лихорадочно копался в шахматных мозгах великого гроссмейстера. К величайшему моему удивлению львиную долю его сознания занимали не шахматы, а красная икра, бразильский кофе и предстоящая поездка в Рио-де-Жанейро. О шахматах он вообще мало думал и, как я понял, играл большей частью руками, а не головой. В его памяти был зафиксирован целый ряд комбинаций, порой довольно сложных, которые он автоматически извлекал и использовал по мере надобности, но все эти защиты, гамбиты и тому подобные "иты" были привнесены извне, позаимствованы у других, может быть, менее удачливых, но зато более богатых оригинальными идеями и собственными разработками, шахматистов. Словом, гроссмейстер Иванов-Бельгийский был просто ловким (в хорошем смысле этого слова) малым, виртуозно владеющим техникой игры, но совершенно далеким от шахмат как вида искусства.
Черпая информацию в его обширной памяти, я имел возможность раскрыть его тайные замыслы и тем самым предотвратить их осуществление, спасая ту или иную фигуру и нарушая развитие той или иной комбинации, на которую он возлагал надежду. Я не играл, а всячески мешал ему разделаться со мной, чем приводил его в недоумение и раздражение. К чести его надо заметить, что к девяти часам он разделался почти со всеми своими соперниками, а когда стрелка перевалила через зенит циферблата, на сцене осталось только трое: я, Иванов-Бельгийский и Пепсиколов. Последний был напряжен до предела, постоянно листал какие-то тетрадки, записные книжки, брошюры, что-то высчитывал на карманном микрокалькуляторе, перекладывал многочисленные шпаргалки из кармана в карман и как две капли воды походил на студента, сдающего экзамен по сопромату. Но он уже был обречен -- это нетрудно было заметить глазу даже такого дилетанта, каковым являлся я. И вот он наконец, красный, потный, удрученный неудачей и все-таки счастливый, покинул сцену. Я остался один на один с гроссмейстером. Спинным мозгом я чувствовал пристальное внимание зала к своей персоне -- зал не дышал. А я истекал потом и сомнениями. Иванов-Бельгийский хмурился, откровенно смотрел на часы и выражал явное свое неудовольствие по поводу моего упрямства. Я же вдруг понял, что это уже не просто упрямство, а дело чести всего нашего института. Я представлял интересы не только свои, но и своих побежденных товарищей, своих коллег по работе, отрасли народного хозяйства, наконец. На мою спину сейчас смотрит тысяча пар глаз -- смотрит не мигая, с надеждой, тревогой и ожиданием. Теперь я просто не имел права проиграть. Но и о выигрыше я не смел помыслить. Когда нас осталось только двое, он перестал метаться по сцене и уселся напротив меня. Игра приняла ожесточенный характер: на карту был поставлен его престиж.
Моя тактика страшно раздражала его. Я только защищался, но защищался бессистемно, без какой бы то ни было определенной цели -- и это-то ввергало его в недоумение и сбивало с толку. Вот он двинул ладью по левому краю. Ага, вместе со слоном и пешкой готовит ловушку моему коню! Не выйдет, господин гроссмейстер... Конь сделал отчаянный скачок через ряд чужих пешек и замер где-то в середине его обороны. Он мысленно чертыхнулся, но я отчетливо "услышал" это на фоне заметно потускневших мыслей об икре, кофе и Бразилии. И снова попытки достать моего коня -- и опять неудача. Убегая, я попутно и совершенно случайно съел его пешку и слона. Он же все больше и больше терял бдительность и осторожность, в его голове засела навязчивая идея -- уничтожить моего коня во что бы то ни стало. А конь тем временем носился по его тылам и создавал панику при вражеском дворе его короля. В его глазах появилось беспокойство, смешанное с подозрением. Он никак не мог понять, что же я из себя представляю: профана, действия которого совершенно невозможно предсказать из-за его глупости, либо тонкого и умелого игрока, скрывающего свою личину под маской дилетанта. Ему бы двинуть все свои силы на моего короля, а он зачем-то погнался за конем. Словом... Словом, как-то так само собой получилось, но мы вдруг оба с недоумением обнаружили, что мой отчаянный конь загнал его короля в угол и... Да, это был мат! Мат, которого ни он, ни я поначалу даже не заметили...
Что тут началось! Шум, гам, беготня, поздравления, удивление, чьи-то руки, фотоаппараты -- и вопросы, вопросы, вопросы... Бедного Иванова-Бельгийского совсем затерли и оттеснили в сторону. Никто и не заметил, как он исчез.
Это поистине был мой триумф. Все произошло столь молниеносно, что я не успел даже как следует удивиться. А когда до меня дошел все-таки весь смысл происходящего, я вдруг возгордился самим собой и понял, что шахматная карьера для меня -- это дело вполне реальное. А почему бы, черт возьми, и нет?! Пока тянется этот эксперимент, я мог бы легко разделаться со многими видными деятелями этого вида спорта и -- кто знает? -- стать чемпионом, пусть даже и местного значения. Нет, этот вопрос обязательно надо продумать, обязательно...
Наши институтские шахматные фанаты хотели было нести меня до дома на руках, но я категорически запротестовал, после чего они с явной неохотой спустили меня с небес на твердь земную. Домой я вернулся лишь в начале двенадцатого ночи.
Чествование новой шахматной звезды продолжалось и весь следующий день. Нескончаемым потоком шли ко мне почитатели моего таланта, причем многие из тех, кто раньше меня даже замечать не хотел, жали теперь мне руки и сыпали поздравлениями. Апоносов, всегда надменный и неприступный, и тот снизошел до легкого похлопывания по плечу и одобрительного ворчания. И даже Завмагов, сияя своей ряхоподобной физиономией, первым сломал лед отчуждения и нанес визит вежливости.
-- Ну ты, старик, и дал! -- выразил он свое восхищение. -- Не ожидал.
Что же касается моих ближайших коллег по работе, то Балбесов и Петя-Петушок почему-то решили разделить со мной все тяготы триумфатора и героя дня и приняли на себя часть предназначенных мне поздравлений, за что я им остался весьма благодарен. Тамара же Андреевна вилась вокруг меня, сияя обворожительной (как она сама думала) улыбкой и сыпля комплиментами, и была, по-моему, на седьмом небе от счастья. Еще бы! Пол-института имело возможность лицезреть ее сегодня! Не было одного лишь Евграфа Юрьевича. Как выяснилось чуть позже, он укатил в местную командировку и обещал быть завтра.
Кульминацией дня был звонок поверженного мною гроссмейстера Иванова-Бельгийского и предложение выступить с ним в паре на предстоящем вскоре международном состязании на приз... в общем, какой-то там приз. Я надулся, как индюк, и обещал дать ответ в самом ближайшем будущем. И даже не имея возможности читать мысли по телефону, я по его тону понял, что мои слова большого удовольствия ему не доставили. Но, согласитесь, после столь сокрушительной победы мне как-то не к лицу было сломя голову кидаться на любую авантюру, и хотя в глубине души я конечно же сразу принял предложение моего вчерашнего соперника (разумеется, поеду, куда же я денусь! ведь Бразилия же!), то тон выдержать я все же считал необходимым. Мол, пусть знают наших!
Но утром следующего дня ореол славы и почета вокруг моей особы внезапно рассыпался и оставил лишь некий неприятный осадок в душах всех, кто так или иначе оказался причастен к этому делу. И виной тому стал Евграф Юрьевич. Не успел я войти в помещение нашей лаборатории, как меня пронзил пристальный взгляд моего шефа. "И не стыдно?" -- как бы спрашивал этот взгляд. И я вдруг понял, что да, стыдно, но что ж теперь делать, раз все так получилось...
-- Проходите, проходите, дорогой Николай Николаевич, -- сказал он вслух, не опуская глаз и не моргая. -- Проходите и садитесь. -- Я прошел и сел, но сел почему-то не на свое рабочее место, а на стул рядом со столом шефа. -- Наслышан, наслышан о ваших подвигах. Удивили вы меня, Николай Николаевич, право же, не ожидал. Как же вам это удалось?
Я развел руками и слегка пожал плечами.
-- Да знаете ли... -- я замялся, трепеща перед шефом всем своим нутром. -- Я и сам не ожидал.
-- Вот как? -- усмехнулся шеф. -- Интересное дельце. А знаете что, Николай Николаевич, я ведь тоже в молодости в шахматишки поигрывал. Не желаете ли партейку сыграть? -- вдруг спросил он и извлек откуда-то из-под стола шахматную доску с уже расставленными фигурами. -- А?
Надо заметить, шеф всегда ставил меня в тупик своим поведением. Вот и сейчас: я ожидал от него всего что угодно, вплоть до выговора с занесением (хотя, вроде бы, и не за что), но такого... Нет, моей фантазии на такое не хватило бы. И если уж говорить честно, то я опешил.
-- Как! Прямо сейчас? Здесь? -- спросил я, не веря своим ушам.
-- А почему бы, собственно, и нет? -- спросил он.
Тамара Андреевна ойкнула, Балбесов захихикал и запрядал ушами от восторга, а Петя-Петушок сотворил такое, от чего человек, знающий его, наверняка бы пришел в неописуемый ужас, -- он выключил плейер и снял наушники, а лицо его приняло осмысленное выражение. В этот самый момент в помещение заглянуло еще несколько человек (принесла ж их нелегкая!), чтобы выразить мне свое восхищение и если надо -- предложить взаймы, -- и тоже замерли в изумлении, услышав предложение шефа. Все смотрели на меня и ждали, что же я отвечу. А ответить я мог только одним -- согласием, ибо теперь я не просто старший инженер Нерусский, а шахматный гений, и ответь я сейчас отказом, несмываемое пятно легло бы на мою репутацию как человека смелого и бесстрашного. Я просто обязан был принять вызов Евграфа Юрьевича, невзирая на то, что он начальник, а я подчиненный, невзирая на рабочее время, невзирая на явно провокационный характер самого предложения -- невзирая ни на что. И я принял его.
-- Согласен! -- махнул я рукой. -- Была не была!
-- Три партии, идет? -- тут же подхватил Евграф Юрьевич, прищуривая один глаз.
-- Идет! -- снова махнул я. -- Э-эх, гулять так гулять!
Шеф тотчас же освободил свой стол от посторонних предметов, оставив только шахматную доску, и деловито предложил:
-- Играйте белыми, Николай Николаевич. Уступаю.
-- Нет, ну зачем же, -- проявил я великодушие. -- Я могу и черными. С Ивановым-Бельгийским я играл именно черными.
-- О! -- Евграф Юрьевич понимающе кивнул. -- Я понимаю -- черные приносят счастье. Именно поэтому и уступите их мне: я очень боюсь проиграть. Особенно вам.
В его словах звучала какая-то двусмысленность, но я никак не мог уловить ее смысл. Тем более, что его мозг был закрыт для меня.
И тут я вдруг осознал всю глубину пропасти, в которую увлекал меня Евграф Юрьевич. Ведь я не смогу прочесть ни одной его мысли, и, значит, я обречен на верный проигрыш: играть в шахматы я практически не умел. Даже если шеф не ахти какой игрок, то хуже меня он все равно не сыграет -- хуже, как говорится, некуда. Более того, я оказался в положении даже худшем, чем некий герой одной из песен Высоцкого, который мог себе позволить ненароком бицепс обнажить, мне же не дано было даже этого удовольствия -- как-никак соперник был моим шефом. Одним словом, я понял, что дело стремительно и бесповоротно мчится к катастрофе.
Я с треском проиграл все три партии. Евграф Юрьевич разделал меня под орех -- причем так, что я даже глазом моргнуть не успел. Все закончилось за какие-нибудь пятнадцать минут. Даже я, совершеннейший профан в шахматном деле, понял, насколько сильно играл мой шеф. Его комбинации были блестящи, стремительны и неожиданны. Шесть-семь ходов -- и мне объявлялся мат. И какой мат! Любо-дорого посмотреть. Но самое обидное, самое неприятное было в другом. Весь мой позор проистекал в присутствии не только моих ближайших коллег по работе, но и множества других, порой совершенно посторонних, лиц, припершихся с утра пораньше лицезреть гения в моем лице и насладиться общением с ним. Более того, как только весть о необычном турнире разнеслась по институту, толпы любопытных тут же хлынули в наше малогабаритное и совершенно не предназначенное для подобных паломничеств помещение. Таким образом, к концу третьей партии мне в затылок дышало не менее полусотни жадных до зрелищ ртов. Третий мат исторг у толпы шахматных болельщиков жуткий стон, в котором сквозило и разочарование, и сожаление, и страстное желание залить горе вином, и порядком испугавшее меня намерение определенной части сотрудников, преимущественно мужского пола, намылить мне шею за халтуру, обман и надувательство. Я был окончательно уничтожен.
С победой закончив турнир, Евграф Юрьевич поднялся и удивленным взглядом окинул помещение. Толпа тут же притихла и затаилась в ожидании.
-- Вы что, все ко мне? -- спросил он тоном проголодавшегося людоеда.
Толпа все поняла и безропотно стала рассасываться, попутно обливая меня презрением, жалостью и возгласами типа "э-эх!", "халтурщик!" и "ну что, съел?" Когда мы остались в своем первоначальном составе, то есть впятером, шеф произнес, небрежно смахивая шахматы в ящик стола:
-- А теперь за работу, Николай Николаевич, за работу. Хватит предаваться забавам -- не место, да и не время.
Хороши забавы! Можно сказать, в душу плюнул, растоптал, выставил на всеобщий позор, унизил на глазах у всего института -- и это у него называется забавой! Впрочем, и я хорош, нечего было хвост распускать, словно павлин. Ведь если на то пошло, то у Иванова-Бельгийского я выиграл обманом, применив недозволенный прием, что-то вроде допинга -- вот за то и страдаю. Если уж рассудить по справедливости, то я получил по заслугам. Рано или поздно все равно бы все открылось -- ведь эксперимент не вечен, -- и тогда мне пришлось бы краснеть не перед своими коллегами по работе, а, скорее всего, перед лицом всего мира -- на каком-нибудь международном шахматном турнире -- в Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айресе или, скажем, в Нью-Васюках. Слава Богу, а также благодетелю моему, Евграфу Юрьевичу, что все закончилось, еще толком и не успев начаться. Я наконец понял, что лучшего выхода для себя из этого дурацкого положения я бы и желать не мог. Как говорится, что Бог ни делает -- все к лучшему. Так что будем уповать на Бога, случай и шефа моего, наимудрейшего Евграфа Юрьевича.
В тот же день я позвонил Иванову-Бельгийскому и отказался от участия в предстоящем турнире, сославшись на внезапную командировку, срочную, длительную и очень-очень далекую. Мне кажется, гроссмейстер вздохнул с облегчением -- по крайней мере, выражая сожаление, он горячо, и даже слишком горячо поблагодарил меня за этот звонок.
Шахматная эпопея закончилась также быстро, как и началась. И если уж быть до конца справедливым, то одно благое дело (не считая, конечно, звонка гроссмейстеру) я все же сделал в тот злополучный день: Балбесов просто сиял от восторга, смакуя мое падение с пьедестала. Что ж, если смысл жизни заключен в благодеяниях, оказываемых нами нашим ближним, то в тот день, судя по Балбесову, смысл жизни был постигнут мною весьма основательно.
К концу дня судьба преподнесла мне еще одну неожиданность, вернее -- сюрприз. Не успел я войти в собственную квартиру, как нос к носу столкнулся с женой моей Машей, которая заговорщически подмигнула, выпучила глаза и громко зашептала мне в самое ухо:
-- Там тебя гость дожидается. Говорит, на рыбалке познакомились. Странный какой-то, все молчит да улыбается.
Сердце мое забилось с бешеной силой. Нежели он?..
Я влетел в комнату, забыв снять один ботинок. Навстречу мне поднялся улыбающийся человек в безупречной тройке и с массивными часами на цепочке в жилетном кармане. "Павел Буре", -- вспомнил я. Мы крепко обнялись.
"Здравствуй, Николай!" -- родилось в моем мозгу его приветствие.
"Рад тебя видеть, Арнольд!" -- ответил я.
"Вот я и прилетел -- как обещал".
"А если бы не обещал -- не прилетел?"
"Прилетел. Куда бы я делся?"
"Спасибо, что не забыл меня".
"Да я только о тебе и думал все это время. У меня ведь настоящих друзей нет. Ты первый".
"И у меня с друзьями не густо. Выпьешь?"
"Не откажусь".
Тут я заметил, что Маша стоит в дверях и с удивлением смотрит на нас. Пожалуй, наш немой диалог был слишком необычен для нее, поэтому я решил ввести в обиход обычную человеческую речь -- в целях конспирации и удобства общения с представительницей прекрасного пола, коей являлась моя супруга. Арнольд мысленно поддержал мое начинание.
-- Познакомься, Маша, это Арнольд Иванович, мой самый лучший друг.
-- Весьма польщен, сударыня, встречей с вами, -- галантно поклонился Арнольд, а потом повернулся ко мне. -- Только мы уже полтора часа как знакомы. -- Он улыбнулся. -- Так-то.
-- Правда, за эти полтора часа, -- добавила Маша, -- твой лучший друг и трех слов не проронил. Все молчит и молчит, словно воды в рот набрал. Только и сказал, что познакомился с тобой на рыбалке.
Я развел руками.
-- Верно, неразговорчивый он, но уж каков есть.
-- Молчанье -- золото, -- улыбнулся Арнольд своей обворожительной улыбкой.
-- А вы знаете, Арнольд Иванович, Коля ведь о вас мне ничего не говорил. Правда, он часто заводит знакомства во время своих рыбалок, но ни о ком он не отзывался, как о своем лучшем друге. И ни один из его знакомых не навещал нас. Вы первый.
-- Вот как? Очень, очень рад, что на мою долю выпала такая честь -- быть первым. Что ж ты, Николай, своей очаровательной супруге о лучшем друге не рассказал? Нехорошо как-то получилось. -- Он хитро сощурился.
-- Ну и не рассказал, -- буркнул я. -- Сам ведь говорил...
-- Что-что? -- переспросил Арнольд. -- Не слышу, что ты там бормочешь?.. Вы знаете, любезная Мария Константиновна, он ведь не многим лучше меня -- тоже молчун еще тот. Двое суток просидел с ним бок о бок, и если бы не осетр, который вдруг клюнул на его удочку, я бы, наверное, так его голоса и не услышал. Уставится в поплавок, замрет -- и часами может сидеть, не шелохнувшись. Вот это, я понимаю, выдержка, не то что у меня. А вообще-то, по секрету вам скажу, -- он наклонился и зашептал ей на ухо, -- он мужик ничего, можете не сомневаться.
Маша весело рассмеялась.
-- А я и не сомневаюсь.
-- Ну, хорош шептаться, -- проворчал я. -- Тоже мне -- трех слов не проронил. Зато сейчас наверстал за все предыдущие часы.
-- Все, все, молчу, -- зачастил Арнольд, дурачась. -- Забылся. Каюсь.
-- Поужинаете с нами? -- предложила Маша гостю. -- Я пельменей наварила. Сибирских, с маслом.
-- Не откажусь, дорогая хозяюшка. Давно я пельмешек не едал.
"Во, заливает!" -- подумал я. После сегодняшнего краха моих шахматных надежд настроение у меня было никудышнее, но беззаботная болтовня Арнольда делала свое дело: тучи на моем горизонте постепенно рассеивались, а честолюбивые планы, связанные с чемпионским титулом, казались теперь такой пустой, никчемной, бессмысленной суетой, что я даже рассмеялся.
-- Смейся, смейся, -- сказал Арнольд, -- только настоящих сибирских пельменей, я уверен, тебе отведывать не приходилось, это лишь коренным сибирякам дано.
Маша направилась было на кухню, но я остановил ее жестом руки.
-- Может, по случаю приезда дорогого гостя... а?.. у нас, кажется, где-то было, с майских праздников оставалось...
Маша нарочито сердито покачала головой.
-- Ну что с вами поделаешь! Ладно уж, раз такое дело -- и я к вам присоединюсь.
-- Вот это по-нашему! -- в один голос воскликнули мы с Арнольдом.
-- Какое единство взглядов и вкусов! -- рассмеялась Маша и вышла.
"А розы-то стоят!" -- подумал Арнольд, кивая на букет космических цветов. Я смущенно опустил глаза.
"Стоят... Только, знаешь, я чуть было их..."
"Знаю, все знаю. Главное -- что ты все понял".
"Спасибо Маше, она их спасла".
"У тебя прекрасная жена. Береги ее".
Через четверть часа мы уже сидели втроем за столом, с аппетитом уминая горячие пельмени, запивая их мускатом и весело болтая о всякой чепухе. А по телевизору тем временем, создавая удачный фон нашей непринужденной беседе, шла то ли двадцатая, то ли тридцать пятая серия бразильского киносериала "Рабыня Изаура".
Арнольд сыпал перлами красноречия и был сама любезность. По-моему, он не ударил бы в грязь лицом и на приеме у самого папы римского. По крайней мере, от его молчаливости не осталось и следа. Словом, вечер пролетел удачно и незаметно, и когда Арнольд вдруг стал прощаться, я с удивлением обнаружил, что скоро полночь.
-- Я провожу, -- сказал я, одеваясь.
-- Вы на машине, Арнольд Иванович? -- опросила Маша. -- А то, знаете, милиция...
-- Нет, что вы, Мария Константиновна, какая там машина! Да вы не волнуйтесь, я совершенно трезв. -- Он понизил голос до шепота. -- Я на летающей тарелке.
Она улыбнулась и погрозила ему пальцем.
-- Ах вы, хитрец! Только знаете, Арнольд Иванович, никому не говорите, что вы на этой, на тарелочке прилетели.
Арнольд рассмеялся, а я, честно говоря, замер от неожиданности.
-- Это почему же? -- поинтересовался гость.
-- Все равно никто не поверит, -- сказала Маша. -- Слишком уж вы земной -- наш, словом. Скорее, Николай за инопланетянина сойдет, чем вы.
Арнольд от души расхохотался.
-- Позволите счесть это за комплимент? -- спросил он, нахохотавшись вволю.
-- Разумеется! -- ответила Маша. -- Разумеется, это ваше достоинство. К сожалению, не каждый человек может называться настоящим землянином... Я надеюсь, ваша тарелочка еще посетит наше скромное обиталище?
Арнольд сразу стал серьезным.
-- Я не хотел бы обнадеживать вас, Мария Константиновна, но если у меня появится хоть малейшая возможность повидать вас с Николаем, я обязательно воспользуюсь ею. Признаюсь, я бы очень хотел этого. Поверьте, -- если, конечно, вы сможете поверить человеку, которого впервые увидели лишь несколько часов назад, -- вы с Николаем -- самые близкие для меня люди. Я ведь один в мире, как перст -- ни друзей, ни родных, ни семьи. Все летаю по свету, как... -- Он махнул рукой.
-- Приезжайте! Мы будем вас ждать. Правда, Коля?
-- Правда, -- кивнул я.
-- Не обещаю, -- ответил Арнольд, -- но очень, очень буду стараться. Прощайте, любезная хозяюшка!..
Когда мы вышли на улицу, я спросил его:
-- Ты правда прилетишь еще, Арнольд?
Он грустно покачал головой.
-- Нет, Николай, больше мы не увидимся. Скоро закончится эксперимент, и всякие контакты с тобой станут невозможными. Это закон. Но, поверь, я не кривил душой, когда называл вас с Машей самыми близкими для меня людьми. У меня действительно никого, кроме вас, нет. Так уж сложилась моя судьба.
-- Жаль. Очень жаль... Постой, Арнольд, а где ж твоя тарелка-то?
-- Да здесь недалеко, за углом.
-- Как, ты ее прямо так, на улице, и оставил? -- удивился я.
-- Зачем на улице? Здесь у вас стройка есть, так на ней, если не ошибаюсь, не то что случайного прохожего -- строителя увидеть невозможно. Как это у вас называется -- стройка века, что ли? По-моему, точнее не назовешь, боюсь даже, что и за век не управятся. Так вот на этой стройке я и оставил свою колымагу.
При призрачном свете луны мы добрались, наконец, до заброшенной стройки, проникли сквозь дыру в заборе на ее территорию и увидели звездолет -- тот самый звездолет, при взгляде на который у меня вдруг сжалось сердце. Мы обнялись -- в последний раз.
-- Прощай, Арнольд!
-- Прощай, Николай!
Через десять минут космический аппарат бесшумно поднялся с покинутого строителями фундамента недостроенного дома и унес в безбрежные просторы Вселенной моего лучшего и единственного друга -- теперь уже навсегда. Звездолет пришельцев растаял в ночной мгле, словно призрак.
Я медленно поплелся домой, пиная пустую консервную банку по ночной московской улице. Какой-то нервный тип высунулся из окна и выразил не очень вежливое пожелание, чтобы я сходил куда-то очень и очень далеко и надолго, но я не расслышал -- куда именно. Мне было грустно.

 

Глава десятая

Никаких особенных причин не ездить в эти выходные на рыбалку у меня не было. Я просто забыл о ней, а когда вспомнил, поезд, как говорится, уже ушел. Из головы не выходил визит Арнольда и его слова о том, что мы больше никогда не увидимся. И зачем он их сказал? Ведь мог бы обнадежить, как обнадеживает врач обреченного больного. И был бы это уже не обман, а акт гуманности. Впрочем, у них там на Большом Колесе истина, возможно, дороже самой гуманной, самой человечной лжи -- кто знает?
Маша не мешала мне предаваться грусти и печальным мыслям, безошибочно постигая мое состояние не умом, а каким-то чисто женским, интуитивным чутьем, которое ее никогда не обманывало. Весь день сыпал мерзкий, холодный, напоминающий осень дождь, еще больше усугубляя мое гадкое расположение духа.
Чтобы как-то развеяться, я решил навестить все-таки того филателиста с Авиамоторной (ну уж теперь мне не то что майор Пронин -- сам комиссар Мегрэ помешать не сможет!). Маша вздохнула и отпустила меня, сама же решила повидать свою сестру, которая жила то ли в Химках-Ховрино, то ли в Коровино-Фуниково. Василий третий день гулял на проводах и домой носа не показывал.
На Авиамоторной филателиста я не нашел. Словоохотливый сосед сообщил, что он буквально три дня назад переехал в центр, и поспешил дать мне его новый адрес. Я поблагодарил и отбыл на поиски неуловимого филателиста. Нашел я его не сразу, проплутав некоторое время по уже начавшим сгущаться сумеркам; жил он, как выяснилось, в двух шагах от гостиницы "Россия".
Когда я вновь вышел на улицу, просидев у старого коллекционера битых четыре часа, на Москву уже опустилась ночь. Свинцовые тучи обложили город, сократив световой день на несколько часов и заметно приблизив наступление темноты. Сырые, безлюдные тротуары гулко вторили моим одиноком шагам и отражали холодный свет уличных фонарей своими гладкими, чистыми, чуть ли не зеркальными от влаги, асфальтовыми лентами. Дождь прекратился, но воздух был насыщен влагой до такой степени, что я не удивился, если бы из-за угла вдруг выплыла какая-нибудь рыбина или, скажем, медуза, как в знаменитой книге Габриэля Маркеса.
Марками я увлекался с детства. Впрочем, в те далекие безмятежные времена у нас каждый второй мальчишка бегал с дешевым кляссером под мышкой, в котором лежало что-нибудь эдакое, особенное, и все мы знали, что вон у того есть "колония", которую он отдаст только за три "Америки" или, в крайнем случае, за две "Африки" ("Гвинею" не предлагать!), а у этого есть полная серия (все двадцать шесть!) бабочек княжества Фуджейра, которую он готов махнуть исключительно на серию афганских цветов; "Польша", "Румыния" и "Чехословакия" шли штука за две "наших". Изредка на нашем марочном рынке всплывала какая-нибудь экзотика вроде "Ньясы", "Кохинхины", "Фернандо По", "Занзибара" или "Оттоманской империи". Да, золотое было время!.. С тех пор большинство бывших мальчишек забросили потрепанные кляссеры на чердаки и вспоминают об увлечении детства лишь по великим праздникам, и то не каждый год. Я же сохранил в своей душе эту страсть по сей день и, признаюсь, не жалею об этом.
Идя к ближайшему метро по темным сырым переулкам, я мысленно был все еще там, у старого чудака-филателиста, вызывая в памяти десятки и десятки марок, которые только что длинной чередой пронеслись перед моим восхищенным взором. Я ясно видел их: потертые, прошедшие через многочисленные руки, порой теряющие ценность из-за повреждения перфорации, но тем не менее представляющие немалый исторический интерес, -- и целые, не тронутые ничьей посторонней рукой и лишь пожелтевшие от времени и длительного хранения в пыльных альбомах экземпляры -- все это целительным бальзамом изливалось на мою страждущую душу и отвлекало от печальных дум. Я шел и никак не мог вспомнить, каким же годом датирована та итальянская марка с портретами Гитлера и Муссолини, и сколько экземпляров из бесконечной серии с изображением профиля Гинденбурга удалось собрать моему коллекционеру -- тридцать шесть или тридцать восемь?..
-- Эй, отец, курево есть? -- услышал я вдруг грубый, резкий голос.
Я остановился. На противоположной стороне улицы, чуть впереди, четко обозначились три фигуры молодых парней из клана "металлистов" -- длинные, мокрые сосульки волос, ржавые цепи, заклепки, наручники, кожаные куртки и плакат "Трэш -- норма жизни!" Меня взяло сомнение, знают ли они вообще, что такое "трэш" (я-то знал, и причем весьма основательно -- благодаря Василию, который с утра до ночи гонял свой "Панасоник"), и уж совершенно не был я уверен, что какой-то стиль музыки, пусть даже и "трэш", может и должен быть нормой жизни. Вся эта демонстрация -- дань моде, -- решил я, -- не более. При встрече с такими молодчиками я обычно старался обходить их стороной и не задевать, дабы не быть задетым самому, но в данном случае вопрос был обращен лично ко мне и не ответить на него я не мог.
-- Не курю, -- соврал я, хотя курева у меня, действительно, не было. Я пошел было дальше, но тут же услышал, как кто-то из них зло процедил сквозь зубы:
-- Жлоб! -- и добавил нечто длинное и неподдающееся воспроизведению на бумаге.
Мне бы пройти мимо и сделать вид, что я ничего не слышал, но какой-то дурацкий авантюризм и совершенно никчемное сейчас чувство собственного достоинства толкнули меня на этот опрометчивый шаг -- я остановился, пересек узкую улочку, проник телепатическим щупом в мозг каждого из них и вдруг брякнул со злорадством и решимостью утопленника:
-- Это кто, я жлоб? А пачку "Винстона" кто зажал, тоже я, скажешь?
-- Чево-о? -- удивленно промычал один из них, тот, что с наручниками на поясе. -- Какую еще пачку? Ты что, спятил, предок?
-- Ну, я тебе, положим, не предок, -- распалялся я все больше, -- а пачку ты у Кинга свистнул, из его сумки, десять минут назад, когда вы у "Зарядья" терлись. Вру, скажешь?
-- Послушай, Дэн, что он несет? -- спросил у приятеля Кинг, тот что постарше и поздоровее.
-- А я почем знаю? -- Дэн с нескрываемой злобой смотрел на меня, кулаки его сжались и захрустели от напряжения.
Кинг открыл свою утыканную медными заклепками сумку и нахмурился.
-- Пачки нет. Дэн, твоя работа?
-- Да ты чего, Кинг, поверил этому плешивому? -- закипятился Дэн, скорчив мину оскорбленного до глубины души праведника. -- Да чтоб я...
Но Кинг не слушал его. Он в упор и с неприязнью смотрел на меня и также сжимал кулаки.
-- Ладно, с Дэном я разберусь, и если он действительно спер сигареты, он свое получит. Мне другое интересно: ты-то откуда знаешь об этой пачке, а?
"Ах ты, сопляк! -- возмутился я в глубине души. -- Ты мне еще допрос учинять будешь!.."
-- Вы чего, мужики, пачку "Винстона" зажали? -- встрял третий "металлист" -- тот, что с плакатом.
-- Умри, -- оборвал его Кинг и снова уставился на меня. -- Ну так как же, плешивый?
-- Ну хорошо, пусть я плешивый, -- усмехнулся я недобро, с каждым словом увязая в этой опасной трясине все глубже и глубже, -- зато чужих кассет, Кинг, я не продавал. Так сколько Левон тебе за нее отсыпал? Двести целковых, если не ошибаюсь?
Кинг грозно двинулся на меня.
-- Ну ты, ублюдок, -- зашипел он, -- заткни свою пасть, пока я тебе зубы не проредил.
-- Это он о чем? -- спросил молодчик с плакатом, подозрительно косясь на Кинга. -- Это он что, о моей кассете? А, Кинг?
-- Да цела твоя кассета, Сынок, цела! Отвяжись! -- Кинг собрал своей пятерней плащ у меня на груди и с силой сжал его в кулаке. -- Ты откуда взялся, плешивый? Тебя что, Слон подослал?
-- Убери руки, Кинг, -- промычал я, трепыхаясь в его клешне, словно муха в паутине, -- и в ваши делишки со Слоном меня не путай. Слон влип со своими камешками, и ты, Кинг, знаешь это не хуже меня.
-- Вот оно что! -- злорадно произнес Дэн, приближаясь к Кингу. -- А я все никак не мог понять, Кинг, куда же это наши...
Сильный удар в челюсть отбросил меня на середину мостовой. Кинг подул на левый кулак и повернулся к Дэну.
-- И ты веришь этому гаду? Да это же мент, у него на роже написано!
-- Мент? -- Дэн задумался. -- Ну, тогда другой разговор.
Я, кажется, слегка переиграл. Даже не слегка, а очень даже основательно. Единственное, на что я рассчитывал -- это немного проучить этих лохматых грубиянов, но дело вдруг обернулось таким образом, что проучили меня -- и проучили весьма прилично. Вместо того, чтобы приступить к выяснению отношений с Кингом, Дэн при слове "мент" внезапно весь ощерился и по-кошачьи стал подбираться ко мне. Я в этот самый момент пытался встать на четвереньки, но страшный удар ногой поддых вновь свалил меня на мокрый асфальт. Я больно ударился затылком о парапет и на миг потерял сознание. Но только на миг -- уже в следующий момент я увидел перекошенные злобой и яростью лица Дэна и Кинга и их мелькающие в воздухе ноги. Ноги не просто мелькали -- ноги месили мое бедное тело. В какой именно момент к ним присоединился Сынок, я не заметил, так как во избежание еще более крупных неприятностей, грозящих увечьями, я обхватил голову руками и сжался в комок. Было мокро, больно и очень скверно на душе.
-- Ну что, плешивый, расскажешь нам, откуда узнал о Слоне, камешках и кассете? -- тяжело переводя дыхание, прохрипел Кинг (или Дэн -- я уже плохо соображал).
Я услышал, как у самого моего уха взвизгнули тормоза, донесся торопливый топот убегающих ног, крик "Стой!" и испуганный вопль кого-то из троих поклонников "трэша".
-- Скипаем, мужики! Менты!..
Бить меня перестали, чьи-то заботливые руки помогли мне подняться. Ребра мои гудели, а под глазом набухал синяк. Хотелось выпить чего-нибудь крепкого.
-- Что же вы, Николай Николаевич, лезете на рожон? -- услышал я очень знакомый укоризненный голос. -- В вашем-то возрасте...
Я наконец окончательно открыл глаза (правый катастрофически заплывал) и к своему величайшему удивлению увидел сержанта Стоеросова в полной милицейской экипировке.
-- Вы?! -- только и смог выдавить из себя я.
-- Нет, папа римский, -- отрезал сержант не очень вежливо, приводя мой плащ в порядок. -- Ну вот скажите мне, Нерусский, что вы к ним прицепились? А?
Я пожал плечами и тут же застонал от боли: левое заломило и заныло, словно по нему только что катком проехались.
-- Вот-вот, -- произнес Стоеросов, качая головой, -- хорошо хоть ребра целы остались, и мозги, кажется, все на месте. Садитесь в машину!
-- Зачем?
-- Все вопросы потом. Садитесь! -- В тоне его звучал приказ, который ослушаться я оказался не в состоянии.
Прямо посередине безлюдной ночной улочки блестела "восьмерка" с милицейскими опознавательными знаками и традиционным синим "маяком" на крыше. В машине никого не было -- значит, решил я, Стоеросов приехал один. Я повиновался и занял место рядом с сидением водителя. Сержант сел за руль, и легкий автомобиль рванул с места.
-- Куда вы меня везете? -- с тревогой опросил я.
-- Тех троих шалопаев вы, значит, не испугались, -- Стоеросов усмехнулся и покосился в мою сторону, -- а мне -- блюстителю порядка -- веры у вас нет. Так, что ли? Не волнуйтесь, Николай Николаевич, домой мы едем, домой. Доставлю вас в целости и сохранности. Тем более, что вас уже заждались.
-- Кто? Жена?
-- Мария Константиновна останется на ночь у своей сестры, -- бесстрастно произнес сержант Стоеросов.
-- Так кто же? -- удивился я.
На всякий случай я решил порыться в мыслях моего собеседника, но натолкнулся на непреодолимую стену: мозг сержанта был полностью заблокирован. Я почувствовал неясную тревогу.
-- Не нужно было вам упоминать про Слона, -- вдруг сказал Стоеросов. -- И про камешки с кассетой не нужно. Не вашего ума это дело.
-- А вы откуда... -- у меня аж дух перехватило от неожиданности. Не мог он этого слышать, не мог!
-- А вы вон у него спросите, -- кивнул он на заднее сидение. -- Он знает.
Я оглянулся. Сзади, как раз за моей спиной, сидел тот самый тип в морковном свитере и глумливо так, преехидненько лыбился. Я шарахнулся вперед и чуть было не боднул лобовое стекло своей непутевой головой.
-- Тише, тише, Николай Николаевич! -- изрек Стоеросов, не отрывая взгляда от мокрого асфальта. -- Главное в нашем деле -- не суетиться. Хочу вас обрадовать: ваши мытарства подходят к концу.
-- Кто вы? -- глухо опросил я.
-- А вы еще не догадались? -- Стоеросов усмехнулся и мягким, добродушным взглядом прошелся по мне. -- Сейчас узнаете. Кстати, вот и ваш дом. Приехали. Прошу на выход, Николай Николаевич!
Автомобиль затормозил у самого моего подъезда. (Интересно, откуда он знает, где я живу?) Он вышел первым.
-- А этот? -- спросил я, кивая головой на заднее сидение.
-- Не понял? -- недоуменно вскинул брови сержант Стоеросов. -- Вы о ком это, Николай Николаевич?
На заднем сидении никого не было. Опять исчез!
-- А где...
-- Вот что, -- довольно-таки грубо оборвал меня Стоеросов, впиваясь глазами в мой живот, -- хватит нести чушь и быстрее поднимайтесь наверх. Мой долг -- доставить вас домой.
Что-то подобное я уже слышал -- вот только от кого?..
-- А если я не хочу домой? -- решил воспротивиться я. -- Тогда что?
-- Хотите, -- уверенно сказал сержант, или кем он там был еще. -- И давайте не будем.
Ладно, решил я, не будем, тем более, что сержант был мне симпатичен и несмотря ни на что внушая доверие. Его я не боялся. Поднявшись на свой этаж, я открыл дверь своим ключом. Сержант неотлучно сопровождал меня и вошел в квартиру следом за мной. В коридоре было темно, но вот из гостиной... Из гостиной стлался неяркий свет торшера. Неужели Маша вернулась? Или стервец Васька объявился? Я открыл дверь в комнату и остановился, как вкопанный.
В спину мне многозначительно дышал сержант Стоеросов.
Такое иногда бывает во сне. Встречаются люди, незнакомые между собой и которые никогда не могут встретиться наяву, но которых знаешь ты -- порознь. Встречаются -- и оказывается, что они знакомы уже тысячу лет, но ты-то отлично понимаешь, что все это не так, бред какой-то, что вот этот давно уже умер, а вон тот пятнадцать лет как в ФРГ укатил -- не могут они пересечься, как никогда не пересекаются параллельные прямые. Наяву -- не могут, а во сне -- пересекаются.
То, что увидел я, войдя в гостиную, было похоже на сон. В комнате сидело несколько человек. Если бы я увидел здесь, в этой самой комнате, каждого из них, но порознь, я бы с этим еще кое-как смирился, но они были вместе, а вот это-то как раз и выходило за рамки реального, посюстороннего.
Их было трое -- не считая Стоеросова, хотя считать его, как выяснилось чуть позже, следовало тоже. Слева, у журнального столика, сидел Евграф Юрьевич, мой шеф и бессменный начальник, на диване, аккуратно сложив руки на коленях, расположилась тетя Клава, а у окна, облокотившись на подоконник, стоял... кто бы вы думали? Мокроносов! Последний не только не мог, но и не должен был здесь находиться -- ведь он...
-- Позвольте, -- удивился я, -- ведь вы же в тюрьме!
Мокроносов мягко улыбнулся. (И совсем он не похож на алкаша, с чего я взял?)
-- Дражайший мой Николай Николаевич! Вашими молитвами и вашими заботами следователь Пронин провел таки новое расследование и установил полную мою невиновность. Так-то! И освободили меня в законном порядке.
-- В законном? -- еще больше удивился я. -- А что, могло быть освобождение незаконное? Побег, что ли?
-- Именно побег! -- обрадовался Мокроносов моей сообразительности. -- Вот голова-то!
-- Прямо мафия какая-то, -- проворчал я, обводя всю честную компанию подозрительным взглядом. -- Вы что, все заодно? А, Евграф Юрьевич? Вы тоже с ними?
-- И-и, да он, кажись, так ничего и не понял! -- полуудивленно, полувопросительно пропела тетя Клава, глядя на моего шефа. -- Ну ни капельки!
Евграф Юрьевич хлопнул ладонью по коленке, засопел и грузно поднялся с кресла.
-- Так, -- сурово произнес он, глядя мне в глаза сверлящим взглядом, -- Довольно пустых разговоров, пора ставить точки над "i". Хочу вам официально заявить, уважаемый Николай Николаевич: эксперимент закончен.
Если бы не Стоеросов, я бы наверное упал. По крайней мере, меня качнуло так, будто под моими ногами разверзлась земля. Эксперимент! Вот, оказывается, в чем смысл всего происходящего, вот магическое слово, которому подчинена вся моя жизнь -- зримо или незримо -- последние недели. Еще вчера Арнольд говорил, что эксперимент скоро закончится, а я не понял, не сообразил, что скоро -- это может быть завтра, сию минуту, через три часа, и вот теперь от неожиданности пучу на них глаза и хватаю ртом воздух, словно рыба, выброшенная волной на берег. На них? Боже! Ведь выходит, что они -- и Евграф Юрьевич, мой шеф, и тетя Клава, моя соседка по подъезду и продавщица в киоске "Союзпечать", и Мокроносов, горький пьяница, только что освобожденный из-под следствия, и Стоеросов, сержант милиции, -- все они -- оттуда?.. Есть от чего с ума сойти! Наверное, у меня был настолько дурацкий вид, что тетя Клава хихикнула и сказала моему шефу:
-- Ну что ж, реакция этого молодого человека лишний раз подтверждает мнение Це