eжное, банальное волновало Мартына чрезвычайно. Онъ любилъ танцевать съ незнакомой дамой, любилъ пустой, цeломудренный разговоръ, сквозь который прислушиваешься къ тому чудному, невнятному, что происходитъ въ тебe и въ ней, что будетъ длиться еще два-три такта и, ничeмъ не разрeшившись, пропадетъ навeки, забудется совершенно. Но, пока слiянiе еще не расторгнуто, намeчается схема возможной любви, и въ зачаткe тутъ уже есть все, -- внезапное затишье въ полутемной комнатe, человeкъ, дрожащей рукой прилаживающiй къ пепельницe только что закуренную, мeшающую папиросу; медленно, какъ въ кинематографe, закрывающееся женскiе глаза; и блаженный сумракъ; и въ немъ -- точка свeта, блестящiй дорожный лимузинъ, быстро несущiйся сквозь дождливую ночь; и вдругъ -- бeлая терраса и солнечная рябь моря, -- и Мартынъ, тихо говорящiй увезенной имъ женщинe: "Имя? Какъ твое имя?" На ея свeтломъ платьe играютъ лиственныя тeни, она встаетъ, уходитъ; и крупье съ хищнымъ лицомъ загребаетъ лопаткой послeднюю ставку Мартына, и {97} остается только засунуть руки въ пустые карманы смокинга, да медленно спуститься въ садъ, да наняться поутру портовымъ грузчикомъ, -- и вотъ -- она снова... на борту чужой яхты... сiяетъ, смeется, бросаетъ монеты въ воду... "Странная вещь, -- сказалъ Дарвинъ, выходя какъ то вмeстe съ Мартыномъ изъ маленькаго кембриджскаго кинематографа, -- странная вещь: вeдь все это плохо, и вульгарно, и не очень вeроятно, -- а все-таки чeмъ-то волнуютъ эти вeтреные виды, роковая дама на яхтe, оборванный мужланъ, глотающiй слезы..." "Хорошо путешествовать, -- проговорилъ Мартынъ. -- Я хотeлъ бы много путешествовать". Этотъ обрывокъ разговора, случайно уцeлeвшiй отъ одного апрeльскаго вечера, припомнился Мартыну, когда, въ началe лeтнихъ каникулъ, уже въ Швейцарiи, онъ получилъ письмо отъ Дарвина съ Тенериффы. Тенериффа -- Боже мой! -- какое дивно зеленое слово! Дeло было утромъ; сильно подурнeвшая и какъ-то распухшая Марiя стояла въ углу на колeняхъ и выжимала половую тряпку въ ведро; надъ горами, цeпляясь за вершины, плыли большiя бeлыя облака, и порою нeсколько дымныхъ волоконъ спускалось по дальнему скату, и тамъ, на этихъ скатахъ, все время мeнялся свeтъ, -- приливы и отливы солнца. Мартынъ вышелъ въ садъ, гдe дядя Генрихъ въ чудовищной соломенной шляпe разговаривалъ съ деревенскимъ аббатомъ. Когда аббатъ, маленькiй человeкъ въ очкахъ, которыя онъ все поправлялъ большимъ и пятымъ пальцемъ лeвой руки, низко поклонился и, шурша черной рясой, прошелъ вдоль сiяющей бeлой стeны и сeлъ въ таратайку, запряженную толстой, розоватой лошадью, {98} сплошь въ мелкой горчицe, Мартынъ сказалъ: "Тутъ прекрасно, я обожаю эти мeста, но почему бы мнe -- ну, хотя бы на мeсяцъ -- не поeхать куда-нибудь, -- на Канарскiе острова, напримeръ?" "Безумiе, безумiе, -- отвeтилъ дядя Генрихъ съ испугомъ, и его усы слегка затопорщились. -- Твоя мать, которая такъ тебя ждала, которая такъ счастлива, что ты остаешься съ ней до октября, -- и вдругъ -- ты уeзжаешь..." "Мы бы могли всe вмeстe", -- сказалъ Мартынъ. "Безумiе, -- повторилъ дядя Генрихъ. -- Потомъ, когда ты кончишь учиться, я не возражаю. Я всегда считалъ, что молодой человeкъ долженъ видeть мiръ. Помни, что твоя мать только теперь оправляется отъ потрясенiй. Нeтъ, нeтъ, нeтъ". Мартынъ пожалъ плечами и, засунувъ руки въ карманы короткихъ штановъ, побрелъ по тропинкe, ведущей къ водопаду. Онъ зналъ, что мать ждетъ его тамъ, у грота, полузавeшеннаго еловой хвоей, -- такъ было условлено, -- она выходила гулять очень рано и, не желая будить Мартына, оставляла для него записку: "У грота, въ десять часовъ" или: "У ключа, по дорогe въ Сенъ-Клеръ"; но, хотя онъ зналъ, что она ждетъ, Мартынъ вдругъ перемeнилъ направленiе и, покинувъ тропу, пошелъ по вереску вверхъ. {99} XXII. Склонъ становился все круче, пекло солнце, мухи норовили сeсть на губы и глаза. Дойдя до круглой березовой рощицы, онъ отдохнулъ, выкурилъ папиросу, туже подтянулъ завороченные подъ колeнями чулки и, жуя березовый листокъ, сталъ подниматься дальше. Верескъ былъ хрустящiй и скользкiй; иногда колючiй кустикъ утесника цeплялся за ногу. Спереди, наверху, сверкало нагроможденiе скалъ, и между ними пролегалъ жолобъ, вeерная трещина, полная мелкихъ камушковъ, которые пришли въ движенiе, какъ только онъ на нихъ ступилъ. Этимъ путемъ нельзя было добраться до вершины, и Мартынъ пошелъ лeзть прямо по скаламъ. Иногда корни или моховыя ляпки, за которые онъ хватался, отрывались отъ скалы, и онъ лихорадочно искалъ подъ ногой опоры, или же, наоборотъ, что-то поддавалось подъ ногами, онъ повисалъ на рукахъ, и приходилось мучительно подтягиваться вверхъ. Онъ уже почти достигъ вершины, когда вдругъ поскользнулся и началъ съeзжать, цeпляясь за кустики жесткихъ цвeтовъ, не удержался, почувствовалъ жгучую боль, оттого, что колeномъ проскребъ по скалe, попытался обнять скользящую вверхъ крутизну, и вдругъ что-то спасительное толкнуло его подъ подошвы. Онъ оказался, на выступe скалы, на каменномъ карнизe, который справа суживался и сливался со скалой, а съ лeвой стороны тянулся {100} саженей на пять, заворачивалъ за уголъ, и что съ нимъ было дальше -- неизвeстно. Карнизъ напоминалъ бутафорiю кошмаровъ. Мартынъ стоялъ, плотно прижавшись къ отвeсной скалe, по которой грудью проeхался, и не смeлъ отлeпиться. Съ натугой посмотрeвъ черезъ плечо, онъ увидeлъ чудовищный обрывъ, сiяющую, солнечную пропасть, и въ глубинe панику отставшихъ елокъ, бeгомъ догоняющихъ спустившiйся боръ, а еще ниже -- крутые луга и крохотную, ярко-бeлую гостиницу. "Ахъ, вотъ ея назначенiе, -- суевeрно подумалъ Мартынъ. -- Сорвусь, погибну, вотъ она и смотритъ. Это... Это..." Одинаково ужасно было смотрeть туда, въ пропасть, и наверхъ, на отвeсную скалу. Полка, шириной съ книжную, подъ ногами и бугристое мeсто на скалe, куда вцeпились пальцы, было все, что оставалось Мартыну отъ прочнаго мiра, къ которому онъ привыкъ. Онъ почувствовалъ слабость, мутность, тошный страхъ, -- но вмeстe съ тeмъ странно-отчетливо видeлъ себя, какъ бы со стороны, въ открытой фланелевой рубашкe и короткихъ штанахъ, неуклюже прильнувшимъ къ скалe, отмeчалъ чертополошинку, приставшую къ чулку, и совсeмъ черную бабочку, которая съ завидной небрежностью пропорхнула тихимъ чертенкомъ и стала подниматься вдоль скалы, -- и хотя никого не было кругомъ, передъ кeмъ стоило бы пофорсить, Мартынъ сталъ насвистывать и, давъ себe слово никакъ не отвeчать на приглашенiя пропасти, принялся медленно переставлять ноги, подвигаясь влeво. Ахъ, если бъ видать, куда заворачиваетъ карнизъ! Скала какъ будто надвигалась на него, оттeсняла въ бездну, нетерпeливо дышавшую ему въ спину. Ногти впивались въ {101} камень, камень былъ горячъ, синeли пучки цвeтовъ, неполной восьмеркой пробeгала ящерица и застывала, мухи лeзли въ глаза. Иногда приходилось останавливаться, и онъ слышалъ, какъ самому себe жалуется, -- не могу больше, не могу, -- и тогда, поймавъ себя на этомъ, онъ начиналъ издавать губами зачаточный мотивъ -- фокстротъ или марсельезу, -- послe чего облизывался и, опять, жалуясь, продолжалъ продвигаться вбокъ. Оставалось полсажени до заворота, когда что-то посыпалось изъ-подъ подошвы и, вцeпившись въ скалу, онъ невольно повернулъ голову, и въ солнечной пустотe медленно закружилось бeлое пятнышко гостиницы. Мартынъ закрылъ глаза и замеръ, но, справившись съ тошнотой, опять задвигался. У поворота онъ быстро сказалъ: "Пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста", -- и просьба его была тотчасъ уважена: за поворотомъ полка расширялась, переходила въ площадку, а тамъ уже былъ знакомый жолобъ и вересковый скатъ. Тамъ онъ отдышался, ощущая во всемъ тeлe ломоту и дрожь. Ногти были темно-красные, словно онъ рвалъ клубнику, и горeло ободранное колeно. Опасность, которую онъ только что пережилъ, казалась ему куда дeйствительнeе той, на которую онъ напоролся въ Крыму. Теперь онъ испытывалъ гордость, но эта гордость вдругъ утратила всякiй вкусъ, когда Мартынъ спросилъ себя, могъ ли бы онъ снова, уже по собственному почину, продeлать то, что онъ продeлалъ случайно. Черезъ нeсколько дней онъ не выдержалъ, опять поднялся по вересковымъ кручамъ, но, добравшись до площадки, откуда начинался карнизъ, не рeшился на него ступить. Онъ сердился, науськивалъ себя, {102} издeвался надъ своей трусостью, воображалъ Дарвина глядящаго на него съ усмeшкой... постоялъ, постоялъ, да махнулъ рукой, да пошелъ назадъ, стараясь не обращать вниманiя на грубiяна, буйствовавшаго у него въ душe. Вновь и вновь, до самаго конца каникулъ, врывался тотъ и буянилъ, и Мартынъ рeшилъ, наконецъ, больше не подниматься въ тe мeста, чтобы не мучиться видомъ каменной полки, по которой не смeетъ пройти. И съ язвительнымъ чувствомъ недовольства собой онъ въ октябрe вернулся въ Англiю, и прямо съ вокзала поeхалъ къ Зилановымъ. Горничная, которая ему открыла, оказалась новой, и это было непрiятно, словно онъ попалъ къ чужимъ. Въ гостиной, вся въ черномъ, стояла Соня и поглаживала виски, а потомъ, рeзко и прямо, по привычкe своей, протянула ему руку. Мартынъ съ удивленiемъ подумалъ, что ни разу не вспомнилъ ее за лeто, ни разу ей не написалъ, а что все-таки, -- вотъ ради этой неловкости, которую онъ чувствуетъ, глядя на ея хмурое, блeдное лицо, -- стоитъ продeлать немалый путь. "Вы вeроятно не знаете о нашемъ несчастьe", -- сказала Соня и какъ-то сердито разсказала, что на прошлой недeлe, въ одинъ и тотъ же день, пришло извeстiе, что Нелли умерла отъ родовъ въ Бриндизи, а мужъ ея убитъ въ Крыму. "Ахъ, онъ поeхалъ отъ Юденича къ Врангелю", -- безпомощно сказалъ Мартынъ и съ рeдкой ясностью представилъ себe этого Неллинаго мужа, котораго видeлъ всего разъ, и самое Нелли, казавшуюся ему тогда скучной, прeсной, а теперь почему-то умершей въ Бриндизи. "Мама въ ужасномъ состоянiи", -- сказала Соня, перелистывая страницы книги, которая валялась на диванe. -- "А папа Богъ знаетъ гдe побывалъ, {103} чуть ли не въ Кiевe", -- добавила она погодя и, захвативъ первымъ пальцемъ нeсколько страницъ, быстро ихъ процeдила. Мартынъ сeлъ въ кресло, потирая руки. Соня захлопнула книгу и сказала, поднявъ лицо: "Дарвинъ былъ идеаленъ, идеаленъ. Онъ страшно намъ помогъ. Такой трогательный, и такъ все безъ лишнихъ словъ. Вы у насъ ночуете?" "Собственно говоря, -- отвeтилъ Мартынъ, -- я бы могъ и нынче поeхать въ Кембриджъ. Навeрно, вамъ неудобно и такъ далeе". "Да нeтъ, ерунда какая", -- сказала Соня со вздохомъ. Внизу раздался глухой звонъ гонга, и это не вязалось съ тeмъ, что въ домe трауръ. Мартынъ пошелъ мыть руки и, открывъ дверь уборной, столкнулся съ Михаиломъ Платоновичемъ, у котораго не въ обычаe было запираться на ключъ. Онъ посмотрeлъ на Мартына тусклымъ взглядомъ, неторопливо вжимая пуговку въ петлю. "Примите мое глубокое соболeзнованiе, -- пробормоталъ Мартынъ и почему-то щелкнулъ каблуками. Зилановъ прикрылъ глаза въ знакъ признательности, пожалъ Мартыну руку, и то, что все это происходитъ на порогe уборной, подчеркивало нелeпость рукопожатiя и готовыхъ словъ. Зилановъ, подрыгивая ногами, словно утряхивая что-то, медленно удалился; Мартынъ увидeлъ въ зеркало свой болeзненно сморщенный носъ. "Но я же долженъ былъ что-нибудь сказать", -- проговорилъ онъ сквозь зубы. Обeдъ прошелъ молчаливо, если не считать шумное присасыванiе, съ которымъ Михаилъ Платоновичъ eлъ супъ. Ирина съ матерью была въ загородной санаторiи, а Ольга Павловна къ обeду не вышла, такъ что сидeли втроемъ. Позвонилъ телефонъ, и Зилановъ, жуя на ходу, {104} проворно ушелъ въ кабинетъ. "Я знаю, вы баранину не любите", -- тихо сказала Соня, -- и Мартынъ молча улыбнулся, чуть-чуть приглушая улыбку. "Зайдетъ Iоголевичъ, -- сказалъ Михаилъ Платоновичъ, вновь садясь за столъ. -- Онъ только что изъ Питера. Дай горчицу. Говоритъ, что перешелъ границу въ саванe". "На снeгу незамeтнeе", -- черезъ минуту выговорилъ Мартынъ, чтобы поддержать бесeду, -- но бесeды не вышло. XXIII. Iоголевичъ оказался толстымъ, бородатымъ человeкомъ въ сeромъ вязаномъ жилетe и въ потрепаномъ черномъ костюмe, съ перхотью на плечахъ. Торчали ушки черныхъ ботинокъ на лястикахъ, а сквозь неподтянутые носки брезжили завязки подштанниковъ; его полная невнимательность къ вещамъ, къ ручкe кресла, по которой онъ похлопывалъ, къ толстой книжкe, на которую онъ сeлъ и которую безъ улыбки вынулъ изъ-подъ себя и, не посмотрeвъ на нее, отложилъ, -- все это указывало на его тайное родство съ самимъ Зилановымъ. Кивая большой кудреватой головой, онъ только кратко поцокалъ языкомъ, узнавъ о горe Зилановыхъ, и затeмъ, съ мeста въ карьеръ, мазнувъ ладонью сверху внизъ по грубо скроенному лицу, пустился въ повeствованiе. Было очевидно, что единственное, чего онъ полонъ, единственное, что занимаетъ его и волнуетъ, -- это бeда Россiи, и Мартынъ, съ содроганiемъ представлялъ себe, что было бы, если бъ взять {105} да перебить его бурную, напряженную рeчь анекдотомъ о студентe и кузинe. Соня сидeла поодаль, оперевъ локти на колeни, а лицо на ладони. Зилановъ слушалъ, положивъ палецъ вдоль носа, и изрeдка говорилъ, снимая палецъ: "Простите, Александръ Наумовичъ, -- но вотъ вы упомянули..." Iоголевичъ на мгновенiе останавливался, моргалъ и затeмъ продолжалъ говорить, и его лeпное лицо замeчательно играло, безпрестанно мeняя выраженiе, -- играли косматыя брови, ноздри грушеобразнаго носа, складки волосатыхъ щекъ, между тeмъ, какъ руки его, съ черной шерстью на тыльной сторонe, ни одной секунды не оставались въ покоe, что-то поднимали, подбрасывали, схватывали опять, расшвыривали во всe стороны, и жарко, съ раскатами, онъ говорилъ о казняхъ, о голодe, о петербургской пустынe, о людской злобe, скудоумiи и пошлости. Ушелъ онъ за-полночь, и уже съ порога вдругъ обернулся и спросилъ, сколько стоятъ въ Лондонe галоши. Когда закрылась за нимъ дверь, Зилановъ остался нeкоторое время стоять въ раздумьи и, погодя, ушелъ наверхъ, къ женe. Черезъ три минуты раздался звонокъ: Iоголевичъ вернулся; оказалось, что онъ не знаетъ, какъ дойти до станцiи подземной дороги. Мартынъ взялся его проводить и, шагая рядомъ съ нимъ, мучительно придумывалъ тему для разговора. "Напомните вашему отцу, -- я совсeмъ забылъ передать, -- что Максимовъ проситъ поскорeе его статью о добровольческихъ впечатлeнiяхъ, -- вдругъ сказалъ Iоголевичъ, -- онъ знаетъ, въ чемъ дeло, -- вы только передайте, Максимовъ уже вашему отцу писалъ". "Непремeнно", -- отвeтилъ Мартынъ, -- хотeлъ что-то добавить, но осeкся. {106} Онъ, неспeша, вернулся въ домъ, -- представляя себe то Iоголевича, въ бeломъ балахонe, переходящимъ границу, то Зиланова съ портфелемъ на какой-то разрушенной станцiи, подъ украинскими звeздами. Все было тихо въ домe, когда онъ поднимался по лeстницe. Раздeваясь, онъ позeвывалъ и чувствовалъ странную тоску. Ярко горeла лампочка на ночномъ столикe, пухло бeлeла широкая постель, халатъ, вынутый горничной изъ портпледа, отливалъ синимъ шелкомъ, уютно растянувшись на креслe. Вдругъ Мартынъ съ досадой замeтилъ, что забылъ захватить съ собой книгу, которую облюбовалъ въ гостиной, тогда же мелькомъ рeшивъ взять ее съ собою въ постель. Онъ накинулъ халатъ и спустился во второй этажъ. Книга была потрепаннымъ томомъ Чехова. Онъ нашелъ ее -- почему-то на полу -- и вернулся къ себe въ спальню. Но тоска не прошла, хотя Мартынъ былъ изъ тeхъ людей, для которыхъ хорошая книжка передъ сномъ -- драгоцeнное блаженство. Такой человeкъ, вспомнивъ случайно днемъ, среди обычныхъ своихъ дeлъ, что на ночномъ столикe, въ полной сохранности, ждетъ книга, -- чувствуетъ приливъ неизъяснимаго счастья. Мартынъ началъ читать, выбравъ разсказъ, который онъ зналъ, любилъ, могъ перечесть сто разъ подрядъ, -- "Дама съ собачкой". Ахъ, какъ она хорошо потеряла лорнетку въ толпe, на ялтинскомъ молу! И внезапно, безъ всякой какъ будто причины, онъ понялъ, что именно такъ безпокоитъ его. Въ этой свeтлой комнатe спала годъ назадъ Нелли, а теперь ея нeтъ. "Какiе пустяки", -- сказалъ Мартынъ и попробовалъ продолжать чтенiе, -- но это оказалось невозможнымъ. {107} Онъ вспомнилъ давно минувшiя ночи, когда ждалъ, что покойный отецъ царапнетъ въ углу. У Мартына сильно забилось сердце; въ постели стало жарко и неудобно. Онъ представилъ себe, какъ самъ будетъ когда-нибудь умирать, -- и было такое ощущенiе, словно медленно и неумолимо опускается потолокъ. Что-то мелко застучало въ тeневой части комнаты, -- и у Мартына екнуло въ груди. Но это просто закапала на линолеумъ вода, пролитая на доску умывальника. А вeдь странно: если бродятъ души покойниковъ, то все хорошо, есть, значитъ, загробныя движенiя души, -- почему же это такъ страшно? "Какъ же я самъ буду умирать?" -- подумалъ Мартынъ и началъ перебирать въ умe всe разновидности смерти. Онъ увидeлъ себя стоящимъ у стeнки, вобравшимъ въ грудь побольше воздуха и ожидающимъ залпа, и вспоминающимъ съ дикой безнадежностью вотъ эту, вотъ эту нынeшнюю минуту, -- свeтлую спальню, пухлую ночь, безпечность, безопасность. Могли быть и болeзни, ужасныя болeзни, разрывающая внутренности. Или крушенiе поeзда. Или, наконецъ, тихое замиранiе старости, смерть во снe. А еще -- темный лeсъ и погоня. "Пустяки, -- подумалъ Мартынъ. -- У меня большой запасъ. Да и каждый годъ -- цeлая эпоха. Что же тутъ тревожиться? А можетъ быть Нелли здeсь и сейчасъ видитъ меня? Можетъ быть, вотъ-вотъ -- подастъ мнe знакъ?" Онъ посмотрeлъ на часы, было около двухъ. Безпокойство становилось нестерпимымъ. Тишина какъ будто ждала, -- дальнiй рожокъ автомобиля былъ бы счастьемъ. Тишина лилась, лилась -- и вдругъ перелилась черезъ край: кто-то на цыпочкахъ босикомъ шелъ по коридору. {108} "Спите?" -- раздался вопросительный шопотъ черезъ дверь, и Мартынъ не сразу могъ отвeтить, что-то заскочило въ горлe. Соня, войдя, тихо опустилась съ пальцевъ на пятки. На ней была желтая пижама, жесткiе черные волосы были слегка растрепаны. Такъ она постояла нeсколько мгновенiй, моргая спутанными рeсницами. Мартынъ, присeвъ на постели, глупо улыбался. "Нeтъ никакой возможности спать, -- таинственно проговорила Соня. -- Мнe непрiятно, мнe какъ-то жутко, -- и потомъ эти ужасы, которые онъ разсказывалъ". "Отчего вы, Соня, босикомъ? -- пробормоталъ Мартынъ. -- Хотите мои ночныя туфли?" Она покачала головой, задумчиво пуча губы, и затeмъ опять тряхнула волосами и посмотрeла неопредeленно на Мартынову постель. "Хопъ-хопъ", -- сказалъ Мартынъ, похлопывая по одeялу въ ногахъ постели. Она влeзла и встала сперва на колeни, а потомъ медленно задвигалась и свернулась въ уголку, на одeялe, между изножьемъ постели и стeной. Мартынъ вытащилъ изъ-подъ себя подушку и подложилъ ей за спину. "Спасибо", -- сказала она совершенно беззвучно, -- очертанiе слова можно было только угадать по движенiямъ блeдныхъ мягкихъ губъ. "Вамъ удобно?" -- нервно спросилъ Мартынъ, поджавъ колeни, чтобы ей не мeшать, а потомъ опять наклонился впередъ и, взявъ съ кресла рядомъ халатъ, прикрылъ ея босыя ноги. "Дайте мнe папиросу", -- попросила она погодя. Мартынъ далъ. Отъ Сони шло нeжное тепло, и вокругъ прелестной голой шеи была тонкая цeпочка. Она затянулась и, щурясь, выпустила дымъ и отдала папиросу Мартыну. "Крeпкая", -- сказала она съ грустью. "Что вы дeлали лeтомъ?" -- спросилъ Мартынъ, стараясь побороть {109} что-то глухое, сумасшедшее, совершенно невозможное, отъ котораго даже знобило. "Такъ. Ничего. Были въ Брайтонe". Она вздохнула и добавила: "Летала на гидропланe". "А я чуть не погибъ, -- сказалъ Мартынъ. -- Да-да, чуть не погибъ. Высоко въ горахъ. Сорвался со скалы. Едва спасся". Соня смутно улыбнулась. "Знаете, Мартынъ, она всегда говорила, что самое главное въ жизни -- это исполнять свой долгъ и ни о чемъ прочемъ не думать. Это очень глубокая мысль, правда?" "Да, можетъ быть, -- отвeтилъ Мартынъ, невeрной рукой суя недокуренную папиросу въ пепельницу. -- Можетъ быть. Но вeдь иногда это скучновато". "Ахъ, нeтъ же, нeтъ, -- не просто дeло, не работу или тамъ службу, а такое, ну такое, -- внутреннее". Она замолчала, и Мартынъ замeтилъ, что она дрожитъ въ легонькой своей пижамe. "Холодно?" -- спросилъ онъ. "Да, кажется холодно. И вотъ, это нужно исполнять, а у меня, напримeръ, ничего нeтъ". "Соня, -- сказалъ Мартынъ, -- можетъ быть, вы..?" Онъ слегка отвернулъ одeяло, и она встала на колeнки и медленно подвинулась къ нему. "И мнe кажется, -- продолжала она, вползая подъ одeяло, которое онъ, ничего не слыша изъ того, что она говоритъ, неловко натянулъ на нее и на себя. -- Мнe вотъ кажется, что многiе люди этого не знаютъ, и отъ этого происходитъ..." Мартынъ глубоко вздохнулъ и обнялъ ее, прильнувъ губами къ ея щекe. Соня схватила его за кисть, приподнялась и мгновенно выкатилась изъ постели. "Боже мой, -- сказала она, -- Боже мой!" И ея темные глаза заблестeли слезами, и въ одно мгновенiе все лицо стало мокро, длинныя свeтлыя полосы поползли по щекамъ. "Ну, что вы, не надо, я просто, ну, я не знаю, ахъ, {110} Соня", -- бормоталъ Мартынъ, не смeя ея тронуть и теряясь отъ мысли, что она можетъ вдругъ закричать и поднять на ноги весь домъ. "Какъ вы не понимаете, -- сказала она протяжно, -- какъ вы не понимаете... Вeдь я же вотъ такъ приходила къ Нелли, и мы говорили, говорили до свeта..." Она повернулась и, плача, вышла изъ комнаты. Мартынъ, сидя въ спутанныхъ простыняхъ, безпомощно ухмылялся. Она прикрыла за собой дверь, но снова ее отворила, просунула голову. "Дуракъ", -- сказала она совершенно спокойно и дeловито, -- послe чего засeменила прочь по коридору. Мартынъ нeкоторое время глядeлъ на бeлую дверь. Когда онъ потушилъ свeтъ и попробовалъ уснуть, послeднее оказалось какъ будто невозможно. Онъ сталъ размышлять о томъ, что, какъ только забрезжитъ утро, нужно будетъ одeться, сложить вещи и тихо уйти изъ дому прямо на вокзалъ, -- къ сожалeнiю, онъ на этихъ мысляхъ и уснулъ, -- а проснулся въ четверть десятаго. "Можетъ быть, это все было сонъ?" -- сказалъ онъ про себя съ нeкоторой надеждой, но тутъ же покачалъ головой и, въ приливe мучительнаго стыда, подумалъ, какъ это онъ теперь встрeтится съ Соней. Утро выдалось неудачное: онъ опять некстати влетeлъ въ ванную комнату, гдe Зилановъ, широко разставивъ короткiя ноги въ черныхъ штанахъ, наклонивъ корпусъ въ плотной фланелевой фуфайкe, мылъ надъ раковиной лицо, до скрипа растиралъ щеки и лобъ, фыркалъ подъ бьющей струей, прижималъ пальцемъ то одну ноздрю, то другую, яростно высмаркиваясь и плюясь. "Пожалуйста, пожалуйста, я кончилъ", -- сказалъ онъ и, ослeпленный водой, роняя брызги, какъ крылышки держа руки, {111} понесся къ себe въ комнату, гдe предпочиталъ хранить полотенце. Затeмъ, спускаясь внизъ, въ столовую, пить цикуту, Мартынъ встрeтился съ Ольгой Павловной: лицо у нея было ужасное, лиловатое, все распухшее, -- и онъ страшно смутился, не смeя ей сказать готовыхъ словъ соболeзнованiя, а другихъ не зная. Она обняла его, почему-то поцeловала въ лобъ, -- и, безнадежно махнувъ рукой, удалилась, и тамъ, въ глубинe коридора, мужъ ей что-то сказалъ о какихъ-то бумагахъ, съ совершенно неожиданной надтреснутой нeжностью въ голосe, на которую онъ казался вовсе неспособенъ. Соню же Мартынъ встрeтилъ въ столовой, -- и первое, что она ему сказала, было: "Я васъ прощаю, потому что всe швейцарцы кретины, -- кретинъ -- швейцарское слово, -- запишите это". Мартынъ собирался ей объяснить, что онъ ничего не хотeлъ дурного, -- и это было въ общемъ правдой, -- хотeлъ только лежать съ ней рядомъ и цeловать ее въ щеку, -- но Соня выглядeла такой сердитой и унылой въ своемъ черномъ платьe, что онъ почелъ за лучшее смолчать. "Папа сегодня уeзжаетъ въ Бриндизи, -- слава Богу, дали, наконецъ, визу, -- проговорила она, недоброжелательно глядя на плохо сдержанную жадность, съ которой Мартынъ, всегда какъ волкъ голодный по утрамъ, пожиралъ глазунью. Мартынъ подумалъ, что нечего тутъ засиживаться, день будетъ все равно нелeпый, проводы и такъ далeе. "Звонилъ Дарвинъ", -- сказала Соня. {112} XXIV. Дарвинъ явился съ комедiйной точностью, -- сразу послe этихъ словъ, будто ждалъ за кулисами. Лицо у него было, отъ морского солнца, какъ ростбифъ, и одeтъ онъ былъ въ замeчательный, блeдный костюмъ. Соня поздоровалась съ нимъ -- слишкомъ томно, какъ показалось Мартыну. Мартынъ же былъ схваченъ, огрeтъ по плечу, по бокамъ и нeсколько разъ спрошенъ, почему онъ не позвонилъ. Вообще говоря, обычно лeнивый Дарвинъ проявилъ въ этотъ день какую-то невиданную энергiю, на вокзалe взялъ у носильщика чужой сундукъ и понесъ на затылкe, а въ Пульманскомъ вагонe, на полпути между Ливерпуль-стритъ и Кембриджемъ, посмотрeлъ на часы, подозвалъ кондуктора, подалъ ему ассигнацiю и торжественно потянулъ рукоятку тормаза. Поeздъ застоналъ отъ боли и остановился, а Дарвинъ, съ довольной улыбкой, всeмъ объяснилъ, что ровно двадцать четыре года тому назадъ онъ появился на свeтъ. Черезъ день въ одной изъ газетъ побойчeе была объ этомъ замeтка подъ жирнымъ заголовкомъ: "Молодой авторъ въ день своего рожденiя останавливаетъ поeздъ"; самъ же Дарвинъ сидeлъ у своего университетскаго наставника и гипнотизировалъ его подробнымъ разсказомъ о торговлe пiявками, о томъ, какъ ихъ разводятъ, и какiе сорта лучше. Та же была стужа въ спальнe, тe же переклички курантовъ, и тотъ же вваливался Вадимъ, съ тою же на устахъ рифмованной азбукой, построенной на двустишiяхъ, {113} каждое изъ коихъ начиналось вeскимъ утвержденiемъ "Японцы любятъ харикири" или: "Филиппъ Испанскiй былъ пройдоха", -- а кончалось строкой на ту же букву, не менeе дидактической, но гораздо болeе непристойной. А вотъ Арчибальдъ Мунъ былъ какъ будто и тотъ же и другой: Мартынъ никакъ не могъ возстановить прежнее очарованiе. Мунъ при встрeчe сказалъ, что выработалъ за лeто новыхъ шестнадцать страницъ своей Исторiи Россiи, цeлыхъ шестнадцать страницъ, потому такъ много, объяснилъ онъ, что весь долгiй лeтнiй день уходилъ на работу, -- и при этомъ онъ сдeлалъ пальцами движенiе, обозначавшее переливъ и пластичность каждой, имъ выношенной фразы, и въ этомъ движенiи Мартыну показалось что-то крайне развратное, а слушать густую рeчь Муна было, какъ жевать толстый, тягучiй рахатъ-лукумъ, запудренный сахаромъ. И впервые Мартынъ почувствовалъ нeчто, для себя оскорбительное, въ томъ, что Мунъ относится къ Россiи, какъ къ мертвому предмету роскоши. Когда онъ въ этомъ сознался Дарвину, тотъ съ улыбкой кивнулъ и сказалъ, что Мунъ таковъ оттого, что преданъ уранизму. Мартынъ сталъ внимательнeе, -- и, послe того, какъ однажды Мунъ, ни съ того, ни съ сего, дрожащими пальцами погладилъ его по волосамъ, онъ пересталъ его посeщать и тихо спускался черезъ окно по трубe въ переулокъ, когда одинокiй, томящiйся Мунъ стучался въ дверь его комнаты. На лекцiи Муна онъ все же продолжалъ ходить, но, изучая отечественныхъ писателей, старался вытравить изъ слуха интонацiи Муна, которыя преслeдовали его, особенно въ ритмe стиховъ. И Муну онъ сталъ предпочитать другого профессора, -- Стивенса, {114} благообразнаго старика, который преподавалъ Россiю честно, тяжело, обстоятельно, а говорилъ по-русски съ задыхающимся лаемъ, часто вставляя сербскiя и польскiя слова. Все же не такъ скоро Мартыну удалось окончательно отряхнуть Арчибальда Муна. Порою онъ невольно любовался мастерствомъ его лекцiй, но тотчасъ же, почти воочiю, видeлъ, какъ Мунъ уноситъ къ себe саркофагъ съ мумiей Россiи. Въ концe концовъ Мартынъ отъ него совсeмъ отдeлался, взявъ кое-что, но претворивъ это въ собственность, и уже въ полной чистотe зазвучали русскiя музы. А Муна иногда видeли на улицe въ сопровожденiи прекраснаго пухляваго юноши, съ зачесанными назадъ блeдными, пышными волосами, который игралъ женщинъ въ шекспировскихъ спектакляхъ, при чемъ Мунъ сидeлъ въ первомъ ряду, весь разомлeвшiй, а потомъ шикалъ съ другими на Дарвина, который, откинувшись въ креслe, притворялся, что не въ силахъ сдержать восторгъ, и неумeстно разражался канонадой рукоплесканiй. Но и съ Дарвиномъ были у Мартына свои счеты. Дарвинъ иногда одинъ отлучался въ Лондонъ, и Мартынъ, въ воскресную ночь, до трехъ часовъ утра, до полнаго оскудeнiя кокса, сидeлъ у камина, изъ котораго дуло, какъ изъ могилы, и настойчиво, яростно, словно нажимая на больной зубъ, представлялъ себe Соню и Дарвина вдвоемъ въ темномъ автомобилe. Однажды онъ не выдержалъ и покатилъ въ Лондонъ на вечеръ, на который не былъ званъ, и ходилъ по заламъ, полагая, что выглядитъ очень блeднымъ и строгимъ, но вдругъ некстати уловилъ въ зеркалe свое круглое розовое лицо съ шишкой на лбу, напомнившей ему, какъ онъ наканунe вырывалъ футбольный {115} мячъ изъ-подъ мчавшихся ногъ. И вотъ -- явились: Соня одeтая цыганкой, и какъ будто забывшая, что едва четыре мeсяца минуло со смерти сестры, и Дарвинъ, одeтый англичаниномъ изъ континентальныхъ романовъ, -- костюмъ въ крупную клeтку, тропическiй шлемъ съ платкомъ сзади для защиты затылка отъ солнца Помпеи, бэдекеръ подмышкой и ярко-рыжiе баки. Была музыка, былъ серпантинъ, была мятель конфетти, и на одно упоительное мгновенiе Мартынъ почувствовалъ себя участникомъ тонкой маскарадной драмы. Музыка прекратилась, -- и когда, несмотря на явное желанiе Дарвина остаться съ Соней наединe, Мартынъ влeзъ въ тотъ же таксомоторъ, онъ замeтилъ вдругъ въ темнотe автомобиля, прорeзанной случайнымъ отблескомъ, что Дарвинъ какъ будто держитъ Сонину руку въ своей, и мучительно принялся себя увeрять, что это просто игра свeта и тeни. И невeроятно было тяжко, когда Соня прieзжала въ Кембриджъ: Мартыну все казалось, что онъ лишнiй, что хотятъ отъ него отдeлаться. И потомъ было опять лeто въ Швейцарiи, отмeченное побeдой надъ однимъ изъ лучшихъ швейцарскихъ теннисистовъ, -- но что было Сонe до его успeховъ въ боксe, теннисe, футболe, -- и иногда Мартынъ представлялъ себe въ живописной мечтe, какъ возвращается къ Сонe послe боевъ въ Крыму, и вотъ съ громомъ проскакивало слово: кавалерiя... -- маршъ-маршъ, -- и свистъ вeтра, комочки черной грязи въ лицо, атака, атака, -- така-такъ подковъ, анапестъ полнаго карьера. Но теперь было поздно, бои въ Крыму давно кончились, давно прошло время, когда Неллинъ мужъ летeлъ на вражескiй пулеметъ, близился, близился и вдругъ ненарокомъ проскочилъ за черту, въ {116} еще звенeвшую отзвукомъ земной жизни область, гдe нeтъ ни пулеметовъ, ни конныхъ атакъ. "Спохватился, нечего сказать", -- мрачно журилъ себя Мартынъ и вновь, и вновь, съ нестерпимымъ сознанiемъ чего-то упущеннаго, воображалъ георгiевскую ленточку, легкую рану въ лeвое плечо, -- непремeнно въ лeвое, -- и Соню, встрeчающую его на вокзалe Викторiи. Его раздражала нeжная улыбка матери при словахъ, которыми она какъ-то обмолвилась: "Видишь, это было все зря, зря, и ты бы зря погибъ. Неллинъ мужъ -- другое дeло, -- настоящiй боевой офицеръ, -- такiе не могутъ жить безъ войны, -- и умеръ онъ, какъ хотeлъ умереть, -- а эти мальчики, которыхъ такъ и коситъ..." Иностранцамъ, впрочемъ, она съ жаромъ говорила о необходимости продленiя военной борьбы, -- особенно теперь, когда все прекратилось, и уже не было ничего такого, что могло бы сына залучить. И когда она, нeсколько лeтъ спустя, вспомнила это свое облегченiе и спокойствiе, Софья Дмитрiевна вслухъ застонала, -- вeдь можно же было уберечь его, не отказаться такъ просто отъ вeрныхъ предчувствiй, быть наблюдательной, быть всегда на чеку, -- и кто знаетъ, быть можетъ, лучше бъ было, если бъ онъ и впрямь пошелъ воевать, -- ну, былъ бы раненъ, ну, заболeлъ бы тифомъ, и хотя бы этой цeной разъ навсегда отдeлался отъ мальчишеской тяги къ опасности, -- но зачeмъ такiя мысли, зачeмъ предаваться унынiю? Больше бодрости, больше вeры, -- пропадаютъ же люди безъ вeсти и все-таки возвращаются, -- ходитъ, напримeръ, слухъ, что схватили на границe и разстрeляли, какъ шпiона, -- а глядь -- человeкъ живъ, и вотъ уже посмeивается и баситъ въ прихожей, -- и если Генрихъ опять -- {117} XXV. Въ то второе каникульное лeто не одна только эта мимолетная довольная улыбка матери вызвала у Мартына досаду, -- гораздо непрiятнeе было кое-что другое. Онъ замeтилъ во всемъ странную перемeну, точно все кругомъ таитъ дыханiе, передвигается на цыпочкахъ. Дядя Генрихъ почему-то теперь звалъ Софью Дмитрiевну не Софи, какъ прежде, а che`re amie, и она тоже говорила ему иногда "мой другъ". Въ немъ появилась новая мягкость, разнeженность, голосъ сталъ тише, движенiя -- осторожнeе, и теперь уже достаточно было похвалить супъ или жаркое, чтобы увлажнились его глаза. Культъ памяти Мартынова отца прiобрeлъ оттeнокъ нестерпимой мистики, -- Софья Дмитрiевна глубже, чeмъ когда-либо, чувствовала свою вину передъ покойнымъ, а дядя Генрихъ какъ-будто намeчалъ для нея трудный, но вeрный путь искупленiя, говорилъ о томъ, какъ счастливъ Сержевъ духъ видeть ее въ домe у кузена, и однажды даже вынулъ пилочку и началъ съ прiятной грустью шмыгать ею по ногтямъ, -- но тутъ Софья Дмитрiевна не выдержала и глухо засмeялась, и совершенно неожиданно смeхъ перешелъ въ истерическiй припадокъ, и Мартынъ второпяхъ такъ сильно пустилъ струю изъ крана на кухнe, что облилъ себe бeлые штаны. Нерeдко ему приходилось видeть, какъ мать, устало опираясь на руку Генриха, гуляетъ по саду, или какъ она {118} приноситъ Генриху на ночь пахучаго липоваго чайку для проясненiя желудка, -- и все это было тягостно, неловко, странно. Передъ его отъeздомъ въ Кембриджъ, Софья Дмитрiевна повидимому захотeла что-то ему сообщить, и но ей было такъ же неловко, какъ и ему, она смeшалась и всего только и сказала, что можетъ быть скоро напишетъ ему о важномъ событiи, и дeйствительно, Мартынъ зимой получилъ письмо, но не отъ нея, а отъ дяди, который на шести страницахъ, плавнымъ почеркомъ, въ душещипательныхъ и выспреннихъ выраженiяхъ, увeдомлялъ его, что вeнчается съ Софьей Дмитрiевной, -- очень скромно, въ сельской церкви, -- и только дойдя до постскриптума, Мартынъ понялъ, что свадьба уже состоялась и мысленно поблагодарилъ мать за то, что она прiурочила къ его отсутствiю тяжкое это торжество. Вмeстe съ тeмъ онъ спрашивалъ себя, какъ же теперь съ нею встрeтится, о чемъ будетъ говорить, удастся ли ему простить ей измeну. Ибо, какъ ни верти, это была несомнeнно измeна по отношенiю къ памяти отца, -- а тутъ еще угнетала мысль, что отчимомъ является пухлоусый и недалекiй дядя Генрихъ, и, когда Мартынъ на Рождество прieхалъ, мать принялась его обнимать и плакать, словно забывъ, въ угоду Генриху, обычную сдержанность, и просто некуда было дeваться отъ торжественнаго покашливанiя отчима и его добрыхъ растроганныхъ глазъ. Вообще, въ этотъ послeднiй университетскiй годъ Мартынъ то и дeло чуялъ кознодeйство нeкихъ силъ, упорно старающихся ему доказать, что жизнь вовсе не такая легкая, счастливая штука, какой онъ ее мнитъ. Существованiе Сони, постоянное вниманiе, котораго оно вчужe требовало {119} отъ его души, мучительные ея прieзды, издeвательскiй тонъ, который у нихъ завелся, -- все это было крайне изнурительно. Несч