что в  Афгане с  ним  может
случиться всякое. И хорошо,  если сразу убьют. А каково ей  будет мучиться с
калекой?
     Расставание было долгим, надрывным, тяжелым.
     На письма,  которые  несколько  раз  приходили  даже  сюда,  Егоров  не
отвечал. В последнем девушка сообщила, что выходит замуж.
     С  одной стороны,  совесть немного отпустила лейтенанта,  а  с другой -
стало настолько грустно от этого замужества, что в этот же вечер он  напился
с Виталькой и Файзи.
     - Никто не ждет, - твердо повторил Виктор.
     -  Жаль, -  искренне огорчился артиллерист.  -  Но ничего. Ты верь, что
тебя  кто-то  ждет. Только она еще не  знает, что дожидается именно тебя. Но
эта девушка  по  судьбе  - уже  твоя.  И  если тебя убьют, то вы никогда  не
станете  целым.  А  это  плохо,  потому  что  у  всего  живого  должно  быть
продолжение. И у тебя должно. Ты верь, обязательно верь. Думай об этом. Ведь
нам надо жить. И война эта проклятая непременно для нас закончится.
     -  Ладно, - сказал  Егоров неприязненно,  вспоминая  ту,  которая вышла
замуж, - Для Борисыча она уже закончилась. Давай выпьем что  ли, романтик ты
наш. Пойдем в палату.
     - Дурак ты, - беззлобно сказал Андрей. - Пацан. Бреешься, поди, еще раз
в три дня. Семьи у тебя нет, поэтому и не шурупишь ничего.
     Вспоминая  сейчас артиллериста, Виктор  думал,  что  он  был  даже  там
счастливым человеком. Андрей верил.
     И его сберегала совсем  не деревяшка с  рисунком  на ней, а собственная
надежда, символом которой и была иконка.
     Но    тогда,     в    те    госпитальные    дни,    благодаря    именно
артиллеристу-корректировщику,  который  постоянно ходил  с  разведчиками  по
горам,  засекая  духовские огневые  точки,  лейтенант поверил,  что выживет,
обязательно  выживет и вернется обратно. А потом жизнь  его засверкает.  И в
ней обязательно будет любовь. Потому что как обойтись человеку без нее? Ведь
любовь - та же самая вера. Вера в единственную, именно свою женщину, которая
всегда рядом!

2.
     Набережная, словно чаша под  фонтанчиком  для  питья, все наполнялась и
наполнялась людьми. Было тесно, и курортники, скучившись, то и дело задевали
друг друга локтями. Но никто это небольшое пространство не покидал.
     Возле берега, одетого  в камень,  особенно  там, где  с двух  сторон  в
набережную  вонзались  серые  угрюмые  волнорезы  с  влажными,  а  кое-где и
склизкими боками, беспорядочно покачивалась серо-желтая пена.  В иных местах
она  была густой и  почти недвижимой, а где-то ее продолжало нести  к берегу
длинными, рваными полосами.
     Разыскивая девушку, Виктор  ступал по небольшим  плитам, которыми  была
выложена  набережная,  и  тогда  казалось  ему,  что  идет  он по  маленьким
надгробиям, скрывающим урны с пеплом неизвестных ему солдат.
     "Мертвым легче, - подумал внезапно Егоров. - Им, по большому счету, уже
ничего не  надо и  никакие проблемы их не волнуют. Зато множество сложностей
возникает у тех, кого мертвые, уходя, оставляют".
     Месиво тел,  монотонно шаркающее по плитам, будто  исполнявшее какой-то
замысловатый  ритуальный  танец,  все   больше  убеждало  Виктора,  что  его
покойники сейчас для него гораздо ближе и осязаемее, нежели живые, как черви
кишащие вокруг.
     Он с удивлением посмотрел на початую  бутылку пива в руках. Когда и где
он ее купил, сколько раз к ней прикладывался - Егоров не помнил. Стекло было
влажным, а пиво - теплым и отвратительным на вкус.
     Офицер сжал  горлышко  в кулаке  и опустил голову. В  детстве, играя  в
войну  с  ребятами, они использовали  пустые бутылки как  гранаты:  тяжелые,
увесистые из-под шампанского или  портвейна, - как противотанковые, а пивные
или из-под лимонада, - для борьбы с пехотой противника.
     "Интересно, -  на полном серьезе подумал сейчас Виктор, - сколько будет
трупаков,   если   кинуть   в   это  стадо   гранату?   Но  только  тяжелую,
оборонительную. А допустим, из автомата их закосить?  Забраться туда, вон на
ту крышу.  Да,  хорошая  точка, отличная  -  сектор  обстрела замечательный.
Сначала  отсечь  их от  дорожек  и  аллеи,  а  затем  погнать  к пляжу. И не
выпускать до тех пор, пока последний не свалится, корчась от боли".
     Ухватившись   за  такую   занятную  мысль,   Виктор   всерьез  принялся
прикидывать  вероятное   число  убитых.   Количество   "жмуриков"   выходило
значительным, и Егоров злобно ухмыльнулся.
     "Твари,  гнусные скоты,  - шептал он. - Что вы  знаете о войне? Что? Вы
гуляете  и совершенно  не думаете о  погибающих именно сейчас,  в  эту самую
минуту, ребятах. Им плохо, а вы лыбитесь. Почему вы не там? Вам нет до этого
дела?  Конечно  же,  нет.  А  мне есть!  Автомат  бы,  и я посмотрел, как вы
катаетесь,  визжа,  по земле; как  бежите  прочь, спотыкаясь;  как мгновенно
исчезает вся ваша напыщенность и вы  превращаетесь  в тех,  кем являетесь на
самом  деле:  животных,  которые стараются прикрыться другими,  желая спасти
свои шкуры.
     И  вы, хахали, нежно поглаживающие девушек по рукам, тоже будете делать
это. Единицы из вас заслонят их от пули. Я уверен, потому что слишком хорошо
знаю всю изжогу  страха. И сыворотка против  него в крови вырабатывается  не
сразу.
     А  я  бы смог закрыть эту  девушку, смог! Я хотел сделать  это, но  она
отказалась. Где справедливость?  Где?  Почему они уходят к вам, а не  к нам?
Почему?"
     В глубине души Егоров понимал, что он не совсем справедлив к окружающим
его людям, что они, по большому счету, ни в чем не виноваты, но справиться с
яростью не мог.
     Самым  большим потрясением  для офицера, вернувшегося в Союз,  было то,
что о войне,  с которой он только-только приехал,  люди совершенно ничего не
знали. Будто это была не их война, а каких-то других людей, граждан какой-то
иной страны. Егоров еще очень долго не мог привыкнуть к тому, что окружающие
беспечно  говорят  о  чем  угодно,  только  не  о  войне.  А,  оказавшись  в
ресторанах, он  никак  не  мог  поверить в то, что люди могут  так  беспечно
веселиться в то время  как где-то  постоянно  погибают их  соотечественники.
Впрочем, с этим равнодушием Егоров не смирился до сих пор.
     Виктор лютыми взглядами награждал  неспешно проходящих, и те, улавливая
непонятную  злобу,  исходящую  не столько от  блестящих,  лихорадочных глаз,
сколько от  всей  позы  этого странного подобравшегося всем телом  человека,
невольно прибавляли шаг.
     Парень  закурил,  отставил  бутылку и  с  удивлением  отметил, что  его
лавочка пуста, в то время  как другие были заняты. Погруженный в свои мысли,
он не замечал, что многие поначалу торопились к  ней, но,  рассмотрев то  ли
пьяного,  то ли помешанного,  резко  разворачивались,  предпочитая  и дальше
утомлять  ноги,  нежели  быть  рядом  со  странным  типом,  который  хрустит
пальцами, шевелит  губами и время от времени вздрагивает  так, словно кто-то
невидимый хлещет его раскаленным прутом.
     Переполненные  соседние  лавки  вновь  вызвали  в  Егорове ярость:  все
сторонятся его,  все. Но за  что? Кому он сделал плохо? Почему  рядом никого
нет? Он же не прокаженный!
     Однако,   разумом  Виктор  понимал  всю  глупость  подобных   вопросов.
Прошедший год в Союзе многому его научил.
     Вернувшись из Афгана, он очень скоро  почувствовал, что и  в самом деле
отличается от  окружающих.  Чем  - объяснить не мог. Но  было, видимо, нечто
особенное  в нем самом  или  его поведении, что заставляло незнакомых людей,
выпивающих рядом, постоянно  держаться настороже, то и дело скашивая глаза в
сторону сумрачно молчащего человека.
     Соседи или же  подчеркнуто не  замечали  его,  стараясь,  тем не менее,
ничем не задеть, или же начинали подхалимски  улыбаться и заискивать. И те и
другие вызывали в Викторе ненависть и отвращение.
     Впрочем,  все они при первой возможности торопились избежать  подобного
неудобства. Едва  освобождались  места  -  они  быстренько  хватали стаканы,
бутылку,  закуски  и  исчезали.  Вокруг парня  вновь  образовывалось мертвое
пространство. С одной стороны, Егорову так было спокойнее. Но обида  на всех
вокруг, тем не менее, вновь начинала терзать его.
     Чем более отдалялся Афган,  тем лучше  чувствовал себя Виктор только со
своими, за которых  он сразу  и безоговорочно принимал именно  тех, кто  был
ТАМ.
     Людей оттуда Егоров распознавал сразу. Тогда он призывно поднимал руку.
Вошедший тут же  замечал жест, так  же безошибочно определяя в хмуром  парне
своего,  и  прямиком устремлялся к столику, где офицер  уже наполнял  водкой
стакан.
     Подобные случайные встречи  всегда  заканчивались  отчаянными пьянками.
Иногда они  прерывались драками с теми, кто косо взглянул  в их  сторону. Но
это  случалось  не  часто,  потому  что  немногие  решались   снисходительно
посмотреть  на  напряженных, сумрачных ребят, тянущих  водку почти в  полном
молчании.
     А если и завязывался время от времени разговор, то был он настолько тих
и неразборчив, что окружающие, даже при самом большом старании, не смогли бы
уловить ни слова.
     От этого собутыльники  выглядели еще  более жутко и казались окружающим
носителями какой-то страшной  тайны, представителями другого, непонятного, а
потому загадочного и закрытого мира.
     Такие случайные встречи Виктор не продолжал.  К чему? За один  вечер он
выплескивал все:
     - Хреново, брат?
     - Хреново!
     - И мне хреново.
     - Хочешь туда?
     - Хочу.
     - Вот и я хочу. Наверное, рапорт напишу, чтобы обратно.
     - Ты офицер.  Тебе можно. А я, вот, работаю да и женился. Ребенок скоро
будет. Куда тут?  Давай  за нашу роту  связи 66-й  отдельной  Джелалабадской
мотострелковой бригады.
     - Давай.
     Расставаясь, он брал адрес, обещая при случае прийти в гости, зная, что
никогда не зайдет и не позвонит. Ведь главное уже было сказано.
     Потом  он  шагал  по ночному  городу  на вокзал,  откуда  на  любом  из
проходящих поездов за  пару часов  добирался из этого  областного  центра до
станции, рядом с которой находилась его часть.
     Он ехал  и думал, что службы  по большому счету - никакой,  что все эти
планы по  боевой подготовке  - бред и  солдата для войны ничему  научить  не
удается.
     Он   представлял  понедельник,  утренний   развод  и  комбата,  который
обязательно подчеркнет:  "Егоров, ты хоть и  орденоносец, но свои чапаевские
заходы  отставь.  Нечего  самодеятельность  разводить.  Чтобы  занятия  были
тютелька в тютельку.  Мало  тебе двух выговоров? Или хочешь на мое место? Не
получится!"
     После  чего  подполковник пойдет в  кабинет  пить  пиво,  а багровый от
несправедливости Виктор отправится в роту. Офицер  будет курить в тамбуре  и
думать, что с каждой неделей ему все больше не хочется возвращаться в часть,
что он желает только одного: быть со своими, на передовой.
     Как-то Егоров встретил даже женщину оттуда. Сначала он не понял, почему
она так  бесстрашно  потянула спутника именно  в его  сторону.  Потом, когда
крашеная  блондинка   якобы  невзначай  завязала  разговор,  догадался:  она
безошибочно распознала в нем своего.
     В Афганистане лейтенант чурался женщин - вольнонаемных. Они  вызывали в
нем или презрение, или жалость.
     Женщины там,  по мнению офицера и многих его товарищей, делились на три
категории: жен, чекисток, и интернационалисток.
     Первые всеми силами стремились выскочить замуж.
     Вторые беззастенчиво  торговали телами.  В очередь  к ним выстраивались
целыми подразделениями.
     Интернационалистки  -  это  минимальное  количество  молоденьких   дур,
которые рванули  в Афган  почти так, как раньше  добровольцы  отправлялись в
Испанию.  Егорову хотелось просто-напросто отхлестать их ремнем и  побыстрее
отправить к маме с папой.
     Единственная  женщина,  с  которой  Виктор  поддерживал  хоть  какие-то
отношения  там,  была  Вера. Медсестра жила  с  заместителем командира  роты
Ромкой Храмцовым.
     Лейтенант  часто бывал вместе с замкомроты  у  Веры. Даже тогда,  когда
Ромка  уходил  на  операции,  офицера непреодолимо  тянуло в  эту  небольшую
комнатку с  рукодельными  занавесочками на окнах,  где  он хоть на время мог
вырваться из беспробудно-холостяцкого существования.
     Жилище  медсестры  представлялось  Егорову  крохотным  островком  мира,
спокойствия   и   уюта  посреди  безграничного  океана  жестокости,   злобы,
ненависти, отчаяния и безысходности.
     Вера постоянно была занята: шила,  вязала, штопала, гладила,  готовила.
Глядя на нее, лейтенант думал о маме, которая дома тоже не могла усидеть без
дела   и  минуты.   Подобное  сходство  наполняло  душу  Егорова  не  просто
спокойствием, но  даже каким-то  умиротворением, если возможно  оно на войне
без принятия определенной дозы алкоголя или наркотиков.
     Их отношения  были  очень  добрыми:  Вера рассказывала Виктору о  своей
жизни: четыре года  назад муж погиб в автомобильной катастрофе; девятилетний
сын  остался  с   родителями,  потому  что  она  уехала   сюда,  как  только
представилась такая возможность.
     Потом,  вроде  незаметно,  переходила  медсестра на  Храмцова:  "Как ты
думаешь, Витя, любит он меня? Ведь у него семья, ребенок. Я знаю - плохая я.
Плохая! Но ведь я так люблю его! Как  ты думаешь?  А, Витя?" И Вера начинала
плакать.
     Лейтенант  растерянно курил, сжимаясь, и не знал, что делать. Он всегда
терялся при виде женских слез.
     Потом Егоров начинал успокаивать медсестру, говоря, что она очень-очень
хорошая и в жизни у нее непременно все выйдет замечательно.
     Однако Ромку при этом Виктор не  упоминал,  потому  что знал точно:  не
женится он на Вере. И совсем не  потому, что любит жену,  а лишь оттого, что
больше  всего  на свете  обожал замкомроты  старший лейтенант  Роман Храмцов
армию на войне и себя в такой  армии. А о другом он просто и не задумывался:
есть баба под боком - хорошо; нет - да и хрен с ней.
     Потом, чтобы хоть как-то отвлечь Веру, лейтенант начинал  рассказывать,
как прошла последняя боевая операция и каким молодцом оказался ее Ромка.
     Вера  от этого начинала  плакать еще сильнее  и все  спрашивала:  "Рома
сейчас там, в горах. Там страшно, да? Страшно, Витя?"
     Егоров успокаивал, говоря, что не боится лишь дурак. Но таковым Храмцов
никогда не был, а поэтому где он - там удача.
     Медсестра постепенно приходила  в себя  и внезапно говорила: "Не уходи,
Витюша, посиди еще. Я сейчас тебя ужином накормлю".
     Егоров   вяло  отнекивался.  А  Вера,   напротив,   становилась   более
настойчивой:  "Покормлю,  покормлю! Храмцова  не  будет  сегодня, я  в центр
боевого  управления ходила - узнавала, а знаешь, как  я люблю, когда мужчина
хорошо ест. Прямо любуюсь".
     В  итоге  лейтенант уминал вкусную, совсем  по-домашнему приготовленную
жареную картошку,  удивляясь,  как все-таки из  одних и тех  же  продуктов и
рыбных  консервов   выходят   совершенно   различные   кушанья:  мерзкие   и
отвратительные - в их офицерской столовой и объедение - у Веры.
     Сейчас, вспомнив об  этих  тихих, спокойных вечерах у медсестры, Егоров
подумал, что был он в те часы очень счастливым человеком.

     Виктор резко, совсем по-собачьи вскинул голову и посмотрел по сторонам:
девушки нигде  не  было.  Но  он все не  уходил, надеясь,  что  она  вот-вот
появится на набережной. Как бы он хотел, чтобы  эта девушка так заботилась и
ждала его, как Храмцова медсестра!
     Некоторые  злые  женские  языки  в  полку  поговаривали, что  медсестра
непременно спит с обоими. Это были, безусловно, сплетни.
     Иногда  ночью в  видениях к Виктору являлись  женщины,  которых он знал
раньше.
     Случалось это внезапно. Ложась в постель и медленно отходя от сутолоки,
нервотрепки, суматохи завершающегося дня, лейтенант вдруг начинал  думать  о
девушках, но не вообще, а  о  тех, с которыми был близок. Он вспоминал запах
тела, шелковистые волосы, мягкое дыхание и гладкую кожу.
     Виктор  постепенно пьянел от подобных  видений,  и голова у него  мягко
кружилась. Сладостные картины теснили грудь  и  напрочь изгоняли сон. Сердце
начинало колотиться все быстрее, быстрее, быстрее.
     Егорову  чудились  нежные  теплые  руки,  их прикосновения к его  телу.
Тягость и  сладость охватывали одновременно,  и  он начинал осознавать,  что
наслаждение приносит не только близость с женщиной, но и обыкновенная память
об этом.
     Лейтенанту  вспоминалось, какие  на  ней  тогда  были  чулки и  как она
раздевалась,  скидывая  одежду прямо на  ковер. Он вдруг вновь  оказывался в
небольшой  комнате и  опять слышал шелестящие деревья  за темным распахнутым
окном. Потом он подходил к нему и видел,  как в доме напротив один за другим
гаснут огоньки.
     Ту ночь сменяла другая, когда  тьма чернильно - фиолетово сгустилась за
стеклами и на улице было так холодно, что даже форточку пришлось закрыть.
     Взводный  долго  ворочался,  расправлял  простынь, устраивал  поудобнее
жесткую армейскую подушку,  откидывал  темно-синее одеяло  и тяжело дышал. А
потом выскакивал на улицу.
     Ярко  вспыхивала, потрескивая,  сигарета.  Прохлада  стекала  с  гор  в
замершую   долину.  Редкие  порывы   ветерка   ласкали  разгоряченное  лицо.
Позвякивая оружием, цепочкой проходили солдаты, сменяя товарищей на  постах.
Еще  отчетливее и резче стучала дизельная электростанция. Но видения  все не
исчезали, а нежное женское тело все так же продолжало прикасаться к Виктору.
     Лейтенант  постепенно  выходил  из  себя:  мысли  становились  чересчур
навязчивыми и  неотступными. Он хотел  отделаться  от  них, успокоиться,  но
ничего не мог поделать с возбужденной памятью. Егоров злился и в который раз
напоминал себе, что он ответственный за подъем роты,  а значит,  встать надо
уже  через пару часов. И что поднимется он с очень тяжелой головой,  которую
не освежит даже кросс.
     Егоров курил, пил воду  из банки и вновь шел  на улицу, где становилось
зябко. Наконец,  обессиленный воспоминаниями, он засыпал, сбив одеяло ногами
в упругий, тугой ком.
     По возвращению в Союз Егорова стали преследовать  совершенно другие сны
и  видения,  где все переплеталось, где  жизнь  без  войны  соседствовала  с
кровавыми побоищами.
     Обычно, резко  проснувшись от кошмарных видений,  офицер  долго не  мог
понять, где он  и  было ли это с ним на самом деле. Он лишь  чувствовал, как
дрожат руки и быстро-быстро бьется сердце, словно пытается проломить ребра и
вонзиться в пружины армейской койки.
     Потом, когда Виктор медленно начинал осознавать, что он в своей комнате
в  офицерской  общаге,  сон  почему-то тут же забывался. И  как  ни напрягал
память, вспомнить ярко и четко увиденное уже не мог.
     Но один из этих кошмаров, как ни странно, запомнился ему почти целиком.
Снилось  ему  тогда, что  пошел он со своими солдатами  на футбольный  матч,
который  проходил на центральном  республиканском стадионе. Билетов не было,
и, обойдя  стадион с другой  стороны, они вдруг подошли к афганским дувалам,
взобрались на них и оттуда стали наблюдать за матчем.
     Буквально сразу к Егорову подошел подчиненный: "Товарищ  лейтенант, мы,
кажется, склад духовский с оружием нашли".
     Офицер тут же бросился с  подразделением за дувалы. Смотрит, и  точно -
склад.
     Стали они  аккуратно  землю  руками  разгребать и вытащили  две полевые
армейские  сумки, в которых  оказались  какие-то  карты  и  различные схемы.
Только начал в них вглядываться Егоров, как кто-то стал заламывать ему руки.
Оказалось  - десантники,  с  которыми  у  пехоты  в  Афгане  были  натянутые
отношения.
     Лейтенант видит, что его бойцов уже повязали и в колонну построили, как
их всех куда-то повели. Шли они  долго, а потом очутились в каком-то длинном
тоннеле, похожем на переход в метро.
     Егоров шагает по переходу  и видит, что в  стенах клетки, а в них - его
бойцы: и те, кто живы остались, и те, кто погиб.
     Потом  его на эскалатор вернули, но именно на  ту лестницу, которая  на
месте стоит. Вот здесь-то на самой ее середине лейтенанту  удалось вырваться
и побежать вниз.  Десантники -  за ним. Егоров бежит и упирается в небольшую
дверцу возле зеркала. Лейтенант дергает ее, а дверца ни  в  какую. Офицер  в
отчаянии, потому что погоня настигает его.
     Но  тут  к  Виктору  вдруг подходит мальчик  и в обмен на  пакистанскую
жвачку отдает золотой ключик. Только лейтенант за собой успел дверь закрыть,
как в нее начали ломиться десантники.
     Что было потом - помнит Егоров смутно, но точно знает, что  оказывается
вновь в метро, на станции, где со своими солдатами,  плечом к плечу, дерется
с десантурой. В  руке у лейтенанта  отличный трофейный нож,  который он снял
когда-то  с  убитого им  духа  на каких-то  боевых.  Этим-то  ножом отчаянно
дерется сейчас лейтенант.
     А потом Егоров проснулся и долго трясся всем телом, медленно остывая от
горячности рукопашного боя.
     И подобного рода сны приходили к нему постоянно.

     Виктор вновь шел  по  набережной, раскидывая  толпу плечами. Девушки не
было. Море  становилось темнее. Потянуло дымком от жаровен. Какая-то парочка
целовалась у парапета.
     Егоров с ненавистью посмотрел на нее. В этот момент ему показалось, что
все  вокруг: сидящие,  стоящие,  прогуливающиеся - только и занимаются,  что
отчаянно флиртуют.
     "О  чем я думал, - попытался вспомнить парень, - да, о встрече с Леной,
с той женщиной из Афгана".
     Тогда, в ресторане, когда он понял, что она тоже оттуда, -  обрадовался
и  заговорил  с  ней. Ему было совершенно не важно,  спала  Лена с  десятком
солдат за ночь или нет. Главным было то, что она - оттуда.
     Разговор становился все  оживленнее. Впервые  Виктор попытался  шутить.
Даже спутник Лены от  души посмеялся.  Но  вскоре  ему стало  не до  улыбок:
женщина будто совсем его позабыла.
     Он внезапно оказался чужим на  непонятном для  него каком-то бесшабашно
яростном  празднике, который иногда  на время превращался  в поминки, но где
водка, тем не менее, лилась рекой. Лицо его стало в цвет несвежей скатерти.
     Однако  от  Лены мужчина так просто отказываться не собирался. Поначалу
он  попытался  споить  собеседника: все подливал и приговаривал: "За  Афган,
Витек! За Афган, браток! За ребят наших!"
     Егоров  пил,  но мужичок,  который яростно  хватался  за  фужер, добрую
половину  его тайком вылив под стол, просчитался, потому что не знал - водка
офицера по возвращению в Союз вообще не брала. Она приносила либо ненависть,
либо грусть, но только не опьянение.
     Затем мужичок  вдруг вознамерился потанцевать  с Леной. Но та, отпрянув
от  назойливо протянутой руки,  потащила в круг пляшущих нового знакомого. В
конце  концов  спутник  Лены  засобирался,  подчеркнуто игнорируя  Егорова и
демонстративно хватая женскую сумочку.
     Женщина,  вцепившись  в нее,  отрезала: "Я остаюсь,  а  ты  проваливай.
Привет жене!"
     Мужика перекосило, он  скрипнул  зубами, качнулся было к  спутнице, но,
перехватив волчий  взгляд  офицера, резко  развернулся  и  пошел  к  выходу,
картинно бросив напоследок: "Платит тот, кто танцует девочку!"
     - Вот сволочь, - сказала Лена и растерянно посмотрела на Виктора.
     - Рассчитаемся, - ответил тот, - всего в достатке.
     Немного погодя Егоров неторопливо встал из-за стола. Бегом он нагнал на
улице  толстощекого мужика, окликнул его и  с ходу, перенеся тяжесть тела на
левую ногу, рубанул кулаком в подбородок. Мужик рухнул на асфальт.
     - За Афган, - сказал офицер.
     Затем он вбил носок правой ноги в неприятельскую печень: "За ребят!"
     И  напоследок  плюнул  в  лицо,  расплывающееся  по  асфальту  кровавой
лужицей: "За братка, скотина. Вошь гнойная тебе браток, а не я".
     Ночью  Лена  рвала  ногтями  спину Егорова  и рыдала. Потом, постепенно
успокаиваясь, она всхлипывала и повторяла:
     - Обратно хочу, Витя, обратно!  Разве здесь  люди? Сволочи одни!  Гады!
Все тобой лишь попользоваться  норовят.  И все по-подлому, с  хитростью. А я
эти ухватки наперед знаю: переспи  со мной - и все будет. А что  будет? Что?
Встречи тайные и украдкой вот в  этой общаге. Подруги  смеются: "Там столько
мужиков было,  а замуж так и не вышла!" Господи, да кого любила, тот меня не
любил.  А с другими  не хотела я на  всю  жизнь. Не  хотела, хоть на кусочки
режь. Ничего  бы из этого хорошего не получилось. Зачем мне все это так,  на
время? Но как объяснить? Никто тебя не понимает, никто!
     Лена вновь начинала плакать.
     А  парень,  закинув  руки  за  голову,  чувствуя,  как грудь становится
мокрой, курил  и думал, что ему впервые  за  последние месяцы так спокойно и
хорошо.
     "Наверное, потому, что она тоже  оттуда,  и  мы прекрасно понимаем друг
друга, - размышлял он. -  У нас есть  нечто общее и  большое, о чем мы можем
говорить, а это самое главное, потому что человек не в состоянии молчать все
время.  От  закрытости сердце становится  тяжелым  и твердым, как камень.  И
размягчить его потом уже очень непросто. Если это возможно".
     Виктор   ласково  гладил  мягкие  покатые  плечи.  Женщина  прижималась
плотнее, касалась  губами его  шеи и плакала все сильнее.  А Егоров с ужасом
думал, что  теперь, выходит, для него остались только эти женщины, у которых
за плечами столько горя, страдания и отчаяния, потому что с другими, которые
жили и живут без особых проблем, он совершенно не знал, о чем разговаривать,
и даже не представлял, как к ним можно вот так, запросто, подойти.
     "Как  же тогда я найду ее, - думал Егоров, и ему становилось страшно. -
Неужели эти  два  года  отняли  у меня все последующие?  Неужели  теперь нет
никакой надежды на будущее?"
     Виктор именно  тогда  вспомнил, как  однажды в курилке  к  нему подошел
солдат.
     Поначалу пулеметчик  крутил  вокруг  да  около,  а  потом, не выдержав,
уткнул глаза  в землю и быстро заговорил,  точно очереди сажал по  духовским
дувалам:
     - Получил  письмо  от  матушки,  товарищ  лейтенант, а  там еще  листок
вложен.  Я  разворачиваю  и  чуть ли не  с копыт.  Вот,  посмотрите, видите:
"Здравствуй,  дорогой  Сергей!  Пишет  тебе  твоя  будущая  жена".  Нет,  вы
посмотрите,  видите, товарищ лейтенант? Нет, видите? Я так и  обалдел.  Раза
три перечитал. Но, честно сказать, так ничего и не прошарил. А потом матушку
стал читать. Она, значит, говорит, что девчонка эта с ее работы. Хорошая она
очень, может, и  не такая  красивая, но мама любит ее как родную, а  она все
про меня  спрашивает. Теперь, вот, письмо прислала. Говорит,  что фото может
отправить,  если  захочу. Как  думаете,  товарищ  лейтенант,  сказать, чтобы
высылала? А  что мне ей написать? И как? Я,  если же  не  по-матерному,  так
очень коротко пишу. Так написать? А, товарищ лейтенант?"
     Егоров   еще  никогда  не  видел  своего  отчаянного  и  злого  в  боях
пулеметчика настолько взволнованным, радостным и бесконечно смущенным.
     - Конечно, написать! Хрен ли думать, бивень ты моржовый? Прямо сейчас и
садись.
     - Как вы считаете... - солдат покраснел, и капельки пота  вспыхнули  на
его висках, - как вы думаете, получится что-нибудь?
     - Ну ты и огрызок, Серый, - укоризненно сказал взводный. - Если матушка
говорит, значит,  так  оно и есть  на самом  деле. Ведь матери никогда детям
плохого не желают. Видишь, пока ты  здесь тащишься,  она  тебе  жену  нашла.
Радуйся, придурок, это тебе не духов в Пандшере мочить. А девушке зачем тебе
врать? Эх ты, чамара, иди и пиши. Приказываю!
     По лицу  "огрызка" внезапно  разлилась  почти дурашливая улыбка,  и  он
помчался к модулю,  крича  по  дороге  какому-то молодому:  "Душара, бумагу,
конверт, ручку в ленинскую комнату. Быро, сыняра, время пошло!"
     Егоров усмехнулся, а потом надолго задумался: насколько любящей, мудрой
и заботливой оказалась Серегина мама.  Ведь сейчас она в одиночку  сотворила
то,  что  не в  состоянии были  сделать ни  страна, ни армия,  ни  даже они,
командиры.
     Незнакомая женщина подарила своему сыну надежду на счастливое и  мирное
завтра, надежду на то, что и у него все будет хорошо.
     Ведь солдату так важно, чтобы его ждали не только родители!

     Егоров и сам  не помнит, сколько он сидел, стоял, ходил  по набережной.
Время и окружающий мир потеряли для него реальность: порой, словно наяву, он
оказывался  там, где служил год, полтора, два  назад; разговаривал с людьми,
которых знал раньше и которых уже не было в живых.
     Виктор курил  и  смотрел  на  море.  По  нему  множеством беспорядочных
горбиков бежали волны, которые, то и дело  исчезая, потом внезапно возникали
с белыми прядями  пены на своих макушках. Светлые клочки  на  сереющем  фоне
напоминали Егорову седины друзей: Валерки, Андрея, Витальки, Файзи.
     От воды порывами шел солоноватый воздух, пахнущий йодом.
     - В том-то и штука, что море как  раз и не  имеет запаха, - рассказывал
однажды Виктору знакомый моряк. -  Вдалеке от земли  его совсем нет,  потому
что это  результат  гниения  водорослей, которые выбрасывает  на берег. А  в
книгах  почему-то все время твердят об этой гнили, как  о  каком-то  аромате
мужества. Может,  оттого,  что все  эти  лирики и  романтики просто-напросто
идиоты? - закончил моряк, презрительно сплюнув.
     Сейчас офицер думал, что все люди прямо-таки обожают сочинять то ли для
себя,  то ли для  других красивые, но совершенно далекие от  правды истории.
Особенно про любовь и войну.
     "Странные  все-таки  существа  -  люди,  -  размышлял  Егоров,  -  одни
придумывают  всякий бред  о  мужественных запахах моря, а другие торопятся в
это поверить. И о войне они тоже все врут.  У нее совершенно другой привкус,
нежели  тот,  исключительно  пороховой,  о котором постоянно твердят  всякие
придурки.
     Война  остро  и  неприятно  шибает  в  нос  вонючими  липкими  носками,
почерневшими портянками, давно немытыми и потными мужскими телами.
     Война - это грязь на руках, лице, шее, ногах.
     Война -  это  кучки  дерьма  рядом  с  местами  ночевок  подразделений.
Вступить в него не хочется,  и  поэтому  смотришь  по сторонам внимательнее,
опасаясь его, как и мины-ловушки. А может, даже и посильнее.
     Война - это покрасневшие, воспаленные  от бессонницы глаза; разбитые  в
кровь ноги;  лопнувшая,  кровоточащая кожа на почерневших костяшках пальцев;
обветренные,  сухие, колючие  губы;  стертые  плечи и  непременная  дрожь  в
костенеющих мышцах.
     Война  -  это  ядовито-желтая  пыль, которая  везде, кругом  и кажется,
забила  легкие  окончательно,  поэтому, спрыгивая  с боевой  машины,  ты  не
узнаешь своих  солдат  и очень долго  вместе  с  ними отхаркиваешься  серой,
вязкой, тягучей слизью.
     Война -  это жара, когда солнце стоит в зените, выжрав всю тень вокруг,
и  укрыться от него  нельзя,  так как колонна хоть  медленно,  но  неуклонно
ползет вперед.
     Война  - это  жуткий, непереносимый холод в  горах, особенно по  ночам,
когда тьма  мгновенно,  словно плотной черной  шторой, задергивает  небо,  а
огонь развести нельзя  и забиться  куда-нибудь тоже  нет возможности, потому
что вокруг только ставшие сразу стылыми камни и валуны.
     Война - это постоянный  страх, который  ты душишь на  боевых и  который
непременно  возвращается по  ночам,  когда ты вдруг  видишь во сне, как тебя
расстреливают на краю скалы или же, подойдя к тебе, раненому и беспомощному,
медленно вспарывают  живот, взрезая его  снизу  вверх,  и  смердящий,  почти
звериный  духовский  запах  шибает  в  нос,  отвращение к  которому  напрочь
перебивает острую, казалось бы непереносимую боль в теле.
     Война - это пустые консервные банки,  разбросанные возле костра,  среди
которых лежит наспех  перебинтованный пулеметчик. Пересохшая земля втягивает
влагу,  текущую  из  штанов.  Резко пахнет мочой.  Почему этот запах  нельзя
соотнести с мужеством? Ведь Сереге больно и страшно. Он думает, что умрет. И
все они,  стоящие вокруг, тоже понимают, что  солдат долго не протянет, хотя
постоянно  говорят обратное.  Но пулеметчик не  верит. Серега  тихо  плачет.
Блестящие змейки скользят по вискам. Чужая  земля равнодушно принимает и эти
капельки.
     Война - это непрерывные потери. На  ней  приобретается лишь  постоянное
нервное  напряжение. И  даже  спокойные дни в  полку  не могут  восстановить
человека хоть частично.
     Война - это  монотонная, а порой и нудная, тяжелая работа, где стрельбы
значительно меньше, чем представляют себе непосвященные. И на каком-то этапе
бесконечных военных приготовлений, выходов, засад, возвращений на базу вдруг
накатывает такая усталость, что человек уже не в  состоянии видеть не только
ненавистные хари врагов, но и вмиг кажущиеся ему отупевшими рожи друзей.
     Война  - это  совершенно не то,  о чем говорят и  пишут, ибо она всегда
гнуснее,  подлее,  циничнее,   бессердечнее,  злее,   разнообразнее  всякой,
казалось бы, совершенной правды о ней.
     Наверное, так было всегда,  на любой войне,  -  думал  Виктор. -  Какая
разница,  сколько  веков или  лет назад  она происходила? Ведь  люди  во все
времена одинаковы. Особенно на войне, где есть свои герои и трусы.
     Ведь у нас тоже  трусили. Да  и сам  я сколько раз трясся от страха. Но
самое главное - не показать  его  окружающим  и в первую очередь  бойцам. Не
боятся исключительно идиоты!"

     Уходили  с  пляжа  последние  купальщики,  набросив  на  плечи  широкие
полотенца и неся в руках сандалеты. Люди с трудом вытягивали ноги из песка и
шли почему-то гуськом.
     Виктор вспомнил подобные цепочки в Афгане.
     "И для этого были причины, - подумал он,  - но почему здесь я так часто
вижу  людей, которые  ходят в  затылок  друг  другу?  Может,  это  такой  же
инстинкт, как постоянная тяга мужиков к оружию и войнам?"
     Игры с мальчишками  в "войнушку" были веселым  занятием. Виктор помнит,
как  никто  не  хотел становиться  "немцем"  или  "беляком", когда  на улице
спонтанно возникала беготня - следствие только что увиденного по  телевизору
фильма.
     Обычно во "враги" отряжались трусы, маменькины сынки и пацаны помладше.
Старшие понимали, что те стерпят подобное унижение из страха быть изгнанными
из игры в случае отказа.
     Бестолковая детская беготня вокруг домов и засады в подвалах постепенно
сменялись  совершенно другими  занятиями - осмысленными и целенаправленными:
сначала пионерской  "Зарницей",  а  затем  начальной  военной  подготовкой в
старших классах.
     Медленно,  но  неотвратимо  они  научили  верить  Егорова,  что  каждый
школьник должен уметь  стрелять из  автомата, чтобы защищать революцию.  Все
равно  - какую  и  совсем  неважно -  где. Главное -  оберегать  их  мир  от
настырных америкашек,  заклятых врагов  Родины  Виктора.  Той Родины,  лучше
которой нет ничего на свете.
     Правда, прямо об этом никто не говорил открыто. На "Зарницах" - больших
военизированных  постановках  школьников - постоянно  обозначались  какие-то
"синие", "зеленые" и прочие "серо-буро-малиновые". Но маленький Виктор и его
товарищи прекрасно понимали, о ком идет речь.
     Уже   в  начальных  классах  Витя  очень  радовался  всем  наводнениям,
ураганам,  землетрясениям и пожарам, случавшимся в далекой, злой и неведомой
стране  -  Соединенных  Штатах  Америки. Мальчик  был  счастлив,  когда  там
разбивались самолеты, летели под откос поезда и тонули корабли.
     Впрочем,  став  взрослым и вспоминая  те сообщения, Виктора не покидало
ощущение,  что  дикторы  тоже  едва  скрывали  торжество,  сообщая  подобные
известия, которые почему-то касались только другой части земного шара.
     Но тогда, слушая скорбные сводки,  мальчишка ликовал. Пыхтя от усердия,
он тащил стул  к книжным полкам  и  вытаскивал  из плотного ряда  тяжеленный
темно-бордовый том Большой советской энциклопедии.
     Выписав  общее  количество  американцев,  маленький  Егоров   тщательно
отнимал число  недавно погибших людей. Подсчитав, он хмурил бровки, вздыхая:
в живых оставалось еще много людей.
     "Вот,  если бы такое  извержение,  как  в  Помпеях,  - начинал  мечтать
мальчик,  -   внимательно  разглядывая  испуганных  людей,  изображенных  на
репродукции  известной   картины   Брюллова,  которая   висела  над   старым
дермантиновым диваном.
     Нет, все-таки  не очень много получается, - приходил к выводу  пацан, -
тысяч, может,  сто или двести. Но это  не мильоны, - горевал он, - и начинал
сожалеть о доброте их  страны, которая не хочет закидать вредных америкашек,
издевающихся даже над своими людьми, атомными бомбами.
     А  как было  бы здоровско, - оживлялся мальчик, - тогда из них остались
бы самые хорошие - наши друзья. И мы зажили  бы лучше,  - думал  Виктор, - и
мечты уносили его к велосипеду "Школьник" с задорно  звенящим никелированным
звоночком".
     Ребенок  закрывал  глаза   и  представлял  себя   на  таком   роскошном
велосипеде, катящем  по асфальтированным дорогам военного городка. Потом, не
желая быть счастливым один, Виктор  наряжал  маму  в  красивое платье,  папе
покупал  костюм,  потому что кроме военной формы  у него  никогда  ничего не
было, а сестренке вручал большую говорящую куклу с голубыми глазами, которые
обязательно закрываются, стоит только наклонить ее.
     Когда сладкие  мечты рассеивались и  он вновь  оказывался  в  небольшой
комнатушке с военными  табуретами, половиками, сшитыми из старых  солдатских
одеял, а  также папиным  сукном  на шинель, которое было уложено на крашеные
доски вместо  ковра,  мальчика  охватывала  неистовая злоба против тех,  кто
мешает им счастливо жить, имея свои заветные игрушки.
     Как-то,  в  очередной  раз  услышав  о трагедии  там,  Виктор  радостно
взвизгнул - результат впечатлял.
     - Что случилось? - мама подняла голову от стола, на котором гладила.
     Маленький Егоров  немедленно поделился  новостью, разумеется, несколько
завысив  количество  жертв. Он  улыбался, ожидая увидеть такой же  маму.  Но
вместо этого  она  схватила влажное полотенце и  принялась хлестать  им  его
наотмашь.
     -  Как  ты  можешь?!  - кричала  мама. -  У людей  горе! Кто-то  родных
потерял. Сейчас плачет по ним, убивается, а ты веселишься!
     -  Это враги, враги!  -  в  исступлении  орал Виктор,  даже не  пытаясь
вытереть слезы, потоком хлынувшие из глаз. - Их убивать надо! Убивать!
     Удары стали чаще и сильнее. Мальчик захлебывался в слезах. Но плакал он
скорее не от боли,  а  от неслыханного  вероломства. Впервые мама подняла на
него  руку! И из-за кого? Из-за каких-то  америкашек, которые всем  и всегда
постоянно мешают.
     В комнате показался отец. Виктор бросился к нему  -  офицеру  Советской
Армии,  не сомневаясь, что тот встанет на его сторону,  защитит,  не  даст в
обиду и скажет маме точь-в-точь, как думает Виктор. Еще бы - их армия всегда
против америкашек и, конечно же, она сильнее всех на свете.
     Каждый вечер, ложась  спать, слышал мальчик,  как внушительно  и  мерно
шагают солдаты  под окнами  их  пятиэтажки. Затем они  начинали петь. Каждая
рота пела свою песню:
     "...Но от тайги до Британских морей
     Красная Армия всех сильней!
     Так пусть же Красная
     Сжимает властно
     Свой штык мозолистой рукой!
     И все должны мы
     Неукротимо
     Идти в последний смертный бой..."
     Виктор прикрывал глаза и видел себя летящим на белом коне прямо на цепи
врагов, высоко подняв блестящую саблю над головой.
     "...День Победы! Как он был от нас далек,
     Как в костре потухшем таял огонек.
     Были версты, обгорелые в пыли.
     Этот день мы приближали, как могли..."
     Маленький  Егоров в пилотке и портупее с пистолетом  в  руке  стоит над
окопом,  обернувшись  к солдатам, и  кричит  им:  "Вперед!  Вперед!  Ура! За
Родину!  Бей фашистов!"  А те уже драпают  от них.  И  в одном  из убегающих
отчетливо видит мальчишка Вовку Печорина - распоследнего ябеду из их класса.
     "...Непобедимая и легендарная,
     В боях познавшая радость побед
     Тебе любимая, родная армия
     Шлет наша Родина песню-привет..."
     Виктор в парадной форме марширует по Красной площади, неся на вытянутых
руках  развевающееся знамя. Сердце его переполнено гордостью. Он знает,  что
немного погодя  на  брусчатку  выйдут танки,  пушки,  ракеты,  которые зримо
показывают всему миру их силу.
     "...Протянулись гарнизоны
     Из конца страны в конец.
     Край передней обороны -
     Это мужества венец..."
     Всю  жизнь  начиная  с рождения мальчик прожил  в  военных городках. Он
гордился,  что  постоянно  рядом  солдаты,  офицеры,  такие огромные  танки,
приземистые и  быстрые  боевые  машины пехоты, казармы, столовые,  полигоны,
откуда постоянно их прогоняла охрана, когда там шли стрельбы.
     Виктор представлял, как на их гарнизон - танковый полк нападают враги и
он, конечно же,  обманув  маму,  убежит  туда,  где  папа  вместе  со своими
солдатами сражается с захватчиками. И он тоже будет их  бить, а потом, когда
одних  врагов  перебьют,  а  другие  сдадутся  в  плен  (Виктор  не   станет
расстреливать их, пусть они  строят для нас дома  и дороги), его  непременно
наградят медалью, как Ваню Солнцева из книги "Сын полка".
     Только  он,  Егоров,  никакой не  сын полка,  а  самый что ни  на  есть
полноправный солдат  их прославленной дважды  орденоносной  танковой  части,
которая брала Берлин. Каждый день, идя в школу, мальчик останавливался возле
огромного стенда, увенчанного надписью: "Боевой путь в/ч 70388".
     Песни становились громче: роты старались перекричать друг друга, следуя
особому армейскому шику.
     "...Но от тайги до Британских морей..."
     "...День Победы! День Победы! День Победы..."
     "...Идет солдат по городу, по незнакомой улице..."
     "...Тебе любимая, родная армия..."
     "...Край передний обороны..."
     - Что случилось? - спросил Егоров-старший.
     Виктор обнял  отца  и  торопливо  стал  пересказывать,  почему на  него
сердится  мама.  Но тот, выслушав бессвязные запинания  и всхлипывания сына,
подобрался, оторвал его руки от себя и твердо, резко приказал:
     - Марш в детскую! Не выходить оттуда!
     Убегая, мальчик прекрасно слышал  отцовы слова: "Только посмотри, какой
негодяй растет!"
     Виктор скрылся  в комнате и, презирая  запрет, который стал  ему сейчас
особенно  ненавистен,  прямо в  одежде  бросился  на  аккуратно  застеленную
солдатскую койку. Рыдая, он все повторял: "Предатели! Предатели! Предатели!"
     Мальчик не  понимал,  как  могут  его  родители  называться  советскими
людьми,  есть  их,  народный  хлеб  (тут  же почему-то  вспоминались  строки
стихотворения,  которое они проходили в школе: "Не позволит наш народ, чтобы
русский  хлеб душистый  назывался  словом  "брот"") и жалеть америкашек. Тем
более  бить  из-за  них,  проклятых,  Виктора,  их  единственного  сына?  Он
всхлипывал, икал и еще сильнее вдавливал лицо  в мокрую подушку, решая,  что
если  враги  нападут  на их  полк,  то будет  он  сражаться совсем  в другом
батальоне, а отец пусть остается без него.
     Не  удовлетворившись   этим,  маленький  Егоров  немедленно  отобрал  и
красивое платье у мамы, и новый костюм у отца.
     "Пусть  им америкашки подарят" -  ужасаясь своей  острой  озлобленности
против родителей, думал Виктор.
     Потом он решил умереть, отчетливо видя, как рыдают  у красной звезды на
его могиле мама с папой, держа сестренку на руках. Танюшка тоже плачет.
     Сестренку было особенно жалко, потому что Виктор понимал:  никто, кроме
него, так и не подарит ей говорящую куклу, Танюшка по-прежнему будет цеплять
на своих крохотных пластмассовых пупсов разноцветные лоскуты,  выпрошенные у
мамы.
     "Вот и нет, - вспыхивал внезапно мальчик, - у Танюшки должна быть кукла
назло им. Когда Виктор появится дома с большой коробкой в руках, то родители
ахнут и заплачут от радости, но он пройдет мимо и сразу - к сестренке. Потом
он заберет ее, и они уедут, потому что с предателями жить не станут".
     Именно  в тот вечер  маленький Егоров твердо решил убежать на Кубу, где
живут отважные,  смелые  и самые  лучшие  друзья их  страны,  такие  же, как
болгары. Но в Болгарию Виктор не хотел - там не было ни пальм, ни беретов.
     Над  койкой  мальчика   рядом  с  портретом  Ленина   была   фотография
мужественного кубинца Че Гевары.
     Виктор  давно  мечтал  именно о  таком головном  уборе,  которые  носят
настоящие революционеры. Но теперь он твердо решил, что больше маму ни о чем
не попросит. Да  и вообще - у него теперь совсем нет  родителей. Пусть лучше
ему подарит берет сам Фидель Кастро!
     До  Кубы  маленький  Егоров  не добежал. Его  путь  на  остров  Свободы
неожиданно прервался в  привокзальном  отделении милиции. Что последовало за
этим - лучше не вспоминать.
     Сейчас Виктор вспомнил о трепке, заданной несостоявшемуся революционеру
родителями, и усмехнулся.
     Надо признать, что  держался он мужественно и убеждениям не  изменял, а
мама - главный семейный экзекутор - в ту ночь устроила выволочку значительно
слабее   предыдущей,   причем   моральную,   только   на  словах.   Родители
испереживались, разыскивая его  сначала  по  военному городку, а потом  и по
всему городу.
     Вспоминались уроки мужества, с  которых начинался  каждый учебный  год.
Лысые   или   седые  ветераны  теснились  за  учительским  столом.  Старики,
выглядевшие совсем  не героически,  монотонно рассказывали о войне и мяли  в
руках большие клетчатые платки.
     Виктору казалось, что все это он уже где-то читал или слышал. Мальчишка
скучал. И если бы не ордена  да  медали на груди пожилых людей,  то ветераны
окончательно  превратились для него  в тех, кто вечно  пытается прорваться к
прилавку магазина без очереди, отчаянно ругаясь по дороге.
     Потом орденоносцы, словно повинуясь невидимому дирижеру,  перескакивали
на  врагов  нынешних.  В  дребезжащих  или сиплых  голосах  звучала  прежняя
ненависть,  но теперь  она  была  направлена против  американцев,  китайцев,
западных немцев, апартеида в ЮАР и многого другого.
     Ненавидеть весь мир, кроме своего, - вот главное, что было в их словах.
     Помимо  подобных   "уроков"   проводились  политинформации,  пионерские
линейки, общие  собрания, где вместе со всеми несмышленый Егоров возмущался,
негодовал, осуждал. И всегда в  такие моменты приходила  восторженная мысли:
"Какое счастье,  что я  живу  здесь, на этой  земле! Какое счастье, что я  -
советский  человек!" Трепет и восторг охватывали мальчика. Он преображался в
те моменты, когда по-телевизору показывали военный парад на Красной площади,
который Виктор смотрел не отрываясь.
     Но  иногда,  внезапно,  он  вдруг представлял, что родился  в  какой-то
другой стране. Поляком, чехом, болгаром и даже  кубинцем ему становиться  не
хотелось - слишком  маленькие территории, а  других достойных государств, по
его  мнению,  просто-напросто  не  было.  Мысль,  что  он  мог  бы оказаться
каким-нибудь китайцем, индусом или же америкашкой, в голову мальчика даже не
приходила.
     По  вечерам,  когда  маленький  Егоров,  исполняя  ежедневную  трудовую
повинность  в  семье,  выносил  мусор к  специальному  месту  у  сараев,  он
останавливался, запрокидывал голову и  долго смотрел на звезды, представляя,
что где-то  на  другом краю  земли какой-нибудь зарубежный мальчик, которому
очень  не повезло с Родиной, тоже рассматривает эти переливающиеся точечки и
думает про него, советского мальчика.
     Иностранец представлялся Виктору  итальянцем. Может оттого, что недавно
по  телевизору показывали мультик про  мальчика в Неаполе.  Город маленькому
Егорову очень понравился, тем более  что располагался на берегу моря. Но  он
сожалел, что никогда не попадет в Неаполь, потому что там американцы.
     Это   мальчик  знал  точно:   стену  в  его  комнате  укрывала  большая
политическая  карта  мира,  которую  принес со  службы папа.  Черные  хищные
силуэты военных  кораблей и самолетов прочно сидели на полуострове,  похожем
на ботфорт Кота в сапогах.
     "Жаль, что  наших частей нет в Италии, обидно, что до нее наши не дошли
во  время  войны,  -  с грустью  думал  Виктор,  -  я бы  тогда  обязательно
подружился с итальянским мальчиком. Мы бы непременно  приняли его в пионеры,
и я, взяв шефство, научил его говорить по-русски".
     Потом пришли комсомольские собрания. Все там было, как и прежде, только
речи подкованных вожаков становились длиннее и аргументированнее.
     Оглядываясь,  Егоров  с  ужасом понимал,  что с  самого  детства  ходил
строем: будь то октябрятская  звездочка,  пионерский отряд или комсомольская
ячейка. Только  в старших  классах  им, ребятам, во  время  равнения в строю
приходилось  скашивать  глаза  на  упругие  груди одноклассниц, щеки которых
после подобной команды враз, словно по сигналу, краснели.
     Виктор  сейчас  прямо-таки  холодел,  видя  себя,  крохотного  пионера,
марширующего с отрядом по стадиону, выкрикивая речевки, которые  обязательно
сменялись  на  втором  круге  бодрыми   пионерскими  песнями,   смахивающими
почему-то  на  строевые армейские.  Рядом  -  огромное  море. Но  маленькому
Егорову и  его новым друзьям по  пионерскому лагерю  не до  него.  Главное -
победить на смотре отрядов.
     Сравнивая детство с армейской  юностью, он находил между ними полнейшее
сходство: такие  же казармы,  те же армейские  койки  и военный  распорядок.
Только в училище все это было четче и дисциплинированней.
     И всегда, везде - одно и то же: ненавидь врага,  убей его. Но кто  он -
этот враг, о чем думает и чем живет, им никто не рассказывал и  не объяснял.
Да и к чему - НАШЕ ДЕЛО ПРАВОЕ.
     Его постоянно натаскивали на  войну, но  жить просто, ради  жизни  - не
учили.

3.
     Белые,  мягкие тучи,  идущие сплошной стеной  с суши  в  сторону  воды,
закрыли солнце. Тень набежала на землю, набережную, море.
     Пляж  почти  полностью  опустел.  На  взрыхленном   сотнями  ног  песке
оставались  только покосившиеся,  облупленные деревянные топчаны,  сдвинутые
кое-где в кружок, а в иных местах составленные голова к голове.
     Серо-белые  чайки,  крутя  массивными,   тяжелыми  клювами,  дрались  у
темно-синих баков для мусора.
     Толпа  окончательно сбивалась в  плотный  комок,  над которым  клубился
сигаретный дым. Люди постоянно мешали друг другу, но, тем не менее, никто не
спешил покинуть куцую коротенькую набережную, словно была она заколдована.
     Надо  выпить, решил Виктор, втайне надеясь, что девушка уже  в кафе и с
нетерпением ожидает его.
     Миновав небольшую площадь, похожую на старую чугунную сковороду, где на
поверхности крохотными точечками  теста  застыли  раздавленные пластмассовые
тарелочки, Егоров начал подниматься по извивающейся узкой дороге.
     Слева  все расширялось и расширялось море. Справа на Виктора  наползали
склоны, поросшие жухлым кустарником и тоненькими деревцами.
     Затем пошел резкий спуск. Шаги становились размашистее, и, не выдержав,
он побежал.
     Практически сразу Виктор оказался у кафе.  Строение казалось  невесомым
над бьющимися о берег волнами. Собственно говоря, это была открытая площадка
на втором этаже, защищенная навесом от непогоды и  солнца. С нее хорошо было
видно, как мерно накатывают волны на склизкие темно-зеленые камни.
     Парившее  на  стыке суши и  воды кафе очень нравилось  Виктору.  Каждый
вечер  он  приходил сюда  с  девушкой.  Отсюда хорошо было видно все окрест:
зеленые  склоны  гор, часть  приземистого  города, змейками ползущие  пляжи,
необъятная морская поверхность.
     По широким  ступенькам Егоров взлетел наверх и  разом охватил  взглядом
все столики,  которые к  этому  времени,  как обычно, были  заняты праздными
курортниками. Губы его сжались, а сердце вновь застучало  быстро,  толчками:
ее не было.
     Виктор  растерянно закурил и  еще  раз окинул  взглядом  белые  круглые
столики. Безрезультатно. Лишь Светка, стоящая поодаль возле одного из них.
     Официантка, увидев хорошего знакомого, улыбнулась и махнула рукой, мол,
погоди немножечко. Егоров кивнул, облокачиваясь на перила.
     Она  придет, настойчиво  говорил себе  парень,  обязательно придет. Она
знает, где меня искать. Она вернется. Надо только немного подождать. Ведь ты
ждал  ее те два года на войне и этот год, после, ты  тоже ждал. Надо немного
потерпеть. Спокойно, не дергаясь. Ведь  ты  умеешь это  делать.  Ты научился
ждать, и поэтому  тебя не вынесли оттуда  ногами  вперед, думал  Виктор,  но
пальцы, держащие сигарету, предательски вздрагивали.
     Море  выгрызло  край  солнца.  Тоненькая  дорожка,  бегущая  от него  к
Егорову,  тускнела. Виктор повернул голову налево  и принялся  рассматривать
берег.
     Город томно растянулся  вдоль залива, который  окружали  горы, покрытые
частой зеленью. Они были покатыми, мягкими и совсем не походили на те места,
которые Виктор изучил до каждого камушка на всех окрестных тропах.
     "Здесь воевать  преступление,  -  подумал  он.  -  Тут  следует  только
любить".
     Вдалеке  виднелись  кораблики. Одни из них,  темные,  стояли  на месте.
Другие - гораздо светлее - куда-то спешили.
     В обе стороны  от кафе  тянулись  пустые пляжи,  на них,  словно  белые
родинки, -  обрывки газет. А под площадкой все так же терлись волны о мокрые
камни, на чьих сухих макушках застыли чайки.
     Большие черные  колонки  расплескивали  музыку.  Смеялись  радостные  и
загорелые люди. Звенели  стаканы, и  мужчины склонялись к женщинам, невольно
вдыхая аромат духов, становящийся все острее. Бутылки теснились на столах, и
маленькие блюдца полнились  окурками.  Все, кто  находился  здесь,  от  души
упивались жизнью,  собеседниками,  наступающим  вечером,  теплом  угасающего
солнца и в наслаждении предвкушали ночь.
     "Они правы,  - с тоской и  отчаянием думал Егоров, стараясь не замечать
голые  шоколадные  коленки  женщин,  потому  что  у его  девушки  были очень
красивые и  стройные  ноги.  - Каждый  человек  должен надеяться на  лучшее.
Только не всегда  выходит так, как мы  загадываем. А вернее, никогда так  не
получается. Мы постоянно придумывает себе тот мир, в который нам никогда нет
дороги. Почему люди все время обманывают себя?  Может, оттого, что  каждый в
подсознании  постоянно  мечтает  о  счастье, надеясь, что  когда-нибудь  оно
коснется и его?"

     По вечерам,  когда белая бледная луна  обливала  матовым  светом полк и
злобно затаившиеся, притихшие  духовские кишлачки  вокруг, Виктор садился на
шершавый цементный приступок модуля-общежития и закуривал.
     По  небу мчались темные, рваные облака. В их просветах то  исчезали, то
появлялись  яркие выпуклые  звезды. Егоров  начинал думать  о своей  будущей
жизни,  веря,  что  окажется  она  сродни  этому свежему,  пьянящему  ветру,
рвущемуся сейчас с гор в долину.
     Лейтенант отчетливо представлял свой дом, который он, конечно же, будет
иметь, свою семью и обязательно, непременно - ребенка: девочку. Егоров видел
малышку в руках, и спазм счастья перехватывал ему горло.
     Девочка  машет  пухлыми  ручками и смеется, а  Виктор прикасается  к ее
нежной кожице щекой и плачет, абсолютно не  стесняясь этого, потому что жены
в комнате нет,  а  малышка еще  ничего не  понимает. Она  не  понимает,  что
когда-то ее  отцу приходилось очень  тяжело, что он  был одинок  и занимался
таким делом, о  котором стыдно говорить вслух, что он, ее  отец, в сущности,
был неплохим парнем, но обстоятельства сложились так, что ему пришлось очень
сильно измениться.
     А теперь он пытается нащупать дорогу к себе прежнему, потому что за все
эти  годы страшно  устал  от  казарм,  офицерских  общаг,  вечного скитания,
липкого запаха смерти,  неизменной гречневой  каши с тушенкой  и потому, что
ему всегда не хватало искреннего женского участия и тепла.
     Девочка болтает ножками и не знает,  как  сильно любит Егоров  ее маму,
потому что именно она, сама не подозревая, изгоняет из него злобу, ненависть
и  неверие  в  окружающий мир. Виктор  плачет, потому  что он безумно  любит
семью, потому что он так долго и тяжело шел к своему счастью.
     Неслись облака. Порывами налетал ветер. Сердце лейтенанта часто било  в
грудную клетку. В такие минуты лейтенант совершенно не думал, что его многие
женатые друзья,  вернувшись, вскоре со скандалами  разводились, а холостяки,
почти сразу  обретя семью, через  некоторое время  следовали примеру старших
товарищей. Редкие женщины могли вынести всю ту боль и отчаяние,  которые как
страшный груз принесли с войны в свои семьи офицеры.
     Сейчас, глядя на волны, Виктор размышлял, что каждый  из них надеялся в
будущем вытащить счастливый билет в лотерее под названием "жизнь", абсолютно
не думая,  что лотерея потому и лотерея, что выпадает лишь единицам из сотен
тысяч.
     А если  и возникали подобные мысли, то каждый непреклонно верил -  он и
будет  избранным. Совершенно забывалось, что в жизни гораздо больше  потерь,
чем приобретений. И что на войне порой убивают не соседа, не твоего друга, а
тебя самого.
     "Разве  жизнь - это постоянные  расставания?  -  думал  Егоров. - Стоит
только полюбить человека, потянуться, привязаться, привыкнуть к нему, как он
уходит. Кто-то погибает, а кого-то не оказывается рядом именно в тот момент,
когда  тебе очень  плохо. А  может,  только  потеряв,  ты начинаешь  наконец
понимать,  чем были для  тебя ушедшие  люди, как  много они  значили в твоей
жизни и сколько, оказывается, места они занимали в твоей душе.
     Неужели  потери  - это непременно моя жизнь? - спрашивал парень,  и ему
становилось страшно. - Неужели уже пришло это время?
     Но  я еще молод, -  говорил Егоров,  с  горечью понимая, что  душа  его
дряхла и совсем не соответствует крепости тела. - Ведь за спиной раскинулась
война,  которая,  как и всякое побоище,  любого человека очень скоро  делает
взрослым. Настолько, что  от  жизни ничего  хорошего он не ждет и ни  во что
доброе уже не верит".
     Если раньше  череду  людей и новые  места  Виктор принимал с радостью и
любопытством,  то сейчас даже краткие  вылазки  из  своего  замкнутого  мира
становились все тяжелее и напряженнее. Он попадал в  ту жизнь, которая стала
ему  непонятна, неизвестна, чужда, а иногда -  враждебна. И незнакомые лица,
города, улицы не манили Егорова, как прежде.
     Он не  хотел больше  рваться вперед.  Он  начинал понимать, что вся его
жизнь - в нем самом и в его прошлом, которое так просто не переступишь. Ведь
убив даже одного человека,  ты  полностью  изменяешь свой мир да и всю жизнь
вокруг. Но, к сожалению, мысли об этом приходят слишком поздно.
     Виктор  приехал туда задорным щенулей,  щеночком-овчарочкой. Наконец-то
повоюет!
     А  первый выход на боевые?  Когда  хотелось  только одного  -  поскорее
оказаться  в переделке,  чтобы  начать  стрелять,  чтобы  проверить  себя  и
окончательно убедиться в том, что ты не трус, чтобы побыстрее убить  духа  и
доказать себе,  что ты  настоящий мужчина,  истинный офицер и хорошо  умеешь
делать свою работу. И чем дольше не приходил такой момент, тем  чаще влажный
указательный  палец поглаживал спусковой крючок, который нестерпимо хотелось
нажать при виде любого афганца.
     Но всего нескольких  не  слишком яростных стычек хватило Егорову, чтобы
понять,  какое  страшное  это занятие -  война.  Как властно, грубо  и очень
несправедливо  распоряжается  она  судьбами людей и даже  их жизнями, хватая
гнойными, черными пальцами его новых друзей, а он лишь свидетель этому, не в
силах не только противостоять, но даже как-то вмешаться.
     И  мужики  один за другим,  кто с проклятиями, кто с густой матерщиной,
кто в слезах и крови, кто в рвущих душу отчаянных  криках, а кто и  просто в
безмолвии уходили по багровым тропинкам туда, откуда нет пути назад.
     По  обочине ухабистой пыльной дороги Виктор  возвращался из госпиталя в
часть.  Навстречу,  переваливаясь  с  бока  на бок, катит  бронетранспортер.
Сверху, опустив ноги  в правый,  командирский  люк, сидит  приятель  Егорова
прапорщик Марат.
     Они почти одновременно  поднимают руки в  приветствии. Машина проезжает
еще немного и останавливается, скрываясь на время в облаке пыли.
     - Привет, Марат, - радуется лейтенант. - Как дела?
     -  Хорошо,  - скалится  в  ответ калмык  так, что глаза  превращаются в
черточки. - Выздоровел? Молодец! Точно выздоровел? А то полежал бы еще. Ведь
сразу запрягут!
     - Пусть, -  машет  Егоров  рукой. -  Лучше  в полку, чем  в  "заразке".
Скукота. Где Серега? В колонне?
     Прапорщик отрицательно  качает головой. Взводный улыбается, предвкушая,
что вот-вот  он увидит Серегу,  и  представляет, как хлопнет  его по  плечу,
услышит свежие  гарнизонные байки,  а вечером  они  непременно  выпьют водки
вместе с ребятами и засядут почти до подъема играть в преферанс.
     - Убили его! - говорит калмык.
     - Как? Кто? - Егоров продолжает тянуть губы в улыбке и ничего не  может
понять.
     -   Ночью,  -  вздыхает  Марат,  -  когда  колонна  Саланг  перешла   и
остановилась  для ночевки. То ли  свои шлепнули,  то ли духи. Не поймешь.  В
Союз  уже  отправили.  Я  хотел поехать,  да меня Эдик, сволочь, опередил. У
него, видишь ли, дела  там  есть.  Можно  подумать у меня их нет. Баба моя с
голодухи  верещит -  заливается. Да  и мне, если честно, только  она голая и
снится.
     Калмык сплевывает и уезжает, а лейтенант растерянно бредет дальше, не в
состоянии осознать, что Сереги больше нет.
     "Он  в   кроссовках-то  хоть  разок  походил?"  -  мелькает  у  Виктора
совершенно глупая и ненужная мысль.
     А  Витальку  привезли  через полтора  часа после  того, как они  вместе
завтракали.  Вернее,   уминал  жидкую   рисовую   кашу-размазню  с   редкими
волоконцами мяса лишь Виктор. Капитан едва  ковырял вилкой в тарелке, тяжело
вздыхал и жаловался на потерю аппетита. Густой запах  перегара ясно указывал
на его причину.
     - Тут или вечером пить, или утром жрать, - сказал Егоров.
     - Однозначно пить, - скривился ротный.
     - Дело хозяйское, - усмехнулся лейтенант.
     -  Вот, сука, не дала! - озлобился вдруг Виталька и швырнул алюминиевую
вилку на стол. - Только я  раскладывать ее стал, как она сразу на замужество
перескочила. Женись, а потом хоть ложкой ешь.
     Ротный уже  давно окручивал новенькую  с  банно-прачечного комбината, и
весь полк с интересом наблюдал за этой эпопеей.
     -  Ладно,  пойду  я,  -  сказал   Виталик,  с  брезгливостью  отодвигая
пластмассовую, в серых жилах трещин,  тарелку, - За бакшишами в город поеду.
С комендачами уже договорился. Сегодня последняя атака. Черт с ней - женюсь.
Не  то с такой  жизни вообще охренеть  можно, а  она девка  хорошая, добрая,
хозяйственная.
     В  голосе  ротного  зазвучали  совершенно  другие  нотки,  и  Виктор  с
удивлением посмотрел на него.
     - Хозяйственная? - с издевкой  переспросил лейтенант, прекрасно зная от
Эдика, как пользуют прачку прямо на  ее рабочем месте прапорщики-старшины за
определенную мзду.
     - Да! - убежденно выдохнул Виталька, и Виктор тут  же крутанул  носом в
сторону.  - Она знаешь какая семейная? Детей  любит.  И  я,  и  я,  - ротный
заелозил на табурете,  и  его  дубленая рожа вдруг побагровела, а голос стал
чуть ли  не писклявым. - Я  тоже, вот,  о детях думаю. А что? Поженимся! А в
Союзе, когда вернемся,  -  родит. Мне ведь  всего три месяца здесь вламывать
осталось.
     "Приехал!" -  с ужасом подумал Егоров,  глядя на сгорбившегося, невесть
что лепечущего и прячущего глаза Витальку.
     Все, кто  пробыл здесь больше года, знали по опыту "стариков", что рано
или поздно обязательно накатывает состояние, когда человека  не просто мутит
от  присутствия на  войне и  всего  того, что его  окружает, а  выворачивает
наизнанку до самого нутра.
     Тогда  обыденное пьянство превращается в недельные  запои,  все  вокруг
кажется  отвратительным,  служба  представляется  пожизненной,  а  борьба за
собственное выживание на боевых сводится к нулю.
     "Двинувшиеся"  ребята  в горах  демонстрируют  абсолютное равнодушие  к
смерти и редкое безрассудство, но происходит это не от внутренней храбрости,
которая,  безусловно,  есть, а лишь  от пренебрежения к собственной  жизни и
дальнейшей судьбе.
     Кто-то,  пытаясь  выйти   из  подобной  депрессии,  желая  хоть  как-то
зацепиться  за  жизнь,  женится,  а кто-то  нарочно  подставляет  голову под
вражескую пулю.
     - Мне, вот, уже тридцатник скоро, - продолжал бубнить Виталька, - А как
подумаю - жизни-то и  не  видел: училище,  Заполярье, теперь,  вот, здесь. Я
пацана хочу. Слышь, Вить, своего. Я бы с ним в музей ходил!
     Волосы Егорова пришли в движение.
     "Точно приехал! - с ужасом подумал он. - Какой, на хрен,  музей? Что он
несет? Блин, такой мужик и сломался!"
     - Значит, парня хочешь? - переспросил лейтенант.
     - Хочу! Очень! - качнулся, упираясь грудью о  край стола, ротный. - Так
хочу, что душу рвет!
     - А чужие мальчишки, шлепнутые, душу не рвут?
     Егоров  знал,  что на  последней  операции,  ворвавшись  ночью в дувал,
Виталька по ошибке перестрелял всю семью, среди которой помимо стариков было
девять детей.
     - Постарше - нет, а два совсем маленьких - рвут, - откровенно признался
ротный. - Рвут, скоты, по ночам снятся. Без  бухала уже и не засыпаю. Веришь
нет?
     -  Верю.  А  ты не  думаешь, что если  бы они  остались  живы, то когда
выросли - стали мстить тем, кто за нами  придет? А в чем мужики  виноваты? В
том, что ты воротами ошибся?
     Виталька вздрогнул, а затем бросился защищать покойников.
     - Нет, не стали бы. Точно не стали. Они же маленькие, что они запомнят?
     "Конец!" - подумал Егоров, потому что знал:  самое  ненужное на войне -
это когда начинаешь вспоминать убитых тобой людей и некоторых жалеть, думая,
что совершил  ошибку. Тем самым мгновенно  ставишь под сомнение смысл своего
пребывания здесь, а значит, уже начинаешь  разочаровываться  во многом,  что
делаешь. А  делаешь обыкновенно  одно  - убиваешь. И если ты прекращаешь это
совершать, то  непременно убьют тебя. Простой, но тем не  менее самый верный
закон войны.
     Единственная  мина  разорвалась  возле бронетранспортера  на  подходе к
городу, и крохотный осколок ударил ротного в висок.
     Совсем как в кино, но сколько раз и до этого, и после Виктор убеждался,
что  любая, даже самая  немыслимая  история  на экране или в  книге бледнеет
перед тем, что приключается иногда в жизни.
     Лейтенант  прекрасно  помнит операцию, когда на участке тяжелой  горной
дороги  буквально на протяжении каких-то двухсот  метров  духи  заложили два
мощных  фугаса.  Сначала  подорвалась  боевая машина пехоты,  и весь  экипаж
погиб, размазанный по металлу и разорванный в клочья.
     Затем вверх  подскочил малый тягач. Три человека внутри мгновенно стали
похожи  на четверых предыдущих. Двоим, что были наверху, повезло  больше. Их
швырнуло в небо. Солдат перелетел через горную речушку, которая вилась рядом
с дорогой,  врезался головой в  скалу и покатился  вниз, разбиваясь о камни.
Оказавшись  у воды,  он  замер недвижимо  среди  валунов на  противоположном
недосягаемом  для  мотострелков   берегу.  Достать  его   не   было  никакой
возможности: вокруг скалы, обрывы, а между ними бурный, пенящийся поток.
     Капитана  - командира  батареи взрывом  подняло  метров на  пятнадцать,
пронесло  по  воздуху  метров  сто, и  лишь  потом  он упал  в  реку.  Поток
моментально уволок офицера вниз.
     Виктор,  Файзи,  Эдик  и  несколько солдат  бросились следом, но вскоре
оставили такую затею: спуска к реке нигде не было.
     Они вернулись к настороженно замершим, остановившимся боевым и грузовым
машинам и вместе  с  другими офицерами  принялись решать, как можно вытащить
солдата. Сошлись на том, что без вертолета не обойтись.
     Вдруг  значительно ниже  по  течению,  шипя,  взмыли  зеленые ракеты  и
раздалась длинная  автоматная  очередь.  Сбрасывая предохранители, офицеры и
солдаты побежали на звук.  Вскоре  они увидели Эдика,  несущего  капитана на
плечах.
     Выяснилось,  что  пока  они  судили-рядили  возле  командирской  машины
относительно солдата, прапорщик решил поискать брод. Так совершенно случайно
он наткнулся на Щуплецова.
     Оказывается,  контуженный,   раненный  в   плечо  и  ногу,  артиллерист
сумел-таки зацепиться за камни  и выползти на  скалы,  откуда  он и окликнул
Эдика, когда услышал, что кто-то идет по дороге, громко матерясь.
     Капитану,  безусловно,  повезло:  он  не  погиб  при взрыве  фугаса, не
разбился  о скалы в полете, не спикировал на камни в  реке, не захлебнулся в
воде и даже  умудрился из нее выбраться. Но главное  заключалось  в том, что
Бог отводил от Щуплецова смерть уже в третий раз.
     Впервые  -  когда он  однажды выехал  из  полка  на  пост, что  стоял у
ближайшего  кишлака.  По  дороге артиллерист остановил машину и  помчался по
малой  нужде  к  дереву.  Водитель проехал  чуть  дальше - и  передней части
бронетранспортера как не бывало: прямое попадание реактивного снаряда.
     Второй -  когда  Щуплецов  отправился  на одну  из  застав  в  их  зоне
ответственности. По дороге две боевые машины  попали  в засаду. Погибли все,
кроме капитана и механика-водителя. Артиллерист отделался легким ранением.
     Когда обо  всем этом узнал командующий  армией, то коротко подвел итог:
"Представить  к  ордену Боевого  Красного  Знамени  и  отправить в  Одесский
военный  округ. Пусть  на  море отдохнет,  там послужит. Он  свое уже  взял.
Сполна!"
     Видимо, генерал-лейтенант был искушенным человекам и прекрасно понимал,
что такого  удачного  четвертого случая у капитана может  и  не быть. Короче
говоря, подобно  всем офицерам в Афгане,  генерал свято  исповедовал простую
армейскую мудрость: "Бог не фраер - он все видит, и раздражать его не надо".
     Или взять тот случай с гранатой.
     По вечерам Егоров с соседом  по  комнате-конуре  - таджиком  Файзи - до
посинения играл в "шеш-беш". Однажды таджик в запале поединка слишком сильно
швырнул  камни на  доску. Один из  них, ударившись о бортик,  упал  на пол и
закатился под кровать.
     - За произведением, - совсем как в детстве, когда кто-нибудь из пацанов
бил   по  футбольному   мячу  так,   что   тот  улетал  далеко   за  пределы
импровизированной площадки, сказал Виктор.
     Старший лейтенант покорно  упал  на четвереньки  и юркнул под  кровать.
Затем он как-то  странно хрюкнул  и  его зад застыл напряженным углом, как у
пса, загнавшего добычу в нору.
     - Что случилось? Женщину нашел?
     - Нашел, биляд, - прохрипел таджик и осторожненько, по-рачьи, выполз на
середину комнаты, держа в руке "лимонку".
     Лейтенант долго ждал, пока Файзи придет  в себя: покурит, скороговоркой
выкрикивая ругательства,  полязгает зубами,  вновь  покурит и  попьет  воды,
обливая  ею застиранную тельняшку,  а лишь  затем  приступит  к  более-менее
связному рассказу:
     "Залажу туда, биляд, головой видел, как ударился.  Рукой щупаю - что-то
дерется. Ударит, так вот и спрячется.
     Я, биляд, испугался. Шайтан, думаю. Вот, думаю, чарс-марс еще не курил,
а кто-то  за руку хватает, биляд. Потом смотрю - граната. Зацепилась кольцом
за пружину и висит. Один усик разогнут. Но висит, биляд.
     Вот, биляд, я знаю, почему так получилось. Помнишь, когда мы по тревоге
на вертушках-мартушках в  горы полетели?  Тогда  я из-под  кровати  автомат,
"лифчик" вытащил, а в нем гранаты нет.
     Я даже  не  искал. Зачем, биляд, когда этих "лимонок"  вокруг - море? А
она, биляд, висела все время. А я спал на ней! Две недели!"
     - Биляд!  - только и смог сказать  похолодевший лейтенант,  представив,
как рванула бы граната в комнатушке и во что бы они превратились.
     А Файзи заводился все больше:
     - Это  как, биляд, они нашу комнату убирают? Я сейчас дежурному по роте
всю морду лица изобью, биляд.  Солдат совсем ленивый стал: под кровать уже и
не лезет. Дембел, да? Биляды душарские!
     -  Да успокойся  ты,  - останавливал соседа  Виктор,  -  если  бы любой
тупорылый боец под кровать залез - обязательно его соскребали бы со стен.
     Теперь,  вспоминая, как их долго  трясло  и как  он то  и  дело вытирал
потеющие ладони о тельняшку, Егоров вновь подумал, что покажи такое в кино -
никто не поверит. А про Щуплецова - тем более.
     И  еще вспоминал  Виктор, как  старший лейтенант  с  каким-то  звериным
визгом в голосе кричал:
     - Духи, биляд, шакалы! Резать буду, биляд, стрелять, биляд,  буду! Мало
я этого духа стрелял! Еще буду, биляд!
     Буквально   за   пару   часов   до   этого   в   небольшой   комнатушке
контрольно-пропускного  пункта  полка Файзи  вместе  с  Эдиком и начальником
разведки  полка  допрашивал духа,  которого им  привезли  афганские  офицеры
госбезопасности из городской тюрьмы.
     Избитый  Эдиком  до такой степени,  что едва удерживался на  ногах, дух
молчал и ничего Файзи не рассказывал. В ход пошла раскаленная электроплитка,
в багровую пружину которой майор  с силой впечатал худую кисть афганца. Мясо
шипело, поджариваясь, но дух, сцепив зубы, молчал.
     Тогда в дело вступил Файзи. Он выгнал всех из  комнаты и, приблизившись
к афганцу, быстрым полушепотом сказал:
     - Ты мусульман, и я  мусульман. Разве мы не поймем  друг друга?  Ты мне
покажи,  где  склады с  оружием находятся.  А этих  русских  свиней я  смогу
обмануть. Покажи, а то они убьют тебя!
     Дух доверчиво  ткнул  пальцем в  карту. Сразу  после этого  он  получил
увесистую затрещину и свалился на пол.
     Файзи окликнул Эдика,  и вдвоем  они  вытащили афганца на улицу. Таджик
попросил у своего  приятеля, афганского кагэбэшника,  пистолет  и всю обойму
разрядил в извивающееся, вздрагивающее тело духа.
     - Всех буду стрелять, биляд! - кричал в комнате Файзи.
     - Всех не перестреляешь! - усмехался Егоров.
     - Перестреляю! Перестреляю!
     Потом они, полулежа на койках,  тянули "косяк", поставив кондиционер на
вытяжку.   Офицеры   передавали  папиросу  друг  другу,  и  таджик  медленно
успокаивался, слабея и  вытягиваясь на той  самой  кровати, которая  едва не
стала, хоть и косвенно, причиной его гибели.
     "Находясь на войне, ты постепенно лишаешься  своих  добрых качеств да и
вообще самой человечности, - думал  Виктор, глядя на заходящее солнце. - Там
нет  места по-настоящему  хорошим  и светлым  чувствам.  Они уходят  куда-то
глубоко, глубоко, как солнце, которое тонет сейчас в глубинах моря.
     Но  если  ты  все-таки  оказываешься  на  войне,  то  с  этим  поневоле
приходится смиряться, и при любом  отношении к ней: ненависти, презрению или
азарту охотника -  ты  вынужден  инстинктивно следовать  ее  правилам, чтобы
выжить и не выломаться из коллектива.
     А есть ли они вообще,  эти правила, когда  люди  уничтожают друг друга,
когда они - охотники, выслеживающие цель, чтобы побыстрее  убить ее? И пусть
у них в руках будут не автоматы Калашникова, а обыкновенные грубые дубины.
     Наверное,  во все времена правил никаких не существовало. Ведь на войне
на карту поставлена именно твоя жизнь,  которую отыграть можешь только ты, -
думал  Егоров. -  Какие  здесь, к черту, правила? Их определенно придумывают
те, кто даже в глаза не видел оружия.
     А  на  войне свои  законы:  первым  умирает  тот, кто стреляет  вторым;
никогда не  щади врага,  потому что он тебе  обязательно  отомстит;  не верь
штабному  начальству;  иди  на  боевые  только   с  теми,   кому  доверяешь;
возвращаясь с них - молчи".
     На привале они совсем недолго решали, что делать с этим душарой. В том,
что  он воевал  против  них,  не было  никаких  сомнений:  на  правом  плече
угрюмого,  пышноволосого  афганца, после того  как  ему  рванули,  разорвав,
рубаху от ворота вниз, все увидели неширокую темно-фиолетовую полосу -  след
от ремня автомата.
     -  Что ж, - сказал командир роты, - с ним одна только  морока. С  собой
тащить не будем, если ты уже поговорил, - и Виталик посмотрел на Файзи.
     - Поговорил.
     - Эдик!  - окликнул прапорщика ротный.  -  Подготовь  клиента к  водным
процедурам.
     Ударом  ноги  худой и жилистый прапорщик подбросил афганца  с камней  и
привычно примотал к его поясу шашку.
     Смуглое, горбоносое  лицо  перекосилось от ужаса, а  руки,  стянутые за
спиной, затряслись.
     Виктор  устроился  удобнее,  укладывая  рюкзак  под  голову.   Подобные
развлечения у них на выходах случались частенько.
     -  Успокойся, -  подбадривал душка Файзи, добродушно улыбаясь, - у тебя
есть  возможность. Сейчас подожгут  шнур. Река рядом. Если успеешь потушить,
то перебирайся на другой берег и уходи. Стрелять не  будем. Слово советского
офицера! Согласен?
     Дух облизал толстые, растрескавшиеся от постоянного курения анаши губы,
посмотрел на  короткий шнур, затем на воду, которая билась о камни с белыми,
сухими  лысинами  шагах в десяти  от него, и затряс головой.  В  его  глазах
вспыхнула надежда.
     - Готово, командир! - сказал Файзи.
     Виталик  ухмыльнулся,  достал  спичку  с толстенной  серной головкой  и
чиркнул ею о магазин автомата.
     Едва куцый шнурочек зашипел, как афганец, всхрапнув, бросился к реке. С
разбега  он  кинулся  в  воду и  принялся  елозить животом  по  дну.  Душара
извивался словно червяк, разорванный надвое.
     А пехотинцы смотрели  на него и  хохотали как сумасшедшие.  И  если дух
иногда   взбрыкивал   ногами,   разбрасывая   в   стороны   мириады   брызг,
переливающиеся  всеми  цветами  радуги,   от   нестерпимого  желания   уйти,
ускользнуть, увернуться от смерти, то  советские  с силой  колотили по земле
кроссовками от хохота.
     Ребята  захлебывались  в  смехе, и слезы застилали  их покрасневшие  от
бессонницы  глаза.  Они гоготали  как одержимые.  Они задыхались от  хохота,
потому что выход начался  абсолютно не так, как предполагали в  штабе: почти
сразу у них сожгли один бронетранспортер, а  из  него им не удалось вытащить
Жлобенко  - "Жлоба", где он и сгорел  в отчаянных, сводящих с ума  криках. И
сладковатый  запах горелого человеческого мяса еще долго забивал  им ноздри.
Потому что они уходили  в горы  все дальше, и  неизвестно  было,  кто из них
вернется, а кого привезут на броне уже холодным.
     И еще мотострелки  тонули в смехе потому,  что  бикфордов  шнур никакая
сила  потушить  не  в  состоянии,  не  говоря  о  каких-то  жалких   потугах
наркомана-душка.
     Потом  река  медленно и  вроде бы  неохотно потащила развороченное тело
вниз, цепляя за камни, а советские начали  медленно пробираться в глубь гор,
чтобы выйти к духовской базе с глубокого тыла.
     На  боевых  было  страшно. Однако, возвращаясь,  гораздо  страшнее  для
Егорова  и  его друзей было  брать в руки  газеты,  стопками накопившиеся  в
комнатах за время их отсутствия.
     Лейтенант шуршал страницами, впивался в скудные строки об Афганистане и
в раздражении  швырял газету на  пол. В них по-прежнему никто  не стрелял, и
они тоже никого не убивали.
     От этого представлялась война офицеру бесконечной,  а он с товарищами -
забвенным и  никому  не  нужным.  Ведь  их  полк  постоянно  нес  потери,  и
фотографии погибших  парней в самодельных рамках с траурными  лентами стояли
на заправленных койках с фуражками на подушках до тех пор, пока не приезжали
из Союза розовые и полнощекие заменщики, с ходу рвущиеся в бой.

4.
     Виктор  вздрогнул и  обернулся. Официантка слегка придерживала  его  за
руку и улыбалась.
     - Ты один? - спросила Света, и в ее глазах промелькнула радость.
     - Как видишь, - равнодушие удалось Егорову с трудом.
     - Выпьешь?
     - Конечно,  - ответил Виктор,  подумав, что  лучшее лекарство для  него
сейчас - это водка.
     - Как раньше?
     - Да.
     - А поесть?
     Егоров покачал головой и попросил:
     - Лучше дай стул.
     Они пошли к служебному  входу. Виктор шагал за девушкой и замечал,  как
мужские взгляды скрещиваются на ней, словно прожекторы  в  цирке на одинокой
полуобнаженной актрисе.
     Невысокая Светка  была очень похожа на американскую кинозвезду  Мэрилин
Монро.  Егоров  так  ее  и  называл - "Маленькая  Мэрилин".  В ответ  Светка
надувала пухлые красные  губки,  но парень видел,  что подобное сравнение ей
нравится.
     Виктор взял  легкий  пластиковый  стул и отыскал место  в  углу,  чтобы
наблюдать за всеми, а самому по возможности оставаться незамеченным.
     Вернувшись, Егоров с удивлением обнаружил такую привычку. Куда бы он ни
заходил, в ресторан, пивную,  закусочную,  всегда инстинктивно выбирал место
так, чтобы видеть любого входящего. И если парню все-таки выпадало оказаться
спиной ко входу,  то он постоянно оборачивался. Виктору  казалось,  что  его
подстерегает какая-то опасность.
     Света  принесла  холодную, в  инее,  бутылку,  стакан,  "Пепси"  и  три
бутербродика на пластмассовой тарелочке.
     - Их-то зачем? - спросил Егоров.
     -  Поешь. Я  обязательно  подойду.  Если надо  -  позови, -  улыбнулась
девушка и пошла в сторону чьей-то призывно вздернутой руки.
     Многие мужики смотрели на Виктора с плохо скрываемой завистью.
     "Идиоты, - подумал он, - это не моя девушка. Она хорошая, красивая, и у
нее очень  доброе  сердце.  Конечно, Светка  нравится мне, но не  больше.  А
симпатия и любовь  - это совершенно разные вещи,  которые отличаются друг от
друга так, как, наверное, маринованный огурец от свежего. Почему счастье так
быстротечно", -  расстраивался все больше Виктор, вспоминая тот самый первый
день.
     Напившись  накануне до чертиков, Егоров умирал на горячих камнях пляжа,
представляя  себя   медузой,  которую   из   озорства  выбросили  на   берег
мальчишеские руки. Ему казалось: еще немного и он окончательно растечется по
горячим  белым голышам  желеобразной  массой.  Даже  море спасало  только на
время.  Потом вновь  становилось худо, и Виктор, мотая головой, вновь брел в
воду.
     Сделав  несколько шагов и чувствуя,  как возрастает сопротивление моря,
Егоров  останавливался и начинал следить  за золотой колеблющейся паутиной -
тенью  от  волн,   которая  причудливо  пыталась  опутать  сероватый  песок,
струящийся на мелководье тоненькими причудливыми  змейками.  Затем, раскинув
руки, парень падал в  воду. Побарахтавшись немного, совсем как пенсионер, он
выползал на берег и шел к расстеленному полотенцу.
     Неподалеку  девушка,  склонившись  над  тетрадочкой,  уложенной  поверх
книги, примощенной на коленях, что-то писала. Виктор  наблюдал за ней сквозь
полуприкрытые  глаза.  Свет,  проходя  через ресницы, рождал  красно-зеленые
блики. В них девушка выглядела еще привлекательнее и загадочнее. Иногда она,
задумавшись,  смотрела  куда-то вдаль поверх  водных велосипедов  и десятков
голов,  плавно  качающихся,  как мячи,  на небольших  мягких  волнах. Егоров
следовал  за ее взглядом, ничего особенного не замечал и вновь ронял  голову
на скрещенные руки.
     - Девушка, девушка! - наконец отважился он. - Что вы пишите? Стихи?
     Незнакомка   внимательно,   серьезно  посмотрела  на   Виктора,  завела
спадающую  челку  за  ухо  и совершенно  просто,  без  глупого  хихиканья  и
кривляний, присущих подавляющему большинству девиц на юге,  ответила:  "Нет,
не стихи. Я пишу письмо маме".
     Письмо,  да  еще  маме,  в  то  время  когда  рядом  море   и  всеобщее
расслабление? Егоров чуть не заплакал от восторга. Ведь он тоже сильно любит
свою маму, хотя пишет ей  все реже. А та расстраивается и думает, что Виктор
ее совсем позабыл.  Но это неверно. Просто рассказывать  маме, что сейчас он
живет совсем не так, как она об этом всегда  мечтала, - значит  прибавить ей
морщинок. Расстраивать ее Егоров не хотел, но и обманывать не собирался.
     - Девушка, девушка, хотите я вас в карты играть научу? - и  закашлялся,
думая о том, какое у него будет выражение лица в случае отказа.
     Однако его не последовало.
     - Хочу, - улыбнулась девушка, - но сначала письмо закончу.
     Егоров почти вприпрыжку побежал к воде.
     - Что  будешь делать вечером? - перед  тем как уходить с пляжа, спросил
Виктор, со страхом ожидая услышать какую-нибудь дежурную отговорку.
     - Ничего,  - по-прежнему без  всякого  дешевого  опереточного кривляния
ответила Ирина.
     В мягких темно-голубых сумерках  они  гуляли по  городу. Само собой так
получалось,  что  шли они по  тихим спокойным улочкам, которые почти  всегда
игнорирует  прочий праздный люд,  предпочитающий  в это  время  суток  бары,
рестораны и кафе.
     Уже тогда, в  самый  первый день, казалось Егорову,  что знает  он свою
спутницу давным-давно, что знакомы они много-много лет, но потом по какой-то
случайности, совершенно не зависящей от  обоих,  расстались,  а теперь, вот,
повстречались вновь.
     Они понимали друг друга с полуслова. Им не  надо было вымучивать  слова
или  долго  молчать, судорожно  соображая, что сказать еще,  так  как  пауза
становилась слишком долгой.
     - Тебе не кажется? - спросил Виктор.
     - Кажется, - ответила девушка, улыбнувшись.
     Егоров легонько пожал тоненькие нежные пальцы.
     Порой, совершенно не сговариваясь, они начинали говорить об одном и том
же. Удивленные, они замолкали, переглядывались, а потом смеялись.
     Слушая девушку, Егоров изумлялся все больше: о многом Ирина  думала так
же, как и он. Это было невероятно!
     "Многие думают,  будто  только  совершенно разные  люди  интересны друг
другу, - размышлял Виктор.  - Наверное, это правильно,  но не для всех. Если
для меня  - так точно  нет. Ведь чем  старше  мы становимся, тем настойчивее
ищем в жизни именно единомышленников, чтобы еще раз подтвердить правильность
своих жизненных установок.  И с кем проходить свой путь, если не с теми, кто
разделяет твои взгляды и отношение к жизни?"
     Егоров  был  счастлив:  они смотрели  на мир одинаково. Особенно хорошо
было Виктору  оттого, что впервые за долгое время ему  не приходилось играть
какую-то роль, выдавать себя за кого-то совершенно другого.
     Все время - в училище, на службе, в жизни - он  старался подстраиваться
под окружающих, стремился ничем не отличаться от них, а  если и думал как-то
по-другому,  то мысли такие  надежно упрятывал в  себе, боясь,  что  его  не
поймут, засмеют или, что  всего хуже,  вытолкнут  из своего  круга,  объявив
чужим.
     В последнее время ему казалось, что он уже окончательно забыл, какой он
на  самом деле.  И  все  из-за  подобной игры, которую  краснобаи  кокетливо
называют "приспосабливаться к жизни".
     Как часто  в жизни люди играют то ли  самостоятельно  выбранные, то  ли
кем-то  навязанные  роли, с  годами  увязая в них  окончательно. Да так, что
потом и  сами бессильны  различить,  где  они  настоящие, а где бутафорские,
придуманные.
     -  Не  представляйся! - говорила Егорову бабушка  в детстве, когда  тот
начинал чрезмерно кривляться и шалить. - Ты же не такой непослушный мальчик!
     - Дедушка Ленин  был очень  добрым. Однажды враги попытались убить его.
Злая женщина стреляла из пистолета в него и ранила. Но дедушка Ленин сказал,
чтобы ее отпустили, - наставляла их, первоклашек, учительница.  - И если  вы
хотите  что-то  сделать  - обязательно  подумайте, как поступил  бы на вашем
месте дедушка Ленин, проверяйте себя по нему!
     Красным по золотому,  на самом видном месте  на  их  этаже  в училище -
кодекс строителя  коммунизма. Проходя мимо, Виктор  каждый раз непроизвольно
цеплялся глазами за ряды ровных букв. В мозгу  переплавлялись слова и точили
сердце: не попадал он в разряд строителей коммунизма. А так хотелось!
     - Ты  же не  такой! -  плакала  мама  еще  неделю назад, после того как
накануне  с  отцом  укладывала  его  пьяного  с  бессмысленно-остекленевшими
глазами на диван.
     Да, он не такой. Он  знает, что не такой. Но ведь именно он, Виктор,  а
не  кто-то другой  чуть  больше года  назад  в  который уже  раз  воспитывал
солдата, избивая того под палящим выцветшим афганским небом.
     Этот узбек бы наркоманом и ящик гранат обменял у духов на чарс.
     Сначала усердствовал его замполит. Побелевший от ярости старлей схватил
узкоплечего  солдата за шею и  с  силой  бил головой в  броню  боевой машины
пехоты. Узбек, зажмурив глаза, покорно таранил башкой обшарпанный бээмпэ.
     Когда  политработник  обессилил  от  подобной   политико-воспитательной
работы, на смену пришел Егоров.
     - Ничего, - сказал Виктор старлею, когда солдат ничком остался лежать в
пыли  возле гусениц  боевой  машины.  -  Оклемается, отдай его в  роту нашим
дембелям на пару дней! - Замполит согласно кивнул, потирая разбитый кулак, а
затем вздохнул:  "Правильно  говорят:  в  нашем  политическом  деле  главное
все-таки  ручка.  Правая  ручка".  И  он,  матерясь,  попробовал  пошевелить
кровоточащими пальцами. Виктор засмеялся.
     Ведь это  он, Егоров,  со злобой  опускал железный  приклад автомата на
стриженую голову механика-водителя, когда тот начал бить ногой по тормозам в
самом опасном  участке трассы, заметив разворачивающийся на дороге афганский
грузовик - простейшую духовскую ловушку.
     -  Вперед, Ванька! Вперед! - орал офицер. - Скорость! На  полную! Убью,
если тормознешь! - рычал он,  не успевая даже  материться, понимая, что всех
могут  отправить  на   тот  свет  значительно  раньше,  нежели  он,  Егоров,
пристрелит  водителя за трусость, которая всех  их - восьмерых на броне  и в
ней - сведет в могилу. А быть может, и к худшему - плену.
     Ванька,   сгорбившись,   как   вопросительный   знак,   над   баранкой,
необъяснимым  чудом пролетел между машиной  и огромной канавой,  за  которой
начинались густые духовские сады.
     Лейтенант,  каким-то двадцатым  чувством  ухватив взглядом хищный конус
гранатомета, высунувшийся из-под  мостика над канавой, саданул туда  длинную
очередь, чтобы потом начать срезать чуть покачивающиеся веточки за ней.
     Приклад отдавал в плечо, Егоров мгновенно перезаряжал  магазины, опалив
руку об раскаленный ствол, и орал:
     - Взять захотели? А! А-А-А-А! Не возьмешь!!! Советские не сдаются!!
     Потом, в полку, он  поставил маленького тщедушного Ваньку перед собой и
вкрадчиво, почти ласково спросил:
     - Сколько раз можно тебе, ублюдку  и недоноску, одно и то же повторять?
Сколько раз тебе про подобные штуки рассказывал?  Сколько предупреждал? Что,
забыл,  какие в том  кишлачке духи обнаглевшие?  Ты  же всех нас под  смерть
подводил!  Или в  плен захотел?  Что, тебя давно не имели  крепкие афганские
парни?  Хочется  попробовать?  Так давай  я тебя  к нашим  местным педрилам,
которые на свинарнике впахивают, отдам!? Их опустили, потому что они в горах
обхезались  и теперь они там свиней  пользуют.  И  тебя, недоносок, опустят.
Знаешь,  с  каким  удовольствием  они это  сделают? Ведь этим скотам приятно
будет  понимать, что ты  еще ниже их  станешь,  потому что именно  они  тебя
опускать будут!
     И  после каждой фразы лейтенант бил солдата с размаха  в грудь кулаком.
Ванька летел на пол, а офицер тихо, с яростью приказывал: "Встать! Смирно!"
     Дрожащий механик-водитель вновь замирал перед командиром.
     Ведь это  он,  Егоров, а не кто другой,  улыбаясь, наблюдал за  Эдиком,
который,  связав  испуганного старика  по рукам, конец  веревки  закрепил на
корме  бронетранспортера,  после  чего они  двинулись  по  ухабистой  дороге
дальше, все набирая и набирая ход.
     Когда Виктор вспоминал об этом, ему становилось мучительно больно. Ведь
он вынужден был жить  совсем не так, как когда-то его  учили родители. И все
два года Егоров успокаивал себя тем, что он просто-напросто старается хорошо
делать свою работу, стараясь не думать, какими были эти занятия.
     А они были прежде  всего  людьми!  И солдаты,  и  афганцы - тоже! Люди,
человеки,  пацаны, которые  все, как  один, не по  своей воле  взяли в  руки
оружие, попав  на  абсолютно ненужную  войну,  где ничто просто  так для  ее
участников не проходит: кого-то избивают, кто-то убивает, а кто-то погибает.
     Узбек-наркоман вскоре погиб. Когда он зашел  в солдатский сортир, рядом
с ним упала граната, брошенная через окошко.
     Ванька тоже  отдал  Богу  душу. Бронетранспортер Егорова  духи все-таки
зажали. Виктор  лежал  в это время  в госпитале. Вместо  него  на выезде был
Файзи.
     Когда  лейтенанту рассказали, что сталось с ребятами возле кишлака,  он
сразу  вспомнил,  как  избивал  Ваньку.  Этого  девятнадцатилетнего  пацана,
которому  из-за тщедушности и  маленького роста больше шестнадцати дать было
невозможно. Ванька был единственным парнем в семье, поздним и самым любимым.
Был!
     Само собой получилось,  что Егоров  рассказал девушке о себе почти все.
Он слишком устал  носить в себе всю тяжесть содеянного. Он хотел избавиться,
освободиться, отцепиться от него, чтобы не приходили по ночам кошмары, чтобы
все происшедшее исчезло, растворилось, ушло, сгинуло.
     Рассказав  что-либо,  Виктор мучился,  переживал, боялся,  что  девушка
испугается  и  не придет на  следующую  встречу.  Он  ругал себя  последними
словами и клялся, что  если она появится,  он и словом не обмолвится об этой
проклятой войне.
     Но  так  получалось,  что, встретившись,  через некоторое  время Егоров
вновь  продолжал свою исповедь.  Разумом  он  понимал, что  делать  этого не
следует, но душа, сердце настойчиво требовали - говори; скажи сейчас, потому
что потом ты никогда никому не сможет этого рассказать и... пропадешь.
     Девушке было страшно. Однако руку  Егорова она по-прежнему не выпускала
из своих ладошек. В самые тяжелые моменты, когда Виктора вдруг начинала бить
мелкая дрожь  и  он  трясся, клацая зубами, Ирина  обнимала  его и тихонечко
шептала: "Успокойся! Успокойся! Ведь я с тобой! Рядом! Успокойся, милый!"
     Егоров  прижимался к девушке, крепко  обхватывал ее руками и,  чувствуя
теплое дыхание на своей шее, ощущал, как озноб постепенно проходит.
     С каждым днем он становился лучше, чище, спокойнее, а главное - добрее.
     Не  красота  спасет мир, а доброта. Именно доброта людей друг  к другу.
Пусть они даже и не знакомы, пусть они встретились только на пару минут.
     А потом как-то  само  собой получилось так, что Виктор  с Ириной  стали
проводить все время вместе. Они не расставались, им было хорошо вместе.

     Теперь он  один. Вокруг - чужие и совершенно ненужные ему люди. Сейчас,
в кафе, где так много красивых, веселых людей, Виктор испытывал лишь чувство
тоски. Ему было  одиноко,  и мысли  о девушке  вызывали слезы. Егоров  тянул
водку и курил сигарету за сигаретой.
     "Откровенность всегда против тебя, - думал Виктор, - особенно здесь,  в
Союзе. Никогда и  ни перед  кем не  надо раскрываться. Обязательно предадут.
Тем более девушки".
     Еще Егоров  думал  о том, что в  этой мирной жизни он понять ничего  не
может и вряд ли в ней когда-нибудь разберется. То ли  дело там, где было все
очень  просто: стреляй,  чтобы  выжить;  считай  дни до  замены и тоскуй  по
Родине.
     А  здесь он все больше грустит по  войне, из которой вышел;  по страху,
липнувшему к нему после перестрелок; по отчаянной,  до истошного внутреннего
крика,  тоске по  дому, которая сжимала  сердце  но ночам, когда он сидел на
ступеньках  модуля  и смотрел  на вязкое черное небо,  думая,  что здесь он,
наверное, и подохнет.
     "Странно, - размышлял Виктор,  - человек постоянно ждет, что завтрашний
день  окажется  лучше  предыдущего.  Поэтому день  сегодняшний  он проживает
второпях, лишь бы как, стараясь побыстрее попасть в завтра.
     А  когда  он  там неизбежно оказывается, то  с потрясением  убеждается:
здесь  тоже ничего особенного не происходит. И так - день за днем,  месяц за
месяцем,  год  за  годом.  В итоге оказывается,  что  все ожидания  впустую:
счастья по-прежнему нет, а время ушло.
     Тогда ты начинаешь оборачиваться, - думал Егоров, - и вдруг замечаешь в
прошлом  по-настоящему  счастливые  дни, которые казались  тебе  в  то время
обычными, совершенно будничными, ничем не примечательными".
     Вспоминалось  детство:  раннее  летнее утро,  рваный  легкий туман  над
рекой-зеркалом, долгая желтая песчаная отмель,  натянутая леска, брошенные в
воду переметы,  с  помощью  которых  они  ловили с мальчишками рыбу; теплая,
расцветающая  весна,  большая  березовая  роща  и сок,  который  струится  с
деревьев  в  банки,  привязанные  пацанами  к  стволам;  осень, бабье  лето,
паутинки, влекомые по воздуху легким  ветерком,  багрянец и желтизна стоящих
вдали лесов, к которым катит он с товарищами на великах.
     Сейчас Виктору вспоминалось все: как в Афгане почти до  рассвета играли
они  с  ребятами  в  преферанс;  как  в   варили   картошку  в  госпитальном
электрочайнике, потому что очень  хотелось  есть, а  жратва в столовой  была
скудной  и отвратительной; цепочки солдат бегут к вертушкам, лопасти которых
начинали  вращаться все быстрее; горные реки, где кипенно-белая вода с шумом
билась  о камни;  дрожащее  нутро вертолета, на  дне  которого  он лежит  на
носилках; солнце, встающее над розовыми конусами гор.
     И казалось все это ему таким близким и  счастливым, что остро, до звона
в ушах  захотелось  обратно. Тем более что  его  ничего не связывало с  этой
жизнью. Хрупкий мостик в завтра рухнул.
     Люди, море, приятный летний вечер, водка - ничего не радовало Егорова.
     "Так где же  оно, счастье,  -  думал офицер,  -  и есть  ли оно вообще?
Может, было бы лучше, чтобы меня там убили?"
     Он выпил водки, глотнул "Пепси" прямо из горлышка и закурил.
     Темнело. Вдоль берега, взбегая к горам, потянулись огоньки, складываясь
в долгие красивые гирлянды.
     Много лет назад самым волшебным временем для Егорова  с сестренкой были
дни, когда  в  доме вдруг появлялась свежая, пахнущая  зимним лесом  елочка.
Родители наряжали верхушку, а Виктор с Танюшкой - разлапистые нижние ветви.
     Сестренка  постоянно путалась  под  ногами,  хныкала,  что  уже  совсем
большая,  и  пыталась   вскарабкаться  на  стул,  чтобы   облить  невесомыми
тоненькими серебристыми нитями все деревце.
     Отец  подхватывал  Танюшку  на руки, и она,  смешно  болтая  ножками  в
сползающих колготках, старательно цепляла "дождик" на каждую веточку.
     Потом  все  кричали:  "Елочка, зажгись!",  и громче всех -  Танюшка.  В
темной  комнате становилось вдруг необычайно  тихо, и, словно по волшебству,
возникала елочка, опутанная разноцветными мигающими огоньками.
     Сестренка  визжала  от  восторга,  хлопала  в  ладошки,  прыгала  возле
мохнатого деревца так, что начинали раскачиваться игрушки, и все восклицала:
"Дед Молоз, выходи! Дед Молоз, где ты?"
     Когда   родители  задерживались  на   работе,   а   сумерки  за  окнами
превращались  в густую  холодную  тьму, Танюшка  выключала  свет.  На елочке
кружились  желтые,  голубые, красные,  зеленые светлячки.  Вытаращив  глаза,
сестренка  усаживалась  на  пол,  осторожненько  дотрагивалась  до  веточек,
заглядывала под них и все шептала: "Дед Молоз, выходи! Я холосая. Мы вчела с
мамой стилали. Я все-все сделала! Плинеси мне подалок! Пожалуйста!"

     Виктор  смотрел  на  полукольцо  гор  в   оплетке   огней  и  вспоминал
островерхие  нагромождения скал  и  базальта, которые  после  захода  солнца
становились холодными, черными, безжизненными, во тьме абсолютно невидимыми,
и от этого все вокруг казалось еще более враждебным.
     Сейчас, слыша мерный шум моря,  набегающее на берег, ритмичную, упругую
музыку,  многоголосицу  за  соседними  столиками,  глядя  на  огоньки  вдоль
побережья, Егоров вдруг поймал себя на мысли,  что именно в эту минуту он не
совсем уверен в действительности своего прошлого. Было ли оно на самом деле?
     Чем  чаще   посещали   Виктора  воспоминания,  тем   больше  он  в  них
запутывался. Порой ему начинало казаться, что все это происходило не  с ним,
а с каким-то другим человеком, который потом ему об этом подробно рассказал,
не упустив и мелочей, делающих любое повествование более выпуклым.
     Иногда Егорову  казалось,  что никакого Афгана  вообще не было, что все
это бред, сон, кошмар.
     Но, дотрагиваясь до двух небольших синеватых вмятин на левой руке, он с
горечью понимал: было. И он помнит все до крохотных подробностей: холодной и
эластичной  руки  мертвеца,  которую он  ухватил,  чтобы убитый не  слетел с
несущегося  в ночи по  разбитой  дороге бронетранспортера; косо  подрезанных
слипшихся волос  на окровавленной голове афганского пацаненка, лежащего  под
дувалом; пряного, терпкого запаха наркотиков в душном чреве бэтээра.
     "Может, такие детали лучше всего и запоминаются", - подумал Егоров.
     "Дед Молоз", - неожиданно вслух произнес Виктор, тут же оглянувшись, но
всем вокруг  по-прежнему  было  наплевать на  него, и  он вновь произнес, но
значительно тише: "Дед Молоз! Я подалки вам плинес!", вспоминая жаркий день,
небо, словно застиранная солдатская простынь, над  головой,  короткие резкие
тени, углами вонзающиеся в матовую пыль  внутреннего дворика гауптвахты, где
Виталька   с   Файзи   пытали   духа-караванщика,   захваченного    накануне
мотострелками в одном из кишлаков.
     Виталик хладнокровно затянул удавку на его шее так, чтобы ею можно было
спокойно владеть простым движением ноги.
     Втроем они сидели на лавочке, курили, лениво перебрасывались словами, и
ротный время от времени говорил:
     - Дед Мороз, дед Мороз, он подарки нам принес, - и вытягивал ногу.
     Дух валялся  на  земле,  задыхаясь.  Он извивался  в пыли,  взбивая  ее
ногами, широко раскрывал рот, и штаны его темнели. Резко и неприятно запахло
мочой. Офицеры морщились и крутили носами.
     Потом  капитан с  трудом ослаблял рукой  петлю.  Караванщик  - высохший
морщинистый  сорокалетний  мужик,  которому  на  вид  можно  было  дать  все
семьдесят, - хрипел, хватался за горло, кашлял  и  медленно приходил в себя.
Багровая полоса, словно узкий ошейник, охватывала его горло.
     Затем он  плакал,  уткнувшись в колени  ротному,  стараясь обхватить их
руками, и все  повторял:  "Я ничего не знаю! Я ничего  не  знаю! Я ничего не
знаю!"
     Перед  его исказившимся  от  страха  и  боли  лицом  плавала  армейская
топографическая  карта,  и  вопросы  следовали  один  за другим: "Где  новые
караванные  тропы? Куда пойдет  караван дальше?  Места дневок? Какое  оружие
получила банда Хайрулло? Где оно?"
     -  Я  ничего  не  знаю! Я ничего  не  знаю!  - сипел  афганец и тянулся
поцеловать пыльные, в застарелых рисунках грязи, офицерские кроссовки.
     - Биляд такой! - возмущался Файзи, стараясь попасть  караванщику носком
прямо в подбородок. - Свой черный рот убери, биляд душарски!
     - Дед Мороз, дед Мороз! - почти меланхолично напевал разведчик.
     Караванщик корчился в пыли.
     - А может, он действительно не знает? - предположил вдруг лейтенант.
     Виталик с Файзи переглянулись и засмеялись.
     -  Знает,  биляд, знает, -  уверенно сказал Файзи и, вскочив  с  лавки,
вдруг резко саданул афганцу прямо в пах.
     Тот завыл, сворачиваясь в клубок, и завертелся по земле, словно волчок.
     Чуть позже выяснилось, что караванщик в  самом деле знал.  Он рассказал
офицерам всЈ, и  даже сверх их ожиданий.  Афганец продал всех.  Новые черные
полосы  - караванные  тропы  -  шрамами  вспарывали  коричневый  рельеф гор,
окружавших зеленую долину со всех сторон.
     А  за  решетками камер  гауптвахты, в  которую  был  превращен  обычный
крестьянский   дувал,   виднелись  исхудавшие  солдатские   лица.  Это  были
подследственные, которых отправляли на Родину, чтобы надолго упечь в тюрьму:
за мародерство, грабежи, убийство мирных и за то, что некоторые из солдат не
только не желали стрелять первыми, но и вообще не хотели стрелять.
     Однако для всех них, отказников, зона в Союзе была настоящим спасением.
Если  бы  они  остались  в  подразделениях,  их неминуемо  убили  бы  бывшие
товарищи, которые на своей шкуре прочувствовали еще один закон войны: если в
бою ты не стреляешь, значит, делаешь духов сильнее и подставляешь нас, гад.
     В тот же вечер Виктор с  Файзи накурились анаши. Они лежали на кроватях
и  после  долгих  затяжек  медленно  прихлебывали  зеленый несладкий чай  из
пиалушек.
     - У тебя есть девушка? - внезапно спросил таджик.
     - Нет, - расслабленно ответил Виктор.
     - У меня есть, - вздохнул Файзулло.
     - На свадьбу пригласишь?
     - Какая свадьба? - расстроился старлей. -  Какая свадьба? Ее родители -
баи. Отец, биляд, шишка большой в Душанбе. Они ей другого нашли, биляд.
     - А она тебя любит?
     - Очень сильно!  Очень! -  встрепенулся таджик.  -  Она красивая, -  и,
немного погодя, протянул фотографию.
     На лейтенанта печально смотрела страшная  большеносая девушка с густыми
черными волосами.
     -  Да, красивая,  очень. Повезло,  -  сказал  Егоров, привыкший уважать
выбор своих друзей  и уже давно  не  ломавший голову над тем, почему рядом с
невзрачной  девицей,  как  правило,  оказывается симпатичный  парень  или же
наоборот.  Чужая  душа -  потемки,  и  заглянуть туда не дано никому,  кроме
влюбленных.
     Переводчик  бережно  спрятал  фотографию,  довольно   осклабившись.  На
мгновение морщины  на его лбу расправились, но  затем  брови вновь сошлись к
переносице.
     - Его родители тоже баи, биляд,  очень богатые. Пайсы-майсы море имеют.
Отец чуть  ли  не главный  коммунист  в городе, биляд. А  он  в университете
учится, шакал.
     - Вот, сука, - сказал Виктор. - Сверни  ему шею. Поезжай в командировку
с  грузом  "двести". Потом в Душанбе. Нигде  не  светись. Убей и сразу сюда.
Никто не догадается.
     - Я сам так думаю, биляд,  - оскалился  Файзи. -  Знаешь, Витя, когда я
духов пытаю, то всегда его вижу, биляд. Мы здесь как шакалы последние, а  он
на  машинах по  ресторанам  проституток возит,  биляд паршивый.  Обязательно
убью. Он смеялся надо мной тогда.
     - Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
     - Ай,  правильно сказал!  -  обрадовался  таджик, с трудом  доставая из
нагрудного  кармана  спецназовской куртки песочного цвета тоненькую записную
книжечку. - Дай, запишу, биляд. Я, когда его поймаю, так и скажу, биляд.
     Потом  офицеры  выкурили  по  косячку  и,  чувствуя,  как  окончательно
наливаются  тяжестью  тела, медленно заструились  наркотическими грезами  во
Вселенную.
     Егоров не знает, что грезилось тогда Файзи,  но сам он  видел  какую-то
девушку с распущенными  каштановыми волосами.  Виктор летел  к  ней, вытянув
руки,  что-то крича, но выходило это совершенно беззвучно, и поэтому девушка
не слышала его, ускользая все выше и выше в черном необъятном небе.

5.
     Сигареты  закончились.  Просить  у  тех,  кто  был  рядом,  Егорову  не
хотелось, идти за ними к бару - тем более.
     Виктор  нашел глазами Светку и помахал рукой. Официантка принесла пачку
"Космоса", и  Егоров  тут  же,  нетерпеливо  разорвав целлофановую  обертку,
закурил.
     - Много куришь, Витя! - укоризненно сказала Светка.
     - И пью тоже.
     - Да, и пьешь.
     - Ничего, на море пьется легко.
     - По тебе не видно, что легко. Случилось что-то?
     -  Что  может  случиться,  когда все  время  бездельничаешь?  Абсолютно
ничего.
     - Не обманывай, - упрямо сказала официантка, - я же вижу.
     - Что видишь?
     - Что-то случилось.
     - Эх, сестренка, - ответил Егоров,  по-прежнему стараясь не встретиться
с   собеседницей  взглядом,  -  случилось  все  это  давно.  Сейчас  -  одни
конвульсии, как у червяка, которого саперной лопаткой надвое перерубили.
     - Не волнуйся, - дрогнувшим голосом почти прошептала Светка, - вы с ней
обязательно помиритесь.
     - С кем? - не понял Виктор.
     - Ну, с ней... с Ириной. Все будет хорошо. Вот увидишь.
     - Дура  ты  общепитовская,  - беззлобно  сказал Виктор,  - ничего ты не
понимаешь, спасительница души.  Вон, тебе там  уже братья с  Кавказа  руками
измахались. Не бросай в беде товарищей отдыхающих.
     - Не брошу, - засмеялась Светка, судя по всему совершенно не обидевшись
на "дуру", - а ты надолго?
     - До упора. Так что будет возможность вместе выпить.
     Егорову очень не хотелось быть в одиночестве именно сейчас.
     - Непременно, - ответила официантка и упорхнула.
     Офицер  оглядел кафе.  Пьянка  разгоралась:  парочки за столами  сидели
теснее обычного, некоторые посетители  уже отплясывали, а официантки, словно
соревнуясь друг с другом, метались от столика к столику, точно наперегонки.
     Среди отдыхающих было  несколько военных. Виктор сразу определил  их по
стрижкам, скованности движений  и тому, как деланно  они отставляли локти  в
сторону, когда пили за своих спутниц.
     В прежнее время Егоров непременно  подошел  бы к ребятам, но только  не
сейчас. Пойдут разговоры, кто он и где служит, и где был до нынешнего места.
Говорить об Афгане не хотелось. Непременно начались бы расспросы.
     Парень выпил  и  перевел  взгляд  на  море. Хотелось туда  - в  темную,
волнующую  даль,  в бескрайнюю ширь и простор. Хотелось  остаться наедине со
стихией, чтобы лодку швыряло с волны на волну и чтобы соленые брызги в лицо.
     В  детстве  Виктор  не любил стихи.  Их заучивание, чтобы  ответить  на
уроке, было для него пыткой. Тем более, когда приятели постоянно кричали под
окнами, зовя на улицу, так как затевалась  очередная интересная игра и  его,
Витьки, как раз не хватает.
     Но одно из них  настолько поразило и очаровало  маленького Егорова, что
выучил он его с ходу, причем сам, без всяких понуканий и проверок со стороны
родителей. Выучил и помнит до сих пор.
     Белеет парус одинокий
     В тумане моря голубом
     Это  было  так красиво и  романтично!  А вот  последние строки особенно
хорошо он начал понимать лишь в последнее время.
     Что ищет он в краю далеком?
     Что кинул он в краю родном?
     Простые, казалось бы, вопросы, но ответа на них дать он так и не может.
     Что искал в Афгане Файзи?
     Егоров  не знает, что он там  искал. Но точно может теперь сказать, что
нашел.
     Вскоре  после  того  ночного  разговора  переводчик   улетел   в  Союз,
сопровождая очередной цинковый гроб.
     Лейтенант вернулся с  реализации разведданных  в  полк, когда пиршество
было  в  разгаре.  Файзи, прилетев обратно, привез водку, копченую  колбасу,
чеснок, жигулевское пиво и даже сало, чем немало порадовал ребят.
     В  разгар   пьянки,  уже  основательно  залившись  "Столичной",  таджик
внезапно качнулся к Виктору:
     - Два дня ждал, биляд! -  выдохнул  Файзи. -  Понимаешь, не  было его в
городе, биляд.  Все  время был,  а  потом куда-то  уехал. Вот шакал,  биляд,
понимаешь?
     - Понимаю,  - ответил  лейтенант. - Судьба! Ты ни в чем не виноват. Это
судьба!
     - Что делать? - чуть не заплакал таджик. - Что делать, биляд?
     -  Не суетись, - скрипнул зубами  Виктор, представляя, насколько тяжело
сейчас его  другу, -  Он мой. Слово даю.  Скоро  за молодыми лететь. Тогда и
кончу его. Веришь, биляд?
     - Верю, - просветлел таджик и крепко обхватил Егорова за плечи.
     "Судьба",  -  подумал  сейчас Виктор,  замечая,  что  тьма окончательно
растворила  побережье, а сеть огоньков  все сильнее накидывает на него  свою
светлую дрожащую паутинку.
     Мощный луч  пограничного прожектор  настойчиво  хлестал по морю, судам,
берегу.  Белое  пятно скакало  по деревьям,  камням,  волнорезам,  делая  их
холодными, синими, мертвыми.
     Сильнее  бились  волны о пирс. Голоса становились  громче и отрывистее,
напоминая почему-то собачий лай. Кастаньетами звенели стаканы. Над столиками
повисли, покачиваясь, зонтики сигаретного дыма.
     "Судьба", - вновь подумал Виктор, затягиваясь  сигаретой после хорошего
глотка водки.
     Он верил в судьбу. Вернее, жизнь там заставила его поверить в нее. Да и
как было Егорову не поверить?
     Множество  больших  и малых  событий на  войне  убедили его  в том, что
КТО-ТО направляет жизнь людей, напрочь исключая всякие случайности.
     И если кому-то казалось, что он сам, лишь благодаря собственному умению
и сноровке, выживает  на  боевых, то Виктор совсем не был уверен в  этом. По
его убеждению при всем этом непременно необходимо везение, удача, а попросту
говоря - судьба. И отчаянная вера в нее!
     А как иначе объяснить, что  буквально через неделю после  прилета Файзи
Егоров попал в госпиталь? Еще через четыре  дня таджик погиб. Его взяли-таки
в одном  из кишлачков духи,  сожгли бэтээр, перестреляли уцелевших солдат, а
самому таджику, по счастью уже мертвому,  отрезали  голову  и  разрубили  на
куски тело.
     Виктор очень  переживал смерть друга, но нисколько не винил в ней себя.
Это была судьба.
     Только  в Союзе, когда напряжение войны постепенно оставляло его, начал
окончательно понимать Виктор, какая все-таки это непредсказуемая, загадочная
и очень капризная вещь - судьба.
     И в мгновение, подобно  зигзагу  молнии на небе,  жизнь твоя тоже может
перевернуться так, как ты не представляешь даже в  самых кошмарных, бредовых
снах.
     Всего три дня  назад Егоров был с  девушкой в ресторане. Они  сидели за
отдельным  столиком,  пили  "Массандру"  и смотрели в глаза друг  другу. Они
улыбались и молчали. К чему в такие моменты слова? Они лишь помеха!
     "Я знаю, для  чего выжил,  - думал  Виктор, глядя  на  тонкие  красивые
пальцы, которые держал в руке. - Знаю - чтобы встретить ее".
     Счастье, охватившее  его в те  минуты,  несло,  как  ласковая  утренняя
морская волна, наполняя свободой, радостью и восторгом.
     Вспоминалось  военное  прошлое:  рваные  заскорузлые бинты; капельницы;
резкий  невыносимый  свет, бьющий  в  глаза;  звон  блестящих никелированных
инструментов; горячие капли пота, текущие с висков хирурга на его обнаженную
грудь;  жгуты пуль,  змейками  секущие  дорогу  вдоль  и  поперек;  ужасный,
вымораживающий  всего тебя до донышка холод в горах во время ночевок,  когда
костер  разводить  нельзя; раскаленная  броня,  которая, казалось, прожигала
пальцы, а спрятаться от солнца негде, ибо в чреве бронетранспортера во много
крат  хуже,  да  еще неизвестно, чем  была напичкана эта грунтовая  дорога -
минами или фугасами.
     Все это виделось Виктору, и он постоянно  говорил себе: "Выжил!  Выжил!
Выжил!", - радуясь тому, что судьба оказалась к нему милостивой.
     Они танцевали,  и  Егорова  дурманил запах  ее волос. Он  держал ее  за
талию, и у него кружилась голова.
     - Не верю, - сказал Виктор тогда, - не верю, что так будет всю жизнь.
     - Почему? - удивилась девушка,  - Конечно,  будет. Прошлое не вернется.
Как оно может прийти обратно?
     - Оно во мне.
     - Забудешь! - уверенно предположила девушка.
     - Забуду! - подтвердил Егоров, нежно прижимая ее к себе.
     В тот вечер выкинуть прошлое из головы не удалось.
     В зале  Виктор заметил  парнишку в белой  рубашке с  коротким  рукавом.
Рядом, у стены, стояли прислоненные костыли.
     "Афган", - почему-то сразу безошибочно определил  офицер,  предполагая,
что у парня нет ноги.
     Инвалид пил водку, чокаясь с двумя ребятами, и что-то им говорил. Те, в
свою  очередь, машинально и равнодушно кивали, быстро цепляясь взглядами  за
девушек, входящих в ресторан.
     Вскоре они  переметнулись к  другому  столику,  оставив  собеседника  в
одиночестве. Тот немедленно налил полную  рюмку  водки, опрокинул ее, задрав
подбородок  вверх  и  двинув кадыком,  а  затем  принялся  задумчиво  жевать
горбушку черного хлеба, предварительно посыпав ее солью.
     - Давай  поменяемся местами,  - предложил Виктор, когда они вернулись к
столику.
     Девушка удивленно взглянула, но тут же молча подчинилась.
     Егоров  вновь держал  ее пальцы, однако прежнего  ощущения  счастья  не
было. Ему не хотелось оборачиваться. И чем  сильнее он не  желал  этого, тем
непреодолимей тянуло повернуть голову. В какой-то момент он сделал это.
     Инвалид стоял за  столом, сгорбившись и опираясь  на костыль.  В правой
руке  он  держал  рюмку.  По  всему  было  видно,  что  мыслями  парень  был
далеко-далеко.   И  Виктор  понимал   его  мысли.  Как  часто  в  абсолютном
одиночестве он сам так стоял.
     - Извини, - сказал Егоров  девушке, наполняя до краев вином свой бокал,
- Извини. Не обижайся! - и тоже встал.
     Инвалид оглянулся,  вздрогнул,  и,  немного  погодя,  губы  его тронула
улыбка. Офицер чуть приподнял бокал. Парень повторил движение.
     Выпили они одновременно, а затем вновь посмотрели друг на друга. Егоров
улыбнулся, кивнул и сел.
     -  Третий  тост, - пояснил он. -  Его пьют за погибших  там. Раньше при
тебе я не делал этого. Не хотел лишних воспоминаний.
     Девушка закусила губу и качнула головой.
     Егоров  вновь  помимо  воли  оглянулся.  Инвалид с трудом выполз  из-за
стола, встал на костыли и направился к  ним, выбрасывая тело вперед и ступая
на правую ногу.
     Увидев  жалкий  остаток  левой,  который  не  могла скрыть даже  вольно
приспущенная штанина, Виктор сгорбился, у него чаще застучало  сердце. Стало
нестерпимо стыдно  и больно.  Настолько, что захотелось  немедленно, даже не
знакомясь, уйти.
     - Давайте  ко  мне,  ребята!  -  широко и  радостно  улыбался  инвалид,
протягивая руку  в  приветствии.  Егоров  вскочил, пожал ее  и,  стараясь не
смотреть в глаза парню, ответил:
     - К  сожалению, мы  уже уходим.  Извини,  брат. Но я обязательно к тебе
сейчас подойду.
     Лицо калеки исказилось, словно провел по нему кто-то  наждаком. Девушка
удивленно  вскинула брови,  но молчала  даже тогда,  когда парень отправился
обратно.
     Виктор сидел, сжимая в руке вилку. Если  бы можно было, то  сейчас он с
удовольствием вонзил ее кому-нибудь в горло. Только вот кому?
     Кровь била в виски. Щеки становились горячими, а ладони мокрыми.
     - Сейчас мы уйдем,  - наконец  сказал  Егоров. -  Подожди  на выходе, у
зеркала.
     Сникшая девушка покорно встала и взялась за сумочку.
     Виктор расплатился и подсел к инвалиду. Тот спросил, где служил Егоров,
и  рассказал,  что  провел  все полтора  года  на  заставе  под Кабулом,  на
джелалабадской дороге.
     - Сто восьмидесятый полк, третий батальон, - продолжил Виктор.
     Парень радостно вспыхнул, прибавив: восьмая рота.
     Егоров понимающе прикрыл глаза, и они чокнулись.
     - Пойдем ко мне в  гости,  - предложил  парень, -  Я  хорошо устроился.
Недалеко. У меня есть водка и "дурь". Ты хочешь "дури"?
     "У меня другая "дурь"", - подумал Виктор, а вслух сказал:
     - Нет, - и для большей убедительности покачал головой.
     - У тебя красивая девушка, - понимающе вздохнул инвалид.
     - Знаю, - ответил Егоров, но  слышать  подобное от  человека оттуда ему
было особенно приятно.
     Стыд  и  какая-то  необъяснимая вина  перед калекой, у  которого  война
откусила, проглотив, ногу, душили Виктора и гнали прочь.
     - Мне пора, брат, - сказал офицер и пожал собеседнику руку.
     - Так тебе дать "дури", хорошей? Она здесь, в кармане, - спросил парень
напоследок, не выпуская руки собеседника из своей, словно надеясь увести его
с собой.
     - Нет, не надо.
     Инвалид разжал ладонь и опустил голову
     - Давай еще по одной, на посошок. Не бойся, я тебя не задержу.
     Егоров вновь опустился на стул.
     - Знаешь, что скажу? - вдруг глухо,  с придыханием, заговорил парень. -
Знаешь? Так вот, знаешь, чего хочу? Обратно! Пусть у меня вторую заберут, но
вернут обратно на заставу. Не могу здесь! Не могу! Кому я такой нужен?
     - Конечно, нужен! - возразил Виктор, понимая всю лживость своих слов.
     - Никому не нужен, - упрямо возразил инвалид. - Девчонка, вон, бросила.
На  море,  вот,  позавчера вместе  приехали: я, она,  братан ее.  В ресторан
собирались. Так  она сбежала куда-то. Сказала,  что  на минуту, да так  и не
появилась,  а братан  ее какого-то ханыгу приволок.  Здесь  камас  похавали,
попили, а потом к бабам перебежали. Ведь на мои деньги приехали! Да пайсы не
жалко! За  что он  так? И она?  За что? Веришь,  туда  хочу!  Я, вот,  когда
набухаюсь, так по ночам плачу. Мордой в подушку, чтобы родители не  слышали,
и плачу. А  когда обкурюсь,  так на заставу  все возвращаюсь. Если подумать,
так ни  хрена хорошего  там не было.  А сейчас для  меня  - это самое время!
Вспоминаю какие-то мелочи там и радуюсь.
     - Как правило, в жизни мелочам мы и радуемся, - сказал Егоров.
     - Там самое  время было.  Понимаешь? Другого такого нет и не будет. Так
что делать?
     - Не  знаю, - все сильнее  сжимал пальцы  в кулаки под столом Виктор, -
Жить! Понимаешь, жить!
     - На  хрена?  -  клонил голову набок парень. -  На хрена? Я только  там
человеком был! Нужен был! А  здесь? Кому я  здесь нужен? Из военкомата, вон,
позвонили, чтобы зашел. Так  прапор какой-то вышел,  бумагу  под  нос сунул,
сказал, чтобы расписался. Я расписался, а он мне коробочку с орденом в рыло.
И все. До свидания, младший сержант Зиненко. Вот так!
     - Сволочи они там, в  военкоматах. Крысы паскудные, чамары болотные. Не
обращай внимания.
     - Ага,  а  как  старая сволочь на базаре сказала, что я ногу  по пьянке
потерял. Я  иду и  слышу,  как  она другой такой же паскуде шепчет:  "Гляди,
видно пьяный шел и под трамвай попал. Такой молодой, а уже алкаш!" Я чуть не
убил ее тогда. Еле оттащили.
     - Плюнь.
     - Харкоты  не хватит, -  обреченно сказал инвалид. - Ладно,  ты иди, не
смотри на меня. Так тебе дать "дури"?
     - Спасибо, не надо.
     Виктор сжал высохшее запястье калеки  и быстро пошел прочь. Перед самым
выходом, не выдержав, он воровато оглянулся.
     Парень каким-то остекленевшим  взглядом смотрел в  стену, держа  в руке
очередную рюмку  с водкой.  За его спиной  топтались, танцуя, парочки. Среди
них особенно выделялись ребята, с которыми он недавно выпивал.
     Парни крепко  прижимали к себе размалеванных девиц  и беспокойно шарили
руками по их спинам.
     Егоров почти бежал вдоль ресторанов, держа девушку за руку. За большими
окнами  звучала  задорная музыка и видны  были  дергающиеся  фигурки  людей.
Танцующие напоминали кукол.
     Вокруг смеялись разряженные люди.
     Мошки роились вокруг фонарей.
     К  шашлычным  тянулись  очереди. Народ замедлял шаг  возле прилавков  с
вином, пивом, лимонадом. А Виктор  все мчался вперед. Девушка едва поспевала
за ним, часто стуча каблучками.
     "Скоты, скоты, скоты, - раз за разом повторял про себя Егоров. - За что
вы его так, за что, за что?"
     И думал  он в эти минуты не о душках, а о тех подонках, которые ездят в
огромных  черных   машинах  и  принимают  политические   решения;   которые,
обожравшись  деликатесами   из  закрытых  распределителей,  сытно  рыгают  и
размышляют,  куда   еще   можно   отправить   на   экспорт   эти   долбанные
марксистско-ленинские  идеи,  их  единственный  товар,  который   худо-бедно
расползается по миру.
     Виктор  размашисто  шагал и думал о тех негодяях, которые  все  пишут и
пишут  труды  о  подобной  экспансии,  подводя,  так  сказать, научную базу,
обязательно нашпиговывая  свои опусы  цитатами из  Маркса, Энгельса, Ленина,
Брежнева, Черненко и снабжая их диаграммами и процентными выкладками.
     Это  была  адская  кухня, где в огромном  черном  котле варилось  такое
приглядное  на вид,  но  очень  ядовитое,  по  сути,  зелье.  А  в  качестве
необходимых компонентов и приправ использовались они: молодые и одураченные.
Благо,  их  было  много и зашвырнуть очередную порцию  идиотиков в  котел не
составляло никакого труда. При условии, что они сами  туда  с  удовольствием
ныряли.
     Октябрята - внучата Ильича.
     Пионеры всей страны делу Ленина верны.
     ВЛКСМ - верный помощник  партии. Номер  комсомольского билета 53389654.
Перед  памятью  павших  борцов  за  дело  Революции  -  клянемся!  Клянемся!
Клянемся!
     Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, принимая перед
лицом моих товарищей  эту торжественную присягу...  И если я нарушу эту  мою
торжественную  клятву  -  пусть  меня постигнет  суровая кара,  ненависть  и
презрение...
     Здравия  желаю,   товарищи   солдаты,  сержанты,  прапорщики,  офицеры!
Поздравляю вас.. Ура-а-а! Уряа-а-а! Уряа-а-а-а!!!
     А  потом -  коробку с  орденом в  харю  и на  помойку!  Отдыхай, герой!
Ковыляй, калека!
     "Это вы оторвали ему ногу, скоты, - думал Егоров, - куря  одну сигарету
за  другой. - Вы,  целующие холодными дряблыми губами морщинистые щеки жен и
заботливо  возящиеся с внучатами на госдачах. Вы - писаки, поэты, сочинители
героических  ораторий,  которые совершенно не  верят  в  то,  что делают, но
непременно прославляют красивую смерть  во имя идеи.  Только, вот, скоты, вы
не знаете,  что смерть никогда не  бывает красивой. И что это за идея такая,
ради   которой  стоит  непременно  умереть?  Вы  -  мордастые  комсомольские
работники  в одинаковых пиджачках со значками на лацкане и  вы - партийцы, у
которых задницы шире плеч.
     Это все вы, ветераны  Великой Отечественной,  на своей шкуре испытавшие
всю  мерзость войны,  сожрали его  ногу, потому  что именно вы,  фронтовики,
ничего  не говорили  нам  о настоящем  оскале войны, в  чьей глотке исчезают
руки,  ноги,  глаза, тела, души,  а лишь  благословляли нас на новые  битвы,
позвякивая  медальками,  прицепленные  к  кителям   старого  образца,  остро
отдающих нафталином.
     Это     ты      -     послушное     рабское     общество,     постоянно
аплодирующее-одобряющее-поддерживающее, пусть даже на заклание отдают  твоих
ни в чем не повинных детей, растоптало его!
     Скоты, скоты,  - лихорадочно твердил  Егоров. - Каково  ему видеть, как
танцуют вокруг? А вы цепляете себе на грудь очередную звезду Героя, говорите
об  идее,   которая  непременно  овладевает  миром,  и  прикидываете  своими
прокисшими мозгами,  куда бы отправить нас дальше, на какой континент, чтобы
сделать очередную прививку социализма. А парням звезды  другие -  железные и
над могилами! За что вы нас так ненавидите? За что?"
     Скомканная  пустая  пачка  полетела в  море.  Они стояли  на пирсе,  на
который настойчиво  и  безуспешно наползало  море. Сияющий,  залитый  огнями
берег был за спиной.
     - Правда, мы никогда не расстанемся? - спросил Виктор.
     - Конечно, - ответила девушка и обняла Егорова.
     - Кого ты больше хочешь - мальчика или девочку?
     - Мальчика.
     - Ни  за что на свете, - покачал головой  Егоров,  - ни  за  что! Лучше
девочку.  Они все-таки  для дома, и им не надо служить в  армии. Ведь он для
войны. А  там - смерть. Понимаешь, человек родился, живет, его кто-то любит,
и он любит,  а  потом  он  вынужден убивать  или  его  убивают. Бац - и  нет
человека, нет жизни. Все обрывается,  абсолютно все!  А еще  хуже, когда без
ноги, руки или глаз. Тогда жизнь вообще  обходит человека стороной. И только
он один  знает,  сколько  сил надо потратить,  чтобы  обратно вползти в нее.
Страшное это дело война! Очень страшное! Думаешь,  Зиненко этот предполагал,
что без ноги останется, что все именно так сложится? Да никогда. Уверен, что
рвался он туда.  А в итоге? Представить нельзя, как он  страдает. И так  всю
жизнь! Думаешь, он пошел  бы туда, если б  знал,  чем все это закончится? Да
нет  же,  нет!  Если бы  каждый  человек  понимал,  что  именно с  ним может
произойти несчастье - он сто раз подумал прежде, чем брать автомат. Ведь те,
кто эти самые войны начинают, - никогда не страдают. И родственники их тоже.
А если бы мы не пошли, то, может, и войн никаких не было.
     - Но ведь не все возвращаются инвалидами? - сказала девушка.
     - Не все. Это судьба. Но никому не пожелаю такой судьбы!
     - Я  тоже, -  сказала  Ирина  и  еще  сильнее обняла Егорова,  -  какое
счастье, что ты жив и здоров!
     Виктор  сказал тогда о судьбе, не подозревая, что  через несколько дней
она обойдется с ним жестоко, как и с тем парнем.
     Сейчас, совершенно одинокий среди  веселящихся посетителей кафе, Егоров
вспомнил о калеке, и ему стало нестерпимо стыдно перед ним.
     Тогда Зиненко неприкаянный  сидел  в ресторанном шуме и  был никому  не
нужен, а  Виктор, единственная родственная  душа, убегал  от него, не  желая
испортить  себе настроение,  не  взяв  на  себя даже  частичку  чужой  боли.
Тогдашнее одиночество солдата вернулось теперь к Егорову.
     "Может, это расплата, - подумал офицер, - глядя, как рядом с лестницей,
у  входа, несколько парочек  танцуют  на  небольшом  пятачке  -  единственно
свободном месте в заведении. Может,  это  наказание  не только за брошенного
искалеченного солдата, но и  за всю  мою  жизнь там. Ведь я мало кому принес
добра. А на втором году стал убивать даже больше, чем надо".
     Егоров залпом  допил  водку  прямо  из горлышка,  а затем  стал уминать
бутерброды,  мысленно  поблагодарив   за   них  Светку.  Только  сейчас   он
почувствовал, насколько проголодался,  вспомнив, что за день так ничего и не
поел.
     Пустая бутылка примостилась у правой ноги. Водка гнала тепло по груди и
желудку. Виктора бил озноб.
     Тупое, щемящее чувство  тоски все сильнее разбирало  его.  Слезы  так и
подкатывали,  но  Егоров  из  последних  сил старался откровенно, навзрыд не
заплакать, как тогда инвалид в ресторане.
     Но и забыть девушку не получалось.
     "Наверное,  она  уже  с ним, -  думал Виктор.  -  Какой  он?  Вероятно,
красивый и сильный".
     Себе же  Егоров представлялся сейчас  хилым  уродцем. "Если бы я не был
жалким и слабым, то разве ушла бы от меня такая прекрасная девушка?" - думал
парень.
     "Чем она занята", - гадал он, и ему виделась девушка  в чужих объятиях.
Пальцы  сжимались  в  кулаки, и  Виктору хотелось  вскочить и  броситься  на
поиски, чтобы  бить этого  незнакомого и страшного  для него человека до тех
пор,  пока  лицо его  не превратится в кровавое месиво.  А  потом  он станет
ломать ему пальцы, спокойно так, один за другим, от мизинца к большому, один
за  другим,  как  карандаши.  И  полуживое  тело  при  каждом  хрусте  будет
вздрагивать, потому что боль все-таки проникнет в мозг. А потом, потом...
     Виктор  надолго  задумался,  что  будет  потом,  но  так  ничего  и  не
представил. Даже на злость сил было мало.
     Ненависть медленно покидала его, вновь уступая  место необъятной тоске.
Егоров опять казался себе  настолько жалким и  никчемным, что даже попытался
хоть немножко выбраться из той ямы, в которую сам себя и бросил.
     "А Светка,  Маленькая  Мэрилин, -  подумал Виктор,  -  ведь  она  очень
красивая,  и  ты  ей нравишься,  очень  нравишься.  Ты  же  видишь, как  она
краснеет, разговаривая с тобой, и ведет совершенно по-другому, не так, как с
остальными здесь. Наверное, в тебе все-таки что-то есть?"
     "Ну,  я не  самый последний  человек  на  этом  свете", -  отвечал себе
парень.
     "И  все-таки она ушла  от тебя",  -  подначивал Виктора другой  Егоров:
злой, беспощадный и прямолинейный до грубости.
     "Да, ушла, - соглашался Виктор. - Ушла! Значит, так тому и  быть. Что я
могу сделать?"
     "Драться за  нее,  бороться. Биться!  Ведь ты ни  разу не  проиграл,  а
поэтому вернулся. Так давай: выиграй, победи его", - наседал Егоров, и глаза
его яростно блестели.
     "Да, там я  выиграл. Но здесь другие правила,  другая жизнь.  Я не знаю
ее, а поэтому силы не на моей стороне", - отвечал Виктор.
     "На твоей, конечно  же,  на  твоей, ты опытен,  силен,  ты победишь,  -
утверждал Егоров, - только попробуй, давай!"
     Виктор  тер  лоб  и  думал.  Курил,  слегка  раскачиваясь на  стуле,  и
продолжал напряженно размышлять.
     "Нет, -  говорил он себе, - насилие и любовь несовместимы. Тот ни в чем
не  виноват, а  Ирина  сделала  выбор.  Это ее  решение,  и изменить его он,
Виктор, не вправе. Вмешиваться в их жизнь -  тем более. Достаточно того, что
он искренне натворил там, куда его, по большому счету, никто не приглашал".
     "Нет, - все  тверже отвечал Виктор, - как можно  драться за любовь? Мне
остается  только просто любить. А драться?  Может,  годик назад  я бы сделал
это. Нет, даже  наверняка подрался. Но сейчас любовь не  захватишь силой, не
отвоюешь. Я слишком хорошо это понял там".
     "А если попробовать?" - не оставлял надежды Егоров.
     "Нет, - уверенно  и твердо  отвечал  Виктор.  - В  мире лишь  две  вещи
невозможно ни завоевать, ни купить, пусть даже за миллиарды рублей".
     "И какие?" - спрашивал Егоров насмешливо.
     "Подлинную любовь и здоровье", - не задумываясь отвечал Виктор.
     "Ну-ну", - хмыкал многозначительно Егоров напоследок.
     - С кем разговариваешь?
     Виктор качнулся, чуть не опрокинулся навзничь, в последний момент успев
ухватиться за стол, и взглянул вверх. Рядом стояла улыбающаяся Светка.
     - Да так, - смущенно пробормотал он, - просто губами шевелил.
     - А я смотрю, ты уже все съел. Принести еще?
     - Водки.
     - А хочешь картошки горячей, с мясом?
     - Никогда раньше не видел подобного.
     - Так мы себе готовили. На обед. Принести?
     - Не надо. А водки - "чекушку", "Пепси" и пару бутербродов.
     - С колбасой, сыром?
     - С салом.
     - Тогда  с колбасой, - засмеялась Светка и как бы невзначай спросила: -
Никуда не торопишься?
     - Разве что в туалет, - ответил Виктор, вставая.
     Официантка засмеялась:
     - Найдешь?
     - Обижаешь,  - ответил  Егоров, - только смотри, чтобы  стул  никто  не
спер.
     - Обязательно. Не волнуйся, Витя.
     - А я и не волнуюсь. Главное успеть дойти.
     - Там  открыто,  -  громче засмеялась Светка  и  откровенно влюбленными
глазами посмотрела на Егорова.
     - Надеюсь, - ответил тот.

6.
     С официанткой Виктор познакомился в критической для него ситуации.
     В первый  вечер, зайдя в  кафе случайно, он еще не знал, где  находятся
туалеты, а  изрядное  количество выпитых  пива и  водки  подпирали  так, что
терпеть  уже  не  было  сил.  Собственно  говоря,  и  сюда  Егоров  заскочил
исключительно ради этого.
     Поиски в закрывающемся  кафе  ни к чему не  привели. Виктор скатился по
ступенькам вниз. У входа тоже ничего не  было. Он вновь бросился по лестнице
вверх. Навстречу спускалась невысокая красивая девушка в белом передничке.
     В другое время  Егоров  постеснялся  бы расспрашивать  о  местах общего
пользования, но только не сейчас.
     - Сестренка, - окликнул ее Виктор, перегораживая лестницу,  - где здесь
у вас это самое?
     - Внизу, - ответила девушка, - но это самое уже закрыто.
     - Это не радует, - загрустил Егоров.
     Видимо,  в  его  голосе  было  столько  отчаяния, что  девушка  сначала
тихонечко  засмеялась,  закрывая  рот  маленькой  ладошкой с наманикюренными
ногтями, а затем сказала:
     - Пойдемте, я вам открою.
     - Пойдем, открой, - обрадовался Виктор.
     Девушка  вновь засмеялась и зазвенела ключами, доставая их из  кармашка
передника.
     Так Егоров познакомился со Светкой.
     Кафе  ему  понравилось  видом  на  море,   поэтому  он   приходил  сюда
практически каждый вечер, оставаясь до закрытия.
     Со  Светкой  офицер   подружился.  Как-то   он  указал  на  дверь  двум
подвыпившим  ребятам,  которые  никак  не хотели  уходить, а  вернее, желали
покинуть заведение только вместе с девушкой.  Официантку подобное совершенно
не радовало, и она все повторяла ухмыляющимся повесам:
     - Мальчики, уходите. Мы закрываемся, мальчики! Ну, пожалуйста!
     В другой раз Егоров помог ей убрать все столы.
     - Брось, - повторяла, но не очень настойчиво, Светка, - я сама.
     - Обещал, значит, помогу, - возражал Виктор.
     Рядом сидел приятель девушки и волком смотрел на Егорова.
     - Может, выпьем, брат? - предложил тот.
     Светкин ухажер молча и  неприязненно  отвернулся. Виктор пожал плечами,
склоняясь  к  белой  пластиковой поверхности,  старательно  оттирая  влажной
тряпкой высохшие красные пятна пролитого вина.
     На следующий день официантка виновато сказала:
     - Не обижайся на него.
     - На кого? - не понял Егоров.
     - На моего ... ну ... парня, - запинаясь, уточнила Светка.
     Виктор рассмеялся и покачал головой.
     -  В  этой  жизни,  -  твердо  сказал  он,  - если  и  есть  обида,  то
исключительно на себя.
     - Правда, не сердишься? - не поверила Светка.
     - Абсолютно.
     - Странный ты, - заметила официантка, искоса поглядывая на него, - я за
тобой давно смотрю. Не такой, как все.
     - Ну-у-у, - смешался Виктор, - сколько тебе лет, малая?
     -  Девятнадцать,  -  нехотя  ответила  Светка  и  добавила  с  вызовом,
вскидывая голову: - Я совсем не малая! Скоро двадцать исполнится!
     "А мне скоро двадцать четыре, - подумал Егоров, - но чувство такое, что
жизнь свою я выбрал уже сполна".
     - На вид не больше шестнадцати, - засомневался он.
     - Двадцать, двадцать, - черные бровки упрямо  двинулись к переносице, -
и не подумай,  с  парнем, которого  ты видел,  я  только потому  хожу, чтобы
другие не приставали.
     - А он не пристает?
     - Нет, он тихий. Мы с  ним даже не целовались ни разу, - сказала Светка
и покраснела.
     Виктор скептически хмыкнул и пожал плечами:
     - Очень даже зря. Странно, если кто-то нравится, то обязательно следует
целоваться.
     - А кто тебе сказал, что нравится? - возмутилась Светка и... убежала.
     "Совсем ребенок", - подумал  тогда Егоров, глядя, как Маленькая Мэрилин
нарочито обходит его стороной и подчеркнуто не замечает.
     Вскоре они помирились, хотя, в принципе, и не ссорились.
     Вернувшись, Егоров нашел на столике все заказанное.  Он быстро хватанул
водки прямо из горлышка и окинул взглядом кафе. Дурашливая мошкара  носилась
возле разноцветных  лампочек,  крестом нависающих над  площадкой. Юноши  все
откровеннее  выказывали  отношение  к  спутницам,  вплотную  придвинув  к их
стульям свои и кладя руки на плечи девушкам.
     Из больших черных  колонок плыла мягкая, нежная музыка, под которую так
хотелось любить и быть любимым.  Столики постепенно освобождались. Молодежь,
да  и не  только  она,  парочками,  взявшись  за руки или обняв  друг друга,
уходила то ли к морю, то ли туда, где так призывно звенели цикады.
     Наступало время исключительно для двоих, когда им не нужен никто, кроме
друг друга. Лишь Виктору некуда было торопиться.
     Светка вновь подошла, неся на тарелочке пирожное.
     - Это лишнее, но приятно. Спасибо за заботу.
     Девичьи щеки облил румянец.
     - Я сейчас, - сказала официантка и исчезла.
     На этот  раз ее не было долго. Зато потом у Виктора выкатились глаза, а
присутствующие мужики, все до единого, повернули головы.
     Светка сняла передничек и еще туже затянула поясок на легком  платьице.
Она резче оттенила  глаза и подкрасила губы более темной  помадой, вероятнее
всего,  чужой. Волосы взбила и расчесала так, что свет причудливо ломался  в
них, и от этого они казались пышными и воздушными.
     В руке девушки был бокал с красным вином.
     - Забастовка?
     - Нет, просто девочки сказали, чтобы отдыхала. Они у нас такие хорошие.
Прямо вытолкали меня. Давай, Витя, за столик свободный перейдем?
     - Твой друг не закатит скандал?
     - Он уже давно не друг, - радостно сообщила Светка.
     - Не выдержал испытания временем? Нагулялись по улицам?
     - Да! - засмеялась официантка.
     Девушка сноровисто убрала стол,  протерла его чистой влажной тряпкой  и
напоследок принесла маленькую тарелочку под пепельницу.
     - Жаль. Хороший был парень, - сказал Виктор, устраиваясь поудобнее.
     - Есть и получше, - засмущалась Светка, отводя глаза.
     - Конечно, -  согласился Егоров,  поднимая стакан. - За что пить будем?
Если не ошибаюсь, это у нас первая совместная пьянка.
     - Да. Так за что?
     Виктор пожал плечами.
     -  Пусть каждый выпьет за что-то свое,  -  сказал он  после  некоторого
раздумья, вспоминая Ирину.
     Лицо  его при  этом скривилось, потому что представил  Егоров сейчас ее
вновь в чужих объятиях.
     Светка  погрустнела,  сморщила  носик,  но все-таки  сделала  маленький
глоточек.
     Виктор молча барабанил пальцами по столу. Официантка разглядывала бокал
так, словно видела его впервые.
     - О чем думаешь? - не выдержав затянувшейся паузы, спросила она.
     - Так, о разном, - нехотя ответил Виктор.
     - А ты убивал? - внезапно прошептала Светка, подаваясь вперед.
     - Что-о-о?! - опешил  Егоров, который именно на  войне заметил странную
особенность:  чем  дольше  и  напряженнее  думаешь  о  чем-то,  тем  быстрее
отголоски твоих мыслей передаются  окружающим, причем не  только подчиненным
солдатам, но даже врагу. Поэтому, находясь  в тех местах,  где  душары могли
оказаться  рядом:  на  прочесывании  кишлаков  или  же  когда  подразделение
"садилось на тропу", лейтенант, подробно пройдя все этапы операции  на базе,
приказывал  бойцам  как можно  сильнее  расслабляться  и  не  гнать  страхом
ожидания "волну  о себе", напрягаясь лишь в минуты непосредственного боевого
столкновения.
     Сейчас Виктор смотрел на  собеседницу совершенно ошалелыми глазами: ему
все  это  время  казалось,  что   он  прекрасно  скрывает  свои  чувства  от
окружающих.
     - Ну, - замешкалась, испугавшись, Светка, - у  тебя татуировка на левой
груди: патрон, а под ним  значки какие-то.  Я  заметила однажды. Я знаю, что
это: ты был  в Афганистане.  У  нас парень со двора  тоже там служил. У него
такой же патрон. Он всем показывает,  когда пьяный. Хвастается. Говорит, что
был  в  этом,  как его, ну,  таком секретном  отряде, который каждый день на
этих, как  его,  заданиях. И с  парашютом он  прыгал. Раз  тысячу.  Прямо на
басмачей.
     - Не  верь, - сказал Егоров, - не было там парашютов. На горы прыгать -
шею свернуть. Врет он все. Не воевал он.
     - А ты откуда знаешь?
     - Кто воевал, тот молчит. Всегда!
     - А ты?
     - Что я?
     - Воевал?
     Виктора  вдруг  охватила  ярость,  да  такая, что ему  показалось:  еще
чуть-чуть, и он ударит Светку.
     -  Не терпится с убийцей познакомиться, - прошипел он,  сжимая пальцами
бутылку, - чтобы потом ходить и всем об этом рассказывать?
     - Н-н-нет,- съежилась Светка.
     -  А что тогда?  Послушай! -  сказал Егоров, хватая  девушку за руку  и
причиняя  ей боль. - Нет, ты глазищи не  отводи! Не отворачивайся!  Не надо!
Сопли подтяни! Думаешь, ты  первая? Каждый из вас норовит подобное спросить.
Что это вам так интересно? Почему? Я же сказал - слюни  подбери! И  носом не
сопи!  Не надо! Не думай, что меня как-то обидела. Не думай. Да  мне плевать
на всех вас с вашими вопросами. Запомни:  человек, который был  там и что-то
видел, никогда ничего не расскажет!  Ни-ког-да! Зачем? Кто  там был  и всего
нахлебался, тот сам все знает и ему  ничего рассказывать  не надо. А кто  не
прошел через это, так  тому и не объяснишь ничего.  Бесполезно. Да  и делать
этого никто не будет.  А что касается  нас,  так ребята даже друг другу ни в
чем  не признаются. Когда в бою, так это понятно. А  если просто так, то тем
более никто  ничего не скажет. У меня друг  есть.  Он двух стариков повесил.
Они мирные были, к войне вообще никакого отношения. А он их на сучок. Просто
так. Не знаю почему: может, нашло, а может, замкнул, заклинило его, шизой на
время стал. Как он их вешал, я не видел. Но знаю об этом точно. Так вот: сам
он об  этом - ни  слова. Понимаешь, ни  единого. Ни  тогда,  ни  сейчас.  Он
недавно  ко мне в часть  приезжал,  так  мы нажрались, конечно,  и  я его на
интерес о бабаях этих спросил, ну,  о  дедах. Так он глаза пьянезные вылупил
и...  ни словечка. Запомни, ни один человек, особенно  когда он вернулся, не
признается, что убивал просто так.  И сам он  иногда  думает: а может, и  не
было ничего? Понимаешь? Потому что стыдно! Потому что больно! Чтобы  убить -
много  ума не надо: хоть  пулей, хоть ножом, хоть шомполом в ухо! Понимаешь?
Человека  шлепнуть  -  раз  плюнуть.  Любого:  молодого,  старого,  ребенка,
грудничка.  Во время  боя  и даже после,  когда в  горячке, очень  запросто.
Только, вот, потом, со временем,  жить почему-то очень тяжело становится. Не
сразу, а вдруг внезапно так, как  током однажды ударит, когда подумаешь, что
замочил кого-то без дела. А на  войне, кстати, как правило, сначала невинные
и погибают.  Закон такой, наверное, есть: слабые, незащищенные  и безоружные
страдают в первую очередь. Понимаешь, да? Пуля летит первой в того, для кого
она не предназначена.
     Виктор  внезапно  осекся  и  разжал  пальцы.  Светка  незаметно  начала
растирать онемевшее запястье.
     - Прости, - только и сказала девушка.
     Егоров  хватанул водку из горлышка. Угол рта у него съехал набок и  все
еще продолжал подрагивать.
     -  Ты-то причем? - через какое-то время устало сказал парень. - Ты, что
ли, нас туда зашвырнула?
     - Все-таки.
     - Все-таки, все-таки, - вяло продолжил парень, которого впервые за этот
год прорвало,  да еще с совершенно далеким от подобных проблем  человеком, -
знаешь, что самое страшное там? Знаешь? А  я скажу. Страшно,  когда пацанов,
которые в жизни  еще  ничего  не  видели, убивают или заставляют  убивать. У
меня, вот, боец был. Хороший солдат, исполнительный. Так он и бабу-то толком
пощупать не успел. Я думаю  даже, что  и не целовался он никогда, потому что
скромный  был очень.  И что? Убили его, и все. А что он знал в жизни? Женщин
еще не любил, а убивать убивал. И ведь никто его не заставлял это делать. Он
сам это совершал, абсолютно не задумываясь, что творит. Вот это  страшно. Да
там никто,  по большому счету, и не размышлял  об  этом. Ужасно, когда перед
тобой  душара  на  коленях  стоит,  а  ты можешь  его  или  прикончить,  или
отпустить. Да даже не душара вообще, а любой  мирный.  Ведь когда  на боевых
выходах  результата нет,  то звереешь и мочишь уже всех  подряд, потому  что
знаешь: кишлак  духовских, а душар  нет и  складов с оружием найти не можем.
Перед тобой  бача вонючий, как лягушонок, задние лапки под себя поджал, а ты
хочешь - убьешь, а хочешь - пинка под зад, - здесь Виктор соврал, потому что
сначала в Афгане он наблюдал, как приканчивают ненужных духов, а потом и сам
начал делать то же, - Палец  на  спусковом крючке. Бача трясется, а у тебя в
душе чувство  такое  сладостное. Понимаешь? Сла-дост-ное! Потому что  видишь
его  слезящиеся  глаза, шейку  тонюсенькую, кадык острый  и чувствуешь  себя
полным хозяином, ну точно  Богом: что захочу, то и сделаю. А глаза эти  - за
тобой  постоянно.  Все  время,  каждую  секунду,  потому  что  думает  бача:
отвернусь - убьет. Будто  так убить нельзя! Прямо в лобешник. Понимаешь? Вот
что самое  страшное на войне:  человек  и его отношение  к тому, другому, не
нашему,  к спокойному убийству.  Все остальное  - труха.  Потому  что  любой
испытавший чувство  самого главного  судьи  вновь  стремится  к  этому.  Это
посильнее наркотика будет. Посильнее! Мне ребята рассказывали
     Никто, разумеется, Егорову ничего  не рассказывал,  потому что человек,
попавший в самую гущу войны, очень быстро схватывает все это сам.
     На  втором   году  лейтенант   частенько  забавлялся  тем,   что  долго
рассматривал потного,  дрожащего  пленного,  улыбался,  курил и приговаривал
по-афгански, чему его научил Файзи: "На тарс, душмон! На тарс, бача!"
     Мокрая вонючка,  тряся  губами, тут же  отвечала, что  он  не душман, а
крестьянин.
     - Декхан, декхан, - покладисто соглашался офицер.
     - Шурави дост! Шурави дост! - как заклинание твердил афганец.
     - Конечно,  друзья. Все советские вам, скотам, друзья.  Только вы этого
не понимаете, онанисты несчастные, - говорил по-русски  взводный, улыбался и
добродушно  протягивал  сигарету,  твердо  зная, что  от  этого душка пользы
никакой не  будет и его,  конечно же, никто в полк  тащить не  собирается, -
Конечно,  дост,  бача.  Афган  шурави  дост,  -   продолжал   упражняться  в
иностранном языке  Егоров, думая, что именно из-за такого "доста" и положили
духи почти весь взвод Карнаухова. Пожалел тогда Васька пастушонка. Отпустил,
а тот моментально на них и навел душар. А где гарантия, что  этот не  такой?
Здесь лучше  не рисковать:  хороший  дух  - мертвый  дух,  -  Сигарет  дост.
Сигарет!
     Тонкими темными подрагивающими пальцами афганец  недоверчиво и опасливо
брал сигарету,  глядя  на  офицера  снизу  вверх.  Дешевый  и  плохой  табак
потрескивал, пленный продолжал выдавливать некое подобие улыбки.
     В этот  момент Виктор  медленно  вел  левой  рукой в сторону,  указывая
куда-то вдаль. Душара услужливо кидался в ту сторону взглядом.
     Егоров,  не стирая улыбки с лица, стрелял в голову  и, не  оглядываясь,
шел к солдатам.
     Впрочем,  лейтенанта можно  было смело  назвать  гуманистом:  он убивал
сразу и внезапно. Душки до последней секунды надеялись, что их  пощадят.  Не
это ли самая хорошая смерть?
     По крайней мере, Егоров, иногда размышляя о  собственной гибели, желал,
чтобы  она  пришла  к   нему  стремительно  и   неожиданно,   чтобы,  только
почувствовав боль, уже быть мертвым.
     Файзи,  кстати,  тоже был добрым  человека:  никогда  не убивал  мирных
просто так, не пытал  понапрасну, но духов наказывал  всегда строго, отвечая
на их удары своими - более коварными и кровопролитными.
     Часто вспоминая таджика,  Виктор приходил к выводу, что  в тех условиях
старлей был  очень  справедливым человеком: мог застрелить душка на глазах у
всей семьи, а в соседнем нищем дувале оставить весь  свой сухой паек, причем
отдавал он его всегда только детям, которые  сразу устраивали свалку, дерясь
за консервы и галеты.
     Именно Файзи  в  большей  степени научил Егорова всему тому, что знал и
умел  сам.  А  главное  -  лейтенант  стал  понимать  не  только  психологию
восточного врага, но и совсем непривычные для  новичка законы  существования
людей без оружия на войне.
     Когда они вернулись с прочески кишлака, которая была зеленому взводному
совершенно в диковинку, пьяный Файзи, развалившись  на  койке после хорошего
пара в бане, лениво цедил:
     - Заскакиваю в дувал,  биляд.  Там  старуха  грязная и детей прижимает.
Дувал бедный, пустой: дети  больные, худые, голодные, биляд,  из носа и глаз
течет.  Разговариваем. Оказывается, биляд, старуха  - это  мать  и  ей  даже
меньше сорока.  Понимаешь, биляд. Она боится, на автомат смотрит и все детей
к себе  тянет, биляд. А они под ней копошатся,  как щенки под  собакой. "Где
муж?"  - спрашиваю.  Говорит,  что  душманы  убили, биляд.  Представляешь? -
старлей  оскалился. - Духи,  биляд,  в нас стреляют, а эта говорит,  что его
душманы убили. Но смотрю на дом и  вижу, что правда, биляд, убили. Только не
они, конечно, а наши. "Родственники где?" - спрашиваю. Бедные, - отвечает, -
биляд, никто не помогает". Веришь, мне в тот момент ее и правда жалко стало.
Я автомат опустил, вышел, биляд, на улицу, дверь плотно закрыл и две гранаты
в окно кинул. Что они мучиться будут, биляд? Все равно сдохнут от голода.
     Виктор  при последних словах подскочил с кровати, с ненавистью глядя на
умиротворенного Файзи,  который лежал,  скрестив руки  на  груди, и  чему-то
улыбался.
     Егоров  всем сердцем запрезирал таджика,  который  и не  скрывал  перед
своим новым товарищем, что он не благородный офицер, а гнусный убийца мирных
жителей, тем более женщин и детей.
     Взводный выбежал из комнаты  и  долго курил под  модулем,  размышляя  -
пойти к майору из особого отдела или нет. Никогда в жизни Виктор не предавал
своих,  даже если и были они не правы, даже если они жестоко подставляли или
предавали его.
     Но в таком чрезвычайном случае? В итоге  лейтенант решил, что никуда он
обращаться не станет, однако если в бою  увидит подобное со стороны таджика,
то непременно его пристрелит. А потом будь, что будет. Хоть трибунал.
     Через некоторое  время, когда война для  Егорова превратилась в обычную
утомительную работу, понял он особенную правоту старлея.  Кишлак тот в самом
деле был горным и нищим. Лежал в  непроходимых местах, и единственную дорогу
советские напоследок  уничтожили. Надвигалась  зима. Уйти на равнину жителям
кишлачка не было никакой возможности.  Поэтому вскоре они стали дохнуть, как
блохи на околевшей собаке.
     -  Нас никто  не может судить,  - внезапно сказал Виктор. -  Понимаешь,
никто. Ни вы, ни  судьи, ни прокуроры. Только те, кто был там. Все остальные
не имеют к нам никакого отношения. Это наша война, Светка! И не лезьте вы  в
нее. Не надо! Прошу тебя. И к нам не лезьте.
     - Извини, - чуть не плакала Маленькая Мэрилин. - Я не хотела.
     -  Ладно,  - поднял стакан Егоров.  -  Ты не первая и не последняя. Так
будет всю жизнь. Просто я очень от этого устал.
     - Как вы много всего увидели! - сочувственно сказала девушка.
     -  Мы? - стакан качнулся вместе  с  рукой,  выплеснув немного водки  на
стол. - В  том-то  и дело, что мы ничего не видели. Ни-че-го. На войне везде
одинаково: казармы, столовые, оружие, стрельба, смерти, пленные, бачи. Мы-то
как раз ничего и не видели.
     Они  выпили.  Егоров  принялся  разминать  сигарету.  Злоба  и агрессия
отступали.
     Желая  хоть как-то исправить свою грубость и  резкость  по отношению  к
Светке, которая и в самом деле была  ни в чем  не виновата, Виктор попытался
улыбнуться:
     -  У нас  там иногда  и  в  самом  деле  занятные истории приключались.
Хочешь, расскажу?
     - Конечно, Витя, конечно, - девушка заулыбалась в ответ и приготовилась
слушать.
     Егоров на время задумался, вспоминая:
     - Да,  были мы на  боевых, ну, на операции, значит,  в горах. Встали на
высотке и всю местность просматриваем. День так  стоим, другой. Духов нет, и
народ потихоньку расслабляться стал. А  под горкой  речушка и  запруда такая
аккуратная.
     Ну,  прапор, прапорщик  с  соседней роты вместе с солдатом  рыбу  пошли
ловить. Консервы уже поперек глотки стояли.
     Кидает,  значит, прапор толовую шашку в воду и после взрыва солдат, как
собака охотничья, в воду за всплывшей рыбой кидается.
     Потом,  видно, прапору  тоже купаться  захотелось.  Солдат  стал  шашки
кидать.  А  прапор так увлекся рыболовством,  что  прыгнул  в воду  вместе с
летящей в нее толовой шашкой. Ну и всплыл... с разорванными брюхом и грудью.
А рыбу ту мы съели. Не пропадать же добру!
     Если при  последних  словах о несчастном прапорщике  девушка глубоко  и
резко  сглотнула, то при упоминании о рыбе  она побледнела и поставила бокал
на стол.
     А  Егоров,  абсолютно  не замечая  этого,  тут  же поспешил  рассказать
следующую историю:
     - Был у нас еще медик в  санбате. Мужик хороший и врач, каких поискать.
Но одна беда - когда запьет, то разбегайтесь все, кто может.
     Однажды  во  время  пьянки  он  сдуру гранату  хватает, кольцо  рвет  и
собирается уже в народ ее кидать. Мужики,  понятное дело, навалились на него
и кулак с  гранатой крепко  так  сжали.  Потом повели  Васильича к бассейну,
который тут же, возле модуля, был.
     Подводят его и объясняют. Ты, мол, Васильич, по  команде гранату в воду
кидаешь  и падаешь  вместе  с  нами  за  бортики. Разъяснили  ему  все,  как
положено, и Васильич говорит, что усек все до крайности.
     Ну,  кинул  он  гранату  в  бассейн.  Мужики все  на землю  рухнули,  а
Васильич, подумав, за гранатой вслед кинулся...
     - И что стало?
     -  Да  ничего  особенного. Дуракам и пьяницам,  известное дело,  везет.
Только ногу  и  ампутировали. Здесь же, в  медсанбате. А потом  еще и  орден
дали.  Точно  он  в  бою  пострадал,  когда кого-то  из-под  огня духовского
вытаскивал.
     - А каких-нибудь других историй нет? - жалобно спросила Светка.
     - Конечно, есть, - охотно согласился Егоров, не обращая внимания на тон
вопроса  и увлеченный  воспоминаниями.  -  Кроме нас там еще советники были,
которые  приезжали   по   партийной  или   военной  линии.  Они  с  местными
правительственными деятелями работали. Жили в  отдельных охраняемых городках
и,  если честно, за их пределы  старались никуда не  вылазить. Особенно наши
"партийцы" этим отличались.
     Денег они получали раз в десять больше,  чем мы, а дел никаких. Вот они
и пьянствовали круглосуточно.  Так один  из "партийцев" до того допился, что
сам себе харакири сделал.
     - Это как?
     - Ну,  взял большой нож, каким афганцы баранов режут, и живот сам  себе
вспорол. Традиция такая была в древней Японии.
     - Витя, ну, может, больше не надо.
     - Про Японию?
     -  Да  про  страсти эти. Я  же  не  усну,  - взмолилась  Светка.  -  Ну
пожалуйста!
     -  Да какие это страсти?  - искренне  удивился Егоров, - Это же в самом
деле было. Тем  более по собственной дурости. Ведь никто не виноват, что они
такими идиотами оказались.
     -  Все равно, - мягко, но настойчиво напирала Светка. - Ты лучше не про
наших расскажи.
     - Про духов?
     - Да. И только не страшное.
     - Пожалуйста,  -  Виктор  глотнул  водки  и  окинул  взглядом пустеющие
столики. -  У нас почти сразу за полком, ну, за колючей проволокой и минными
полями,  дорога  грунтовая к  кишлаку  ближайшему  шла,  а  по  ней  местные
туда-сюда каждый день шлялись.
     И наши саперы решили проверить их на вшивость. Положили на обочине ящик
с патронами ночью, а с утра засели тихонько в окопе и стали смотреть, что из
этого получится.
     Двое прошли, посмотрели, но  ничего  не  тронули.  А потом дед какой-то
плетется. Подкрался к ящику  осторожненько,  посмотрел, что в нем,  и тут же
намылился его в кишлак тащить.
     Егоров  засмеялся.  Девушка  непонимающе  смотрела  на  него,  но  тоже
постаралась изобразить улыбку.
     - Ты что, не поняла? - оборвал смех парень.  - Ящик же заминирован был.
Потащишь  его,  а мина под ним и сработает. Патроны  в одну сторону, а дед в
другую. Целый час лапками махал, пока помощь из кишлака не подоспела.
     - Ну, Витя, - заскулила Светка.
     - Что, Витя? -  вновь озлобился Егоров,  и глаза его сузились.  - Этими
патронами они нас бы убивать стали. Понимаешь. Это -  война. Идешь ты, так и
иди, а не лезь куда не следует. Думаешь, духи так с нашими не поступали? Еще
как!  Сейчас, наверное, сидят у себя в кишлаках и веселятся,  вспоминая, как
наши парни на их бакшишах,  подарках значит, подрывались. Это война. Здесь -
кто кого обманет!
     - Я ничего не думаю, - сказала Светка и заплакала.
     Девушка съежилась, и ее лопатки двумя беззащитными крыльями разошлись в
стороны.
     Светка старалась плакать беззвучно, но это у нее не получалось.
     - Прости меня,  -  всхлипывала  она, комкая маленький платочек. -  Я не
специально.
     "Какой  же я  идиот,  -  смешался  внезапно  Виктор,  -  нашел, чем  ее
развлекать.  И  что бы  она подумала,  когда  узнала бы, что  это мы с Файзи
подложили ящик.  А сделали  исключительно  потому, что вечером  нажрались  и
поспорили.  Я говорил,  что первый  тут  же  и  будет  последним. А  Файзуха
утверждал, что я не прав. И он, сволочь, Царство ему небесное, тогда у  меня
бутылку водки-то и выиграл".
     Глядя  на девушку, которая, наверное,  и  крови-то  в жизни не  видела,
Егорову  подкатил ком  к горлу, и  острое чувство вины  вспороло сердце.  Он
осторожно коснулся рук девушки, которыми та закрывала лицо.
     - Это ты прости меня. Я  не хотел. Не  знаю, что на меня сегодня нашло.
Это и в самом деле не смешно. Извини, милая. Прости, родная.
     Официантка вздрогнула и замолкла.
     - Проводишь меня? - осторожно спросила Светка, не отрывая рук от  лица,
но в то же время кончиками пальцев ухватывая ладонь парня.
     - Да, - согласился Виктор, поднося зажженную спичку к сигарете.
     Только  сейчас официантка заметила глубокие морщины не  только  на  его
лбу, но и под глазами.

7.
     Они остановились у  блочного дома, где  в двухкомнатной квартире Светка
снимала комнату. Девушка отдых на море сочетала с работой. Семья у  нее была
большая, и лишних денег, разумеется, не было.
     Квадратом  стояли  близнецы-пятиэтажки.   Фонари  большей  частью  были
разбиты,  и  свет  скупо падал  на  небольшой дворик, посреди которого  были
традиционная песочница, естественно,  без песка,  и свернутые  набок детские
качели, походившие на жирафу с подломившимся передними ногами.
     По  стенам дома ползли толстые  виноградные  стебли,  свисая с бетонных
козырьков над подъездами большими зелеными бородами.
     Расплавленная   по  южному   темная,  почти   черная  ночь   постепенно
наполнялась свежестью. Пахло пересохшей землей. В жухлой, полегшей от яркого
солнца  траве дружно трещали цикады: звонко, громко,  до постоянного звона в
ушах.
     - Присядем? - предложила Светка.
     - Устала?
     - Нет, нет! - поспешно ответила Маленькая Мэрилин.
     Они опустились на лавочку.  Черными точечками вокруг разбегалась шелуха
от семечек, которую Егоров принял сначала за тараканов.
     - Не зябко? - спросил он.
     - Возле тебя нет, - ответила Светка и склонила голову.
     Пышные пряди погладили ему щеку.
     Где-то гремели  посудой и пьяно, а поэтому  громко  разговаривали. Слов
было не разобрать. Впрочем, Егоров и не пытался это сделать.
     Он думал о сегодняшнем дне и той, которая покинула  его. Как  хотелось,
чтобы хоть кто-то узнал о его горе! Но друзей рядом не было.
     - Я тебе нравлюсь? - спросил он, не глядя на официантку.
     -  Неужели сам  не  видишь?  -  обиделась Светка  и слегка  прижалась к
Егорову.
     - Почему?
     - Ты такой хороший.
     - Я злой и агрессивный.
     - Нет, ты хороший. Я знаю.
     - Это не ответ, - зло сказал Егоров.
     - Ты - заботливый.
     - Не  смеши. Пять стаканов два раза помыл и несколько тарелок, когда ты
зашивалась.  Ерунда, в училище в нарядах мне  десятки  раз  приходилось мыть
сотни тарелок.
     - Ты - добрый.
     - Добрее некуда, -  с сарказмом согласился Егоров, -  прямо-таки  ангел
шестикрылый. Всегда плачу, когда фильмы добрые смотрю.
     Здесь Виктор  беззастенчиво  врал.  Вернувшись оттуда, где  лейтенант и
слезинки  не уронил, он и в самом деле порой плакал, особенно тогда, когда в
кино  люди  совершали  добрые  и  человечные  поступки. Правда,  слезы  были
редкими, и скатывались они только тогда, когда рядом никого не было.
     - Нет, ты очень добрый, - уверенно сказал Светка. - Я знаю.
     - Много ты знаешь.
     - Знаю, - Маленькая Мэрилин  упрямо закусила губку. - Знаю, Витя, знаю.
Ты можешь быть  злым. Ты не представляешь, как я испугалась, когда ты с теми
ребятами разговаривал, ну, которые не хотели  уходить. Я думала, что  ты  их
убьешь, и тебя в тюрьму посадят.
     "Странно, - подумал Егоров,  - убиваешь  одних, в  принципе  хороших  и
смелых  мужиков,  которые  защищают  себя,   землю  свою,  семьи,  -  ордена
получаешь. А стоит размазать по стенке подонка, который мразь и негодяй, так
точно на зону отправишься".
     - У тебя, - продолжала Светка, - у тебя глаза были такие ... такие  ...
ну ... прямо бешеные. Я, если честно, подумала, что ты их ударишь.
     - Если бы ударил, так точно не остановился.  - сказал Виктор, - Поэтому
и не стал трогать.
     - Я, вот, Витя, все время  смотрю за тобой, когда ты  к  нам приходишь.
Иногда лицо такое злое-злое, а чаще - грустное, очень грустное. Мне так тебя
жалко становится.
     -  Только не надо,  -  перебил резко Егоров.  - Этого  не надо.  Мужика
жалеть - последнее дело.
     - А у тебя брат или сестра есть?
     - Есть, сестренка. Я ее очень люблю.
     - Наверное, она тебя тоже очень любит? - спросила Светка.
     - Очень, - согласился Виктор.
     - А знаешь, как наши девочки тебя любят?
     - И ты?
     - И я, - немного погодя тихо сказала Маленькая Мэрилин.
     - За компанию, - усмехнулся Егоров.
     - Зачем? Сама по себе, - прошептала Светка.
     - За что?
     Девушка  уткнулась лицом  в плечо Виктора, а  руки положила на  другое,
обняв его.
     - С тобой очень спокойно. Когда  ты рядом, я знаю, что у меня все будет
хорошо.
     "Как жаль, что Ирина так не считает, - с горечью подумал Егоров. - Если
и жить, то лишь ради нее.
     Парень сидел, не шевелясь, и недвижимо смотрел в одну точку.
     Светка тихонечко заплакала:
     - Почему она?  Почему? Чем я  хуже? Чем? - с таким отчаянием спрашивала
девушка, что Виктору  тоже хотелось заплакать и спросить: "А я чем хуже его?
Чем?"
     Егоров слегка обнял девушку и принялся осторожно поглаживать по голове.
Светка зарыдала и сильнее прижималась к Виктору:
     - Я знаю,  ты  думаешь о ней. Хорошо -  думай. Но прошу  тебя - будь со
мной! Только сегодня! Ну пожалуйста!
     Виктор  ошалело взглянул  в  девичьи  глаза, взяв мокрые щеки Маленькой
Мэрилин в свои ладони.
     На него смотрело лицо с черными овалами от потекшей туши.
     - Да ты с ума сошла! - только и мог вымолвить парень.
     - Ну  и пусть! Да сошла! Но я не такая, которая с  каждым. Я не  такая.
Поверь! У меня в жизни всего  один парень был, и то я верила, что люблю его,
а потом поняла, что нет, не любила, когда он бросил меня.
     "Наверное,  я  безнадежен,  -  обреченно  подумал Егоров, - потому  что
вместо  того,  чтобы  проникнуться   сочувствием,  сразу  вспомнил  циничное
изречение, которое особенно любил Ромка  Храмцов, щедро делясь им  на каждой
офицерской  пьянке:  "Запомните,   господа  хорошие,  когда  женщина  лишена
девственности, то любой  другой  мужчина у нее  всегда именно второй!  И  не
бо-о-ль-ше!""
     - Не  смейся  надо  мной! Не  надо,  Витя, я так  люблю  тебя! - рыдала
Светка, и Егоров подумал, что сейчас, наверное, на балконы высыпет весь дом.
     Он  растерянно  держал в неловких  отстраненных  объятиях вздрагивающую
девушку и  с  сожалением  думал,  что многие мужчины  были  бы,  безусловно,
счастливы от подобного признания, но его оно совершенно не трогает.
     "Ну почему получается так, что слова, за которые ты действительно готов
умереть, обязательно слышишь не от того человека?"
     Еще Виктор  поймал себя на мысли: ему очень хочется, чтобы этот  момент
увидела бросившая девушка  и  поняла, что  и его  тоже кто-то  может  любить
по-настоящему.
     Егоров попытался убрать руки и отпрянуть, но Светка не отпускала.
     - Прощу тебя, будь со мной! Хоть эту ночь! Прошу!
     "Черт,  мелодрама какая-то получается, - все  больше терялся Виктор". А
вслух неожиданно для себя спросил:
     - Так у тебя же бабка?
     -  Она спит. Она крепко-крепко спит.  Она  ничего  не  услышит. Пойдем,
Витя.
     Сам не  осознавая, что  делает, Егоров  вдруг  крепко  обнял девушку  и
поцеловал в губы.
     "Пусть, - зло думал парень, -  пусть. Да,  я негодяй, но делаю это лишь
оттого, чтобы доказать тебе, что и я могу быть кому-то нужен. Как жалко, что
ты  нас в этот момент не видишь. Обидно.  Но  ничего,  ты  еще пожалеешь обо
всем. И о том, что сейчас с ним, а не со мной".
     Мысли о сопернике настолько взъярили  Виктора, что он вскочил с лавочки
и прохрипел: "Пойдем. Но потом не ругай меня".
     - Что ты, милый, как можно? Ведь я сама, добровольно. По любви...
     Светка,  пристав  на  цыпочки,  поцеловала  совершенно  уже  ничего  не
соображающего Егорова и увлекла за собой в темный прямоугольник подъезда.

     Взъерошенный Виктор шел по городу. Значительно реже попадались парочки.
     "Любовь",  -  думал  Егоров,  усмехаясь.  Но усмешка выходила кривой  и
растерянной.  Сам  себе он казался последним подонком  и  негодяем. Ощущения
были настолько мерзкими, что  парень постоянно  сплевывал  и  мотал головой,
будто так можно было избавиться от всего, что с ним только что произошло.
     После поцелуев, объятий и прочего у Егорова вдруг возникло отвращение к
Светке. Да  такое  сильное, что он  немедленно засобирался. Девушка плакала,
останавливала,  клялась в  вечной  любви. Но  слова, напротив,  еще  сильнее
подхлестывали Виктора, и тот, наспех одевшись, выбежал  во двор. Теперь ноги
несли его неизвестно куда.
     Город окончательно засыпал. Мелким и редким бисером  висели над головой
звезды. Лаяли собаки. Шелестела листва.
     Егоров шел и думал об Ирине.  Он мучился от случившегося предательства,
и  ему  верилось,  что сегодня он все равно  увидит  ее.  В  каждой девичьей
фигурке, в  каждом  едва  уловимом  во  тьме женском силуэте,  прильнувшем к
спутнику, виделась Виктору девушка, которую он потерял.
     Мерцали   далекие  огоньки   в  горах,  совсем  не  похожие  на  искры,
напоминающие  газоэлектросварку, после которых долго катилось по невидимым в
темноте напряженным от страха и ненависти земным горбам: тра-та-та.
     - Любовь! - говорил вслух Егоров и  вспоминал  командира полка, который
на боевые таскал любовницу - толстую, неповоротливую бабищу.
     И  когда  ребята  змейками  вползали  на   фиолетовые  горы,   тот   на
расположенном  в достаточном  удалении от  них командном пункте плескался  с
бабищей в небольшом переносном армейском бассейне.
     Воду  в него  сливали  из  машины-водовозки.  Полковник,  похрюкивая  и
гогоча,  шлепал  широкой  толстой ладонью по беспокойной поверхности: брызги
веером летели в лицо бабище. Она отворачивалась, жмурясь, и пищала, что тушь
попадет в глаза и вообще всю косметику смоет.
     - Новую  куплю! - радостно  орал  полкан,  нависая  над женщиной, и они
исчезали с поверхности.
     Вода с  шумом перекатывалась через резиновые обручи круглого бассейна и
струями стекала по бокам на сухую землю.
     А солдатам в горах  не хватало воды, и они припадали к лужам  с влажным
вязким дном.
     - Любовь! - злобно шептал Егоров, сжимая кулаки и чувствуя вину и перед
Светкой, от  которой  он так  позорно убежал, и перед девушкой, которая сама
оставила его.

     Бабищу,  конечно же, наградили  орденом Красной  Звезды,  а Веру  те же
начальники называли после  ее смерти идиоткой и  даже не  удостоили  простой
медальки.  А все потому,  что Вера не  спала с ними  поочередно.  Не то, что
бабища, которая начала  восхождение  к самой  верхушке полковой  пирамиды  с
командира второй роты и победоносно прошла через  постели  всех  начальников
как переходящее Красное знамя.
     Егорова   прямо-таки  перекосило,  когда  он  представил,   как  бабища
выступает на  очередном  уроке мужества, демонстрирует орден, который  уютно
устроился на ее необъятной груди,  и бойко пересказывает содержание газетных
статеек об Афгане.
     - Любовь!  - смачно плевал  на  асфальт Виктор, думая об  артиллеристе,
который  сначала так трепетно повествовал  ему о своих  чувствах  к  жене, а
затем  безудержно  загулял с  госпитальной  медсестрой,  да  так, что она не
только  все деньги  у  него  потихоньку вытащила, но  и  получила клятвенные
заверения, что старший лейтенант непременно женится на ней.
     Однако Егоров все никак  не мог забыть о  собственной подлости. Поэтому
он все старательнее перебирал всех полковых шлюх, чтобы хоть как-то  обелить
себя. Но из этого ничего не выходило.
     Ведь,  в сущности, все мужики верили в счастливую  и  светлую любовь, и
казалось  им - только  в ней они  могут  обрести счастье,  покой и  забвение
пережитого. Виктору тоже так казалось. Еще ему хотелось быть нужным. Ведь он
привык к этому. Особенно там. Но теперь Егоров хотел быть необходимым уже не
армии, а только любимому человеку.  Там  Виктор  видел и чувствовал,  что он
нужен Витальке, Файзи, Сереге,  Ромке, Эдику, своим солдатам. И  без них  он
обойтись не мог.
     Но  Егоров  знал, что  рано или  поздно их  пути разойдутся, а ему  так
хотелось быть только для любимого человека. Не вышло. Ирине он тоже оказался
ни к чему.
     "Все оттого, - думал парень, - что, встречаясь с человеком, мы начинаем
представлять жизнь с  ним,  не понимая,  что  тот  эту жизнь  видит для себя
по-другому. От этого все беды".
     Егоров шел по улицам и думал о своем одиночестве и никчемности. И понял
он сейчас, как счастлив,  оказывается, был в Афгане,  где ждали его с боевых
ребята и постоянно тревожились за него, когда он туда отправлялся.
     Пьянки  в  полку всегда  заканчивались одним и тем  же - разговорами  о
любви. Окончательно окосевшие от водки офицеры  и прапорщики в очередной раз
рассказывали друг другу о своей любви:  первой, неудавшейся, яркой, горькой,
счастливой.  Разговоры  эти были  исповедальными. Становилось ясно, что  без
любви им, мужикам, ни-ку-да.
     А загадочные  женские тени вереницей  кружили  по  комнатам, где  орали
японские магнитофоны,  гремели армейские кружки и трясущиеся кондиционеры не
в состоянии были вытянуть сизый дым.
     И когда  пьяная  сладкая волна вздымала Егорова на самый гребень, вдруг
виделась Виктору девушка с распущенными каштановыми  волосами, к которой  он
стремился.  Но девушка исчезала, а  лейтенант  разочарованно  проваливался в
пьяное тупое небытие.

     Парень  сидел  на пустынной  набережной  и  по привычке, от которой все
никак не мог избавиться, держал зажженную сигарету в кулаке.
     Ему по-прежнему казалось, что еще немного - и он увидит девушку.
     "Она обязательно придет, -  утешал  себя Егоров. - Обязательно. Следует
лишь  подождать.  Конечно, ждать и догонять  -  самое поганое дело. Особенно
если не знаешь, где и во  сколько.  И в засаде лежать не сахар.  Тем более в
горах, ночью, среди леденящих камней, где  пальцы даже огоньком сигареты  не
согреть, потому  что курить - себе  на  погибель.  А с  каждой  секундой, по
закону подлости, все больше хочется.
     Но  в  этом, наверное,  особый смысл жизни:  если кого-то  ждешь, то  в
чем-то  обязательно должен  обделить себя или перетерпеть лишения", -  думал
Виктор.
     - Закурить не найдется?
     Четверо подростков  стали  полукругом,  еще  один проворно  забежал  за
спину.  Ребята действовали четко,  и офицер  понял, что так поступали они не
раз.
     Егоров протянул сигареты. Пачка исчезла в чьем-то кармане.
     - Ну, - спросил кто-то, - а зажигалку забыл, чучело?
     Страха у Виктора не было. Рождалась досада, что кто-то вторгается в его
мысли,  мешая  думать о  девушке.  Если  бы она  была  рядом,  Егоров совсем
по-другому повел бы себя с этими подвыпившими храбрецами. А так?
     Зажигалка перекочевала в чужие руки.
     - Деньги! - повелительно произнес третий голос.
     Виктор вяло потянулся к карману, но кто-то из пацанов вдруг сказал:
     -  Нет,  сначала  кроссовочки. Слышь, дятел, кроссовки  сначала. Я зырю
клевые они у тебя, адидасовские.
     - Что-о-о? - напрягаясь, спросил офицер.
     -  Кроссовочки,  мудило,  не  понял,  по-бырому,  козел,   -  взвизгнул
малолетка, а в спину Егорова ткнули кулаком.
     -  Кроссовочки,  значит,  -  Виктор задохнулся от  ярости, склоняясь  к
шнуркам, - щас, ребята. Сейчас, дорогие!
     - То-то, фраер. За сколько купил, барыга?
     Но ответа  окружение не услышало, потому что Егоров  уже  бил головой в
живот ближнему. Бил молча, сильно, сцепив зубы и сжав пальцы в кулаки.

8.
     Ирина сидела в ресторане с темно-синими скатертями и уютными настольным
лампами.
     Судьба словно насмехалась над ней, потому что он тоже почему-то из всех
выбрал именно это заведение.
     Девушка ничего  не пила и не ела.  Она едва вслушивалась  в непрерывную
речь, нервно мяла  матерчатую крахмальную салфетку и  все думала, где сейчас
Виктор.
     Еще она  рассчитывала,  что вот-вот,  чуть  погодя, через  минутку  она
обязательно ему все расскажет, а  затем выскочит из-за стола  и бросится  на
поиски Егорова.
     "Он должен быть в  кафе,  - гадала девушка, - он обязательно там. Боже,
лишь бы он не напился!"
     Старик-фотограф,  снявший   столь  нелепую  панамку  и  облачившийся  в
строгий, со стальным отливом костюм,  оказался  на вид совсем еще не пожилым
человеком. Он ловко кружил свою партнершу в танце. И хотя  женщина  была лет
на двадцать моложе, в движениях фотограф ей ни в чем не уступал.
     Сейчас они вновь вернулись к столику, пили шампанское, и глаза ловеласа
становились все плотояднее.
     "Что ни говори, а курортный  сезон  для  нашего маленького  городишки -
обширнейший выбор  и постоянное, так сказать, общение", - думал фотограф, то
и дело склоняясь к ушку соседки.
     Тем  не  менее  мужчина  изредка  бросал  взгляды  направо,  где  через
несколько  столиков сидела  та  самая девушка,  но уже  с другим  кавалером.
Фотограф злорадствовал.
     "То-то, харя, - веселился он, - нечего на меня было так глаза таращить.
Лучше бы  за телкой приглядывал. Продинамила она тебя, парень, факт. С тобой
фотографируется, а с этим бухает. А тем самым с третьим заниматься будет".
     Потом  он  загадал,  что  если  встретится  в  городе  с  девушкой,  то
обязательно  возьмет на кукан, конечно же, возьмет. Это ясно, судя, как  она
хвостом вертит:  днем с одним,  вечером с другим. Что-что,  а денежки у него
водились.
     Думая  так, фотограф  еще настойчивее шептал  сальности  на  ухо и даже
несколько раз погладил под столом женщину по ляжке.
     Внезапно седые брови его воткнулись в переносицу: из-за столика, спиной
к которому сидела девушка, вдруг поднялся инвалид в  белой рубашке, приладил
под  мышки  костыли  и принялся выбрасывать  тело  в сторону его, фотографа,
намечаемой телки.
     - Здорово!
     Ирина вздрогнула и подняла глаза. Ее спутник осекся.
     Инвалид  исподлобья смотрел  на  девушку,  которая моментально залилась
краской, стягивая салфетку в кулачке.
     - Че молчишь? Братишка где? А?!
     - Послушайте,  видимо,  Вы  ошиблись,  -  опомнился наконец  собеседник
девушки. - У нее нет брата. Не знает она никого.
     Донельзя  расширенные зрачки калеки стали еще больше,  а  губы  рванула
кривая злобная усмешка.
     - Знает, чмо, знает! И я ее знаю! Правда, чува?
     - Я вызову милицию, - не очень уверенно предположил парень.
     - Плевать на ментов, - отрезал инвалид.
     - Не надо,  не надо милиции,  - сказала девушка и взглянула на спутника
глазами, полными слез, - я тебе сейчас все объясню!
     - А-а-а-а!  Это я объясню! - вдруг  заорал  инвалид, хватая за горлышко
почти полную бутылку вина и опуская  ее с размаху на голову парню, - сволочи
... братка моего  ... ненавижу  ...  твари ...  братаны там ... вы здесь ...
гниды последние...
     Оцепенев, девушка  наблюдала, как бутылка с треском раскололась и вино,
похожее на темную густеющую кровь, плеснуло в стороны вместе с осколками.
     Потом, словно в замедленной съемке, видела Ирина, как костыль валится в
сторону, а к  ней тянется рука  с  побелевшими костяшками,  в которых зажато
горлышко с острыми хищными клыками.
     "Больно, мамочка, больно", - подумала девушка, и  стул,  опрокидываясь,
швырнул ее на пол.
     Услышав истошный  мужской,  почти звериный крик,  фотограф  вздрогнул и
оторвался от уха спутницы, которую уже умудрился парочку раз лизнуть в щеку.
     Мужчина увидел, как остатки бутылки инвалид вонзил в горло девушке.  Та
откинулась на  спину, а калека, потеряв  равновесие, рухнул  рядом,  таща за
собой скатерть и продолжая кромсать остатками бутылки лицо Ирины.
     Музыка  оборвалась.  На  мгновение  повисла  испуганная  тишина.  Потом
завизжали женщины. И громче всех - подружка фотографа.
     Еще погодя несколько мужиков навалились на безногого, а тот, отбиваясь,
орал:
     "Сволочи... паскуды... чмыри... душары... бляди... твари... ненавижу...
баб ненавижу... всех вас ненавижу...  твари  последние...  братка предала...
с-суки поганые... всех убивать буду... всех блядей,  чтобы ни одной на свете
не осталось"
     После  того  как  визжащего,  рвущего зубами  всех и вся,  матерящегося
калеку связали  полотенцами и  принялись тащить  к  выходу навстречу бегущим
милиционерам, старик бодро вскочил и присоединился к кавалькаде.
     По дороге  он несколько раз пнул  уже не сопротивляющееся  тело и  даже
умудрился  ухватить "этот обрубок" за  волосы, помогая потным и взъерошенным
мужикам.
     О том,  как  он  "пресекал  бандюгу"  фотограф, естественно,  рассказал
женщине,  увлекая ту из ресторана, забыв о  девушке  и  думая только о  том,
чтобы вечер, который так чудненько начался, не сорвался.

9.
     Второго Виктор  достал ударом ноги в промежность.  Подросток  рухнул на
колени, затем  завалился  на  спину и принялся кататься по  плитам, хватаясь
руками за низ живота.
     Набегающего на него человека, нырнув под его удар влево, Егоров  свалил
боковым справа в  солнечное сплетение. Тело, оборвав бег, накрыло подростка,
прижавшего коленки к подбородку.
     Четвертый попытался убежать, но Виктор в два прыжка настиг его и подсек
ноги.  Мальчишка, вытянув руки, будто "рыбкой" летел  с  вышки,  воткнулся в
бетон и заскользил по  плитам. Егоров  выждал, пока прекратится "заплыв",  а
затем,  разбежавшись, прыгнул  вверх, чтобы двумя  сомкнутыми пятками жестко
опуститься ему на позвоночник.
     В спине пацана  что-то захрустело, и он заорал нечеловеческим  голосом,
колотя  кулаками  по плитам. Виктор вбил носок кроссовки в  его  распахнутый
рот.
     - Получай, скот, -  хрипел он, -  получай. Другого языка  все  равно не
понимаешь.
     Егоров оглянулся: пятый исчез, а вот первый на карачках пытался уползти
за лавку в темноту кустов. Еще  мгновение - и он вновь растянулся на плитах,
а Виктор, точно  хороший футболист, бил его по почкам,  печени,  лицу. Пацан
всхлипывал, завывал, скулил,  как голодный щенок, и все повторял: "Не  надо!
Не  надо! Не надо!" Он  закрывал лицо руками, дрожал, и из его  разбитых губ
затихающе неслось: "Не надо! Не надо!"
     А  Егоров все бил, бил  и  бил.  Он  тоже дрожал.  Из груди  помимо его
сознания рвалось:
     - Кроссовочки  захотел? Чувствуешь,  падла? Знаешь  чем они пахнут? Они
Серегиной смертью пахнут! И твоей!
     Потом,  когда подросток затих, раскинув  руки, Виктор почему-то глубоко
вздохнул,  высоко подпрыгнул,  чтобы  пятками, на  которые  пришлась бы  вся
тяжесть,  обрушиться  на  грудь  недоноску,  да  так,  чтобы удар  аккуратно
пришелся на грудную клетку под сердце.
     Когда Егорова  земля начала тянуть  вниз,  вдруг что-то  лопнуло в  его
душе, и  он в  самый последний момент разомкнул  ступни, мягко  опускаясь на
плиты.
     - Живи, тварь! - лязгнул зубами Виктор. - Живи, подонок!

10.
     Через  неделю гвардии старший лейтенант  Виктор  Александрович  Егоров,
который так и не  нашел  в тот вечер  девушку, кавалер двух  боевых орденов,
вернувшись в  полк, подал  рапорт  с просьбой направить его  для прохождения
дальнейшей службы в Демократическую Республику Афганистан.
     Командование части,  с  которым у старлея сложились весьма  напряженные
отношение, просьбу охотно удовлетворило.
     Еще   через  три   месяца   командир  роты  Виктор   Егоров,   которому
только-только исполнилось двадцать четыре года, улетел в Афганистан.

11.
     Так  никогда и  не узнал  Виктор  Егоров,  что через  полгода после его
отъезда в Афганистан, в далеком Тирасполе, что раскинулся на берегу Днестра,
у Светки родился сын - Виктор Викторович Кузьмин.
     Тем более  не мог знать  Егоров, что  страна,  за которую он  погибнет,
распадется на осколки, а его повзрослевшему сыну придется воевать в Чечне.

Last-modified: Fri, 07 May 2004 19:14:11 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321