Дик с утра был сам не свой, беспокоился, явно чувствовал, что Федор где-то рядом уже. Когда они подходили, Дик учуял - начал выть в голос. Его выпустили и они тут минут пять зажимались. Прямо здесь, где он сейчас лежит. Трубилин говорит, что пес не просто визжал, он плакал, орал в голос, как человек. Даже попытался изобразить звук издаваемый собакой: "А-а-а! А-а-а!" Федя сидел на земле. Дик начал понемногу успокаиваться. Лег грудью ему на колени, положил голову на руки и... затих. То, что он умер они и заметили не сразу. Ну, понятно - тормошить, массировать, даже что-то кололи еще.... Все, отмучался.... Дождался.... Увидел живого, попрощался и ушел... Мрачный прапорщик стоял передо мной, сопляком, и не утирая глаз плакал. Сильный, суровый, настоящий мужик... такой беззащитный и беспомощный. Он столько сделал! Так много... И вот оно - все, конец... Ничего ты, дядя, больше не сможешь сотворить, хоть себя заруби. Принимай это и живи - как можешь... Пришел один Ургалиев. Подняли плащ-палатку, понесли... Шли долго, почти к самой бане. Там на холме, метрах в тридцати от танка боевого охранения, солдаты уже выкопали могилу. С холма открывался лучший вид, который только можно найти в нашем полку. Под холмом Кокча делала крутой изгиб и там начиналась серьезная быстрина. Напротив вода подмыла скалы и открывались гроты. Под ними шли не вымерзающие за зиму камыши. Вдали нависали, зимой и летом искрящиеся белизной, шапки Гиндукуша. А правее, в камышовой дали, светился своими ледниками грузный Памир. С противоположной стороны вздымался на пол неба перевал, куда весной улетит твой Федор. На роду у тебя, родной, видимо ждать написано. Вот он - превал перед тобой - вечность ожидания впереди... Федор держался хорошо. Встал на колени, сказал: "Прощай, Дик..." - поцеловал в глаза и встал в стороне. Большие круглые слезинки, словно бусы, катились по щекам, губам, висели на ресницах и носу. Он не шевелился. Стоял, смотрел на собаку и беззвучно плакал. Больше никто не подходил... Подошел я. Опустился рядом и впервые в жизни положил свою ладонь на широкое темя.... Прощай Дуся, прощай друг.... лучший из друзей... Трубилин вытащил из-за пазухи бушлата Стечкина. Дал три раза в воздух.... Темир монотонно тянул любимую Дусину песнь... Он-то всегда пел ему одну и ту же.... Это когда только до печенок проймет, выкрутит изнутри, согнет, сожмет до боли в груди, вот только тогда начинаешь по сторонам смотреть, да других замечать, да внимание обращать - что они делают, говорят, что поют... *** Ранней осенью 1994 г. приехал я в Воронеж. Остановился на квартире у большого русского писателя Ивана Ивановича Евсеенко. Дружная семья. Литература, музыка. Полный дом кошек.... Меж делами ходил по музеям. Там они - не в пример нашим, Луганским. Топаю раз себе по центру назад - на Ново-Московскую улицу. Вдруг, слышу сзади: "Глебыч!" Поворачиваюсь... Летит ко мне нечто бритое, в кирпично-сиреневой двубортке. Черный гольфик, такие же штаники, туфельки лаковые, модные. Весь лоском сияет, шиком. Огненным ежиком и золотыми перстнями-цепурами весь горит. Руки вразлетку, губы чуть-ли не трубочкой вытянуты. Вот - меня в этой жизни только бандюки еще не целовали. Боковым примечаю еще парочку таких же толстолобиков, поодаль, возле припаркованной прямо на тротуаре тонированно-хромированной бэмки. Подскакивает. Я останавливаю братка протянутой рукой и лучезарной улыбкой: "Привет!". - Привет! Как-то поник весь... жмет руку, а в глаза испытующе заглядывает. Чей-то его не обнимают, в щечку не чмокают... А я его не знаю! Не видел ни разу в жизни, и все тут! - Ты как, Глебыч?! Какими судьбами к нам? Где остановился? Как ты - вообще? Ничего не понимаю... Он определенно меня знает. Начинаю что-то буровить, по контексту вычислять. Через пару минут клоунады я где-то обмолвился и чувак понял, что его - не помнят. Обида в глазах промелькнула. - Ты че, братела, не признал? Я же Леха! С саперной... Рыжа! Помнишь? А-а-а! Ну, иди сюда - дай потискаю, кости тебе поломаю, братишка! Прости, родной, совсем башня контуженная набекрень съехала! Крепко обнялись, начали по новой - что, где, как? Я не сдержался: - Что, дружище, в движение подался? - И за полу пиджачишки выразительно подергал. Он смутился.... Началось: "Понимаешь... каждый ищет... жизнь сейчас..." Понимаю. Не надо оправдываться. Ладно, поехали... Да, давай! Сели в БМВ. Мы с Лехой молчали. Братва, гордясь собой, гуняво терла впереди, обильно пересыпая тупой базар своим гуммозным новоязом. Ехали долго. Водила - лихач, но ездит безграмотно. Машину и вовсе не жалеет: то придавит на гашетку под пять тысяч оборотов, то тормозит - что дурной. Передачами дерг-дерг, дерг-дерг.... и так все время! И ведет себя по-хамски: сигналит беспрестанно, из полосы в полосу шорхается; один он на дороге - все ему мешают. Удивить, наверное хочет. Да видели уже, насмотрелись на вас, отморозков. Приехали. Я Воронежа вообще не знаю. Какие-то спальные районы, многоэтажки вокруг сплошным строем стоят. Унифицированное уродство совдепии, навязанное древнему, красивому городу. Под машинку всех. Города, как рядовые. Братва стала меж собой прощаться. Культово приобнялись, соприкасаясь щеками и остриженными кеглями. Никак у зверьков переняли моду - так только мандариновые носороги чоломкуются. Леха, явно смущаясь спутников, подошел ко мне. Триста двадцать пятая завизжав палеными покрышками, черной тенью метнулась к светофору и тут же, не успев на зеленый, вновь сжигая резину, взвыла тормозами. Отдача качнула в обратку и машина, тяжко присев на задние амортизаторы, встала как вкопанная. Хорошая тачка, наездник - дерьмо. Я просиял, кончил полтора раза, и не скрывая сарказма посмотрел на Рыжу. Тот вообще потерялся, бедный: - Ну, что тут сделаешь - такие пацаны! Да ну, ясно... какие проблемы?! Зашли в кабачок неподалеку. Явно для своих. Спутника моего знают, уважают. Уселись в углу. Долго пили, вкусно ели, дошли до темы: "А помнишь..." И тут он говорит. - А... Федор. Так - земеля же... Знаю... И рассказал... лучше бы молчал! *** Чудить Федор начал еще в полку. Со своими залетами дембельнулся уже под лето. По возращении - запил. Предки у него, по словам Лехи, неслабые. Как-то угомонили. Поступил. Женился. Когда вернулся Рыжа, его бывший сослуживец и зема опять захолостел. Но ребятенка они заделать успели. Так - побыстрячку... Жена взяла академ и, не разводясь, рванула, вместе с сыном, от него подальше, назад, в деревеньку под Воронежем. Пацан вновь заквасил по черному, бросил институт. Родители ничего поделать с ним уже не могли. Леха видел его достаточно часто. Говорит - просто завал! Вокруг него вечно отирались какие-то конченые рожи, какие-то немытые, вечно угашенные телки, после и вовсе - алкаши. Парень стремительно опускался в бомжатник. Рыжа утверждает, что он пропил, буквально - за банку чемера, свою "Красную Звезду". В начале девяностых Федор по пьяной лавочке надумал проведать сына. Принял на грудь, взял пол-литра и поехал на пригородном в деревню жены. С залитых глаз вылез не там и, согреваясь с горла, пошел по пашням. Не дошел.... Взошел из под снега уже весной... Похоронили без помпы. Все... Я не верил услышанному. Леха сказал: - На Никольском лежит. Батя ему такой памятник отгрохал.... - Поехали! - Куда, сейчас, Глебыч... Расслабься... Угу! Где так расслаблялись. Забыл службу, душара бритоголовая, щассс - напомню! Через пять минут уже тряслись в старой жиге, с шашечками на крыше. *** Какое оно большое это Никольское кладбище. Пока дошли... Вижу вдруг - смотрит на меня с черного мрамора Федор. Непривычный такой, в фуражке, в парадке - раз в жизни одевали. Такой молодой, просто - зелень. Видно фотографию художнику дали - с учебки. Ну да - одна лычка на погоне, а он при мне уже - старшим был. Слава тебе, Господи - не пошел со мной Рыжа дальше. Показал рукой издали на памятник, да двинул кого-то своих искать. Правильно, я же не видел Федора после.... Так и остался он в моей памяти тем несчастным пацаном - на танковом холме. Крутые предки, говоришь.... Родители.... Мать. Отец.... Простите и Леху, и меня, дурака, за слова, за мысли эти непотребные. Мудрые вы - увидели все, в самую бездну души заглянули, саму суть беды прочувствовали... все поняли, все простили... Скрутило спазмом рожу, дулей глаза свело .... Мягкий я стал, сорвало уже с меня толстокожесть, корку армейской огрубелости, зверство военное - не тот уже, танцор с пулеметом, да тихушник с эсвэдэхой. Видеть начал - глаза жестокостью залитые, слезой прочистились, прозрели... Твоя рука, Боже.... Твой Промысел.... Не спроста делаю это - сюда пришел.... Вас встретил.... Чудо твое, Православное, случилось. Спасибо тебе, Господи.... На нижней плите, вытянувшись во весь рост лежит Дуся. Мельчайшие детали, даже отдельные волосинки были воссозданы с удивительной точностью. Мастер рисовал, мрамор чеканил. Это был он - Дуська. Без всяких сомнений. Метис овчаристый.... Красивый, сильный, здоровый. Мощную морду на вытянутые лапы уложил, уши внимательные навострил, глаза - в сердце смотрят. Не Темирка я, не знаю я татарского, да и петь не умею.... И не нужна теперь, братишка, тебе эта песня. Вон он - твой Федя, рядом, над тобой возвышается. Красивый, ладный, не заплаканный... Дождался ты, поди.... Вот и встретились, наконец. Разом, теперь.... Ни Трубилин, ни Степан, ни Гиндукуш с Памиром, ни водяра - никто вас не растащит, не разлучит, не разведет по разным берегам одной речки. Вместе, теперь.... Рядышком.... Вот и славно.... Вот и хорошо... Упокоились оба, отмаялись.... Спите, пацаны.... Все хорошо... Отбой, братишки.... Славно все.... Луганск Май 2004 г.