Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Оригинал  этого  текста  расположен  на авторской странице
Сергея Михайлова "Скрижали"
http://www.skrijali.ru
     © Copyright Сергей Михайлов
---------------------------------------------------------------


e-mail: skrijali@glasnet.ru

Скрижали: http://www.skrijali.ru

Тумак фортуны (текст): http://www.skrijali.ru/Autor_page/TumakFortuni.htm

Тумак фортуны (ZIP-архив): http://www.skrijali.ru/zip_archiv/TumakFortuni.zip





     В тот вечер я был зол, как тысяча голодных  Шерханов. Я готов был рвать
и метать. А  все потому, что жизнь снова подкинула мне подлянку. И вечно вот
так: шагу не ступишь, чтобы в дерьмо не вляпаться.  Такая уж, видать, у меня
фортуна: как ни крути, ни верти, а все худо выходит. Это уж точно.
     Да-а, подвезло  мне  нынче  с Новым  годом,  уж так подвезло,  что хоть
башкой  о кирпичную стенку бейся. Хорош праздничек, нечего сказать! Всю ночь
в одиночку прокантоваться да  в телек  пялиться,  смотреть,  как богема наша
московская шампанское хлещет да в конфетти купается -- удовольствие, скажу я
вам, ниже среднего. Да  что  я,  в конце  концов,  бобыль-холостяк какой или
монах на епитимье, чтобы такую ночь в единственном числе коротать?!
     И  не монах я, и не бобыль,  а все ж таки один я остался, это уж точно,
один как перст. Светке, жене моей, подфартило ночное дежурство в ее дурацкой
больнице (еще  бы! ей всегда "везет"  с этими ночными дежурствами,  леший их
забодай), а я,  как последний идиот, топаю  со  смены домой через полгорода,
хотя  на  часах  уже  десять  вечера,  старый  год  вот-вот издохнет, словно
бродячий пес под забором, и  пилить мне еще до дому о-го-го сколько... И-эх!
Житуха наша никудышная!  Напьюсь  сегодня до поросячьего визга,  это  уж как
пить дать... Два часа!  Каких-то вшивых два часа  осталось  до боя курантов,
черт  бы  их  побрал  совсем, а  я  тут  грязный  снег  мешу  своими драными
сапожищами, зубами выклацываю морзянку на языке суахили и медленно  околеваю
от холода и обиды.
     Город  будто вымер. Словно  холера всех скосила. Автобусы давно уже  на
приколе, такси тоже, похоже, волной смыло, все до единого, а к частнику я ни
в жизнь не сяду.  Одного моего кореша, в самый  что ни на есть день получки,
один такой частник-рецидивист так хватанул монтировкой по чайнику, что кореш
тот до сих пор вспомнить  не может, в каком  году Кант родился  и чему равно
число "пи" с точностью до двадцать третьего знака. Газеты  же  теперь  снизу
вверх  и слева  направо  читает, все  равно  что Саддам Хусейн какой-нибудь.
(Раньше, бедолага, он  газеты вообще не читал,  а все  больше  колбасу в них
заворачивал). Вот  и пить, говорят, завязал, а это  уж, прямо скажем, совсем
аномальное явление. Видать,  забыл,  горемычный, что нет у  нас,  у работяг,
иного  счастья, как  опрокинуть  стаканчик-другой  после  тяжелой  смены  и,
воспарив душой, возвернуться в дом родной, где  ждет тебя не дождется вторая
твоя  половина,  единственная  и ненаглядная. Да как  же не пить, когда жить
иначе становится невмоготу? Я и сам-то выпить не дурак, хотя в запой никогда
не уходил, Бог миловал, это уж точно. Так,  раздавишь с корешами поллитровку
после  трудового дня  -- и  по хатам. Светка-то  моя  с  пониманием  к этому
относится, мордобоем не  увлекается, мораль не читает и  о вреде алкоголизма
не  нудит.  Вникает, знать,  в суть  проблемы,  душу простого  трудяги видит
насквозь, недаром к ним в больницу намедни новый рентген завезли.
     Так что к частнику  не  сяду  ни за  какие  коврижки,  хоть режь. Лучше
околею прямо здесь, на улице, вон в том, скажем, сугробе, но черепок свой от
монтировки лиходея-террориста уберегу. Жаль черепок-то, чай не чужой.
     Да и зря я, собственно, беспокоюсь. Все частники, поди, по  норам своим
да халупам  давно уж  разбрелись,  слюной  да соком  желудочным  истекают  в
предвкушении грядущих  возлияний,  а кто-то  наверняка уже  хряпнул по  паре
стопок, если не  все три, и  пялится теперь  в телеящик,  ожидая продолжения
банкета.
     Я  же истекаю исключительно  желчью.  Злой, холодный и голодный, словно
один  в поле  не  воин. Ну ничего, вот приду  домой, врежу  сто пятьдесят, а
потом  еще разок, вдогонку -- и тогда,  глядишь, оттаю,  и душой, и телом. У
меня  ведь две ноль-пять припасено, в загашнике,  заранее все  обмозговал  и
припрятал. Две  "Столичные" рязанского разлива.  Парень я не промах,  это уж
точно, люблю  в перспективу глядеть, в корень, выражаясь иносказательно. Как
только прознал,  что Светке в новогоднюю ночь вкалывать предстоит, так сразу
и припас. Уважаю я это  дело, когда выпивки вдоволь, а мне ведь больше  двух
пузырей и не надо, я и  от одного заметно  окосею, уж мне-то свою натуру  не
знать!  Шампанское? А ну  его в  баню.  Меня от него  пучит и рожа краснеет,
словно у запойного алкаша.  Я  не аристократ  какой  и не  дегенерат,  чтобы
шампанское в одиночку глушить. То ли дело водочка!
     Где-то  пробило   пол-одиннадцатого.   Тут  уж  я  совсем  обозлился  и
закостенел душой. А тут еще какой-то патлатый придурок выволок на балкон две
колонки и... надрываясь от натуги, завопил, захрипел  на всю  округу  Санька
Буйнов.
 


Пропади все пропадом! 
Пропади все пропадом!..


     Санек орал так, что в желудке сделалось щекотно. Глухо бухали по мозгам
буйновские  децибеллы. А  ведь верно орешь, Санек, пропади оно все пропадом!
Не жизнь, а дерьмо собачье. На кой ляд она мне сдалась, а? Сам-то ты, Санек,
поди, еще  загодя  укатил  к Алле  Борисовне  на  своем  халявном  "ягуаре",
прихватив пару ящиков "амаретто". И теперь, поди, уплетаешь икру половниками
-- так, что аж за ушами у тебя пищит да очки от кайфа потеют. И снуют вокруг
тебя, это уж как пить  дать, гетеры голозадые, с подносами  да со  всяческой
выпивкой  заморской,  а  рядом-то  все  друзья  да  кореша  твои, коллеги  и
сотрудники  по  работе,  жены  чужие  и  разные  прочие  женщины,  и  все  в
бриллиантах,  все разукрашены, размалеваны,  расфуфырены. Богема, мать твою.
Эти-то уж точно знают, как надо Новый год встречать. У этих-то наверняка все
схвачено, кем надо за все заплачено.
     Так что не дери, Санек, луженую глотку свою,  не  верю я  тебе,  ну вот
хоть  тресни --  уж для кого для  кого, а для тебя-то жизнь явно не  собачье
дерьмо.
     Я двинулся  дальше. Путь  мой  пролегал вдоль набережной. Морозец в тот
день, последний день уходящего  года, завернул  такой, что аж  вдыхнуть было
боязно.  Я и дышал-то через раз, опасался носоглотку застудить. Весь декабрь
был  теплым, сырым, а тут  -- на  тебе!  -- лютые холода подоспели, как  раз
вовремя, чтобы Новый год не казался нам, трудягам,  Восьмым марта. Вокруг --
ни зги, хоть глаз коли. На душе было  муторно и тошно, словно сунули меня не
в  мою тарелку. Уж не забрел  ли я ненароком в не то измерение или, на худой
конец,  в  иной   пространственно-временной  континуум?  (Во,  завернул!)  В
новогоднюю ночь, говорят, всякие чудеса случаются.
     И тут я увидел его, Деда Мороза.


     Не скажу, чтобы  я шибко  удивился или, например, обрадовался. Нынче, в
последние  предновогодние  деньки,  этих  Дедов Морозов  все равно  что  кур
нещипанных, так и шастают по  Москве в театральных реквизитах,  с шампанским
под мышкой -- и  все же на душе у меня  слегка потеплело, когда понял я, что
не один остался на этой вымершей и холодной планетке.
     Я  зашагал  к  нему. Подойдя  поближе,  заметил,  что  с Дедом  Морозом
творится  что-то неладное.  Ситуация вырисовывалась  явно  нестандартная.  А
когда  до  меня  дошло,  что же все-таки стряслось,  у меня  аж уши на башке
зашевелились.
     Бедняга  суетился вокруг  своего "жигуленка", а  тот,  стервец,  словно
норовистый  жеребец, пробив своей лакированной мордой чугунное  заграждение,
что тянулось  вдоль всей набережной, завис, мерзавец, передними колесами над
самой  рекой-Москвой  и  плавно  так  покачивался,  в  любой  момент готовый
сигануть  вниз. Занесло его,  видать,  на  скользкой  дороге,  а Дед  Мороз,
сердешный,  не справился  с рулем  и-и-и... эх!  И вот  ведь  вопрос: как он
только сумел выбраться из своей колымаги!  Да тут не  только Дед Мороз,  тут
сам  черт ногу  сломит,  это уж  точно.  А  ему, гляди-ка,  все нипочем, сам
выбрался, да еще "жигуленок" свой  норовит  утянуть назад, на твердь земную,
подальше  от крутого гранитного берега. Только одному-то ему не  справиться,
это  уж как пить  дать.  Вертится вокруг "жигуля", снует туда-сюда,  колдует
чего-то, а "жигуль" все ни с места. Потому как слабо ему одному.
     И тут он  увидел  меня.  Замер, выпрямился,  перестал скакать вокруг да
около и стал терпеливо ждать, когда я подойду поближе.
     -- Бог в помощь, приятель, -- приветствовал я его и,  критически окинув
сложившуюся  ситуацию, сплюнул  сквозь дырку в передних зубах. -- Хреново-то
дело, как я погляжу.
     -- Да, неудачно все вышло, -- ответил он и в упор уставился на меня. --
Сударь, помогите  мне  вытащить мою машину.  В  долгу  не останусь,  честное
слово.
     Сударь, ха! Не товарищ, не гражданин, не даже господин, как нынче стало
модным именоваться, а именно  сударь. Что-то новенькое на нашей одной шестой
части суши.
     Я отмахнулся.
     -- Да ладно, чего уж там. За так помогу, бесплатно.  Мне ваши деньги не
нужны, я не из таковских.
     --  О'кей,  приступим,  --  тут  же  заявил Санта-Клаус  и  снова  стал
деятельным.  --  Давайте-ка  возьмемся вот здесь и  попытаемся  вытащить мою
старушку на мостовую.
     Я  хоть  ростом не  велик,  но силенками  Бог  явно не  обидел, чего уж
скрывать. Вот,  видать, и не рассчитал я  своих  силенок-то. А тут  еще, как
нарочно, ветер рванул, завьюжил, да так  крепко, что чуть было с ног меня не
сшиб. Словом, схватились  мы за зад  его "жигуленка", поднатужились,  и  так
легко оно  пошло вдруг,  так ходко, словно  не  стальную  колымагу мы  с ним
тягаем, а пуховую перину или декорацию из папье-маше. Я и глазом моргнуть не
успел,  как  все это  приключилось. "Жигуленок" вдруг встал на дыбы, как  бы
желая взбрыкнуть, и... плавно так, неслышно сиганул в речную пучину. Лишь на
миг  замер над гранитной кладкой его  новенький  блестящий  зад и --  ку-ку,
Гриня, поминай как звали. Глухой далекий всплеск -- бул-тых! -- завершил это
трагическое событие.
     -- Перебор, -- пробормотал я сконфуженно.  -- Не  рассчитали.  Вот ведь
какая незадача.
     С минуту Дед Мороз стоял неподвижно, смиряясь  с свершившимся фактом. Я
в  этот  момент  как раз  собирался дать  деру  -- да  не  успел.  Он  резко
повернулся ко мне. Глаза его были серьезны.
     -- М-да, сударь, сослужили вы мне службу. -- Он еще раз кинул взгляд на
расходящиеся по темной воде круги.
     -- Я  дико  сожалею,  приятель,  -- начал было оправдываться я,  но  он
остановил меня движением руки.
     -- Забыто, сударь. Забыто и погребено на дне морском.
     -- Речном, -- брякнул я, не подумав, и тут же понял, что сморозил чушь.
     Взгляд его стал строгим.
     -- Давайте не будем больше об этом.  Вы  пытались оказать мне услугу, и
за это я вам искренне  благодарен. Не  ваша  вина, что все вышло именно так.
Благое намерение должно  быть вознаграждено, сударь,  и  я вознагражу вас по
мере моих сил. Услуга за услугу, как говорится.
     Я упрямо замотал головой.
     -- Не нужны мне ваши деньги.
     -- Кто  здесь говорит о  деньгах?  Деньгами  здесь и не пахнет, клянусь
моей бородой. Эта услуга несколько  иного рода. Впрочем,  не услуга даже,  а
подарок, новогодний подарок. Все-таки я Дед Мороз, и дарить людям подарки --
моя прямая обязанность. Если хотите, долг.
     Я   пожал  плечами.  Подарок  так  подарок.  В  конце  концов,  я  ведь
действительно хотел ему помочь. А оно вон как вышло.
     Дед Мороз тем временем сунул руку в обширный карман своей шубы и выудил
из него пухлый бумажник. Открыв его, он стал в нем копаться.
     --  Вот!  -- сказал  он  наконец,  выхватывая  двумя  пальцами какую-то
бумаженцию. -- Вот именно то, что я искал. Это вам, сударь. От меня.
     Билет  в цирк или на новогоднюю елку, подумал было  я.  Зачем  он  мне?
Детей  у  меня  нет,  а  сам  я на  подобных  мероприятиях  не бывал уже лет
тридцать, не меньше. Однако обижать Деда Мороза мне не хотелось.
     Я протянул руку и  взял  бумаженцию. Это был не билет, это  было что-то
совсем другое.
     Заметив мое недоумение, Дед Мороз пояснил:
     --  Подписка  на газету  "Московский комсомолец",  на  первый  квартал.
Газету  будете  получать с завтрашнего дня. Не волнуйтесь, сударь,  подписка
оформлена на ваш адрес и на ваше имя. Все чисто и все честно,  все выполнено
с соблюдением всех необходимых формальностей, можете проверить.
     И я проверил. Проверил  тщательно и с пристрастием. И убедился, что Дед
Мороз не врет: подписка, действительно, была оформлена на меня. И вот тут-то
я порядком струхнул.
     Либо этот тип  меня дурачит,  либо я умом тронулся. Но как, как  мог он
меня  одурачить? До  сего  дня  я  никогда его не встречал,  это уж точно. Я
присмотрелся  к  нему  повнимательнее.  Нет, никого  из моих  корешей  он не
напоминает, Дед Мороз был мне совершенно незнаком. Значит, это не шутка.
     -- Это не шутка, сударь,  -- словно в ответ на мои  мысли, произнес Дед
Мороз.
     Вот и выходит, что у меня с крышей не лады. Поехала,  видать, крыша,  и
поехала, видать, крепко. Это уж как  пить дать. Ох, бедная моя головушка, за
что ж такая напасть! Да это похлеще будет, чем у того моего кореша, которого
монтировкой ублажили.
     Я и думать забыл  о его проклятом "жигуленке", тут дело куда серьезнее.
Тут дело керосином пахнет.
     -- Что все это значит? -- охрипшим голосом спросил я.
     -- Как что  значит?  --  Он  вполне  натурально удивился. --  Ничего не
значит. Я вам  дарю подписку  на  газету "Московский  комсомолец",  что  тут
необычного? Вы что, любезнейший, никогда газет не выписывали?
     Я совершенно был сбит с толку. Что он тут несет  про какие-то газеты! У
меня ум за разум заходит, а он -- газеты, газеты!
     --  Да  как   же  это  возможно...  --  начал  было   я,   окончательно
растерявшись.
     --  А, вот вы о  чем, сударь, -- Дед Мороз понимающе  кивнул. -- Понял,
теперь понял. Мне бы надо было сразу вам все  объяснить. Так вас смущает мой
подарок?   Вернее,   некое   несоответствие  в  естественном  ходе  событий?
Нарушение,  так  сказать,  причинно-следственных  связей? Искривление,  если
хотите, временной  составляющей актуального четырехмерного пространственного
поля? Смущает ведь, а? Признайтесь как на духу, смущает?
     -- Сму-ущает, -- выдавил я, окончательно обалдевший.
     -- А все потому, что я не простой Дед Мороз.
     -- А... какой же? -- спросил я, чувствуя, как крыша у меня медленно, но
верно сползает набекрень.
     -- Настоящий, -- ответил он совершенно серьезно.
     Ну  вот, теперь все ясно: это не у  меня крыша едет, это у него в мозгу
дырка величиной с грецкий орех,  и ветер  в ней гуляет, и чердак явно течет.
Словом, спятил мужик, возомнил себя Санта-Клаусом.
     Я опасливо попятился назад. Дед Мороз  печально вздохнул и весь  как-то
сник.
     --  С  детьми куда проще,  -- сказал он отрешенно,  глядя куда-то  мимо
меня. --  Дети  верят.  Верят,  что я настоящий.  И  принимают  подарки  как
должное. Поверьте, сударь,  нет большей радости, чем знать, что в тебя верят
и тебя ждут. А взрослые... хм... те слишком разумны, чтобы  верить в детские
сказки.  Что ж, пускай себе живут в своем тесном ограниченном мирке, где нет
ни сказок, ни волшебства, ни настоящих Дедов Морозов. Я нужен не им, я нужен
их детям. Я никогда не дарю подарки взрослым,  да они  и не ждут их от меня.
Разве  можно  ждать  то, во что  не веришь? До сих  пор я никогда не нарушал
своих принципов, вы  -- первый взрослый, кому я решился сделать настоящий, а
не  купленный  в магазине,  подарок.  Теперь  я  вижу, что совершил  ошибку.
Принципы --  великая  вещь. Надо  следовать  им до конца.  Очень  неприятно,
знаете ли, когда тебя считают сумасшедшим.
     Он  повернулся  и пошел прочь. А  я, как идиот, стоял  с  этой дурацкой
квитанцией в руках и клял себя на чем свет стоит. Ну и наглый же я мужик! Ни
за что ни про что обидел хорошего человека. Мне стало жаль его, и я... вдруг
поверил. Поверил в настоящего Деда Мороза!
     Ведь сейчас Новый год, а  в Новый год, как известно,  случаются  всякие
чудеса.
     Где-то пробило одиннадцать.
     Я кинулся догонять его.


     -- Эй, постойте! Да погодите же вы наконец!
     Я  нагнал его, когда он как раз собирался свернуть в  какой-то проулок.
Он остановился, в глазах его читался вопрос.
     -- Вы что-то хотели, сударь?
     -- Да, хотел. -- От быстрого бега я  дышал часто,  с  присвистом, клубы
пара вырывались из моего нутра. -- Я хотел вас кое о чем спросить.
     Но первый вопрос задал он:
     -- Вы поверили мне? Только честно.
     Я кивнул и почему-то смутился.
     -- И вас не грызет червь сомнения? -- продолжал вопрошать Дед Мороз.
     -- Ну, грызет, -- тихо ответил я и смутился еще больше.
     -- Это  хорошо.  Хорошо,  что  вы сказали правду. Ну-с,  что  вы хотели
узнать? Спрашивайте, сударь, я  к вашим услугам. Только  поскорее, до Нового
года осталось менее часа.
     Я не знал, с чего начать, и потому брякнул первое, что пришло на ум:
     -- Вы действительно... настоящий Дед Мороз?
     В глазах его вспыхнули веселые искорки.
     -- Самый что ни на есть настоящий.
     -- И вы что же, один работаете?
     -- Зачем  же один, одному мне не справиться. Нас много в каждом городе,
в каждой стране. У  всех  детей должен быть  праздник,  все дети  мечтают  о
новогодних подарках, и все их получают, за это я ручаюсь. Так что нас много,
сударь, очень много. Но я -- самый главный Дед Мороз.
     У меня аж дух перехватило.  Самый главный! А я его "жигуль" утопил. Вот
идиот!
     Дед Мороз тем временем продолжал:
     --   В   основном  в  нашей  службе   работают   стажеры,  но  есть   и
квалифицированные кадры, с  большим стажем и опытом работы. Чем определяется
уровень  квалификации? Умением творить  чудеса  и  не  допускать путаницы  в
подарках, только  и  всего. Чаще  всего  за каждым  Дедом  Морозом закреплен
определенный регион  земного  шара,  где  он  и  работает  из  года  в  год.
Перебрасывать уже сложившегося  работника в другое место  непрактично; смена
географических поясов, знаете ли, новые традиции, местные обычаи, проблемы с
изучением языков  --  все  это негативно  сказывается на  деятельности  Деда
Мороза. Но  бывает и так,  что приходится идти  на  жертвы,  и  Деда Мороза,
скажем,  из  Брянской  губернии командируют на Таити.  Я и сам несколько лет
прослужил на Занзибаре.
     -- На Занзибаре? У них что, тоже есть свои Деды Морозы?
     --  У  них  это  называется  несколько  иначе.  Понимаете,  сударь,  на
Занзибаре понятия не имеют о морозах.
     -- А, понял. И давно вы работаете в этой системе?
     -- Третий гросс на исходе.
     -- Гросс? Какой еще гросс? Двенадцать лет, что ли?
     Дед Мороз снисходительно улыбнулся.
     --  Двенадцать  столетий,   любезнейший,  двенадцать  столетий.  Три  с
половиной тысячи лет.
     У  меня и без того голова кругом шла, а теперь  я уж точно решил, что с
катушек съезжаю.
     -- Три с половиной тысячи лет! Ну и ну! И не надоело?
     -- Разве добро, которое  делаешь людям, может надоесть? Тем более, если
эти люди -- дети.
     -- А какие подарки вы им дарите?
     -- Те, которые  они хотят получить, разумеется. Иначе бы наша работа не
имела смысла.
     -- Откуда же вы знаете, что им подарить?
     --  Вы  меня  удивляете, любезнейший.  Я  ведь все-таки не простой  Дед
Мороз, а настоящий. Я все должен знать.
     Тем временем мы  двинулись в путь. Увлеченный рассказом моего странного
спутника, я совершенно не замечал, куда мы идем.
     -- Где же ваш мешок?
     -- Мешок?
     -- Ну да, мешок с подарками.
     -- Утонул. Понимаете, он у меня в машине лежал.
     Я едва не сгорел со стыда.
     -- Да вы не отчаивайтесь, сударь, -- сказал Дед Мороз, верно оценив мое
душевное состояние. -- С этим у меня  проблем не  будет.  Через час я добуду
себе такой же, с тем же содержимым.
     -- Каким же это образом?
     -- А это уж мои трудности.
     -- Понятно, профессиональная тайна.
     --  Да  нет, никакой  тайны здесь  нет, просто вам,  простым  смертным,
понять  это будет не совсем  легко. Да и времени у меня нет  на разъяснения.
Как, впрочем, и у вас тоже.
     -- Где же вы обитаете  в свободное  от работы время? Летом, скажем, или
осенью?
     -- В Лапландии, разумеется,  где же еще. Там наш дом, наша родина. Иной
климат нам противопоказан.
     -- Боитесь растаять?
     --  Да нет, растаять  мы не растаем, но  здоровью повредить можем...  А
вот, кстати, мы и пришли.
     Тут только  я огляделся. Батюшки,  так это ж мой родной дом! Дед  Мороз
довел меня, оказывается, до самого моего подъезда.
     -- Да откуда ж вы знаете, что я живу именно здесь?
     --  Послушайте,  сударь,  перестаньте  задавать  дурацкие  вопросы.  Вы
услышали слишком  много, чтобы иметь хотя бы  смутное  представление о самых
элементарных вещах. Пораскиньте мозгами.
     Я пораскинул. Ну да, еще одно  чудо. И ничего в этом удивительного нет.
Подумаешь,  чудо!  За последний час я  уже  настолько свыкся со всеми  этими
чудесами,  что  не  удивил  бы  меня  даже  указ  Президента  о  переходе  с
завтрашнего дня на летнее время. Даже это.
     -- Прежде чем покинуть  вас, любезнейший, я хочу сказать несколько слов
о той самой  квитанции,  которую  вы до сих пор держите в  руке. Вот, видите
аббревиатуру в правом верхнем углу? СДМ. Что означает: "Служба Деда Мороза".
Так вот, подписка, выданная вам, оформлена на три месяца, но  деньги внесены
за весь  следующий  год.  Если вы захотите  продлить  подписку  на следующий
квартал, вам достаточно  явиться в  любое  отделение связи  до  пятнадцатого
числа  последнего   предподписного  месяца  и   предъявить   контролеру  эту
квитанцию. Подписка будет продлена  автоматически, и все благодаря этим трем
буквам, СДМ.
     -- А почему  бы вам не подарить мне подписку на весь год, тем более что
деньги все равно уже внесены? Какой в этом смысл?
     -- Смысл есть, -- загадочно произнес Дед Мороз. -- Может статься, вы не
захотите продлевать подписку. Вам предоставляется полная свобода выбора.
     -- Почему же это не захочу? -- Я пожал плечами. -- Очень даже захочу.
     -- А вы не торопитесь с выводами. Все дело  в том, что подписка  эта не
простая, и вы в этом сами скоро убедитесь.
     Что-то этот тип не договаривает.
     --  Ничего,  скоро  вы все поймете,  --  мягко  сказал он и взглянул на
звездное  небо. -- О, уже без двадцати двенадцать. Вам пора,  сударь, негоже
Новый год встречать на  улице.  Торопитесь,  ровно в 12.05 вам позвонит ваша
супруга.
     Мне вдруг стало  казаться,  что я стою перед ним  совершенно голый. Вот
черт, этот Дед Мороз прекрасно осведомлен!
     Он улыбнулся.
     --  Прощайте. И помните: грядущий  год готовит вам  немало сюрпризов. С
наступающим вас, Василий Петрович. И всех благ. Адью!
     Он повернулся и исчез в темноте. А  я, обалдевший, еще  несколько минут
шарил  невидящими  глазами  по  пустынным  тротуарам  и медленно  съезжал  с
катушек.  Потом  спохватился и  кинулся вверх по  лестнице. В одном он прав:
Новый год нужно встречать дома.
     Когда  я  влетел  в  квартиру,  куранты  уже начали  отсчет.  Я  врубил
телевизор, выхватил из загашника пузырь и в два счета смахнул пробку.
     С последним ударом часов я опрокинул-таки стопку и теперь  уже не спеша
начал наполнять вторую.
     В 12.05 позвонила Светка.


     Очухался я на следующий день  далеко за полдень. Светка к  тому времени
уже была дома и  теперь суетилась на кухне. Пахло жареной картошкой, салатом
"оливье" и свежими  огурцами.  Ото всех этих  ароматов у меня  засосало  под
ложечкой. Я был голоден, как тысяча  волков-альбиносов. О вчерашних событиях
я поначалу даже и не вспомнил.
     Попытался подняться с дивана,  на  котором спал,  даже  не удосужившись
раздеться,  но не  тут-то было. Перед глазами вдруг все заплясало, заерзало,
закружилось, и  я  снова  рухнул  на подушку, обессиленный  и  опустошенный.
Видать, те два  пузыря, что я вылакал за ночь, все еще бродили в моем нутре.
Организм настоятельно требовал опохмелки.
     В комнату вплыла Светка.
     -- Очухался, пьяница, -- беззлобно сказала она. -- Вижу, времени зря не
терял. Ишь, бледный какой. Трещит, небось, голова-то?
     -- Ой трещит, -- жалобно проскулил я. -- Свет, полечиться бы, а?
     --  Ну  что  мне  с  тобой делать, -- покачала  головой она. --  Ладно,
полечу. Исключительно ради праздника.
     Она  снова ушла  на  кухню  и  тут  же  вернулась с непочатой  бутылкой
"Распутина".
     -- А вот это по-нашему! -- воспрянул я духом и неуклюже сполз с дивана.
Молодец у меня все-таки Светка!
     --  Садись  к  столу, Вась. Встретим  Новый  год по-человечески.  Лучше
поздно, чем никогда.
     Мы  прекрасно   провели  остаток  дня,  первого  дня  Нового  года.  От
вчерашнего дурного настроения не осталось и следа. Жизнь  все-таки не  такая
уж и подлая штука, как мне мерещилось накануне. Это уж точно.
     На следующий  день, то бишь второго января,  мне предстояло выходить на
смену.  Башка  поутру была мутной, тяжелой и  дурной.  Башка гудела,  словно
церковный  колокол. Идти  на  работу  страсть как не хотелось,  но идти было
надо. Некуда нам, пролетариям, деваться, такой уж наш жребий.
     Когда  я уходил, Светка  еще спала. Пусть выспится, подумал  я,  у  ней
сегодня выходной.
     Проходя   мимо   почтового  ящика,   я   машинально   вынул   из   него
корреспонденцию и сунул к себе в сумку. На работе почитаю, решил я.
     Мороз снова спал,  воздух  был  влажным, теплым,  дул южный ветер. Небо
затянуло сплошной облачностью, а под  ногами противно хлюпала снежная  жижа.
На душе было тоскливо и муторно.  Идти никуда не хотелось, а хотелось лежать
на диване пузом кверху и плевать в потолок.
     Я шел по грязному тротуару и думал. В  голову лезли  всяческие  мысли и
идеи.  Мне  вдруг вспомнился странный  тип,  назвавшийся  Дедом Морозом,  --
впервые с той памятной новогодней ночи. И хотя соображал я туго, рассуждал я
тем не менее совершенно трезво. Теперь-то, по прошествии суток, я уже не был
так  наивен и  простодушен, теперь-то я знал,  что все это розыгрыш,  чистой
воды розыгрыш. И как это меня угораздило попасться на удочку? Ведь все проще
пареной репы, элементарно, Ватсон. Этого типа, Деда Мороза,  я действительно
видел  впервые,  но  это  вовсе  не  значит,  что  я  ему  не  знаком.  Дело
приблизительно было так. Кто-нибудь из моих дружков  оформил подписку на мое
имя,  нашел  человека,  который согласился надо мной  подшутить, снабдил его
необходимой информацией и -- нате, купился дядя Вася, поверил в "настоящего"
Деда  Мороза!  Знали ведь, мерзавцы,  когда и  где я пойду в  ту злополучную
ночь, знали, что Светки не  будет дома,  а уж где  я живу и что  зовут  меня
Василь  Петрович,  известно любому  моему  корешу. Касательно же  Светкиного
звонка в 12.05 тоже нет ничего потустороннего. Как водится,  в первые минуты
Нового года близкие родственники и хорошие знакомые обмениваются телефонными
поздравлениями.  Это  традиция такая,  и ни для кого она не  секрет.  Вполне
можно  было догадаться,  что Светка позвонит  именно в это время. Что она  и
сделала  с точностью до минуты.  Вот такие пироги. Небось, кореша-то те, что
так  подло  подшутили  надо мной, с табуреток со смеху полетели, как  только
узнали  о моем  позорном  легковерии.  Да-а,  купился  я,  купился  со всеми
потрохами. Надо же, а я ведь  действительно поверил, что он  на Занзибаре  в
Дедах Морозах ходил и что ему уже за  три  штуки лет перевалило! Да в  такую
чушь не  то что взрослый, ребенок  не поверит -- а я поверил! Каково,  а? На
работе,  поди,  все уже знают,  в какую  я  лужу сел,  вот ржачка-то  будет!
Стыдоба да и только.
     Но  на автобусной  остановке,  куда  я  наконец  доковылял, меня словно
обухом по голове хватило. Постой-ка, Василь Петрович, что же это получается?
Вся твоя версия с розыгрышем летит к чертям собачьим. А "жигуленок"? Неужели
его  утопили, только  чтоб посмеяться  над  тобой? Нет,  погоди,  не вяжется
как-то утонувший  "жигуль" с твоей версией.  Слишком дорого обошелся  бы  им
розыгрыш. "Жигуль"-то ведь, поди, не  из папье-маше. Касательно  Деда Мороза
это  еще  вопрос, а  вот "жигуль", тот точно  был настоящим. Это уж как пить
дать. Совсем я запутался, братцы.
     А тут как  раз и автобус мой подкатил. Я облюбовал себе местечко у окна
и с комфортом расположился. Ехать мне ровно двадцать две минуты (я засекал),
так что, думаю, успею соснуть с четверть часа. И я соснул.
     Но  не успел я продремать  и пяти минут,  как  был  разбужен неприятным
шелестом у самого моего уха. Я  разлепил  веки. Шелестела газета.  Рядом  со
мной сидел  какой-то  бородавчатый  тип  и трясущимися  руками  разворачивал
свеженький  "МК". А, чтоб тебя!  Сна больше  не  было ни  в одном  глазу.  И
приспичило ж ему читать в переполненном автобусе!
     Бородавчатый  меж  тем  развернул газету  во  всю  ширь,  для  чего ему
пришлось развести руки в разные стороны,  и уткнулся своим  сизым шнобелем в
рубрику "Срочно  в номер!". Правая его пятерня  как раз зависла  перед  моим
левым глазом.
     -- Лапу убери, -- рыкнул я.
     -- А? -- он выпялился на меня, словно баран  на новые ворота, но тут до
него наконец доперло, что к чему, и  он  быстро  убрал  пятерню с  глаз моих
долой. -- Простите великодушно, если я вам помешал.
     Я на него  не смотрел,  но  чувствовал, как  он  нагло  пялится на  мою
персону. Все это начинало действовать мне на нервы.
     Бородавчатый   не   отставал.   Придвинувшись   ко   мне  вплотную,  он
поинтересовался:
     -- Не скучно вам сидеть  вот  так, без газеты? А хотите, я вам свою дам
почитать, на время? Берите, мне не жалко.
     От него воняло перегаром и нечищенными зубами. Впрочем, от меня, думаю,
тоже несло не амброзией.
     -- У меня своя есть, -- буркнул я. -- И не хуже вашей.
     -- Верю, -- тут же согласился он, -- верю, друг, верю.
     Да ни хрена ты мне не веришь, подумал я. А вот я сейчас тебе шнобель-то
твой утру.
     Я сунул руку в сумку  и нащупал там две газеты, вынутые мною сегодня из
почтового  ящика.  Наобум достал  одну из них.  "МК", второе января, то есть
сегодняшняя. Значит там, в сумке, осталась вчерашняя.
     --  Да вы прямо фокусник! --  радостно пустил  слюну  бородавчатый.  --
Смотрите, и у меня "Комсомолец", и тоже за второе число.
     Я скосил глаз  на его  вонючую газету и убедился, что он не врет. Потом
пролистал свой номер, но ничего интересного для себя не обнаружил. И чтоб уж
совсем утереть ему его  сопливый  шнобель, я вынул  из сумки вторую газету и
начал методично ее просматривать. А краем глаза продолжал наблюдать за ним.
     Морда его  покрылась серыми  пятнами.  Он громко, с присвистом засопел.
Шары  его  полезли на лоб, в  буквальном смысле, ей-Богу, не вру. Он силился
что-то  сказать, но не мог. Ага,  проняло-таки тебя, прыщавый! Съел  кукиш с
маслом!
     Бородавчатый вел себя все более и более странно. Тыкал  грязным пальцем
в мою газету и продолжал отчаянно сопеть.
     -- Э-э... а... какое у нас сегодня января? -- выдавил он наконец.
     Я повернулся к нему и хотел было выдать по первое число, но осекся. Его
всего колотило.  Батюшки,  да его  сейчас  кондратий хватит! Вон  как  зенки
вылупил.
     -- Число... какое  сегодня число... --  лепетал он, словно полоумный, и
вдруг заклацал желтыми, проникотининными зубами.
     --  Ну,  второе, --  пробурчал я, отодвигаясь  от него подальше.  -- Ты
чего, мужик, анаши обкурился?
     -- У-у-у!  -- завыл он  вдруг по-волчьи  и  снова ткнул  пальцем в  мою
газету.
     Чокнутый какой-то, как пить дать. Из психушки,  видать, сбежал, или еще
откуда.
     Я  перевел взгляд на  то место, куда  он тыкал своим  дурацким пальцем,
и... чуть было не проглотил собственный язык.
     Газета была за третье января!


     Бородавчатый вдруг  дико  заржал  и на весь автобус заявил, что сегодня
тридцать третье декабря 2048 года. Потом все  тем  же  грязным пальцем ткнул
стоявшую перед ним толстую тетку в ее обширный живот, на что тетка сделалась
багровой,  как  свекла, и пронзительно  завизжала.  "Зарезали!"  --  завопил
кто-то  истошно.  В  автобусе  началась  кутерьма.  На  следующей  остановке
бородавчатого  выволокли под локотки на  свежий воздух и  воткнули в сугроб,
малость остудиться. Бедолага отчаянно отбрыкивался и затих лишь тогда, когда
мордой  ткнулся в  грязный снег.  Там я его и оставил.  Вряд ли он сбежал из
психушки, решил я, но в том, что он туда сегодня попадет, сомнений у меня не
было. Как и в том, что туда же попаду и я.
     Вся эпопея с бородавчатым типом  прошла  для  меня как бы  в  тумане. Я
продолжал пялиться  на газету,  пребывая в  состоянии полнейшей  прострации.
Теперь  я знал,  как  съезжают с  катушек.  "МК", третье января,  среда. Все
верно, черным по белому, от и до. Никаких сомнений, газета настоящая. Я даже
понюхал ее: пахнет свежей типографской краской.
     Я точно знал, что сегодня вторник. Я не  мог ошибиться. Поднатужившись,
я  восстановил  в памяти  события  минувших  суток -- и  не нашел  ни единой
зацепки. События четко  чередовались одно  за  другим.  Все  верно,  сегодня
второе января, готов заявить это под присягой. Не тридцать третье декабря, и
не сорок шестое мартобря, а именно второе января. Так что в психушку сегодня
я, пожалуй, не попаду, рановато еще.
     Все дело в газете.
     Газета была завтрашней.
     И вот тут-то меня осенило. Ну и подарочек уготовил мне Дед Мороз, леший
его  забодай!  Все это его проделки, не иначе, его дедморозовские  штучки. И
ведь предупреждал он меня, что  подписка-то необычная, а  я все ушами хлопал
да сомненьями себя изводил. Не обманул, выходит, Санта-Клаус из Занзибара.
     Газета  была  завтрашней, это точно,  но  пришла она сегодня.  А та, за
второе  января?  Ясное  дело, та  появилась  вчера. Все  как  по  маслу, все
тютелька в тютельку.
     А  завтра я получу послезавтрашний номер, и  так будет продолжаться изо
дня  в  день, аж до конца марта.  Чудеса  да  и только.  Ну как тут крыше не
поехать?
     Сердце у меня екнуло, в желудке забулькало. Я представил себе...
     -- Конечная! -- объявил водитель. -- Дальше не поеду.
     Вот дьявол! Я и не заметил, как проскочил лишние три остановки.  Теперь
придется возвращаться назад.
     До работы я добрался без приключений. В цеху стоял гомон и звон посуды.
Дружки  мои,  все  до  единого,  проходили  курс  послепраздничных  лечебных
процедур.  Лечились  всем  подряд:  кто "Жигулевским",  кто "Столичной", кто
"Смирновской", а один гурман-извращенец прямо из горла лакал "Амаретто". Тех
же, кто уже прошел начальный курс лечения, складировали  в каптерке, где они
долечивались крепким оздоровительным сном. Здоровье прежде всего, гласил наш
неписаный закон. И мы этот закон уважали и блюли.
     -- А  вот и  Васек приволокся! С  прошедшим тебя,  Василь  Петрович, --
приветствовал меня Колян, наш бригадир.
     Я настороженно огляделся. Никто не хихикал, никто зубы не скалил, никто
пальцем в  меня не тыкал.  Выходит, не было  никакого розыгрыша.  Я вздохнул
свободнее.
     -- Стакан примешь? -- спросил Колян.
     -- Приму. Мог бы и не спрашивать.
     -- О'кей. Две штуки гони.
     -- Да отдам я, ты ж меня знаешь. Сначала налей.
     -- Как скажешь, Васек. Ты  ж меня тоже знаешь, я никогда жмотом не был.
На, держи.
     И он протянул мне до краев наполненный граненый стакан.
     -- Ну, будь, -- толкнул я краткую речь и осушил посудину до дна.
     -- Вот это по-нашему, -- одобрил Колян. -- Кремень ты, Васька,  душой и
телом преданный нашему общему делу. Горжусь я тобой, это я тебе как бригадир
заявляю.
     -- Да и ты  мужик что  надо, --  разомлев, сказал я и захрумкал соленым
огурчиком. На душе полегчало. Теперь-то я был в своей тарелке, в родной, так
сказать, стихии.
     -- Эй, Григорич! -- крикнул Колян. -- Сгоняй-ка еще за парой.
     -- Бабки гони, -- отозвался Григорич, потомственный пролетарий в шестом
колене. -- Без бабок не пойду.
     --  А без бабок тебе  никто и не даст. -- Колян повернулся  ко мне.  --
Составишь компанию, а, Василь Петрович?
     -- Как не составить, составлю, -- кивнул я.
     В голове у меня уже изрядно шумело.
     -- Вот за что  я  тебя люблю, Васька,  так это за твою отзывчивость. --
Колян так растрогался, что даже слезу пустил. -- С тебя еще пару штук, всего
четыре.
     Я положил на стол пятерку.
     -- Сдачи не надо.
     Словно из-под  земли  выросший  Григорич  тут же смахнул пятерку себе в
карман. Колян  добавил  еще  три штуки,  и  потомственный  гонец  помчался в
ближайший магазин.
     Вернулся  он  через  семь  минут  и  тут же грохнул на  стол два пузыря
"Московской".
     -- Молоток, Григорич, свое дело знаешь. Закусон взял?
     --  Обижаешь, начальник. -- Григорич выложил на стол  шмоток  колбасы и
полбуханки черного хлеба.
     -- Порядок, -- одобрил бригадир. -- Ну-с, господа, вздрогнули. За нас.
     Григорич  между  тем покромсал  колбасу и  вскрыл  один из пузырей.  Мы
выпили. Потом выпили еще. И еще. Потом нас оказалось четверо, потом  пятеро,
потом я  сбился  со  счета. Григорич еще  несколько  раз  гонял за водкой. В
последний  раз  он  уже  не вернулся.  Но  никто этого  не заметил.  Те, кто
послабее, уползали в каптерку, а  оттуда  приползали свежие силы. Гудела вся
бригада без исключения.
     Нет, вру, одно исключение все же имелось. Саддам Хусейн, тот самый тип,
которого монтировкой по чайнику  ухандохали, сидел поодаль, один-одинешенек,
и  в  общем  загуле  участия  не  принимал.  Бедняга  обложился  газетами  и
проглатывал  их  одну за  другой со скоростью курьерского поезда.  Совсем  у
бедолаги крыша сползла. Вот что значит от коллектива отрываться!
     И тут я вспомнил про свою газету. Про ту, за третье января. И мне снова
стало не по себе.
     Кореша мои меж тем поочередно травили анекдоты  и  заразительно  ржали.
Порой и я вставлял что-нибудь эдакое,  и тогда ржанье  возобновлялось.  Один
лишь Колян сидел  насупившись и тоскливо глядел  в пустой  стакан. Он всегда
был немножко философом, особенно после изрядной выпивки. Любил потолковать о
бытии, о смысле жизни, о вещи-в-себе, о Фрейде,  Ницше и Канте. Бригадир наш
был человек уникальный,  и мало кто мог понять его, когда он заводил  речь о
высших  материях. Бригада его  тут же начинала  зевать от скуки и пялиться в
потолок. Но Колян  уже ничего не замечал: оседлав своего любимого конька, он
несся во весь опор сквозь дремучие дебри крутых философских наворотов.
     Сейчас, похоже, настал  именно  тот момент,  когда он  готов был начать
длиннющий монолог на одну из своих излюбленных тем. Дабы упредить его  и  не
дать развернуться бригадирскому красноречию, от которого у всех нас начинали
вянуть уши, я сунул ему под нос газету.
     -- Глянь, Колян, что у меня есть.
     --  Газета, -- с полнейшим философским  безразличием произнес бригадир,
еле ворочая языком. -- Ну и что?
     -- Да ты на число глянь.
     -- Ну, глянул. -- Он икнул.
     -- И?
     -- Ну, третье. -- Он снова икнул.
     -- А сегодня какое?
     Он уперся в меня тяжелым,  мутным взглядом -- и тут я понял, что сейчас
его  прорвет.  Я  не  ошибся.  Колян  икнул  в третий  раз,  скривил  рот  в
снисходительной усмешке, скосил и без того уже  косые глаза на кончик своего
носа и взял слово.
     -- Узок круг твоего восприятия, Васька, чрезвычайно узок. А  знаешь  ли
ты, Васька, друг мой закадычный, что вопросом своим -- ик! -- поверг ты меня
в  уныние и  тоску невы... невыраз-зимую? Что ты видишь в  этой своей серой,
будничной жизни? Одну  лишь видимость  бытия. А  я, Васька, зрю в  корень, в
самую что ни на есть антиномистически-монодуалистическую  полноту абсолютной
реальности. Ик!  Зрю, Васька,  и вижу м-многое. У-у, чего  я только  там  не
вижу. Такое порой приви... привидится,  что... А, да ты все одно не поймешь,
ибо погряз ты в  рутине своего невежества. Погряз, Васька,  и нету  у  тебя,
Васька, стержня, оси, идеи... Дай я тебя п... п... целую. Не желаешь? Ик. Не
желаешь.
     -- Желаю, -- мотнул я головой.
     -- Врешь, не  желаешь. Я  душу твою, Васька,  насквозь вижу. А моя душа
для  тебя все  равно  что потемки беспросветные.  С-сумерки,  Васька, темень
ночная.  Непостижимое инобытие.  А  непостижимое, Васька, постигается  через
постижение его непостижимости. Какое, спрашиваешь, нынче число?  Отвечу тебе
словами великого Сократа: а хрен его знает!
     Вовка-прессовщик, здоровенный  бугай  под  два  метра  ростом,  свалить
которого  можно  было  не  иначе  как  шестью  бутылками   водки,   внезапно
встрепенулся и мечтательно произнес:
     -- Знавал я одного Сократа, братцы. Головастый был  мужик, скажу я вам.
Тоже,  бывало, любил о жизни потрепаться и идеи всякие  говорил.  Лысый был,
как моя  коленка, с бородавкой на  носу, в очках. Чудной  был человек. Такое
порой отмочит, что хоть башкой об стенку бейся. Я и бился поначалу,  а потом
ничего, привыкать начал.
     -- Где ж ты с ним столкнулся-то, а? -- спросил кто-то.
     Вовка уставился на вопрошавшего налитыми кровью глазами.
     --  В Кащенке, где ж еще. Со  мной  тогда рецидив приключился, на почве
чрезмерного  увлечения  спиртом  "рояль",  вот меня  и  спровадили  туда для
поправки здоровья.
     -- И что же Сократ?
     --  А  что  Сократ?  Ничего Сократ. Выписали мужичка  --  сразу же, как
отрекся от этого своего блудословия. А вот Христос, так  тот до сих пор бока
на койке казенной пролеживает. Видно, долго ему еще люминал глушить. Стойкий
мужик,  братцы, кремень каких мало. "Не отрекусь, говорит, от истины, и  все
тут.  Истина,  говорит,  превыше всего".  Все  ожидал,  бедолага,  нашествия
жидо-масонов, ждал, когда же  распнут его, сердешного, за правду-матку. Он и
крест-то уже изготовил, мелом на палатной двери изобразил, как раз по своему
росточку плюгавому,  все  примерялся  к  нему, пристраивался. Уважал я  его,
братцы, за многое. Водку, к примеру, только "кристалловскую" потреблял.
     -- Иди ты! -- ахнул кто-то.
     Вовка надулся и обиженно засопел.
     -- Дурак ты. Я брехать не стану.
     -- Я б так не смог. Коли нутро горит, любую бормоту примешь.
     --  Такое  только Христу под силу,  --  авторитетно  заметил Вовка.  --
Кремень, а не человек.
     Последнее  сообщение Вовки-прессовщика  произвело на бригаду сильнейшее
впечатление.
     --  Вот  гляжу  я  на  вас, мужики, -- вновь  подал  голос  Колян, -- и
разбирает меня тоска. Просто уши вянут вас слушать. И до  чего ж вы, мужики,
темный народец!
     Он закатил  глаза и икнул мощно,  с надрывом,  так что кадык его  аж  в
самый  подбородок  уперся. Потом  хлопнул  очередной  стакан и  медленно,  с
достоинством, сполз под стол, где и отключился.
     -- Братва, волоки бригадира в каптерку, -- распорядился Вовка. -- Пущай
прочухается.
     Философа бережно подняли и отволокли отсыпаться. Вовка же, вернувшись к
столу, наполнил до краев стакан и официально заявил:
     -- Все, братцы, шестой  пузырь добиваю. -- Он  проглотил водку, даже не
поморщившись. -- Сейчас окосею.
     И окосел. Взгляд его  остекленел  и  стал бессмысленно-блаженным,  рожа
побагровела, на  толстых, как у  папуаса, губах заиграла  идиотская ухмылка,
массивная  челюсть  отвисла,  и на мою газету,  и без того  обильно усеянную
окурками и залитую водкой, упал тлеющий бычок. Я и глазом моргнуть не успел,
как в дедморозовском подарке, вокруг вовкиного бычка, образовалась дыра.
     И тут надо мною нависла чья-то  зловещая  тень.  Откуда-то из-за  спины
появилась рука и сдернула мою газету со стола.
     -- Не трожь, -- предостерег я, едва ворочая языком, и оглянулся.
     Вором  оказался  Саддам  ибн  Хусейн,  леший его  забодай.  Стянув  мою
газетку, он  тут же уволок  ее в свой угол, где и принялся жадно читать. Как
обычно:  снизу вверх и справа налево,  начиная с  последней страницы. Как  и
положено правоверному последователю Аллаха. Я махнул рукой -- грех обижаться
на юродивого.
     Оглядевшись, я  произвел следующее наблюдение. Лыка не вязал уже никто,
разговоры  как-то  разом прекратились, все кивали,  сопели и пускали пузыри.
Нужная кондиция была достигнута.
     Чего уж греха таить, я и сам был на грани помутнения рассудка. Вскоре я
тоже закивал и отключился.
     Так прошел мой первый трудовой день в  новом году. Если верить  Светке,
то домой в тот день я приполз на карачках. А я ей верю.


     Всю   ночь  по   моей   квартире   кружила   стая   бутылочного   цвета
змеев-горынычей и  злобно косилась  на  мою спящую  персону.  У  одних  были
шашечки на чешуйчатых боках, словно у такси, другие сжимали в  своих лапищах
по одной, а  то и по паре  монтировок. Утром,  едва продрав  глаза, я твердо
решил:  все, баста,  больше  никакой водки, а то ведь  недолго и  в  Кащенку
угодить. Психушки мне сейчас только и не хватало для полного счастья. Хорош,
мужики, пора завязывать.
     Светки дома не оказалось. Сегодня, вспомнил я, у нее дневное дежурство.
Что ж, придется выбираться из дерьма в одиночку. Ну да не впервой.
     Смахнув  со спинки  кровати зазевавшегося змееныша, я кое-как поднялся.
Мир  воспринимался с трудом, сквозь муть в  глазах,  шум в ушах  и  пелену в
мозгах. Организм  трясло,  как при армянском землетрясении,  в нутре бушевал
пожар, правый глаз заплыл, а рук  и ног я не чувствовал вообще. Хреново твое
дело,  Василь Петрович, сказал  я себе,  тебе ведь  еще на работу пилить. Не
отбросить бы тебе с перепою коньки.
     Коньки  я  не отбросил.  По  крайней мере,  на  этот раз  все обошлось.
Кое-как собрался и отправился на смену.
     Внизу,  в подъезде, у почтовых ящиков, нос к носу  столкнулся я с  Иван
Иванычем, нашим  почтальоном, классным мужиком и большим любителем  заложить
за воротник. Распил я с ним, помню, не одну бутылочку, это уж точно.
     Он  остановился   как  вкопанный   и  уставился  на  меня,   словно  на
инопланетянина.
     --  Ну  и  видок  у  тебя,  Василь  Петрович,  --  покачал он  головой,
соболезнуя.
     -- Что,  совсем  хреновый,  да? --  прохрипел я, едва ворочая распухшим
языком.
     -- Не то слово. Крепко перебрал вчера?
     -- Крепко, -- признался я.
     -- Оно и видно. -- Он  начал раскладывать газеты по почтовым ящикам. --
Погоди-ка, а не ты тут вчера с двумя бомжами поцапался?
     -- Да нет вроде... -- неуверенно пробормотал я.
     -- Ну точно, ты, --  непонятно  чему обрадовался старик. -- Один из них
тебе   еще   фингал  под  глазом  поставил.   --  Он  присмотрелся   ко  мне
повнимательнее. -- Ага, так и есть,  светится-то фонарь. А  уж  какую, Вась,
ахинею  ты нес! Будто  вернулся ты только  что из  командировки... э-э... из
какой-то  там  Занзибарской   губернии,  где  вместе  с   каким-то  Сократом
новенькими  "жигулями" одаривал тамошних психов, и что был ты Дедом Морозом,
а этот твой Сократ вроде как в учениках у тебя ходил и мешок с "жигулями" за
тобой таскал.  --  Он снова  покачал  головой. --  Плохи  твои дела,  Василь
Петрович, заговариваться начинаешь. Как бы рецидив у тебя не вышел. Что, так
ничего и не помнишь?
     Я ощущал, как запылали у меня уши. Стыдобень да и только!
     -- Ни-че-го, -- развел я руками. -- Ничего, Иваныч. Хоть режь.
     -- Нельзя так, Вась, меру знать надо. Послушай меня, старика, уж я-то в
этих делах толк понимаю.
     --  Стоп, Иваныч, осади назад. Я и  сам  секу,  что я  кретин,  идиот и
безмозглый осел, и  поэтому  читать  мне мораль бесполезно. Не надо, Иваныч,
мне мозги продувать, там так и так ветер гуляет.
     -- Так я ж хочу как лучше...
     -- Все  хотят как лучше, а выходит все наоборот, --  философски заметил
я. -- Жизнь,  она  ведь непредсказуема,  Иваныч,  а мы все равно  как слепые
кроты, тычемся своими сизыми носами и ни хрена не  видим. Вот ты, к примеру,
знаешь, что бывают настоящие Деды Морозы?
     Иван   Иваныч  снова   закачал  головой,   продолжая  соболезновать   и
сокрушаться.
     --  А!  -- завопил я.  --  Я  так и  знал! Думаешь, я с катушек съехал?
Думаешь, думаешь,  не крути башкой-то. Только ты дико ошибся во мне, Иваныч,
я, к твоему сведению, трезв  и в твердой памяти, и с котелком у  меня все  в
норме, это уж точно.
     --  Вот  и вчера  ты  то  же  самое твердил,  -- давя на  меня  косяка,
прошамкал Иваныч и опасливо отодвинулся от греха подальше.
     -- Ага, значит и вчера я был трезв!
     -- Да уж трезвее некуда.
     -- Нет-нет, ты послушай, Иваныч!..
     Но   Иваныч  слушать  больше   не   желал.   Он   торопливо   запихивал
корреспонденцию  в  почтовые  ящики  и явно  намеревался улизнуть  от меня в
первый же удобный момент. Я видел, как трясутся у него руки  -- то ли тоже с
перепою, то ли со страху. Я снова затосковал.
     Иваныч  тем  временем  закончил  свою   почтальонскую  деятельность   и
собирался было уже дать деру, но тут...
     -- Э,  э, погоди, -- остановил я его,  хватая  за плечо, -- ты что  же,
Иваныч, мой  ящик-то  пропусти? Думаешь, я не  видел?  Почему, спрашивается,
газету в него не вложил?
     Иваныч совсем сник и уставился на меня, как таракан на вошь.
     -- А для тебя нету никакой газеты, -- пролепетал он таким тоном, словно
я предложил ему собственной задницей  опробовать новую модель электрического
стула.
     --  Как  это нету? -- взъерепенился я. -- Как это, спрашивается,  нету?
Всем есть, а мне, значит,  нету? Ты, Иваныч, не темни, выкладывай начистоту:
где газета?
     Теперь  я  держал его за грудки,  ноги  его  едва касались  пола. Я был
страшно зол и возмущен до глубины души.
     --  Ой, Василь Петрович, не надо,  -- заскулил Иваныч, выкатив круглые,
как у совы, шары, -- я желудком слаб, ты же  знаешь. Как бы...  того... чего
не вышло...
     Я опустил старого козла на землю.
     --  Засранец, -- процедил я сквозь  зубы. -- Значит,  говоришь, не было
для меня газеты?
     Он  затряс  головой так,  будто уже  сидел на электрическом стуле  и  к
электродам подвели максимальное напряжение.
     -- Ладно, хрен с тобой. Ты, Иваныч, на меня не серчай, -- хлопнул я его
по плечу --  не сильно, а так, слегка, чтобы чертов его желудок, не дай Бог,
не воспринял  это как  сигнал к началу бурной деятельности, -- это я сгоряча
на тебя полкана  спустил, вчерашние  дрожжи  в нутре  еще  бродят,  на мозги
давят. Вспыльчив я, Иваныч, есть такой грех. Просто люблю я во всем порядок,
даже в мелочах. А  с  газетой я  разберусь, это я обещаю. Понимаешь, Иваныч,
должна быть газета, должна. За четвертое января.
     Его аж всего передернуло.
     -- Третье сегодня, Василь Петрович, третье, готов на Библии присягнуть,
-- заблеял  он,  истово крестясь и  полязгивая вставной  челюстью. Его снова
заколотило.
     -- А  газета должна быть за четвертое, --  запальчиво заявил я, недобро
на него взглянув.
     Не надо было мне произносить этих последних слов, теперь я это понимаю.
Иваныч вдруг взвизгнул, вытаращил  зенки,  схватился  за штаны и  со словами
"Ой,  батюшки!"  пулей вылетел  из  подъезда. Хлопнувшей дверью  меня обдало
густым ароматом бесплатного общественного сортира. М-да, подумал я, мысленно
разделяя несчастье  горемыки-почтальона, желудок мой  --  враг  мой. Это  уж
точно.
     Газету было жалко. Я так толком ничего  и не понял: либо Иваныч  что-то
перепутал, либо  все это  дедморозовские штучки. Но  факт  оставался фактом:
газеты  не было.  Я своими  собственными  глазами  видел,  как  этот  старый
засранец пропустил мой почтовый ящик. И все же...
     Иваныч Иванычем, а Дед Мороз Дед Морозом. Чем черт не шутит,  может,  в
мешке  этого  занзибарского  чудотворца  наряду   с  детскими   игрушками  и
руководство по материализации  завтрашних газет припасено, а? Дай-ка, думаю,
взгляну я в ящик-то.
     И взглянул, мысленно посмеиваясь над самим собой.
     Газета была на месте.
     Дрожащей рукой я отпер свою  ячейку  и  извлек заветную газету на  свет
Божий.
     "МК", четвертое января, четверг.
     Зря я, выходит, Иваныча до поноса довел. Зря.


     Ежели человеку что-то очень надо,  или же он хочет что-то такое купить,
о  чем мечтал, быть  может,  еще с самых  пеленок,  или вообще  чокнулся  на
какой-либо идее-фикс, то такой человек будет переть напролом, пока своего не
добьется.  А  добившись,  зачастую  забрасывает приобретенную вещь в пыльный
угол   и  забывает.  Вычеркивает,  можно  сказать,   из  памяти.  А  почему,
спрашивается? Отвечаю: потому что мое. Чувство собственника удовлетворено --
и баста,  теперь  хоть  трава  не  расти.  Важна  не  сама вещь, а  лишь  ее
приобретение,  потому-то и любим мы класть глаз на  чужое,  когда  свое есть
ничуть  не  хуже.  Прискорбно,  конечно,  да только  от  натуры  своей  куда
денешься?
     Помню, был у меня кореш, Федька  Крапивин,  вместе за одно партой штаны
протирали. На заре своей  молодости страстно мечтал он поступить в институт.
И поступил, вот ведь  где парадокс зарыт! А поступив, тут  же плюнул  на всю
учебу,  и через  год  Федьку из  института со  свистом  вышибли.  А  почему,
спрашивается?  Потому, отвечаю, что целью его была не учеба  в институте,  а
только поступление в него. Ему  бы  надо  было  сразу  переключиться на иную
цель, да он расслабился, впал в эйфорию (как же!  в институт поступил! это ж
не каждому дано), ударился в пьянки-гулянки,  а там пошло-поехало, завертело
Федьку, засосало, чем  дальше, тем  глубже. Канул на дно и  выбраться уже не
сумел. Диву потом давался, как только его цельный год там терпели!
     К чему это я прошлое ворошить удумал? А вот к чему.
     Зря  я,  говорю,  обидел старика  Иваныча, и зря, выходит,  он в  штаны
наложил. Обложался, как нынче говорят. Попер я на него все равно что танк на
изгородь, а ради  чего, спрашивается? Ради какой-то вшивой газетки,  которую
так и  так читать не стану. И не стал, потому как  не  в состоянии был в тот
день глядеть на печатную продукцию. Но -- раз мое, значит, вынь да положь, а
не положишь, так я сам тебе в штаны наложу, и не один раз. Потому как мое, а
все что  мое -- священно  и охраняется государством, блюдется,  так сказать,
законом и Генеральным нашим прокурором. Иначе бы мы  давно  уже к коммунизму
пришли.
     Психология, мать твою, и пляшем мы под ее дудку все равно что крысы под
нильсову  флейту. Еще немного  -- и  захлебнемся  в собственном дерьме.  Вон
Иваныч, бедолага, уже...
     Однако хорош треп разводить, пора переходить к делу. Дело-то ведь ждать
не будет, обтрепись ты хоть до посинения.
     Тяжело мне  пришлось  в тот день, третий день нового года, скрывать  не
стану. И не мне одному: весь  наш цех боролся с тяжким недугом, имя которому
-- похмельный синдром. Боролись  честно,  с поднятым забралом, не прибегая к
помощи спиртного.  Колян в этом отношении бывал чрезвычайно  суров. "Никакой
опохмелки, -- строго твердил он, -- потому как опохмелка есть вторая пьянка.
А вторая пьянка подряд на производстве -- это уже криминал". И  мы блюли сей
завет  нашего  бригадира-философа  пуще  всенародно   принятой  Конституции.
Ослушников не было никогда, за это я башкой ручаюсь.
     А потом  пошли дни полегче. Пьянок больше не было (сто  пятьдесят грамм
после  работы  не в счет), жизнь  потекла ровнее и спокойнее,  без встрясок,
затмений и диких выходок.
     Газеты  я получал ежедневно,  но читать их  не читал. Я и  раньше-то не
большой  был  охотник до  газетного чтива, а в нынешнее  смутное время  меня
вообще от  них  тошнит. Просто рвать и харчи  метать  хочется, когда в  руки
попадает какая-нибудь газетенка. Какую ни возьмешь -- всюду склоки,  грызня,
мордобой, грязь да дерьмо.  Целые тонны дерьма, особенно когда дело касается
политики,  межпартийных  дрязг и внутрипарламентской возни. Вот вам простой,
можно  даже сказать  --  тривиальный пример: едва лишь всенародно  избранная
Дума приступила  к  исполнению своих  нелегких обязанностей, как  наши шибко
ретивые депутатики тут же,  обильно потея  и брызжа слюной, принялись решать
наинасущнейший вопрос  о  предоставлении  им,  то бишь  депутатикам,  нового
здания парламента! Это ж  в какие ворота лезет, а, скажите мне на милость? И
чем же, спрашивается, эти толстозадые и жирномордые избранники  народа лучше
тех, кого полгода назад выкуривали из Белого дома?
     Я никогда не был ни левым, ни правым, ни коммунистом, ни демократом, ни
тем паче  монархистом.  Ни ельцинистом,  ни руцкистом,  ни  травкинистом, ни
вообще никаким "истом". Я сам по себе, сам по себе партия, сам себе  голова.
Может быть, и дурная голова, но зато своя собственная.  Так на  хрена  мне в
таком  случае  все  это   ваше  бульварное  чтиво?!  Ответьте  мне,  господа
газетчики, осветите мне, так сказать, мой вопрос во всей его  полноте.  Ага,
не можете!  А  почему, спрашивается?  Да потому,  отвечаю, что о  хорошем вы
писать  просто-напросто  разучились,  плохого  же  в нашей  жизни  и без вас
хватает. И даже с избытком, это я вам точно говорю.
     Но право личной собственности  священно,  и потому  каждый день, идя на
работу,   я   вынимал   из   почтового  ящика  личную   мою   собственность,
дедморозовский, так сказать, презент, и аккуратно запихивал в карман пальто.
Там она, собственность, и покоилась  до конца дня, пока вечером я  не сносил
ее,  свеженькую, в наш домашний сортир, где  она и  истаивала по мере нужды,
ежели таковая возникала. Как ни верти, а все ж  таки  экономия  на туалетной
бумаге.
     Как-то в самой середке января со мной приключилась неприятность: на мое
исконное  право  собственности  кто-то  нагло  и  подло  покусился.  Словом,
спускаюсь  я  как-то к  своему  почтовому ящику,  и  что же я  замечаю? Ящик
вскрыт, газету как языком  слизнуло.  Какой-то подлец утянул  мой  новенький
"МК" и теперь визжит, поди, от радости и ловкости своих поганых рук. Такое у
нас  иногда  случается:  вскрывают ящики  и воруют  газеты,  журналы и  тому
подобную макулатуру. Я мигом вскипел от ярости  и праведного гнева. Попадись
мне только этот типчик, я враз ему ручонки-то его поганые  повынимаю, аж  по
самые плечи. Силушкой меня Бог не обидел, и слов я на ветер, как водится, не
бросаю.
     Весь день я пребывал в чужой тарелке, а к вечеру созрел у меня нехитрый
план. Утром, думаю,  изловлю  ворюгу, так сказать,  на  месте преступления и
свершу над ним  суд праведный и скорый. Триста раз заставлю прокукарекать, а
потом  сдам в  ментовку. Пущай  органы  с  ним  канителятся,  глядишь,  срок
припаяют за хищение личного имущества. А как же иначе? Это что ж получается,
всякая  мразь  будет мои газетки  тяпать, а  я,  выходит, на  эдакое хамство
должен сквозь  пальцы  глядеть?  Нет уж,  я  на самотек такое дело  не пущу.
Выслежу гада и сдам куда следует.
     Как и  было задумано,  утром следующего дня я засел  в  кустах напротив
своего подъезда и принялся ждать. Ящик почтовый был у  меня как на ладони, и
любого, кто к нему приблизится  с целью воровства, живьем  я из  подъезда не
выпущу, это уж как пить дать.
     Минут  десять  спустя в  подъезд, боязливо озираясь, проковылял Иваныч,
наш бедолага почтальон, быстренько попихал  в ящики корреспонденцию и тотчас
же слинял, торопливо шаркая негнущимися ногами. Я хотел  было его окликнуть,
да вовремя  одумался: как бы наш засранец при виде моей  персоны, засевшей в
кустах, вновь  не наложил  в  штаны. Жаль  мне  стало старика, и  я  скромно
промолчал.
     К  моему ящику,  кстати,  Иваныч даже не прикоснулся.  Словно бы он был
заминирован.
     Прошло еще  с  полчаса,  и я окончательно задубел. Морозец в  тот  день
завернул по  полной  программе,  градусов под пятнадцать, а  то  и  под  все
двадцать, да еще  ветер хлестал  по щекам,  засыпая  в глаза  снежную  пыль.
Неуютно мне было в моей засаде, чего уж греха таить.
     В  тот  день  я  так никого  и  не  изловил.  Смахнув с  шапки  сугроб,
окоченевший  и  злой, я  вернулся к ящику. Газета была  на месте.  Дед Мороз
держал свое слово, поставляя мне завтрашний "МК" точно по расписанию. Как он
это делал,  мне  было невдомек,  да я и не старался ломать голову  над этими
дедморозовскими штучками.
     Ладно,  думаю,  попытка не  пытка,  завтра я его  уж  точно накрою.  Не
позволю, знаете ли, чтобы у честных граждан газеты перли.
     Но  и назавтра я коченел в засаде зря.  Этот таинственный тип так  и не
явился. Я  махнул рукой и прекратил свои партизанские вылазки. Может, думаю,
он больше и не объявится, так какого же  хрена я каждодневно должен мерзнуть
в этих проклятых кустах?
     Минуло  еще  два дня.  В засаде  своей я больше не  дежурил.  И оба дня
газета исчезала.
     Тут уж я вконец взбеленился. Живьем сожру козла вонючего, ежели поймаю,
без соли, перца и "анклбенса". Вот только как же его выследить?
     Пролетели  выходные, и с понедельника, с самого ранья, я снова заступил
на свой  пост. Только теперь я укрылся так, что ни одна зараза, даже если бы
очень  постаралась,  меня бы не  засекла. Накануне я  как следует пораскинул
мозгами  и скумекал, что в те разы, когда  я стоял на  стреме, подлый ворюга
вычислил меня и газеты тянуть  не посмел.  Словом, я засветился, это уж  как
пить дать, и теперь он будет вести себя куда осторожнее. Ну да и мы не лыком
шиты,  мы свое партизанское дело  знаем, нас на понт  не  возьмешь  и вокруг
пальца не обкрутишь.
     Взобрался я, значит, на дерево,  что  как  раз напротив  моего подъезда
росло,  пристроился  меж  ветвей  его  и  стал ждать.  И что же  вы думаете?
Сработал-таки  мой  маневр,  гадом  буду, сработал!  Лишь  только  прошаркал
Иваныч,  выполнив свою  почтальонскую миссию, как в подъезд  юркнул какой-то
тип, которого я поначалу не разглядел. Ух, ну и летел же я тогда с дерева --
так  мне не терпелось этого козла в бараний рог  скрутить!  Хорошо  еще, что
внизу, как  раз под моим насестом, сугроб намело. Еще в полете я заприметил,
как он роется в моем почтовом ящике, как извлекает из него мою... О, этого я
вынести  не  мог!  Взревев  от бешенства (я специально  утром не поел,  чтоб
позлее быть),  ринулся я в  атаку,  в свой родной  подъезд. Подлетел  к тому
козлу, схватил за грудки и затряс так, что голова его часто-часто забилась о
соседский  почтовый  ящик.  Очки  его  быстро поползли по  в миг  вспотевшей
переносице и шмякнулись  о кафельный пол; одно очко разлетелось вдребезги, а
второе  покрылось  паутиной  трещин.  Он  закатил  глаза  и   мелкой  дробью
заколотился о железный ящик, все  больше затылком  и  левым ухом, которое по
окончании экзекуции изрядно распухло и покраснело. Я еще малость потряс его,
а потом отпустил. Хотел вырвать у  него газету, но он вдруг с силой вцепился
в нее и заорал:
     -- Не отдам! Слышите, не отдам!
     Я  опешил. Челюсть  моя  отвисла, зенки, похоже, вылупились.  Я  ожидал
всего,  что угодно, но только не такого. Нет, это уже не наглость и даже  не
сверхнаглость, это скорее приступ паранойи  или рецидив белой  горячки. Я  в
таких вещах кое-что секу.
     Гнев как-то сам собой  улетучился. Меня словно пыльным мешком по  башке
шарахнули, и теперь я удивленно таращился на этого тщедушного очкарика.
     -- Как это не отдашь? -- задал я вполне  законный вопрос. -- Тебе  что,
козел очкастый, зубы надоело носить? Гони газету, говорю!
     -- Не-е-е-ет! -- завопил  он, близоруко  щурясь и прижимая мою газету к
своей птичьей груди дистрофика.
     Я  почесал  в затылке. Он играл явно против  правил: вместо того, чтобы
бросить  газету и дать  деру  или,  по крайней  мере, попытаться  как-нибудь
замять инцидент  мирным путем, этот шизик  готов был,  кажется, костьми лечь
ради моей собственности. Хотел было я ему врезать промеж его бесстыжих глаз,
да   посовестился:  слишком  различны  были   наши   весовые  категории.   А
по-хорошему, по-доброму газету он возвращать  явно  не собирался -- так  что
же, скажите на  милость,  мне было  делать? Как восстановить  попранную, так
сказать, справедливость? Ну и попал же я в переплет!
     --  Послушай, придурок,  у тебя что, с крышей не  в порядке? Газета  же
моя, -- попытался урезонить его я. -- Отдай по-хорошему, не доводи до греха.
     -- Пять тысяч, -- проблеял шизик, -- пять тысяч за газету.
     -- Чего? -- не понял я.
     -- Плачу наличными,  -- слегка осмелел  он.  -- Вот,  возьмите, -- и он
вынул из кармана пухлую пачку банкнот. Отсчитав пять штук, протянул их мне.
     Я  слегка прибалдел. Пять штук за какую-то вшивую газетенку! Это где же
такое видано? Нет, этот козел явно спятил.
     -- Ну  возьмите,  прошу  вас,  --  умоляющим  тоном произнес  он,  тыча
банкноты мне под нос.
     В конце концов, подумал я, почему бы и нет? Сделка мне явно пришлась по
душе, но сдаваться сразу я не собирался: очень уж хотелось слегка помурыжить
этого шизанутого типа.
     -- Спрячь деньги, болван, -- грозно надвинулся на него я. -- Откупиться
от меня хочешь? Не на  того напал, ворюга.  Вертай газету,  пока я ментов не
позвал!
     -- Завтра, завтра  верну, --  зачастил он,  от страха начиная икать. --
Нет,  что я говорю -- завтра! Сегодня  вечером, клянусь мамой. А пять  тысяч
возьмите, будьте так  добры. Ну  зачем вам  газета, а?  Вы  же все равно  ее
читать не будете, ведь не будете, да?
     -- А  вот  это уже не твое собачье дело,  -- с достоинством произнес я,
теряя терпение, -- хочу -- читаю, хочу -- нет. Моя газета, мне и решать, что
с нею делать.
     Он сник, сумасшедший огонек в его  зенках  притух. Похоже,  я отнимал у
него последнюю надежду в его никчемной, бесцельно прожитой жизни.
     --  На, возьмите, --  голосом умирающего  произнес  он  и  протянул мне
газету. -- Очень жаль, что все так получилось.
     Я выхватил  у него  газету  и взглянул  на первую  страницу. Все верно,
газета моя. Он хотел было проскользнуть мимо меня к выходу, но я ухватил его
свободной рукой за ворот и снова придвинул к стене.
     -- А теперь отвечай: на хрена тебе моя газета? -- грозно потребовал я.
     От отчаянно замотал головой.
     -- Нет-нет, этого я вам сказать не могу. Делайте со мной что хотите.
     Я понял, что слова из него,  действительно, не вытянешь. Впрочем, какая
мне разница? Лишь бы бабки платил.
     -- Хрен с тобой, гони пять штук, -- сдался я.
     Физиономия его враз посветлела.
     -- Так вы согласны,  да? Я так и знал, что вы не откажетесь! Пять тысяч
вполне приличная сумма.
     Он снова стал совать мне деньги в руку, а я, решив больше не испытывать
судьбу, принял их, хотя и с видом оскорбленного достоинства. Потом отдал ему
газету, которую он снова бережно прижал к груди.
     -- А теперь пошел вон, -- процедил я сквозь зубы, -- и чтоб духу твоего
здесь не было.
     Но он, странное дело, убираться не спешил.
     -- Пять тысяч за каждый следующий номер, -- вдруг выпалил он.
     -- А? -- Я не сразу понял, что за ахинею он там несет.
     -- За каждый свежий номер я плачу пять тысяч рублей, -- членораздельно,
окончательно осмелев, сказал он. -- Ну как, по рукам?
     У меня аж голова закружилась  от такого  бредового предложения. Я сразу
начал подсчитывать,  во что мне  это выльется. Пять штук в день, это выходит
сто  пятьдесят  в месяц.  За  вычетом  выходных, когда  газета  не  выходит,
получается где-то около сотни. За год  набегает миллион  двести, а за десять
лет -- двенадцать миллионов!  Уф, аж жарко  стало.  Да  за такие бабки можно
новенький  "жигуль"  приобрести!  Впрочем,  что  это  я, какие  десять  лет?
Подписка была  оформлена только на  три месяца,  ну  на  год, ежели  пожелаю
продлить,  а  там --  прощай  халявные  денежки.  Но и в течение  года иметь
приработок по  сто штук в месяц к моим основным  тремстам пятидесяти --  это
тоже  неплохо. А  главное -- Светка об этих  левых бабках  ничего  знать  не
будет, а это уж совсем другой расклад.
     Словом, я клюнул, проглотил приманку всю целиком, вместе с крючком.
     -- По рукам, -- сказал я. -- Только чтоб без туфты.
     -- Да как же можно! --  обрадовался шизик.  -- Я человек честный,  дуру
гнать не собираюсь.
     -- Я это уже заметил.
     Он сконфузился: намек попал в цель.  Впрочем, я не собирался читать ему
мораль. Плевать я  на  него  хотел  с  высокой  колокольни.  Лишь  бы  бабки
регулярно выкладывал, а там хоть трава не расти.
     Мы  условились,  что  каждое  утро  он будет  вынимать из  моего  ящика
новенький номер "МК"  (ради такого случая я презентовал ему запасной ключ от
почтового ящика), а вечером того же дня класть его обратно вместе с мздой за
услуги в размере пять тысяч рэ.
     Инцидент был исчерпан к обоюдному нашему удовольствию.


     Увидев его со спины, я сразу вспомнил, кто это такой. Он жил в нашем же
доме, в третьем подъезде, и я  не раз встречал  его  в  нашем лесу за весьма
неблаговидным занятием: он собирал пустые бутылки. Уж не знаю,  где  он  там
работал и какие бабки зарабатывал, но судя по его внешнему виду,  миллионами
он  явно не ворочал. Да и  бутылочный  бизнес наводил  на  некоторые, весьма
недвусмысленные,  соображения -- жил  он бедно, едва сводя концы с  концами.
Вечно обшарпанный, в залатанных штанах и грязной рубашке, в драной кроличьей
шапке  и  протертом на плечах  пальтишке,  он  скорее походил на  спившегося
бомжа, нежели на честного трудягу.  Поговаривали, что он просиживает штаны в
каком-то НИИ или КБ, и, думается мне, это похоже на  правду.  Ну на кой ляд,
скажите, нужны нынче все эти НИИ? Пользы от них как от козла молока.
     И потому  никак не  вязалась  с его гнусным обликом та  пачка  банкнот,
которую он вынул из кармана. Да и вообще, пять штук в день для  такой нищеты
--  бабки немалые. Откуда  они у него,  хотел бы я знать? Только не говорите
мне,  что он  получил неожиданное  наследство  от какого-нибудь заокеанского
дедушки-миллионера, не смешите мои ботинки,  господа, я в эти сказочки давно
уже не верю.
     Ну да это дело десятое, лишь бы он меня не кинул.
     Он  меня не кинул. В течение  нескольких следующих дней, по вечерам,  я
систематически извлекал из почтового ящика свою газету и кровно заработанную
купюру достоинством в пять кусков. Значит, динамо он крутить не собирался.
     Дома  я  аккуратно  просматривал   очередной   номер  "МК",  но  ничего
интересного  в нем  не  находил. Газета как газета,  все обычно  и буднично:
хроника происшествий, политика, светские новости, какие-то идиотские статьи.
Я  лишь  пожимал  плечами и относил газету  в  сортир. Но места  я  себе  не
находил,  это уж точно.  Что-то  здесь было  не  так,  что-то  с  чем-то  не
вязалось. Ну на кой, спрашивается, ляд, ему понадобилась завтрашняя газета?
     Разгадка пришла внезапно. Как-то раз, дней десять спустя после нашего с
ним вежливого объяснения, я как обычно  развернул возвращенный мне к  вечеру
номер  и  стал  пробегать  его  глазами.  Добравшись  до четвертой страницы,
которая полностью была отведена под спортивную хронику, я случайно наткнулся
на  небольшой  абзац  в две-три строки, обведенный карандашом. Абзац гласил:
"Вчера во Дворце спорта в Лужниках состоялся полуфинальный матч  по хоккею с
шайбой  между командами "Торпедо" и  ЦСКА.  Встреча закончилась со
счетом  4:2  в пользу  ЦСКА". Вчера -- это значит  сегодня, если учесть, что
газета  была завтрашней. И тут меня словно обухом по голове хватило. Вот оно
что! Вот оно, значит,  как!  Этот очкастый уже сегодня  утром, так  сказать,
заранее,  знал, чем закончится  игра! Знал, подлец, и  нагло  воспользовался
этим.
     Я  сразу  смекнул,  в  чем  тут дело.  А смекнув, наутро подловил этого
хитрозадого хмыренка у своего почтового  ящика,  молча двинул ему в челюсть,
отобрал ключ и напоследок заявил:
     -- Еще раз, мурло поганое, увижу у моего ящика, уши отрежу и проглотить
заставлю. Усвоил, придурок?
     Он вцепился  в  полу  моего  пальто и заскулил,  что  я, мол,  поступаю
нечестно  и  что уговор, мол,  дороже денег. Рассвирепев, я  пнул его ногой,
схватил газету и был таков.
     (Этот  шизанутый,   кстати,  к   тому  времени  успел  уже   приобрести
подержанный "жигуль"; я сам  видел,  как он разъезжает на нем по двору.  Вот
хамло!)
     Заскочив на работу, я  взял отгул на полдня,  а потом рванул в Лужники.
Там я  закупил билеты на все хоккейные матчи  на две недели вперед  и только
тогда  малость поостыл. Полдела  сделано,  господа, теперь  и на нашей улице
праздник произойдет. Это уж как пить дать.


     Стадион был полон, прямо-таки  яблоку некуда упасть. Я  уселся  на свое
место и  стал озираться. До начала матча оставалось пятнадцать минут. Играли
"Динамо" (Москва) и "Спартак". Согласно полученным мною из газеты сведениям,
выиграет "Динамо" со  счетом 2:1. Я  всегда  был равнодушен к  спорту  и тем
более к  хоккею,  но сейчас вдруг  почувствовал,  как  мною овладевает дикий
азарт. Не азарт болельщика, а азарт игрока. Я знал, что проиграть не могу, и
все же... меня одолевал изрядный колотун. А вдруг газета врет?
     За спиной кто-то засопел.
     -- А я говорю, наши их обуют.
     -- Ага, под орех разделают.
     -- Однозначно.
     Я слегка повернул голову.
     Позади меня  сидела  троица в  традиционных красно-белых  шарфах. Ясно,
спартаковцы,  и  судя  по  их  чокнутым  взглядам -- фанаты-завсегдатаи,  не
пропускающие ни одной игры своей любимой команды. Их-то мне и нужно, смекнул
я.
     Я пожал плечами и закинул первую удочку:
     -- Поживем -- увидим.
     Тот, что  сидел  посередке, красномордый тип  с глазами навыкате, начал
вдруг ржать. Те двое принялись вторить ему, и вскоре уже вся троица в унисон
покатывалась со смеху.
     -- Не связывайтесь вы с ними, -- шепнул мне на ухо мой сосед справа. --
Признаться честно, они ведь правы.
     -- Поживем -- увидим, -- повторил я.
     --  Жаль,  конечно,  -- продолжал сосед,  пропустив мое  замечание мимо
ушей, -- что наши продуют, но чудес не бывает, не так ли? Вы сами-то за кого
болеете?
     -- За наших.
     -- Коллега, -- он с чувством пожал мне руку. -- Я тоже динамовец.
     --  Спар-так-чемпи-он!   --  завопил  красномордый  и   со  злорадством
покосился на меня.
     --    Спар-так-чем-пио-о-он!   --   понесся   отовсюду    боевой   клич
"бело-красных".
     Я закинул вторую удочку.
     -- У "Спартака" никаких шансов, -- произнес я громко, так, чтобы слышал
красномордый и его дружки.
     Затылок мой обдало горячим дыханием.
     --  Кто   это  здесь  баллоны  на  наших  катит,   а?   --  прогундосил
красномордый, наваливаясь на меня.
     В этот момент раздался свисток, и игра началась.
     Спартаковцы забросили свою  первую (и единственную, если верить газете)
шайбу уже в первом периоде. "Красно-белые" фанаты  драли  глотку и вопили от
восторга, но больше всех  старался красномордый. Он  буквально  лез из кожи,
чтобы подбодрить  своих любимцев, и ехидно сопел мне в  ухо, когда динамовцы
допускали ошибку.
     Счет оставался  неизменным  на протяжении  двух  первых периодов. Я  не
находил себе места, сидел, словно на иголках, ожидая, что вот-вот произойдет
чудо  и наши влепят им  пару  банок.  Мой  сосед-динамовец  сник  под градом
насмешек  красномордого  и  его  дружков,  изредка бросая  на  меня  взгляды
загнанной собаки. А я крепился и стойко ждал развязки.
     В  перерыве между вторым и третьим  периодами красномордый псих  двинул
меня в плечо (стиснув зубы, я стерпел) и злорадно прогудел, брызжа слюной:
     -- Ну что,  парень, обули мы  ваших? Или  ты снова будешь твердить, что
эти вшивые менты способны одолеть чемпионов?
     И  тут  я понял, что время  мое  пришло. Пора  играть  ва-банк. Я круто
обернулся и небрежно бросил, уперевшись взглядом в его выпученные зенки:
     --  Не  говори гоп, пока не перепрыгнешь,  мужик. Наши  выиграют, это я
тебе обещаю.
     Мой  сосед   справа   начал  дергать   меня   за  рукав,   призывая   к
осмотрительности. Красномордый  перестал  глумиться и удивленно уставился на
меня своими бараньими  глазками. Его  друганы тоже  притихли,  обалдевшие от
такой наглости.
     -- Ты,  видно,  здесь новичок, парень? -- спросил красномордый; впервые
за игру у него появился искренний интерес к моей персоне.
     --  Не  твое  дело, мужик, --  резко отозвался  я. -- Говорю тебе, ваши
обложаются -- и все тут.
     -- Так-так-так, -- покачал головой  мой соперник и залыбился, -- ты мне
становишься интересен, парень. Ставлю сотню на наших.
     Ага, клюнул, толстая морда!
     -- Сотню чего? -- спросил я на всякий случай.
     --  Сотню  штук, --  презрительно  пояснил  он. --  Сотню против  твоих
пятидесяти -- если они у тебя имеются, конечно, -- что наши ваших обдерут.
     Я сделал  вид,  что  усиленно  размышляю.  У  меня  было  при  себе сто
пятьдесят  тысяч --  вчерашняя премия,  которую я утаил от  Светки, и потому
имел все основания принять вызов, брошенный мне красномордым. Тем более, что
наши все равно выиграют -- по крайней мере, я все еще верил в чудо.
     -- Идет! -- заявил я.
     -- Отлично,  --  красномордый от удовольствия  закряхтел,  потер потные
ладони и еще больше покраснел, -- пари заключено. Господа, -- он обратился к
своим друганам, -- вы будете свидетелями сделки.
     Мой сосед продолжал с остервенением дергать меня за рукав, остерегая от
безумного  решения, но при последних словах  красномордого  резко  переменил
свои намерения.
     --  Раз дело  принимает критический оборот, я тоже буду свидетелем,  --
заявил он решительно.
     Красномордый уничтожающе зыркнул на него, но противиться не стал.
     -- Итак, сотня против полтинника, -- подвел итог он. -- По рукам?
     Я покачал головой.
     -- Сто пятьдесят против ста пятидесяти, -- небрежно бросил я. -- Играем
на равных.
     -- Ух ты! -- ахнули хором друганы  красномордого, а мой сосед-динамовец
едва не задохнулся от волнения.
     Красномордый еще больше выкатил зенки и с  минуту смотрел на  меня, как
мне  показалось, даже с  каким-то проблеском уважения. Потом  зашептался  со
своими  корешами. Те  состроили  кислые  рожи,  но  авторитет атамана быстро
сломил их сопротивление. Ага, клянчит у них бабки! -- догадался я.
     -- Плакали ваши денежки,  -- шепнул мне на ухо сосед и сам чуть было не
разрыдался. -- Эх, была не была, даю от себя двадцатку, если наши победят!
     В результате переговоров красномордый собрал нужную сумму.
     -- Клади деньги в общую кучу, -- сказал он мне.
     Я вынул три новенькие пятидесятки, но отдавать ему не спешил.
     -- Кто  будет держать всю сумму до конца матча? -- спросил я. -- Тебе я
не доверяю, твоим корешам тоже.
     -- Я подержу, -- предложил мой сосед-динамовец, -- я нейтральное лицо и
к вашим разборкам касательства не имею.
     Красномордый просверлил его взглядом  и, скрепя сердце, сунул ему  свою
ставку. Я, в  принципе, не  против был такого  посредника  и в свою  очередь
передал ему кровные свои бабки. Тот тщательно пересчитал деньги и подытожил:
     -- Все правильно, ровно триста тысяч.
     -- О'кей, -- сказал красномордый и, осклабившись, повернулся ко мне. --
Ну и лопух же ты, парень. Накрылись твои сто пятьдесят штук медным тазом.
     -- Не каркай, -- огрызнулся я.
     Красномордый  ухмыльнулся   и  подмигнул  своим  дружкам.  Те  радостно
заморгали  в  ответ и начали  рьяно крутить  пальцами  у свих  висков,  явно
намекая на мою дырявую крышу. Ну это мы еще посмотрим, у кого крыша течет!
     Раздался свисток, и третий, завершающий, период начался.
     Если говорить начистоту, то в хоккее я ни бум-бум, то есть ни капельки.
Ни правил, ни кого из игроков как зовут, ни специфического хоккейного сленга
--  ни о чем  таком я понятия не имел. Да  и  зачем мне  это? Ежели кто кому
шайбу  влепит, так  это и круглому идиоту ясно  будет,  а большего мне знать
было незачем.
     Игра протекала напряженно,  но никто уже не  сомневался в исходе матча.
Красномордый притих и больше не орал, все его внимание было сосредоточено на
поле.  Меня  колотило  от  возбуждения  и неизвестности  (с  каждой уходящей
минутой я все меньше  и меньше верил газете),  а мой  сосед-динамовец громко
шмыгал носом  и  с сочувствием косился на  меня, не  смея  поднять глаза  на
игровую площадку.
     Когда до финального звонка оставалось пять минут, красномордый  хлопнул
меня по спине и беззлобно заявил:
     --  Ну-с,  парень,  плакали  твои денежки.  Зелен ты  еще в такие  игры
играть,  ну  да ничего  не  попишешь:  уговор  есть  уговор.  Готовь  бабки,
посредник.
     -- Не суетись, мужик, еще не вечер, --  пресек его я. -- До конца матча
четыре минуты.
     Он заржал, морда его из красной сделалась багрово-синюшной.
     -- Да  ты  что, серьезно,  парень? Самое малое две  шайбы  нужно  твоим
отыграть, чтобы бабки перекочевали в твой карман. Ты...
     Есть!!!  Шайба  в  воротах  "Спартака"!  За  три минуты до  конца матча
динамовцы сравняли счет.
     Стадион взорвался от воплей  и  визга, а  потом  разом умолк. Наступила
тревожная тишина, лишь позади я слышал яростное сопение красномордого. Краем
глаза я взглянул на него, и мне показалось, что его лупоглазые зенки вот-вот
вывалятся у него из орбит.
     На двадцатой минуте динамовцы влепили вторую банку.
     Тут-то с моим соседом справа и приключился припадок. Он вдруг завизжал,
как  поросенок при виде ножа, вскочил на сидение и начал отплясывать,  корча
рожи  красномордому  и улюлюкая  на манер  индейцев племени  гуронов.  Потом
бросился ко мне на шею и, рыдая от счастья и пуская слюну, полез лобызаться.
     -- Как мы  их, а? Во-о-о как мы их!! Ух, как мы их! В пух и прах мы их!
Это ж надо ж, а? -- орал он мне в самое ухо.
     Исход матча был предрешен.  Стадион ревел  так, что лед на поле вот-вот
был готов  потрескаться.  А  я... а что  я?  Плевать  я  хотел на матч, и на
"Спартак"  с  "Динамо" в  придачу. Главное  для меня -- сто пятьдесят  штук,
которые я сумел оторвать благодаря дедморозовскому презенту. А все остальное
трынь-трава.
     Все, финальный свисток!  Наша  взяла,  братва,  утер-таки я нос красной
морде!
     Я едва сдерживался, чтобы не заорать. Жаль мне стало красномордого, ему
и так,  поди, не сладко живется с такой-то  рожей, а тут я еще масло в огонь
подолью своим поросячьим визгом.  Нет, выиграл так выиграл, а в рожу харкать
проигравшему мы не обучены.
     Он аж, бедняга, почернел от горя. Сникли и его друганы, оба в раз. Один
лишь  мой сосед-динамовец продолжал куролесить да глумиться  над поверженным
врагом. Я цыкнул на него, и он стих.
     -- Что ж, произведем расчет, мужики, -- сказал я как можно спокойнее.
     -- Ну и фрукт же ты, парень, -- прохрипел красномордый, волком глядя на
меня.
     -- Это с какой же стати? -- завопил вдруг один из его дружков. --  Я на
это  свои последние  гроши  выложил,  а тут  какой-то шкет  их  прикарманить
норовит! Протестую.
     -- Аналогично,  --  поддакнул второй. -- Не  имеет  никакого права наши
денежки карманить. В морду ему.
     --  Заткнитесь, оба! -- рявкнул красномордый.  --  Сволочи  вы,  больше
никто.  Я  вам ваши  бабки  верну, как  условились, так  что  вы  при  своих
останетесь, а вот  я действительно крупно  погорел. Вот дерьмо  собачье,  --
выругался он напоследок.
     -- Игра есть игра, -- пожал я плечами.
     -- Игра есть игра,  -- кивнул он. --  Эй,  посредник,  вручи-ка ему его
выигрыш. Пускай подавится.
     Как же, подавлюсь я, жди больше. Не на того напал, придурок лупоглазый,
я эти денежки сберегу и Светке своей даже под пыткой не расколюсь.
     Посредник  снова вскочил  и с торжествующей улыбкой  вручил мне  триста
тысяч рублей.
     -- Поздравляю, от всей  души, --  сказал  он, восторженно пялясь на мою
персону. -- Утерли-таки  нос кое-кому, а кому именно,  я говорить не  стану.
Это и ежу понятно.
     -- Умри, зануда, -- гаркнул на него красномордый, а  потом обратился ко
мне. -- Пересчитай, не верю я ему. Скользкий тип.
     -- Да  разве я  ворюга какой,  --  обиделся мой сосед справа и опасливо
покосился на меня.
     Я  пересчитал. Десятки  не хватало.  Я пересчитал еще раз. Так  и есть,
десятку как языком слизнуло.
     Тут уж я рассвирепел.
     --  Ты что же, гнида, своих обдираешь?  -- накинулся я на него. -- Гони
бабки, говорю, не то кишки повыпускаю!
     -- А я еще помогу, -- вставил красномордый зловеще.
     Сосед-динамовец позеленел и заклацал зубами от страха.
     --  Да  как  же...  да  не  может  быть...  да  вы  не  думайте...  это
случайность...
     Он  судорожно  зашарил  руками  по  карманам и  вдруг выудил  откуда-то
десятку. Мою десятку.
     -- Вот она! -- заорал он. -- Я же говорил!  Здесь она, родимая,  никуда
не делась! Просто завалилась под подкладку.
     -- Купи себе гуся и пудри мозги ему, а мне баки заколачивать нечего, --
процедил  я  сквозь зубы,  выхватывая  у него купюру. -- С тебя еще двадцать
штук, обещанные. Напомнить?
     -- Ну да, ну да, -- зачастил он, -- как же, помню. Сейчас, сейчас...
     Он снова начал рыться в карманах.
     -- Что-то никак... не найду, -- пробормотал он. -- Никак, знаете...
     -- Небось, опять  под подкладку завалилось, --  заметил я, презрительно
усмехаясь.
     -- А вот  я  сейчас  сам его потрясу,  -- мрачно  заявил  красномордый,
поднимаясь  с места.  Просто удивительные случаются порой вещи: из недавнего
недруга он превратился вдруг в моего союзника.
     --  Нет! -- испуганно крикнул динамовец. -- Не надо!  Я  сам. Вот,  уже
нашел.
     И он протянул мне еще две десятки.
     Получив причитающуюся мне мзду, я поспешил унести ноги.  День  для меня
закончился как нельзя удачно, и, главное, без ненужных эксцессов. Все прошло
гладко, без сучка без задоринки. А ведь могло обернуться иначе.
     Мордобоем, например.


     Еще дважды мне  обламывался солидный  куш:  один  раз в сто  штук,  а в
другой  аж  в пол-лимона, ей-Богу, не вру. Бабки потекли ко  мне рекой, я не
успевал  их пересчитывать. В  течение недели  я заработал семьсот  пятьдесят
штук, что равнялось двум моим месячным зарплатам.  Неплохо,  а? Ясно теперь,
на какие  шиши тот очкастый  шизик  "жигуль" себе отхватил? То-то.  Сам греб
деньги лопатой,  а мне по какой-то  дохлой пятерке в день отстегивал. Ну  не
мерзавец?
     Но не  все коту  масленица, как говаривают у  нас на Руси. Подвела меня
моя фортуна, крепко подвела. Случилось это в середине февраля.
     Это  был мой четвертый набег  на  Лужники. Кто с  кем играл, я  уже  не
помню. Память  мне тогда  отшибло  напрочь. Но это все потом,  после  матча,
поначалу же все шло как нельзя лучше.
     Уселся на свободное место и стал намечать очередную жертву. Опыт у меня
уже был,  и я  враз заприметил подходящий объект.  Внизу, через  два ряда от
меня, расположилась  группа  бритоголовых  парней.  Они лакали пиво и громко
гоготали,  предвкушая  удовольствие  от  предстоящей игры. Я напряг  слух  и
прислушался.  По  нескольким оброненным  фразам  я понял, что  болеют они за
команду, которая обречена на поражение. Они-то  мне  и нужны, обрадовался я,
лишь бы у них бабки при себе имелись.
     Я отыскал свободное место позади них  и по обыкновению начал закидывать
удочки.  Поначалу дело не  шло:  эта  молокосня явно не желала ввязываться в
подобные авантюры. Пару раз меня  круто осаживали,  дипломатично  советуя не
совать  нос куда  не следует,  а  также наведаться к такой-то  матери  и еще
кое-куда,  куда  поезда не  ходят и самолеты  не летают.  Я  скромно молчал,
понимая,  что объект должен  созреть. У меня был принцип: никогда  никому не
навязываться;  рано или поздно объект  клюнет и попадется  мне  на крючок. А
пока -- терпение и еще раз терпение.
     Первый  период  закончился вничью -- 1:1. Команды играли  вяло,  как-то
сонно, без энтузиазма и спортивного задора. Но меня не проведешь, я-то знал,
что самая  игра  начнется  на  последней десятиминутке  второго  периода.  А
покамест я подготавливал почву, разыгрывая из себя заядлого болельщика: орал
благим матом,  свистел во все  десять пальцев, предрекал поражение неугодной
мне команде, сыпал двусмысленными репликами, а сам  тем временем косился  не
на поле, на которое мне было глубоко наплевать, а  на тех бритых  оболтусов,
что рассиживались перед моим носом и чьи карманы я собирался сегодня изрядно
почистить.
     К  концу второго периода,  как и  было предсказано  завтрашним  номером
"МК", игра оживилась. Наш голкипер (так, кажется, его называют? или я что-то
путаю?) -- итак, наш голкипер пропустил две банки подряд. Это-то и послужило
поворотным пунктом в настроениях моих потенциальных партнеров по пари.
     Словом, еще  до окончания второго  периода сделка  была  заключена.  На
пятьсот штук.
     В третьей двадцатиминутке  наши накидали им аж четыре шайбы, тем  самым
решив исход поединка. Я выиграл. Впрочем, иначе и быть не могло.
     Наше пари  привлекло  внимание окружающих,  и  когда  после  финального
свистка  мои бритоголовые партнеры начали артачиться и попытались  улизнуть,
общественное мнение вынудило  их отстегнуть причитающуюся мне сумму. Правда,
у  них  наскреблось  только  четыреста  штук,  но  я  милостиво  скостил  им
недостающую  сотню. Можно  сказать, великодушно швырнул ту сотню в их наглые
бритые рожи. Все шло как по маслу, лучшего и желать было нечего.
     Сорвав  солидный  куш,  я поспешил покинуть поле  боя. Очень уж  мне не
понравилось, как  косились  на меня  потерпевшие.  Нехорошо,  прямо  скажем,
косились, по-гнусному.  Недоброе у  них было на  уме,  это  я  сразу просек.
Рисковал я, что и говорить, ну да ведь риск -- дело  благородное, тем более,
когда свеженькие четыреста штук душу прогревают аж до самых печенок.
     На  полпути к  метро меня тормознули. Те  самые хиппари, которых  я так
красиво обул. Я сразу смекнул, что дело пахнет керосином. Прямо-таки воняет.
     -- Эй, пахан, погоди-ка. Потолковать надо.
     Их было  восемь рыл. Многовато для меня одного-то,  хотя я и был не  из
слабаков. Они оттеснили меня с тротуара и окружили плотным кольцом. Зенки их
так и  сверкали,  мрачно  ощупывая мою одинокую персону,  а кулаки  (цельных
шестнадцать кулаков  против  моих  двух!)  уже начали сжиматься,  готовясь к
расправе. Да-а, попал  я в переплет, ничего не скажешь. В  самое  что  ни на
есть дерьмо.
     Один из них,  здоровенный  бугай, нагло  выпустил  струю табачного дыма
прямо мне в морду и прогнусавил:
     -- Слишком ты прыток, мужик. Решил, значит, с нашими бабками слинять?
     --  Я  честно их выиграл,  -- возразил я, хотя понимал, что  говорить с
этими бритыми козлами все равно что просить взаймы у мумии Тутанхамона.
     -- А ты крутой, мужик, --  осклабился бугай.  -- Только  очко-то, поди,
все равно играет, а? Играет, по роже твоей вижу.
     -- Валите отсюда, -- огрызнулся  я, становясь в каратистскую стойку. --
Крутой не крутой, а носы отшибать обучен.
     Все  восемь  лбов  заржали  как один.  Видать,  рассмешил  я  их  своей
бравадой,  хотя  лично  мне  было отнюдь не до  смеха. Как бы самому  нос не
отшибли.
     -- Гони  бабки и  проваливай,  --  сказал бугай, когда приступ ржанья у
восьмерки прошел. -- Коли сам отдашь, уйдешь по-хорошему.
     -- Да пошел ты,  коз-зел плешивый, -- вякнул я резко и тут же пожалел о
своем  выступлении.  Рожи  у  всех  восьмерых перекосило  от  злости,  зенки
налились кровью.
     -- Чмо позорное, -- процедил сквозь зубы бугай.
     Я понял, что  судьба  моя  предрешена: сейчас меня будут бить.  Хоть бы
одна зараза пришла на помощь, осадила бы подонков! Как же, дождешься от них!
Прохожие шли мимо, демонстративно  отворачиваясь от меня, некоторые начинали
проявлять вдруг жгучий интерес к астрономической  науке, до посинения пялясь
в  морозное  небо,  а  кто-то  просто  сворачивал  в  сторону,  завидя  нашу
живописную группу.
     Бритый  бугай  долго натягивал перчатки на свои  кулаки-кувалды, шевеля
пальцами прямо перед  моим носом, и злорадно скалился. Подготовка к мордобою
велась  по  всем  правилам.  И-эх,  была  не  была,  решил  я   с  отчаянием
утопленника,  пропадать,  так  с  музыкой!  Уж  двоим-троим  я  точно  смогу
настучать по их  вонючим лысинам, а там -- будь что  будет.  Один хрен морду
разобьют, так пускай и им тоже кое-что перепадет.
     Словом,  заехал я  по  морде  сначала  одному, потом  другому.  Хлипкие
оказались ребята, с трухой в нутре: грохнулись оба  на снег и затихли. Но на
большее  у  меня  времени  не  хватило.  Вижу,  целится  бритый бугай  своим
кувалдометром мне точно промеж  глаз. Я и  пикнуть не успел, как хрустнуло у
меня что-то в мозгу, в глазах помутнело, зарябило.  Чувствую -- проваливаюсь
в какую-то нирвану, парю, можно  сказать,  в космическом эфире  и потихоньку
обалдеваю. А напоследок напоролся щекой на чей-то сапог, потом  еще раз, уже
зубами -- и присмирел окончательно. Отключился, словом.
     Сколько  я так  провалялся, хрен  его  знает. Помню  только, как кто-то
трясет  меня за  плечо.  Сознание  возвращалось  медленно, какими-то  дикими
рывками, словно с жуткой похмелюги. Голова раскалывалась от  боли, распухший
язык едва ворочался в густой  липкой каше, заполнявшей  мою ротовую полость,
да и вообще было мне как-то не по себе.
     -- Кажись, живой, -- прогудел кто-то над ухом.
     Я открыл  глаза  и  сквозь  красную пелену обнаружил,  что  вокруг меня
суетится с  пяток сердобольных прохожих. Вот мерзавцы, подумалось мне в  тот
момент, где ж вы были, гады ползучие, когда меня  те бритые уроды метелили?!
Морды свои холеные на сторону воротили, мол, моя хата  с краю, каждый сам за
себя, сам  в  дерьмо  по  уши  влез,  так  сам из  него  и вытаскивайся -- а
теперь-то, когда бритых голов и след простыл,  обступили меня тесной гурьбою
и зенки свои лживые к  небу закатывают при  виде эдакого  гнусного  попрания
моей  личности. Это как же называется,  а? Харя моя, можно сказать, треснула
вдоль и поперек, того и гляди, последние мозги  вытекут, а из зубов если два
целых  на всю ротовую полость наберется, крупно, считай,  мне повезло. И что
же  получается? Эти так  называемые прохожие,  любовью  воспылав  к ближнему
своему (ближний -- это я), норовят мне еще гадость какую-нибудь ввернуть, да
похлестче, похлестче, типа: "Во, смотри, да он еще шевелится!" либо "Ничего,
парень, люди и без зубов живут", или, например, "Дешево отделался, приятель,
могли вообще  башку оторвать". Словом, ободряли меня  как могли,  пока я  не
приободрился настолько, что смог выразить им свою искреннюю благодарность за
сочувствие и своевременную помощь:
     -- Катитесь, вы, герои вчерашних дней,  пока я зады ваши не отполировал
до зеркального блеска. Достали вы меня...
     Прохожие посокрушались, пообижались,  еще немного позакатывали глаза --
ровно столько,  сколько требуется для  соблюдения приличий, -- и  быстренько
разбежались. Словно языком их слизнуло, всех до единого.
     Я малость оклемался и встал на ноги.  Меня порядком штормило, как после
сильной пьянки. Пощупал пальцами распухшие десна и  затосковал. Да-с, доложу
я вам, зубы  мне проредили капитально. Профессионально  сработано, ничего не
скажешь. Это уж как пить  дать. Но совсем я хреново себя почувствовал, когда
обнаружил, что меня начисто  обчистили.  Бабки исчезли все до копейки:  и те
четыреста штук, что я  заработал сегодня, и те пол-лимона, что я прихватил с
собой  из  дому для  заключения пари. Словом,  пролетел  я  с  оглушительным
свистом.  Кстати,  завтрашнего "Комсомольца",  с  которым  я приперся в  эти
дурацкие  Лужники, тоже  не  оказалось.  Это  последнее  обстоятельство меня
почему-то смутило.
     Злой,  побитый  и  ограбленный,  поплелся  я домой.  Шел я  и  думал: о
злосчастной  своей  судьбе,  о  превратностях  жизни, о  проблемах  нынешней
молодежи, о том, во сколько мне  обойдется восстановление  моих  жевательных
функций -- и так мне жалко себя стало, что я аж зарыдал.
     Но  на  ошибках, как говорится, учатся. Лучше бы, конечно, на чужих, да
уж   тут   выбирать   не   приходится.   Словом,   подвел   я   итог   своей
финансово-коммерческой деятельности за последние  дни  и понял,  что  все  в
общем-то не  так уж и хреново. Кое-какие  сбережения,  сокрытые от Светки, у
меня все же остались. Подумал я подумал, и  решил: все, баста, хватит дурака
валять, морду свою под кулаки чужие подставлять, чай, морда у  меня  одна, а
кулаков всех и не перечтешь.  Займусь-ка я, пожалуй, честным бизнесом, пойду
к Лене  Голубкову в партнеры. На  дом в Париже я, конечно, не потяну, потому
как кишка  тонка,  да и  на  хрена  мне  этот  дом сдался,  ежели мозгами-то
пораскинуть, а вот на "жигуленок" поднакопить можно, это уж точно.
     Господа, покупайте акции АО "МММ"!  Акции  АО "МММ" абсолютно ликвидны.
Дни  котировок акций  каждый  вторник  и  четверг.  Покупайте,  господа,  не
прогадаете. А прогадаете -- так я тут не причем. Ни в коей мере.
     Не хотите? Ну и хрен с вами.


     На больничном  провалялся я цельную неделю. Светка хотела было упрятать
меня  в  свою клинику, но  я  не  дался. Ишь,  чего надумала! Меня  -- да на
больничную койку, как  древнего  деда-маразматика какого-нибудь!  Дудки всем
вам, а не больница, ясно?
     Оказалось,  что  мне  еще  крупно  подвезло:  черепок-то  мой вовсе  не
треснул, как на то  шибко надеялись костоломы-врачи, да и в нутре у меня все
на месте  осталось, ничего  не оторвалось,  не  отвалилось. Вот только зубов
моих  сильно поубавилось. Без зубов-то, ясное дело, жить можно,  но хреново,
это  уж  можете мне поверить. Однако  не в  зубах  счастье, и  даже не  в их
количестве,  -- самоуспокаивал  я себя,  пока бока  на койке  пролеживал  да
манную кашку,  что  мне  Светка поутру каждодневно варила, сквозь оставшиеся
зубья  виртуозно процеживал. Зубы-то мы и  вставить можем, ежели  надобность
такая возникнет. Это запросто. Были б только бабки.
     А тут и  двадцать третье февраля мимо  пролетело, праздник наш мужской,
всенародный, кровью в боях заслуженный. Обидно, братцы, мне было до усрачки,
что прозевал я, прикованный к постели, это великий день, и прозевал по своей
дурости.  Вновь, выходит, фортуна ко мне всей задницей повернулась. Впрочем,
не топиться же теперь из-за этого! Уж как-нибудь переживу, перекантуюсь. Мне
б только оклематься побыстрей, на ноги встать, а там...
     Светка на меня дулась цельных три дня. Молчала, как рыба  бессловесная,
в рот воды набравшая. Сильно на  меня  тогда  Светка  осерчала  за  все  мои
хоккейные художества. А когда рот-то она свой раскрыла, с целью примирения и
достижения  консенсуса,  понял я, что ничегошеньки-то  она  и  не  знает  об
истинном положении вещей: ни о моих грандиозных планах по оздоровлению нашей
внутрисемейной экономики, ни о выигранных  мною пари,  ни  о  том, что  меня
начисто обчистили. А потому и понять меня она, конечно  же, не могла. Блажь,
говорит,  да  дурь  одна у тебя в башке,  и  ветер в  ней сквозит, и  мозги,
говорит,  у тебя  все  иссохлись от пьянки беспробудной и тунеядского образа
жизни, коли понесло тебя в рабочее время на какой-то идиотский  стадион, где
одни кретины  и  бомжи  безработные кучкуются.  Словом, вылила  она  на  мою
побитую головушку целый ушат упреков, что накипели у нее за эти дни, а потом
ничего,  остыла, пошла на  мировую,  даже  пожалела.  Я же  чувствовал  себя
последним болваном, потому как таковым  на деле и оказался. Жалко мне  стало
мою  ненаглядную  женушку,  покаялся я  в  своих грехах  явных, неявные  же,
покумекав,  решил гласности не  предавать. Незачем рану бередить. Не пойман,
как говорится, не вор.
     К концу недели я уже пришел  в норму.  По крайней мере, мне  тогда  так
казалось.  Башка гудеть  перестала,  кости больше не  ломило, да  и  синяки,
поначалу  сизо-багровые, местами с  кровоподтеками, заметно пожелтели. Врачи
репы свои почесали, бородами своими козлиными для солидности потрясли,  рожи
умные состроили, пошушукались --  и выпихнули  меня  на работу. Мол, нечего,
Василь Петрович, бока пролеживать да в потолок слюну  пускать,  пора, мол, и
честь  знать -- шуруй-ка ты  на свой родной завод,  экономику  отечественную
поднимать. Труд, он ведь из обезьяны человека сделал, вот и трудись себе, не
покладая  рук, на благо  государства, дабы  обратно  шерстью не обрасти  и в
деградацию не впасть.
     В понедельник поковылял  я  на работу.  Цех  встретил меня дружно и как
героя. Колян, бригадир  наш,  молча пожал мне руку, критически  оглядел  мою
персону, похлопал по плечу и усадил рядом с собою.
     --  Напугал  ты нас,  Василь Петрович, до  чертиков напугал. Как же это
тебя угораздило, а?
     Я развел руками.
     -- А хрен  его разберет! Подвела меня фортуна, мать ее... Одно слово --
баба.
     -- Может,  морду  кому  намылить надо? Это мы в  миг организуем, только
намекни.
     -- Да ну их в баню, этих сосунков бритоголовых! Не хочу ворошить осиное
гнездо. Пущай это безобразие на их совести остается. Не до них мне нынче.
     -- Ну как знаешь, Васька, давить на тебя не стану. Ладно, иди, трудись,
вноси посильный вклад в строительство светлого будущего.
     Я и пошел.  Встал к своему станочку многострадальному  и по уши увяз  в
работе,  по  которой,  если   уж   говорить   честно,   за  неделю  порядком
истосковался.  Оглянуться не успел, как  вижу,  друганы  мои меня на перекур
кличут.
     Закурили. За жизнь, за  то за се погутарили, лясы друг дружке поточили.
А тут слышу, Вовка-прессовщик Григоричу какую-то туфтень на уши вешает.
     --  Как со  смены домой прихожу, он сразу  прыг ко мне  на колени  и на
чистом английском вопрошает: хау ду ю ду, май френд? Хау а е бизнес?
     -- Иди ты! -- Григорич аж пасть от удивления раззявил.
     -- Какой  на хрен  бизнес, отвечаю, -- продолжал  вешать  лапшу на  уши
Вовка. -- Я потомственный пролетарий,  сечешь? ни к  каким бизнесам отродясь
отношения  не  имел,  потому  как  считаю  все  это дерьмо самой натуральной
идеологической диверсией. Не хватало еще нам,  трудягам, памперсами на углах
приторговывать!  А  он мне снова, гад усатый, ехидненько так, с  издевочкой:
хау а е бизнес, Вольдемар?
     -- Врешь! -- снова подал голос Григорич.
     А тут как раз и я подкатываю.
     --  Это ты о ком, Вовка, треп ведешь? -- спрашиваю. -- О племяше своем,
что ли?
     -- Кой черт  о племяше! --  почему-то взбеленился Вовка. --  Я о  своем
коте толкую, сечешь?
     Я оторопел.
     -- Как это -- о коте? О каком это еще коте? Ты чего, Вовец, баки-то нам
заколачиваешь?
     -- Вот и  я о  том же...  -- встрепенулся  было Григорич,  но Вовка так
свирепо зыркнул на старика, что тот чуть было в штаны не наложил от испуга.
     -- Это я-то баки заколачиваю? Да ты знаешь,  Василий, что  кот  мой год
цельный  у  моей  сеструхи жил,  вот и  поднатаскался  во всяких там  языках
иностранных. Она ж у меня замужем за мафией, сечешь?
     Григорич, с опаской глядя на Вовку,  как-то бочком, бочком  засеменил к
выходу. Я же остался с этим бугаем один на один.
     -- Ага, теперь понял, --  говорю, -- ежели за  мафией,  тогда все ясно.
Так бы сразу и сказал. Все, вопросов больше не имею. Баста.
     Однако этот тип каким-то подозрительным инквизитором продолжал коситься
на меня.
     -- Да ты, Василь Петрович, гляжу, не веришь мне? -- навис он надо мною,
угрожающе пуская слюну.
     --  Верю, Вовец, верю, -- поспешил я  заверить  Вовку, этого громилу  с
куриными  мозгами. --  Обычное  дело.  Кот  по-аглицки балакает -- что ж тут
такого? Всяко на свете случается.
     -- Кончай  перекур! -- гаркнул откуда-то  Колян. -- По  коням,  мужики,
работа, она хоть и не волк, а все ж таки ждать не любит.
     Окрик бригадира  подействовал  на  Вовку  все  равно  как  острый  шип,
воткнутый в туго накачанный автомобильный баллон: он тут же  выпустил  пары,
сник и  присмирел. Я же, воспользовавшись моментом, сиганул на  свое рабочее
место  и заступил  на пост у станка. Хрен его знает, может быть, этот убийца
за своего мафиозного кота кадык вырвет и даже не поморщится?
     В  обеденный перерыв  вся бригада скучковалась вокруг нашего бригадира.
Колян о чем-то пошушукался с Григоричем, покосился на меня с эдакой хитрецой
в своих проникновенных глазах и торжественно возвестил:
     -- Василь Петрович, мы тут посовещались с коллегами и решили.  Надобно,
понимаешь ли, отметить твое  возвращение в родной коллектив. Без перепою,  а
так,  с  леганцой,  чисто  символически,  для  поддержания бодрости  духа  и
укрепления коллективистских начал. Ты как, Василь Петрович, даешь добро?
     И тут у меня в мозгу возник какой-то вредоносный туман.
     -- Не, мужики, я пас.
     Поначалу мне показалось,  что у меня что-то такое с ушами случилось  --
такая вдруг гробовая тишина наступила. Кореша мои застыли подобно экспонатам
в кабинете  восковых фигур мадам Тюссо. Да и сам я чувствовал, что мир вверх
тормашками  кувырнулся.  Слова,  сорвавшиеся у меня с языка,  прозвучали под
высокими  сводами нашего  цеха  как  неслыханное,  несусветное кощунство. Но
самое  ужасное было  в  другом:  я  вовсе не  собирался их  произносить, они
вырвались у меня сами, помимо моей воли.
     Те,  кто стояли ко мне ближе всех, стали опасливо от меня отодвигаться,
словно был я каким-нибудь зачумленным или прокаженным.
     Колян внимательно, участливо, с  болью  в прозорливых глазах пялился на
мою персону,  на  сократовском  лбу  его  обозначилась глубокая  мучительная
складка. Колян напряженно думал.
     --  А ну-ка, мужики,  --  сказал он наконец. -- оставьте нас тет-а-тет.
Нам с Василь Петровичем кое-что обтолковать надобно.
     Народ, угрюмо ворча, начал потихоньку рассасываться. Когда вокруг нас с
Коляном  не осталось никого, бригадир в упор уставился  на меня и учинил мне
допрос с пристрастием.
     -- Васька, говори как на духу: ты чего, зашился?
     Я отчаянно мотнул головой.
     -- Я что, похож на придурка?
     -- Тогда в чем дело,  сынок? Что там у  тебя стряслось?  -- по-отечески
наседал Колян.
     --  А  я  почем знаю!  --  истерически  завопил  я.  -- Оно как-то само
получается.
     Колян нахмурился.
     -- Ты погоди, Василь Петрович,  не  ерепенься. Дело-то, чую, серьезное.
Здесь разобраться надо. Ты что же, завязал?
     -- Н... не знаю, -- всхлипнул я,  сникнув душой и телом. -- Вроде бы не
завязывал, а пить, понимаешь, не могу. Не могу, и все тут! Словно  околдовал
меня кто-то, порчу навел...
     -- И давно это с тобой?
     Я обалдело уставился на бригадира... и  промолчал. Откуда  ж мне знать,
когда это началось! Прямо напасть какая-то, бляха-муха!
     Взгляд бригадира потяжелел, посуровел.
     --  Хреново  дело твое, Василь Петрович, нутром  чую, хреново.  Ты хоть
сам-то понимаешь, что от  коллектива отрываешься, а? Осознаешь, так сказать,
как засасывает тебя  в бездну  твой паршивенький индивидуализм? Подумай, как
жить-то дальше будешь, Василий?
     Я готов был разрыдаться.
     -- Колян, не береди рану,  и  без  тебя  тошно, -- взмолился я.  -- Это
сильнее меня, клянусь Славой КПСС!  Словно обухом кто по голове хватил... --
И тут меня осенило. -- Постой-ка, Коляныч! А ведь и правда, это ж после моей
травмы началось,  после той контузии на стадионе! Что-то, видать,  у меня  в
башке сломалось, разладилось, вот шестеренки какие-то теперь и не совпадают,
вразнобой крутятся.
     Взгляд бригадира стал мягче, сочувственнее.
     --  Дело  говоришь, Василь  Петрович, -- кивнул  он. -- Видать, так оно
натурально  и  было.  Вот и  выходит,  что лечить  тебя  надобно,  срочно  и
безотлагательно. Этим-то  мы  сейчас как  раз и  займемся. На  самотек такой
случай пускать мы  просто не имеем права. А если  нужно будет  -- возьмем на
поруки. Друга-товарища в беде не  бросим,  всем  коллективом  биться за тебя
станем.
     Я как-то засомневался.
     -- Думаешь, стоит?
     Колян сурово посмотрел на меня.
     --  Ты  эти  пораженческие  настроения брось,  понял? Да ты  не дрейфь,
Василь Петрович, вытащим мы тебя из этой трясины, поднатужимся, поднавалимся
всем  миром  --  глядишь,  мозги-то  и  вправим.  Снова  человеком  станешь,
полноценным и полноправным членом коллектива. Не хрена  тебе в отщепенцах да
в  идиотах  ходить, как вот  этот  вот,  --  и он  кивком указал на  Саддама
Хусейна, нависшего над прошлогодней газетой. Бедолага  жадно жрал ее глазами
и  урчал  от  удовольствия, словно блудливый  мартовский  кот,  налакавшийся
валерьянки.
     Я вдруг похолодел.  Вот,  значит,  какая  участь мне уготовлена!  Стать
дебилом-трезвенником,   эдаким   тихим   бессловесным  идиотиком,   слюнявым
дистрофиком  с куском  протухшего  мяса в черепке вместо мозгов! Ну уж  нет,
мужики, такой расклад меня никак не устраивает. Не хватало мне еще с катушек
съехать на почве трезвого образа жизни!
     -- Коля, друг,  вытаскивай меня из этого  дерьма! --  заорал  я  благим
матом. -- Спасай! Готов на любое лечение! Только не допусти, чтоб  друг твой
и лучший работник в идиотизм и младенчество впал!
     -- Не  допущу, Васька, последней сволочью  и  скотиной  буду,  если  не
помогу такому корешу, как ты. Хватит нам в цехе и одного юродивого. А теперь
слушай  и  мотай  на ус. Вот тебе адресок,  -- он что-то  чирканул на клочке
газеты, -- собирай манатки и езжай, прямо сейчас.  Расскажешь этому человеку
все без утайки, он в своем деле профи. Усвоил?
     Я с готовностью кивнул и скользнул взглядом по записке.
     -- Это что же, -- засомневался я, бегло прочитав каракули бригадира, --
ты меня в Люблино, в тринадцатую психушку спроваживаешь?
     --  В   нее  самую,  Василь  Петрович.  Ну  чего  ты  скосорылился,  а?
Сковородкин -- человек свой и в душу нашего брата трудяги вхож все равно как
к себе домой. Да и как врач-психиатр он не чета другим. Умнейший мужик, спец
по алкашам и  симулянтам,  а опыт у него  такой,  что на десяток  докторских
диссертаций хватит. Скажешь, что от меня, и все будет о'кей.
     -- Ладно, сгоняю  к твоему профи, -- буркнул я. -- Хотя, честно говоря,
по психушкам таскаться особой охоты не имею.
     -- А  жить вечным  трезвенником охота есть?  --  ударил меня Колян ниже
пояса.
     Более убедительного  довода Колян,  конечно  же,  придумать  не  мог. А
потому  я тут же сорвался и помчался к этому психиатрическому  гению, даром,
что переться пришлось через весь город.


     Сковородкин,  этот  кругленький,  очкасто-плюгавенький,  суетливо-юркий
мужичок лет сорока пяти, эдакий живчик алкашно-шизоидного вида, как-то сразу
мне не понравился. Принял меня радушно, я бы даже сказал --  по-приятельски.
Все ладошки свои  потные потирал да слюни пускал от  восторга.  Выслушав мою
историю, тут же вынул из-под  стола  початую бутыль со  спиртом и  предложил
составить  ему  компанию.  Я набычился и заявил,  что  издеваться  над своей
персоной не позволю  никому, даже светилу отечественной медицины. На  что он
радостно закивал:  ничего,  мол,  подобного  и  в  мыслях не имел,  а выпить
предложил  от  чистого  сердца,  для  создания  дружеской  и  непринужденной
атмосферы. Ладно,  говорю,  хрен  с  тобой,  козел  плешивый,  создавай свою
атмосферу,  но только в одиночку, так  как пить я все равно не  стану.  И не
стал,  вот ведь  какая  зараза!  Он  игриво  так  дернул  кругленьким  своим
плечиком,  расчетливым  движением  плеснул в стакан  чистейшего,  как слеза,
спиртяги -- и хряпнул его залпом, даже не передернувшись. Молоток, отметил я
про себя, питью обучен.
     Потом  началась  эта  дурацкая  игра  в вопросы  и ответы. От  выпитого
спиртного  он совсем  разомлел,  стал  до  неприличия  фамильярен, слова его
катились  какими-то  круглыми,  обтекаемыми,  ватно-пушистыми  шариками,  на
первый взгляд совершенно невразумительными и далекими  от существа проблемы.
Однако я видел  этого склизкого типа насквозь и  потому  был  зол, нервозен,
порой даже груб.  Думаешь, мужик, не  знаем  мы, что  ли, про  все эти  ваши
психические  уловочки,  всяческие  там  инквизиторские  выкрутасики,  эдакие
садистские издевочки да подковыкочки? Ого-го,  еще как знаем! Нас, мужик, на
мякине не проведешь, голой задницей в муравейник не усадишь. Это уж как пить
дать,  уж  мы-то  себе  цену  знаем. Так  что кончай нам в  уши  дым пущать,
сворачивай эту свою бадягу и говори толком, по сути, что и как. А то мне уже
до дому пилить пора, Светка наверняка нервничать начнет, ежели опоздаю.
     Слово в слово так  я ему все и  выложил,  от и до.  Он грустненько  так
мотнул круглым своим чайником, поскреб в затылке, ковырнул в носу, смачно, с
подвываньицем, икнул, потом  зыркнул  на меня осоловелыми зенками -- и выдал
вместе с волной густого перегара:
     -- Случай, скажу я вам, удивительный.  Просто уникальный  случай, я  бы
даже сказал -- сверхъестественный, не  побоюсь  этого слова. Что, так совсем
выпить и не тянет, а, любезнейший?
     -- Ну, не тянет, -- угрюмо буркнул я.
     --  Удивительно!  Ведь  по  жизни-то   обычно  как  раз  все   наоборот
происходит, за  уши  вашего  брата  от  водки  не  оттащишь, так  и  лакает,
лакает...
     --  Нету у меня никакого брата,  -- окрысился  я.  Так  бы и засандалил
сейчас ему промеж глаз!
     --  Это  я  так, образно,  -- хихикнул  он. -- М-да... Вы  феномен, мой
дорогой.  Патологический   тип.  Для  науки  личность  совершенно  темная  и
неправдоподобная. Видимость, так сказать, бытия, иллюзия, галлюцинация. Ни в
теории, ни в практике вам места  нету. Таких, как вы, в природе существовать
просто не может. И не должно.
     Как бы в подтверждение своих слов, он плеснул себе  в стакан  еще грамм
сто пятьдесят и, крякнув, влил в свое поганенькое нутро.
     Я весь вскипел.
     -- А вот мы сейчас посмотрим, существую я или только видимость бытия!
     Я  рывком перегнулся через  стол, схватил светило пятерней  за грудки и
тряхнул так, что у того аж челюсть лязгнула да лысина в миг вспотела. Однако
он тут же умудрился вывернуться и высвободиться от захвата.
     -- Ну  это вы  бросьте!  -- строго заявил  он, отклеивая  свою обширную
ученую задницу от казенного кресла и выпрямляясь. -- Здесь вам не Госдума!
     То ли  он какую кнопочку потайную нажал, то ли еще каким образом сигнал
подал, только вдруг выскочили  у меня из-за спины два здоровенных санитара и
лихо  скрутили  мне  руки.  Я и пикнуть  не  успел,  как  заломило у меня  в
суставах, застучало  в висках, засучило в  ногах. Скрипнул я остатками своих
зубов,  попытался вырваться,  да  не тут-то было! Крепко  держали  вертухаи,
лишив меня всех степеней свобод.
     -- Вы,  уроды!  --  вякнул  я,  скривившись  от  боли.  --  Грабли свои
дебильные уберите! Пока я вам их не повынимал!
     Однако  они  и  ухом не  повели,  лишь  глумливенько  эдак  залыбились,
гоготнули для проформы: не ерепенься, мол, мужик, у нас не забалуешь, живо в
бараний рог скрутим, коли шеф команду даст.
     Сковородкин радостно закивал, поиграл куцыми бровями, зацокал языком.
     --  Зря вы  так,  батенька,  --  защебетал  он  нежно,  облизывая  меня
любвеобильным  взглядом,  --  нехорошо,  нехорошо-с!..  А   ну-ка,  ребятки,
держите-ка его  покрепче,  сейчас мы сеанс ортодоксальной терапии  проведем.
Ежели  не поможет,  можете на себе,  батенька,  крест  ставить, и  пожирнее,
пожирнее!..
     Не долго  думая,  он снова  извлек из-под  стола бутыль  со спиртягой и
нацедил  примерно  с  треть стакана. Потом  хитренько  так подмигнул  и стал
приближаться,  со   стаканом  в  своей   маленькой   пухленькой   ручке.   Я
забеспокоился, заподозрил неладное.
     --  Насилия над моей личностью  не потерплю! -- заорал  я благим матом,
догадываясь, к  чему  клонит  этот  идиот.  Попытался было вырваться, сделал
несколько неуклюжих телодвижений,  но те  два дебила стояли,  как  влитые, и
добычу  из  своих лапищ явно  выпускать не собирались. А потом и  вовсе  мою
башку заклинило --  так, что я и пикнуть не смел,  а ежели и  пытался, то  в
глазах у меня тут же темнело от адской боли. Профессионалы, мать вашу!..
     -- Отпустите, уроды! -- хрипел я,  взывая к их гражданской  совести, но
тщетно.
     Сковородкин тем временем, нежно улыбаясь, приблизился ко мне вплотную.
     -- Ну-с, больной, -- заворковал он, -- приступим к лечению.
     Я и  глазом не моргнул, как этот псих резко  саданул меня поддых  своим
миниатюрным кулачком, да так мастерски, так метко, что дыхание у меня тут же
перехватило, и я машинально раззявил рот. А  он, подлюга,  не стал мешкать и
влил  в  него содержимое стакана. Тут уж, братцы,  мне совсем хреново стало.
Дыхнуть я, ясное дело, не мог, так как спирт обжег мне глотку и,  растекаясь
по пищеводу, пополз к желудку, сжигая  все на  своем пути подобно напалму. В
глазах  помутнело,   зарябило,  я  забился  в  конвульсиях,  словно   махаон
какой-нибудь,  наколотый  на  булавку  садиста-энтомолога.  А  потом  как-то
внезапно отлегло. В брюхе стало жарко, сквозь соленую  влагу в глазах я стал
различать смутный силуэт этого фашиста Сковородкина.
     Сковородкин  же   с  интересом  наблюдал   за   реакцией  "больного"  и
противненько лыбился.
     И тут... Я почувствовал, как в брюхе у  меня что-то назревает, какой-то
вулкан огнедышащий, прет у меня что-то из нутра, неудержимо просится наружу.
Спирт явно не  прижился. Я выпучил глаза,  смачно рыгнул... Последнее, что я
успел заметить,  была побледневшая  рожа  этого  кретина психа-терапевта,  с
которой медленно сползала  его мерзопакостная улыбочка.  Ну, теперь держись,
держиморда больничная!..
     Я поднатужился и со  смаком,  с каким-то утробным  рыком,  вывернувшись
весь  наизнанку,  зажмурившись,  блеванул  ему в  морду  его  же собственным
спиртом, присовокупив к нему и свой утренний завтрак.
     А когда открыл глаза, то от смеха удержаться уже не смог.
     Он  стоял  передо  мной,  суровый,  посерьезневший,  невеселый,  в  миг
утративший былую спесь. Еще бы! Какая  уж тут спесь, когда  ты облеван с ног
до головы, и разит от тебя отнюдь не амброзией, а какой-то кислятиной!
     Ну и заржал же я тогда! До слез, до коликов в боку, до икоты.
     Сковородкин быстро пришел в себя. Взгляд его, тускло светившийся сквозь
заблеванные стекла очков, был укоризненным и осуждающим.
     -- Свинья вы неблагодарная, -- сказал он, качая своей тыквой. -- Свинья
и есть.
     --  Да ты  на  себя  посмотри, индюк  неумытый, -- расхохотался  я пуще
прежнего.
     По-моему,  его наконец проняло. Он  аж затрясся от ярости,  побагровел,
пятнами весь пошел, брызнул слюной.
     --  А ну-ка,  ребятки,  --  зашипел,  -- проводите-ка нашего  гостя  до
выхода... кубарем, кубарем его по лесенке! Пиночком, пиночком под зад! И что
б ноги его здесь... мерзавца...
     Ух, и летел же я из психушки, братцы, это надо было видеть! Поначалу те
два дуболома-шизоида мне подсобили, сообщив мне изрядный  начальный импульс,
а потом, за воротами, я уже сам,  ноги в руки, давал деру -- так, что только
пятки сверкали.
     А Коляну, бригадиру нашему, я выскажу все без утайки. Пущай сам у этого
своего супергения от Минздрава лечится! А меня увольте.


     Домой  я вернулся злым, уставшим  и  трезвым. Светка, едва лишь завидев
меня, сразу изменилась в лице.
     -- Случилось что, Васенька?  -- испуганно ойкнула она. --  На тебе лица
нет.
     Молчком,  не удостоив свою половину ответом, я прямиком  прошествовал к
дивану, на который и завалился, нацелившись брюхом в беленый потолок. Думать
ни о  чем не  хотелось, да  и мыслей-то в башке  никаких не вертелось.  Так,
всякая шелуха, накипь  какая-то всплывала порой в мозгу --  и тут же куда-то
смывалась. Я пребывал в диком отчаянии.
     Светка  посуетилась  вокруг  меня и вскоре  позвала на  кухню, ужинать.
Какая-то  сила подняла  меня, и я машинально, словно зомби, поплелся  на зов
женушки, уселся на табуретку, молча, без аппетита уплел макароны по-флотски,
с чесночком, с соленым огурчиком  -- и собрался было уже  отбуксировать свое
никчемное, трезвое тело назад, к дивану, как Светка вдруг сказала:
     -- Вась, может стаканчик налить, а?
     Меня всего аж передернуло.
     -- Уйди, -- угрюмо, наливаясь кровью, процедил я сквозь зубы.
     Светка побледнела и плюхнулась на стул.
     -- Да что с тобой, Васенька? Неприятности на работе? Или болит что?  Не
томи, Вась. Может, примешь все-таки стопарик, а?
     Я мрачно тряхнул головой, тяжело поднялся и заковылял к  своему дивану.
Светка семенила следом.
     --  Может, "скорую"  вызвать?..  Да не  молчи  ты, как  истукан,  скажи
что-нибудь!
     Я  плюхнул себя  на  диван.  Ехидно взвизгнули  ржавые  пружины,  нагло
уперлись мне в бок.
     -- Уйди, Светка, -- повторил я, осерчав, -- не до  тебя мне. Душа ноет.
Вакуум какой-то в нутре.
     Светка обиженно поджала губы и выскочила  из комнаты.  А  через полчаса
появилась вновь. С  гордым,  каменно-официальным  лицом, с рентгеном  вместо
глаз.
     -- Только честно, без балды: завел кого-нибудь, на стороне?
     До  меня  не  сразу дошло, чего  она от меня  хочет. А когда,  наконец,
доперло, то взбеленился я не на шутку.
     -- Дура! -- рявкнул я.
     Она пулей вылетела на кухню.
     Надо же такое  отмочить!  Дура  и есть  дура. Такая чушь могла прийти в
голову  только бабе.  Вот  она, женская логика, лишь  одно  на уме:  как  бы
мужичка ее кто не  увел. Не знаю, но мне почему-то стало легче. Как-то  даже
отлегло от  сердца, камень словно с души свалился. Я даже рассмеялся  внутри
себя  -- так,  чтобы  эта  сумасбродка Светка не услышала. На  судьбину свою
горемычную с другого бока взглянул. Ну и что, кумекаю, тут такого? Ведь есть
же, наверное, такие люди-феномены, которые капли в рот не берут -- и ничего,
живут, копошатся,  житуху  свою  планируют, идут себе семимильными шагами  к
светлому будущему. Да  и  плюсы здесь  имеются немалые:  башка  по  утрам  с
похмелюги не трещит, экономия, опять-таки, внутрисемейного  бюджета. В конце
концов, живут же  люди с одной ногой, и даже совсем без ног -- и  ничего, не
тонут  в  этом дерьме,  барахтаются, ищут  свой  смысл  в  жизни.  Тоскливо,
конечно,  ощущать свою неполноценность, безногость свою убогую, однако зачем
же комплексовать? Если же откровенно, без лабуды, то  ноги-то  отрезанные уж
точно никогда  не вырастут,  а  вот  напасть моя, будь она  неладна,  может,
потихоньку-то и рассосется,  рассеется. Глядишь, и  снова в свою колею войду
-- рожу от спиртного воротить не буду.
     А Светку обидел я зря. Зря, зря я шуганул свою женушку. Она, может, как
лучше хотела, за мужика своего, можно сказать, переживает, вот и стопарик, в
кои-то века, предложила, а я ее, ненаглядную, взял, да мордой об стол: сиди,
мол, и не рыпайся. Нет, нужно восстанавливать статус кво, и немедленно.
     -- Свет, а Свет!  -- гаркнул я на всю квартиру. -- Подь  сюда, разговор
имеется.
     Светка выдержала подобающую случаю паузу: не слишком короткую, чтобы не
умалить  чувство  собственного достоинства  в  глазах  мужа,  и  не  слишком
длинную,   чтобы  не  заставлять  меня  ждать  сверх  меры   --  и,  гордая,
неприступная, высоко  вздернув  свой  носик-маклевку,  выплыла  из кухни. Ни
дать, ни взять, королева английская!
     -- Свет,  не  сердись,  это я сдуру  полкана  спустил,  -- повел я свою
дипломатию. --  Понимаешь, с башкой у меня что-то стряслось: не могу пить, и
все тут! Тошнит меня от водки,  понимаешь, худо мне.  Вот и осерчал малость.
Извини, а?
     Светка, услыхав мою исповедь, заметно оттаяла.
     -- Что, сразу сказать не мог? --  проворчала  она  беззлобно и внезапно
улыбнулась. -- Так-таки и не можешь? Совсем, ни капельки?
     Нет, она не злорадствовала, не торжествовала, напротив, в голосе Светки
уловил я что-то похожее на сочувствие, даже жалость. Я развел руками.
     -- Не могу, Свет. Ну вот хоть тресни!
     Она подошла ко мне и погладила  по  голове,  как маленького ребенка.  Я
даже опешил  поначалу,  а  потом в  носу у меня вдруг защекотало,  в  глазах
защипало, к горлу подступил какой-то  противный комок. Не хватало еще только
разрыдаться на плече у любимой женушки!
     -- Ничего, Вась, ничего, -- мурлыкала она,  -- оклемаешься, очухаешься.
Все пройдет, вот увидишь. В конце концов, живут же люди без водки, и ничего,
в петлю не лезут.
     Ну прямо-таки мои мысли читает, во дает! Нет, что ни говори, а Светка у
меня просто золото, душу мою насквозь видит, даром что баба! Ни на что ее не
променяю,  даже на водку, будь она трижды проклята...  водка, то есть. Ни на
что и ни за что.
     Спать я улегся умиротворенным и успокоенным, хотя, чего уж греха таить,
кошки на душе скребли. И еще как скребли, ого-го! Убогость свою даже во сне,
подсознательно, ощущал.
     Наутро,  со сметенными чувствами, попилил я  на работу.  Не  до  конца,
видать,  Светка меня излечила, не  до конца. Но тут  уж ничего не поделаешь,
придется  самолечением  заняться, очередной сеанс  психотерапии  самому  над
собой устраивать. А там -- как карты лягут.
     Колян  набросился на  меня,  как баран на новые  ворота.  Его  всего аж
распирало от нетерпения и любопытства.
     -- Ну как?
     -- А никак, -- отвечаю мрачно. --  Облевал я  твоего уникума. Всего, от
головы до пят. До сих пор, поди, отмывается, придурок.
     Тут даже видавшего виды Коляна проняло. Вытаращив глаза, он приглушенно
вопросил:
     --  Ты?  Самого  Сковородкина? Врешь!  Как же  это тебя  угораздило, а,
Василь Петрович?
     Я ему все и рассказал. Он  вдруг побагровел, набычился, надул щеки -- и
взорвался оглушительным хохотом.
     --  Ну,  уморил! --  ржал он, колотясь  в приступе идиотского смеха. --
Прямо-таки в самую рожу? А? Ха-ха-ха!.. Молоток, Васька! Умыл, умыл-таки!
     Я молча,  с досадой, наблюдал,  как  от души  веселится наш  бессменный
бригадир.
     Наконец Колян сумел совладать с приступом, смех его потихоньку иссяк.
     --  М-да...  жаль, конечно,  что  все  так  обернулось. Возлагал  я  на
Сковородкина  надежды немалые, а оно  вон  как  вышло.  И что  же ты, Василь
Петрович, намерен теперь делать?
     Я махнул рукой.
     --  А  ничего.  Жить  как  жил,  а   там  видно   будет.  Только  ни  к
Сковородкиным, ни к  Чайниковым, ни к Самоваровым всяким  я больше не ездок.
Довольно с  меня,  баста. Этому  твоему  гению, к примеру,  самому  место  в
психушке.
     Колян кивнул.
     -- Ладно, Васька, иди работай. Может, и правда рассосется...
     Я пожал плечами и потопал к своему станку.
     Где-то ближе к обеду я стал замечать, что народец наш как-то странно на
меня  косится,  шушукается,  пальцами своими  немытыми в персону  мою тычет,
однако подходить не подходит. Словно  стена Берлинская между  нами возникла,
железный  занавес:   по  ту  сторону  они,  нормальные,   а  по  сю   --  я,
трезвенник-психопат,  со сдвигом в мозгах  и крышей  набекрень. Однако после
обеденного  перерыва  стена  рухнула, и первым,  кто  пробил  в  ней  брешь,
оказался потомственный пролетарий Григорич.
     -- Слышь, Васька, -- осторожно подкатил он ко мне, -- сховай десятку, а
то баба моя все одно найдет. Каюк тогда  заначке. Нашим-то козлам безрогим я
доверить не могу, враз пропьют, а тебе можно. А, Вась, сховаешь?
     -- Ладно, давай, --  буркнул я, пряча купюру в карман. -- А не боишься,
что спущу твой чирик-то?
     Григорич оскалился.
     -- Не-е, не боюсь. Ты теперь мужик надежный, на пропой не потратишь.
     -- Ну как знаешь...
     Григорич  отвалил, а  меня вдруг досада  взяла несусветная.  Ну  что за
житуха,  а? вроде как евнухом себя ощущаешь: сунули как бы в самый что ни на
есть гарем -- и оставили. Все равно, мол, от тебя проку как от козла молока,
так что сиди, импотент, и охраняй наших баб.
     В смысле, бабки.
     Григорич оказался не единственным,  кто подвалил ко  мне в этот день со
своею заначкой. Еще корешей пять сдали мне  на хранение кровно заработанные,
утаенные от семьи деньжата: кто  чирик, кто два, а кто и полтинник приволок.
Я на все  махнул рукой  и безропотно  брал их трудовые,  не учтенные женами,
сбережения.  Пущай,  думаю,  несут,   мне  что,  жалко,  что  ли?  Последним
вразвалочку  подкатил Вовка-прессовщик и принялся подле меня смущенно сопеть
и переминаться с ноги на ногу.
     -- Ну чего мнешься, как сирота  казанская? --  говорю я ему. --  Давай,
что ли, бабки, схороню.
     Он вынул чирик, но расставаться с ним не спешил.
     -- Понимаешь, Василь Петрович... -- начал он, -- тут такое дело...
     -- Выкладывай, не томи, -- напер я на него.
     --  Словом,  --  решился он  наконец,  --  сховай этот чирик, но мне не
отдавай, до Восьмого марта.  Даже  если умолять тебя буду, на коленях -- так
ты  ни-ни.  Понял? Все  одно пропью. А, Вась, сделаешь? Попридержишь у  себя
десятку?
     -- Отчего  ж не сделать  -- сделаю, -- пожал  я  плечами. -- Только  не
въеду я что-то.  Не один ли хрен, когда ее пропить -- сейчас  или через пару
недель? Так и так на пропой пойдет.
     Вовка отчего-то густо покраснел.
     --  Тут, понимаешь,  такое дело... жене  это, на подарок, к  празднику.
Хочется  ей что-нибудь сделать...  хорошее. А то ведь у меня не  задержится,
спущу.
     Я кивнул.
     -- Заметано, Вовка. Даже если снова  запью, твой чирик беречь буду, как
зеницу ока. Зуб даю.
     -- Спасибо тебе, Василь Петрович.
     Он  отвалил.  А  я  подумал:  душевный-то,  оказывается,  парень   этот
Вовец-огурец. Смотри-ка,  жене на  подарок  решил деньжат прикопить, в ущерб
своему нутру! Это ж прямо-таки феномен какой-то.
     В таких вот заботах и пролетел этот день. А за ним еще несколько, таких
же муторно-трезвых, буднично-серых деньков, будь они все  трижды неладны! Не
успел оглянуться, как  подошел к  концу и февраль.  А  на пороге уже  стояла
весна.


     Где-то в первых числах марта  приключился со мной один курьез. Со смеху
помереть можно, да и только!
     Словом, приперся я  как-то на работу -- и вижу такую картину.  Весь наш
народец  цеховой  сидьмя сидит вокруг Коляна-бригадира  и  галдит почем зря.
Чем-то  мои  кореша сильно были взбудоражены, это я  сразу  понял: мат стоял
такой, что даже у меня -- у меня! -- уши вяли. Чувствую, стряслось что-то из
ряда вон выходящее.
     Подкатываю поближе. И выясняю: бастует, оказывается, наш цех, бастует в
полном  составе, по случаю невыплаты зарплаты. Вчера  был  как раз тот самый
святой день, ради которого пашет наш брат трудяга-работяга, и день этот был,
ясное дело, днем зарплаты. Но зарплаты нам вчера не дали. Сказали, что дадут
завтра, то  есть уже сегодня, однако  и  сегодня, как выяснилось, нас ожидал
полный  облом.  Нету, говорят,  денег,  и все тут. А  когда будут, никто  не
знает. Вот братва и забастовала.  Баста,  говорят, не будем пахать  задарма,
кончилась, мол,  эпоха  партократов и тоталитаризма. Даешь демократию!  -- и
никаких гвоздей.
     Самое  смешное,  что подбил на  это  дело  ребят  не кто  иной, как наш
бригадир.  Вот  так  дела!  -- думаю,  --  геройский мужик, оказывается, наш
Колян. Свой в доску, словом.
     (Да-а... смешно... смешно и грустно сейчас вспоминать, как кипел тогда,
в  начале девяносто четвертого, наш разум возмущенный -- и из-за чего? из-за
каких-то двух  дней задержки зарплаты!  Два дня, ха! это  ж  курам  на смех!
Сейчас,  пять лет спустя, трудяги наши годами кровных  своих заработанных не
видят -- и ничего, копошатся, концы с концами  кое-как сводят, с голоду пока
еще  не пухнут, да еще касками асфальт вокруг  Белого  дома молотить силенок
хватает!  Феноменален  все-таки наш русский  мужик, феноменален  и уникален.
Просто диву порой даешься, да на  какие же шиши, черт возьми, месяцами, а то
и годами живет он без зарплаты-то, а?! Тут на два дня задержали, и то волком
выть  начинаешь -- а эти... нет, в башке  не укладывается. Ну хоть тресни!..
Впрочем, все это  дело  далекого будущего, до которого еще дожить  надо; вот
только доживу ли, вопрос...)
     Подсаживаюсь я, стало быть, к нашим-то, в знак солидарности и братского
единства, а Колян, заприметив мою персону,  похлопал  меня по плечу и тут же
включил в  список участников акции протеста. Я, понятное дело,  возражать не
стал, потому  как полностью разделял праведное негодование  моих  корешей по
несчастью.
     --  За  что  боролись,  мужики!!  -- благим матом,  брызжа слюной, орал
Вовка.  --  За то  ли,  спрашиваю,  чтобы  с  нами как  с  последним дерьмом
обращались, а? Не позволим!
     -- Верно  гутаришь,  Вовец! -- поддакнул кто-то.  -- Не позволим, чтоб,
значит, мордой да об стол. Морда, чай, не казенная.
     Тут поднялся Колян.
     -- Рад, мужики, что вы поддержали  мои  справедливые требования. Негоже
нам, гегемонам, в прислужниках у обожравшихся казнокрадов быть. Нам  чужого,
мужики, не надо,  но  и своих цепей мы не  отдадим, потому как ничего, кроме
цепей,  терять  нам нечего.  В переходную эпоху постперестройки,  глобальной
демократизации различных сторон жизни общества и нарождающихся  ростков всех
степеней свободы  мы все как один, плечом  к плечу, встанем на  защиту наших
демократических завоеваний! Встанем, мужики?
     -- Вста-анем!! -- рявкнули мужики дружно. -- Пущай деньги наши вертают!
     А  потом   Коляна  понесло,  и  он  в  конце  концов  увяз  в  каких-то
историко-философских дебрях.  Уши у  наших  мужиков  быстро  начали  вянуть.
Воодушевление  их как-то  разом иссякло,  праведный  гнев заметно  поутих, а
желание поотшибать  кое-кому носы и проредить  зубы  сошло  на  нет.  Вскоре
всеобщий воинственный галдеж  принял характер обычного житейского трепа. Вот
тут-то и произошло событие, которое... но нет, забегать вперед не буду.
     Был в нашем цеху паренек один, Витюха,  год как  ПТУ закончил. Так себе
парень, ни рыба ни мясо, тюфяк тюфяком,  к  работе особого рвения не имел, а
все  больше по бабам шастал да  водочкой  баловался. Незаметный  был  такой,
умишком не отличался, все где-то на третьих ролях мелькал -- тихоня, словом.
Но в тот день что-то такое  вдруг  случилось, и Витюха наш оказался в центре
внимания. Как  это произошло, я уже сейчас и не помню. Слышу только, как наш
пэтэушник  какую-то байку рассказывает,  а мужики цеховые сидят  и, раззявив
рты,  слушают.  Интерес меня  разобрал,  что же это, думаю,  за лапшу Витька
мужикам нашим вешает, вот я уши-то и растопырил.
     -- Вот я и  говорю: чудной, блин,  какой-то сон, -- гундосил Витюха, --
мне как-то  раньше  такое  не  снилось.  Все больше про баб,  блин,  да  про
выпивку, а тут... Иду  я, стало быть, по какому-то песку, а песку много, как
на пляже,  только воды нигде, блин, не видать, куда не глянь -- кругом песок
да песок,  один  только  песок  и пить  страсть  как  охота.  Солнце  палит,
духотища, как в котельной, от песка жар прет.
     -- Пустыня, что ль? -- ввернул Вовка.
     -- Какая,  блин, пустыня! Говорю  тебе: песок... Иду я, значит, ноги  в
песке застревают, а тут мужик  ко мне какой-то бородатый подваливает. Спасти
тебя,  говорит, хочу, пойдем, блин, со мной. Ну, я и поперся. Идем мы, идем,
гляжу --  а  нас уже рыл десять набралось, а то  и все  пятнадцать.  Райскую
жизнь  обещаю, твердит  бородатый,  всем, кто  со мной  пойдет. И  вроде как
какие-то бумажки нам раздает, а что за  бумажки, никак, блин, не разгляжу. А
тут песок кончается, и оказываемся мы все на берегу  какого-то пруда. Народу
тут тьма тьмущая, и все к этому бородатому  лезут, все, блин,  хотят от него
чего-то. Он руки вверх поднял и орет, что, мол, болит у него душа глядеть на
болезни да нищету ихнюю и что для того, блин, и  пришел он сюда, чтобы  дать
им... вот только чего дать, я так и не разобрал. То ли вечность какую-то, то
ли  светлое будущее, то  ли еще хренотень какую...  Словом, тянут они к нему
ручонки, а он им все те же  бумажки, блин,  сует  и  учит, как дальше  жить.
Потом народ как-то вмиг рассосался, и осталось  нас совсем ничего  -- так, с
дюжину,  может,  и  наберется.  Бородатый сделал  нам  знак, и мы  двинулись
дальше,  вдоль  озера  к  какому-то  дому.  А  из  дома,  блин,  снова  люди
понабежали, на этот  раз с тесаками  да ножами, чем-то с ментами схожие. Ну,
думаю, каюк нам, у этих явно недоброе на уме. Подлетают они к бородачу, руки
ему, блин, заломили, права зачитали и в "воронок" кинули, как какой-то мешок
с  дерьмом. А нас,  тех, что остались, пинками, блин,  разогнали и пообещали
зубы повышибать, ежели мы еще хоть раз  здесь  нарисуемся.  А потом, мужики,
муть  какая-то пошла у меня в  башке, помню все как-то  урывками. Вроде  как
судят того бородатого, и вроде как, блин, за воровство, вот только что украл
он, просечь никак не могу. Мужичка-то, видать, засудили, потому как замечаю,
ведут его  уже  вешать, а  с  ним  еще, блин, двух ворюг.  Я-то  в  сторонке
держусь, а то, думаю, и меня еще загребут, как сообщника. Народ валом валит,
поглазеть на  процедуру: любопытно  ж  все-таки,  блин,  как человека вешать
станут.  Поначалу-то  народ  бородатого отбить у  ментов  пытался,  а  потом
наоборот, камнями в него пулять начал. Морду ему, блин, всю в кровь разбили.
Потом три креста могильных на холмике по ходу дела обозначились... кладбище,
что ли?.. не понял я тогда ничего, туман какой-то, блин, в башке заклубился.
Кажись, к крестам этим и повели того бородача,  только концовку,  блин, я не
доглядел,  мать  меня разбудила, на  работу,  говорит,  пора,  хватит, блин,
дрыхнуть.
     -- Ну, блин, ты даешь! --  осклабился Вовка. --  Поди, с  перепою такое
привиделось, а?
     Витюха почему-то густо покраснел.
     -- Да нет, не то чтобы очень... так, слегка накануне на грудь принял...
две ноль-семь.
     -- Да с тебя, малец, и пробки понюхать, и то много окажется, -- вставил
слово Григорич. -- Ишь, две ноль-семь!
     Тут слово взял Колян:
     -- Дело-то, братцы, гляжу, серьезное, -- сурово проговорил бригадир. --
Сон-то непростой, с заковыкой.  Вещий  сон-то, со значением. Растолковать бы
его надобно.
     -- Да кто толковать-то будет, Колян? -- ввернул и я словечко.
     -- Да хоть бы и я,  -- отозвался бригадир. -- Я ведь, Васька, с Фрейдом
на короткой ноге,  кое-чего от него  понахватался. Сейчас покумекаю, может и
рожу что.
     -- Ну рожай, Коляныч, рожай, -- пожал я плечами, -- только сдается мне,
что все это туфтень, белиберда.
     -- Ну не  скажи, --  авторитетно возразил  Колян, -- толкование снов --
это дело тонкое, ответственное, особой квалификации  требует. Я вот  тут уже
кое-что покумекал, и сдается  мне,  что  слыхал где-то  похожую историю, про
бородача  Витюхиного, да про суд над ним неправедный, да про  кресты, да про
пустыню безводную... Не помню только, где. На языке вертится, в башке что-то
мелькает, а что именно, не разберу.
     И  тут  Григорича  нашего перекосило. Вскочил  он, глаза выпучил,  ртом
беззубым  воздух  хватает --  ну, думаю, кранты дедуле, сейчас кондратий его
обнимать начнет. А он вдруг истошно как завопит:
     -- Братва!!! Знаю! Знаю, братва, как сон мальца этого расшифровать!
     --  Валяй, дед, не томи, -- сказал  я, предчувствуя,  что что-то сейчас
для меня важное произойдет.
     -- Да чего валять-то? И так все ясно: Мавродий это. Мавродий и есть.
     -- Это какой еще Мавродий? -- не понял я.
     -- А тот, что "МММ" заправляет. Слыхал о такой конторе?
     Лицо  у  меня,  похоже, вытянулось. Был  у меня  свой  интерес  в  этой
конторе, в виде пачки  акций,  на которые возлагал я надежды  немалые. Ждал,
когда вырастут они в цене, чтобы тачку себе отхватить.
     -- Не каркай, Григорич, говори по сути, -- напер я на него, волнуясь.
     А тут и  у Коляна интерес  к словам деда проснулся. Глазки бригадирские
заблестели, буравчиками тому в физиомордию впились.
     -- Ну-ка, ну-ка, дед, продолжай, -- сказал он. -- Оригинально толкуешь,
слов нет.
     -- Вот  я и говорю, --  продолжал  Григорич,  поощренный бригадиром. --
Бородач  тот Витькин  -- это и есть сам Мавродий,  директор  АО "МММ",  а те
мужички, что  вокруг  него  толклись --  вкладчики евойные. Помните бумажки,
которые бородач разбазаривал? Акции  это, мужики, акции и есть. У меня дочка
этой макулатуры цельный мешок скупила, на виллу в Париже копит.
     --  Ну  хорошо,  --   встрял   я,  пытаясь  побороть  в   себе  смутные
предчувствия, -- а дальше-то что? Что с этим Мавродием-то дальше произошло?
     -- Известно  что:  в  ментовку  его  загребли. Под  суд его  назначили,
нечестивца. За то, что  народ лапошил да за его  счет мошну  свою  пополнял.
Сдается  мне,  кинет он  вскорости  простачков-то  тех  доверчивых,  что  на
провокации  Леньки  Голубкова повелись  да акций  понакупили... Эх,  надо бы
дочку свою предупредить, чтобы сдала акции, пока  петух жареный  в зад ей не
клюнул.
     Колян одобрительно закивал.
     --  Дельно  толкуешь,  Григорич,  дельно.  Прямо в  точку  попал... Эй,
Васька, чего это у тебя с рожей-то?
     А с рожей у меня, действительно, творилось что-то неладное. Чувствую --
багровеет  она, дубеет, свинцом да кровью наливается,  того и гляди, пополам
треснет.  Дыханье в  груди сперло,  ни  продыхнуть,  ни  бзднуть,  а в горле
неведомая хренотень зависла. В  глазах темнеть начало, мутью какой-то  физии
корешей моих подернулись.
     -- Братва! -- гаркнул Колян. -- Василь Петрович наш коньки отбрасывает!
Спасать мужика надо! Воды, живее! Тащи стакан!!
     Что потом было, помнится мне со скрипом.  Чувствую только, как подносит
мне  кто-то стакан к  губам,  а я его, стакан этот, машинально опорожняю.  В
башке  у  меня  вдруг  словно что-то взорвалось и...  начало  отпускать. Еще
пара-тройка секунд,  и я,  наконец, с облегчением вздохнул. А потом и муть в
глазах стала исчезать.
     Открываю я зенки -- и  вижу перед  собой физиономию  бригадира  нашего,
Коляна. Глядит он на меня с нескрываемым интересом и... улыбается.
     -- Чего лыбишься, Колян? -- брякнул я первое, что пришло на ум.
     -- С выздоровленьицем, Василь Петрович. Мы ведь тебе вместо  воды водки
плеснули,  а  ты  и  выпил,  даже  не  поморщившись.  Усвоил  теперь,  какая
метаморфоза с тобой произошла?
     Оглядел я очумелым взглядом стройные ряды братвы нашей и вижу: рады они
за  меня, рады,  что  вернулся я в строй после тяжкого недуга. И тут до меня
доперло: е-мое, так я ж здоров, мужики! В смысле, не  воротит меня больше от
водки: хочу -- пью, хочу --  не  пью! Вот  так  дела! Выходит, кончилась моя
контузия,  кончилась самым странным  образом. Вышибло из меня трезвость  мою
проклятую,  клин клином  вышибло. А все  потому, что струхнул я порядком  за
кровные  свои денежки,  вложенные в липовые,  как  выяснилось,  акции  этого
проходимца... э-э... как  его там?.. Мавродия,  кажись? Вот и  сдвинулось  у
меня что-то в башке, а тут Колян вовремя подсуетился, смекнул, что к чему --
и сунул под шумок стакан  с водярой. Пей, мол, Василь Петрович, авось  хворь
твоя сама себя позабудет да и сгинет в никуда.
     Навернулись  от  радости слезы у  меня на  глаза, и  вижу я сквозь  эту
соленую предательскую влажность, как ржут мои кореша, за  животы держатся да
со смеху  покатываются, аж поджилки  трясутся. Пуще же всех хохотал, конечно
же, Колян. Тут и я не выдержал и загоготал во все свое нутро. Ух, ну и ржали
же мы! Это надо было видеть.
     В  тот же  день,  вечерком, сдал я свои  акции и,  к чести своей должен
заявить, удвоил свой первоначальный  капитал. Хоть немного,  но  наварил. По
крайней мере, теперь хоть по ночам кошмары мучить не будут.
     (К слову сказать, сон Витюхи-пэтэушника, действительно, оказался вещим,
да  и  Григорич истолковал  его  по  всей программе, прямо в  точку попал. И
полугода  не прошло, как выкинул Мавродий эдакий фортель,  что хоть башкой о
стенку бейся, и накрылись все вклады горе-акционеров  АО "МММ" медным тазом.
Обул-таки,  прохиндей, десять миллионов своих доверчивых сограждан,  а потом
еще и в депутаты Госдумы угодил, прямиком  со скамьи подсудимых. Вот  такие,
братцы, дела у нас в матушке-России деются! Смех да и только).


     И потекла моя жизнь по  старому руслу. С одним лишь исключением:  после
работы  пилил я прямиком  до дому, без захода в  забегаловку. Домой приходил
вовремя  и  трезвым,  а Светка, жена моя,  с радости  тут  же  стопарик  мне
выставляла.  Я,  понятное  дело, не отказывался,  выпивал законные  мои  сто
грамм,  но  больше  за  вечер  --  ни-ни.  Расхотелось  что-то  глушить себя
алкоголем, сам не  знаю --  почему. Потерял  я  интерес к  этому  занятию, в
смысле напиваться до потери пульса. Так, для аппетиту хряпнешь стопарик -- и
в  норме, да и то  только дома, при жене. Светка, и та, бывало, компанию мне
составит.  Словом,  пошло  у нас в семейных отношениях дело  на лад. К нашей
обоюдной радости.
     О   дедморозовском   презенте   вспомнил  я  только   накануне  женских
праздников. После  того трагического  случая на  стадионе, когда  мне чайник
проломили да зубья изрядно проредили,  все  завтрашние номера  "МК" из  моей
башки  как  ветром выдуло.  Ни  разу не  вспомнил  об  этой газетенке, хотя,
следует заметить, приходила  она исправно,  ежедневно материализуясь в  моем
почтовом ящике.  Светка отволакивала ее в сортир, на том дело и кончалось. А
мне как-то даже в голову не  приходило заглянуть в свеженький номер. И не то
чтобы я  забывал,  а  просто  выключилось у  меня  что-то в башке,  отрезало
напрочь. Словом, приключилась со мной стопроцентная амнезия. Как бы  не было
никогда такой газетенки, и все тут.
     А  тут вдруг  прозрение  нашло.  Вспомнил  я все --  и Санта-Клауса,  и
подарочек  его  новогодний,  будь  он  неладен,  и  все  вытекающие из  него
последствия. И появился  у меня к "МК" нездоровый мартовский интерес. Стал я
поутру заглядывать в газетку, все  больше в хронику  происшествий, в рубрику
"Срочно  в номер!". Что-то  меня там  притягивало, а  что именно -- и сам не
пойму. Словно нашептывал мне кто-то: гляди в оба и жди сюрпризов.
     Дождался, леший его забодай.
     А приключилось это в самый что ни на есть день восьмое  марта. И дернул
меня  черт  с утра пораньше спуститься  к почтовому ящику! Вынул  я, значит,
свеженький "МК" и потопал до хаты. Светка, ясное дело, еще дрыхла -- день-то
ведь как-никак женский! Я же пристроился  на диване и,  позевывая,  принялся
лениво листать газетное чтиво. Поначалу вроде  бы ничего достойного внимания
в  глаза не  бросилось, однако вскоре,  как обычно,  я  добрался до  хроники
происшествий -- и  тут...  Словно обухом по голове  меня шибануло.  Впиваюсь
зенками в газетные строки. Так и есть! Мой шанс, мужики, мой!
     Короткая  заметка  гласила:  "Сегодня,  около  двенадцати часов дня,  в
Северо-Восточном округе г. Москвы,  на пересечении улиц Лескова и Коненкова,
проезжавшей  автомашиной  "Волга"  был  сбит  столичный житель,  назвавшийся
Иваном Помидоровым.  Вызванная на место происшествия бригада "Скорой помощи"
доставила пострадавшего в ближайшую больницу".
     Ваня,  друг!  Ты-то мне и  нужен! В лепешку  расшибусь, а  не дам  этой
паршивой  "волжанке"  тебя  переехать!  Около  полудня,  значит?  Нормально,
времени  уйма. Успею. Не  боись, Помидорыч, вытащу я тебя из под колес этого
придурка-лихача, не дам  сгинуть за здорово живешь. Жить до  ста лет будешь,
это  уж как  пить  дать.  Вот только шмотки соберу -- и айда на доброе дело.
Лишь бы Светка не проснулась.
     Светка не проснулась. Тихонько, стараясь не громыхать, выскользнул я из
квартиры, -- и  прямиком на пересечение Лескова и Коненкова.  Только где вот
это  пересечение,  сразу-то  я не  въехал. Пришлось  малость покуролесить по
Москве, народ поспрашивать, справочки  кое-какие навести. А когда доперло до
меня, что пилить  мне надобно аж  на другой конец столицы, стал меня колотун
пробирать: а вдруг не успею? Однако на попятную  идти негоже:  там  человек,
можно сказать, навстречу своей судьбе чешет, вот-вот на мостовой разляжется,
прямиком "волжанке" под колеса, а  я тут  "быть  или не быть" решаю,  словно
принц  датский какой-нибудь.  Шуганул  я  народец-то,  чтоб  под  ногами  не
мельтешил, и ломонулся в родной  московский метрополитен.  До места  допилил
без  проблем.  Нашел-таки это  дурацкое пересечение,  за пятнадцать минут до
часа "Х". Успел, значит.
     Огляделся.  Да,  думаю, под  колеса  здесь  угодить  можно  очень  даже
запросто, и  пикнуть не успеешь, как бифштекс из тебя  сделают,  с кровью  и
всеми  твоими   потрохами.  Улочки  здесь   хоть  и  неширокие,  зато  шибко
оживленные: шпарят  по ним авто,  как оголтелые, под шестьдесят, а то и  под
все восемьдесят.
     Стал  я  приглядываться к прохожим, мысленно вычисляя, кто из них  моим
Помидорычем  оказаться  может. А  краем глаза на часы  поглядываю: скоро  ли
двенадцать стукнет?
     Гляжу -- ковыляет через мостовую какой-то дедок столетний, клюкой своей
в  асфальт упирается, того  и гляди, коньки  отбросит.  Ну  чем,  думаю,  не
Помидоров? Таким только под колеса-то и ложиться.
     Подскакиваю я к дедуле и кричу ему в самое ухо:
     -- Помидоров?
     Он со страху шарахнулся в сторону --  и вылупился на меня, как баран на
новые ворота.
     --  Нет,  помидоров  не надо.  Не хочу помидоров,  -- капризно заявляет
дедок -- и  прямиком на ту сторону улицы.  Ретиво так поскакал,  вприпрыжку,
будто  козел  горный.  Потом  зыркнул  на  меня  искоса,  словно  на   психа
какого-нибудь, клюшкой своей погрозил и дальше поковылял.
     Разобрала  меня  досада.  Плюнул  я   на  проезжую  часть  и   принялся
высматривать  очередную  жертву. А тут как  раз откуда  ни возьмись  мужичек
выныривает.  Ногами  кренделя  выписывает, лыка ни в  какую не  вяжет,  весь
набычился, напузырился -- и вот  себе чешет,  как танк, через дорогу.  Хотел
было я его тормознуть -- вдруг это и есть мой Помидорыч? -- а  он  как ни  в
чем  не  бывало,  зигзагами, зигзагами, уже  на тот  берег  выруливает. Нет,
думаю, не тот.
     Проходит минут  двадцать. Я,  как идиот, скачу  по  перекрестку, создаю
криминогенную обстановку, к прохожим пристаю со своими  дурацкими вопросами,
искренне  желая  уберечь  их  от  катастрофы,  за руки  их  хватаю,  в  рожи
заглядываю -- а Ивана Помидорова все нет как нет. Как сквозь землю, сволочь,
провалился.  Нет, думаю, так дело не пойдет, надо  менять  тактику.  Занял я
позицию в самом центре перекрестка и принялся глотку драть:
     --  Мужики!! -- ору, -- кто тут из вас Иван Помидоров?.. Эй, Помидорыч!
Отзовись, мать твою! Слышишь, хуже будет! Хорош в кошки-мышки играть! Мне не
до шуток.
     Ежели, думаю,  объявится, то  наверняка откликнется. Вот тут-то я его и
сцапаю!
     А тут вдруг тормозит возле меня ментовская машина. До сих пор не въеду,
откуда она на мою голову свалилась. Вот, думаю, влип так влип! По самые уши.
     Из окошка ментовозки высовывается толстомордый тип, в погонах сержанта,
и авторитетно, по-отечески, заявляет:
     -- Шел бы  ты,  мужик, до дому. А то ведь  и в  каталажку загреметь  не
долго. У нас это запросто. Не порть людям праздник -- на то мы есть. Усвоил?
     Поник я душой и поковылял восвояси. Разобрала меня тоска-печаль. Что же
это, думаю, такое? Я  бросаю все  свои дела,  пилю  на другой  конец города,
спасать  неведомого  мне  Ивана Помидорова,  а им,  оказывается, здесь и  не
пахнет!  Соврала,  выходит, газетка-то? Прокололся, получается,  Санта-Клаус
занзибарский? Вот и верь после этого людям!
     Глянул на  часы -- аж  полпервого уже! Все, мужики,  баста,  пора и  до
хаты. Не сложилось у меня спасти Помидорыча. Несостыковочка вышла.
     И  не заметил  я,  что топаю-то по  мостовой, по самой  что  ни на есть
середке. Шпарю себе,  вглубь себя  глядючи, матерюсь с досады, по  сторонам,
ясное дело, не гляжу.  И вдруг...  Шарахнуло меня что-то,  да так шарахнуло,
что  в глазах  потемнело  от  боли,  а  потом  швырнуло  куда-то в  сторону.
Шлепнулся я  в снежное месиво, изрядно  подтаившее по случаю  международного
женского дня,  -- и лежу. Лень какая-то нашла на меня: не хочу вставать -- и
все  тут. Потом  малость  оклемался,  чайником  по  сторонам  вертеть начал,
любопытства ради. Гляжу: "волжанка" белая поперек улицы стоит, метрах в пяти
от  меня. Нехорошо  как-то  стоит, неправильно.  А  тут  и народец  какой-то
сбегаться  начал, все  больше к  моей  персоне  лежачей. Шум,  гам, тарарам,
"Человека  сшибло!"  -- кричат.  А кого, думаю,  сшибло,  когда  все  вокруг
живы-здоровы? Неужто Помидорыча моего?
     И тут меня осенило. Ё-мое, так это ж меня сшибло! Меня!! Та самая белая
"волжанка", выходит, меня и  боднула, когда я по шоссейке-то топал, в унынии
своем не видя ничего вокруг!
     Хотел было подняться, да  что-то в ногу вдруг вступило. Не могу встать,
хоть  тресни! Народец-то подсоблять мне вроде  как  начал,  да  только я  не
дался.
     --  Кыш, -- говорю, --  твари  пернатые. Ишь,  налетели! Когда, значит,
Помидорыча я искал, вас  всех ветром  повыдуло,  а теперь все  тут как  тут,
налипли, будто мухи на дерьмо.
     Злой  я был тогда, злой и мокрый. Промок до  нитки, продрог, пока лежал
на мостовой в позе "жертвы ДТП". Вот и осерчал сверх всякой меры.
     А тут и "Скорая" подоспела. Кто уж вызвал ее, не знаю, только появилась
она на удивление быстро. Случаются же еще в жизни чудеса!
     Выпорхнула  из  "рафика"  молоденькая  медсестричка,  а  вслед  за  ней
вывалился флегматичный увалень, назвавшийся врачом.
     -- Где сшибленный? -- кинул он утробный клич в толпу.
     -- А вон, в луже отмокает, -- прошамкал какой-то старикан.
     -- Расступись, народ! -- гаркнул врач.
     Толпа раздалась, освободив медработникам доступ к моему телу.
     -- Кажись, жив еще, -- прокомментировал старикан, кивая  своей облезлой
репой.
     -- Ну, это мы в миг поправим, -- авторитетно заявил врач. -- Зинуля, --
обернулся он к медсестричке, -- тащи-ка сюда носилки. Будем брать молодца.
     Потом наклонился ко мне, цокнул языком, посопел для солидности.
     --  Ну чего  разлегся, земляк? Поди, дерябнул в честь праздничка-то, а?
Вот ноги-то и подкосились, верно говорю? -- Он игриво подмигнул.
     -- Да пошел ты... -- буркнул я.
     Вот идиот! Я тут, значит, покалеченный лежу на проезжей части, а он мне
мораль о вреде алкоголизма читать удумал!
     -- Грубит, -- ввернул старикан.
     -- Ну ничего,  ничего,  -- добродушно заурчал  доктор. -- Сейчас мы его
упакуем, болезного. Зинуля, как там носилки?
     А тут как  раз и  ментовозка  подкатила. Взяли дюжие  менты  водилу  из
"волжанки" под локотки и учинили ему допрос с пристрастием. Он аж позеленел,
бедняга, трясется весь, зуб на зуб не попадает. Ну, думаю, кранты парню.
     Гляжу  -- Зинуля  с  носилками  тащится.  Поднатужились  медработнички,
взвалили меня на носилки и сунули "рафику" в зад.  А я ничего, не ерепенюсь:
пущай,  думаю,  покатают  на  халяву.  Доктор, пыхтя,  уселся впереди, возле
водилы,  а медсестричка в  салоне пристроилась,  у  моего изголовья.  Вынула
какую-то бумаженцию, щелкнула авторучкой.
     -- Ваша фамилия, пострадавший! -- прощебетала она. -- Где живете?
     И  вот тут-то я учудил. Сам  не знаю, с чего это меня черт дернул такое
отмочить. Очень уж я не в себе тогда был.
     -- Помидоров я, --  со злостью,  выпучив  зенки, кричу я  фальцетом. --
Иван Помидоров. Столичный житель. Везите меня в ближайшую больницу!
     --  Отвезем,  землячок,  отвезем,  --  отозвался  спереди  флегматичный
доктор. -- Гриша, в двадцатую его.
     Из больницы,  ясное дело, я  сбежал. Не привык  я по  больничным койкам
валяться. Как  только "Скорая" меня тамошним живорезам сдала, так я сразу  и
утек,  прямо из приемного  отделения.  Нога-то к  тому времени у  меня почти
прошла: оказывается, синяком  отделался  Василь Петрович,  на  правой ляжке.
Пустяк, в общем.
     И вот топаю я домой, а мысли всяческие в  башку-то  все лезут  и лезут.
Все никак в толк  взять не могу: откуда этот самый Иван Помидоров взялся? То
ли я его придумал, когда Зинуля, медсестричка  из "Скорой", с меня показания
снимала, а через меня он в  газету  завтрашнюю попал, -- то  ли  наоборот, с
газеты-то  все   и  пошло?  Где  тут  первопричина,   а  где,  так  сказать,
следствие?..  Да-с, скажу  я  вам, от  таких заковыристых  вопросов и  крыше
съехать немудрено. Извечная задачка  о яйце и курице, леший забодай этих кур
со всеми их яйцами!
     Ведь  и  ежу понятно, что никакого  Помидорова и в помине не было, а на
его месте я -- я! -- оказался...


     К моменту моего возвращения  домой --  а это  случилось где-то в районе
трех -- Светка моя уже стояла на ушах.
     -- Где тебя носило?  -- набросилась  она  на меня. -- Опять  за  старое
взялся? Не можешь, чтобы что-нибудь  не отчудить! Хотя бы в этот день мог бы
оставить свои дурацкие выходки!
     Я виновато молчал. Ну что я мог ей ответить? Да и кошки на душе скребли
так, что хоть волком вой -- не до оправданий мне было.
     А Светку мне  было жалко.  Все-таки  Восьмое марта, единственный, можно
сказать,  женский день в  году.  С другой  стороны,  разве  я  виноват,  что
наткнулся на  эту дурацкую заметку в завтрашнем "МК"? Ведь хотел сделать как
лучше, а получилось как всегда.
     Похоже,  видок  у  меня  был  неважнецкий.  Светка,  как  следует  меня
разглядев, размякла, подобрела -- и простила.
     -- Ладно, Вась, не будем о плохом -- праздник все-таки. Садись-ка давай
к столу, отметим как полагается, по-людски.
     И  тут меня словно  обухом по башке  шибануло.  Вот кретин! Мог бы жене
хоть букет  цветов  купить, а  ведь  не  догадался, полдня с этим  придурком
Помидоровым проваландался,  которого на самом деле  вовсе  и  не существует.
Нет, так дело не пойдет.
     -- Свет, я сейчас! -- крикнул я на ходу и выскочил за дверь.
     Торгаши  ломили  за  цветы  цены   совершенно  несусветные,  однако   я
скаредничать не стал и приобрел своей женушке  шикарный букет.  Сам-то  я  в
цветах ни шиша не смыслю, однако Светка, увидав мой презент, вся аж просияла
и челюсть чуть ли не до колен отвесила.
     --  Вась,  ну  зачем  ты...  --  смущенно  пробормотала   она  и  вдруг
покраснела, совсем как  в былые времена, когда нам было еще по девятнадцать.
-- Дорого ведь...
     Однако я видел, что она  страшно довольна. Еще бы! Я ведь  цветов ей не
дарил уже  лет эдак  пятнадцать,  никак  не  меньше. Потому  как  скотина  я
последняя, больше никто.
     -- Спасибо, Васенька, -- благодарно сказала она, еще больше смущаясь, и
чмокнула меня в небритую щеку.
     А потом  мы сели за стол и культурно отметили праздник.  Когда  же наше
застолье, сдобренное бутылочкой молдавского коньяка, уже подходило  к концу,
я  ей  все рассказал.  Все-все,  без утайки, с  самого  начала  и до  самого
последнего дня: и про дедморозовский презент, и про мои хоккейные баталии, и
про эпопею  с Иваном Помидоровым.  Не мог я  больше молчать, не мог -- и все
тут.
     Светка  все молча выслушала,  долго щурилась  на меня своими  хитрющими
глазенками, а потом подвела черту:
     -- Какой же ты еще ребенок, Васенька!
     По доброму  сказала,  с  любовью.  А я  вдруг почувствовал, как у  меня
запылали уши. Ишь, ребенка нашла! Да я на цельных два года старше ее!
     С  того  памятного  дня  что-то  в  наших  отношениях  изменилось. Крен
какой-то произошел. Как-то ближе мы стали, сплоченнее, теплее, душевнее друг
к  другу.  Разговоры  о  том  о сем вести  начали, проблемы друг дружке свои
выкладывать стали, и вместе же их решать. Словом, на лад у нас пошло дело.
     Но светлая полоса в жизни, как известно, вечной не бывает. На  смену ей
обязательно приходит темная.
     Это  случилось  в самой середке марта. Был выходной. Светке, как назло,
опять  выпало это  дурацкое ночное  дежурство. Я сидел дома один и от нечего
делать пялился в телек. Часы показывали около восьми вечера.
     В дверь настойчиво постучали.  И  не постучали даже, а дважды  грохнули
кулаком. Кого это, думаю, черт принес на ночь глядя?
     Делать нечего, пошлепал открывать. Едва только щелкнул замок, как дверь
настежь  распахнулась -- и  в  шею  мне  уперлось острие ножа. Перед глазами
возникла чья-то  бритая башка,  кто-то, выдохнув  мне в ухо  струю перегара,
прохрипел:
     -- Тихо, пахан, не сучи ногами.
     -- В чем дело? -- выдавил я из себя, не рискуя шелохнуться.
     В  квартиру вломились три бритоголовых  бугая, оттеснив  меня в дальний
конец  коридора. Одна из этих рож  показалась мне смутно знакомой.  Где же я
встречал этого дебила?
     Дверь за их спинами захлопнулась. Меня  затолкали в комнату и уронили в
кресло.
     -- Что вам надо, мужики? -- глухо спросил я.
     -- Сейчас узнаешь.
     Один  остался  на стреме, а двое других рассосались по  квартире. Через
пару минут они вернулись.
     -- Никого.
     -- О'кей, -- кивнул  тот,  что стоял  возле меня.  Похоже, он был у них
главным.
     --  Вы  что,  мужики, грабить  пришли?  --  полюбопытствовал  я. -- Так
забирайте, что надо, и уматывайте. Не до вас мне.
     --  У тебя забыли спросить, урод, -- зло рявкнул тот, что показался мне
знакомым, и  двинул своим кулачищем мне по роже. Башка моя мотнулась куда-то
в бок, в ушах зазвенело, в глазах заплясали бритые чертики.
     -- Хорош руками махать, Прыщ, -- осадил его главный,  -- мы не  за этим
приперлись.
     Однако Прыщ был настроен воинственно.
     -- У меня с этим хмырем свои счеты,  -- процедил он сквозь зубы, пялясь
на меня  отнюдь  не  по-братски.  Потом  вынул  из  кармана мятую, сложенную
вчетверо газету и небрежно кинул ее мне на колени. -- Твоя газета?
     Я  не  спеша  развернул  ее, но  поначалу ни хрена  не понял.  Какая, к
лешему, газета? Причем тут газета? Скользнул по ней глазами -- и постепенно,
строчка за строчкой, стало до меня доходить. И вдруг...  е-мое! так это ж та
самая газета, что я когда-то посеял,  еще там, на стадионе, в последнюю свою
геройскую вылазку на хоккейный  матч!  Вот  и обведенный красным фломастером
абзац с результатами  тогдашней игры...  А  этот тип,  который саданул  меня
сейчас по роже, был одним из тех кретинов, что изрядно проредили мои зубы, а
заодно и обчистили мои карманы!
     Какого дьявола он сюда заявился?!
     -- Твоя газета? -- напирал на меня бритый козел.
     -- Ну.
     -- Не нукай, чмо. Твоя?
     -- Ну, моя.
     Тут в дело  вмешался  главный. Грубо  отстранив  Прыща  в  сторону,  он
склонился над моей сидящей персоной и вкрадчиво просипел:
     --  Тогда,  может,  объяснишь  мне, папаша, откуда  у тебя двенадцатого
февраля в руках оказалась газета за тринадцатое, а?
     Вот оно  что! Значит,  скумекали,  козлы вонючие,  въехали в  ситуацию!
Поняли, что газетка-то не простая, а с секретом. Уроды!
     М-да, влип я в историю. Увяз,  можно сказать, в дерьме по самые уши. Ну
что я им мог ответить? Рассказать все как  есть? Так не поверят же,  вот что
самое уморительное!  В байки  про Дедов Морозов даже  дети  нынешние  уже не
верят.
     Однако на раздумья времени не было.  Надо было на что-то  решаться. Тем
более, что эти бритые кабаны выражали уже явное нетерпение.
     -- Ну что, в  молчанку  будем играть? -- наседал на  меня  главный.  --
Давай, выкладывай все, что знаешь. Откуда газета?
     Я и выложил --  а что мне еще оставалось делать?  И про странного типа,
назвавшегося Дедом Морозом, и  о  его новогоднем  презенте в виде  подписной
квитанции на "Московский комсомолец", и еще о многом другом.
     У  бритоголовых  аж  челюсти  отвисли. Самое  смешное,  что эти  бараны
поверили! А как тут не поверишь, когда вот  она,  газетка-то, лежит себе как
ни в чем не бывало и  зенки  им мозолит своей  объективной реальностью!  Вот
только с Прыщом проблемы возникли.
     -- Дерьмо все это! -- выдал Прыщ, пялясь на меня с нескрываемой злобой.
-- Туфта! Дай его мне, Гундос, на пять минут, я из него всю правду вытрясу.
     --  Отвали,  Прыщ, --  сказал  главный, он же  Гундос. -- Мы сюда  дело
делать пришли, а не глотки рвать.
     Интересно,  думаю, какое  такое дело вы решили делать?  Да еще  с  моей
газеткой?
     А Гундос меж тем продолжал:
     -- Значит так, папаша. Мы как бы тебе поверили. Прыщ прав, дерьмом  все
это отдает, и даже очень, однако нас это мало волнует. Нам  важен результат.
Теперь  о деле.  С завтрашнего дня газету из твоего ящика будем вынимать мы.
Сунешься к ящику -- башку свернем, и тебе, и твоей бабе. Прыщу тебя передам,
ему давно  неймется кулаки о  твою  рожу почесать. Усвоил? --  Я кивнул.  --
О'кей. Сделаешь так, как  я сказал, будешь спать спокойно. А теперь -- ключи
от ящика! Живее!
     Я кивнул в сторону входной двери.
     -- Там, в замке торчат, на общей связке.
     Третий тип,  тот,  что  все  время  молчал, исчез в коридоре  и  вскоре
вернулся со связкой ключей.
     -- Который?
     -- Вон тот, с пластмассовой головкой, -- отвечаю.
     Он отцепил нужный ключ и передал Гундосу, а остальные швырнул на пол.
     -- Уходим, -- распорядился Гундос.
     Все  трое двинулись  к  двери.  Прыщ  напоследок  адресовал мне тираду,
пообещав при случае вышибить из меня мозги, а Гундос подвел общий итог:
     -- Твое дело сторона,  ясно? Вякнешь про  нас где  не  надо, разговор с
Прыщом иметь будешь. А разговор у него короткий. Вопросы есть?
     Я мотнул головой.
     Гундос  кивнул,  и  все  трое  вышли.  Я подобрался к окну  и осторожно
выглянул  вниз. Пару минут спустя из  подъезда  показалась  моя бритоголовая
троица и  прямиком направилась к ожидавшей  их иномарке. За рулем иномарки я
разглядел еще  одного бритого урода.  Значит,  всего  четверо, отметил я про
себя сам  не знаю  зачем. А затем  вернулся к дивану и растянулся на нем  во
весь рост.
     Какое-то  время  башка  у  меня была  пуста, как  колхозное  поле после
нашествия  саранчи.   Ни   мыслей,  ни  желаний,  ни  каких-либо  умственных
испражнений -- сплошной  вакуум.  Но постепенно  визит  бритоголовых  козлов
начал  принимать более четкие очертания.  И в  конце концов я понял, что еще
дешево отделался.  Хрен с ней,  с  газетой -- главное, что черепок  мой  цел
остался. А ведь могли и проломить, от этих придурей всего можно ждать.
     Но  обидно,  мужики,  обидно  до  поросячьего визга! Вот так, запросто,
взяли да вломились в мою халупу, а  я даже  вякнуть не смог,  не посмел-с. В
штаны от страха наложил,  в дерьме по самые уши  увяз. Прямо хоть волком вой
от уязвления моей личности.
     Стоп! А как они, кстати, меня вычислили? Как мой адресок-то откопали?
     Я повертел в руках газету,  которую они  по забывчивости  оставили -- и
тут только обнаружил, что на первой полосе, вверху, на  полях, карандашом от
руки небрежно нацарапаны номер моей квартиры и, что было досаднее всего, моя
фамилия. Так, теперь все ясно. Найти по этим скудным данным адрес подписчика
проще пареной репы: достаточно методично обзвонить городские отделения связи
и разузнать, нет ли среди их подписчиков на "МК" человека с нужной фамилией,
а заодно и выцарапать у них его адресок. Словом, раз плюнуть.
     Ладно, пущай забирают мою газетку, раз от нее одни только неприятности.
Все равно через пару недель подписка на нее кончится, а с нею исчезнут и все
мои проблемы. Так  что  ничего страшного, Василь  Петрович, не произошло, не
так ли?
     Однако кошки на душе скребли -- и еще как скребли!
     Утром был понедельник, и  я как обычно попилил на работу. Светка к тому
времени со смены еще не вернулась. Оно и к лучшему:  сейчас  я  не был готов
пускаться в объяснения вчерашнего инцидента. Спустившись  на первый этаж,  я
успел заметить,  как от подъезда отчаливает вчерашняя иномарка.  Ага, думаю,
эти  молодчики уже  успели опорожнить мой ящичек! Ну и хрен с вами, катитесь
вы с моей газеткой знаете куда...
     Прошло  десять  дней.  Светке  я так  ничего и  не  сказал: не хотелось
расстраивать.  Тем более,  что  инцидент  я  считал исчерпанным и повторного
визита бритоголовых не ожидал.  Однако глаз с них  не спускал. Каждый день я
видел, как к  нашему  подъезду  подкатывает  их  дурацкая  иномарка, из  нее
вываливает Прыщ,  через минуту возвращается, уже с газетой -- моей  газетой!
-- и  иномарка  укатывает восвояси. Все по  отработанному  и спланированному
сценарию.
     Меня они больше не трогали. Казалось бы, плюнуть на все это надо как на
досадное  недоразумение, и  растереть, забыть, выкинуть из  башки  -- однако
забыть-то  как раз у  меня и  не получалось.  Не мог  я  забыть, и  все тут.
Вертелись, крутились шарики  в черепке,  не давали мысли тревожные покоя, не
отпускало какое-то  смутное беспокойство. Ведь ясно как день, что замышляют,
мерзавцы,  какую-то пакость, отслеживают,  вынюхивают в  газетке  нужную  им
информацию  --  но вот какую? Четыре  здоровенных бугая, да  еще при  тачке,
способны на  многое,  в  том  числе и на серьезное  преступление. Мог  ли  я
допустить нечто  подобное?  дрыхнуть  по ночам  без  задних  ног, зная,  что
готовится что-то  нехорошее, гнусное, а  я, хоть  и  косвенно,  причастен ко
всему этому -- через эту дурацкую газетку?
     Не мог.  Но и воспрепятствовать  их преступному  замыслу, даже не  зная
его, я  тоже был не в силах. Оставалось только ждать, не спускать с них глаз
и надеяться... на что? Собственно, я и  сам не  знал --  на что.  На случай,
наверное.
     На  десятый день этот  случай произошел. Я снова топал на работу и  как
раз спустился вниз. Проходя мимо своего почтового ящика, который в последние
дни старался обходить стороной, от греха подальше,  я вдруг заметил,  как из
него призывно торчит газетный уголок. Я остановился, как вкопанный. Что  это
значит,  черт побери?  Ведь  буквально  четверть  часа  назад я собственными
глазами видел, как Прыщ выходит из моего подъезда с газетой в руках! Иваныч,
что  ли, по  ошибке в мой  ящик чужую газету  сунул? Я  ведь  никакой другой
прессы не получаю, дедморозовский "МК" -- единственное мое газетное чтиво.
     Подкрадываюсь  к ящику  и осторожно  тяну газету за уголок. Газета идет
легко, без  труда,  и  вскоре вся целиком выскальзывает  мне прямо  в  руки.
Впиваюсь взглядом в название и число -- и обалдеваю.
     Завтрашний "Московский комсомолец"!
     Ну,  думаю,  все,  сейчас  крыша  у  меня точно съедет. Опять  какая-то
чертовщина  начинается.  Ведь  не могут же  у  меня в  ящике  оказаться  две
совершенно  одинаковые газеты, да притом еще  завтрашние! Или Прыщ по ошибке
какую-нибудь  другую  газету  взял?  Скажем,  из  соседнего ящика?  Ключи-то
практически идентичные, почти ко всем ящикам подходят.
     Не  мог  я  не  прочитать эту газету, чувствовал, кроется за всем  этим
что-то  очень  важное.  Неспроста все  это, как пить дать неспроста. Хотя бы
вскользь, по диагонали, но прочитать я ее должен.
     Так уж получилось, что Светка в тот день мотала очередной срок на своем
дурацком дежурстве. А  потому плюнул  я на работу (ежели и опоздаю на часок,
катастрофы не случится) и потопал обратно до хаты. Пролистаю, думаю, газетку
в нормальных человеческих условиях, с комфортом и вдали от посторонних глаз.
     Поднимаюсь  в  свою  квартиру,  запираюсь  изнутри  -- так,  на  всякий
пожарный, раскладываю  газетку на столе и  начинаю  изучать. Поначалу ничего
путного  не нахожу и  потому принимаюсь за повторный  просмотр, на  этот раз
более въедливо и дотошно. Опять ничего. Так, обычная повседневная белиберда,
кочующая из номера в номер.
     И тут... Что-то  с  газетой стало происходить.  Текст  на  листах начал
мутнеть,  бледнеть, растворяться в каком-то тумане -- и вот, наконец,  исчез
без  следа.  Теперь  передо  мной  лежали  чистые,  без единой  буковки  или
закорючки, белые листы газетной бумаги. Что за чертовщина!
     Однако  исчезло не все: один  абзац остался. И не абзац даже,  а  всего
лишь несколько  строк  из  рубрики "Срочно в номер!". И не просто остался, а
даже как бы весь светился изнутри, словно пытаясь привлечь мое внимание.  Ну
вот и все,  думаю,  поехала моя крыша, и  поехала  капитально.  Раз дело  до
глюков дошло, то  хреново твое дело, Василь Петрович, ой как хреново! Может,
пора уже бригаду молодцов из психушки вызывать?
     Пока  я  сокрушался  по поводу моей  съехавшей  крыши, глаза сами собой
забегали по оставшимся строкам. И вот что я там вычитал:
     "Вчера в Москве,  в 15.30, четырьмя неизвестными лицами  было совершено
дерзкое  нападение на  116  отделение  Сбербанка  по  улице  Радио.  Угрожая
оружием, грабители похитили из банка крупную сумму  денег и скрылись  еще до
приезда представителей органов правопорядка".
     Я  ошалело  пялился  на  эти  скупые  строки. В  башке  творился  самый
настоящий  кавардак. Я ничего не понимал, но чувствовал,  всем  нутром своим
чуял --  есть  во  всем этом какой-то скрытый  смысл.  Постепенно, капля  за
каплей, в мозгу начала выстраиваться череда каких-то взаимосвязанных мыслей.
     И  вдруг  меня словно  бревном  по чайнику шарахнуло.  Э,  нет,  Василь
Петрович, с крышей-то у тебя все в норме. Не крыша твоя виновата, а дурацкие
проделки  Деда Мороза,  этого фрукта занзибарского, будь он  трижды неладен!
Он, он, стервец, подсунул мне эту левую газетку.
     Словом, осенило меня, нашло на меня прозрение.
     Дело  представилось мне следующим образом. Во-первых, ежу было понятно,
что  те четверо  неизвестных -- не  кто  иные,  как банда Гундоса, эта свора
бритоголовых ублюдков.  Во-вторых, раскусив секрет  газетки, эти  безмозглые
придури решили использовать ее в своих корыстных целях (как и я, собственно,
не далее месяца назад -- чего уж греха таить). Задумав грабануть банк (поди,
киношек  американских  насмотрелись,  идиоты!),  они,  с  помощью все той же
газетки,  занялись  вычислением  нужного  дня   и  часа,  когда  их  гнусное
преступление должно увенчаться успехом. Наткнувшись же на нынешнюю заметку в
завтрашнем "МК", Гундос со товарищи наверняка пойдут на дело именно сегодня,
и именно в 15.30, уверенные, что все  у них  будет о'кей. Ведь "Комсомолец",
хотя бы и  завтрашний, врать не  будет!  С  другой  стороны, если бы заметка
заканчивалась  словами   типа  "налетчики  задержаны   на  месте  совершения
преступления",  Гундос  просто  отказался бы от своего замысла. Элементарно,
Ватсон,  не правда ли?  Одного  только козлы  плешивые не учли: изменить ход
времени им не по зубам.  Ха! они  думают,  что при  неблагоприятной газетной
заметке  они  смогут отказаться  от задуманного! Ан нет,  господа налетчики,
ничего-то у вас  и не  выйдет. Газета-то, хоть  и  завтрашняя, а все  ж таки
печатает только то,  что уже имело место  быть, и  если сказано:  "налетчики
задержаны"  -- значит,  они  обязательно будут  задержаны.  Не отбрыкаетесь,
гундосы  прыщавые,  не  отвертитесь, кретины  тугодумные. Всех вас к  ответу
притянут, все-ех к ногтю прижмут.
     Вернее, прижали бы. Однако, при имеющемся раскладе, они, похоже, выйдут
сухими из воды. В  газете черным по белому написано, что "грабители скрылись
еще до приезда представителей органов правопорядка".
     И вот тут-то у меня в  черепке снова случился каламбур. То, что газетка
мне  подброшена  Санта-Клаусом,  ясно  как  день: газетка-то ненормальная, с
чудинкой, с эдакой сверхъестественной  изюминкой. Но вот вопрос: а  на хрена
он  мне  ее  подкинул?  С  какой такой  целью,  а? Проинформировать  меня  о
готовящемся  преступлении? Но  зачем?  Ведь, даже  если  я  вмешаюсь  в  ход
событий, я все равно ничего изменить не смогу. Что же в таком случае задумал
этот лапландский прохиндей? Вопросик, надо сказать, на засыпку.
     А  задумал  он,  видать,  совершеннейший  абсурд:   именно   это  самое
вмешательство в  ход мировых  событий!  Ни  много ни мало,  черт  побери. Он
вообще-то соображает, во что сует  свой отмороженный  занзибарский нос, а? И
меня  --  меня!  --  он как  бы  подбивает на эту авантюру,  подсовывая свою
потустороннюю  газетенку. Вот  умора!  Он  что же, думает,  что я сейчас все
брошу, сорвусь, как полоумный,  и помчусь обезвреживать банду  бритоголовых?
За идиота, что ли, меня держит?..
     Кстати,  на какой час назначен налет?  Ага, на 15.30. Так, улица Радио.
М-да... далековато. Я кинул взгляд на часы. 10.00. Уйма времени. Успею!
     Я сорвался и, как полоумный, помчался спасать сберкассу.
     Ну не идиот?!


     По пути я нашел исправный телефон-автомат и набрал "02". Надо, думаю, в
ментовку сообщить, пущай  группу захвата  высылают к  месту  предполагаемого
налета.  На вопрос  дежурного по городу я зачитал  газетную заметку, по ходу
дела  изменив  прошедшее  время  на   будущее.  "Представьтесь",  --  строго
потребовал мент на том конце провода. "Осведомитель" --  хихикнул я в трубку
-- и дал отбой. Тоже мне, дурака нашел!
     Как я плутал по серым, обшарпанным, грязным от подтаившего снега кривым
улочкам -- это особая эпопея. Я был страшно зол  на самого себя; видно, рожа
у меня  была далеко не самая приветливая, так как люди  шарахались  при виде
моей смурной  персоны, как от  ВИЧ-инфицированного. И какого,  спрашивается,
хрена я влез в эту авантюру? Сидел бы сейчас в своем цеху, в тепле и уюте --
и горя не знал. Ан нет,  подписал меня черт на  доброе  дело, на выполнение,
так сказать, моего гражданского долга. Идиотизм какой-то! Вот и вечно я так:
сам приключения на  свою задницу ищу. Мало  мне, выходит, моего геройства на
стадионе, когда мне зубья-то проредили, так я в новое дерьмо влезть норовлю,
еще похлеще прежнего. Ну не идиот?
     Идиот и есть.  Только  таким уж, видать, я  на свет  уродился,  такова,
значит, у меня фортуна --  шагу ступить не даст, чтобы тумаком не оделить. А
ну ее к лешему совсем! Мне дело делать надо, а не саморентгеном заниматься.
     Допилил-таки я до той  дурацкой  сберкассы. Наткнулся на нее совершенно
случайно,  когда уж решил было,  что  корова  ее языком слизнула. Глянул  на
часы. Ё-мое, 14.30! Еще цельный  час  кантоваться в ожидании налета. Сунулся
было в дверь  -- и уперся в табличку: "Обед  -- с 14.00  до 13.00". Плюнул с
досады,  выматерился  от  души  --   и  вроде  как  отлегло.  Ладно,  думаю,
перекантуюсь  как-нибудь, вон хотя бы  в том парадняке в  доме  напротив.  И
местность  оттуда просматривается, и вход в сберкассу как на ладони, и глаза
мозолить никому  не буду. Не  дай Бог, Гундос с Прыщом  на меня наткнутся --
хана  тогда тебе, Василь  Петрович, запросто порешить  могут. Ведь при них и
пушки наверняка имеются  -- как  они без  пушек  банк брать будут,  а? Итак,
решено, засяду-ка я в засаду и буду бдеть.
     Сижу  я, значит,  в подъездном  тамбуре, нос свой сквозь выбитое окошко
высовываю -- и бдю. Тоскливо как-то  на  душе  стало, муторно. Прежние мысли
снова в  башке забегали: и чего, думаю, я здесь торчу? Мне чего, больше всех
надо?.. А тут как раз и сберкассу открыли.
     Гляжу  -- минут  десять четвертого подкатывают на  иномарке орлики  мои
бритоголовые.  Значит,  клюнули,  уроды,  на  газетную   заметку!  Чувствую,
начнется сейчас заварушка.
     Тачку они остановили не у входа в сберкассу,  а чуть поодаль, метрах  в
двадцати от  моего  укрытия.  Гундос, Прыщ и  еще  один выбрались из  своего
лимузина и нервно закурили, а четвертый, тот, что был за рулем, так за рулем
и остался. Перебрасываясь отдельными словечками, которые разобрать  я так  и
не смог,  они  изредка  косились на  входную дверь сберкассы.  А  туда  уже,
кстати, прошмыгнуло несколько посетителей.
     И  тут...  поджилки  у  меня  затряслись,  когда  я  увидел,  как  Прыщ
направляется в мою сторону.  Вот  черт! Чего  ему здесь понадобилось, в моем
подъезде?
     -- Ты куда намылился? -- резко окрикнул его Гундос.
     -- Пойду отолью, -- не оборачиваясь, на ходу бросил Прыщ.
     -- Что, очко играет?
     -- Да пошел ты...
     Прыщ был уже в нескольких  шагах от моего  убежища, когда до меня вдруг
дошло,  что далее торчать здесь  мне совсем  не светит. От  этого типа можно
ожидать любой пакости, да и засвечивать себя в  мои планы  явно не  входило.
Взяв ноги в руки, я мигом взлетел на  второй этаж и затих. Прыщ тем временем
рванул дверь парадняка и проник в тамбур. На мою удачу,  выше подниматься он
не стал.
     Слышу -- зажурчало. Кряхтя  и сопя, Прыщ делал  свое мокрое дело. Делал
тщательно,  не  спеша,  вдумчиво. А сделав, так  же  не  спеша,  вразвалочку
заковылял к своим плешивым сообщникам.
     Время уже подходило  к часу "Х". Чем ближе стрелки часов  подбирались к
15.30,  тем  сильнее  одолевал  меня  колотун.  Спокойно,  Василь  Петрович,
нервишки свои держи в узде, все будет о'кей.
     Однако, где же менты? Где, в конце концов, группа захвата в камуфляжных
спецовках? Пора бы им уже и объявиться.
     Я  прильнул  к  пыльному  стеклу  лестничной клетки,  пытаясь  обозреть
взглядом окружающую сберкассу местность. Но, увы, видимость была практически
на нуле. Тогда я спустился  вниз, в тамбур, на свою исходную позицию. В  нос
мне тут же шибануло вонью общественного сортира. Скорчив брезгливую рожу,  я
бочком, чтобы  не влезть в парящую  лужу Прыщовой мочи, осторожно выглянул в
оконную амбразуру.
     Гундос  о  чем-то  шептался  с  сообщниками. Ага,  последние инструкции
козлам  своим дает. Те молча кивали, очевидно, соглашаясь  с главарем. Потом
все  трое одновременно  отшвырнули докуренные  до  самого  фильтра  бычки  и
решительно двинулись к объекту ограбления.
     А  ментов все не было. А вдруг  они совсем не объявятся? Вдруг  решили,
что все это розыгрыш? Что мне тогда делать? Самому, что ли, брать всю банду?
Я  понятия не имел, что мне предпринять. Может, шум поднять? Народ, глядишь,
сбежится, повяжут супостатов. Да нет, что это я, какой народ! Как узнают про
налет, так и те, кто еще остался  на  улице, по норам попрячутся. Тот еще  у
нас народец!
     Гундос со  товарищи  давно  уже были внутри. Что там происходило, я  не
видел: большие оконные стекла  сберкассы зеркально отражали уличный  свет, и
вместо  внутренностей  помещения я видел лишь отражение моего  парадняка  да
чахлый  кустарник возле  него.  Опять меня  злость разобрала. Ну  что это за
дерьмо такое, а? Саданул я с досады кулаком в обшарпанную  стену, да малость
не рассчитал: кожу на костяшках пальцев  содрал аж до  крови. Это еще больше
меня завело. Ну все, думаю, кранты  вам,  уроды бритоголовые, была не  была,
сам пойду на разборку.
     И только было  я  собрался покинуть свой наблюдательный пункт  и эдаким
Робин  Гудом вломиться в сберкассу, как произошло два события, которые резко
изменили все мои планы.
     Гляжу -- выплывают из сберкассы, затылок в  затылок, трое моих орликов,
понурые  какие-то,  невеселые,  а  на  запястьях  --  е-мое!  --  браслетики
стальные! А следом вываливают четверо квадратных типов в штатском, с пушками
в  руках. Вот оно что, думаю, менты-то засаду им устроили! Там же,  на месте
преступления, всех  и  повязали. Ловко, ничего не скажешь, а главное --  без
жертв, без пальбы, все тихо, мирно, полюбовно. Браво, господа оперативнички,
ведь можете, когда захотите!
     Тут откуда  ни возьмись воронков  понаехало, штук десять  зараз. Ментов
понавысыпало,  как кур нерезаных, кто с автоматом, кто  с мобильником, кто с
папироской.  Все  вокруг  оцепили,  зевак  шуганули,  чтоб   под  ногами  не
мельтешили.  Четвертого  налетчика,  того,  что  за  рулем  оставался,  тоже
повязали -- он и пикнуть не успел, как его из тачки выволокли и в браслетики
упаковали.
     Это  что касается  первого события.  Зато второе было  далеко  не столь
приятное. Только я взялся было за дверную ручку, чтобы выбраться наконец  на
волю,  как   слышу   --  кто-то  мне  дышит   в  затылок.   Я  замер,  боясь
пошевельнуться. Меж лопаток уперлось что-то твердое и нехорошее.
     -- Не двигаться! -- рявкнул  над ухом  чей-то голос. -- Руки за  спину!
Живо!
     Я  подчинился. А  что  мне еще оставалось  делать,  когда тебе в  спину
стволом тычут? На руках тут же защелкнулись браслеты.
     -- Вперед! -- скомандовал неизвестный.
     Я боднул плечом дверь и выбрался из подъезда.
     -- Шагай!
     И  я  зашагал. Туда,  где сгрудилась  вся  эта  ментовская шатия-братия
вперемешку с задержанными горе-налетчиками.
     -- Товарищ  капитан, -- доложил мой конвоир какому-то типу  в штатском.
--  Вот,  задержал  подозрительную  личность. Уже  больше  часа  в  подъезде
ошивается, за объектом наблюдение ведет. Похоже, что один из них.
     --  Да  вы  спятили!  -- взорвался я.  -- Не  имею  я  к  ним  никакого
отношения! Я тут совершенно не при делах!
     -- А в подъезде что делал? -- сурово спросил капитан.
     -- Я что, не имею права в подъезде находиться? -- запальчиво ответил я.
     Капитан скользнул по мне невидящим взглядом.
     -- В машину его! -- распорядился он. -- Там разберемся.
     Тем   временем   банду   Гундоса  под  прицелом   полудюжины  автоматов
заталкивали   в   зарешеченный   воронок.   Последним   шел   Прыщ.   Когда,
подталкиваемый автоматчиком, он уже наполовину влез в  кузов, ему взбрело  в
голову обернуться -- и наши взгляды  пересеклись.  Поначалу физиономия Прыща
выражала одно только  удивление, но уже в следующий момент она исказилась от
ярости и ненависти. Похоже, он все понял.
     --  Это  он,  он  нас  навел! --  завопил  Прыщ  злорадно.  --  Он  все
спланировал!
     -- Так, разберемся, -- кивнул капитан.
     -- Не поеду! -- заартачился я.  -- Это поклеп! Меня  подставили,  я тут
совершенно не причем! Ничего общего с этими ублюдками я  не имею  и иметь не
желаю! Не поеду, и все тут!
     Однако  слушать  меня  было  некому  -- каждый  был занят  своим делом.
Пинками и затрещинами конвоир погнал меня к ментовозке, в которую только что
погрузили банду Гундоса. Я, разумеется, взъерепенился. Ехать в  одном кузове
с этими  уродами,  да  еще с  браслетами  на руках -- этого  мне  только  не
хватало! Я упирался, как мог, но пользы это, ясное дело, не принесло.
     Внезапно перед нами возник мент в погонах старшины. Лет  ему было никак
не  меньше  пятидесяти;  пожалуй,  он  был  несколько староват  для рядового
работника наших доблестных органов, леший их забодай.
     --  Погоди, парень,  -- остановил  он  моего  конвоира,  -- машина  уже
битком. Надо сажать в другую.
     --  В  чем  дело,  Жиряхин?  -- окликнул его  издали капитан. -- Почему
препятствуете задержанию?
     --  Товарищ  капитан,  в  машине  больше  нет  места,  --  отрапортовал
старшина,  вытянувшись  во фрунт. -- Я могу  отвезти  его на своей,  -- и он
кивнул в сторону стоявшего на отшибе воронка с решетками на окнах.
     Капитан с пару секунд раздумывал, потом кивнул.
     -- Давай, Жиряхин. Следом за нами поедешь.
     -- Есть! -- отчеканил старшина;  обернувшись ко мне, рявкнул грозно: --
В машину! Быстро! И чтоб без разговоров!
     Ладно, думаю, хрен с тобой, сяду. Все-таки лучше, чем  бок о бок с теми
бритоголовыми живорезами по колдобинам  трястись.  Чего доброго, пришьют еще
по дороге, это у них запросто. Как не  верти, а прав капитан: там, на месте,
разберемся.  В  конце  концов, я  в этом деле  ни ухом ни  рылом.  Мое  дело
сторона,  пущай разбираются. Хотя, надо признаться,  влип я основательно. По
самые уши в дерьме увяз. Это уж точно.
     Я подчинился и  занял место в пустом кузове воронка. Дверь за мной  тут
же захлопнулась -- я оказался в полнейшей темноте. Взревел мотор, ментовозка
дернулась и покатила меня навстречу моей растреклятой судьбе.


     Воронок  остановился.  Я  прислушался:   все   было   тихо.   Это  меня
насторожило. Куда,  спрашивается, этот дьявол  меня  завез?  Потом  хлопнула
дверца кабины,  и  по снежному насту зашлепали  неторопливые  шаги старшины.
Через несколько секунд дверь моей темницы распахнулась.
     -- Выходите! -- скомандовал Жиряхин.
     Я  кое-как выбрался  из  машины -- и остолбенел. Вокруг был  лес. Самый
обыкновенный  лес,  с  деревьями,   оврагами,  пустыми   бутылками,  ржавыми
консервными банками и чьими-то рваными сапогами.
     --  Что  это  за  шутки,  старшина!  -- возмутился  я.  -- Куда вы меня
привезли, черт возьми?
     -- Отставить разговоры, задержанный! -- строго потребовал тот.
     Я прикусил язык. Ну  что я мог ему ответить, имея на запястьях стальные
браслеты?
     А старшина  Жиряхин тем временем совершал действия  совершенно для меня
необъяснимые. Вынув из  кабины внушительных размеров тюк, он раскатал его на
снегу.  Тюком  оказался  большой брезентовый  чехол. Старшина поднатужился и
ловко накинул его на ментовозку. Затем, обойдя ее  со всех сторон, методично
расправил складки. Отойдя на несколько шагов назад, он оценивающим  взглядом
окинул плоды своих трудов -- и, по-видимому, остался доволен.
     То, что произошло следом,  походило  на  бред обколовшегося  наркомана.
Совершенно не обращая на мою персону  внимания, Жиряхин  ухватился руками за
какие-то  тесемки, уперся сапогом в передний бампер, скрытый под брезентовым
чехлом,  и  стал  тянуть  веревку  на себя.  И  вот  тут-то  случилось нечто
странное. Контуры машины под  брезентом начали вдруг сжиматься, съеживаться,
уменьшаться  в  размерах -- и  вот уже  передо мной  маячила не  зачехленная
ментовозка, а обыкновенный, средних размеров мешок.
     Ошалев от увиденного, я разинул рот и вылупил зенки. Что за чертовщина!
Если всему предыдущему я еще как-то смог  найти объяснение, то теперь понял:
крыша  у меня, точно, дала течь. Да еще какую! Тут, пожалуй, никакая Кащенка
уже не поможет.
     Упаковав  машину  в  мешок, Жиряхин  принялся за меня. Первым делом  он
молча расстегнул  мои браслеты. Я  машинально стал тереть затекшие запястья,
не спуская  в то же время глаз со странного старшины.  Не хватало еще, чтобы
он и меня в мешок упрятал! С этого типа станется, это я уже понял.
     -- Вы свободны, Василий Петрович, -- сказал он и внезапно улыбнулся. --
Да не напрягайтесь вы так, сударь, расслабьтесь. Самое страшное уже позади.
     За сегодняшний день со мной произошло столько всего разного, что я  уже
устал удивляться, однако... откуда, леший его забодай, он узнал мое имя?!
     И тут... О, черт! Да ведь  это же Санта-Клаус собственной персоной! Тот
самый, из Занзибара! Ну  точно, он, он и есть! А я, е-мое,  его и не признал
поначалу-то! Да и мудрено его было признать в этом ментовском камуфляже, без
бороды, без усов, без обязательного дедморозовского тулупа. Ну и дела, скажу
я вам, творятся на белом свете!
     -- Вижу, сударь, вы меня признали.  --  Он хитро  прищурился.  --  Надо
заметить, немало вы мне доставили хлопот.
     Я  уперся смущенным взглядом в его  дурацкий мешок. Почему-то мне стало
стыдно.  Действительно,  делов натворил  я цельную кучу.  А все, собственно,
почему? А потому, собственно, что  всучил он мне свой идиотский подарочек, в
виде подписки на  завтрашний "МК", а  я,  как дурак,  клюнул  на эту удочку,
поддался на провокацию -- ну  и  увяз во всем этом  дерьме. Ха! хлопот я ему
доставил! А сколько он мне доставил, об этом он как-то не скумекал?
     -- Позвольте! -- возразил я. -- Если бы не вы и ваша газетка...
     -- Знаю, --  перебил он меня,  --  все знаю. Полностью  информирован  о
ваших  проделках.  Однако  такова специфика  моего  подарка,  ничего  тут не
поделаешь. Детям-то я дарю подарки попроще, знаете ли.
     -- Выходит, вам все про меня известно?
     --  Разумеется. И  не  только  про вас.  Я ведь все-таки чудеса творить
обучен.
     Так, думаю. Обучены,  значит,  чудесам, герр  Санта-Клаус? Отличненько.
Тогда почему, леший тебя забодай,  ты не остановил тех бритоголовых ублюдков
еще до того, как они пошли на дело? А ведь мог бы, мог!
     --  А зачем? -- проговорил он в ответ на мои мысли, пожимая плечами. --
Минимум  вмешательства с нашей стороны.  Так, небольшие направляющие усилия,
не более того. Опять-таки, согласитесь, я ведь все-таки не Господь Бог,  мои
возможности ограничены.
     -- Ага, ограничены, как же! -- вспылил я. -- Видал я, как вы ментовозку
в мешок  упаковали.  Да  тут перед вами сам Коперфилд  спасовал  бы.  Ума не
приложу, зачем вы это сделали!
     -- Ментовозку,  как вы ее  именуете, я с  собой заберу. У  нас, сударь,
проблемы с транспортом, приобретающие наибольшую остроту в горячий сезон, то
есть в канун новогодних торжеств. Был у меня свой "жигуленок" -- помните? --
но, увы, канул в пучину речную. Сдам  эту  так  называемую  ментовозку нашим
дизайнерам,  пускай  стилизуют под аэросани. И  современно, и в  значительно
большей степени соответствует моему статусу. Еще вопросы есть, сударь?
     -- А как же! -- Я уже завелся и теперь пер  напролом, как танк.  -- Что
это за чертовщина такая  с  газетой?  Ведь там черным  по  белому  написано:
грабители  скрылись  еще до  приезда  милиции.  А на  деле  вон  как  вышло.
Согласитесь,  накладочка   какая-то   получается,  неувязочка,  знаете   ли,
несостыковочка  в   причинно-следственных   связях  --   так,  кажется,  это
называется?
     -- О, да вы,  сударь, гляжу, до самой сути докопаться пытаетесь. Что ж,
вы на правильном  пути, и ваша тревога мне понятна. Однако сразу же хочу вас
успокоить:   никаких  катаклизмов,  связанных   с  вашим  вмешательством   в
предначертанную свыше  череду  событий, не  произойдет. Потому  как никакого
вмешательства,  собственно, и  не было, а  действовали  вы  исключительно  в
рамках  того самого плана, который  обычно именуют божественным. Вы что  же,
Василий  Петрович,  полагаете,  что  можете  изменить   заведенный  порядок,
переломить ход  мирового времени, направить временной поток в иное русло? --
Дед  Мороз тире  старшина  Жиряхин  печально  покачал головой  и  беспомощно
растопырил руки. -- Увы, сударь, такое даже мне неподвластно.
     --  Но позвольте! -- в сердцах воскликнул я. -- Вы  что же лапшу мне на
уши вешаете, а? Я ведь собственными своими глазами газетку эту видел! И даже
читал ее. Не укладывается как-то газетка в вашу схему.
     --  А  что  газета? -- Он пожал плечами. -- Фальшивка это, а не газета.
Выпущена   в  количестве  два  экземпляра,  специально   для  предотвращения
известных вам событий.  Один  те недотепы получили, что  по недоумию  своему
злое дело замыслили,  а второй экземпляр, сударь, вам достался.  Истинный же
номер вас дома дожидается, в вашем почтовом ящике. А знаете, скольких трудов
мне  стоило  перехватить, а  потом  и  задержать  нашего рассыльного,  чтобы
вовремя  подсунуть  вам  фальшивые  экземпляры?.. Да не горячитесь  вы  так,
Василий  Петрович! Расслабьтесь.  Хорошо  все то,  что  хорошо  кончается. А
кончилось все для вас самым наилучшим образом, уж можете мне поверить.
     -- Ой ли?  -- засомневался я,  вспоминая, что этот мнимый старшина увел
меня из-под носа ментов в самый критический момент.  -- А  ежели меня искать
начнут, что тогда?
     -- Не начнут, сударь. Никто о вас и не вспомнит, ручаюсь. Положитесь на
меня, я обо все позабочусь.
     -- Как же, позаботитесь! -- недоверчиво произнес я; я все еще  был  зол
на этого новогоднего колдуна,  однако уже начал потихоньку обретать душевное
равновесие. Действительно, что это я  на него  взъелся? Ничего плохого, если
мозгами-то пораскинуть, он мне не сделал, а во всех моих  бедах виноват, как
правило, я сам. Сам на свою задницу приключения искал. И находил -- вот ведь
в чем самая умора!
     Санта-Клаус,  похоже,  видел меня насквозь  и мысли  мои  читал, как  в
открытой книге.
     -- Да-с, сударь, наломали вы дров немало. Ну да нет худа без добра.
     Я почему-то смутился.
     -- Да... понимаете... не готов я был...
     -- Но теперь-то, надеюсь, вы готовы?
     -- Готов -- к чему? -- насторожился я.
     -- А к тому, чтобы продлить подписку.
     И тут я снова вскипел.
     -- Да вы что, за идиота меня  держите?! Какая, к едрене фене, подписка?
Сыт по горло я вашей газеткой. Все, баста, никаких подписок!
     -- Ну, как знаете, -- холодно  пожал  плечами Санта-Клаус. -- Мое  дело
предложить. А на нет и суда нет. Сегодня же аннулирую ваш абонемент. Отныне,
Василий  Петрович,   можете  спать  спокойно.   За  сим,  сударь,  позвольте
откланяться. Думаю, наши пути-дорожки впредь не пересекутся. Адью!
     Взвалив на спину мешок, он вразвалочку поковылял куда-то вглубь леса. А
я стоял и растерянно пялился ему  вослед.  Уж не обидел ли я его  невзначай?
Может, брякнул что-то невпопад? Мне стало как-то не по себе. Я даже мысленно
пожалел старого колдуна --  дед-то  как лучше хотел. Впрочем, разве  поймешь
их, этих лапландских чудаков-чудотворцев? У них и мозги-то шиворот-навыворот
скроены, не так, как у нас, простых смертных.
     Да Бог с ним, с Санта-Клаусом! У меня и своих проблем невпроворот.
     Я и не заметил, как ноги вынесли меня на опушку леса и очутили в районе
каких-то  новостроек,  где-то на  окраине  Москвы.  На  душе  было муторно и
неуютно. Что-то  не давало  мне  покоя, точил мое нутро какой-то  ненасытный
червь. Почему это, думаю, я не могу влиять на ход событий? Кто же, как не я,
может и  должен на  них влиять? Кто, как не я,  может и должен  строить свою
судьбу  --  по  собственной  мерке?  Почему,  мужики,  я  должен  безропотно
принимать то, что готовит мне эта дура фортуна? Не-ет, дедуля, здесь ты явно
соврал. В  небо  пальцем  попал.  По  уши обложался.  Я тебе не какая-нибудь
марионетка, которую можно за ниточки дергать -- я и сам  кого угодно дернуть
могу,  если  потребуется.  И еще как  дернуть, о-го-го! Например, ту же дуру
фортуну.
     Может, зря я от подписки отказался, а, мужики?


 
____________________________

Май  -- июнь 1994 г., ноябрь -- декабрь 1998 г., январь 1999 г.
Москва

Last-modified: Fri, 05 Mar 1999 16:44:52 GMT

Оцените этот текст: