Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Роман
     © Copyright Перевод Н.Аверьяновой и Н.Миллер-Будницкой
     Компьютерный набор Б.А. Бердичевский
     Источник: Золотой век, Харьков, "ФОЛИО", 1996
---------------------------------------------------------------



     Ширококрылый морской коршун[1], реющий  над  просторами  Атлантического
океана,  вдруг  замер,  всматриваясь  во  что-то внизу. Внимание его привлек
маленький  плот,  размером  не  больше  обеденного  стола.   Два   небольших
корабельных  бруса,  две  широкие доски с несколькими небрежно брошенными на
них полотнищами парусины да две-три доски поуже, связанные  крест-накрест,--
вот и весь плот.
     И  на  таком  гиблом  суденышке  ютятся двое людей: мужчина и юноша лет
шестнадцати. Юноша, видимо, спит, растянувшись на куске  мятой  парусины.  А
мужчина стоит и, прикрыв глаза от солнца ладонью, напряженно всматривается в
безбрежные дали океана.
     У ног его валяются гандшпуг[2], два лодочных весла, кусок просмоленного
брезента,  топор;  ничего  больше  на  плоту  не  увидеть даже зоркому глазу
альбатроса.
     Птица несется дальше на запад. Пролетев  еще  миль  десять,  она  снова
замирает,  паря  на  широко  раскинутых крыльях, и снова впивается глазами в
океан.
     Птица увидела другой, тоже неподвижный плот.  Он  совсем  не  похож  на
первый,  хотя  и один и другой зовутся плотами. Второй--раз в десять больше.
Он сооружен из всевозможных крупных обломков деревянных частей  корабля.  По
краям  к нему привязаны большие порожние бочки; они помогают плоту держаться
на плаву. Чего только на нем нет! И брезент, натянутый между двумя  шестами,
как  на  мачте,  и  два-три бочонка, и пустой ящик из-под морских сухарей, и
весла, и много других предметов морского обихода. Среди  этого  хаоса  вещей
расположились  человек тридцать. Они сидят, лежат, стоят -- словом, занимают
самые разнообразные положения.
     Некоторые неподвижны, словно  спят.  Однако  их  разметавшиеся  тела  и
багровые,   возбужденные   лица   наводят  на  подозрение,  что  сон  вызван
опьянением. Глядя на другую группу людей, на их  движения,  слыша,  как  они
шумят  и  горланят, уже не приходится сомневаться: эти-то, несомненно, пьяны
-- оловянная кружка все время ходит вкруговую, и запах рома  так  и  бьет  в
нос.  Есть тут и трезвые, но их немного и выглядят они как живые мертвецы --
до того измождены, до того изголодались. Со слабой надеждой, кто  стоя,  кто
сидя,  поглядывают  они  временами  на  водную  ширь  океана  и тут же снова
застывают в безысходном отчаянии.
     Недаром альбатрос, глядя на  этих  людей,  томится  таким  нетерпением.
Инстинктом  хищной птицы он чует, что скоро, очень скоро его ожидает богатое
пиршество.
     А пока он летит дальше, все дальше на запад.  Вот  он  пролетел  еще  с
десяток  миль  и  снова застыл на месте. Опять какой-то необычный предмет на
воде! Только зоркий глаз альбатроса мог его приметить, люди на большом плоту
его не видят. На таком  расстоянии  это  сооружение  кажется  пятнышком,  не
больше  самой  птицы.  На  деле  же  это  хотя  небольшая, а все же лодка --
корабельная гичка, в которой сидят шестеро. Паруса на  гичке  нет,  да  его,
видно,  даже  и  не  пытались поставить. Есть весла, но никто ими не гребет.
Видимо, люди, отчаявшись, побросали их, и теперь гичка, как и плоты, носится
в океане по прихоти волн и ветра. А во время штиля гичка, как и  оба  плота,
подолгу застывает на месте.
     Если  бы  альбатрос умел рассуждать, он сообразил бы, что плоты и гичка
очутились  здесь,  вероятно,  потому,  что   где-то   неподалеку   произошло
кораблекрушение и судно либо пошло ко дну, либо погибло в пламени. А миль за
десять  на восток от меньшего плота он заметил бы более явные доказательства
происшедшего несчастья. Там  плавали  обугленные  доски,  балки,  поручни  и
другие  части  корабля,  и  это означало, что судно погибло не от бури, а от
огня. А по множеству всяких обломков, рассеянных по  океану  на  целую  милю
вокруг, альбатрос догадался бы, что на судне произошел не только пожар, но и
страшной силы взрыв.
     Если  бы альбатрос умел еще и читать, он прочел бы слово "Пандора" и на
корме уцелевшей от гибели гички, и на бочках, благодаря которым большой плот
стал мореходным, и на двух поперечных досках маленького плота.  На  них  это
слово  написано еще более крупными буквами. Эти доски, видимо, находились по
обеим сторонам бугшприта[3] погибшего корабля. А сорвали  эти  доски,  чтобы
построить  свой  плотишко, те, кто сейчас и ютится на нем. Да, сомнений нет:
где-то здесь погибло судно, называвшееся "Пандора".



     В этой главе мы  расскажем  историю  "Пандоры"  во  всех  ее  ужасающих
подробностях.
     "Пандора"--увы, далеко не единственное невольничье судно, снаряженное в
Англии  и  вышедшее  из английского же порта,-- занималась перевозкой черных
рабов. Как и на всех таких кораблях, его команда, состоявшая большей  частью
из  самых отъявленных негодяев, набиралась где и как придется, так что редко
можно было встретить среди этих людей хотя бы двоих одной национальности.
     В свой последний перед крушением рейс судно отправилось за "товаром"  к
берегу  Гвинейского залива. Там, скупив и погрузив в трюм пятьсот несчастных
чернокожих -- пятьсот "тюков", как их, посмеиваясь, называли работорговцы,--
судно повезло свой "груз" в Бразилию, на позорный рынок, где в  те  дни  еще
процветала  торговля  неграми. Там существовали специальные приемные пункты,
на которых людей с черной кожей открыто покупали и продавали в рабство.
     На пути из Африки в Южную Америку глубокой ночью, когда судно  плыло  в
открытом  океане, на нем внезапно вспыхнул пожар. Потушить его не удалось. В
поднявшейся спешке  и  панике  стали  спускать  на  воду  гребные  суда.  На
"Пандоре"   их  было  три.  Но  катер  оказался  непригодным,  а  баркас  от
свалившейся на него сверху бочки получил пробоину и затонул.  В  исправности
оставалась одна гичка, и, воспользовавшись темнотой, капитан вместе со своим
помощником и четырьмя матросами тайком сели в нее и сбежали.
     Остальные матросы -- их было около тридцати человек -- успели соорудить
большой  плот. Не прошло и нескольких секунд после того, как они отвалили от
горящего судна, а пламя уже добралось до бочки с порохом  и  страшный  взрыв
потряс корабль, довершив катастрофу.
     Но что же стало с "черным грузом"? Об этом страшно даже рассказывать.
     Несчастные до последней минуты оставались запертыми за решетками люков,
наглухо  прибитых  к  палубе  брусьями. Они бы там и погибли, задохнувшись в
дыму или сгорев заживо  среди  пылающих  досок,  если  бы  среди  покидавших
корабль  не  нашлась  одна милосердная душа. Это был юноша, почти подросток.
Орудуя топором, он сбил один за другим запоры этой плавучей тюрьмы  и  помог
страдальцам-неграм выбраться наружу.
     Увы!  Им  суждено  было  спастись  от  пламени  только  для того, чтобы
погибнуть в черной пучине океана.
     Минут через десять после взрыва от всех пятисот  негров,  насильственно
увезенных  из  родных  мест, на поверхности океана не осталось ни одного! Не
умевшие плавать сразу пошли ко дну, а умевших пожрали  акулы:  океан  вокруг
так и кишел ими.
     После этого трагического события прошло несколько дней. С этого момента
и начинается  наш рассказ. Теперь нетрудно догадаться, что это были за люди,
о которых говорилось ранее. Волей случая они оказались на одной параллели  и
плывут сейчас одни за другими, разделенные лишь несколькими десятками миль.
     Небольшая  лодка,  плывшая  на  запад,--это  та  самая  гичка,  которую
захватили свирепый капитан "Пандоры" и его не  менее  свирепый  помощник.  С
ними  --  плотник  и три матроса, которым они разрешили, предательски бросив
остальных, бежать вместе с собой. Темнота помогла им в этом. Однако  как  ни
быстро  они  гребли,  до  них  еще  успели  донестись те бешеные проклятия и
угрозы, которые посылали им вслед обманутые  спутники.  Последние  и  плывут
сейчас  на  большом  плоту.  Но  кто  же  те  двое,  отважившиеся довериться
третьему, утлому судну, такому жалкому, что, кажется, поднимись только ветер
покрепче, и он разнесет его вдребезги, а пассажиров отправит ко дну?  Но,  к
счастью, почти все время после гибели судна на океане царил полный штиль.
     Почему  же  все-таки  эти  двое,  матрос и юнга, будучи членами команды
"Пандоры", плывут отдельно ото всех?
     На это была своя причина, о которой  мы  вкратце  сейчас  и  расскажем.
Старший пассажир маленького плота звался Бен Брас и считался из всей команды
на  судне самым лучшим, самым отважным матросом. Никогда не нанялся бы он на
такое судно, если бы не натерпелся множества обид на службе во флоте  родной
Англии.  Они-то и довели его до этого безрассудного поступка, и он давно уже
в нем раскаивался.
     Его юный товарищ тоже оказался жертвой такого  же  необдуманного  шага.
Сгорая  жаждой повидать свет, он решил стать моряком и убежал из дому, чтобы
наняться юнгой. На свое несчастье, он поступил на "Пандору", не  подозревая,
что  она собой представляет. Однако там так жестоко с ним обращались, что он
быстро понял опрометчивость своего поступка. С первой же  минуты,  как  юный
Вильям  ступил  на  борт  этого  невольничьего корабля, жизнь стала для него
сплошным мучением. И он, конечно, не выдержал бы  такого  существования,  не
найдись  у  него столь мужественного друга, как Бен Брас. Матрос вскоре взял
его под свою особую защиту. Друзья чувствовали, что у них нет ничего  общего
со  всей этой шайкой разбойников, -- с ними их просто столкнула случайность.
И они твердо  решили  при  первой  возможности  расстаться  с  этой  гнусной
компанией.
     К  несчастью,  гибель  корабля помешала их намерению. Волей-неволей они
очутились со всеми на большом плоту. Если бы Брас и  юнга  остались  на  том
утлом  сооружении,  на  котором  они  спаслись  с  горящего  корабля, то они
потеряли бы и последний, пусть ничтожный,  но  все-таки  шанс  на  спасение.
Поэтому они и пришвартовались к большому плоту, привязав к нему свой.
     Несколько  дней  и  ночей  пришлось  им  опять  пробыть в обществе этих
отвратительных людей,  соединив  с  ними  и  свою  судьбу.  Ночью,  по  воле
изменчивых  ветров,  их  носило  на сдвоенных плотах из стороны в сторону, а
днем, в штиль, они подолгу стояли на месте.
     Однако что же все-таки заставило в конце концов Бена Браса вместе с его
юным спутником покинуть большой плот? И каким образом они опять оказались на
своем маленьком?
     Мы не можем не открыть читателю причину, хотя  дрожь  берет  при  одной
мысли  об этом. Дело в том, что если бы Бен Брас не спас своего юного друга,
тот был бы съеден. Отважному  матросу  удалось  предотвратить  эту  страшную
трапезу  только  благодаря  хитро  задуманному  плану, и притом с риском для
собственной жизни.
     Произошло это  так.  Судные  запасы  провизии,  которые  этим  негодяям
удалось  захватить  с  горящего  судна,  кончились. Они дошли до той степени
голода, когда люди не гнушаются самой омерзительной  пищей.  Но  им  даже  в
голову  не  пришло  прибегнуть  к  принятому в таких страшных случаях обычаю
кинуть жребий. Они поступили проще,  единодушно  договорившись  между  собой
умертвить  мальчика  и  съесть  его.  Один  только  Бен воспротивился такому
злодеянию.
     Но его голос не был принят во внимание. Озверевшие  матросы  стояли  на
своем.  Единственное,  чего  удалось добиться защитнику юнги,-- это обещания
отложить убийство до следующего утра.
     Матрос знал, что делал, добиваясь этой отсрочки. Ночью поднялся  ветер,
и  сдвоенные  плоты тронулись в путь. А когда океан окутался тьмой, Бен Брас
перерезал канат, соединявший оба плота.  Вот  каким  образом  они  оказались
опять  только  вдвоем и отделались от своих опасных спутников. Как только их
отнесло на такое  расстояние,  что  шум  весел  не  мог  быть  услышан,  они
принялись грести, уходя все дальше и дальше.
     Всю  ночь  гребли  они  против  ветра. И только когда настало утро и на
океане опять начался штиль,  они  решили  передохнуть,  зная,  что  недавние
спутники теперь их не видят, потому что они опередили большой плот на добрый
десяток миль.
     После  такой утомительной гребли, да еще пережив до этого столько часов
напряженной тревоги, юнга так изнемог, что, едва растянувшись  на  парусине,
уже  крепко  спал.  Но Бен, опасаясь погони, и не подумал ложиться. Он так и
простоял все утро на вахте, прикрыв  глаза  от  солнца  ладонью  и  тревожно
вглядываясь в сверкающую на солнце поверхность океана.



     Тщательно  осмотрев океанскую гладь со всех сторон горизонта и особенно
с запада, Бен Брас повернулся наконец к Вильяму, за все утро так ни  разу  и
не проснувшемуся.
     -- До чего устал, бедняга! -- пробормотал, глядя на него, матрос.--И не
диво,  ведь  какую неделю мы пережили! Подумать только, как близко он был от
смерти! Не мудрено и обессилеть! Но думаю, что не избавился он от этой беды.
Как только мальчуган отдохнет, надо снова взяться за веела, а то как бы  нас
опять не отнесло назад к ним. Конец тогда нам обоим! Не только мальчика, они
и  меня  сожрут за то, что я увез его. Провалиться мне на месте, если это не
так!
     Матрос помолчал минуту, размышляя, пустятся за ними в погоню или нет.
     -- Конечно,--забормотал  он  опять,--  против  ветра  им  наш  плот  не
догнать.   Только  не  взялись  бы  они  теперь  за  весла...  Вот  и  ветер
унялся--океан ровно стеклышко. Гребцов там много, да и  весел  достаточно,--
чего доброго, они нас в самом деле нагонят.
     -- Ой,    Бен,    милый    Бен,    спаси    меня!    Спаси    от   этих
разбойников!--испуганно, должно быть во сне, забормотал юнга.
     -- Разрази меня гром, если ему не привиделась  какая-нибудь  дрянь!  --
сказал  матрос, уловив слова юнги.-- Уже и во сне разговаривает. Ему, верно,
чудится, будто на него собираются наброситься, как той ночью.  Не  разбудить
ли его? Лучше пускай проснется, раз ему такие страхи снятся. А жалко будить,
хорошо бы ему еще немного поспать.
     -- А-а-а!  Они  хотят  меня  убить  и  съесть!--застонал  опять  во сне
мальчик.
     -- Разрази меня гром, если им  это  удастся!  Вильм,  малыш,  проснись,
проснись! Слышишь? -- И, наклонившись над спящим, Бен растолкал его.
     -- Ах, Бен, это ты? А где же они? Где эти разбойники?
     -- За  тридевять  земель  от  нас.  Они  тебе  только  снялись. Вот я и
разбудил тебя.
     -- Как хорошо ты сделал! О, какой страшный сон! Мне снилось, будто  они
меня съели.
     -- Полно,  Вильм, не съели они тебя и не съедят; вот только если сперва
меня прикончат.
     -- Бен, дорогой, какой же ты хороший!--вскричал юноша.-- Ты даже  своей
жизнью   рискнул,   чтобы   спасти  меня.  Ах,  смогу  ли  я  доказать  тебе
когда-нибудь, как ценю твою доброту!
     -- Не стоит об этом и толковать, малыш. Боюсь только,  что  мало  будет
проку  от  того,  что  мы  удрали. Но уж если нам суждено помереть, то какой
угодно смертью, лишь бы не такой. По мне, пускай  лучше  акулы  нас  сожрут,
только  не  свой  брат,  не  люди.  Тьфу! Даже подумать тошно! Ну, а теперь,
малыш, не вешай нос! Правда, положение  наше  с  тобой  незавидное!  Но  кто
знает,  как  еще  может  повернуться дело. Бог не оставит нас. Мы с тобой не
видим, а он, может, в эту минуту смотрит на нас. Жалко, не умею я  молиться,
не обучали меня этому делу. А ты умеешь?
     -- Умею. Я знаю молитву "Отче наш". Она нам подойдет?
     -- Конечно!  Лучшей  молитвы  я  и  не слыхал. Становись-ка, дружок, на
колени и читай ее, а я буду повторять за  тобой.  Совестно  сказать,  но  я,
кажется, забыл ее.
     Юнга послушно опустился на колени и начал читать молитву. Бесхитростный
душой   матрос   в   такой   же  позе,  молитвенно  сложив  руки  на  груди,
сосредоточенно слушал, вставляя временами слово, два, всплывавшие у  него  в
памяти.
     Кончив,  оба  торжественно сказали "аминь", и Брас, словно почувствовав
прилив новых сил, поднял весло и велел юнге взять второе.
     -- Только бы нам удалось пройти на восток,-- сказал он,--  и  тогда  не
видать  им нас, как своих ушей. Поработаем веслами часа два-три, пока солнце
не начнет припекать, и прости они, прощай тогда навеки! Ну, малыш Вильм,  за
дело! Давай погребем еще немного, а там отдыхай сколько захочешь!
     Усевшись  на  краю плота, матрос опустил весло в воду, действуя им, как
гребец, плывущий в каноэ[4]. Вильям сел с  противоположного  края,  и  плот,
несмотря на полный штиль, двинулся вперед.
     Хотя  юнге  едва исполнилось шестнадцать лет, он мастерски управлялся с
веслом, умея грести на разные  лады.  Вильям  овладел  этим  искусством  еще
задолго  до  того, как стал мечтать о море, и теперь его умение пришлось как
нельзя более кстати. Вдобавок он был для своих лет очень силен и  потому  не
отставал от матроса. Правда, Бен работал не во всю силу.
     Но  как  бы  там  ни  было,  плот под согласными ударами двух весел шел
довольно быстро--не так, конечно, быстро, как лодка,  но  все  же  делая  по
два-три узла в час.
     Долго  грести  им  не  пришлось.  С запада подул слабый попутный ветер,
помогая им плыть в желаемом направлении. Казалось, это было им  на  руку.  А
между тем матрос был, видимо, недоволен, заметив, что ветер дует с запада.
     -- Не нравится мне этот ветер! -- крикнул он юнге.-- Дул бы себе откуда
угодно,  я бы слова не сказал. А этот ветер хоть и помогает нам двигаться на
восток, да что толку? Ведь он и их туда же  гонит.  И  с  парусом  они  идут
быстрее, чем мы с нашими веслами.
     -- А почему бы и нам не поставить парус? Как ты думаешь, Бен, смогли бы
мы? -- откликнулся юнга.
     -- Об  этом  самом я сейчас и думаю, дружок. Надо только сообразить, из
чего бы нам его сделать. Есть у нас брезент от кливера. На нем  мы  с  тобой
сейчас  сидим.  Но  брезент  слишком  толст. А как насчет веревок? Постой, у
кливера есть кусок кливер-шкота--это то, что нам нужно. Есть гандшпуг и  два
весла. Поставим-ка весла торчком и натянем между ними брезент.
     Матрос  так  и  сделал.  Оторвав  кусок  брезента, он натянул его между
веслами и крепко привязал к ним. И вот  самодельный  парус,  вздувшись,  уже
подставлял  ветру свои несколько квадратных ярдов, что для такого плота было
вполне достаточно.
     Теперь оставалось только править и следить за тем, чтобы  плот  шел  по
ветру  в  нужном  направлении. Для этого матрос пустил в ход гандшпуг вместо
руля или рулевого весла.
     Бен  Брас,  усевшись  позади   паруса   с   гандшпугом   в   руках,   с
удовлетворением  смотрел,  как  отлично  он  работает. И действительно, едва
только ветер надул парус, как плот поплыл по воде  со  скоростью  не  меньше
пяти узлов в час.
     Едва  ли  большой  плот  с  его  шайкой  головорезов,  чуть  не ставших
людоедами, двигался быстрее. Следовательно, на каком  бы  расстоянии  он  ни
находился, маловероятно, что он их нагонит.
     Убедив  себя  в этом, матрос больше не думал о недавно угрожавшей ему и
его юному спутнику опасности. Но, чувствуя, однако, как много страшного ждет
их еще впереди, они не могли позволить себе ни  обменяться  хотя  бы  единым
словом радости, ни поздравить друг друга.
     Долго  молча  сидели они, охваченные отчаянием. Лишь слышно было, как в
тишине журчит и плещется вода, вскипающая жемчужной пеной по обеим  сторонам
плота.



     Но  ветер  оказался  слабым  и дул недолго. Такой ветер моряки называют
"кошачья лапка". Силы его хватает только на то, чтобы чуть взволновать воду,
и длится он обычно не больше часа. И вот опять  наступил  мертвый  штиль,  и
поверхность океана стала ровной, как зеркало.
     Маленький  плот недвижимо лежал на воде: самодельный парус был бессилен
сдвинуть его с места. Все же он и теперь  приносил  пользу,  заслоняя  наших
скитальцев от солнца; только что поднявшись над горизонтом, оно тем не менее
жгло уже со всей беспощадной силой, свойственной ему в тропиках.
     Бен  больше  не  предлагал  грести, несмотря на то что угроза погони не
миновала. Правда, они подвинулись на пять-шесть узлов к востоку. Но  ведь  и
враги сделали, должно быть, столько же; следовательно, расстояние между ними
не увеличилось.
     Но  оттого  ли,  что  усталость  и  сознание безнадежности их положения
подавили  энергию  Браса,  или,  может,  матрос,   поразмыслив   хорошенько,
действительно  стал  меньше  бояться  погони, только он не проявлял прежнего
беспокойства из-за того, что они стоят на месте.  Еще  раз  поднявшись,  Бен
внимательно,  со всех сторон осмотрел горизонт, после чего растянулся в тени
паруса, посоветовав юнге сделать то же. Вильям не заставил  себя  упрашивать
и, как только улегся, сразу заснул.
     "Хорошо, что он может спать! -- подумал Брас.-- Малый тоже ведь зверски
голоден,  вроде  меня,  ну,  а пока спит, меньше мучится. Говорят, кто спит,
может дольше продержаться. Не уверен я--так оно или не так. Одно  знаю,  что
сколько  раз,  бывало,  наемся  я  до  отвала  перед  сном, а утром, смотрю,
просыпаюсь такой голодный, будто лег, не взяв в  рот  и  кусочка.  Ох-хо-хо!
Нечего  и пробовать заснуть. Кишки в животе такой марш играют, что не только
мне--самому  старику  Морфею[5]  вздремнуть  не  дадут.   Хоть   бы   крошка
чего-нибудь  съестного  на  плоту!  Последнюю четвертушку сухаря я проглотил
больше полутора  суток  назад.  Ох,  чего  бы  такого  съесть?..  Ничего  не
придумаешь.  Башмаки,  что  ли,  пожевать? Да нет, они так просолены морской
водой, что от них только пуще пить  захочется,  а  мне  и  без  того  больше
невмоготу  терпеть  жажду.  Вот  беда!  Ни  еды,  ни питья! Что ж это будет?
Господи, услышь ты хотя бы молитву малыша Вильма! Моей молитвы ты,  конечно,
не  станешь слушать -- слишком большой я нечестивец. Ох-хо-хо! Еще день, два
такой голодухи, и мы с Вильямом, пожалуй, оба заснем так, что больше  уже  и
не проснемся".
     Всю  эту  речь,  произнесенную им про себя, отчаявшийся матрос закончил
таким жалобным стоном, что Вильям  сразу  очнулся  от  своего  беспокойного,
чуткого сна.
     -- Что случилось, Бен? -- спросил он, приподнявшись на локте и тревожно
всматриваясь в лицо своего покровителя.
     -- Ничего  особенного,--  ответил  матрос. Ему не хотелось пугать юношу
своими мрачными мыслями.
     -- Ты стонал или это мне только показалось? Я испугался --  думал,  они
нас догоняют.
     -- Нет,  малыш,  этого  я  не  боюсь.  Они, должно быть, от нас здорово
отстали. При этаком штиле им лень будет и  пальцем  шевельнуть,  не  то  что
грести  --  по  крайней мере, пока у них в бочонке остается хоть капля рома.
Ну, а когда они весь его выдуют, то и вовсе не поймут, двигаются они или это
их так спьяну качает. Нет, Вильм, не их нам сейчас надо бояться...
     -- Ох, Бен, я так голоден!.. Я бы что угодно сейчас съел!
     -- Знаю, малыш, анаю. Мне тоже до смерти есть хочется.
     -- Тебе-то, должно быть, еще больше моего,  Бен.  Ведь  из  двух  твоих
сухарей  ты  больше  половины отдал мне. Ах, зачем я только взял! Теперь ты,
наверно, ужасно мучишься от голода.
     -- Верно, Вильм, страх как хочется есть. А съел ли  я  сухаря  кусочком
больше или меньше, от этого дело не меняется. Все равно придется нам...
     -- Что  "придется нам", Бен? -- спросил юнга, заметив, какая тень легла
на лицо его друга: таким мрачным и печальным он никогда еще его не видел.
     Матрос промолчал. Он ничего не сумел  выдумать,  а  сказать  правду  не
захотел, жалея мальчика, и, отвернувшись, так ничего и не ответил.
     -- Я  знаю,  что  ты  хотел  сказать, Бен. Ты думаешь, что нам придется
умереть.
     -- Что ты, что ты, Вильм! Еще есть надежда. Кто  знает,  как  еще  дело
обернется. Может, мы на нашу молитву получим ответ? Вот что, малыш: давай-ка
снова ее всю прочитаем. На этот раз я больше смогу тебе помочь. Когда-то и я
ее знал, а послушав, как ты читал, многое вспомнил. Начинай.
     Вильям,  укрывшись  в  тени  паруса,  стал  на  колени и опять произнес
молитву. Матрос, тоже на коленях, своим огрубевшим голосом повторял  за  ним
каждое слово.
     Когда они кончили, Бен поднялся и долго-долго смотрел на океан.
     Молитва  облегчила  бесхитросчную  душу  матроса,  и на минуту его лицо
осветилось надеждой... но только на минуту. Ничего утешительного глазам  его
не  представилось.  По-прежнему кругом простирался все тот же беспредельный,
синий океан, а над ними все то же беспредельное синее небо.
     Ненадолго согревшая душу надежда сразу же сменилась полным отчаянием, и
матрос снова улегся ничком позади паруса. И опять  оба  друга  молча  лежали
рядом.  Но  ни  тот,  ни  другой  не  спали. Они словно оцепенели, сраженные
полнейшей безнадежностью.



     Как долго матрос и юнга пролежали в этом полубесчувственном  состоянии,
они  не  заметили.  Во  всяком  случае,  оно длилось, должно быть, не больше
нескольких минут, потому что в таких обстоятельствах ум человека не в  силах
долго оставаться бездейственным.
     Из этого состояния их неожиданно вывела не мысль, возникшая в сознании,
а скорее чисто внешнее, зрительное впечатление.
     Они  лежали  на спине с открытыми глазами, устремленными в небо. На нем
не было ни облачка, которое сколько-нибудь разнообразило бы его  однотонную,
бескрайнюю синеву.
     И вдруг эта однообразная синева вся расцветилась, запестрела множеством
каких-то  живых  существ,  которые,  сверкая  и  искрясь,  словно серебряные
стрелы, пронеслись мимо них над плотом. В ярком  солнечном  свете  мелькнули
они  изголуба-белыми  пятнами,  и в этих светлых ярких созданиях, которых по
полету можно было принять за птиц, матрос узнал обитателей океанских глубин.
     -- Косяк летучей рыбы,-- вяло заметил он, даже не приподнявшись.
     И вдруг, увидев,  как  эти  рыбы  низко,  чуть  не  задевая  за  парус,
продолжают летать над плотом, матрос вскочил на ноги и крикнул:
     -- А что, если нам сбить одну из них?! Где гандшпуг?
     Впрочем,  последний  вопрос  он задал совершенно машинально, потому что
тут же, не дожидаясь ответа, резким  движением  схватил  гандшпуг,  лежавший
неподалеку от него, и высоко занес его над головой.
     Возможно, ему удалось бы сбить одно из этих крылато-плавающих созданий,
стаей  носившихся  над  ними,  выскакивая  из  океана  на поверхность, чтобы
спастись от альбакоров и бонит. Но гандшпуг не понадобился: на  самом  плоту
нашлось  более  верное средство добыть рыбу -- сделанный Беном парус. Только
матрос собрался было замахнуться  гандшпугом,  как  что-то  сверкнуло  прямо
перед  его  глазами,  а  до  ушей донесся радостный возглас Вильяма: одна из
летучих рыб с размаху ударилась о  парус  и,  конечно,  свалилась  на  плот.
Слышно   было,  как  она  трепыхалась,  путаясь  в  брезенте,  видимо  более
изумленная, чем сам Брас, свидетель ее несчастья, или чем  юнга  Вильям,  на
лицо  которого  она свалилась. Если, как говорят, птица в руках стоит двух в
кустах, то, руководствуясь той же поговоркой, рыба  в  руках  стоит,  должно
быть, двух в воде и уж гораздо больше двух в воздухе.
     Такие  мысли мелькнули, вероятно, в голове у Бена Браса, потому что он,
перестав размахивать гандшпугом в надежде оглушить и  вторую  рыбу,  швырнул
его  на  плот,  а  сам, нагнувшись, рванулся за той, которая по своей доброй
воле или, вернее, вопреки ей оказалась их жертвой.
     Она так металась, что могла, очутившись у края плота,  вот-вот  уйти  в
воду.  Этого,  несомненно,  очень хотелось самой рыбе, но совсем не хотелось
обитателям плота.
     И чтобы этого не случилось, они  бросились  на  колени,  ползая,  стали
охотиться  за  рыбой,  напоминая  в  эту  минуту  двух  терьеров, которым не
терпится поскорее вцепиться в мечущуюся между ними полевую мышь.
     Юнге дважды удавалось схватить  рыбу,  но  это  скользкое  создание  со
своими  колючими плавниками-крыльями всякий раз ухитрялось выскочить из рук.
Еще неизвестно было, поймают ли  они  ее  или  им  суждено  только  испытать
танталовы[6] муки и, глядя на рыбу, касаясь ее, раздразнив свой аппетит, так
и не полакомиться своей добычей.
     Одна  мысль  о  таком печальном исходе заставила Бена Браса напрячь все
свои усилия, всю энергию. Он даже решил, что, если рыба упадет  в  воду,  он
тут  же кинется следом за ней, поскольку рыбу, которая снова попадает в свою
родную стихию, надо ловить, не медля ни  одной  секунды,  пока  она  еще  не
успела  опомниться.  И  только он подумал об этом, как ему подвернулся более
надежный способ поймать ее, для чего совсем не было  надобности  прыгать  за
ней в океан и промокнуть до нитки.
     Судорожно  метавшаяся рыба действительно очутилась у самого края плота.
Но ей не суждено было двинуться дальше. Брас сообразил,  какой  козырь  идет
ему  в  руки,  и  незакрепленным  краем  паруса  накрыл  забившуюся  под ним
пленницу. Сильно притиснув ее ладонью, Бен положил таким  образом  конец  ее
бешеным  усилиям  освободиться.  И  когда он приподнял парус, то увидел, что
рыба лежит, чуть сплющившись; и, лишнее, конечно,  добавлять,  мертвая,  как
соленая селедка.
     Простодушный  матрос  усмотрел  в  этой  так  вовремя посланной им пище
всемогущую руку Провидения. И, не задумываясь, приписал это силе дважды  ими
прочитанной молитвы.
     -- Видишь,  Вильм,  это нам ответ на молитву. Давай-ка прочитаем ее еще
разок, как бы в благодарность. Пославший нам еду  может  послать  и  пресную
воду  в  открытом  океане.  Ну,  малыш, как говорил, бывало, наш священник в
церкви: Господу нашему помолимся!
     И,  закончив  эту  речь,   хотя   и   произнесенную   с   торжественной
серьезностью,  но  прозвучавшую  довольно  комически,  матрос  опустился  на
колени, вторя своему юному товарищу.



     Летучая рыба является одним из самых примечательных "чудес" океана. Вот
почему мы в нашем повествовании, посвященном главным образом  описаниям  его
глубин, не можем ограничиться краткой заметкой о ней.
     Еще в самые давние времена, когда люди впервые стали плавать по морям и
океанам,  они  с  изумлением наблюдали одно явление, которое и в наши дни не
только поражает каждого,  кто  впервые  его  видит,  но  и  поныне  остается
загадкой.  Рыба, существо, которому самой природой положено всегда пребывать
в воде, выскакивает вдруг из глубин океана на поверхность и совершает прыжок
высотой чуть ли не с двухэтажный дом! К тому же, прежде чем вернуться в свою
естественную стихию, она, находясь в воздухе, может  пролететь  в  длину  на
расстояние  одной  стадии[7].  Удивительно ли, что это зрелище поражает даже
самого равнодушного наблюдателя, заставляет  задуматься  любознательного,  а
для естествоиспытателя служит предметом самых интересных исследований.
     Летучая  рыба  редко где водится, кроме теплых широт. Поэтому не многим
из тех, кто не бывал в тропиках, случалось наблюдать ее в полете.
     Существует  не  один  вид  летучих  рыб;   больше   того,   они   столь
разнообразны, что образуют два семейства, весьма разнящихся между собой.
     Прежде  всего  мы скажем о двух видах летучих рыб, принадлежащих к роду
летучек.
     Один из этих видов --  летучка  европейская  --  водится  не  только  в
умеренных  и  тропических  частях  Атлантического океана, но и в Средиземном
море. Эта пятнисто-бурая рыба  достигает  полуметра  в  длину.  Ее  огромные
грудные  плавники  с острыми лучами придают головастой рыбе странный вид: во
время полета она выглядит колючей "растопырой".
     Другой вид летучек -- летучка восточная -- живет в Индийском океане.
     Выскакивая из воды, летучки пролетают до ста  метров  и  опускаются  на
воду. Нужно сказать, что летают они тяжеловато.
     Долгоперы  --  вот  кого  можно  назвать  хорошими  летунами! И сама их
внешность говорит об этом.
     У долгоперов -- стройное  вытянутое  тело,  небольшая  голова,  глубоко
вырезанный  хвостовой  плавник и очень длинные заостренные грудные плавники.
Огромный плавательный пузырь занимает половину объема  тела  долгопера.  Это
очень важное обстоятельство: уменьшается вес рыбы и облегчается ее полет.
     Известно много видов долгоперов.
     По  своим  повадкам  они  очень  схожи  друг  с  другом, но различаются
окраской и теми или иными особенностями строения.
     Долгоперы встречаются не только во  всех  морях  жарких  и  тропических
стран.  Один из видов долгоперов живет в Средиземном море, можно увидеть его
и у берегов Англии. Есть долгоперы и в северной части Японского моря.
     Пищей долгоперам служат рачки, плавающие моллюски и мелкая рыба. И сами
они--добыча для более крупных рыб,  например  тунцов.  Охотятся  за  ними  и
дельфины.
     Спасаясь от врагов, долгоперы выскакивают из воды и несутся по воздуху.
Но не  всегда  им  удается  уцелеть. В воздухе тоже есть враги: альбатросы и
другие птицы открытого моря.
     Летит долгопер наподобие бумажной  стрелы  --  он  планирует.  Движущая
сила--толчок хвостом, удар им по воде.
     Спасаясь  от  преследователя,  рыба мчится в воде, изо всех сил работая
хвостом. Вот она поднялась к самой поверхности, высунула из  воды  голову...
Мгновение -- и сильный толчок-удар хвостом выбрасывает рыбу из воды.
     О  силе  толчка  можно  судить по тому, что рыба поднимается на четыре,
пять и даже шесть метров над водой. И она летит сто, полтораста и даже более
метров. Конечно, прыжок может быть и ниже, а полет короче.
     Продолжительность полета -- от нескольких секунд до минуты. И  понятно,
чем  сильнее  разогналась  рыба  еще  в воде, чем сильнее был последний удар
хвостом, тем выше над водой она поднимется. А это означает, что  тем  дольше
она продержится в воздухе; длиннее окажется спуск на воду.
     Против ветра летучая рыба летит дальше, чем по ветру.
     Во  время  полета  долгопер, как и всякая летучая рыба, не машет своими
огромными плавниками. Он не  работает  ими,  как  птица  крыльями.  Плавники
помогают  рыбе удержаться в воздухе -- они служат своеобразным парашютом, но
и только.
     Летучие рыбы нередко взлетают около судна:  врезавшись  в  стаю,  судно
вспугивает  рыб.  И  они спасаются от него своим обычным способом: летят. Но
они не так уж часто падают на палубу судна, особенно днем. В  ветреные  ночи
это  случается  при боковом ветре. Причина проста: ветер заносит летучих рыб
на судно.
     Стайку долгоперов, поднявшихся в воздух, по  ошибке  легко  принять  за
белокрылых птиц. Но сверкающий-- особенно на солнце -- блеск чешуи говорит о
том, что перед нами рыбы.
     Какое   это   очаровательное   зрелище!   Никто  не  может  им  вдоволь
налюбоваться: ни старый "морской волк",  наблюдающий  его,  должно  быть,  в
тысячный  раз, ни юнга, совершающий свой первый рейс и увидевший его впервые
в жизни.
     Сколько раз долгие часы скуки,  томящие  пассажира  корабля,  когда  он
сидит  на  корме,  неустанно глядя на бесконечное водное пространство, сразу
сменялись веселым оживлением при виде стайки летучих рыб, внезапно,  сверкая
серебром, поднявшихся из глубин океана!
     Кажется,  на свете нет существа, у которого было бы столько врагов, как
у летучей рыбы.
     Она ведь и в воздух-то поднимается для того, чтобы  спастись  от  своих
многочисленных  преследователей в океане. Но это называется "попасть из огня
да  в  полымя".  Спасаясь  от  пасти  своих  постоянных  врагов:  дельфинов,
альбакоров,   бонит   и  других  тиранов  океана,  она  попадает  в  клюв  к
альбатросам, глупышам и прочим тиранам воздуха.
     Многие испытывают жалость, или,  во  всяком  случае,  говорят,  что  ее
испытывают,  по  отношению  к  этим  прелестным  и  на  вид  столь невинным,
слабеньким жертвам.  Их  состраданию  наносится  жестокий  удар,  когда  они
узнают,  что  эта  "милая" рыбка ничем не лучше щуки и, подобно ей, является
одним из тиранов океана. Она, оказывается, тоже самым  безжалостным  образом
истребляет мелкую рыбешку -- любую, какая только может пролезть ей в глотку!
     Кроме  этих  двух  описанных  нами  видов  летучей рыбы, существуют еще
некоторые другие обитатели океана, способные держаться в воздухе,--  правда,
всего  в течение нескольких секунд. Они наподобие летучих рыб выскакивают из
воды и целыми стаями поднимаются в воздух, спасаясь, как и летучие рыбы,  от
своих врагов -- альбакоров и бонит. Это скорее головоногие моллюски. Китобои
на Тихом океане называют их "летучие каракатицы".



     Летучая  рыба,  столь  чудесно  попавшаяся  к двум смертельно голодным,
затерянным в океане людям, принадлежала к особому виду "экзоцетус  эволанс",
или,  как  называют  ее  моряки,  "испанская  летучая рыба",-- общеизвестная
обитательница жарких широт Атлантического океана. Спинка и бока у  нее  были
голубовато-стального    цвета,    брюшко    --    оливкового,    отливающего
серебристо-белым,  а  крупные  плавники-крылья  --  пыльно-серого   оттенка.
Пойманная  рыба была сравнительно крупным экземпляром --длиной в фут и почти
в фунт весом.
     Что и  говорить,  двум  таким  изголодавшимся  людям  ее  хватило,  что
называется, на один зуб. Но все-таки немножко она их подкрепила.
     Надо  ли  даже  упоминать  о  том, что съели они ее сырой. Конечно, при
других обстоятельствах они сочли бы это тяжелым  испытанием,  но  сейчас  им
даже  в голову не пришло разбирать, сырая она или вареная. Она им показалась
настоящим деликатесом, и они только пожалели, что им досталось так мало.
     Между  прочим,  летучая  рыба  --  конечно,  не   сырая   --   является
действительно одним из самых лакомых блюд, напоминая по вкусу свежую, хорошо
приготовленную сельдь.
     Но  вот  пришла новая беда. Теперь, когда они слегка заморили червячка,
жажда, которая и без того изрядно их  мучила,  еще  усилилась.  Может  быть,
виновата  в  том  была  рыба с ее солоноватыми соками, но только не прошло и
нескольких  минут  после  того,  как  они  ее  съели,  а  жажда  стала   уже
нестерпимой.
     Переносить  сильную  жажду всегда и везде очень тяжело. Но нигде она не
бывает так мучительна, как в море. Самый вид  обилия  воды,  которую  нельзя
пить,  потому  что  ею так же невозможно утолить жажду, как и сухим песком в
пустыне, непосредственная  близость  этой  водной  стихии  скорее  распаляют
жажду,  чем облегчают ее. Что толку от того, что вы, окунув пальцы в соленую
воду,  попытаетесь  охладить  ею  горящий  язык  и  губы  или  смочить  рот?
Проглотить-то  ее  все  равно  нельзя! Это то же, что пытаться утолить жажду
горящим спиртом. Стоит только взять в рот немножко  этой  горьковато-соленой
влаги, как слюнные железы моментально пересыхают и всю внутренность начинает
жечь с удвоенной силой.
     Бен  Брас  хорошо знал это и раз или два, когда юнга, зачерпнув ладонью
немного морской воды, подносил ее к губам, чтобы выпить,  матрос  уговаривал
его  не делать этого, потому что это только усилит мучения. Обнаружив у себя
в кармане свинцовую пулю, Брас дал ее мальчику, посоветовав взять  в  рот  и
сосать.  Это,  учил  его  Бен,  усилит  выделение  слюны  и рот не будет так
пересыхать. Конечно, это жажды не утолило, но стало как будто легче терпеть.
     Сам Бен приложил топор лезвием к губам и, то прижимая язык к железу, то
покусывая его, пытался добиться такого же результата.
     Но все это служило только жалкими средствами уменьшить страшную  жажду,
которая вытеснила у них все мысли, все чувства -- и веселые и грустные. Ни о
чем,  кроме  нее, они больше не в силах были думать: все было заслонено этой
мукой. Даже  мысль  о  голоде  отошла  на  задний  план,  ибо  чувство  даже
сильнейшего  голода  куда  менее  мучительно,  чем чувство сильной жажды. От
голода тело слабеет, и от физического истощения притупляются  нервы,  отчего
тело становится менее восприимчивым к переносимым страданиям. Между тем даже
при  самой нестерпимой жажде тело не теряет прежней силы и потому ощущает ее
острее.
     Так они мучились уже в течение нескольких часов  и  все  это  время  не
проронили  почти ни слова. Лишь изредка матрос пытался ободрить своего юного
друга, но чувствовалось, что слова утешения слетали  с  его  уст  совершенно
механически  и что, произнося их, он сам потерял всякую надежду на спасение.
Но как ни мало осталось ее, он временами вставал,  чтобы  изучать  горизонт;
когда  же его поиски заканчивались полным разочарованием, он опять опускался
на брезент и, то лежа, то стоя на коленях, на короткий миг словно цепенел от
отчаяния.
     Из этого настроения его внезапно вывело одно обстоятельство, на которое
юнга, хотя и заметивший его, не обратил никакого внимания.  Неведомо  откуда
вдруг взявшаяся туча закрыла солнце -- только и всего.
     "Что  это его так удивило?" -- подумал Вильям, увидев, как поразило его
товарища это незначительное явление. Действительно, Бен Брас, заметив  тучу,
вскочил  и жадно уставился на небо. Лицо его преобразилось. Глаза, в которых
только что читалось одно мрачное отчаяние,  заблестели  надеждой.  Поистине,
туча,  омрачившая  лик  солнца,  произвела,  казалось, прямо противоположное
действие на лицо матроса.



     -- Что с тобой, Бен?--спросил Вильям охрипшим,  сдавленным  голосом  --
так  пересохло у него от жажды горло. -- У тебя такой сияющий вид. Ты увидел
что-нибудь хорошее?
     -- Вот что я увидел! -- показал матрос на небо.
     -- Ничего не вижу,  кроме  этой  большой  тучи...  только  что  за  ней
пряталось солнце. Что же тут особенного?
     -- Что  особенного? Если мне это не показалось, туча несет нам то, чего
мы с тобой хотим больше всего на свете!
     -- Воду?! -- задыхаясь, крикнул Вильям,  и  глаза  у  него  засияли  от
радости.-- Ты думаешь, это дождевая туча?
     -- Я  не  буду  Бен Брас, если это не дождевые тучи. Ты только взгляни,
сколько их нашло! Мне никогда не приходилось видеть, чтобы такая  гряда  туч
не  разразилась  дождем. И если ветер нагонит их сюда, они угостят нас таким
ливнем, что только держись. Главное--они спасут нас от смерти...  Смотри-ка,
малыш! -- закричал матрос.-- Ветер гонит их к нам. Там, на западе, их немало
собралось,  и ветер дует оттуда. Ура, Вильям! Там уже идет дождь. Это так же
верно, как меня зовут Бен Брас! Посмотри, какая мгла стоит в той стороне над
океаном! Дождь от нас еще далеко, примерно  милях  в  двадцати,  но  ничего,
ничего:  если  только  ветер не переменит направления, дождь должен дойти до
нас.
     -- Но если б это и случилось, Бен, нам-то что толку от этого? Дождем не
напьешься, в рот попадут только отдельные капли. А набрать воду  нам  не  во
что.
     -- Как  --  не  во  что! А на что наше платье, наши рубахи? Если только
начнется дождь, он хлынет как из ведра. Я  знаю,  какой  он  бывает  в  этих
местах.  На  нас и нитки сухой не останется: штаны, куртка, рубаха -- все до
последнего лоскуточка насквозь промокнет. Мы выжмем из них досуха воду и  ею
напьемся.
     -- Но куда же мы ее выжмем? Посуды-то у нас нет!
     -- Куда выжмем? Прежде всего себе в рот, а потом... В самом деле... Вот
жалость!  Как  же это я не сообразил! Ведь нам и вправду некуда ее девать...
Во всяком случае, главное сейчас--это вволю напиться, а там потерпим  опять.
И  рыбки  мы  уж  как-нибудь  да  наловим,  только  бы  сейчас,  сию минуту,
хорошенько напиться воды! Эх! А дождь, смотри, все  ближе  к  нам  и  ближе.
Видишь те черные тучи? Молния по ним так и чиркает. Значит, наверняка сейчас
и  здесь  хлынет  дождь. Давай все с себя снимем и расстелим на плоту, чтобы
дождь нас не застал врасплох.
     И Бен Брас быстро принялся стаскивать с  себя  матросскую  куртку,  как
вдруг,  остановив  на чем-то взгляд, задержал это движение на мгновение, и у
него вырвалось одно слово: "Брезент!"
     И матрос показал рукой на просмоленный  брезент,  служивший  им  теперь
парусом,  а раньше, на "Пандоре", навесом для кормового люка. Однако юнга не
понял, что он хотел сказать этим движением.
     Заметив недоуменный взгляд мальчика, Бен не стал его томить:
     -- По-твоему, нам не во что набрать воды? Так, кажется,  ты  сказал?  А
это что, Вильм?
     -- О!--вскрикнул юнга, поняв наконец мысль матроса.-- Ты думаешь..
     -- Я  думаю,  Вильм,  что нам этой тары хватит с излишком: в нее войдут
десятки галлонов воды.
     -- А разве брезент не даст ей просочиться?
     -- Конечно, недаром мы сделали его непромокаемым! Я  ведь  сам  помогал
промазывать  его  смолой.  Из  него  получится такой бак, что лучше не надо.
Расстелим брезент так, чтобы в середке у него образовалась впадина, и, когда
начнется дождь, он столько нальет в нее воды, что хоть плавай в нем, как  по
озеру.  Ура-а-а!  Сейчас и здесь польет!.. Погляди-ка туда вон--дождь совсем
рядом!.. Готовься! Убирай грот-мачту, отвязывай снасти! Вместо  того  чтобы,
как  поется в песне "Раскинем наш парус ветру навстречу", раскинем-ка мы его
на плоту навстречу дождю. Живее, Вильм, живее, дружок!
     Миг -- и юнга  уже  был  на  ногах.  Оба  быстро  принялись  отвязывать
веревки,  удерживающие  брезент,  и  через  несколько  секунд парус лежал на
плоту. "Мачты" решено было оставить пока  на  месте,  потому  что  они  были
прочно установлены в гнезда.
     Сначала  матрос решил, что они будут держать брезент на весу. Но у него
было время хорошенько все обдумать, и он изменил свой  первоначальный  план.
План  этот  тем  не  годился,  что  руки обоих оказались бы заняты. Положим,
водичка и попала бы к ним в брезент, ну а потом? Что  они  стали  бы  с  ней
делать, как пить?
     И  Бен  нашел  выход. Взяв с плота парусину кливера, вместе с юнгой они
соорудили из нее  род  низкого  замкнутого  барьера  овальной  формы,  затем
наложили  брезент так, что он не только накрыл этот барьер, но часть его еще
заходила за края. Потом  они  вдавили  брезент  в  середине,  отчего  в  нем
получилось углубление достаточной емкости.
     Они  очень  тщательно, что было необходимо в данном случае, просмотрели
весь брезент, нет ли в нем прорех -- как бы не  вытекла  драгоценная  влага!
Убедившись,  что брезент цел, матрос взял Вильяма за руку, и, опустившись на
колени, два друга жадно уставились на небо, глядя, как приближаются  низкие,
черные тучи, несущие им спасение.



     Ждать им пришлось недолго. Гроза надвигалась все ближе и, к величайшему
блаженству  матроса  и  юнги,  разразилась  таким  ливнем,  словно у них над
головой пронесся водяной смерч.
     Не прошло и минуты -- углубление в брезенте наполнилось водой на  целую
четверть.  И оба жаждущих уже лежали ничком над ним, почти касаясь головами,
и, приникнув к воде губами, жадно всасывали в себя чудесную  влагу  почти  с
такой же быстротой, с какой она лилась сверху.
     Долго  лежали они все в той же позе, наслаждаясь льющейся с неба водой.
Ничего более вкусного они в жизни не пили! И так  поглощены  они  были  этим
блаженным занятием, что, пока не напились до отвала, не произнесли ни одного
слова.  Зато  промокли они насквозь: тропический ливень -- непрерывный поток
тяжелых, крупных капель -- сразу же промочил их до нитки. Но наши друзья  не
сетовали  на  это, а, наоборот, наслаждались душем. Прохладная дождевая вода
приятно освежила тело, сожженное палящим солнцем.
     -- Ну, малыш,-- сказал Бен, отдуваясь  после  того,  как  проглотил  не
меньше галлона дождевой воды,-- не говорил ли я тебе, что если мы получили в
самое  трудное  для  нас  время  еду, то получим и воду? Ты только посмотри,
сколько ее натекло! Теперь нам надолго хватит воды и наше дело -- не дать ей
испариться. Если это случится, мы сами будем виноваты и, значит, стоим того,
чтобы помереть от жажды.
     -- Но что мы можем сделать, когда нам не в чем ее сохранить?
     -- Надо что-то придумать. Дождь скоро перестанет. Возле экватора всегда
так: хотя он и ливмя льет, а длится всего полчаса или того меньше. И  только
ливень кончится, снова выглянет солнце и начнет по-прежнему припекать. Тогда
погибла  наша  вода -- высохнет еще быстрее, чем налилась, если мы, конечно,
оставим ее здесь... Увидишь, через полчаса наш брезент будет таким же сухим,
как пух на спинке у глупыша.
     -- Неужели? Что же нам сделать, чтобы вода не испарилась?
     -- Дай подумать, -- ответил матрос, почесывая в затылке.--Может, к тому
времени, как дождь кончится, я что-нибудь соображу.
     Несколько минут матрос просидел молча, озабоченно размышляя.  Вильям  с
нетерпением следил за ним, ожидая результатов.
     И  вдруг  вся физиономия матроса расплылась в улыбке -- юнга понял, что
он нашел удачный способ сберечь воду.
     -- Ну, малыш, дело наше, кажется, пойдет на лад. Я  придумал,  как  нам
обойтись без бочки.
     -- Правда, Бен? Ну как, как?
     -- Обойдемся  брезентом.  Он  будет  держать  воду  не  хуже стеклянной
бутылки. Я сам его промазал смолой, а уж если  я  что  делаю,  то  делаю  на
совесть. Так и нужно, Вильм, правда?
     -- Правда, Бен.
     -- То-то  оно  и  есть,  малыш. Возьми и ты себе за правило -- работать
только добросовестно! Хорошая  работа  редко  когда  подводит.  Зато  плохая
против тебя же оборачивается. Увидишь, мой брезент нас еще выручит...
     Матрос  прервал  свои  наставления,  потому  что дождь прошел и солнце,
выглянув из-за туч, стало припекать по-прежнему.
     -- Ну, Вильм, давай приниматься за дело--у нас считанные минуты. Только
сперва выпьем еще немножко воды, пока я не заткнул пробкой нашу бутыль.
     Вильям, правда, не совсем понял, про какую  бутыль  с  пробкой  говорит
матрос,  однако  послушно опять растянулся над углублением в брезенте и стал
усердно пить. Бен сделал то же самое и втянул в свой объемистый  желудок  по
меньшей   мере   еще  несколько  пинт  живительной  влаги.  Затем  поднялся,
удовлетворенно крякнул и знаком велел подняться Вильяму.
     Перед тем как приступить к работе, Бен рассказал юнге,  в  чем  состоит
его  план.  Благодаря  этому  Вильям  мог  быстро, толково ему помочь, ни на
минуту не задерживая, что значительно облегчило дело, так как выполнить  его
можно было только вдвоем и работая во всю силу.
     План  Бена  был  довольно остроумен и в то же время прост. Сначала надо
было приподнять все четыре угла брезента, а потом и все края, да так,  чтобы
не  выплеснуть воду через кромку полотнища, и затем свести все концы вместе.
Таким образом у них получился мешок  с  туго  стянутым  отверстием.  Правда,
немного  воды при этом все-таки вылилось. И в то время как Бен держал мешок,
плотно сжав складки у горловины, юнга ловко перехватил его под самыми руками
Бена заранее приготовленной из толстой веревки петлей. Другой конец  веревки
он  обмотал  вокруг  одной  из  "мачт"  и  стал ее затягивать. Когда он туго
затянул брезент и матрос мог освободить руки, они уже вдвоем обхватили мешок
второй петлей пониже и на всякий случай, дважды обмотав вокруг него веревку,
завязали ее крепким узлом.
     Лежавший  на  плоту  брезент  с  водой  походил  на  гигантское   брюхо
какого-нибудь  диковинного  зверя, вымазанное смолой. Но для того чтобы вода
не просачивалась через складки, его нужно  было  держать  всегда  горловиной
кверху.   Это   было   делом  нетрудным.  Они  подвесили  мешок  к  верхушке
весла-мачты, дважды обмотав другой конец веревки вокруг нее и  тоже  завязав
крепким узлом. Теперь вода в брезентовом "баке" могла бултыхаться сколько ей
угодно -- вылиться ей все равно неоткуда.
     Итак,  им  удалось  запастись  по  меньшей  мере  двенадцатью галлонами
питьевой воды, и хранилась она в надежной  таре,  полностью  удовлетворявшей
Бена.



     После чудесного избавления от самой мучительной из всех видов смерти --
смерти  от  жажды,  матрос  стал  еще больше надеяться, что им удастся найти
выход из отчаянного положения. И они с юнгой решили сделать все,  чтобы  эта
надежда осуществилась.
     Теперь  у  них был основательный запас воды, и при достаточной экономии
им должно было хватить его надолго.  Обеспечить  бы  себя  теперь  таким  же
запасом  пищи,  и  тогда  они,  возможно,  и  продержатся, пока какой-нибудь
проходящий мимо корабль не подберет их. А какое же еще могло  быть  средство
спасения?
     Раздобыть  пищу -- значило для них выловить ее из воды. Конечно, в этом
бескрайнем океанском бассейне еды было сколько угодно -- дело было только за
способом ее получить.
     Матрос хорошо понимал, что рыб, этих  пугливых  обитателей  океана,  не
так-то  легко  поймать.  При  тех  жалких способах рыбной ловли, какие у них
имелись, все усилия поймать хотя бы одну рыбку могут окончиться неудачей.
     Однако попытаться стоит. И матрос с юнгой приступили  к  работе  с  той
бодрой уверенностью, с какой энергичные люди обычно берутся за трудное дело.
     В  первую очередь надо было приготовить удочки и крючки. Случайно у них
нашлось несколько булавок, и Бен смастерил изрядное количество крючков.  Для
лесок  они рассучили на отдельные пряди канат и сплели из них веревки нужной
толщины. Из кусочков дерева  подходящего  размера  сделали  поплавки,  а  на
грузило пошла та самая свинцовая пуля, с помощью которой бедняжка Вильям еще
так  недавно  и  безуспешно  пытался  утолить  муки  жажды. Кости и плавники
летучей рыбы--все, что от  нее  осталось,--  послужат  наживкой.  Не  очень,
правда,  заманчивая  приманка:  на ней не осталось и намека на мясо, но Бена
это не смущало. Он по опыту знал, что в  океане  много  таких  рыб,  которые
проглотят, не разбирая, хотя бы кусок тряпки.
     В  течение  дня они много раз видели рыбу у плота. Но, страдая от жажды
больше, чем от голода, и отчаявшись утолить ее, они  и  не  думали  заняться
рыбной ловлей. Зато теперь они решили взяться за это дело всерьез.
     Дождь  прошел, ветер утих, океан походил на стекло. Тучи растаяли, и на
ясном небе опять ослепительно сверкало знойное солнце.
     Бен стоял на плоту, держа удочку, наживленную кусочком плавника летучей
рыбы, и внимательно всматривался в воду. Она  была  так  прозрачна,  что  на
глубине  в  несколько  саженей можно было бы разглядеть даже самую маленькую
рыбку.
     Вильям стоял у противоположного края с удочкой в руках, тоже  в  полной
боевой готовности.
     Долгое  время их усилия оставались безрезультатными: вода кругом словно
вымерла. Ни единого живого существа, ничего, кроме бесконечной синевы океана
-- прекраснейшего зрелища, угнетавшего их сейчас своим однообразием.
     Так  простояли  они  с  час,  когда  вдруг  юнга  радостно   вскрикнул.
Обернувшись,  матрос  увидел,  что  к краю плота, где стоял Вильям, подплыла
рыба.  Она-то  и  вызвала  радостный  возглас  мальчика,  уже  собиравшегося
забросить  удочку.  Но  его  радость  сразу  померкла:  он  заметил, что его
покровитель совсем ее  не  разделяет.  Наоборот,  Бен  при  виде  этой  рыбы
почему-то нахмурился.
     Но  почему?  Что  ему  в ней не понравилось? Рыба была очень красива --
маленькая, безукоризненной формы и прелестной  расцветки:  светло-голубая  с
поперечными  кольцами более темного оттенка. Отчего же у Бена при взгляде на
нее так вытянулось лицо?
     -- Незачем тебе забрасывать удочку, Вильм,-- сказал он.-- Эта рыбка  не
возьмет твоей наживки... не она ее возьмет.
     -- Почему? -- удивленно спросил юнга.
     -- А  потому,  что  у нее найдутся дела поважнее; ей сейчас не до того,
чтобы промышлять для себя пищу. Верно, где-то здесь близко ее хозяин.
     -- Хозяин? Я что-то тебя не понимаю, Бен. Что это за рыба?
     -- Лоцман-рыба... Видишь, она уходит? Возвращается к тому,  кто  послал
ее.
     -- Да кто же мог ее послать, Бен?
     -- Понятно  кто:  акула!..  Ну  что,  говорил  я  тебе? Взгляни-ка в ту
сторону. Черт возьми, их целых две! Да какие  крупные!  Разрази  меня  гром,
если  мне когда-либо приходилось видеть этакую парочку! Ты посмотри, какие у
них плавники, словно паруса! Лоцман-рыба уходила за ними, чтобы проводить их
сюда... Пускай меня повесят, если они не к нам плывут!
     Взглянув  туда,  куда  указывал  Бен,  Вильям  заметил  два  громадных,
торчащих на несколько футов из-под воды, спинных плавника. Он сразу узнал по
ним  белых  акул,  так  как ему уже не раз приходилось видеть этих океанских
чудищ.
     Действительно, все произошло так, как говорил Бен  Брас.  Рыба,  только
что  плывшая  саженях в двадцати от плота, вдруг круто повернулась и поплыла
назад к акулам. А теперь она снова плыла сюда, держась  на  несколько  футов
впереди акул, словно в самом деле вела их к плоту.
     "Но отчего у Бена такой встревоженный голос? -- подумал юнга. -- Видно,
близость  этих безобразных тварей таит в себе опасность!" Вильям угадал: Бен
действительно был встревожен. Конечно, находясь  на  борту  большого  судна,
можно было бы без страха глядеть на подплывавших акул. Но совсем другое дело
-- этот  зыбкий  помост,  такой  плоский,  что  ноги  у них находились почти
вровень с водой: акулы легко могли напасть на них.
     Матрос сам не раз был свидетелем таких случаев. И потому неудивительно,
что, по мере того как акулы приближались, он испытывал  уже  не  тревогу,  а
настоящий страх.
     Но  события  развертывались  так  стремительно,  что Брас не успел даже
подумать, что предпринять в случае нападения, а юнга --  расспросить  его  о
повадках белых акул.
     Едва Бен договорил последние слова, как акула, плывшая впереди, яростно
хлестнула  по  воде  своим  широким,  раздвоенным  хвостом  и, одним броском
кинувшись к плоту, ударилась об него с такой силой,  что  он  чуть  было  не
перевернулся.
     Вторая  акула  тоже  метнулась  к  плоту, но, взяв почему-то в сторону,
вцепилась  своей  огромной  пастью  в  выступ  одного  из  брусьев  плота  и
перекусила его, словно брус был из пробкового дерева.
     Мигом  проглотив  целиком  огромный  кусок,  она  перевернулась в воде,
собираясь ринуться в новую атаку.
     Брас с Вильямом побросали  удочки.  Матрос  инстинктивно  схватился  за
топор,  юнга  --  за  гандшпуг, и вот уже оба стояли рядом, приготовившись к
новому нападению врага.
     Оно не замедлило повториться. Только  что  нападавшая  акула  вернулась
первая.  Стрелой  устремилась она вперед, выскочив чуть не всем туловищем из
воды, и ее отвратительная морда очутилась над самым краем плота.
     Еще секунда -- и шаткий плот перевернулся бы или погрузился бы в  воду,
и тогда они достались бы акулам.
     Но Бен Брас и его юный товарищ вовсе не собирались расстаться с жизнью,
не попытавшись   нанести   хотя   бы  один  удар,  защищая  себя.  И  матрос
действительно  нанес  его--да  такой,  что  мгновенно  избавился  от  своего
противника.
     Для  большей устойчивости обхватив одной рукой весло, служившее мачтой,
другой он поднял топор и что было силы хватил им по гнусной образине.  Удар,
направленный  меткой  и сильной рукой, пришелся по морде акулы как раз между
ноздрями.
     Удачнее места для удара нельзя было и выбрать: нос у акулы --  один  из
самых  важных жизненных центров. Как ни велика акула, как ни сильна, но один
удар гандшпуга или простой  дубины  между  ноздрями,  нанесенный  сильной  и
уверенной  рукой,  --  и  уже  никогда  больше  хищнику не преследовать свою
добычу!
     Так и случилось. Довольно было такого удара,  какой  отвесил  ей  Брас,
чтобы  страшная  тварь  мгновенно  перевернулась  брюхом вверх. Раза два еще
взмахнула она своим огромным хвостом, по ее телу прошла сильная судорога,  и
вот она уже поплыла по воде, недвижная, как бревно.
     Вильяму  меньше посчастливилось со своим противником, хотя ему все-таки
удалось отогнать его. Только чудище, ощерив свою  огромную  пасть,  сунулось
головой  на  плот, как юнга, замахнувшись, угодил ему гандшпугом прямо между
челюстями.
     Акула вцепилась в гандшпуг тройным рядом своих страшных зубов и,  выбив
его одним движением головы из рук Вильяма, понеслась прочь, дробя его зубами
и глотая кусок за куском, словно это были хлеб или мясо.
     Через  несколько минут от гандшпуга осталось только несколько плавающих
по воде обломков. Но куда большим  удовольствием  было  видеть,  как  акула,
превратившая гандшпуг в фарш, исчезла под водой и больше не показывалась!
     Вильям  и  Брас удивились этому исчезновению; удовлетворила ли она свой
ненасытный аппетит деревянным лакомством или же испугалась при виде  участи,
постигшей  ее спутницу, гораздо более крупную, чем сама она,--так и осталось
для них неразрешенным. Да это и мало их интересовало -- важно было одно: они
избавились от ужасного хищника.
     Решив,  что  акула  убралась  от  них  навсегда,  и  глядя  на  вторую,
перевернувшуюся белым брюхом кверху, они не смогли сдержать своей радости, и
над океаном раздался громкий, ликующий клич победы.



     Убитая  топором  акула  все  еще  шевелила плавниками, словно продолжая
плыть.
     Человеку, незнакомому  с  особенностями  этих  океанских  чудищ,  могло
показаться,  что  она еще жива и в самом деле собирается уплыть. Но Бен Брас
знал, что это не так. Много он брал их  на  крюк  приманкой,  помогая  потом
втаскивать  на  борт по сходням и рубить на куски. Бывалый матрос, много раз
пересекавший Атлантику, он хорошо изучил повадки  этих  прожорливых  тварей,
так   что   на   этот  счет  смело  мог  бы  поспорить  с  любым  кабинетным
ученым-естествоиспытателем, никогда не  видавшим  акулу  в  ее  естественной
стихни. Брасу не раз приходилось наблюдать, как эту тварь втаскивали на борт
с  проглоченным  ею огромным стальным крюком, а потом, вспоров брюхо и вынув
внутренности, снова  выбрасывали  обратно  в  воду,  и  животное  не  только
шевелило  плавниками, но даже отплывало на порядочное расстояние от корабля.
Более того, он видел однажды, как акулуразрезали надвое и отсекли ей голову,
и все-таки обе части туловища долго еще обнаруживали признаки жизни. Говорят
о живучести кошки или угря. Да  акула  перенесет  смертельных  мучений  куда
больше,  чем  двадцать  кошек, вместе взятых, и все-таки будет еще некоторое
время жить!
     -- А здорово я ее трахнул! -- произнес,  торжествуя,  матрос  при  виде
плывущей  вверх  брюхом  акулы.--Угодил  ей в самую середку морды! Теперь не
станет к нам приставать... А где же твоя?
     -- Вот она куда убралась! -- ответил юнга, показывая в ту сторону, куда
исчезла меньшая акула. -- Вырвала у меня из рук гандшпуг и  изломала  его  в
куски.  Видишь, там на воде плывет несколько обломков? Это все, что осталось
от нашего гандшпуга. Так рванула, что я выпустил его из рук. Едва  на  ногах
удержался.
     -- Еще  дешево  отделался. Удивительно, как она тебя с плота не стащила
вместе с твоим гандшпугом. Хорошо, что ты вовремя его бросил. Думаю,  теперь
она больше не сунет к нам носа после такого угощения. Моя-то, пожалуй, уж не
очухается... Черт возьми, и о чем это я думаю? Ведь моя акула может пойти ко
дну.  Ну  уж  нет!..  Скорее, Вильм, давай мне сезень[8], надо привязать эту
рыбину, а то как бы она в самом деле не затонула.  Н-да...  Вздумали  ловить
рыбу  удочкой!  Много  бы  мы  наловили!..  Давай-ка привяжем акулу, и тогда
рыбьего мяса хватит нам на весь великий пост. Стань-ка на тот край плота,  а
то как бы я не перетянул и не бултыхнулся в воду... Так, так...
     Последние  указания  матрос  сделал,  успев уже завязать петлю на конце
протянутой ему Вильямом веревки. Миг -- и петля в воде. Вот он подвел  ее  к
пасти  хищника  --  и  петля уже на морде. Еще миг -- и она затянута. Теперь
другой конец привязать к мачте, и дело готово. И ей уже не утонуть. А  чтобы
акула  не  вздумала  воскреснуть,  Бен, перегнувшись через край плота, нанес
топором ряд сильных ударов  по  голове,  отчего  ее  верхняя  челюсть  стала
похожей  на  колоду  для  рубки  говядины в мясной. Теперь этой твари уже не
ожить!
     -- Ну, Вильм, -- сказал Бен, -- вот у нас  рыбы  в  избытке  --  досыта
наедимся.  Потерпи  немного,  я  вырежу  тебе такой кусочек, что ты пальчики
оближешь. Из самого нежного места у  акулы--  возле  хвоста...  Возьмись  за
веревку  да  подтяни  ко  мне эту тушу поближе, чтобы я смог достать до нее.
Юнга исполнил его приказание, а Бен, присев на корточки у самого края  плота
и  взявшись  за хвостовой плавник, живо отмахнул ножом такой кусок, что даже
таким голодным, как они, его должно было хватить с избытком.
     Излишне, конечно, говорить, что мясо акулы, как  и  летучую  рыбу,  они
съели  сырым,  ничуть  не  пострадав  от  этого.  Сколько племен, живущих на
островах Южного моря, и вовсе не таких уж диких, едят  мясо  белой  и  синей
акулы  сырым, не считая нужным его варить! Ни матрос, ни юнга тоже не видели
в этом необходимости. Но даже если бы у  них  и  была  возможность  развести
огонь,  они все равно не стали бы возиться со стряпней --слишком уж они были
голодны. И поэтому матрос и юнга без всяких церемоний пообедали сырым  мясом
акулы.
     Наевшись  досыта  и  еще  раз утолив жажду из самодельного "бака", наши
скитальцы почувствовали не только прилив новых сил, но и  радостную  веру  в
будущее. Воспрянув духом, они принялись обсуждать: что бы еще такое сделать,
что предпринять, как спастись от смерти?
     Да,  опасность  по-прежнему угрожала им. Если поднимется шторм или хотя
бы свежий ветер, они не только лишатся всех своих запасов воды и пищи, но  и
самый плот разлетится вдребезги или погибнет во вспененных океанских волнах.
Счастье  еще,  что  они  находились  в той части океана, где неделями подряд
царит полное затишье. Где-нибудь в высоких широтах--на юге или на севере--их
плот продержался бы  недолго:  при  первой  же  буре  ему  бы  несдобровать.
Умудренный  опытом  матрос  хорошо  это знал. Его беспокоило другое: гораздо
чаще в  этих  местах  кораблям  угрожает  противоположная  опасность--штили.
Недаром  эти  широты  Атлантического  океана  ранние испанские мореплаватели
прозвали "Лошадиные Широты". Дело в том, что в те времена из Европы в  Новый
Свет  перевозили лошадей, и так как на кораблях, попадавших надолго в штиль,
не хватало пресной воды, то лошади гибли в огромном количестве  и  их  трупы
выбрасывались за борт.
     Гораздо более поэтичным и красивым именем те же испанцы прозвали другую
зону Атлантического  океана  --  за  особенно  тихий,  ласково  веющий здесь
ветерок--"Море Прекрасных Дам".
     И так как Бен Брас знал, что штормы в "Лошадиных Широтах" явление очень
редкое, он был твердо уверен, что в конце концов они непременно спасутся,  и
поэтому не сидел и минуты без дела.



     При   умелом   хранении   и   экономном  расходовании  так  удивительно
доставшихся им запасов воды и мяса акулы их могло хватить надолго.
     За сохранность воды они не беспокоились: чтобы ее сберечь, было сделано
все, что можно; разве еще только следовало накрыть брезентовый "бак"  сверху
куском  сложенной  в  несколько  раз  парусины  и  тем  предохранить  его от
солнечных лучей.
     Другое дело -- мясо акулы. Если не  принять  никаких  мер,  оно  быстро
протухнет  и  станет негодным в пищу, и тогда, даже умирая от голода, они не
смогут к нему притронуться. Значит, надо что-то  придумать.  Посоветовавшись
между  собой, матрос и юнга остановились на самом простом и легком способе в
условиях той знойной жары, какая царит в этих широтах: они решили  провялить
мясо  акулы,  как  вялят  всякую  другую  рыбу.  Для  этого требуется только
разрезать  его  на   тонкие   пласты   и   развесить   на   веревках   между
мачтами-веслами,  а  остальное докончат солнце, ветер и воздух. В таком виде
оно сможет сохраняться неделями, а то и месяцами.
     Друзья тут же принялись за дело. Вильям снова  подтянул  огромную  тушу
акулы  поближе  к  плоту,  а Бен, раскрыв свой матросский складной нож, стал
разрезать мясо на широкие, тонкие до прозрачности пласты.
     Обрезав самые лакомые кусочки около хвоста, Бен велел юнге подтянуть  к
нему  акулу  поближе  и приготовился уже пластать остальную часть, как вдруг
громко paссмеялся.
     Вильям обрадовался, увидев веселое лицо друга, -- последнее  время  это
так редко случалось.
     -- В чем дело, Бен? -- улыбаясь, спросил он.
     В  ответ  матрос,  обняв  рукой его за шею, заставил пригнуться к самой
воде:
     -- Погляди в воду и скажи, что ты там видишь.
     -- Где? -- спросил юнга, не понимая, куда смотреть,
     -- Неужто ты не видишь этой диковинки на акульем брюхе?
     -- Вижу, вижу! --  закричал  Вильям,  только  сейчас  разглядевший  эту
"диковинку".-- Маленькая рыбка, да? Она шевелит головой, прижавшись к акуле.
Впрочем,  маленькой  она  кажется  только рядом с акулой. На самом деле она,
верно, не меньше фута в длину. Но что она делает в этом странном положении?
     -- Что делает? Сосет акулу!
     -- Сосет акулу?! Ты серьезно это говоришь, Бен?
     -- А то как же? Она присосалась к ней так  же  прочно,  как  ракушка  к
медной  обшивке  корабля,  и  не  отстанет, пока я ее не стащу, что сейчас и
сделаю... Дай-ка поскорее веревку!
     Мальчик протянул веревку и с любопытством стал  следить  за  действиями
друга. Матрос, сделав такую же петлю, как ранее для акулы, быстро закинул ее
в   воду  и  ловко  обхватил  ею  туловище  рыбы,  казалось  крепко-накрепко
присосавшейся к акуле. Впрочем, это не только казалось. Рыба и в самом  деле
так  прочно  прикрепилась  к  брюху  акулы, что Бен Брас при всей его силе с
трудом ее оторвал.
     Резко дернув веревку, ему все-таки  удалось  оторвать  паразита-рыбу  и
втащить ее, живую, на плот, где она заметалась из стороны в сторону.
     -- Эге,  голубушка,  ты  хоть и ленивая, сама плавать не любишь, а если
захочешь удрать, только тебя и видели! --  сказал  Бен  и,  чтобы  этого  не
случилось, пригвоздил рыбу ножом к плоту.
     -- Что  это  за  рыба, Бен? -- спросил Вильям, с интересом рассматривая
так странно выглядевшее и не менее странно попавшее к ним существо.
     -- Прилипала! -- кратко ответил матрос.
     -- Прилипала? Никогда о такой не слыхал. Почему она так называется?
     -- Потому что она прилипает...
     -- К чему?
     -- К акуле. Ты разве не видел, как она прилипла к  акульим  соскам,  a?
Xa-xa-xa!
     -- Нет,  Бен,  это  неправда!  Ты  просто  шутишь!  --  сказал  Вильям,
заинтригованный словами друга.
     -- Ладно уж, не стану тебя дурачить... Она и в самом деле  прилипает  к
акулам  и почему-то только к белым. Мне никогда не приходилось видеть, чтобы
она пристала к другой какой-нибудь акуле, а ведь их много -- и все разные. А
то, что она будто сосет ее и этим питается,-- враки, хотя люди так говорят и
даже называют ее "сосун-рыба". Но если тебе так скажут,  не  верь.  Я-то  уж
видел,  что  точно  так  же  она присасывается и к медному днищу судна или к
подводной скале. А что она  может  высосать  из  меди  или  из  камня?  Как,
по-твоему, может она себе добыть из них пропитание?
     -- Конечно, нет!
     -- То-то  и  есть.  Значит,  она  их не сосет. Я не раз вспарывал брюхо
такой рыбе, чтобы посмотреть, чем она питается, и видел только всяких мелких
водяных гадов -- их в океане тьма-тьмущая, и  притом  самых  различных.  Вот
давай и эту взрежем. Увидишь, у нее в брюхе то же самое.
     -- А тогда зачем же она присасывается к акуле или к кораблю?
     -- Мне  говорили зачем. И мне кажется, что это больше похоже на правду,
чем чепуха, будто рыба присасывается к акуле или к медной  обшивке  корабля,
чтобы  их  сосать.  На  военном  фрегате, где я прослужил два года, был один
ученый-доктор... Здорово он разбирался во всяких таких мудреных  делах!  Так
вот:  он говорил, что прилипала очень плохо плавает. И это правильно: откуда
ей хорошо плавать, если у нее такие маленькие плавники? И будто поэтому  она
и  присасывается  к  акулам  или  к  кораблям, чтобы ей не приходилось много
плавать и легче было перебираться с места на место.  А  к  скале  будто  она
пристает, чтобы отдохнуть. Вздумается ей -- она от нее отцепится, поохотится
за добычей и опять вернется или к другому чему пристанет.
     -- А  что  это  у нее за странная штука на голове? Это благодаря ей она
присасывается?
     -- Правильно, Вильм: с помощью  этого  щитка  она  и  присасывается.  И
заметь, малыш: если захочешь снять ее, потянув вверх или назад, ты ни за что
не  оторвешь,  сколько  ни  старайся.  Даже я не мог бы этого сделать. Чтобы
сорвать с места, надо двинуть рыбу немножно вперед, как я сейчас сделал, или
оторвать по кускам, иначе ее не снимешь... Однако мы  с  тобой  заболтались.
Давай-ка   примемся  опять  за  дело.  А  после,  как  опять  проголодаемся,
полакомимся прилипалой. Вкуснее еды во всем свете не сыщешь.  Я  ее  не  раз
едал,  когда бывал на островах Южных морей. Местные жители ловят ее удочкой.
Только тамошняя прилипала  не  чета  этой--она  фута  три  длиной,  а  то  и
побольше,--  заключил  матрос и принялся опять резать мясо акулы на широкие,
тонкие пласты.



     Прилипала, или, как ее  называют  ученые,  "эхенеис  ремора",--одно  из
самых  своеобразных  существ, населяющих океан. Но она своеобразна не так по
внешности,  как  по  своим  повадкам.  Однако  и  внешность   у   нее   тоже
довольно-таки  странная.  При  виде  ее  невольно возникает мысль: вот самый
подходящий компаньон акуле,  этому  свирепому  тирану  океанских  глубин.  И
действительно, эта рыба -- ее постоянный спутник.
     У  прилипалы  черное  гладкое туловище с короткими, широко раздвинутыми
плавниками. Уродливой формы голова, громадный  рот,  причем  нижняя  челюсть
выдается  вперед, далеко заходя за верхнюю, что придает особенное безобразие
ее физиономии, если можно назвать рыбью морду физиономией.  Губы  и  челюсти
густо  усеяны  зубами,  а глотка, небо и язык сплошь в коротких шипах. Глаза
темные, высоко поставленные. Присоска, находящаяся на голове, так называемый
щиток, состоит из нескольких поперечных складок, овалом установленных в ряд.
     Все, что рассказывал Брас об этой рыбе, было совершенно  правильно,  но
он не упомянул о многих не менее интересных ее особенностях.
     У  прилипалы  нет  плавательного пузыря и очень слабо развиты плавники.
Поэтому, вероятно, она одарена, как бы в вознаграждение за то,  что  природа
ее  так  обделила, способностью прилипать к плавающим в океане существам или
предметам. Белая акула с ее медленными, крадущимися движениями хищника очень
подходит для этой цели. Она является для прилипалы одновременно и  средством
передвижения  и  местом  отдыха  --  вот  почему белая акула всегда плавает,
окруженная этими странными спутниками.
     Прилипала присасывается и к другим предметам, плавающим на  поверхности
воды:  к  бревну  или  к  днищу  корабля. Как утверждал матрос, случается ей
отдыхать и на подводной скале. Присасывается она и  к  черепахам,  к  китам,
даже к альбакорам размером покрупнее.
     Питается  прилипала  главным  образом  креветками,  моллюсками  и  тому
подобной океанской мелюзгой. Но через аппарат для присасывания никакой  пищи
к  ней  не  поступает,  и,  прилипнув  к  какому-нибудь животному, прилипала
совершенно не причиняет  ему  вреда.  Этим  аппаратом  она  пользуется  лишь
иногда.  А остальное время плавает вокруг--если можно так выразиться--"места
своего жительства", одновременно  выслеживая  себе  добычу.  Плавает  она  с
помощью поперечных движений хвоста, быстрых, но очень неровных и неуклюжих.
     В  свою  очередь,  прилипала  является  добычей  для других рыб, вроде,
например, двузуба или альбакора. Зато  акула  щадит  ее,  как  щадит  она  и
лоцман-рыбу, никогда не преследуя ни одной из них.
     Прилипала бывает как совсем белого, так и черного цвета.
     Часто  они обе совместно сопровождают акулу. Белая прилипала, вероятно,
разновидность черной, так называемый альбинос.
     Если акулу, подцепив на крюк, втащить на борт судна, то  сопровождающие
ее  прилипалы  несколько  дней будут, не отставая, плыть за судном. Тогда их
можно ловить удочкой, наживленной кусочком мяса:  они  клюют  даже  в  самой
тихой  воде.  Но  как  только  прилипала  схватит  приманку, надо немедленно
вытаскивать удочку, не то она тотчас же подплывет  к  борту  корабля  и  так
крепко присосется к нему, что никакими усилиями ее не оторвешь.
     Хорошо  известны два вида прилипал. Один, о котором мы сейчас говорили,
самый  распространенный.  А  другой,   более   крупного   размера   и   реже
встречающийся,  водится  в  Тихом  океане  и называется "эхенеис аустралис".
Последнего вида прилипала благообразнее своего сородича, быстрее  плавает  и
вообще более подвижна и активна.
     Пожалуй,  самой  интересной  подробностью  в истории этой рыбы является
следующая.  Оказывается,  это  та  самая  рыба,  которую  ранние   испанские
мореплаватели  знали  под  названием  "ремора".  Колумб  видел  ее на Кубе и
Ямайке, где туземцы с их помощью ловят черепах.
     Делалось это так. Привязав пальмовую плетеную веревку к кольцу, которое
предварительно надевали на хвост реморы  в  самой  узкой  его  части,  между
брюшными  и  хвостовыми  плавниками, они пускали рыбу обратно в воду. Другой
конец веревки привязывали к дереву или обматывали вокруг  скалы  на  берегу.
Затем рыбе, закинутой на манер удочки, предоставлялась полная свобода делать
все, что ей нравится. Конечно, она первым делом присасывалась к одной из тех
крупных  морских черепах, которые испокон веков славились своим нежным мясом
и подавались на пирах у знати и современными чревоугодниками ценятся так же,
как некогда ценились древними кациками[9] на острове Куба.
     Время от времени охотник за черепахами посматривает за своей "удочкой".
Если веревка чрезмерно натянулась, значит, ремора уже прилипла к черепахе, и
тогда охотник вытягивает веревку с ее двойным грузом. Хороший удар  дубинкой
по черепахе -- и добыча поймана.
     Таким  способом  вылавливают  черепах  колоссального  веса.  Вытаскивая
ремору на веревке вместе с черепахой, ее тянут за хвост,  то  есть  в  таком
направлении,  что она никак не может -- разве что рывок будет уж очень силен
-- оторваться от черепахи.
     Самое удивительное, что так ловят черепах и  в  наше  время  на  берегу
Мозамбика,  и  делают  это  люди, которые никогда не общались со старожилами
Вест-Индских островов и потому не могли научиться у  них  этому  любопытному
способу использовать рыбу как удочку.
     Более  мелкие  экземпляры  этого  вида  рыб встречаются и в Средиземном
море. Эта рыба была хорошо известна еще в древние времена,  и  о  ней  много
рассказывают тогдашние писатели. Впрочем, как и большая часть таких существ,
наделенных   какими-нибудь  необычайными  свойствами,  она  являлась  скорее
предметом   всяких   фантастических   небылиц,   нежели   реальной   истории
естествознания.  О  ней,  например,  рассказывали, что она пристает к килю и
тянет корабль  в  противоположную  сторону,  пока  тот  не  остановится.  Ей
приписывали  еще  более  удивительное свойство, уверяя, что если преступник,
убоявшись правосудия, хитростью сумеет накормить судью мясом этой  рыбы,  то
он надолго избавится от преследования закона, так как судья не скоро вынесет
ему обвинительный приговор.



     Солнце  уже  садилось,  когда  матрос и юнга кончили разделывать акулу.
Плот теперь выглядел совсем по-иному. На веревках,  протянутых  в  несколько
рядов  между  веслами-мачтами,  были  развешены  широкие, тонкие пласты мяса
акулы. Издали все это множество висевших вплотную  друг  к  другу  беловатых
лоскутов можно было принять за парус.
     Они  и  действовали  наподобие паруса, подставляя поднявшемуся к вечеру
ветру довольно широкую поверхность и помогая  таким  образом  плоту  быстрее
двигаться.
     Править  плотом  не  было  смысла; на это и сил не стоило тратить: наши
скитальцы понимали,  что  все  равно  на  таком  плотишке  до  земли  им  не
добраться.   Единственным  средством  спасения  мог  оказаться  какой-нибудь
проходящий мимо  корабль,  который  подберет  их.  А  так  как  нельзя  было
отгадать,  с  какой стороны он может появиться, то не все ли равно, к какому
из тридцати двух румбов компаса их несет волной или ветром!
     "Нет, не все равно! -- подумал вдруг Брас. -- Беда, если  плот  отнесет
на  запад. Где-то там дрейфует большой плот с этой шайкой негодяев и пьяниц,
чуть не ставших людоедами. Они тоже,  должно  быть,  по  прихоти  ветра  или
течения носятся по океану из стороны в сторону. Может, они еще больше нашего
страдают  от  страшной  жажды  и  голода.  А  может быть, кому-нибудь из них
пришлось покориться той жуткой судьбе, которую они готовили  юнге  Вильму,--
ведь  не  миновать бы ему ее, если бы я не вмешался... Хорошо, что он спасся
от них. Но попади он второй раз к ним в лапы, ему уже не вырваться".
     Озверелая банда не пощадила бы и самого Бена Браса, мстя за  нанесенный
им "ущерб".
     Вот  почему Бен, как только подул ветер, тотчас же повернулся к солнцу,
чтобы определить, в каком направлении движется их плот. И неудивительно, что
его тревога сразу прошла: их относило на восток.
     -- А ведь действительно на восток! -- сказал он -- Вот странно! В  этих
местах,  как я замечал, ветер почти всегда дует с востока на запад, а теперь
наоборот.  Но  ветерок  этот  недолго  продлится.  Это  опять  всего-навсего
"кошачья  лапка".  Как  только  он  стихнет,  сразу же начнется штиль. Ну да
ладно, только бы не подул ветер, который отнесет нас к большому плоту!
     Его явное нежелание, чтобы ветер отнес их назад,  было  вполне  понятно
Вильяму.  Страшная картина вчерашнего дня была еще свежа в его памяти. Он не
забыл, как десяток озверевших негодяев угрожали ему смертью  и  только  один
мужесгвенный  человек  не  побоялся  вступиться  за него, рискуя собственной
жизнью. Слишком страшная картина, чтобы ее можно было так скоро забыть!
     И он не забывал ее, не забывал ни  на  минуту.  Правда,  когда  на  них
напали акулы, непосредственная опасность вытеснила у него из памяти страшные
воспоминания.  Но  как  только опасность миновала, они вернулись вновь. Хотя
весь день он был занят работой, но нет-нет, да  и  вставала  перед  ним  эта
картина,  словно  жуткий  кошмар  наяву.  Чуть  не каждые несколько минут он
бессознательно поворачивался к западу, тревожно вглядываясь, не виднеется ли
вдали страшный плот вместо ожидаемого ими корабля.
     Но вот работа окончена. Даже матрос,  а  не  только  его  более  слабый
товарищ,  почувствовал  сильную  усталость. Не присев ни на минуту, Бен Брас
стал опять внимательно вглядываться в горизонт; мальчик же улегся  на  голые
доски плота.
     -- Устал,  малыш?  --  мягко  спросил  матрос.  --  Постелил бы остаток
парусины, да и заснул бы как следует. Зачем же обоим мучиться и не спать.  Я
отстою  свою  вахту  до  самых  потемок  и  тоже  улягусь.  Ложись,  выспись
хорошенько.
     Вильям слишком устал, чтобы возражать. Подложив под себя  парусину,  он
лег и, уютно свернувшись клубком, тут же заснул.
     А  матрос  все  стоял  и  тщательно  оглядывал  горизонт, то беспокойно
всматривался в поверхность воды, слабо журчавшей  у  края  плота,  то  опять
устремлял  взор  в  темнеющие  дали  океана.  Но все его старания разглядеть
что-нибудь были тщетны.
     Так стоял он до тех пор, пока вечерние сумерки -- очень короткие в этих
широтах -- не сменились полной тьмой.
     Все предвещало безлунную ночь. Только несколько слабо мерцающих  звезд,
скупо  рассеянных  по  небосводу, помогали ему отличить небо от воды. Пройди
сейчас на расстоянии кабельтова от плота судно под всеми парусами, и то  его
не  заметишь. Продолжать бодрствование в такой темноте было не к чему. Придя
к такому заключению, матрос тоже улегся возле спящего дружка и скоро, так же
как он, забылся сладким сном, в котором растворились все их бесконечные беды
и треволнения.



     Так спали они несколько часов подряд, забыв о минувших злоключениях, не
думая ни о тех опасностях, которые  их  окружают,  ни  о  тех,  которые  еще
ожидают их впереди.
     Какая  картина!  И  никого,  кто  бы  ее  видел! На маленьком, немногим
длиннее их самих, утлом плоту среди безбрежного,  беспредельного,  как  сама
вечность,  океана  спят  два  человека -- так безмятежно, словно покоятся на
мягкой постели на твердой земле и с надежной крышей над головами.  Да,  этот
жалкий,  затерянный  в  океане  плотишко  и  мирно  спящие  люди на нем было
редкостное зрелище!
     К счастью, вот уже несколько часов, как они наслаждались тем  глубоким,
сладостным сном, в котором все забывается: все страхи, все беды. И как же не
назвать  такой  сон  наслаждением! Было уже далеко за полночь, а они все еще
спали. Да и что могло их разбудить? Все тот же  западный  ветерок  и  нежное
журчание  воды  у  плота  скорее  лишь  усыпляли их, как ребенка колыбельная
песенка.
     Юнга проснулся первым. Он дольше  спал,  и  отдохнувшие,  успокоившиеся
после  сна  нервы  острее  воспринимали внешние впечатления. Проснулся он от
того, что несколько крупных, тяжелых капель упало ему на лицо.
     Что это? Брызги воды, долетевшие к  нему  от  краев  плота,  бороздящих
воду?
     Нет,  это были капли дождя. Небо было черным-черно. Но в ту минуту, как
Вильям взглянул на него, сверкнула молния, ярко озарив своим светом океан  и
небо. И тут же все вокруг опять погрузилось в глубокую тьму.
     Мальчик снова прижался щекой к брезенту, собираясь уснуть.
     Его не испугала эта беззвучная, похожая на зарницу, молния. Не испугали
и зловещие дождевые тучи. Его так часто мочило и ливнем и брызгами океанской
волны, что он не боялся промокнуть лишний раз.
     И  он  бы  преспокойно  заснул,  если  бы  вдруг  не  услышал  какой-то
таинственный звук. Может быть, никакого звука и не  было  и  он  ему  только
почудился,  но  все  равно он не мог уже заснуть и так испугался, что у него
вообще пропало всякое желание спать. Что  ж  это  такое  было?  Человеческий
голос?..
     Но,  может  быть,  это  вскрикнула  чайка, фрегат или качурка? Нет, это
кричали не они. Юнга умел различать голоса  как  этих  птиц,  так  и  многих
других. Неожиданно послышавшийся звук совсем не походил на крик птицы.
     Это  был  человеческий  голос,  вернее  --  голос  ребенка,  причем  не
младенца, а девочки лет десяти.
     И в этом голосе не слышалось жалобы, он был  просто  немного  грустный.
Может быть, со сна Вильяму показалось, что девочка с кем-то разговаривает?
     Но  это  было  невероятно, просто немыслимо! Его, должно быть, обмануло
воображение, или он действительно принял за голос человека сонное бормотание
какой-нибудь неизвестной ему океанской птицы.
     Разбудить Бена и рассказать ему про все? А вдруг окажется, что  это  не
человеческий голос, а чирикает спросонья какая-нибудь океанская пичуга, и он
зря  его  разбудит?  Бен  ведь  так  нуждается  в  отдыхе.  Конечно,  он  не
рассердится, что Вильям его разбудил, но зато здорово высмеет, если  он  ему
скажет,  что  в  такое  время ночи среди Атлантического океана разговаривает
какая-то маленькая девочка.  Чего  доброго,  еще  скажет,  что  это  морская
сирена, и начнет отпускать на его счет всякие шуточки. Нет, он не хотел быть
посмешищем даже для своего лучшего друга. Лучше уж промолчать.
     И  Вильям  решил  не  будить  матроса,  а  выбросить весь этот вздор из
головы: все это ему только почудилось.
     Но стоило только  ему  опуститься  на  свое  жесткое  ложе,  как  опять
послышался  тот  же  голос.  На  этот  раз  он звучал еще явственнее, словно
девочка говорила громче или была ближе.
     "Если это не голос маленькой девочки,--  подумал  Вильям,--  значит,  я
никогда  не  слышал,  как  щебетала  моя сестренка или болтали в детстве мои
подружки по играм. А если это голос маленькой сирены, значит,  сирены  умеют
разговаривать,  потому  что  произнесено  было не одно, а много слов подряд.
Нет, надо разбудить Бена. Это не обман слуха, не  игра  воображения.  Где-то
поблизости  разговаривает  либо  маленькая  сирена,  либо девочка. Ничего не
поделаешь, придется разбудить Бена".
     -- Бен! Бен!..
     -- А-а-а! О-о-ох! Что за шум? Никак, семь склянок?  Да  ведь  я  не  на
"собачьей вахте"[10]. А-а-а! Это ты, Вильм? Что случилось, малыш?
     -- Бен, я слышу какие-то звуки.
     -- Звуки?  Ну  и что же? Тут посреди океана всегда что-нибудь услышишь.
Мало ли здесь всякого зверья да птицы... Эх, малыш, мне снился такой хороший
сон, когда ты меня разбудил! Будто я опять на своем старом фрегате... Ну,  а
что,  собственно,  хорошего  было в моем сне? Ничего будто и не было: боцман
поднял меня со сна, разорался над ухом, чтобы  я  скорее  шел  на  вахту.  А
все-таки  на  той  вахте  было  полегче, чем на теперешней. Так ты говоришь,
будто что-то слышал, а?
     -- Я слышал голос. Во всяком случае, мне показалось, что это -- голос.
     -- Голос? Человеческий голос?
     -- Да, по-моему, это был голос девочки.
     -- Голос девочки? Ты что, малыш, рехнулся? Ну-ка, подвинься ближе.  Дай
мне взглянуть на тебя.
     -- Совсем  я  не  рехнулся,  Бен.  Я  действительно слышал человеческий
голос. Дважды слышал. Первый раз я подумал, что ошибся.  Но  сейчас  услышал
второй раз, и я...
     -- Если  бы тут не водились буревестники, чайки, я не знал бы, что тебе
и ответить. Они ведь кричат да плачут в точности  как  малые  дети.  Это  их
голоса  ты  и  слышал.  Тут  их  полным-полно, да и сирен тоже. Сам подумай,
откуда тут взяться девочке? Ну, мужчине -- это еще куда ни шло, и то...
     Матрос не договорил и, вздрогнув, весь  выпрямился  и  стал  напряженно
прислушиваться. Сквозь ветер, сквозь шум воды к ним донесся голос мужчины.
     -- Мы пропали, Вильм! -- прошептал он, уже больше не слушая.--Это голос
Легро!  Самого  главного  из  этих  кровожадных  людоедов  на большом плоту.
Значит, большой плот где-то здесь близко. А мы-то думали,  что  навсегда  от
них избавились! Приготовься, друг! Пришел, видно, наш смертный час...



     Если  бы  все эти события происходили днем, а не ночью, Брас и его юный
товарищ не испугались бы так  незнакомого  голоса,  доносившегося  к  ним  с
ветром.  При  свете  дня они разглядели бы много такого, что не только бы не
ужаснуло их, а, наоборот, заставило бы приблизиться.
     А несло к ним сейчас вовсе не большой плот  и  услышали  они  не  голос
Легро  или  кого-нибудь  из  его гнусных спутников, о которых они с перепугу
прежде всего подумали...
     Если бы их глаза могли проникнуть сквозь  глубокую  темноту,  окутавшую
океан, они бы увидели множество вещей, носившихся, подобно им самим, по воле
ветра  или  волн.  Они заметили бы обгорелые бревна, обломки рей с остатками
снастей и парусов, бочки и  бочонки,  почти  затонувшие  от  тяжести  своего
содержимого.  И  чего  только  не  было  среди этих вещей! Доски упаковочных
ящиков, вдребезги разлетевшихся, словно от страшного взрыва, каютная мебель,
всевозможные плошки, миски, клетки-курятники, весла, гандшпуги и  еще  много
всякой  всячины.  Все это носилось, покачиваясь на волнах, гонимое туда-сюда
ветром.
     Многие вещи плыли, сбившись в кучу, а многие рассеялись  по  океану  на
целую  милю кругом. И если бы сейчас было светло, матрос с юнгой, увидев эти
вещи, повсюду пестревшие на гладкой поверхности океана, сразу  узнали  бы  в
них остатки сгоревшей "Пандоры", с которой они едва спаслись.
     А  как  бы  им  пригодились  многие  из  этих  вещей!  Выловив  их, они
перестроили бы свой шаткий плот, сделали бы его надежнее, крепче. Плот  явно
в  этом  нуждался: он с трудом выдерживал тяжесть двоих людей и, уж конечно,
развалился бы при первом же натиске шторма.  Кроме  того,  среди  всех  этих
блуждающих  в  океане  предметов  они  увидели бы один, совсем не похожий на
остальные, которому они бы сильно удивились и обрадовались.
     Это был плот, немногим больше того,  на  котором  они  плыли  сами,  но
построенный   совсем   по-иному.   Несколько   полусожженных  досок,  диван,
бамбуковое кресло и еще какая-то легкая мебель--все это было кое-как связано
вместе веревками. Плот этот был неуклюжий и, пожалуй, еще менее подходил для
плавания по Атлантическому океану, чем тот, на котором находились Бен Брас с
Вильямом.  Но  он  выгодно  отличался  от   их   плота.   Его   мореходность
обеспечивалась  одним приспособлением, до которого не додумался или не успел
додуматься матрос. Со всех сторон  к  нему  были  подвязаны  пустые,  плотно
закупоренные  бочки,  благодаря  которым  он  мог  плыть, выдерживая на себе
тяжесть примерно тонны  в  две.  Кроме  того,  за  плотом  на  буксире  плыл
небольшой бочонок, привязанный к плоту явно не для того, чтобы увеличить его
плавучесть: бочонок, наполовину погруженный в воду, был не пустой.
     Конечно,  все  эти  вещи, случайно или по прихоти волн, могли сбиться в
кучу и плыть вместе. Но не мог же плот связаться сам собой.  Ясно,  что  это
было  сделано руками человека. И действительно, на плоту, окруженном со всех
сторон бочками, сидел сам строитель  этого  странного  сооружения.  Это  был
человек   примечательный,   он   привлек   бы  внимание  каждого  при  любых
обстоятельствах -- чистокровный негр с  лоснившейся,  как  эбеновое  дерево,
кожей,  с крупным, почти квадратным черепом, покрытым низкой шапкой курчавых
волос, да таких густых, что, казалось, это не волосы, а плотно  свалявшаяся,
словно приросшая к голове шерсть. Большие, сильно оттопыренные уши, широкий,
как  говорится, до самых ушей, рот с толстыми, выпяченными губами напоминали
гориллу или шимпанзе.
     И все же, несмотря на довольно безобразные черты, лицо негра  вовсе  не
было  отталкивающим  или даже неприятным. В обычное время улыбка, сверкающие
белые зубы и ярко-красные губы делали  его  лицо  даже  привлекательным.  Во
всяком случае, это говорило о том, что негр -- человек неплохой и добрый.
     Но  сейчас,  когда  он сидел на своем оригинальном плоту и глядел через
фальшборт из бочек, он не улыбался; наоборот, лицо  у  него  было  хмурое  и
озабоченное.
     В этом не было ничего удивительного, потому что негр был не один: с ним
на плоту находилась девочка на вид лет восьми-десяти.
     Она  сидела,  слегка  съежившись,  словно в испуге, пристально глядя на
своего черного спутника и только иногда безучастно переводя взгляд на темную
поверхность океана. На лице этого совсем юного существа было столько  грусти
и отчаяния, что видно было: она потеряла всякую надежду на спасение.
     Хотя  она  не  была  негритянкой, ее нельзя было назвать и белой. У нее
была оливкового цвета кожа, но вьющиеся волосы, падавшие на  плечи  длинными
локонами,  и  румянец  на щеках говорили о том, что в ней больше кавказской,
чем негритянской крови.
     Тот, кто побывал на западном берегу Африки, увидев  девочку,  сразу  бы
догадался по типу ее лица, что она происходит из той смешанной расы, которая
возникла  в  результате  долгого  общения  между португальцами-колонистами и
чернокожими туземцами.



     Читатель, вероятно, догадался, что негр и девочка, как  и  Бен  Брас  с
Вильямом,  тоже  являются  жертвами  крушения невольничьего судна "Пандора".
Поэтому мы расскажем лишь, кто были эти новые лица и как им удалось спастись
от страшного жребия, от которого  не  спасся  ни  один  из  черных  на  этом
невольничьем судне.
     Негр,  хотя  и  был  чернее многих из его злосчастных соплеменников, не
входил в их число и не был на этом судне "грузом".  Он  был  членом  команды
"Пандоры"   и   служил   на  ней  коком[11].  Этого  полновластного  хозяина
камбуза[12], словно  в  насмешку,  звали  на  судне  Снежком.  Африканец  по
происхождению,  он  родился  свободным,  но был продан в рабство. Затем, уже
снова обретя свободу, он перебывал коком или стюардом[13] на многих кораблях
и не раз плавал вокруг света, избороздив чуть не все моря и  океаны  земного
шара.
     По натуре своей неплохой человек, он все же не совестился наниматься на
невольничьи  суда  и  не  гнушался  их команд, только бы ему платили хорошее
жалованье и не скупились на запасы из корабельных кладовых.  А  так  как  на
судах,  занятых  перевозкой негров-рабов, были щедры на этот счет, то Снежок
часто на них и служил. Правда, с такой гнусной  компанией,  как  команда  на
"Пандоре", Снежок столкнулся впервые и, надо отдать ему справедливость, стал
откровенно  ею  тяготиться  еще  задолго  до  страшной гибели "Пандоры". Его
желание убраться с корабля было почти таким же горячим, как и у Бена Браса с
юнгой.
     Однако он не рискнул бежать, когда они стояли у берегов Африки, так как
хорошо знал, что там его поймают и снова продадут в рабство, от которого ему
много лет уже как удалось освободиться.
     Нельзя сказать, чтобы Снежок отличался безукоризненной нравственностью,
но все же одной добродетелью он был наделен с избытком --  способностью  всю
жизнь  чувствовать благодарность к тому, кто сделал ему добро. Не обладай он
этой добродетелью, он был бы сейчас один на плоту и не тревожился при  мысли
о  безвыходности положения. Но именно оттого, что он умел сильно чувствовать
благодарность, мысль о судьбе этой девочки, спасения которой  он  жаждал  не
меньше, чем собственного, нестерпимо мучила его.
     В  чем же была причина такой самоотверженной заботливости? Ведь девочка
не была ему дочерью. Цвет кожи, черты лица говорили о том, что между  нею  и
ее черным покровителем не может существовать близкое родство.
     И   в  самом  деле,  никакого  родства  между  ними  не  было.  Девочка
приходилась дочерью человеку, который стал его злейшим врагом, продав его  в
рабство.  Но этот же человек впоследствии выкупил Снежка и этим на всю жизнь
завоевал его благодарность.
     Человек этот был  прежде  владельцем  торговой  фактории  на  побережье
Африки.   Последние   же   несколько  лет  он  жил  в  столице  Бразилии,  в
Рио-де-Жанейро. Вот почему его дочка, родившаяся в Африке еще до его отъезда
оттуда,  оказалась  в   качестве   пассажирки   на   борту   "Пандоры"   под
покровительством Снежка. Она плыла к отцу, в его новую резиденцию на западе.
     И  как  добросовестно  негр  выполнял свой долг ее защитника! Когда все
покинули горящее судно и палуба уже пылала, верный негр сквозь дым и  пламя,
с  риском  для собственной жизни, спустился вниз в каюту, где девочка крепко
спала, не подозревая об опасности, поднял ее и  вместе  со  своей  ношей  на
руках выбросился через окошко кормовой каюты в океан.
     Плавал  Снежок  превосходно.  Благодаря своей громадной физической силе
он, и обремененный таким грузом, мог некоторое время продержаться на воде.
     К счастью, ему попалась снасть шлюпбалки, с  помощью  которой  спускали
гичку, и, сунув ногу в петлю на конце ее, он полустоял, полуплыл в воде.
     В  эту  самую  минуту  раздался  взрыв, и судно с грохотом развалилось.
Океан сразу же был усеян обломками дерева, бочками,  бочонками,  матросскими
вещевыми  сундуками,  каютной  мебелью  и  тому  подобными  вещами.  Выловив
кое-какие из них, Снежок соорудил нечто вроде плота и провел на нем вместе с
ребенком остаток ночи. Утром, как только забрезжило, Снежок с ужасом увидел,
что они с маленькой Лали совершенно одни и что его несчастных  соплеменников
на воде уже нет и в помине.
     Вывезенные  из  глубины  Африканского  материка,  из  тех мест, где нет
больших озер и рек, немногие из них умели плавать, и они, конечно, сразу  же
пошли  ко  дну.  Остальных  разорвали  акулы  -- их очень много в этой части
океана. И когда солнце поднялось над водой, осветив место,  где  разыгралась
эта  трагедия,  Снежок  с ужасом убедился, что среди всего этого безбрежного
океана не осталось ни одной живой души, кроме него, маленькой Лали и акул  с
их спутниками.
     Негр, однако, знал, что команда "Пандоры" спаслась. Он видел также, как
тайком  сбежал  на  гичке  капитан  горящего  судна со своими сообщниками. И
прежде чем решиться на отчаянный прыжок  в  воду.  Снежок  из  окошка  каюты
видел,  как  они  садились  и  как отчалила гичка. Он видел и как отвалил от
судна большой плот, уносивший остальную часть команды.
     У читателя, естественно, может  возникнуть  вопрос:  почему  Снежок  не
подплыл  к большому плоту, к своим прежним спутникам? Почему он не попытался
спастись вместе с ними? Причину этого мы вам сейчас откроем. Пожар на  судне
возник отчасти по небрежности самого кока. И он это знал, как знал и то, что
об  этом  известно  капитану  и  всей  команде.  Едва капитан, услышав крики
"Пожар!", узнал о его причине, он  вместе  со  своим  помощником,  не  менее
жестоким,  чем  он  сам,  так исколотили Снежка, что эти побои останутся ему
памятными на всю жизнь. А когда и команда узнала причину  пожара,  то  негра
чуть было не растерзали на месте. Матросы уже схватили его, чтобы вышвырнуть
за борт, как вдруг из люка, окутав всю палубу, вырвалось густое облако дыма.
Забыв  о  Снежке,  все  бросились  спасаться  и,  соорудив плот, отчалили от
пылающего корабля.
     Вот почему Снежок не стал искать спасения на  большом  плоту  вместе  с
остальными. Ведь они будут ему беспощадно мстить и со злорадством, с яростью
оттолкнут  его  от  плота,  нарочно  для  того,  чтобы  его разорвали акулы,
которые, предвидя добычу, так и шныряли вокруг.
     И Снежок решил лучше положиться на собственные силы,  на  удачу,  а  не
ждать  жалости  от  своих  бывших  товарищей, тем более что они за последнее
время сильно его невзлюбили.
     Может быть, это оказалось и к лучшему. Если бы он доплыл до плота и эта
шайка негодяев разрешила ему остаться  с  ними,  вполне  вероятно,  что  они
покусились  бы  на  жизнь маленькой Лали, как покушались на жизнь юнги, лишь
случайно избегнувшего страшной смерти.



     Приключения, пережитые Снежком и Лали за шесть суток с  момента  гибели
"Пандоры",  были, правда, не так разнообразны, как те, что пережили матрос и
юнга, но все же достаточно интересны, чтобы о них стоило рассказать.
     Остаток ночи после взрыва судна Снежок провел на  связанных  им  вместе
обломках. Долго еще отдавались у него в ушах дикие, яростные вопли проданных
в  рабство  чернокожих  людей,  когда они цеплялись за большой плот, а их от
него безжалостно  отталкивали.  Он  видел,  как  смутно  забелел  в  темноте
внезапно  поднятый  на  плоту  парус  и  плавно заскользил по волнам. Снежок
слышал предсмертные  крики  и  стоны  тех  немногих,  которые  хорошо  умели
плавать,  но,  выбившись  из  сил,  пошли  ко  дну  или  были заживо съедены
шнырявшими кругом акулами. Но вот  до  его  ушей  долетел  чей-то  последний
вскрик,  и  стало  тихо,  как  в  могиле.  Затихла,  успокоившись,  и темная
поверхность океана. Даже хищные акулы  и  те  на  несколько  минут  покинули
страшное  место, словно вдоволь обеспечив себя пищей; они ушли вглубь, чтобы
пожрать ее без помехи в бездонной океанской пучине.
     Настало утро. Негр с девочкой увидели  множество  предметов,  плававших
вокруг  места  кораблекрушения,  но ни одного живого человеческого существа.
Тут-то Снежок понял, что, кроме шестерых, захвативших гичку,  и  команды  на
большом плоту, никто больше не ушел от гибели.
     Эти негодяи и парус-то на плоту подняли, для того чтобы уплыть подальше
от бедных  утопающих,  моливших  о  спасении и цеплявшихся за плот, который,
конечно, скоро скрылся из виду. Шестеро в гичке тоже гребли  изо  всех  сил,
чтобы их не смогли догнать прежние друзья и спутники.
     Снежок  задавал  себе  вопрос, почему же никто из оставшихся в живых не
попытался спастись, ухватившись за какую-нибудь доску, за бревно -- ведь  их
кругом  так  много  плавало. Читатель, должно быть, тоже недоумевает, почему
они этого не сделали.
     А между тем причина была очень проста. Негры, умевшие плавать, ринулись
вслед за большим плотом и заплыли так далеко, что у них уже не  хватило  сил
плыть  назад к горящему судну, а когда раздался взрыв и судно разлетелось на
части, их уже не было в живых. Другие же, почти потеряв рассудок,  при  виде
того,  как  огонь подбирается к ним все ближе, в отчаянии попрыгали в воду и
тут же утонули.
     И вот Снежок очутился один вместе с маленькой Лали среди этой безлюдной
пустыни океана  на  нескольких  деревянных  обломках,  без  еды,  без  капли
питьевой воды.
     Ужасное  положение, от которого самый мужественный человек может впасть
в полное отчаяние!
     Но Снежок не знал, что значит отчаиваться. Сколько раз в жизни бывал он
в самых трудных переделках, сколько изведал опасностей и на море и на  суше!
И вместо того чтобы в эту тяжелую минуту пасть духом и сложить руки, он стал
думать о том, как бы ему вернее выпутаться из страшной беды.
     Едва  только  стало  светать,  как  среди множества обломков, плававших
вокруг, ему бросилось в глаза нечто, сразу настроившее его--и  без  того  не
особенно  унывавшего  -- на еще более радостный лад. Теперь-то уж он сделает
все, чтобы выловить этот десятигаллоновый бочонок,  плававший  около  самого
плота, и спасет свою беспомощную спутницу и себя самого. По какой-то примете
Снежок  сразу  же его узнал. Он вспомнил, что поставил этот бочонок у себя в
камбузе, в укромном уголке,  незадолго  до  пожара;  в  нем  было  несколько
галлонов  пресной  воды,  он сам наливал ее в этот бочонок, взяв украдкой из
общего запаса до того еще, как команда судна согласилась перейти  на  строго
ограниченный суточный паек питьевой воды.
     Бывший  кок  "Пандоры"  мигом  выловил  бочонок и крепко привязал его к
одной из досок плота, на которой сидел верхом.
     Если бы не этот так неожиданно найденный запас воды,  Снежок  при  всей
его жизнерадостности неминуемо в конце концов впал бы в отчаяние, потому что
без воды ему с Лали долго бы не протянуть.
     Неожиданная  находка  бочонка  побудила  его к дальнейшим поискам среди
обломков разбившегося корабля.
     Среди них оказалось много самых диковинных вещей. Одна из них  особенно
привлекла  его  внимание.  Лениво  покачиваясь  на  маленьких  волнах,  плыл
нескладной формы бочонок: в таких обычно держат муку.  Снежок  узнал  в  нем
своего  давнишнего  знакомца  по  кладовой  на  "Пандоре" и вспомнил, что он
доверху полон отборными сухарями из личных запасов капитана.
     Так как бочонок не был герметически закупорен, то,  конечно,  сухари  в
нем насквозь пропитались морской водой. Но бывшего повара это обстоятельство
нисколько  не смутило--на жарком солнце они живо высохнут. Не очень, правда,
будет вкусно, но есть можно.
     Бочонок был мгновенно выловлен и помещен в безопасное место на плоту.
     Теперь, решил Снежок, прежде  всего  надо  позаботиться  о  перестройке
плота: его нужно сделать более крепким и надежным. И, выловив из воды весло,
он,  гребя им, стал разъезжать вокруг, подбирая все, что могло ему для этого
пригодиться.
     В  самое  короткое  время  он  набрал  множество  различных  деревянных
обломков, среди которых нашел и часть своего камбуза. Из этого строительного
материала он соорудил основательной крепости и величины плот, когда вдруг, к
великому своему удовольствию, заметил, что, покачиваясь на волнах, невдалеке
плавают  шесть  порожних бочек. Вот так повезло! Теперь он сделает свой плот
мореходным. На судне этих бочек было чересчур много,  и  пожар-то  произошел
потому,  что  их слишком усердно опустошали. Но для его теперешней цели было
бы лучше, если бы их оказалось как  можно  больше.  Работая  веслом,  Снежок
подплывал на плоту то к одной, то к другой, пока всех их не выловил. И когда
он  привязал  их  к плоту, они, поднимаясь над водой, образовали вокруг него
нечто вроде фальшборта.
     Закончив свою работу, Снежок еще несколько дней кружил на том же месте,
где погибла "Пандора", и собирал все, что могло ему в  дальнейшем  оказаться
полезным. Время от времени поднимался слабый, быстро стихавший ветер. И плот
был  неразлучен  со всей этой массой окружавших его вещей -- их несло ветром
вместе, и куда плыл он, туда плыли и они.
     Негру ни разу не пришла  в  голову  мысль  поставить  парус  и,  отплыв
подальше, отделаться от всех этих неодушевленных предметов, которые, окружая
его, напоминали о страшном бедствии.
     А может быть, мысль о парусе у него и возникла, но он отбрасывал ее как
нестоящую.  Снежок,  правда, не имел никакого понятия о судоходстве, но зато
он хорошо  знал  его  практически  и  на  собственном  опыте  проверил,  что
представляет  собой  необъятный  Атлантический океан, особенно та часть, где
лежит путь страшного, надолго запомнившегося ему "центрального  маршрута",--
по  этому  пути  везли и его, как проданного раба. Он был неплохо знаком и с
той частью океана, где они  сейчас  находились,  и  понимал,  что,  если  он
поставит  на  плоту  парус,  тот,  послушный  воле ветра, будет носить их из
стороны в сторону, что нисколько не увеличит  шансов  на  спасение  от  этой
водяной  могилы.  Вся надежда Снежка была на то, что какой-нибудь проходящий
корабль подберет их. И, твердо веря, что рано или поздно  это  случится,  он
предпочитал  дрейфовать,  пока  ничего  не  предпринимая,  вместе  с другими
неодушевленными жертвами кораблекрушения.



     Уже шесть дней Снежок вместе с маленькой Лали вели такую жизнь, питаясь
одними просоленными морской водой сухарями  и  кое-какой  другой  провизией,
которая  случайно  попадалась  им  среди плавающих вещей и обломков. Мучений
жажды они не испытывали благодаря бочонку с водой.
     Вероятно, поэтому Снежок все эти дни оставался бодрым и деятельным и ни
разу не впал в уныние. Это было не первое в его жизни кораблекрушение  и  не
впервые  приходилось  ему,  старому  морскому  коку,  блуждать  затерянным в
океане. Однажды во время шквала его сдуло ветром за  борт  и  он  отстал  от
своего судна. Сильный ветер помешал судну повернуть назад, чтобы его спасти.
Снежок  был  отличным  пловцом  и  продержался  на воде, борясь с громадными
волнами, чуть не целый час. В конце концов он все же, конечно, пошел  бы  ко
дну,  так  как находился за сотни миль от берега. Но в ту минуту, как он уже
потерял надежду на спасение, мимо проплыла клетка для  кур,  за  которую  он
моментально  уцепился.  Клетка  была  очень  большая  и, несмотря на тяжесть
Снежка, не дала ему потонуть.
     Снежок сразу догадался: кто-то из товарищей сбросил ее  с  корабля  для
его  спасения.  Однако  самого  судна  и  след  простыл. Несчастного пловца,
несмотря на эту клетку, ждала несомненная гибель. К счастью, шторм пошел  на
убыль  и ветер переменил направление. Судно, с которого Снежок упал, отнесло
назад по его прежнему курсу. И когда оно оказалось от Снежка  на  расстоянии
человеческого голоса, к нему на помощь подоспели товарищи и спасли его.
     Снежок,  вспоминая  теперь об этом случае и оглядываясь на свою прошлую
жизнь, решил, что таких страшных событий он  пережил  немало.  И  потому  он
будет действовать не как человек, который может еще надеяться на спасение, а
как человек, уверенный в том, что непременно спасется.
     В  течение  всех шести дней Снежок даже часа не провел без дела. Как мы
уже говорили, он собрал много обломков погибшего корабля, плавающих  вокруг,
и  соорудил  солидный  по  размерам и прочности плот, затратив на это немало
времени и труда, и бережно сложил на нем  все  съедобное,  что  ему  удалось
отыскать  среди  остатков  судна. Закончив эту работу, Снежок занялся рыбной
ловлей.
     Около места, где произошло кораблекрушение, было  много  рыбы,  большей
частью  акул. Прожорливые хищники, насытившиеся мясом несчастных негров, все
же не покинули места катастрофы. На милю вокруг, где были  рассеяны  обломки
судна,  виднелись  головы этих чудовищ. Они плавали то попарно, то группами,
выставив из воды огромные, похожие на паруса, плавники, и шныряли по  океану
во всех направлениях в поисках новой добычи.
     Снежку,  как  он ни старался, не удалось поймать ни одной акулы. Однако
здесь было немало и другой  довольно  крупной  рыбы,  привлеченной  надеждой
поживиться,  которую  сулило  разбившееся судно. То были альбакоры, бониты и
много других океанских рыб. А вообще-то, исключая подобные печальные случаи,
их можно лишь редко увидеть на поверхности океана.
     С помощью гарпуна на длинной рукоятке -- и когда  только  Снежок  успел
его  смастерить!  --  он убил несколько рыбин. Таким образом к концу шестого
дня его "кладовая" значительно пополнилась запасами: тут оказался  альбакор,
несколько бонит и три спутника акулы--лоцман-рыба и две прилипалы.
     Выпотрошив  рыб,  Снежок нарезал их мясо тонкими пластами и разложил на
бочках, чтобы оно хорошенько провялилось на солнце.
     Стояла прекрасная погода, и повеселевший Снежок развил самую энергичную
деятельность, стараясь любым способом раздобыть побольше еды,  что,  как  мы
видим, ему вполне удалось.
     Теперь  Снежок  был  спокоен: он и Лали продержатся не только несколько
дней или недель, а, пожалуй, и целый месяц.
     Водой они тоже были сравнительно обеспечены.  Смерив  бочонок  каким-то
одному ему известным способом, он точно рассчитал количество воды в нем и на
сколько  ее  может  хватить. Он с удовольствием убедился, что при строжайшей
экономии они будут обеспечены водой на несколько недель.
     И с этой мыслью он, впервые за все это время, спокойно и крепко уснул.
     Не подумайте, что Снежок в продолжение всех ночей, проведенных  ими  на
плоту,  совсем не спал. Нет, часа два в ночь ему все же удавалось подремать.
Ночи были темные, безлунные, кругом, на воде и на небе, одна  чернота  --  и
Снежку  приходилось  проводить  их  настороже, всматриваясь в темноту: вдруг
пройдет какой-нибудь корабль и, проскользнув  мимо,  неслышный  и  незримый,
лишит их единственной возможности спастись!
     Маленькая  Лали  тоже принимала участие в этих ночных бдениях и сменяла
Снежка, когда он, устав, уже не мог бороться со сном.
     Но в эту ночь сторожить было бесполезно -- ни луны, ни звезд  не  было,
вокруг  царила  такая  беспросветная тьма, что корабль мог пройти чуть ли не
вплотную мимо плота  и  остаться  незамеченным.  Снежку  и  Лали  ничего  не
оставалось  делать,  как  лечь  спать.  И  они  растянулись на подстилках из
парусины,  как  на  самой  удобной  и  мягкой  постели,  дожидаясь   прихода
волшебного сна.



     Не успел Снежок улечься, как сразу же захрапел.
     Такой  мощности  звуки,  какие  издавал  носом во сне Снежок, на океане
редко услышишь, разве  только  если  фыркнет  кит,  разбрызгивая  воду,  или
запыхтит дельфин.
     Но  могучий храп Снежка не разбудил Лали. Раньше она его очень боялась,
а теперь привыкла, и этот храп не только не мешал ей  спать,  но,  наоборот,
словно убаюкивал ее.
     Было  уже  далеко  за  полночь, а они все спали. Но потому ли, что Лали
спала более чутко, или потому, что Снежок всхрапнул  особенно  оглушительно,
но только Лали вдруг проснулась.
     Догадавшись, что ее разбудило, Лали улеглась поудобнее, собираясь опять
заснуть,  как  вдруг  увидела  нечто такое, что сильно напугало ее, заставив
забыть о сне.
     В эту самую  минуту  непроницаемо-черное  небо  озарилось  молнией,  но
сверкнула  она  не  стрелой,  не  зигзагами,  как обычно, а широкой полосой,
которая на секунду закрыла весь небесный свод сплошным огненным покровом.
     Поверхность океана тоже озарилась  ярким  блеском.  И  среди  множества
обломков  и  вещей,  усеявших океан далеко вокруг -- к ним глаза Лали за эти
дни успели уже привыкнуть,--она увидела что-то необычное.
     То была фигура красивого мальчика. Он,  как  ей  показалось,  стоял  на
коленях в воде или на чем-то едва над ней возвышавшемся.
     При  яркой  вспышке  света  она  успела разглядеть и кое-какие предметы
возле него; среди них -- два тонких шеста, поставленных стоймя, с  какими-то
белыми лоскутьями между ними.
     Неудивительно,  что  это  неожиданное явление так сильно поразило Лали.
Откуда взяться человеку здесь, среди открытого океана, и как он удерживается
на поверхности, стоя на коленях в воде? Неужели это действительно настоящий,
живой мальчик?  Или  это  только  видение,  внушенное  ей  воображением  или
вызванное  причудливым  сном,  от  которого она только что очнулась? Поэтому
первым ее порывом было разбудить своего спутника.
     Не дожидаясь вторичной вспышки молнии, она бросилась к  своему  черному
опекуну.
     -- Что,   что?--встрепенулся   Снежок,   внезапно   разбуженный   среди
великолепного храпа.-- Ты говоришь, увидела  что-то?  Да  что  же  ты  могла
увидеть? Кругом ведь темно, как под землей. В таких потемках, Лали, дитятко,
собственного  носа  и то не разглядишь. Небо черно, как кожа у меня, старого
негра, и ни одной звездочки на нем. Ты,  верно,  ошиблась,  моя  чернушечка,
ошиблась!
     -- Нет,   Снежок,--   уверяла   Лали,   путая   португальские  слова  с
негритянскими,-- я не ошиблась. Когда я это видела, сверкнула молния,  и  на
минутку  стало  светло-светло,  как  днем. И мне показалось, что я... нет, я
действительно увидела кого-то!
     -- Мужчину или женщину?--недоверчиво спросил Снежок.
     -- Не мужчину и не женщину.
     -- Не мужчину и не женщину? Как же это? Тогда, верно... Может, это была
сирена?
     -- Нет, Снежок! Тот, кого я видела, был  похож  на  мальчика.  Да,  да,
теперь я ясно припоминаю... на того мальчика!
     -- На какого же мальчика? Что ты болтаешь, Лали?
     -- На  того самого мальчика, который был на судне. Помнишь молоденького
англичанина, который служил на "Пандоре" юнгой?
     -- А-а-а! Так это ты о нем говоришь? Ну, этот мальчуган, мне  думается,
давно  уже  утонул  либо  плывет  с  остальными  на  большом  плоту.  Я знаю
наверняка, что капитан его с собой не взял, потому что  видел  малыша  возле
камбуза  уже  после  того,  как  гичка  отчалила... Ну-ка, постой!.. Честное
слово, там, в наветренной стороне, кто-то разговаривает! Слышишь, малютка?
     -- Слышу, Снежок. Это тот же голос, и он похож на голос того  мальчика.
Да, да, в точности, как у него.
     -- У кого -- у него?
     -- Ах, да у этого юнги... Ой! Слышишь? Он опять что-то сказал, и кто-то
ему отвечает.
     -- Боже  милостивый!  А  ведь  верно, моя чернушечка, я тоже слышу, что
разговаривают двое. Один, как тот мальчик, о котором ты говоришь,  а  другой
мужским  голосом. Кто бы это мог быть? Неужто души кого-либо из утопленников
или разорванных акулами? Прислушайся еще, Лали! Может,  разберешь,  кто  это
такие.
     С  этими  словами  негр  быстро  приподнялся и, положив руку на одну из
бочек импровизированного фальшборта, замер, прислушиваясь.
     Маленькая Лали тоже приподнялась и, стоя подле своего  спутника,  стала
всматриваться  в  темноту. Она надеялась, что вот-вот опять блеснет молния и
она увидит того мальчика с "Пандоры". Какой он красивый! Недаром она его  не
забыла.



     -- Пришел наш смертный час!
     С  этими  страшными  словами  Бен  Брас  поднял  голову с плота и стал,
напряженно прислушиваясь, всматриваться в темноту.
     Вильям ужаснулся словам своего защитника, но ничего не  ответил  --  он
тоже весь превратился в слух и зрение.
     Было  так  темно, что наши скитальцы не видели друг друга. В такую ночь
не только плота или лодки -- корабля под всеми парусами не разглядишь,  даже
если он пройдет совсем рядом.
     Но  они  не  только  ничего  не  видели, но ничего и не слышали: вокруг
царила полная тишина, нарушаемая лишь  шорохом  ночного  ветра  и  журчанием
воды, которую разрезал их утлый плотик.
     Несколько  минут ничего не было слышно, кроме этого дуэта ветра и воды,
и Брас начал  думать,  что  они  ошиблись  или  их  обманул  слух.  Человеку
спросонья  может что угодно померещиться. И голос-то был неясный, похожий на
бормотание. Может быть, это пыхтел дельфин или еще какой-нибудь  неизвестный
ему  житель  океана. Много их таких, которых даже самому бывалому матросу не
приходилось ни видеть, ни слышать, потому  что  они  редко  показываются  из
воды.  А  может,  это проворчал один из тех обитателей океана с человеческим
обличием, у которых такое странное название, вроде манати или ламантина, или
как их там еще звать!
     Самое же удивительное, что Вильям все еще стоит на своем, будто  слышал
голос  девочки,  как  матрос  его ни уверял, что это ему показалось и что он
принял  за  голос  крик  птицы  или  морской  сирены.  Бен  готов  уже   был
остановиться на последнем предположении, но одно его смущало: нежный голосок
был  не  один  --  ему  отвечал мужской голос, и этому обстоятельству матрос
никак не мог найти объяснения.
     -- А ты, Вильм, тоже слышал голос мужчины? -- спросил он наконец  таким
тоном, словно хотел либо окончательно рассеять свои сомнения, либо полностью
их подтвердить.
     -- Да,  Бен,  конечно, слышал. Он говорил негромко, вернее -- бормотал.
Но не думаю, чтобы это был Легро. О, если это он!
     -- Кому-кому, Вильм, а тебе-то  следовало  бы  запомнить  голос  Легро!
Неужто  ты  забыл  воронье карканье этого негодяя с его французским говором?
Будем надеяться, что это был не он. Хорошо, если мы  ошиблись,  потому  что,
когда  мы  опять  попадем  к  ним  в  лапы,  пощады нам не будет. А теперь и
подавно, потому что они, должно быть, и жадные и голодные, как акулы.
     -- Ох, Бен, хорошо, если это не они! Тогда бы...
     -- Тише, тише, малыш! -- прервал его матрос. --  Говори  шепотом.  Если
это  они и так близко, лучше, чтобы они нас не услыхали. А увидеть нас, пока
не рассветет, они не смогут.  Хорошо  бы  еще  раз  услышать  эти  голоса  и
проверить, откуда они идут. Я не помню, с какой стороны их слышал.
     -- А  я  помню. Оба голоса шли оттуда. -- Вильям показал в подветренную
сторону.
     -- Оттуда, думаешь?
     -- Уверен в этом.
     -- Странно все это, -- сказал матрос. -- Если это те,  что  на  большом
плоту,  они  должны  были  быть  с  другой стороны от нас. Или, может, ветер
переменился? Потому  что,  когда  мы  от  них  уходили,  мы  были  у  них  с
подветренной  стороны.  Неужто  ветер в самом деле переменился? Впрочем, это
возможно -- в этих местах ветер редко дует с запада. Да  и  без  компаса  не
угадаешь, где находишься: кругом темно, на небе ни звездочки. А хоть бы даже
и была какая, все равно по ней ничего не узнаешь. Вот Полярная звезда -- это
дело  другое!  Только  в  этих широтах ее не увидишь. Так ты верно говоришь,
будто голоса шли с подветренной стороны?
     -- Я в этом уверен, Бен: голоса шли оттуда.
     -- Тогда давай и мы двинемся, чтобы уйти от них. Живее за дело,  малыш!
Уберем-ка  наш  парус  из  мяса акулы, а то он нас толкает по ветру, прямо к
ним. Придется грести. Значит, весла наши  нам  понадобятся.  Постараемся  до
света уйти от них подальше, чтобы нам их больше не видеть и не слышать.
     Они  быстро  поднялись  и стали снимать с веревок мясо, чтобы разложить
его на парусине, а "мачтам", то есть веслам, на которых оно висело,  вернуть
их прежнее назначение.
     Работали они молча, временами останавливаясь, чтобы прислушаться.
     Бен  Брас  и  Вильям  сняли  уже  мясо  и принялись отвязывать веревки,
закрепленные на веслах. И в этот момент внимание их задержалось  на  той  из
них, которая, стягивая горловину брезентового "бака" с водой, удерживала его
в  том  положении,  которое  не давало воде вылиться. К счастью для них, они
действовали с осторожностью. Не прояви они ее и вытащи весло, к которому эта
веревка была привязана,-- запас воды быстро  бы  уменьшился,  а  то  и  весь
вылился бы в океан, прежде чем успели бы заметить несчастье.
     Но  на  одном  весле  далеко  не  уедешь, а другое, оказывается, нельзя
освободить, потому что оно выполняет крайне ответственную функцию.  Тут  они
вспомнили,  что  у  них  имеется несколько обломков от гандшпуга, съеденного
акулой. Хорошо, что Бен Брас выловил их из воды. Теперь один  из  них  можно
приспособить к делу. Они вынули весло, вставили вместо него самый длинный из
обломков  и  привязали к нему мешок с водой -- вся операция заняла несколько
минут. Теперь, когда у них было опять два весла, они уселись по краям  плота
и,  работая  каждый  своим,  принялись  грести  против ветра, уходя прочь от
таинственных голосов.



     Не успели они и десяти раз взмахнуть  веслами  (оба  гребли  совершенно
бесшумно  и  все  время  прислушиваясь),  как  до них донеслись те же звуки,
которые Вильям принял за голос девочки. Как и прежде, эти  звуки  были  едва
слышны, словно говорившие вели спокойную беседу.
     -- Не  значиться  мне больше в судовых списках Беном Брасом, если это и
вправду не голос девочки! -- вскричал матрос.-- Но что за черт!  С  кем  она
там разговаривает? И девочка-то совсем маленькая, ну не больше гайки. Да что
это, черт возьми, может значить?
     -- Не знаю. Неужели это сирена?
     -- А что ж, возможно...
     -- А разве сирены существуют?
     -- Существуют ли? Вот так вопрос! Кто посмеет сказать, что их нет? Одни
лишь сухопутные  крысы,  которые  над  всем смеются да ни во что не верят. А
почему не верят? Да потому, что сроду ничего диковинного  не  видали,  разве
только  телят  о  двух головах да цыплят о четырех ногах. Ясное дело, сирены
водятся в море -- тут и разговаривать не о чем! Я сам их видел, и  не  одну.
Мне пришлось плавать с одним товарищем, так тот мне рассказывал, что он их в
Индийском  океане  встречал  целыми  косяками. Волосы у них, рассказывал он,
длинные, ниже  плеч,  как  у  молоденьких  школьниц,  которые  прогуливаются
стайками  где-нибудь  на  окраине  в Портсмуте или Грэйвсэнде... Тише! Опять
она!
     И действительно,  в  эту  минуту  опять  послышался  тоненький  высокий
голосок  девочки  лет восьми-десяти. Вибрируя, он ясно отдавался на воде, и,
судя по его интонациям, девочка с кем-то разговаривала.
     И тут же, отвечая ей, послышался другой, мужской голос.
     -- Если то была  сирена,--  шепотом  проговорил  Бен,  --  значит,  это
дедушка-водяной. Занятная, шут возьми, парочка! Вот задали загадку! Что это,
по-твоему, значило бы, малыш?
     -- Не знаю,-- машинально ответил юнга.
     -- Важно одно,-- облегченно вздохнул матрос,-- что это не большой плот!
На нем  никакой  девочки  не  было.  И  мужчина  не  каркает, как Легро. Мне
спросонья сперва почудилось, будто это  он...  А  коли  тут  близко  косячок
маленьких  сирен  да  между  ними  затесалось несколько водяных, то пугаться
нечего... Главное дело,  это  не  француз  и  не  кто-либо  из  его  гнусной
компании.  Слава  тебе,  Господи! Слушай, малыш, а может, это подходит к нам
какой-нибудь корабль?
     Одна мысль об этом заставила его разом вскочить,  как  будто  он  хотел
скорее убедиться, так ли это или не так.
     -- Знаешь  что,  Вильм,  подам-ка  я им голос! Будь что будет, подам--и
все! А ты слушай хорошенько, что мне ответят!.. Эй, на корабле!
     Крик был направлен в ту сторону, откуда  раздавались  эти  таинственные
голоса.  Ответа на его оклик не последовало. Матрос секунду, две внимательно
прислушивался и повторил свое: "Эй, судно!"--более громким голосом.
     Чей-то голос, словно эхо, повторил его слова, но то  было  не  эхо.  На
океане  эха  не  бывает.  К  тому  же  тот, кто повторил этот принятый между
моряками оклик "Эй, на корабле!", произнес его иначе, чем матрос,  совсем  с
другим,  неанглийским  произношением,  да  и  звук  его  голоса был не как у
англичанина. Но все же это был человеческий голос, и притом  голос  мужчины.
Довольно-таки  грубый,  резкий голос, но стоит ли говорить, что он показался
нашим скитальцам приятнее всякой музыки! И за словами: "Эй, на корабле!"  --
последовали и другие, исходившие из тех же уст.
     -- Боже милосердный! -- кричал этот странный голос.-- Кто это там, черт
возьми, орет? С "Пандоры" кто-нибудь? Это вы, капитан? Или вы, масса Легро?
     -- Негр!  --  всплеснул  руками  Брас.-- Ей-богу, это Снежок, наш кок с
"Пандоры"! Клянусь Нептуном, это он! Не пойму только, как  этот  черный  тут
оказался.  И на чем он плавает? На большом плоту его с остальными не было. Я
думал, он удрал вместе с капитаном. А если это  так,  значит,  он  кричит  с
гички.
     -- Нет,  это  не гичка,-- ответил юнга.-- Я своими глазами видел Снежка
возле камбуза уже после того, как гичка отчалила. А так  как  и  на  большом
плоту  потом  его  не оказалось, я думал, что он утонул или не успел сойти с
горящего судна... Но ведь это в самом деле его голос. Слышишь? Опять кричит!
     -- Эй-эй, э-э-эй,  на  корабле!  --  еще  раз  громко  прокатилось  над
водой.--  Слушай,  корабль,  кто это у вас сейчас кричал? Какой это корабль?
Как его звать?  Или  это  вовсе  и  не  корабль?  Может,  кто  с  "Пандоры"?
Потерпевшие кораблекрушение?
     -- Да,  это  мы!  --  ответил  Бен.  --  Потерпевшие  кораблекрушение с
"Пандоры". Кто зовет? Снежок, это ты?
     -- Да, да, я! А вы кто? Это вы, масса капитан?
     -- Нет.
     -- Значит, вы, масса Легро?
     -- Да ну тебя с твоим массой Легро! Это я, Бен! Бен Бpac!
     -- Боже ж ты мой! Неужто масса Брас? Да как вы  тут  оказались?  Вы  же
были на большом плоту!
     -- Был,  да  сплыл! А теперь на своем собственном... А ты, Снежок, тоже
на своем?
     -- На своем, на своем, масса Бен! Построил его из обломков да из бочек.
     -- Ты один на плоту?
     -- Не совсем.  Со  мной  моя  чернушечка!  Девочка  из  каюты.  Помните
маленькую Лали?
     -- Так  это она? -- пробормотал Бен, припоминая маленькую пассажирку на
"Пандоре"-- А-а! Помню, помню, Снежок!.. Ты стоишь на месте или двигаешься?
     -- Торчу, словно бревно, все на одном месте! Мы и мили не прошли с  тех
пор, как порох взорвался.
     -- Ну так жди нас! У нас есть весла. Мы сейчас к вам подойдем.
     -- Вы сказали "мы"? Разве вы не один на плоту?
     -- Со мной малыш Вильм.
     -- Малыш  Вильм?!  Ох,  и  хороший же он мальчуган и до чего храбрый! Я
видел, когда спускался вниз в каюту за  моей  чернушечкой,  как  он  топором
отбивал  решетки  люка,  чтобы  выпустить  из  трюма негров... Эх, все равно
ничего хорошего для  них  не  получилось!  Одних  сожрали  акулы,  а  другие
утонули!  Господи, как они кричали, прыгая с судна в воду, чтобы спастись от
огня!
     Из этого разговора, вернее -- монолога, произносимого  Снежком,  к  ним
долетали  только отдельные слова. И Бен с юнгой, торопясь скорее двинуться в
путь, не стали  бы  и  слушать  его,  если  бы  голос  негра  не  служил  им
ориентиром,  помогающим  добраться  к нему в этой темноте. Теперь, когда они
знали, что невдалеке Снежок, они повернули  плот  и  двинулись  в  ту  самую
сторону, откуда только недавно еще так стремительно убегали.
     Они  неслись  так быстро -- теперь их подгонял еще и попутный ветер, --
что к тому времени, как Снежок заканчивал свой бессвязный рассказ, они  были
уже  в  полукабельтове  от  него,  различая сквозь темноту неясные очертания
оригинального "судна", которое Снежок смастерил для себя и для Лали.
     В эту минуту опять сверкнула молния, и пассажиры обоих  плотов  увидели
друг  друга. Через несколько секунд плоты оказались рядом, и обе команды так
горячо и радостно кинулись навстречу, так весело приветствовали друг  друга,
словно  с  этим  неожиданным свиданием миновали все опасности и самая угроза
смерти.



     Путешественники, даже незнакомые друг другу, повстречавшись в безлюдной
пустыне, вероятно, не пройдут  мимо,  не  обменявшись  хотя  бы  несколькими
словами.  А  если  они  старые  знакомые,  то наверное задержатся друг возле
друга, откладывая как можно  дольше  минуту  расставания.  И  если  случайно
окажется, что путь их лежит в одном направлении, как же они будут счастливы,
что очутились вместе, что отныне смогут делить и труд и компанию!
     В   точности   так   же,   как   два  путешественника  или  две  группы
путешественников встретились бы в пустыне на  суше,  так  встретились  среди
водной  пустыни океана оба эти плота. Их пассажиры были не чужие друг другу,
а старые знакомцы. Если они до сих пор и не  были  друзьями,  то  теперь,  в
подобных  обстоятельствах,  они неизбежно должны были стать ими. Страх перед
общей опасностью заставляет ягненка жаться ближе ко льву, а свирепого ягуара
ластиться к  робкой  лани,  которая  уже  не  трепещет  от  такого  опасного
соседства.
     Но  между  этими  двумя так удивительно соединившимися группами не было
вражды.
     Естественно, что после такой встречи не могло быть и речи о том,  чтобы
опять  расстаться.  Все  четверо  понимали,  что у них одно стремление, одно
желание,-- ведь они были жертвами кораблекрушения, все скитались по океану и
потому только и мечтали о том,  чтобы  вырваться  из  этой  водной  пустыни,
избавиться  от  опасности, грозившей им смертью. Оставаясь вместе, они могли
скорее добиться спасения. Тогда для чего же им было разделяться и добиваться
своей цели порознь?
     Надо прямо сказать, что они даже и не помышляли о разлуке. С минуты  их
встречи  разум  говорил им, что у них теперь одна судьба, одна общая цель, а
потому необходимо объединить свои усилия, работая в дальнейшем сообща.
     И тут же, после первых приветствий и  расспросов,  Бен  Брас  и  Снежок
решили соединить плоты.
     -- Вот что, Снежок, -- сказал матрос, -- найдется у тебя лишний канат?
     -- У  меня его тут хоть завались, -- ответил бывший повар "Пандоры". --
Целая бухта крепчайшего сезеня. Годится?
     -- Еще  как  годится!  --  сказал  матрос  и,  перекинув  через   бочку
фальшборта  сооруженного Снежком плота один конец переброшенного ему сезеня,
крикнул: -- Крепи на ней канат, дружище Снежок! До света мы  этим,  пожалуй,
обойдемся, а когда рассветет, свяжем плоты покрепче.
     Бывший  повар, повинуясь команде матроса, схватил брошенный ему конец и
привязал его к одной из досок своего оригинального "судна". Бен в это  время
привязал  другой  конец к обломку гандшпуга, послужившего в свое время рулем
на его плоту.
     Выполнив свою часть работы и рассказав затем  друг  другу  о  том,  что
каждый  из  них  пережил с момента гибели злосчастной "Пандоры", они решили,
что всем им -- благо теперь еще ночь  --  надо  отдохнуть,  чтобы  встать  с
первой же зарей и подумать, как получше соединить оба плота в один.



     Едва занялся рассвет, все уже были на ногах. Первым поднялся Бен Брас и
мигом  всех разбудил. Лучи восходящего солнца вновь осветили фигуры четверых
скитальцев, но выражение их лиц было  совсем  иное,  чем  накануне  вечером.
Конечно,  до настоящего веселья было далеко, но они стали живее, бодрее, ибо
эта новая встреча родила в них и новые надежды на спасение.  Даже  маленькая
Лали и та понимала, что, так нежданно объединившись, они станут сильнее и им
легче  будет  бороться  с опасностью: двое таких крепких людей, как Снежок и
матрос, работая сообща, сумеют сделать много такого, что было бы не по силам
каждому из них в отдельности, не говоря  уже  о  том,  что  и  работа  будет
спориться лучше.
     Самый  факт их удивительной встречи казался Снежку и матросу не простой
случайностью. Недаром обстоятельства до сих пор складывались для  них  самым
счастливым  образом--они  не  только  выходили в прошлом из самых, казалось,
затруднительных положений, но и в дальнейшем их жизнь на какое-то время была
ограждена от гибели.
     И хотя сам Бен Брас приложил все старания, чтобы избежать этой встречи,
теперь их уверенность в спасении окрепла,  и  они  с  еще  большей  надеждой
смотрели в будущее.
     Вот почему Бен Брас вскочил с первыми же лучами и поднял остальных.
     Матрос  слишком  хорошо  знал,  как мало можно доверять причудам погоды
даже в такой штилевой полосе океана: долго царившее затишье  может  в  любую
минуту  смениться  штормом.  Надо поторопиться с перестройкой плота -- пусть
это будет один плот, зато такой большой и прочный, что никакая буря  ему  не
будет страшна.
     Умелому  матросу  Брасу построить такой плот не казалось трудным делом.
Теперь, когда в их распоряжении было два плота да кругом еще плавало столько
строительного материала, оно  казалось  вполне  осуществимым.  Словом,  надо
попытаться!
     Наскоро посоветовавшись между собой, они решили разобрать меньший плот,
для того  чтобы  его  доски пошли на достройку второго плота, так как он был
больше и надежнее.
     Они не собирались вносить больших изменений в плот  Снежка,  устройство
которого   свидетельствовало   о   немалой  изобретательности  бывшего  кока
"Пандоры", а тем более полностью его перестраивать. Решено было сделать плот
только попросторнее и понадежнее.
     Однако, прежде чем  приняться  за  работу,  следовало  подкрепиться.  И
Снежок не поскупился на угощение: сухари и вяленая бонита... из тех запасов,
которые он заготовлял с таким усердием все эти дни.
     За  неимением  огня  бывший  кок был лишен возможности показать себя во
всем блеске своего поварского искусства.  Намокшие  в  морской  воде  сухари
слегка  горчили  на  вкус. Но какое это имело значение для волчьего аппетита
нашей голодной четверки! Завтрак показался им превосходным,  тем  более  что
горьковатые сухари они запивали пресной водой с добавленным в нее вином.
     Вином?  Откуда  же  у  них  взялось  вино?  --  удивится,  должно быть,
читатель. С таким же вопросом обратился к Снежку и матрос, пораженный  такой
роскошью, как бочонок вина на плоту у кока.
     Ответ  был прост. Маленький бочонок с канарским, хранившийся у капитана
в каюте, попал в океан вместе со многими другими вещами, а так  как  он  был
неполон,  то  преспокойно  плавал,  слегка  лишь погрузившись в воду, откуда
Снежок его и выловил.
     Сразу же после завтрака закипела работа по  перестройке  плота.  Прежде
чем  начать  разбирать  меньший  плот,  сняли вялившееся на нем мясо акулы и
перенесли на второй. После этого опорожнили  брезентовый  "бак"  --  великое
изобретение  матроса,--  теперь  уже  ненужный, и с величайшей осторожностью
перелили из него воду в более надежное хранилище--в один из пустых бочонков,
служивших фальшбортом. Туда же перенесли весла, обломок гандшпуга,  топор  и
брезент,  и,  только  когда  меньший  плот  совсем опустел, его разобрали, а
доски, два бруса и обломки рей, из которых он состоял, закрепили на  должных
местах.
     Так  они  работали не покладая рук весь день, позволив себе передохнуть
один час, чтобы пообедать. С помощью весел переезжали они  на  недостроенном
плоту  с  места  на  место,  выуживая  из воды всякие полезные для них вещи,
которые Снежок не успел или не сумел один выловить.
     Солнце близилось уже к закату, а работа далеко еще не  была  закончена.
Но  они  легли  поспать,  не тревожась: небо обещало назавтра такой же ясный
день. И если погода останется хорошей, то к полудню они закончат  работу.  У
них  будет такой просторный плот, что на нем хватит места и для них самих, и
для всех их запасов, а уж крепок  он  будет  настолько,  что  устоит  против
самого  сильного  ветра,  какой  только  возможен в этой зоне Атлантического
океана, где царит вечный штиль.



     На следующее утро, как только рассвело, они возобновили работу.
     Уложив и тщательно пригнав друг к другу бревна, они связали  их  вместе
канатом,  и  все  трое  --  матрос,  Снежок и юнга -- принялись изо всех сил
затягивать его.
     Плот получился продолговатой формы, напоминая дощаник для ремонта судов
или плоскодонный паром. Он был футов в двадцать длиной, а шириной, в средней
части,-- около десяти. По краям его были опять размещены в  должном  порядке
порожние бочки: одна уложена поперек у носа, другая тоже поперек -- у кормы.
Остальные четыре -- всего их было шесть штук -- вдоль обоих бортов, по две с
каждой  стороны.  Этим достигались равновесие и симметрия вновь построенного
плота. В общем, выглядел он теперь как настоящее мореходное судно,  и  Брас,
его главный строитель, торжественно окрестил его "Катамараном".
     На  другой  день,  часам  к  двенадцати, "Катамаран" был готов. Если бы
Снежок действовал один, он бы его в этом виде и оставил:  негр  все  еще  не
верил, что у них есть хотя бы незначительная, но все же какая-то возможность
добраться  до  берега  на такой посудине. Однако матрос -- а уж он-то в этих
делах разбирался лучше -- думал иначе.  Он  считал,  что  такое  предприятие
вполне  осуществимо.  Сейчас  они  находились в самом центре южного пассата.
Даже будучи предоставлен самому себе и плывя по течению,  плот  со  временем
неминуемо  должен  пристать где-нибудь у берегов Южной Америки. Под парусами
же его  скорость  еще  увеличится.  Правда,  очень  быстро  такая  неуклюжая
посудина  не  пойдет,  но  все-таки  они вполне могут рассчитывать, что хотя
медленно, зато наверно они доберутся до твердой земли. Бен понимал, что  это
только   вопрос   времени  и  все  зависит  от  того,  насколько  им  хватит
продовольствия и в особенности запасов воды.
     Обдумав все, матрос решил, что у них есть  кое-какие  шансы  на  успех;
счастья  попытать  стоит  и  поэтому  следует  установить  на  плоту мачту с
парусом. На худой конец, они ведь ничем не рискуют, их смогут подобрать и  в
том случае, если они будут идти под парусом, а не только плыть по течению.
     К  счастью,  материалов  для  постройки  мачты  и паруса у них было под
руками сколько угодно. Неподалеку  плавала  контрбизань  "Пандоры"  со  всей
оснасткой.  Из  нее  выйдет хорошая мачта и поперечная рея, и останется лишь
натянуть парус, а тогда уж "Катамаран" даст ходу!
     И матрос приступил к оснастке "Катамарана". Снежок и юнга помогали ему.
К концу  третьего  дня  посередине  этого  диковинного  судна  уже  высилась
настоящая  мачта  с поперечной реей, а на ней бессильно повис широкий парус,
словно ожидая первого дуновения западного ветра.
     Надо сказать, что тот ветер, благодаря которому Бен и Вильям  добрались
до  обломков  невольничьего  судна,  где  они встретились со своим товарищем
Снежком, дул не туда, куда матрос собирался  повести  судно,  а  как  раз  в
противоположную  сторону.  Правда, это не был ветер, какого им хотелось бы в
этих широтах, а всего лишь легкий бриз, и, если  не  считать  его,  вот  уже
много дней после гибели невольничьего судна стоял полный штиль. Начался он в
ту  ночь,  когда  два  плота  соединились  вместе,  и с тех пор штиль длился
непрерывно,  включая  и  те  три  дня,  когда  они  были  заняты  постройкой
"Катамарана".
     На  четвертый  день  --  никаких  перемен. Ни малейшего движения ветра.
Поверхность океана как полированная. Несуразный, необычный корабль со своими
шестью бочками, укрепленными по бортам наподобие  фальшборта,  с  массивной,
сужающейся кверху мачтой, одиноко торчащей посередине, отражался в воде, как
в зеркале.
     Однако  ни  "капитан"  посудины Бен Брас, ни те из его команды, которые
были достаточно взрослыми, чтобы задуматься о  будущем  и  принять  меры  на
случай  всяких  неожиданностей,  не  жалели об этом вынужденном бездействии,
хотя катамаранцы не оставались без дела и на неподвижном плоту.  Без  устали
работая  веслами  --  на  их счастье, у них оказалось несколько весел,-- они
избороздили вдоль и поперек все тот же небольшой, в квадратную милю, кусочек
океана, по которому плавали уцелевшие обломки злополучной "Пандоры".
     Таким образом им удалось  выловить  и  сложить  на  плоту  много  таких
"блуждающих" находок: в будущем все могло пригодиться.
     Среди  них  Бен  неожиданно  обнаружил...  свой  собственный матросский
сундучок! В нем нашлась смена белья,  полный  парадный  костюм,  который  он
надевал, когда сходил на берег, и множество различных мелочей, которые могли
пригодиться им в предстоящем путешествии.
     Сам же сундучок решено было использовать как шкаф.
     В таких же трудах провели они и четвертый день.
     Едва  только  на следующее утро взошло солнце, как зеркально гладкая до
того поверхность океана внезапно вся сморщилась  от  ряби;  казалось,  ветер
дует прямо с солнца.
     Полотнище  паруса  скользнуло  вверх по гладкой мачте. И когда оно туго
натянулось, закрепленное шкотами, "Катамаран" понесся по волнам.
     Роковое место, где погиб невольничий корабль, осталось позади.
     -- На запад! Так держать! -- закричал  Бен  Брас,  глядя,  как  надулся
парус,  и  плот,  создание  его  собственных  рук, полетел по волнам, словно
ожившая птица.
     -- На запад! Есть так держать! -- закричали одновременно Снежок и юнга.
     А у Лали глазки так и засияли от радости -- такой ликующий вид был у ее
спутников!



     Это был во многих отношениях благоприятный ветер. Во-первых, он  дул  в
нужном  направлении,  во-вторых,  дул ровно и постоянно, не превышая по силе
легкого бриза, но и не затихая  до  штиля,  мучившего  их  до  этого.  Штиля
"капитан" "Катамарана" опасался не менее, чем урагана.
     Это был как раз такой ветер, в каком они нуждались для испытания нового
плота.  Чуть рябивший поверхность воды, он в то же время так надувал паруса,
что шкоты были натянуты, как тетива лука.
     Так как ветер дул точно с востока, то та  часть  "Катамарана",  которую
Бен  именовал  носом, была обращена прямо на запад. А чтобы судно не бросало
из стороны в сторону и не крутило ветром--не поворачивало  через  фордевинд,
как  говорят  моряки,  --  наши  кораблестроители соорудили на корме рулевое
приспособление, чтобы управлять им. Это было просто длинное весло от большой
шлюпки "Пандоры". Весло положили вдоль,  опустив  одним  концом  в  воду,  а
посередине  прикрепили  его  веревками к бочке, находившейся у кормы, причем
так, что оно могло двигаться как  рычаг  --  влево  и  вправо  --  и,  таким
образом, служить рулем. С помощью этого нехитрого приспособления "Катамаран"
можно  было  поворачивать  в любом направлении -- не только по ветру, но и в
наветренную сторону, лишь бы только ветер не дул прямо навстречу.
     Правда,  теперь  кому-либо  из  них  все  время  приходилось  стоять  у
"штурвала", как называл шутливо Бен рулевое приспособление.
     Первую  вахту  "капитан" выстоял лично сам, считая это, поскольку судно
проходило испытание, слишком  ответственным  делом,  чтобы  его  можно  было
доверить Снежку или Вильяму. Ну, а уж потом, когда судно по-настоящему ляжет
на   курс   и   его   мореходные   качества   будут   проверены  и  окажутся
безукоризненными,  придется  постоять  на  вахте  и  остальным  двум  членам
экипажа.
     Итак,  "Катамаран"  плыл  по  курсу  уже больше часа. Все было в полном
порядке, происшествий  никаких.  "Капитан"  сидел  на  корме,  его  вахта  у
штурвала  еще  не  кончилась. Он один только следил за ходом своего корабля.
Снежок возился среди припасов, разбросанных по плоту, наводя среди них некое
подобие порядка; для всякой вещи он старался отыскать место,  где  та  всего
менее страдала бы от разрушительного действия волн и ветра.
     Вильям  и  маленькая  Лали находились около бочки, на носу плота. Бочка
была почти совсем пуста и потому высоко держалась над водой.  Они  ничем  не
были  заняты,  если  не  считать  делом  их  тихий, задушевный разговор и по
временам радостные восклицания по поводу  того,  что  судьба  так  счастливо
свела их снова вместе, дав им двух таких храбрых защитников.
     Надо  сказать,  что  на  корабле  во время короткого путешествия, столь
ужасно и неожиданно закончившегося, они виделись мало, а знали друг о  друге
еще  меньше. Хорошенькая креолка находилась почти все время в своей каюте --
девочке редко разрешалось покидать ее, а  юный  англичанин,  живя  в  вечном
страхе,   чтобы  ему  не  досталось  от  капитана  или  его  помощников,  не
осмеливался показываться на  запретной  территории,  разве  только  выполняя
какое-нибудь поручение своего свирепого начальства.
     Да  и в тех случаях он бывал там ровно столько, сколько требовалось для
выполнения поручений, зная, что стоит ему задержаться около каюты,  как  его
или  немедленно  изругают,  или  даже  столкнут  в  шпигат[15], а то грубыми
пинками заставят убраться к себе на бак.
     Неудивительно поэтому, что при  таких  неблагоприятных  обстоятельствах
юнге   редко   приходилось  видеться  с  креолочкой,  ставшей,  как  уже  мы
рассказывали, благодаря особым обстоятельствам его спутницей на  злосчастном
судне.
     Хотя  он  почти не говорил со своей юной попутчицей и совсем не знал ни
ее душевных свойств, ни характера, зато внешность ее он изучил прекрасно, до
мельчайших подробностей. Не было ни одной черточки на хорошеньком личике, ни
единого колечка вьющихся, черных, как смоль, волос, которые  ускользнули  бы
от его взгляда.
     Ах,  как  часто стоял он, наполовину скрытый парусами, и следил за ней,
когда ей случалось задержаться на  мгновение  у  двери  каюты!  В  окружении
грубых   негодяев,   составлявших  команду  "Пандоры",  она  напоминала  ему
беззащитного ягненка, попавшего в стаю волков.
     Как часто при  виде  ее  у  него  сильнее  начинало  биться  сердце  от
непонятного ему самому чувства, в котором смешались и боль и радость!
     Теперь же, сидя рядом с этим прелестным созданием на борту "Катамарана"
-- пусть  это  было всего лишь хрупкое суденышко, которое в любую минуту мог
разнести в щепы ветер  или  навсегда  поглотить  черные  океанские  волны,--
Вильям  больше  не  чувствовал  страха  и,  любуясь  ее личиком, ощущал лишь
непонятное, но радостное чувство.



     Уже почти два часа, как "Катамаран" шел под парусом, а наши друзья  все
еще  оставались  на прежних местах, занимаясь своими делами. Наконец Снежок,
покончив с укладкой припасов, предложил сменить  Бена  у  штурвала,  на  что
матрос  с  готовностью  согласился  и, оставив весло, направился на середину
плота к своему сундучку. Встав на  колени,  он  начал  в  нем  рыться:  Бену
хотелось  перебрать  содержимое сундучка -- может, в нем найдется что-нибудь
такое, что пригодилось бы в их трудном положении.
     Вильям и маленькая Лали все еще сидели на носу плота. По привычке  взор
юноши был устремлен вдаль; однако он то и дело посматривал на свою спутницу,
стараясь развлечь ее разговором.
     Девочка  не  говорила  по-английски -- она знала только несколько фраз,
услышанных ею от английских и американских моряков, посещавших  факторию  ее
отца на побережье Африки. Однако эти немногие фразы, повторяемые ею, были не
только  грубоваты,  о  чем  она  по  своей наивности не подозревала, но и не
совсем  понятны,  чтобы  с  их  помощью   можно   было   поддерживать   хоть
сколько-нибудь  длительный  разговор.  Поэтому  они говорили на родном языке
креолочки. Вильям знал много португальских слов, так как большинство моряков
на "Пандоре" были португальцами. Правда, этот жаргон был в большом  ходу  на
побережье   Африки,   но  он  совсем  не  похож  на  португальское  наречие,
распространенное по берегам и большим рекам в тропиках Южной Америки.
     Тем не менее, изъясняясь на  этом  жаргоне,  Вильям  был  в  состоянии,
помогая  себе  знаками  и  жестами, кое-как поддерживать тот немногословный,
отрывистый разговор, который он вел со своей спутницей.
     В течение более двух часов, которые матрос простоял у  штурвала,  ничто
не нарушило мирных занятий наших скитальцев.
     Вскоре,  однако,  внимание  Вильяма  и  его  подружки  привлекла  очень
странная рыба, плававшая на расстоянии около кабельтова впереди  плота.  Оба
даже  вскочили со своих мест и, сгорая от любопытства, следили за диковинным
созданием.
     Однако интерес, вызванный  у  них  этой  рыбой,  был  не  из  приятных.
Наоборот,  они  смотрели  на  нее с чувством отвращения, почти с ужасом: это
было одно из самых отвратительных чудовищ, обитающих в морских глубинах.
     Длиной рыба была больше метра, и  ее  туловище  постепенно  сужалось  к
хвосту. У обычных рыб нет шеи, у этой же шея как будто была. Так, по крайней
мере,  казалось.  Причина  скрывалась  в странной форме головы: короткая, но
очень широкая, она далеко выдавалась в  стороны.  Голова  и  передняя  часть
туловища  рыбы  выглядели  молотком  на  рукоятке. На обоих концах "молотка"
находились большие глаза золотистого цвета.
     Ноздрей сверху не было видно: они оказались на нижней стороне головы. А
немного сзади них  темнела  подковообразная  щель  --  рот.  И  когда  пасть
раскрывалась,  в  ней  видно  было несколько рядов острых зубов с пильчатыми
краями.
     Вильям не знал, какая это рыба, хотя она довольно часто  встречается  в
некоторых  частях  океана. Но ему, к счастью или к несчастью, не приходилось
видеть подобных тварей. Так как Лали спросила у него, что это за рыба, да  и
ему  самому  тоже  хотелось  знать, как она называется, он обратился к Бену.
Бен,  высунув  голову  из-за  крышки  сундучка  и  взглянув  в  направлении,
указанном мальчиком, немедленно определил, что за чудовище плыло за кормой в
виде почетного эскорта.
     -- Это  молот-рыба,-- коротко ответил он.-- Один из видов акулы, причем
самый что ни на есть отвратительный.
     Сказав это, матрос снова погрузился в свои поиски, и голова его исчезла
за откинутой крышкой сундучка. На рыбу он не обращал ни малейшего  внимания.
Этого животного, думал он, им нечего опасаться.
     Да,  так  полагал  Бен  Брас сначала. Но какой обманчивой оказалась его
спокойная уверенность! Через каких-нибудь десять минут он оказался  футах  в
шести  от  страшной  пасти,  и  ему угрожала непосредственная опасность быть
растерзанным четырьмя рядами ужасных зубов чудовища.
     Когда  "капитан"  "Катамарана"   лаконично   определил   животное   как
молот-рыбу,   Вильям  вспомнил,  что  когда-то  читал  о  ней  в  книгах  по
естественной истории и в романах о  путешествиях.  Действительно,  это  была
молот-рыба,  разновидность  акулы; из-за устройства головы ее называют также
"балансир-рыба". Научное ее название--"зигэна". Она считается одной из самых
прожорливых из всего семейства акул, к которому она принадлежит.
     Итак, чудовище было на расстоянии кабельтова от плота, прямо впереди по
ходу. Оно  вырисовывалось  сквозь  прозрачную  воду  океана  во  всем  своем
ужасающем  безобразии.  Акула  плыла все в том же направлении, с равномерной
скоростью, держась, таким образом, на одном и том же расстоянии от  плота,--
ну  прямо  разведчик  или почетный курьер, сопровождающий "Катамарана" в его
путешествии через Атлантический океан.
     Некоторое время Вильям и Лали еще следили за рыбой, но так как  картина
не менялась: акула плыла по-прежнему, держась на том же расстоянии от плота,
то это занятие быстро им надоело и они стали смотреть по сторонам.
     Вскоре, однако, внимание юнги было привлечено новым зрелищем, и он даже
вскрикнул дважды.
     Первый  раз  в  его  возгласах слышалось веселое удивление, но затем их
сменили тревога и смятение.
     -- Эй!  --  закричал  он  сначала,  повернувшись  и  глядя   на   корму
"Катамарана".--  Смотрите,  Снежок  заснул!  Ха-ха-ха,  вот  так старый кок!
Смотрите, как спит, даже весло выскользнуло у него из рук!..
     Но тут же у юноши вдруг вырвался тревожный  крик,  а  затем  торопливые
восклицания, говорившие о непосредственной опасности:
     -- Ой,  весло!  Смотрите,  весло!..  Оно  поворачивается!.. Осторожней!
Лали, осторожней!
     Закричав, чтобы  предупредить  об  опасности,  юноша,  расставив  руки,
подскочил к своей спутнице, словно желая защитить ее.
     Но  было  уже  поздно  -- выскользнувший из рук заснувшего штурвального
конец рулевого весла повис над водой.
     Оставшись без управления, "Катамаран" стал  разворачиваться  по  ветру,
отчего  весло,  в свою очередь, тоже повернулось, как огромный рычаг, вокруг
своего крепления на  кормовой  бочке,  зацепило  концом  маленькую  Лали  и,
продолжая движение, далеко отбросило ее в синие океанские волны.



     -- Упала!  Упала в воду! -- закричал Вильям при виде того, как девочка,
подхваченная поднявшимся концом весла, была  отброшена  далеко  от  плота  в
океан.
     Сам  уже  не  сознавая,  что  кричит,  юноша  ринулся  на  край плота с
намерением броситься в воду для  спасения  Лали,  но  в  этот  момент  весло
качнулось  назад  и, ударив его сзади под коленки, подбросило с такой силой,
что он рухнул на плечи стоявшему на коленях Бену Брасу  и,  перелетев  через
его голову, свалился прямо к нему в сундучок.
     Бен  слышал тревожный крик мальчика и почти одновременно всплеск, когда
Лали упала в воду. Он круто повернулся и хотел было подняться, но  в  эту-то
самую  минуту  Вильям,  с  силой брошенный ему на спину, свалил его опять на
колени.
     Когда Вильям, перемахнув через него, очутился в  сундучке,  матрос  уже
оправился от неожиданности и вскочил на ноги.
     -- Кто? Где? Кто упал?..--закричал Бен растерянно.-- Ведь ты же тут! Да
что случилось?
     -- Бен,  Бен!  --  закричал  ему в ответ Вильям, барахтаясь в сундучке,
среди пожитков матроса -- Маленькая Лали... она... ее сшибло веслом!.. Спаси
ее! Ах, спаси же ее!
     Но этот ответ и мольба мальчика были уже излишними. Матрос  все  понял.
Он слышал всплеск и быстро огляделся вокруг: девочки на плоту не было. Ясно,
кто из команды "Катамарана" упал за борт.
     Расходившиеся  по  поверхности  круги указывали место, где девочка ушла
под  воду.  Как  раз,  когда  Бен  поднялся,  она  вынырнула  и,   крича   и
захлебываясь,  стала  судорожно  бить по воде своими ручонками, инстинктивно
стараясь удержаться на поверхности.
     В эту решительную минуту храброму  матросу  даже  не  пришло  в  голову
задумываться  о  том,  как  он  должен  поступить.  Прыжок  --  и  он у края
"Катамарана"; другой -- он на одной из бочек; третий -- и он уже в океане, в
шести футах от плота.
     Если бы он был предупрежден о том, что случилось,  хотя  бы  на  десять
секунд  раньше,  ему  понадобилось бы только несколько взмахов руками, чтобы
достигнуть места, где девочка упала в воду. К несчастью, из-за  столкновения
с  Вильямом  прошло  еще  несколько секунд. И вот в течение этих-то немногих
секунд плот хотя и оставался без управления, а все же,  плывя  под  парусом,
довольно  быстро уходил все дальше и дальше. Поэтому, когда матрос прыгнул в
океан, барахтавшаяся в воде девочка была уже далеко за кормой, на расстоянии
почти кабельтова.
     Если бы Лали умела плавать, то это опять-таки было бы  полбеды.  Матрос
знал,  что  добраться  до плота ему с ней будет нетрудно: он может выплыть с
ношей и потяжелее. Но он понимал, что девочка еле держится на поверхности  и
в любой момент может снова уйти под воду.
     Матросу это стало ясно еще в ту секунду, когда он только бросился к ней
на помощь.  Поэтому,  рассекая  мощными  взмахами  воду,  он  спешил  вовсю,
напрягая каждый мускул рук и ног.
     Тем временем  Вильям  вскочил  на  ноги  и  побежал  на  корму.  Быстро
взобравшись  на  бочку как раз в том месте, где крепилось злополучное весло,
так что оно оказалось под ним, он, дрожа от волнения, следил за происходящей
сценой, бросая взгляды то на беспомощно барахтавшуюся Лали, то на  спешащего
к ней быстрого пловца.
     А  Снежок  тем  временем  преспокойно  спал здоровым, непробудным сном,
каким негры спят у себя в жарких странах.  Ни  крик  Вильяма  о  помощи,  ни
восклицания  матроса  не  оказали  никакого действия на барабанные перепонки
Снежка. Не слышал он  и  пронзительных  криков  Лали,  хотя  при  этом  было
произнесено его собственное имя.
     Ну,  а раз ни один из этих звуков не вывел его из оцепенения, то теперь
он и подавно мог продолжать свой сон как ни в чем не бывало, не  видя  и  не
слыша,   что  творилось  вокруг.  Ведь  матрос  плыл  молча,  крики  девочки
удалялись, становясь все тише и тише, а Вильям, теперь единственный  спутник
Снежка, был слишком поглощен происходящим--он не только кричать, но и дышать
боялся.
     Да,  в  эти  мучительные  мгновения, переживаемые катамаранцами, Снежку
спалось так уютно и крепко, словно он растянулся на койке в  своем  камбузе,
укачиваемый неторопливым ходом доброго парусника.
     Вильям  даже  не  подумал  о  том,  чтобы разбудить его, потому что, по
правде сказать, он не совсем еще пришел в себя. Голова его так и  гудела  от
пережитого  потрясения.  На корму он бросился и вскочил на бочку, совершенно
не отдавая себе отчета в том, что делает... И  драма,  развязки  которой  он
ожидал  с  таким  глубоким беспокойством, так приковала его к себе, что он и
думать забыл о Снежке и о том, что его надо разбудить.
     Молчание длилось недолго. Впрочем, для актеров и зрителя этой волнующей
драмы оно могло показаться и долгим. Нарушил  его  радостный  крик  Вильяма,
короткое  и бурное "ура" -- матрос достиг желанной цели! Вот он приподнимает
Лали и, поддерживая ее одной рукой, другой гребет в сторону плота.



     -- Вот так Бен! Ура! Он спас ее!..
     Возможно, что жесты, сопровождавшие этот взрыв восторга, были настолько
бурными, что бочка качнулась и выскользнула у Вильяма  из-под  ног,  или  же
истинная  причина  происшедшего  заключалась  в  том, что его нервы чересчур
ослабели после столь долгого и сильного напряжения, но, как бы то  ни  было,
при  последнем  крике  "ура"  Вильям  потерял  равновесие и полетел с бочки,
свалившись прямо на мирно спавшего повара.
     Очевидно, чувство осязания у спящего было  более  тонким,  чем  чувство
слуха, и негр наконец проснулся.
     -- Что  за  чертовщина!  --закричал  он,  вскочив  на колени и стараясь
выбраться из-под Вильяма, свалившегося ему на спину.-- Что за черт?  Что  за
шум?  Кто  это  кричал  "ура"?..  Ты  кричал, Вильям? Мне приснилось, кто-то
крикнул "ура"... Что, разве ты увидел корабль?.. Нет? А где же масса Брас  и
где наша маленькая девочка? Ой!..
     Вопросы  следовали  друг  за  другом  с такой быстротой, что мальчик не
успевал ответить ни на один из них. Но последнее восклицание Снежка  сказало
о том, что вряд ли это было нужно.
     Окинув  плот  быстрым  и  пристальным взглядом и увидев, что на нем нет
Бена, а главное, нет его дорогой Лали, негр остолбенел от удивления и ужаса.
     Он взглянул на воду. Как все люди, много плававшие по  океану,  он,  по
издавна выработавшейся у него привычке, сразу же посмотрел за корму: упавший
за  борт  всегда  окажется  за  кормой идущего под парусом судна. И негр был
прав. Он тут же заметил Бена Браса, или, вернее,  только  его  голову,  чуть
возвышавшуюся  над  волнами.  А  рядом  с  ней виднелась маленькая головка с
черными локонами и крошечная ручка, доверчиво обнимавшая матроса за плечо.
     Снежок мигом понял все. Вильям мог ничего не объяснять. Ему стало ясно,
что произошло, пока он спал. Он не понял лишь причину происшедшего и даже не
заподозрил, что несчастье случилось по его собственному  нерадению.  Но  все
равно  беспокойство,  испытываемое им, от этого нисколько не уменьшилось. Да
что там беспокойство... он ощущал ужасную тревогу!
     Это чувство возникло не сразу. Сначала, когда он  увидел,  что  девочку
поддерживает  такой  прекрасный  пловец,  как  его  старый  товарищ,  он  не
сомневался в конечном исходе происшествия, настолько не сомневался, что даже
не бросился им  на  помощь,  хотя  в  первую  секунду  именно  так  и  думал
поступить.
     Однако  он  тут же убедился, что опасность, грозящая Лали и ее храброму
спасителю, не миновала.
     Не подумал и Вильям об этой опасности, когда кричал "ура", выражая свою
радость. Он видел, что  матрос  подобрал  девочку,  и,  безгранично  веря  в
мужество  и ловкость их защитника, не сомневался в том, что тот доберется до
"Катамарана" вместе со своей нетяжелой ношей. Вне себя от радости,  юнга  не
принял  в  соображение  одного обстоятельства: "Катамаран" шел под парусом с
такой скоростью, что даже самый быстрый пловец -- один, без всякой ноши -- и
то не догнал бы его. В такую горячую  минуту  не  обратил  внимания  на  это
печальное  обстоятельство  не  только  юнга,  но  даже  Снежок, а ведь, надо
сказать, Снежок был не только хороший кок, но опытный мореход. Однако  почти
тут же негр увидел опасность и понял, в чем она заключалась. Быстро встав на
корточки  около кормовой бочки, он схватил конец рулевого весла, который сам
же раньше выпустил из рук с такой преступной небрежностью, и,  хотя  ему  до
сих пор и в голову не приходило, что сам он был всему причиной, принялся изо
всех сил спасать положение.
     Сильные  руки  негра  заставили  "Катамаран" повернуться против ветра и
таким образом приблизиться к пловцу. Но  наш  рулевой  увидел  вдруг  нечто,
отчего  бросил  весло так внезапно, словно руку его разбил паралич или конец
весла превратился в раскаленное железо.
     Одно было ясно: причиной был не паралич. Его рука, выпустившая весло --
правая рука,-- потянулась к левому бедру, где на поясе у него висел в ножнах
длинный нож. Он схватился за рукоятку, но не для того, чтобы его вытащить, а
чтобы убедиться, на месте ли он.
     Мгновение -- и рука отдернулась. Негр был уже  на  ногах.  О  весле  он
больше не думал и, подбежав к краю плота, прыгнул в воду.



     Поведение  негра,  бросившего  рулевое весло и прыгнувшего в воду, было
некоторое время непонятно Вильяму. Зачем Снежок сделал это? Разве матрос  не
мог  один  доплыть с девочкой до плота? Ведь он без труда поддерживал ее. Да
и, кроме того,  Снежок  был  бы  гораздо  полезнее,  оставаясь  на  плоту  и
продолжая управлять им. Стоило бы ему постоять у руля еще несколько минут --
и  пловец оказался бы рядом с "Катамараном". Ну, а теперь, когда он выпустил
весло, плот снова развернулся и, встав носом  по  ветру,  стал  удаляться  в
противоположную от матроса сторону.
     Однако этого тревожного обстоятельства Вильям даже не заметил, а если и
заметил, то спустя мгновение уже забыл о нем.
     Всего  несколько секунд следил он за негром. Неприятные мысли теснились
у него в голове: почему негр, перед тем как прыгнуть, схватился за  рукоятку
ножа,  чуть-чуть  его  вытащил  и снова сунул обратно? Мгновенное подозрение
промелькнуло в голове у мальчика. Зачем негру понадобился  нож,  если  целью
его  было спасение пловца? Уж не пришла ли ему в голову дьявольская мысль --
уменьшить число тех, которые нуждаются в пище и воде?
     Правда, это подозрение возникло лишь на секунду  и,  возникнув,  тотчас
вызвало в юноше глубокое раскаяние. Как мог он так дурно подумать о Снежке?
     Раскаяние пришло мгновенно, потому что взгляд его упал на...
     Только  теперь  странный  поступок  негра  стал  ему  понятен -- не для
убийства плыл Снежок к Бену Брасу, а для спасения!
     Только от кого  спасать?  Неужели  действительно  была  опасность,  что
матрос утонет и он нуждался в помощи для себя и девочки?
     Но Вильям уже не спрашивал себя об этом. Зачем догадки и предположения?
Опасность,  угрожавшая  его  покровителю,  предстала  пред ним во всей своей
ужасающей  реальности.  Этот  плоский  темный  диск  с  серповидной  выемкой
посередине,  который быстро скользил, пеня воду, не мог быть ничем иным, как
спинным плавником акулы. И Вильям понял, какая грозит им опасность.
     Ведь это та самая акула, которую он и крошка  Лали  спокойно  наблюдали
совсем недавно, опаснейшая молот-рыба. Сквозь прозрачную воду вырисовывалась
ее  молотообразная  голова  и  зловеще  светящиеся, навыкате глаза. Страшное
зрелище!
     И  вот  мальчик  остался  единственным   свидетелем   этой   волнующей,
потрясающей сцены, а участниками ее оказались Снежок, молот-рыба, Бен Брас и
девочка, которую он спасал.
     Еще  в  тот  момент,  когда  Вильям  понял, зачем негр бросился в воду,
действующие лица разыгрывающейся трагедии  расположились  как  бы  на  углах
огромного  равнобедренного  треугольника, причем Снежок и акула находились в
углах у основания, а Бен со своей ношей -- в углу при вершине. Эта последняя
точка оставалась почти неподвижной, а две другие двигались по направлению  к
ней: человек и акула состязались в скорости.
     Вот  как  все  это  произошло: ушей чудовища, плывшего до этого впереди
"Катамарана", достиг всплеск упавшей в воду Лали и более тяжелый и еще более
громкий всплеск тела матроса,  прыгнувшего  с  плота.  Молот-рыба  с  хищным
инстинктом,  характерным  для  всей  породы  акул,  мгновенно  повернулась и
поплыла, заходя за  корму  плота,  где,  как  она  чуяла,  неминуемо  должно
оказаться то, что упало за борт,-- будь то предмет или человек.
     И   вот,  когда  хищник  подбирался  таким  образом  к  кормовой  струе
"Катамарана", Снежок, заметив веерообразный плавник и направление, в котором
он двигался, разгадал его намерение.
     Но едва только Снежок бросился в воду, акула,  отклонившись  от  своего
первоначального  направления,  поплыла  в  сторону негра -- по-видимому, она
решила переменить объект нападения. Однако, то ли негр  пришелся  ей  не  по
вкусу, то ли она была испугана его храбростью -- он плыл прямо ей навстречу,
-- что  бы  там  ни  было,  она  метнулась  назад, поплыв по прежнему курсу,
навстречу Бену.
     Разумеется, матрос, плывя  с  девочкой,  почти  потерявшей  сознание  и
стеснявшей  его  движения, вряд ли мог защититься от нападения акулы, да еще
такой акулы, как молот-рыба. Снежок знал это,  и  именно  это  побудило  его
броситься на помощь.
     Что же касается самого негра, то трудно было найти в водах океана более
опасного  для  акулы  противника.  Плавать  он умел, как рыба, а нырять, как
морская утка. Не раз он встречался лицом к лицу с акулой в ее родной стихии,
не раз выходил победителем из такой встречи. Не за себя он боялся, выходя на
этот поединок, а за тех, кого собирался спасать.
     Уже в самом начале акула была ближе к Бену: она начала движение раньше.
Но хотя им нужно было преодолеть почти равные расстояния, Снежок  знал,  что
его соперник, превосходя по скорости, придет к цели первым.
     Эта мысль приводила его в жгучее беспокойство, почти отчаяние.
     Он  неистово  бил  по  воде  руками  и  ногами,  громко кричал и вообще
всячески старался отвлечь внимание акулы на себя.
     Однако ни его шумные движения, ни крики  не  принесли  никакой  пользы:
хитрое  животное  не  обращало  на  них внимания. Ее темный спинной плавник,
словно парус под сильным ветром, несся навстречу  более  доступным  для  нее
жертвам.
     Стороны   равнобедренного   треугольника  становились  неравными  очень
медленно, но верно. Теперь это был уже косой треугольник, и Снежок с  каждой
секундой все яснее видел это.
     -- Ах,   бедняжка   Лали!   --  кричал  он  голосом,  прерывавшимся  от
волнения.-- Ой! Масса Бен, ради всех святых, берите же  вправо  --  слышите,
вправо!  --  а  я  заплыву между вами и этой свирепой тварью! Впра-а-а-во!..
Так, правильно. Вы только продержитесь, Бен! Только бы успеть доплыть,  а  я
уж расправлюсь с этой тушей!
     Указание  Снежка  возымело  действие.  До  сих  пор  матрос  не замечал
опасности, единственной мыслью его было  догнать  плот.  О  каком  нападении
акулы  мог он думать! Он даже не заметил приближения молот-рыбы. Дело в том,
что плавник акулы был хорошо виден со стороны "Катамарана", то  есть  сбоку,
но  его  трудно было заметить, глядя на него спереди. Неудивительно поэтому,
что жертвы, на которых акула готовила нападение, не замечали ее приближения.
И только при  виде  Снежка,  прыгнувшего  с  "Катамарана"  и  плывущего  ему
навстречу,  у  матроса  мелькнуло  подозрение:  акула!  В то же мгновение он
вспомнил, что Вильям спрашивал его об этом животном,  а  он  кратко  ответил
ему, что оно называется молот-рыбой.
     Теперь только Бен понял, что их настигает акула. Однако откуда ждать ее
нападения,  он  не  знал,  пока  не  услышал  предупреждающих криков Снежка:
"Берите же вправо!"
     Матрос был  слишком  высокого  мнения  об  опыте  бывшего  кока,  чтобы
пренебречь его советом, и, как только услышал этот крик, повернул вправо так
быстро,  как  только  может  это  сделать  пловец с одной свободной рукой. К
счастью, этого было достаточно, и вскоре соотношение всех пловцов изменилось
-- вместо треугольника они образовали теперь прямую линию:  на  одном  конце
был матрос, на другом акула, а посередине Снежок.



     Из-за  такой  церемены  в  расположении  пловцов  акула  потеряла  свои
преимущества. Противником ее был уже не обессиленный  обремененный  ношей  и
безоружный матрос -- да если бы даже и имелось оружие, все равно руки у него
были  заняты,--  нет,  теперь ей предстояло схватиться с вооруженным длинным
ножом, бодрым, полным сил противником, который с  детства  привык  к  водной
стихии  и чувствовал себя в воде, может быть, не хуже самой акулы. Во всяком
случае, негр мог спокойно продержаться на воде в течение  нескольких  часов,
да и под водой не меньше, чем любое животное, дышащее воздухом.
     Но Снежок вовсе не собирался погружаться глубоко в воду.
     Ну уж нет, ни на дюйм! Наоборот, чем ближе к поверхности, тем лучше.
     Он отлично понимал, что под водой-то его и подстерегала опасность.
     Как  вы  уже  знаете, ему не один раз приходилось вступать в поединок с
акулой в ее родной стихии. Правда, ему больше доводилось  иметь  дело  не  с
молот-рыбой,  а  с  белой  акулой, однако он знал кое-что и о повадках этого
вида акул.
     Дело в том, что молот-рыба и другие особи этого  вида  нападают  только
тогда,  когда их жертва находится под ними. В противном случае им приходится
перевернуться на спину или на бок, и тем круче, чем ближе к поверхности воды
лежит их добыча. Если  же  она  совсем  на  поверхности,  то  акула  в  силу
своеобразного расположения рта и строения челюсти выгибается брюхом наружу.
     Это  обстоятельство  хорошо  известно всякому, кто провел свою жизнь на
море, и особенно тем, кому не раз приходилось вступать в поединок с акулой.
     Например, ловцы жемчуга в Красном море нисколько  не  боятся  нападения
акулы. Оружием защиты у них служит простая палка, заостренная с обеих сторон
и для крепости обожженная в огне. Называют они ее "эстака".
     Имея  при  себе это простое оружие -- его носят в петле на поясе,-- они
не боятся нырять за жемчугом, хотя в эти места  и  наведываются  акулы.  Как
только  прожорливый  хищник  бросается  на них, ловцы, дождавшись, когда тот
проделает свое водное сальто, выгнувшись брюхом наружу  и  откроет  огромную
пасть,  ловко  суют  эстаку  в пасть хищника, и ему остается только убраться
восвояси с разинутой пастью или же закрыть ее, себе на  погибель.  Однако  в
эти  воды  заходят  и  другие  акулы, с которыми не так-то легко справиться.
Называются они "тинтореры", и ловцы жемчуга  опасаются  их  не  меньше,  чем
моряки -- обыкновенных акул.
     Молот-рыба  --  свирепый  хищник,  и  ее  боятся больше, чем какую-либо
другую акулу.  Несомненно,  однако,  этот  страх  наполовину  вызывается  ее
ужасной внешностью.
     Снежок  знал, что животное не может причинить ему вреда, предварительно
не приняв своей обычной позы вполоборота, и  поэтому  приблизился  к  ней  с
намерением  держаться на самой поверхности, не давая животному очутиться над
ним.
     Итак, поединок был теперь неизбежен.
     Акула, хотя  несколько  и  сбитая  с  толку  происшедшим  перемещением,
видимо, все-таки не отказывалась от намерения во что бы то ни стало отведать
человечины.  Двое  белых  от  нее ускользнули, но на этот счет у нее не было
особого предпочтения, и чернокожий Снежок казался ей  не  менее  аппетитным,
чем Бен Брас и маленькая Лали.
     Трудно,  конечно, утверждать, что акула рассуждала именно таким образом
или что она вообще могла рассуждать. Да и времени у нее не  было  для  того,
чтобы рассуждать.
     Когда  Снежок оказался между акулой и намеченными ею жертвами, курчавую
голову негра и молотообразный череп хищника разделяло такое расстояние,  что
между ними нельзя было бы и трех раз уложить гандшпуг.
     Положение  не  из приятных, и всякий другой на месте Снежка не выдержал
бы и поддался бы страху.
     Но не тут-то было! Опытный боец был готов к поединку, действуя с  таким
бесстрашием  и  решительностью,  будто  на нем был амулет, который давал ему
полную уверенность в победе.
     Вильям, стоя  на  корме  "Катамарана",  затаив  дыхание,  наблюдал  все
перипетии  этого  зрелища.  Он  увидел, как негр вытащил нож из ножен, но он
недолго задержался в его руках -- чтобы высвободить и удобнее маневрировать,
избегая своего противника, Снежок взял нож в зубы. В  таком  необычном  виде
предстал он для встречи со свирепым властителем морских глубин.



     Было бы естественно предположить, что акула мгновенно ринется на своего
противника,  движимая  лишь одним желанием: сожрать его как можно скорее. Но
нет! Несмотря на свою прожорливость, характерную вообще для всех видов акул,
этому хищнику свойственна и большая инстинктивная осторожность. Этот морской
тигр, так же как и тигр, обитающий на суше, может чутьем угадать,  легко  ли
достанется ему добыча или противник окажется опасным.
     Должно  быть,  такая  мысль  (если  это  можно  вообще  назвать мыслью)
мелькнула в безобразной голове молот-рыбы: слишком уж решительный вид был  у
Снежка!  Вполне  вероятно, что если бы негр стал удирать от нее, а не поплыл
ей навстречу, то акула тотчас же набросилась бы на него.
     Вдобавок противник был примерно такой же крупный, как она  сама,  да  и
храбр  не  менее,  чем  она.  Возможно также, что две лоцман-рыбы -- обычные
спутники акулы,-- подплыв чуть ли не к самому носу  Снежка  и  осмотрев  его
темное  туловище,  как  хорошие  разведчики,  доложили  своему  хозяину, что
приближаться к намеченной ими добыче нужно с осторожностью.
     Как бы там ни было, акула, по-видимому, сразу обнаружила  в  противнике
нечто  такое,  что  изменило  ее  тактику:  вместо  того  чтобы  безрассудно
броситься на Снежка или хотя бы плыть  с  той  же  скоростью,  с  какой  она
приближалась  к  нему  раньше,  акула, находясь уже на расстоянии нескольких
морских саженей, вдруг стала сбавлять  ход;  ее  бурые  веерообразные,  тихо
колебавшиеся  по  бокам  плавники уже не помогали ей в прежнем стремительном
движении.
     Более того, подплыв к негру почти вплотную, она вдруг подалась  чуть  в
сторону, словно решила напасть на противника с тыла или даже проплыть мимо.
     Интересно,  что  обе  лоцман-рыбы, плывшие по сторонам у самых ее глаз,
казалось, направляли движение акулы.
     Негр  был  явно  сбит  с  толку  этим  неожиданным  маневром.  Он  ждал
мгновенного нападения и сумел бы отразить его; он даже вытащил нож изо рта и
зажал крепко в правой руке, готовясь нанести смертельный удар.
     Нерешительность хищника вызвала и у него некоторое замешательство.
     Ага!..  Снежок  сообразил,  что  хитрая тварь норовит его обойти, чтобы
броситься на беззащитных Бена и Лали за его спиной.
     Как только это подозрение мелькнуло в него в голове,  он  повернулся  в
воде и поплыл наперерез акуле, чтобы, если возможно, перехватить ее.
     Впрочем, теперь уже не имело значения, собирается ли хищник возобновить
свой первоначальный  план нападения на матроса и его ношу или это был просто
маневр, чтобы зайти негру с тыла; так или иначе,  Снежок  выбрал  правильную
тактику. Негр сообразил, что если ловкий противник подберется к нему с тыла,
то ему, так же как матросу с девочкой, придется плохо. Если бы акуле удалось
обойти  его  и поплыть навстречу матросу, то каким бы хорошим пловцом ни был
Снежок, за рыбой ему все равно не угнаться.
     И тут ему пришла в голову мысль, как предотвратить  опасность,  которой
он  боялся  больше  всего:  чтобы  акула  не  обошла  его  и не бросилась на
беззащитную пару. Вынув изо рта свой нож. Снежок закричал:
     -- Эге-ге-гей! Масса Брас, берите-ка вправо! Ей придется  тогда  ходить
по кругу. Ради Бога, держитесь у меня за спиной, или вы пропали!
     Но матрос вряд ли нуждался в этом совете: он и сам уже увидел опасность
и начал маневр, который негр советовал ему предпринять.
     Теперь все они двигались по кругу, или, точнее, по трем концентрическим
окружностям, причем матрос с девочкой двигался по меньшему. Снежок--по кругу
со средним  радиусом,  а  акула  со своими спутниками -- по внешнему, самому
большому. Ее горевшие злобой глаза были устремлены к центру:  она  только  и
ждала  случая,  чтобы прорваться через второй круг, охраняемый негром. Целых
пять минут продолжалась эта схватка, причем без явного перевеса на чьей-либо
стороне. И все же преимущество в этом состязании  было  на  стороне  игрока,
плывущего  по  внешней  окружности.  Хотя  акуле  и приходилось преодолевать
наибольшее расстояние, однако  для  нее  это  было  своего  рода  спортивное
состязание,  для  ее  же  партнеров  -- тяжкий труд, сопряженный к тому же с
опасностью утонуть.
     Если бы череп животного имел другое строение, а мозг  был  совершенней,
то  оно  продолжало  бы  эту  игру, и тогда его главному противнику, Снежку,
пришлось бы либо просить пощады, либо отправиться на съедение рыбам. Но  еще
раньше  туда же отправился бы обремененный ношей пловец, находившийся позади
него.
     Однако, как все животные, будь они сухопутные или водные, акула тоже не
всегда способна проявить достаточное терпение и, бывает, приходит в  ярость.
И  вот  хищник,  придя  именно  в  такое  расположение  духа -- по-видимому,
свойственное водным хищникам, так же как и людям,-- решил  наконец  нарушить
правила этой игры и тем самым положить ей конец.
     Не  выдержав,  акула  внезапно вышла из своего круга и двинулась к Бену
Брасу  и  маленькой  Лали,  приникшей  к  его  плечу.  Словом,  несмотря  на
предостережение  своих  двух  спутников  и  на  поблескивающий под водой нож
негра, акула бросилась стремглав к центру трех кругов.  Ей  пришлось  пройти
так  близко  от  приплюснутого  носа  негра,  что  ее  клейкая чешуя чуть не
коснулась его выпяченных губ. Стоило Снежку протянуть руку  --  и  его  удар
пронзил бы насквозь увертливого врага.
     Снежок  действовал  иначе  и так ловко, так проворно, будто заранее уже
знал об этом новом маневре акулы. Как только бок хищника скользнул  на  дюйм
от  его  носа,  он  вдруг  опять схватил нож в зубы и, действуя одновременно
руками и ногами, сделал в воде прыжок и, взметнувшись  всем  телом,  вскочил
хищнику на спину.
     Одно  мгновение  --  и  левая рука его вцепилась в костистый нарост над
левым глазом акулы, мускулистые пальцы впились в орбиту глаза, а длинный нож
в правой руке заходил вверх и вниз, то сверкая в воздухе, то  скрываясь  под
водой, с равномерностью парового молота.
     Сделав  свое  дело,  Снежок преспокойно слез со скользкого седла. Рядом
плавала акула, или, вернее, ее труп, который окрашивал кровью лазурные волны
на несколько морских саженей вокруг.



     Как было уже сказано ранее, стоявший на корме  Вильям  следил  за  этой
сценой,  затаив  дыхание.  Едва только он увидел, что акула мертва, а Снежок
вышел из поединка невредимым и  победителем,  мальчик,  не  в  силах  больше
сдерживаться, закричал от охватившей его радости.
     Однако  крик  этот  тут же смолк и за ним последовал другой, выражавший
совсем иные чувства. То был крик уже не радости, а ужаса.
     Оказывается,  драма  в  открытом  океане,  разыгрываемая   перед   ним,
единственным  зрителем,  еще  не  закончилась.  Предстоял  новый,  не  менее
волнующий акт, причем теперь юнга был уже не зрителем, а его участником.
     И акт этот начался. Отчаянный крик, который вырвался у юнги,  возвестил
его начало.
     Наблюдая  за  поединком  между Снежком и акулой, Вильям упустил из виду
одно очень важное обстоятельство.
     Теперь в опасности был не только негр, но и Бен Брас и маленькая  Лали,
да  и  сам он--словом, судьба всей маленькой команды зависела сейчас от него
самого, или, вернее, от того, удастся ли ему взять их спасение в свои  руки;
если  это  удастся,  то  они  могут  быть  еще  спасены,  в противном случае
наверняка погибнут.
     Читатель,  наверно,  удивляется:  о  каком   странном   обстоятельстве,
сулившем такой ужасный исход, может идти речь? Ничего таинственного, однако,
тут  не  было.  Просто  "Катамаран",  имея на себе наполненный ветром парус,
уходил, как и следовало ожидать, все дальше от пловцов.
     Вот  почему  юнга  закричал  от  ужаса.  Теперь,  когда   он   перестал
беспокоиться  за  исход  поединка,  он сразу осознал эту новую опасность. И,
должно быть, Бен Брас тоже заметил ее. Не прошло  и  мгновения,  как  зычный
голос матроса разнесся далеко над океаном.
     -- Вильм!  --  кричал  он,  стараясь  держать голову как можно выше над
водой, чтобы его лучше было  слышно.--  Ви-и-льм,  голубчик,  держи  рулевое
весло да разворачивайся! Слышишь? Становись против ветра, а не то нам конец!
     Снежок  тоже  пытался  кричать,  но  он  так  запыхался  после  долгой,
напряженной борьбы с акулой, что изо рта его вылетали лишь бессвязные звуки,
похожие скорее на хрюканье дельфина,  чем  на  членораздельную  человеческую
речь. Понять его было совершенно невозможно.
     Да  и  вряд  ли  это  было нужно, так как Вильям сам увидел, в чем была
опасность,  и  поспешно  принял  нужные  меры.  Руководствуясь   собственным
соображением  и  отчасти указаниями Бена Браса, он бросился к рулевому веслу
и, вцепившись в  него  обеими  руками,  изо  всех  сил  старался  развернуть
"Катамаран".
     Через  некоторое  время  ему  удалось повернуть плот против ветра, или,
точнее говоря, поставить его настолько "близко к  ветру",  насколько  вообще
такого  рода  судно  могло выполнить этот маневр. И тут он вдруг увидел, что
его усилия совсем или почти совсем бесполезны. Сбавив  ход,  плот  со  своим
огромным, неуклюжим парусом продолжал удаляться от догонявших его пловцов, и
расстояние  между  ними, как заметил Вильям, все увеличивалось. Даже Снежок,
который, покончив с акулой, направился прямо  к  "Катамарану",--даже  он  не
приближался ни на дюйм к гонимому ветром плоту.
     Наступил   самый   напряженный   момент.  Тревога,  казалось,  достигла
наивысшего предела: все видели, что плот не поддается  управлению  и  уходит
все дальше и дальше...
     В  таком  положении дело долго оставаться не могло. Видно было, что оба
пловца изнемогают от усталости. Снежок, плававший, как морская утка, мог еще
продержаться некоторое  время,  но  матрос,  обремененный  ношей,  неминуемо
должен  был  скоро  пойти ко дну. Да и Снежок не мог плыть до бесконечности.
Если погоня за уходящим по ветру "Катамараном" продолжится,  негр  неминуемо
тоже окажется жертвой всепоглощающего океана.
     В  течение  нескольких  минут  --  они  казались часами -- продолжалось
состязание между людьми и плотом без каких-либо видимых успехов для той  или
другой стороны. Правда, некоторая перемена в их взаимном расположении все же
произошла  Вначале  негр  плыл  на  несколько  саженей  позади  Бена Браса и
спасенной им девочки. Теперь позади были они,  и,  увы,  они  отставали  все
больше  и  больше.  И  хотя  Снежок  уплывал  все дальше и дальше от Бена, к
"Катамарану" он не приближался. Плот оказался более быстрым парусником,  чем
Снежок -- пловцом.
     Вначале,  когда  Снежок  бросился  догонять плот, он рассчитывал быстро
добраться до него и повернуть его в сторону обессилевшего пловца.
     Уверенный в своем умении плавать, он считал это вполне осуществимым. Но
теперь,  проплыв  следом  за  плотом  несколько  минут,  он  убедился,   что
расстояние  между ним и "Катамараном" не только не уменьшается, а, наоборот,
увеличивается. И им овладело сильнейшее беспокойство.
     И беспокойство это росло:  напрасно  греб  он  во  всю  мочь,  напрасно
работал  он  крепкими  ногами,  напрягая  все силы,--все та же широкая синяя
полоса воды отделяла его от "Катамарана".
     И когда наконец он увидел, что все  усилия  тщетны  и  что  "Катамаран"
уходит, беспокойство его сменилось мучительной тревогой. Неизвестно, было ли
все  на  самом  деле  так,  как  ему казалось, но он решил, что догнать плот
невозможно, и прекратил свои усилия.
     Однако  он  не  собирался   оставаться   на   месте.   Отказавшись   от
преследования  "Катамарана",  он  ловко,  как  бобер,  повернулся  в  воде и
взглянул  назад.  Там,  на  расстоянии  примерно  двухсот  морских  саженей,
виднелись  две  точки,  настолько  сливаясь  друг с другом, что они казались
одним пятнышком, черневшим над гребнями волн.
     Да и заметить их можно было, только приподнявшись на  несколько  дюймов
над водой.
     И Снежок приподнялся еще выше, ибо знал, что там чернелось...
     Ни секунды не колеблясь, он, рассекая воду, поплыл прямо туда.
     Его не раздирали больше противоречивые чувства. Одна мысль завладела им
целиком. Он плыл не с осознанной целью помочь, а лишь побуждаемый отчаянием,
чтобы,  пока  в  нем  есть  еще  хоть  капля  сил, не дать утонуть маленькой
Лали--ребенку,  вверенному  его  попечению,  а  если  сила  и  иссякнет,  то
погрузиться  вместе  с  девочкой  в огромную бездонную могилу, от которой не
остается ни следа, ни надгробия.



     Негр и матрос плыли теперь навстречу друг другу. Бен, правда,  двигался
довольно медленно, но нельзя сказать, чтобы и Снежок плыл назад быстро. Впав
в  отчаяние,  он  не  чувствовал  прежней решимости. Он даже не отдавал себе
отчета, зачем он вернулся, разве только затем, чтобы утонуть вместе с  двумя
другими. По-видимому, теперь всех их ждал именно такой конец.
     Как  ни  медленно они плыли, встретились они скоро. В их глазах застыло
тяжкое отчаяние, какое бывает у людей, утративших последнюю надежду.
     "Катамаран" был уже теперь на таком расстоянии, что  если  бы  он  даже
стал  на  якорь,  то  вряд  ли  бы  они добрались до него вплавь. Уже плот и
привязанные вокруг него бочки скрылись из виду. Один лишь парус белел вдали,
словно  курчавое  облачко,  летящее  по  небу,  да  и  он   вот-вот   грозил
превратиться в белую точку, а там, может быть, и исчезнуть из виду. Какая уж
тут надежда!
     Бен  Брас  недоумевал,  почему  парус  все  еще  не был убран. В первые
минуты, нагоняя плот, он кричал Вильяму, чтобы тот отпустил шкоты, кричал до
хрипоты, пока не стал задыхаться и совсем  потерял  голос.  Да  и  плот  тем
временем  отнесло  так  далеко, что вряд ли юнга услышал его. Наконец матрос
перестал кричать; он продолжал плыть, храня  мрачное  молчание,  недоумевая,
почему Вильям не выполнил его приказа, и испытывая от этого грусть и досаду.
Еще  бы  --  ведь  убери  юнга  парус,  они  могли  бы еще надеяться нагнать
"Катамаран"!
     И в ту минуту, когда матрос погрузился  в  свое  угрюмое  молчание,  он
увидел,  что  к  нему приближается Снежок. Как же тут не предаться отчаянию!
Даже такой отличный пловец, как негр, отказался  от  попытки  догнать  плот.
Ясно, значит, что для него дело и вовсе безнадежно.
     Через  несколько  мгновений  пловцы  очутились  рядом.  Они  обменялись
взглядами и поняли друг друга без  слов.  Каждый  прочел  в  глазах  другого
ожидавшую его страшную участь. Им суждено утонуть.
     Первый нарушил тягостное молчание Снежок:
     -- Послушайте,  масса Бен, вы, должно быть, совсем обессилели. Дайте-ка
мне нашу девочку!.. Ну-ка, Лали, возьмись за мое  плечо,  пусть  масса  Брас
переведет немножко дух.
     -- Нет, нет, не надо! -- запротестовал матрос безнадежным тоном.-- Чего
уж там, подержу-ка ее еще немного. Все равно недолго осталось...
     -- Т-ш-ш!  --  перебил  его  негр  свистящим шепотом и многозначительно
показал взглядом на Лали.-- Я так понимаю,-- продолжал он  спокойным  тоном,
предназначавшимся  для  девочки,--  что  опасности  пока нет. Ясное дело, мы
потихоньку догоним "Катамаран". Ветер переменится и пригонит  его  к  нам...
Говорите  лучше  по-французски. Бедная крошка не знает французского языка,--
обратился он снова  к  Бену,  переходя  на  жаргон,  употребляемый  жителями
французских колоний.-- Я-то знаю, что и вам, и мне, и плоту--всем нам конец!
Но  пусть  хоть  девочка  не  знает  об  этом  до последней минуты. Зачем ей
напрасно мучиться!
     -- Ладно, ладно! -- забормотал Бен, мешая  без  разбору  французские  и
английские слова.-- Бедная девочка, пусть она, правда, не знает, что ее ждет
впереди!  Помилуй  нас,  Господи!..  Вот  и  плота  уже  не  видно!  Куда он
девался?.. Не видишь ты его, Снежок?
     -- Ах ты, Боже праведный, нет его! -- ответил  негр,  приподняв  голову
над водой.--Исчез! Кончено дело -- теперь мы его больше не увидим!
     Нота  отчаяния  в его голосе прозвучала еле слышно. Если до этого у них
была еще какая-то слабая надежда на спасение, то теперь, когда плот исчез  и
даже  его  парус не виднелся на фоне голубого неба, и она пропала. И поэтому
этот новый поворот в разыгрывавшейся драме не изменил настроения его главных
участников. Смерть смотрела им в лицо с неумолимой неотвратимостью.  Если  в
чем  и произошла перемена, так это не в их настроении, а в действиях. Пловцы
больше не двигались по какому-либо определенному направлению: им некуда было
плыть. Парус исчез, и они теперь не знали, где находится плот.  Может  быть,
он затонул, оставив их одних среди безбрежного океана?
     -- Да  и к чему плыть?! -- сказал Бен в отчаянии.--Только силы тратить,
а их у нас и так немного осталось.
     -- И правда, не к чему,-- согласился негр.--  Будем  плавать  на  одном
месте  --  так  легче  будет,  мы дольше продержимся. Послушайте, масса Бен,
дайте мне нашу девочку! Вы, ей-ей, больше моего устали... Лали,  держись  за
мое плечо... Вот так.
     И, подплыв к матросу, негр осторожно снял ослабевшие руки девочки с его
плеч и переложил их на свои.
     Бен  больше  не пытался отказываться от благородного предложения своего
товарища. Теперь, признаться, эта помощь была ему как  нельзя  более  нужна.
Они продолжали плавать, стараясь расходовать сил столько, сколько нужно было
для того, чтобы удержаться на поверхности воды.



     В течение нескольких минут оказавшиеся за бортом катамаранцы оставались
все в  том  же  опасном положении, почти не двигаясь среди темно-синих волн,
словно повиснув между водой и воздухом, между жизнью и смертью. Ни негр,  ни
белый больше не думали о том, как избавиться от смерти,-- они не сомневались
в том, что наверняка погибнут.
     Да  и  как  могли они в этом сомневаться! Для них это был только вопрос
времени. Пройдет час, два,  а  может,  и  меньше,  потому  что  усталость  и
напряжение  уже  подточили  их  силы,-- и все будет кончено. Они не избегнут
законов природы: закона тяготения,  или,  точнее  говоря,  закона  удельного
веса, и погрузятся в бездонную и неведомую глубь океана; и маленькая Лали --
это  прелестное  безропотное  дитя,  невинная  жертва  судьбы,-- разделит их
горестный жребий: исчезнет навсегда из этого мира.
     Все это время девочка не  обнаруживала  никаких  признаков  панического
страха, что при данных обстоятельствах было бы только естественно. Рожденная
и выросшая в стране, где человеческая жизнь ценится недорого, она привыкла к
зрелищу  смерти,  а  это до известной степени лишает смерть ее ужаса,-- ведь
люди, часто наблюдавшие ее, обладают более стоическим равнодушием.
     Но было бы ошибочно предположить, что девочка безразлично относилась  к
своей  участи.  Наоборот,  она  испытывала вполне естественный страх. Однако
потому ли, что ее сознание было затемнено крайней опасностью положения,  или
она не чувствовала, насколько велика эта опасность, но поведение ее с начала
и  до  конца  было  отмечено каким-то почти сверхъестественным спокойствием.
Возможно также, что ее поддерживала вера в  своих  мужественных  защитников.
Оба  они  даже  в эти роковые минуты избегали говорить ей о том, что жить им
осталось недолго.
     И все-таки они были в этом уверены далеко не в  равной  степени.  Белый
ощущал  неизбежность  гибели  больше, чем негр. Трудно сказать почему. Может
быть, потому, что Снежку очень часто приходилось бывать на самом краю гибели
и всякий раз ему удавалось избегнуть ее, и, несмотря на, казалось бы, полную
невозможность спастись, в его груди еще теплился слабый луч надежды.
     Другое дело -- матрос. Ни тени уверенности не оставалось в его душе. Он
считал, что идут последние минуты его жизни. Раз или два  у  него  мелькнула
мысль  самому  положить конец борьбе и вместе с ней мучительным переживаниям
этого страшного часа. Стоило  ему  только  перестать  двигать  руками--и  он
пойдет  ко дну. Его останавливал только врожденный инстинкт, которому претит
самоуничтожение и который подсказывает нам,  или,  вернее,  принуждает  нас,
дожидаться того последнего мгновения, когда смерть придет сама.
     Так,  в  силу  разных  причини рассуждая по-разному, три выброшенных за
борт скитальца с "Катамарана" продолжали держаться на воде.  Маленькая  Лали
-- потому,  что рядом был Снежок; Снежок -- потому что где-то в глубине души
еще  теплился  слабый  луч  надежды;  а  матрос  --  потому,  что   инстинкт
самосохранения  удерживал  его  от  совершения  поступка,  который при любых
обстоятельствах считается в цивилизованном обществе преступлением.
     Никто не проронил ни слова после тех нескольких  фраз,  основной  смысл
которых Снежок и матрос старались скрыть от Лали, говоря по-французски.
     Ужас  приближающейся смерти сковал язык Снежка и матроса. Долго хранили
почти совсем обессиленные пловцы глубокое молчание.



     Ничто не прерывало безмолвия этой  торжественной  минуты.  Слышно  было
только,  как  волны,  гонимые  легким ветерком, плескались о тела измученных
пловцов. Но трое несчастных даже не замечали этого, как не замечали и криков
морской чайки.  А  если  и  замечали,  то  эти  пронзительные  крики  только
усиливали объявший их ужас.
     И  вдруг  среди  этого  глубокого  молчания и глубочайшей безнадежности
послышался голос... Оба пловца вздрогнули от испуга, словно это был голос  с
того  света. И действительно, он звучал так нежно, будто и впрямь исходил из
другого мира. Но ничего сверхъестественного, однако, не было. Это был  голос
маленькой Лали.
     Уцепившись  за  плечо  негра,  девочка  видела дальше, чем державший ее
Снежок или матрос, плывший рядом, так как  находилась  на  несколько  дюймов
выше,  чем  они.  Поэтому  она заметила то, чего не могли увидеть измученные
пловцы, еще боровшиеся  за  то,  чтобы  удержаться  на  поверхности  океана:
какой-то темный предмет плыл по воде довольно близко от них.
     Ее  слова  так  поразили обоих мужчин, что они сразу очнулись от своего
оцепенения.
     -- Что ты видишь, маленькая Лали? Что, что там такое,  а?  --  закричал
Снежок  первый.--  Взгляни-ка  опять,  дорогая  девочка!  --  продолжал  он,
стараясь в  то  же  время  приподнять  повыше  плечо,  за  которое  держался
ребенок.-- Что ты увидела? Не плот, не "Катамаран", а?
     -- Да  нет,  нет,  --  ответила  Лали,  -- не "Катамаран"... Это что-то
маленькое, четырехугольное, вроде ящика.
     -- Ящика? Откуда же тут взяться ящику? Ящик! Ах, черт возьми...
     -- Разрази меня гром, если это не мой сундучок! -- перебил его  матрос,
поднимая  голову  над водой, как гончая в поисках раненой утки.-- Ну да, это
он и есть, не будь я Бен Брас!
     -- Ваш сундук? -- переспросил Снежок, в свою очередь поднимая  курчавую
голову над водой, чтобы лучше видеть -- Вот чертовщина!.. Так и есть! Как же
это случилось? Вы же оставили его на плоту!
     -- В  том-то  и  дело,  что оставил,--ответил матрос. -- Можно сказать,
последняя вещь, которую я держал в руках, перед тем как прыгнуть в воду. Я и
сам глазам своим не верю -- старый мой сундучок! Так и есть.
     Разговор этот велся торопливо, и не  успел  он  закончиться,  как  наши
пловцы двинулись по направлению к так неожиданно появившемуся предмету.



     Может, на самом деле это вовсе и не был сундучок Бена Браса, но то, что
это плыл   сундучок,   а   не  что-либо  другое,  было  очевидно.  Устойчиво
державшийся на воде, он сулил помощь нашим пловцам,  до  того  обессилевшим,
что еще немного -- они бы не выдержали и пошли ко дну.
     Это  действительно  был матросский сундучок, и к тому же принадлежавший
Бену Брасу. Он-то уж никак не мог ошибиться: ему ли не узнать  этой  плотной
обшивки  из  парусины,  обшивки,  сделанной  им  самим  и собственноручно же
окрашенной  голубой  масляной   краской,   для   того   чтобы   сделать   ее
непромокаемой!  А  эти  ручки  из  крепкой веревки --не он ли сам их сплел и
прикрепил! А буквы "Б. Б."! Ведь это же  его  собственные  инициалы,  крупно
нарисованные  им  на  боку,  как  раз под самой замочной скважиной, вместе с
якорем   наискосок,   звездами   и   другими   причудливыми   изображениями,
свидетельствовавшими о немалом искусстве его обладателя.
     В  первую  минуту, когда он убедился, что это его собственный сундучок,
Бен решил, что произошло несчастье и плот погиб.
     -- Эх, Вильм, Вильм, бедный  малыш!  --  сказал  он.--  Если  это  так,
кончено его дело...
     Однако  такое предположение вскоре отпало, и мысли матроса приняли иное
направление.
     -- Нет, -- сказал он, возражая против своей первой  гипотезы,  --  быть
того  не  может!  С  чего бы это плот мог вдруг развалиться? Ветра нет, море
тихо... Да просто не с чего такому случиться!.. Ага, теперь я  понял!..  Вот
что,  дружище  мой  Снежок, это не иначе, как дело рук Вильма. Это он бросил
сундучок, понадеявшись, что тот доплывет до нас. Вот каким образом он к  нам
и  попал. Ай да мальчишка, ай да молодец!.. Ну, хватайся за сундучок. Теперь
не все еще потеряно!
     Совет был излишним. Не сговариваясь, оба ухватились за ручки сундучка.
     Что и говорить, при таких  обстоятельствах  сундучок  представлялся  им
весьма заманчивой вещью. Говорят, утопающий хватается за соломинку, а тут им
представлялась  возможность  ухватиться  не  за  соломинку,  а за матросский
сундучок! Плыл он дном вниз и крышкой вверх -- ну, прямо, будто стоял  возле
койки  Бена  в  кубрике  фрегата!  Очевидно, в этом положении его удерживала
полоса железа, подбитая снизу и теперь служившая как бы  грузилом.  Сундучок
так  высоко  поднимался  над водой, что ясно было -- он пуст или почти пуст.
Даже ручки, приделанные с каждой стороны и отстоявшие на несколько дюймов от
крышки, находились над водой.
     За эти ручки удобно было держаться, и это  было  настолько  заманчивым,
что матросу не требовалось уговаривать Снежка, чтобы он схватился за одну из
них, в то время как он, Бен, найдет себе опору, держась за другую.
     По  молчаливому соглашению, оба подплыли: один с одной, другой с другой
стороны сундучка, и тут же ухватились за его ручки.
     Благодаря   этому   сундучок   сохранил   равновесие   и   хотя   из-за
прибавившегося  веса  и погрузился на несколько дюймов глубже в воду, крышка
его, к их огромной радости, все же возвышалась над поверхностью, даже  когда
на  нее  легла легкая фигурка девочки. Между поверхностью воды и захлопнутой
крышкой  все  еще  оставалось  несколько  дюймов,  так  что  вода  не  могла
проникнуть в глубь сундучка.



     Своеобразную группу представляли наши пловцы через две-три минуты после
того,  как  добрались  до  сундучка.  По  правую сторону, наискосок от края,
вытянулась фигура матроса, причем левую руку он по  локоть  пропустил  через
плетеную петлю ручки. Таким образом, добрая половина его веса приходилась на
плавучий сундучок, и, чтобы держаться на поверхности, ему приходилось только
слегка  грести  правой  рукой. Как он ни устал, это было ему по силам: после
всего перенесенного то был не труд, а отдых.
     С другой стороны сундучка, в точно такой же позе, плыл  Снежок,  с  той
только разницей, что он, наоборот, опирался правой рукой, а греб левой.
     Как  уже  было отмечено, маленькая Лали переместилась с плеча Снежка на
более возвышенное место--на крышку сундучка -- и лежала  на  животе,  удобно
держась ручками за выступающий край.
     Излишне   говорить,   что   благодаря  такой  перемене  в  положении  и
обстоятельствах произошла также перемена и в их планах на  будущее.  Смерть,
правда,  могла  им  казаться  все такой же неизбежной, как и несколько минут
назад,-- она все еще  стояла  у  порога,--  только  теперь  она  не  так  уж
торопилась...  С помощью этого сундучка -- чем не первоклассный спасательный
круг! -- они продержатся на воде много часов, пока,  обессилев  от  жажды  и
голода,  не  пойдут  ко дну. Все зависит от того, сколько времени они смогут
так протянуть. А окажись у них некоторый запас продовольствия и воды, то они
могли бы рассчитывать на долгое  путешествие,  хотя  и  совершая  его  таким
необычным способом. Но, конечно, все это при условии, если не налетит буря и
не нападут акулы.
     Увы! В любой момент можно было ждать и того и другого.
     Правда, они пока не думали о такой опасности, как и о том, что погибнут
от голода  или  его  неразлучной спутницы -- жажды. Удивительное совпадение,
что сундучок приплыл к ним в момент, когда они едва не погибли, произвело не
менее удивительную перемену в мыслях моряка и негра, породив у них  если  не
твердую  уверенность  в  спасении,  то,  во  всяком  случае, некое блаженное
предчувствие, что их еще ждет впереди другая, более  надежная  и  постоянная
помощь  и  что  им  не  суждено  утонуть,  или, по крайней мере, пока еще не
суждено утонуть.
     Надежда, сладкая, утешительная надежда, вспыхнула в их груди, а  вместе
с  ней  пришла  и  решимость  продолжать борьбу за спасение своей жизни. Оба
могли теперь свободно обмениваться разными соображениями и советами,  и  они
принялись толковать о своем положении.
     Прежде  всего  они стали гадать, каким образом появился здесь сундучок.
Предположение, пришедшее в первый момент в голову его  хозяину,  будто  плот
погиб и сундучок -- просто один из обломков происшедшего крушения, оказалось
несостоятельным, а потому было тут же отвергнуто. Никакого сильного движения
водных  или  воздушных  стихий,  которые  могли бы разрушить "Катамаран", не
произошло. Это замысловатое сооружение, целое и невредимое, плавало где-то в
океане, красуясь своими фантастическими очертаниями.
     Правда,  его  нигде  не  было  видно.  Даже  маленькая  Лали,  которой,
поскольку  она  находилась  на  более  высоком  месте,  поручено  было вести
наблюдение, ничего не видела, хотя и старалась выполнить свою задачу со всей
тщательностью.
     Если бы плот находился на расстоянии одной--двух  лиг[16],  то  большой
четырехугольник  паруса  был  бы достаточно хорошо виден. Но никакого паруса
девочка не заметила.
     Так она и доложила своим спутникам: ничего вокруг, только море и небо.
     Отсюда можно было заключить, что "Катамаран" если даже и не утонул,  то
его  отнесло  так  далеко,  что  им  никогда  его  не догнать. Однако моряк,
умудренный  опытом,  не  предавался  отчаянию.  Догадки   его   были   более
утешительного характера. Основываясь на кое-каких других фактах и хорошенько
пораскинув  умом,  он  решил,  что  появление  среди  морских  волн морского
сундучка  --  дело  не  случайное.  Это,  несомненно,  работа  рук  Вильяма,
действовавшего по какому-то плану.
     -- Будь  уверен,  Снежок,--  говорил он коку,-- мальчишка выбросил этот
сундучок за борт, наперед зная, что, если мы не догоним "Катамаран", он  нас
выручит.  Сундук-то  стоял  посередине плота, когда я в нем рылся. Что ж, он
сам, что ли, прыгнул в воду? Да ведь в нем были всякие вещи, а сейчас,  будь
уверен,  он  пуст  --  иначе  бы так не плыл. Взял, значит, малыш этот самый
сундучок, вытряхнул из него все мои вещички, и раз его -- за борт!  И  очень
умно сделал. Вот голова! Только он мог такое сообразить. Я и прежде замечал,
что он дошлый парень. Ты только подумай, какой это молодец! А?
     После этого потока похвал Бен переживал про себя свои восторги.
     -- Может быть, очень даже может быть,-- согласился с ним негр.
     -- А потом он вот что сделал,--продолжал Бен плести свою цепь догадок.
     -- Что же?
     -- Взял  да  убрал  парус.  Не  знаю  только, почему он не сделал этого
раньше. Я же ему кричал, и он, должно быть, меня  слышал.  Сдается  мне,  он
ничего  не  мог  с  ним  поделать.  Сейчас  я  вспоминаю,  что, поднимая наш
парусишко, я затянул на шкотах такой узел, что ой-ей! Как же он  мог  быстро
его  развязать? Ведь пальцы-то у него маленькие! Вот в чем и была загвоздка!
А теперь он убрал наконец парус, значит, ему удалось все-таки развязать  мой
узлище,  а может, он просто взял да перерубил канат-- вот почему мы и паруса
не видим, а на самом деле  "Катамаран"  совсем  близехонько.  Быть  того  не
может,  чтобы  он далеко уплыл, особенно если парус был уже спущен, когда мы
увидели, что он исчез из виду.
     -- А ведь верно! Я тоже заметил, что парус ни с того ни  с  сего  вдруг
исчез, будто его кто сдернул.
     -- Значит,  Снежок,--  продолжал матрос все более веселым тоном,-- если
все так, как мы гадаем, то плот от нас недалеко ушел -- на один или,  может,
на два узла. Видеть далеко мы ведь не можем, потому что сидим по шею в воде.
Во  всяком  случае, я скажу тебе: плот наверняка идет по ветру, и без паруса
его понесет не быстрее, чем мы поплывем.  Это  уж  точно.  Поэтому  давай-ка
махнем  милю  или  две ему навстречу, а тогда видно будет, барахтается ли он
еще где-то тут или прости-прощай навеки. Это будет, пожалуй,  самое  лучшее,
а?
     -- Точно,  масса  Брас,  это  будет  самое  правильное! Ничего лучше не
придумать, как пуститься и нам по ветру.
     И без дальнейших разговоров они  принялись  осуществлять  свою  задачу.
Один  греб  правой  рукой,  другой  левой,  но  оба  с  одинаковой  силой  и
решимостью. Быстрота их движения стала такой, что море так и пенилось вокруг
и брызги долетали даже до уцепившихся за крышку сундучка пальчиков маленькой
Лали.



     Плыли они недолго. Вдруг Лали вскрикнула -- и  двое  мужчин  прекратили
свои усилия.
     Пока  матрос  и кок усердно трудились, Лали, стоя на коленях на крышке,
смотрела вперед. И внезапно она увидела нечто, вызвавшее если не  радостный,
то, во всяком случае, достаточно веселый возглас.
     -- Что  такое,  Лали? -- нетерпеливо спросил негр.-- Ты что-то увидела?
Святое небо, да неужто же "Катамаран"?
     -- Да нет же! Это только бочка плывет по воде...
     -- Бочка? Какая такая бочка? -- удивился негр.
     -- Наверно, одна из пустых бочек от  нашего  плота...  Ну  да,  на  ней
веревки.
     -- Так и есть,-- подтвердил Бен, который, приподнявшись как можно выше,
тоже увидел  бочку.--  Разрази  меня  гром!  Все-таки,  видать,  наш  плотик
развалился... Э, нет! Все понятно!.. Это работа нашего Вильма -- он  обрубил
у   бочки  веревки.  Послал  нам  ее  в  помощь,  на  случай,  если  нам  не
повстречается сундучок. Обо всем подумал! Говорю тебе, голова у него!..
     -- А что, если б нам доплыть до этой бочки  и  тоже  прихватить  ее  на
буксир? -- предложил кок.-- Это было бы не лишним. Поднимется ветер, и тогда
сундучок  не очень нам поможет. Зато бочка еще как пригодится -- в самый раз
будет!
     -- Правильно, Снежок! Захватим и бочку. Сундучок сослужил  нам  хорошую
службу, а все-таки бочка в бурном море более верное дело. Так и держи на нее
-- она прямехонько перед нами.
     Через  пять  минут  пловцы  поравнялись с бочкой. По веревкам они сразу
узнали, что это бочка от плота. И матрос тут же разглядел,  что  веревки  не
перерезаны  аккуратно ножом или каким-либо другим острым орудием, а, видимо,
"перепилены" в спешке, так как концы их измочалились и во все стороны торчат
волокна.
     -- Опять работа Вильма! Он, видать, перерубил веревки старым топором. А
топор-то у нас тупой... Ура нашему славному мальчишке!..
     -- Постой-ка! -- закричал Снежок, прерывая бурные  восторги  матроса.--
Держитесь   пока   за  сундучок,  масса  Брас,  а  я  заберусь  на  бочку  и
взгляну--может, и увижу наш "Катамаран".
     -- Правильно, Снежок! Валяй, забирайся! Я буду один держать сундучок.
     Снежок, высвободив руки из веревочной петли, подплыл к  бочке  и  после
некоторой возни наконец вскарабкался на нее.
     Для  этого  ему  пришлось  проявить большую ловкость: бочка крутилась у
него под ногами, грозя сбросить. Но  такая  водная  гимнастика  была  Снежку
нипочем.  Балансируя,  ему  удалось  найти  достаточно устойчивое положение,
чтобы как следует оглядеть расстилавшийся кругом океан.
     Матрос с беспокойством наблюдал за его движениями. Ведь недаром же  они
получили  две  весточки  от сообразительного юнги, говорившие о том, что тот
находится где-то  поблизости!  Как  он  ожидал,  так  в  действительности  и
случилось. Едва негр утвердился на бочке, как громко закричал:
     -- "Катамаран"! "Катамаран"!
     -- Где? -- крикнул ему матрос.-- По ветру?
     -- Точно по ветру!
     -- А далеко, славный ты наш кок, далеко?
     -- Близко,  совсем  близко  --  не  дальше,  чем  на расстоянии свистка
боцмана. Не больше трех -- четырех кабельтовых.
     -- Ладно, слезай с бочки...  Как  по-твоему,  что  нам  теперь  делать,
дружище Снежок, а?
     -- Самое  лучшее,--закричал  в  ответ негр,--попытаться мне догнать наш
плот! Парус на нем спущен, и он  плывет  не  быстрее,  чем  бревно  красного
дерева  в  тихую  погоду  в  тропиках. Я сейчас двинусь к нему, и тогда мы с
Вильмом подойдем к вам на веслах.
     -- Думаешь, догонишь плот, Снежок?
     -- Догоню, как же иначе! Вы с Лали плывите да смотрите, чтобы  не  ушли
от  вас  ни  бочка,  ни  сундучок,--бочка  нам  даже  нужнее.  Мне бы только
добраться до плота, а уж там я пригоню его к вам!
     Проговорив это, негр накренил бочку и соскользнул в воду. Еще  раз  дав
совет  держаться  ближе к месту, где они сейчас находятся, негр, загребая во
всю длину своих мускулистых рук, поплыл, вспенивая воду  и  фыркая  не  хуже
какого-нибудь представителя семейства китовых.



     Вряд  ли  нужно  говорить,  что, в то время как происходили описываемые
события, Вильям, находившийся на "Катамаране", чуть не лишился  рассудка  от
беспокойства.  Сначала  он  бросился к рулевому веслу, намереваясь выполнить
первое указание Бена Браса, но, убедившись, что все  его  отчаянные  попытки
повернуть  плот  безуспешны, перешел к выполнению второго приказа матроса --
принялся спускать парус. Однако недаром Бен недоумевал, испытывая  при  этом
горестную  досаду,  почему его последнее распоряжение не было выполнено или,
по крайней мере, выполнено недостаточно проворно. (Потом он  все  же  решил,
что  Вильям  в конце концов убрал парус, хотя истинная причина задержки Бену
все еще оставалась неизвестна.)
     А между тем предположение, которым он поделился со  Снежком,  будто  он
"затянул такой узел, что ой-ей", и Вильям, наверно, не сможет его развязать,
было  правильно.  Оказался  Бен  прав  и в том, что в конце концов парус был
спущен и Вильям или сумел развязать его "узлище", или  же  просто  перерубил
канат.
     Верным   оказалось   второе.   Действительно,  с  тугим  морским  узлом
справиться юнге было не по силам. Вильям пробовал развязывать его  и  так  и
этак, наконец, махнув на все рукой, схватил топор и перерубил шкоты.
     Парус  тут  же  опустился,  но  было  уже  поздно; и когда Вильям опять
взглянул на океан, его взору представилась бесконечная однообразная  голубая
гладь, и кругом ни точки, ни пятнышка.
     Он   понял,   что  впервые  остался  совершенно  один-одинешенек  среди
безбрежного океана.
     От такой мысли можно было прийти  в  отчаяние  и,  оцепенев  от  ужаса,
потерять  всякую  способность  действовать.  И  если  бы  на  месте юнги был
какой-нибудь другой юноша, то так бы  оно  и  случилось.  Но  не  таков  был
Вильям!  Недаром  он  отправился  в море, гонимый жаждой приключений: только
юноша с предприимчивым и решительным складом ума мог решиться на такое.
     Он не смирился перед судьбой, не пал духом, а продолжал  напрягать  все
силы  ума  и  тела  в  надежде  как-то  помочь  катамаранцам  в постигшей их
катастрофе. Кинувшись обратно к рулевому веслу и отцепив его  от  крюка,  на
котором  оно  крепилось,  служа  рулем, он принялся грести им, чтобы двинуть
судно против ветра.
     Что и говорить, старался  он  изо  всех  сил,  и  все-таки  ему  вскоре
пришлось убедиться, что от его усилий толку нет. Огромный плот, по выражению
Снежка, был прямо как "бревно красного дерева в тихую погоду в тропиках".
     Дело оказалось еще хуже: юнга увидел, что плот не только не идет против
ветра или остановился, но он продолжает двигаться по ветру.
     В этот критический момент ему пришло в голову... Он и раньше бы об этом
подумал,  если  бы  не  был так поглощен надеждой, что сумеет поставить плот
против ветра. Но как только эта затея провалилась, его сразу же  и  осенило:
нужно  выбросить  что-нибудь  плавучее  за  борт. Это позволит его спутникам
дольше продержаться на воде.
     Первый предмет, который попался ему  на  глаза,  был  сундучок  моряка.
Стоял  он, как вы знаете, посередине плота, на том самом месте, где Бен Брас
исследовал его содержимое.
     Крышка была откинута, и Вильям увидел, что  сундучок  почти  пуст:  все
вещи валялись рядом. Матрос раскидал свои пожитки, когда в нем рылся. И чего
тут только не было! Какой выбор и в каком количестве!
     Самый  вид  сундучка  наводил на мысль о возможности использовать его в
нужных Вильяму целях: его крашеный парусиновый чехол был  водонепроницаемым.
Стоит  только  захлопнуть крышку -- и вот вам настоящий буй, который сыграет
роль спасательного круга. Во всяком  случае,  ничего  лучшего  ему  пока  не
подвернулось,  и,  не  мешкая  ни секунды, юноша захлопнул крышку; замок при
этом защелкнулся, и сундучок оказался  запертым.  Схватив  его  за  одну  из
плетеных ручек, юнга поволок сундучок на край плота... и вот он уже качается
на волнах.
     Удачно, что сундучок даже в воде сохранял свое обычное положение, плывя
дном вниз.  И  как  хорошо  держался он на воде, будто был сделан из пробки!
Ничего удивительного! Юнга вспомнил, что однажды он слышал разговор на  баке
"Пандоры"  относительно  этого  самого  сундучка. Разглагольствовал при этом
главным образом сам Бен Брас, хваливший  замечательные  мореходные  качества
своего изделия.
     -- Мой  сундук  что судно! -- хвастал бывший матрос военного фрегата.--
Все равно, что спасательный пояс в случае, если кто оказался бы выкинутым  в
море. Если такое, не приведи Бог, случится, он удержит на воде, почитай, всю
команду малой, а то и большой шлюпки!
     Отчасти  благодаря  этому воспоминанию у юнги и возникла мысль спустить
сундучок на воду. И теперь, глядя, как он удаляется за кормой  "Катамарана",
Вильям  испытывал  радость,  чувствуя,  что  его  спутник  и защитник мог им
справедливо гордиться: он не подвел! Но еще больше он  радовался  тому,  что
сундучок,  возможно,  спасет от смерти не только Бена, но и ту, которая была
ему еще дороже,-- маленькую Лали.



     Отправив сундучок за борт, Вильям не успокоился на этом  и  решил,  что
нужно  послать по воде потерпевшим еще что-либо: может, новая посылка, дойдя
до них, даст им лишний шанс уберечься от неминуемой гибели на дне океана.
     Что еще такое пустить бы в ход? Может, доску? Нет, всего  лучше  бочку,
одну  из  порожних  бочек  из-под  воды.  Вот это было бы здорово, ну просто
здорово!
     Сказано -- сделано. Ножа  не  оказалось,  и  Вильям  перерубил  веревки
топором.  И  вот  бочка,  отделившись  от  плота,  плывет за кормой, догоняя
матросский сундучок. Плывет она, однако, не очень быстро. Ведь паруса-то  на
ней нет, и потому ветер не подгоняет ее. А все же плот плыл быстрее сундучка
и  бочки,  потому  что  ветер,  как-никак,  подгонял  его.  Вильям правильно
рассудил, что для обессилевших пловцов, какими, несомненно,  были  сейчас  и
Бен  и  Снежок,  лишний  кабельтов,  отделяющий  их  от плота, может сыграть
решающую роль.
     И он подумал, что, чем больше плавучих предметов будет сброшено на воду
им в подмогу, тем больше вероятности, что хоть один из  них  они  заметят  и
доберутся  до него. Поэтому Вильям, не мешкая, принялся перерубать веревки у
второй бочки, чтобы пустить и ее по воле волн.
     Освободив таким образом  вторую  бочку,  он  проделал  то  же  самое  с
третьей,  потом  перешел  к  четвертой и принялся было за пятую, намереваясь
оставить только шестую с драгоценным запасом воды. Он знал, что,  если  даже
обрубить все бочки, плот все равно не затонет. Этого он нисколько не боялся.
И  тем не менее, уже собираясь обрубить веревки, прикреплявшие к плоту пятую
бочку, он вдруг остановился. Внимание его  было  привлечено  одним  странным
обстоятельством:  третья и особенно четвертая бочки, вместо того чтобы плыть
в кильватере за кормой, покачивались у борта, словно не  желая  расставаться
со своим старым другом -- плотом.
     В первую секунду Вильям ничего не мог понять. Но он быстро сообразил, в
чем тут  причина.  Раз  бочки  не  поддерживали  больше плот на плаву, то он
глубоко осел в воду, и поэтому ветер не  мог  уже  гнать  его  быстрее,  чем
бочки.  Таким  образом,  бочки  и  "Катамаран"  двигались  сейчас  по  ветру
одинаково быстро, или, точнее, одинаково медленно.
     Сначала юнга был этим недоволен, однако он тут  же  рассудил,  что  это
будет  на руку пловцам,-- ведь не бочки плывут быстрее, а "Катамаран" плывет
медленнее. Поэтому если трое его друзей смогут догнать бочки, то они с таким
же успехом догонят и плот, и это будет чудесно! Ведь и в самом  деле  теперь
плот  шел  так  медленно,  что даже самый плохой пловец мог бы без труда его
настигнуть, в том случае, конечно, если расстояние между ними будет не очень
велико.
     Именно -- не очень велико! В этом-то вся  суть.  Вильям  забеспокоился.
Далеко  ли  отстали  от  плота его трое спутников и смогут ли они доплыть до
него?  Где  они  сейчас?  Он  не  был  уверен  в  направлении,  потому   что
неуправляемый плот поворачивался к ветру то носом, то бортами, то кормой.
     Ничего  не  было видно, кроме сундучка, который к этому времени был уже
на расстоянии в несколько сот морских саженей с  наветренной  стороны,  чуть
поближе к нему -- бочка первая, и еще ближе -- бочка вторая. Хорошо, однако,
что  они  pacтянулиcь  в одну линию, словно помогая угадать, где находились,
если они еще не утонули, наши трое пловцов.
     Больше того, эти три предмета не только помогали  угадать  направление,
но  они  его  точно  указывали. Ведь плот мог двигаться только в ту сторону,
куда дует ветер, или, как говорят моряки, "по ветру", а поэтому  оказавшиеся
за бортом его пассажиры должны находиться в той стороне, откуда дует ветер.
     Он  окинул  взглядом  часть  океана  до  самого  горизонта -- и влево и
вправо: ведь пловцы могли отклониться в сторону.
     Однако напрасно он смотрел.  Ничто  не  нарушало  монотонности  бегущих
волн,  ничто,  кроме  все  того  же  сундучка,  бочек  да  нескольких  чаек,
сверкавших своими белоснежными крыльями.
     Пробежав по доскам плота, Вильям взобрался на  единственную  оставшуюся
бочку  фальшборта  --  самый  высокий,  не считая мачты, пункт наблюдения. С
трудом удерживая равновесие, он опять окинул взглядом наветренную сторону  и
снова  ничего  не  увидел:  только бочки, сундучок и все те же чайки, лениво
взмахивающие похожими на маленькие кривые сабли  крыльями.  Они  чувствовали
себя  над  безбрежным океаном как дома. Да океан и был для них домом, местом
их жилья.
     Испытывая все более сильное разочарование, Вильям спрыгнул с  бочки  и,
подскочив к мачте, начал на нее карабкаться.
     Несколько  секунд  --  и  он  уже на верхушке. Держась обеими руками за
мачту, Вильям опять взглянул вдаль.
     Он смотрел, смотрел и не видел ничего, что походило  на  его  пропавших
спутников.  От  напряжения  мышцы  рук  и ног совсем ослабели -- приходилось
спускаться,  и  он  в  отчаянии  соскользнул   вниз,   на   дощатый   настил
"Катамарана".
     Чуть  отдохнув,  Вильям снова полез на мачту. И опять, не отрывая глаз,
стал следить за движением сундучка и бочек. Если они ни  на  что  больше  не
пригодятся, то послужат ему хотя бы ориентиром, указывая нужное направление.
     Еще более удобным ориентиром служили юнге чайки. Как раз в той стороне,
описывая  короткие  круги,  носились сейчас над водой две чайки. Их, видимо,
занимал какой-то предмет внизу, почти под водой. И хотя они были  далеко  от
Вильяма, время от времени до него доносились их пронзительные крики. То, что
они  видели, возбуждало их любопытство или, может, какое-то еще более острое
чувство.
     Кружа над этим местом, они то и  дело  возвращались  к  его  центру,  и
взгляд  наблюдающего  за  ними  Вильяма невольно останавливался на предмете,
чернеющем на водяной глади. Предмет этот благодаря  своему  цвету  отчетливо
выделялся  на  голубом  фоне  воды.  Был  он  совсем  черный,  чернее  всего
обитающего в океане, если не считать гигантского  кита  "мистицетус"  с  его
очень   темной   окраской.   Характерна  была  и  форма  предмета  --  почти
шарообразная.
     Вильям, пользуясь только методом доказательства от противного,  мог  бы
догадаться, что это такое. Ясно, что это не черный альбатрос, не глупыш и не
фрегат-птица.  Хотя  по цвету они и похожи на этот предмет, но очертание тел
этих птиц совсем другое. Да и вообще ни у одного  из  обитателей  океана  не
может  быть  таких  контуров:  ни  у  животного, ни у рыбы. Предмет этот был
круглый, как шар, напоминающий морского ежа, а уж черный,  словно  смазанный
дегтем  блок!  Да  это  же...  да  это  же курчавая голова их кока Снежка! А
несколько подальше от  него  виднеются  еще  два  предмета,  тоже  темные  и
круглые,  но  все же не такие черные и круглые, как первый. Должно быть, это
головы  Бена  и  маленькой  Лали.  Чайки,  по-видимому,   тоже   ими   очень
заинтересовались,  потому  что они подлетают то к одной, то к другой голове,
вьются над ними, беспрестанно испуская  пронзительные  крики.  И  крики  эти
доносятся теперь гораздо отчетливее до слуха Вильяма, который будто прирос к
мачте.



     Юнга  слез с мачты, как только убедился, что его спутники не утонули, а
целые, невредимые плывут неподалеку от плота. Тогда, ободренный надеждой, он
решил, что не ослабит своих усилий, пока они не будут спасены.
     Соскользнув на доски плота, он подскочил к брошенному рулевому веслу  и
принялся  грести  против  ветра.  Надо  правду сказать, что продвигался плот
вперед не очень быстро, однако Вильям был доволен и этим: по  крайней  мере,
плот  уже  не уходил от его товарищей, а, наоборот, приближался к ним. Ясным
доказательством тому служила последняя бочка, у которой он перерубил веревки
и спустил на воду: теперь она уплывала уже в подветренную  сторону.  Значит,
сам плот двигался против ветра.
     Сундучок  и первая бочка были спущены на воду раньше; у последней бочки
он обрубил канаты не сразу,  а  некоторое  время  раздумывал,  стоит  ли  их
рубить.  Поэтому  первая  бочка,  так  же  как  и  сундучок,  плыли далеко с
наветренной стороны. Юнга, глядя с  мачты,  заметил,  что  пловцы  находятся
недалеко от сундучка и поэтому вряд ли пропустят его.
     Вильям  спустился  со  своей наблюдательной вышки, так и не убедившись,
видели ли сундучок его друзья или нет. А теперь  ему,  занятому  греблей,  и
вовсе  не  было  времени лезть на мачту. Главное, что плот движется в нужном
направлении -- против ветра. С каждой морской саженью он  ближе  к  спасению
жизни  своих спутников; каждая сажень означает, что пловцам придется сделать
на один взмах руки меньше, а они настолько устали, что и  такое  усилие  для
них  не шутка. Как же он может оставить весло хотя на секунду? И Вильям греб
изо всех сил, поглощенный одной целью -- двигаться против ветра. К  счастью,
ветер,  и  до  того  уже  довольно тихий, становился все слабее, будто и ему
хотелось помочь делу спасения людей, и Вильям с удовольствием  заметил,  что
бочки, которые он перегнал, уже далеко позади. Значит, плот шел вперед!
     И  тут  глазам  его  представилось  радостное зрелище. Он так был занят
веслом, что ни на секунду не поднимал головы, чтобы  взглянуть  за  борт,  и
когда  наконец  посмотрел в наветренную сторону, то с удивлением увидел, что
не только бочка и сундучок подплывали все ближе, но что на  крышке  сундучка
лежит  кто-то  и,  вытянув  руки,  держится  за выступающий край, а по обеим
сторонам сундучка темнеют два шара, причем один из  них  круглее  и  чернее.
Ясно было, что эти два шара--человеческие головы.
     Загадочная  картина скоро разъяснилась: на крышке сундучка лежала Лали,
а по бокам его плыли Бен Брас со Снежком. Сундучок поддерживал на воде  всех
троих. Ура! Они спасены!
     Теперь  Вильям был в этом твердо убежден. Но этой радостной уверенности
еще не испытывали трое  пострадавших.  Дело  в  том,  что  Вильям  стоял  на
возвышенном  месте  плота и мог видеть любое их движение, в то время как они
все еще не могли разглядеть его.
     Но если он будет стоять, подумал юнга, и смотреть на них, то он  им  не
поможет.  Удовольствовавшись  несколькими радостными восклицаниями, он снова
взялся за весло и стал грести с еще большей энергией. Уверенность  в  успехе
придала ему новые силы.
     Когда  он  опять  оторвался  от  своего занятия и, выпрямившись, бросил
взгляд на океан, картина переменилась: маленькая Лали по-прежнему лежала  на
крышке  сундучка,  но  рядом виднелась лишь одна голова--голова матроса. Его
можно было узнать по белому лицу и длинным волосам.
     "Но куда же девалась макушка кока? Где  его  курчавая  голова?  Неужели
вместе  с  телом  отправилась  на  дно океана?" -- с тревогой спрашивал себя
юнга. Но в следующую же секунду он получил самый удовлетворительный ответ на
свой вопрос. Негр, видимый теперь целиком, сидел верхом на бочке: он  просто
был  не на том месте, где юнга искал его глазами, вот почему он не сразу его
заметил.
     Однако рассудительный юноша не стал  терять  время  на  ахи  и  охи,  а
принялся опять энергично работать веслом.
     Так  он греб и греб, пока не услышал свое имя. Подняв глаза, он увидел,
что Снежка нет на бочке и круглая черная физиономия его выглядывает из  воды
на расстоянии какого-нибудь кабельтова от "Катамарана".
     Его  оттопыренные  уши  оставляли  пенистый след на воде по обе стороны
головы, указывая точное направление, в котором он плыл,-- прямо к  плоту.  А
то, что он свирепо вращал белыми, как сама пена, белками глаз и вовсю фыркал
и  отдувался своими толстыми губами и вода так и ходила волнами вокруг него,
указывало, что он всеми силами старался нагнать "Катамаран".
     -- Эй-эй! На плоту! -- закричал он, задыхаясь, как только юнга мог  его
услышать.--  Греби-ка  сюда,  Вильм,  греби во всю мочь!.. Ух, и устал же я,
прямо не могу больше! А уж представляю,  что  делается  с  теми  двумя!  Они
позади, в кабельтове от меня.
     И,  кончив  свою речь громким "У-у-ф!", произнесенным отчасти для того,
чтобы избавиться от воды, попавшей в рот, а также и для того, чтобы выразить
свое удовлетворение, кок поплыл к плоту, не сбавляя хода.
     Спустя  несколько  секунд  долгие  усилия  Снежка  наконец   увенчались
успехом: с помощью юнги он вскарабкался на плот.
     Едва  переведя  дух,  негр схватил второе весло, и под дружными ударами
двух весел плот достиг наконец сундучка. Оставшиеся двое членов команды были
взяты на борт. Так они избавились от смерти, которая столь недавно  казалась
им неотвратимой.



     Вскарабкавшись  на  плот,  Бен,  этот  здоровяк  и великан, был в таком
изнеможении, что не мог даже стоять на ногах. Сделав шаг,  он  покачнулся  и
без сил повалился на доски. О маленькой Лали позаботился Вильям. Поддерживая
ее,  почти  неся  на  руках,  он  осторожно уложил ребенка на парусину около
мачты.  Если  не  считать  нескольких  слов,  слабым  голосом  произнесенных
девочкой, понявшей, что она спасена, то юнга был вполне вознагражден за свою
нежную  заботу  благодарностью,  которой  так  и  светились  глаза маленькой
креолочки.
     Снежок, измученный не меньше других, тоже растянулся  на  плоту.  Долго
все они, молча и не шевелясь, лежали на досках, чувствуя, что не в состоянии
двинуть ни единым членом, ни произнести хотя слово.
     Однако Вильям не бездействовал: уложив Лали, он тут же пошел в тот угол
"Катамарана", где находилась небольшая бочка, прикрепленная к толстым доскам
плота  и  наполовину  погруженная  в воду. Она была с драгоценным канарским.
Осторожно вынув втулку--они нарочно привязали бочонок отверстием кверху,--он
опустил в него маленький жестяной ковшик, случайно оказавшийся  среди  вещей
матроса  в  сундучке.  Он  был  привязан  на веревке к бочонку наподобие тех
ковшиков, какими пользуются виноторговцы.  Зачерпнув  сладостную  влагу,  он
поднес  ковшик  сначала  к  губам  маленькой  Лали,  потом  своему  дорогому
защитнику Бену Брасу, после чего, зачерпнув из бочонка еще раз, дал хлебнуть
вина его настоящему хозяину -- Снежку.
     Дух лозы, некогда росшей на склонах Тенерифа, оказался чудодейственным.
Через несколько минут матрос и кок вновь обрели способносгь  думать  о  том,
какие меры предосторожности надо будет предпринять и с чего в первую очередь
необходимо начать.
     Прежде всего, решили они, следует выловить пустые бочки, которые Вильям
спустил на воду. Лишившись этих бочек, плот не только дал большую осадку, но
и вообще потерял часть своей мореходности.
     И   потом   сундучок!  Хозяин  его  чувствовал  к  нему  теперь  особое
расположение. Его выловили в первую очередь, а за ним -- ту самую бочку,  на
которую  вскарабкался  Снежок, чтобы получше видеть. И сундучок и бочка были
близко -- им не пришлось долго грести, чтобы их выудить.
     Зато другие три бочки отнесло довольно далеко в подветренную сторону, и
с каждой секундой они уплывали все дальше. Но так как они еще не скрылись из
виду, то команда "Катамарана" не видела особой трудности  в  том,  чтобы  их
догнать.
     И  действительно,  это  оказалось нетрудным делом. Матрос работал одним
веслом, кок -- другим, а Вильям указывал,  куда  грести.  Несколько  дружных
взмахов  весел--  и плот одну за другой настиг уплывавшие бочки. Их выудили,
наново закрепили веревками, придав бочкам прежнее положение. И  если  бы  не
мокрая одежда троих скитальцев, побывавших в воде, да не их измученные лица,
никто бы и не догадался о происшествии на борту "Катамарана".
     Что  же касается мокрой одежды, то она недолго причиняла им неудобство:
жаркое солнце, сиявшее в небе, быстро ее  высушило.  С  этой  стороны  ущерб
действительно  был  невелик, ибо они просыхали так быстро, что всех троих, а
особенно Снежка, окутало густое облако пара. Вскоре на них и нитки мокрой не
осталось.
     Потому ли, что у негра в теле было больше естественного  тепла,  чем  у
остальных,  или  потому, что солнечные лучи прямо-таки обжигали, он дымился,
как куча угля, когда из него гонят смолу. А потому сквозь  завесу  пара,  за
которой скрылись его голые плечи и голова, трудно было разглядеть, черный он
или  белый.  И,  как  будто  Юпитер, окруженный этим облаком, негр продолжал
говорить и действовать, помогая матросу и Вильяму вылавливать из воды бочки,
пока  все  они  не  были  водворены  на  место,  парус  снова  поставлен   и
"Катамаран",  будто  ничего  не  случилось, пошел по ветру, разрезая морские
волны.
     На этот раз, однако, они позаботились о том, чтобы узлы на шкотах  были
завязаны как следует. Теперь, по правде сказать, Снежку следовало бы сделать
выговор,  внушив  ему  быть  в  будущем поосмотрительнее. Однако катамаранцы
сочли это лишним: опасность, от которой они спаслись, можно сказать,  чудом,
впредь послужит ему достаточным уроком.
     Единственно,  о  чем  им пришлось пожалеть,-- это о потере значительной
части запасов продовольствия: той вяленой рыбы, которую Снежок сушил еще  до
того,  как  двое  плотов соединились, и вяленого мяса акулы, перенесенного с
меньшего плота. Чтобы высушить всю рыбу на солнце,  ее  разложили  на  бочки
фальшборта, те самые бочки, на которых Вильям обрубил канаты. Рыба свалилась
в  воду  и  либо  пошла  ко  дну,  либо  осталась  плавать на поверхности. В
результате оказалось, что, хотя все другие  беды  были  исправлены,  большая
часть  запасов погибла. Может, они и не утонули, а их унесло водой, а вернее
всего, их съели хищные птицы, парящие  в  небе,  или  не  менее  прожорливые
хищники,  сновавшие в морских глубинах. С глубоким огорчением думал Снежок о
том, как уменьшились их запасы, и это  чувство  разделяли  и  все  остальные
члены  команды.  Однако они переживали эту потерю не так остро, как могло бы
быть при других обстоятельствах: слишком приподнятое было у всех  настроение
после  недавнего  столь  чудодейственного  спасения.  К  тому  же  следовало
надеяться, что они сумеют пополнить свои  запасы  точно  таким  же  образом,
каким добыли их в первый раз.



     Вскоре им действительно представилась такая возможность.
     Не  успел  парус  наполниться  ветром,  как они увидели за бортом косяк
самой красивой рыбы, какая только встречается  в  океанских  просторах.  Рыб
было несколько сот. Как и в косяках обыкновенной макрели, все они были почти
одного  размера  и  плыли ряд к ряду. Но эти рыбы меньше макрели и, достигая
примерно  футов  четырех   в   длину,   при   основательной   толщине   были
пропорциональной  и  красивой  формы,  какая  свойственна  всем  видам этого
семейства.
     Даже за один цвет их можно назвать очень красивыми созданиями. Голубая,
как бирюза, отсвечивающая золотом спинка, серебристо-белое,  переливающееся,
как  перламутр,  брюшко.  Спинные  плавники в два ряда, ярко-желтые. Большие
круглые глаза с серебристым ободком зрачков.
     Длинные, серповидной формы спинные плавники, хорошо  развитые  и  очень
своеобразные:  с  глубоким  желобком  под  ними вдоль хребта, в который они,
когда  находятся  в  спокойном  состоянии,  входят  с   такой   удивительной
точностью, что их даже не видно, будто и нет.
     Если  не  считать  красивой  окраски,  большого размера и еще кое-каких
особенностей, рыбу эту вполне можно было принять за макрель, что не было  бы
большой ошибкой, ибо они принадлежат к тому же роду, что и макрель, только к
другому виду. И этот вид самый красивый.
     -- Альбакоры!  --  закричал Бен Брас, как только косяк рыб поравнялся с
плотом. -- Ну-ка, Снежок, достанем наши удочки! Вот уж будет клев  на  таком
ветерке! Теперь мы пополним нашу кладовую. Только, чур, никто ни слова, а то
они сразу наутек... Тише, кок, тише, ты, старый камбуз!
     -- Какое  там "тише", масса Брас! Неужто вы думаете, что они уплывут от
"Катамарана"? Этого нам нечего бояться! Смотрите, как они шныряют: то они по
левому борту, потом -- раз! -- и они уже по правому. Будто  нигде  не  могут
найти себе места.
     Действительно,  рыбы  принялись странно маневрировать. Некоторое время,
поравнявшись с плотом, они, не обгоняя и не отставая от него,  плыли  рядом,
вдоль  правого  борта.  Это  было  им  нетрудно--плавники их чуть двигались,
придерживаясь одинаковой с плотом скорости. И все они  держались  так  точно
параллельно  ходу  плота  и параллельно друг другу, что можно было подумать,
будто они связаны между собой невидимыми нитями.  И  вдруг  неожиданно,  как
меняется  узор  в калейдоскопе, параллельное движение по отношению к плоту и
друг  к  другу  нарушилось.  Шевельнув  хвостами,  весь  косяк  одновременно
повернулся перпендикулярно к плоту и -- раз! -- нырнул под него.
     Секунду  их не было видно, а затем они появились, на этот раз уже вдоль
правого борта, все время сохраняя параллельное к нему движение. Весь  маневр
был  выполнен  с  такой  точностью  и  слаженностью,  что даже лучший в мире
кадровый офицер не смог  бы  добиться  от  своих  солдат  такой  четкости  в
движениях. Направо! Налево! Как будто им всем одновременно приходило желание
повернуться,  и  в  этот же миг хвосты их трепетали и они поворачивались все
разом, показывая серебристые полоски брюшка, и затем так  же  дружно  ныряли
под киль "Катамарана".
     Этот  удивительный  маневр  они  проделали  несколько  раз, переходя от
правого борта к левому и обратно. Поэтому-то Снежок и заявил  так  уверенно,
что пока рыбы двигаются подобным образом, нечего бояться, что они уплывут от
"Катамарана".
     Только  Бен  Брас  понял,  почему  Снежок  так сказал. Вильям же немало
удивился, когда бывший кок так уверенно заявил об этом, да и  вел  он  себя,
словно нисколько не боялся отпугнуть столь робких на вид рыб.
     -- Послушай,  Снежок,  --  сказал  мальчик,  -- почему это ты говоришь,
будто нам нечего бояться, что они уплывут от "Катамарана"?
     -- Потому, мой милый, что неподалеку есть  кто-то  другой,  кого  рыбки
боятся  больше,  чем нас с тобой. Так я думаю. Я не вижу, кто это, но думаю,
что не иначе, как длинное рыло.
     -- Что это значит -- длинное рыло?
     -- Как -- что? Длинное рыло, и все тут. Ну ладно, если хочешь,  длинный
нос.  Посмотри-ка  туда,  по  левому  борту.  Видишь?  Негр  знает,  что тот
недалеко. Вот почему рыбки мечутся туда и сюда, держась около  нас.  А  пока
они здесь, мы и поймаем несколько штук.
     -- Да  это  акула!--закричал  юнга,  увидев в некотором отдалении, там,
куда указывал негр, по левому борту, какую-то большую рыбу.
     -- Акула? А вот и нет! -- возразил негр. -- Не акула. Если бы это  была
акула,  рыбы  не  торчали бы у нас под бортом. Они бы резвились около акулы,
как маленькие птички около орла или  ястреба.  Нет,  этот  хитрый  зверь  не
акула,  это  длиннорылый--он настоящий враг альбакора! Пока он близко, рыбки
от нас не уйдут.
     Сказав это, негр принялся разбирать крючки и с помощью  Бена  наживлять
на них приманку, проделывая все это с невозмутимым видом, подтверждавшим его
уверенность в правоте своих слов.



     Вильям, с таким интересом наблюдавший за появившейся необычайной рыбой,
подошел  к  левому  краю,  чтобы  получше  ее  разглядеть. Но левый борт был
обращен к юго-западу, и заходящее солнце мешало ему. Заслонив глаза рукой от
солнца, он все смотрел, смотрел, но, кроме морских волн,  так  ничего  и  не
увидел.  Снежок,  хотя  и  был  всецело  поглощен  своей  возней с лесками и
крючками, все же посматривал, как юнга вел свое наблюдение.
     -- Ты напрасно  туда  смотришь.  Видишь,  альбакоры  по  левому  борту?
Значит,  длинный  нос по правому. Уж будь спокоен, они постараются не быть с
этим голубчиком на одной стороне.
     -- Туда смотри, туда, Вильм!--вмешался Бен.--Видишь? Вон туда, прямо за
кормой! Неужто не видишь?
     -- Вижу!.. -- закричал Вильям. -- Посмотри, Лали, какая странная  рыба!
Я никогда не видел ничего подобного.
     Юнга  говорил правду. Хотя молодой моряк успел избороздить не одну милю
Атлантического океана, такой  рыбы  ему  не  случалось  видеть.  Он  мог  бы
проделать сотни миль в любом океане и все равно ни разу ее не встретить.
     Рыба, которая представилась взорам экипажа "Катамарана",--один из самых
редких  обитателей  океана. Облик у нее настолько своеобразный, что, если бы
даже Бен Брас и не сказал  ему,  как  она  называется,  юноша  сам  об  этом
догадался  бы.  Длиной  рыба  была футов восемь или десять. Ее продолговатая
костистая морда выступала  вперед  на  длину  одной  трети  всего  тела.  По
существу,  этот отросток -- продолжение верхней челюсти, совершенно прямой и
целиком состоящей из кости, сужающейся к концу, как рапира.
     В остальном рыба не казалась безобразной:  она  ничем  не  походила  на
многих  океанских  хищников  с  присущим  им  ужасным  обликом.  В  меч-рыбе
чувствовалась  некоторая  настороженность   в   сочетании   с   удивительной
стремительностью:  она словно кралась. Как уже заметил Снежок, в пристальных
глазах рыбы было свирепое, подстерегающее  выражение,  говорившее,  что  все
существование хищника проходит в преследовании добычи.
     Неудивительно  поэтому, что Вильям принял эту рыбу за акулу: во-первых,
потому, что ему мешало солнце, а во-вторых, у нее был целый  ряд  признаков,
делавших ее похожей на некоторые разновидности акул, и нужно было хорошенько
рассмотреть  и  уметь  хорошо  разбираться  в  таких вещах, чтобы обнаружить
разницу. Вильяму прежде всего бросился в глаза большой серповидный  плавник,
поднимавшийся на несколько дюймов над водой, хвост с такой же выемкой, как у
акулы; хищные глаза и настороженные движения -- все то, что характерно и для
акулы.
     Но  в  одном эта рыба отличалась от акулы -- она плыла не так медленно,
как акула. По-видимому, это была одна из самых быстроплавающих  рыб.  Стоило
альбакорам  метнуться  от  одного  борта  к другому, как хищник повторял это
движение с такой быстротой, что за ним невозможно было уследить.
     Движения его были бы  совсем  неуловимы,  если  бы  не  две  интересные
особенности:   во-первых,   плавая,   эта   диковинная  рыба  издает  шорох,
напоминающий шорох ливня в лесу; а во-вторых,  рыба  эта  на  ходу  внезапно
меняет  свою  окраску  --  то она бурая, когда животное неподвижно, то вдруг
пестрая, в голубую и синюю полоску, а иногда целиком бирюзового цвета.
     Но не  по  этим  особенностям  Вильям  смог  опознать  рыбу,  а  по  ее
сужающемуся,  длинному, прямому, как рапира, носу. Кто хоть раз ее видел, не
мог уже ошибиться и не узнать ее по  этому  бесспорному  признаку.  А  юному
моряку случилось однажды видеть такой нос, только не на воде и не под водой,
а  у  себя  в  родном  городке,  куда случайно, проездом, привезли коллекцию
диковинок природы, осмотр которой, надо признаться, сыграл  немалую  роль  в
его  желании  убежать  из  дому  и стать моряком. Он подробно тогда осмотрел
кость, сохраняемую под стеклянным колпаком, и выслушал объяснение, что  этот
экспонат  --  нос  меч-рыбы. И теперь, в тропических волнах Атлантики, почти
таких же прозрачных, как тот стеклянный колпак, он сразу узнал  это  грозное
оружие меч-рыбы.



     Пока  Вильям  смотрел  на удивительную рыбу, она неожиданно бросилась к
плоту. Это движение вызвало характерный свистящий шелест; ее  огромное  тело
мелькнуло  в  воде,  и  изогнутый,  как  восточная  сабля,  спинной  плавник
прочертил на поверхности воды длинный пенистый след.
     Этот бросок был явно направлен к косяку  плавающих  вдоль  "Катамарана"
альбакоров.
     Но  их  не  так-то  легко  было застигнуть врасплох. Испытывая, по всем
признакам, жесточайший страх, они тем не  менее  ни  на  секунду  не  теряли
присутствия  духа и, как только меч-рыба кинулась на них, словно по команде,
с быстротой молнии метнулись на другую сторону плота.
     Увидев,  что  нападение  не  удалось,  меч-рыба  вдруг  остановилась  с
внезапностью, говорившей о ее подлинном плавательном мастерстве. Вместо того
чтобы  продолжать  преследование,  она,  нырнув  под  "Катамаран",  трусливо
крадучись, предпочла следовать за плотом. Казалось, что если ей  не  удалось
схватить добычу силой, то она решила действовать хитростью.
     Вильяму  стало  ясно,  что  альбакоры  держались  около "Катамарана" не
столько потому, что надеялись поживиться  чем-нибудь,  а  потому,  что  плот
служил  им  хорошей  защитой  от грозного противника. Этим, надо полагать, и
объясняется, что не только альбакоры и родственные им бониты,  но  и  другие
виды  рыб,  которые ходят косяками, зачастую держатся близко к встречающимся
им кораблям, китам и к любым крупным предметам, плавающим в открытом океане.
     Тот  способ  нападения,   какого   придерживается   меч-рыба   --   она
стремительно  бросается  на  жертву  и насаживает ее на свой длинный, тонкий
нoc,-- весьма рискован для самого хищника. Ведь стоит "мечу" промахнуться  и
удариться о борт корабля или о другое такое препятствие, достаточно твердое,
чтобы  противостоять стремительному выпаду, и ее оружие либо сломается, либо
вонзится в это препятствие с  такой  силой,  что  его  собственник  окажется
пригвожденным и падет жертвой своей опрометчивой жадности.
     Поскольку  испуганные  альбакоры  были слишком поглощены наблюдением за
движениями их противника, Снежок, понимая, что рыбы вряд ли  удостоят  своим
вниманием крючки, которые он наживлял для них, не стал забрасывать удочки, а
оставил  их  лежать  на  плоту,  ожидая, пока меч-рыба уберется восвояси или
отстанет настолько, что альбакоры смогут  на  какое-то  время  забыть  о  ее
присутствии.
     -- Толку   нет   закидывать   удочки,--   сказал   негр,   обращаясь  к
матросу,--пока  это  хитрое  рыло  поблизости.  Надо  подождать,  пока   оно
уберется, чтобы альбакоры не видели и не слышали его.
     -- Твоя правда, -- ответил Бен. -- А жаль. Они бы здорово клевали, если
бы не эта дрянная рыбина! Я-то уж их знаю!
     Еще  много  чего узнали от матроса о повадках альбакоров и их врага все
присутствующие  и  особенно  его   любимец   --   юнга.   Вильям   испытывал
необыкновенный  интерес  к  альбакорам  и  жадно  расспрашивал о них Бена. В
промежутке,  пока   они   дожидались   какой-нибудь   перемены   в   тактике
преследователя альбакоров, Бен рассказал присутствующим несколько случаев из
собственной  жизни,  в  которых  альбакор  или меч-рыба, а иногда и обе рыбы
выступали как главные действующие лица.
     Среди других историй Бен сообщил и о том, как корабль,  на  котором  он
сам плавал, был пробит носом меч-рыбы.
     В  минуту,  когда  это произошло, никто на корабле даже не подозревал о
случившемся. Команда обедала внизу, и только один из матросов, оказавшийся в
это время на палубе, услышал громкий всплеск  воды.  Выглянув  за  борт,  он
увидел,  что  какое-то  крупное  тело  погружается в воду, и, решив, что это
тонет кто-то из команды, мгновенно поднял крик: "Человек за бортом!"
     Команду выстроили, сделали перекличку: все  оказались  налицо.  И  хотя
матросы  так и не узнали причины этого загадочного случая, тревога их быстро
улеглась и об этом деле забыли.
     Вскоре после этого кому-то из матросов -- им как раз и оказался сам Бен
Брас -- пришлось лезть на мачту такелажить, и, находясь наверху, он заметил,
что сбоку в корабле, над самой ватерлинией, торчит что-то длинное.  Спустили
лодку,  осмотрели  в  этом  месте  судно, и оказалось, что это нос меч-рыбы,
отломившийся от ее головы. А то, что матрос принял за  утопающего  человека,
была сама меч-рыба, убитая сотрясением при ударе о корабль.
     Она  пробила  насквозь  своим "мечом" и медную обшивку судна, и толстую
доску левого борта. Матросы,  спустившись  в  трюм,  обнаружили,  что  конец
"меча",  пройдя  через  стенку трюма, торчит на восемь--десять дюймов внутри
его, зарывшись в уголь.
     При всей невероятности этой истории, рассказанной Беном Брасом,  в  ней
нет  ни  слова  выдумки. Что она правдива, знал и Снежок, так как он сам мог
рассказать несколько таких же, лично им пережитых историй. Не усомнился в ее
достоверности и Вильям, который читал про такой же случай и слышал, будто  в
Британском  музее  имеется  даже  доказательство  такого происшествия: кусок
толстой корабельной доски с застрявшим в ней носом меч-рыбы, и  что  каждый,
кто этим интересуется, может этот экспонат увидеть.
     Едва  Бен  закончил свою интересную историю, как со стороны охотившейся
за альбакорами меч-рыбы  последовало  движение,  ясно  говорившее,  что  она
намерена изменить свою тактику: причем не отступать, а, наоборот, еще смелее
ринуться  в  атаку.  Уж  слишком  заманчиво  выглядел  крупный  косяк жирных
альбакоров. Вид их, столь близких и вместе с тем столь неуловимых,  был  для
нее,  должно  быть,  невыносимо  соблазнителен.  А может быть, меч-рыба была
настолько голодна, что решила, чего бы ей это ни стоило, ими пообедать.
     С таким намерением она подплыла к "Катамарану" поближе  и,  то  и  дело
меняя  направление, стала носиться с места на место вдоль бортов, а раза два
она даже стремительно кидалась к косяку, чтобы  внести  в  него  смятение  и
расстроить ряды.
     Ей это удалось: красивые рыбы, перепугавшись пуще прежнего, вместо того
чтобы плыть, как плыли до сих пор, сомкнутыми, стройными рядами, параллельно
друг другу,  сбились  в беспорядочную кучу, а потом кинулись врассыпную, кто
куда.
     В этой сумятице большая группа альбакоров совсем отбилась от  косяка  и
отстала от "Катамарана", оказавшись в его кильватере на несколько саженей.
     На них-то теперь и были устремлены голодные глаза хищника, но только на
мгновение,  потому  что  в следующий миг он с такой быстротой врезался между
ними, что вокруг только брызги полетели. Шум от его стремительного  движения
отдался далеко вокруг по океану.
     -- Гляди,  гляди, Вильм! -- крикнул матрос, боясь, чтобы его любимец не
упустил этого любопытного  зрелища.--Ты  только  посмотри,  что  это  чудище
вытворяет,  а!  Помяни  мое слово, она сейчас подцепит парочку альбакоров на
свой вертел!..
     Бен едва успел договорить эти слова, как  меч-рыба  врезалась  в  самую
середину  перепуганной  стайки.  Вода брызнула фонтаном, из нее выскочили на
поверхность  несколько  альбакоров  и  тут  же  ушли  под  воду.  В  течение
нескольких  минут  поверхность  океана  в этом месте кипела ключом, пенясь и
пузырясь,-- ничего нельзя было разглядеть за этой завесой. Вскоре над  водой
показалась  голова  меч-рыбы  с  нанизанными на самый конец ее длинного носа
двумя красивыми рыбами.
     Несчастные создания судорожно извивались на нем, силясь освободиться из
этого мучительного положения, однако усилия эти длились недолго. Чуть  не  в
то же мгновение меч-рыба коротким движением головы вскинула в воздух сначала
одну,  потом  другую  жертву...  Но  упали  они  не в воду, а прямо в глотку
жадному  хищнику.   Меч-рыба,   лишенная   зубов   или   других   каких-либо
приспособлений   для   прожевывания   пищи,   прекрасно  обошлась  без  них,
препроводив добычу всю целиком в свою ненасытную утробу.



     Катамаранцы с таким интересом следили за маневрами меч-рыбы, что  почти
совсем забыли о своем горестном положении. Особенно увлечены были редкостным
зрелищем  Вильям  с  маленькой  Лали.  И  долго еще после того, как матрос и
Снежок занялись другими, более важными делами, они, стоя рядом,  смотрели  в
ту сторону, где только что виднелась меч-рыба...
     Только  что  виднелась и вот уже исчезла. Проглотив парочку альбакоров,
прожорливое чудище, видно, нырнуло глубоко  в  воду  или,  может,  метнулось
куда-то в другое место, подальше.
     И  куда  только  не  глядели  юнга  и  маленькая  Лали! И за корму, где
меч-рыба недавно продемонстрировала свое искусство, и в стороны,  и  вперед.
Они  смотрели  так  тщательно  во всех направлениях потому, что, зная, какая
мастерица меч-рыба плавать, понимали, что эта  громадина  может  за  две-три
секунды проделать расстояние в несколько сот саженей в любую сторону.
     Однако  меч-рыбы нигде не было видно. И юнга так же, как Лали, хотя они
с удовольствием еще полюбовались бы манипуляциями, которые умеет проделывать
своим  носом  меч-рыба,  вынужден  был  наконец  примириться  с   тем,   что
представление  кончилось,  поскольку  главный  актер,  очевидно,  отправился
показывать свое искусство где-то в другом месте океана.
     -- Похоже, очень похоже, что она и на самом  деле  убралась,--  ответил
Снежок  на расспросы юнги.-- Хорошо, если бы так и было. Тогда и нам удалось
бы подцепить на удочку хотя бы парочку этих рыб. Взгляни-ка на  них  сейчас!
Совсем   по-другому   себя   ведут.  Спокойны,  ничего  не  боятся.  Значит,
длиннорылый повернул нос в другую сторону. Убрался, должно быть, восвояси.
     Снежок правильно отметил: поведение альбакоров явно изменилось.  Вместо
того чтобы, как прежде, обезумев от тревоги, носиться от одной стороны плота
к другой, они мирно плавали рядом, не отставая и не уходя вперед.
     Более  того,  чувствовалось, что теперь альбакоры возьмут наживку, в то
время как при меч-рыбе, сколько ни старались Снежок с матросом подсунуть  им
ее под самый нос, они упорно отказывались к ней притронуться.
     Матрос со Снежком решили возобновить свои рыболовные операции. Насадили
каждый  на  свою  удочку  по  кусочку мяса акулы -- и приманка выглядела тем
соблазнительнее, что крючок удилища был обмотан лоскутком  красной  фланели;
настоящей  лески  у  них, конечно, не было -- ее заменяла плетеная веревка в
несколько футов длиной.
     С плеском одновременно погрузились в воду оба крючка, и не  успели  еще
исчезнуть  круги  на  поверхности  воды,  как раздался другой, более громкий
всплеск, и вода так и вспенилась: на крючках бились, бешено  извиваясь,  два
альбакора.  Быстро  втащив  их  на плот, наши рыбаки сразу же пристукнули их
ударом гандшпуга в голову.
     Они не стали тратить время, рассматривая пленниц или радуясь  пойманной
добыче.  Зато  юнга  с  маленькой  Лали  не  могли досыта налюбоваться этими
красивыми созданиями, очутившимися так близко  от  них,  а  матрос  и  негр,
наскоро   поправив   приманку   на   удочках,   слегка  растрепанную  зубами
тунцов--ведь альбакоры принадлежат к семейству тунцовых, --  опять  закинули
удочки в воду.
     На этот раз рыбы не ухватились за наживку с прежней жадностью.
     Словно  заподозрив что-то неладное, весь косяк робко шарахнулся от нее.
Но она так заманчиво ходила у самого их носа, что сперва одна, затем  другая
рыбка  стали  подплывать  все  ближе и, отхватив кусочек, вдруг роняли его и
испуганно кидались прочь, словно учуяв что-то неприятное  в  его  вкусе  или
запахе.
     Такое осторожное пощипывание продолжалось несколько минут, пока наконец
один из  альбакоров,  очевидно  более отважный, чем его спутники, или, может
быть,  с  более  пустым,  чем  они,  брюхом,  не  вытерпел,  глядя  на  этот
соблазнительный кусочек, и, сказав себе: "Прощай, осторожность!" -- бросился
к  наживке  на  удочке  Бена,  проглотив  ее единым махом вместе с крючком и
несколькими дюймами плетеной веревки.
     Теперь можно было не опасаться, что рыба сорвется с крючка. Его бородка
прочно засела во внутренностях рыбы еще до  того,  как  Бен  рванул  удочку,
чтобы  вогнать крючок глубже. Дернув второй раз, он вытянул рыбу на середину
плота, где, как и ее  двух  предшественниц,  прикончил  ударом  гандшпуга  в
голову.
     Снежок  в  это  время продолжал усердно "тралить" своей удочкой; тем же
занялся и другой рыбак, который, сведя счеты со второй пойманной  им  рыбой,
насадил свежую приманку и снова закинул удочку в воду.
     Но  что-то  опять  напугало  альбакоров:  к  ним  вернулась  их прежняя
робость. Рыбаки, как видно, тут были ни при чем --  рыб  встревожило  что-то
другое, невидимое с плота.
     Альбакоры  подвинулись  к  нему  так  близко, что можно было разглядеть
каждое их движение,  каждую  мельчайшую  подробность  --  вплоть  до  блеска
радужной оболочки их глаз.
     Наблюдавшая  за  ними  четверка  увидела, что рыбы смотрят вверх. Стали
глядеть вверх и  наши  рыболовы,  и  ничем  не  занятые  юнга  с  Лали:  все
уставились на небо. Но там не видно было ничего такого, что могло бы нагнать
страх  на  альбакоров.  "Почему же тогда они так тревожно смотрят вверх?" --
подумали юнга с Лали. Матрос тоже  недоумевал:  и  он  видел  лишь  голубое,
безоблачное небо и ничего больше.
     Только Снежок, у которого знаний океанской жизни было вдвое больше, чем
у всех  троих  вместе,  не  отвел,  как они, взгляда, а, наоборот, в течение
нескольких минут все упорнее всматривался в небо. И наконец у него  вырвался
удовлетворенный  возглас:  он  разглядел  нечто такое, чем, по его мнению, и
объяснялось странное поведение альбакоров.
     -- Фрегат!.. -- пробормотал Снежок сквозь зубы. -- Да их там два: самец
и самка, должно быть. Может быть, поэтому рыба так и перепугалась.
     -- Что? Фрегат? -- повторил матрос.
     Это было название одной из самых своеобразных, блуждающих  над  океаном
хищных  птиц.  Натуралисты обозначают их именем "пеликанус аквила", а моряки
за быстрый полет и изящное строение тела знают больше под  названием,  какое
дал ей Снежок.
     -- Да где ж ты его увидел? Где он? Никакой птицы не вижу! Где он, а?
     -- А  вот...  почти прямо над головой... Возле того облачка. Вот они --
один, а рядом другой: самец и самочка. Я ясно вижу обоих.
     -- Ну и острые глаза у тебя, Снежок! А я так никакой птицы  не  вижу...
А, вот они! Их две, верно! Правильно, дружище, ясное дело -- это фрегаты! Их
сразу  узнаешь  по крыльям: ни у одной другой птицы, что летает над океаном,
таких нет. И ни одна из них не поднимается так высоко,  как  эта.  Крылья  у
нее,  когда  она  их  распускает,  футов  двенадцати  в ширину, а отсюда они
кажутся не больше ласточкиных.  Значит,  птицы  поднялись  на  добрую  милю.
Правильно я говорю, Снежок?
     -- На  милю,  масса  Бен?  Скажите  лучше -- на две. Совсем укрылись от
ветра. И застыли на одном месте. Здорово, должно быть, спят!
     -- Спят? -- отозвался юнга. В тоне его послышалось крайнее изумление.--
Уж не хочешь ли ты сказать, Снежок, что птица может спать на лету?
     -- Эх, малыш Вильм, мало же ты знаешь о повадках птиц в здешних местах!
Может спать на лету? Конечно, они спят на лету. А иной  раз  сложат  крылья,
прижав  их  к  туловищу, и спрячут под крыло голову... Верно я говорю, масса
Бен?
     -- Не знаю, Снежок, не могу  точно  сказать,  так  оно  или  не  так,--
неуверенно  ответил  бывший  матрос  военного  фрегата.--  Я слышал об этом,
только мне кажется -- ерунда это!
     -- Вот так  сказали!--ответил  Снежок,  насмешливо  покачав  головой.--
Почему  же  ерунда? Ведь может корабль-фрегат "спать" на воде, убрав паруса?
Почему  же  фрегат-птица  не  может  спать   в   воздухе?   Что   вода   для
фрегат-корабля, то воздух для фрегат-птицы. Что ей может там помешать спать?
Разве только сильный ветер. В сильный ветер ей там, конечно, не уснуть.
     -- Вот  что, дружище...--ответил матрос. По тону его чувствовалось, что
у него нет определенного мнения на этот счет. -- Может, ты прав, а может,  и
нет.  Я не говорю, что ты врешь, и нисколечко этого не думаю. Одно знаю, что
много раз видел фрегатов, неподвижно замерших в воздухе,  вроде  как  сейчас
вот,  не  двигаясь ни в подветренную, ни в наветренную сторону. А все-таки я
не верю, что они на лету  спят.  Я  сколько  раз  видел:  они  при  этом  то
складывают  свой  похожий  на  вилку  хвост,  то раскрывают его, как портной
ножницы. И мне думается, что сна у них в это время ни  в  одном  глазу  нет.
Если  бы они спали, как же они могли бы так шевелить хвостом? Он у птиц хоть
из перьев, а все же в нем есть тяжесть. Как же фрегат им во сне ворочает?
     -- Ну, ну, масса Бен, --  сказал  негр  еще  более  покровительственным
тоном,  словно  жалея матроса за то, что он не мог выдвинуть более солидного
довода, -- а вы разве не шевелите во сне большим пальцем или ступней, а то и
всей ногой? И потом, по-вашему, выходит, что фрегат и вовсе не отдыхает,  не
спит.  Вы  же  знаете,  что  плавать он не умеет, потому что на ногах у него
совсем  малюсенькая  перепонка.  И  на  воде  он  держится  не  лучше,   чем
какая-нибудь  цесарка  или  старая  курица, привыкшая к своей навозной куче.
Ведь спать на воде для фрегата -- такое же невозможное дело, как для  нас  с
вами, масса Бен.
     -- Ладно   уж,   Снежок,--медленно,  словно  подыскивая  ответ,  сказал
матрос,-- я бы и рад с тобой согласиться: то, что  ты  говоришь,  как  будто
похоже  на  правду...  А  все-таки, хоть убей, не пойму, как так птица может
спать на лету. Да это то же самое, если бы я  поверил,  что  могу  повесить,
зацепив  за  краешек облака, свою старую брезентовую шляпу. А в то же время,
по совести сознаюсь, никак в толк не возьму, как же на  самом  деле  фрегаты
отдыхают. Разве только они каждую ночь возвращаются на берег, а поутру летят
назад.
     -- Вот так сказали, масса Брас! Да неужто вы ничего умнее не придумали?
Люди говорят,  будто  фрегат никогда не отлетает от берега дальше чем за сто
лиг. Враки! Этот негр,--ткнул себя Снежок  в  грудь,--видал  такого  старого
самца   среди   самого   Атлантического  океана  на  гораздо  более  далеком
расстоянии, чем сто лиг, от берега. Они и сейчас  на  таком  же  расстоянии.
Хорошо,  если бы это было правдой, будто фрегат никогда не залетает от земли
дальше чем на сто узлов,  тогда  бы  нам,  может,  и  удалось  его  поймать.
Господи!  Да  ведь  мы  сейчас вдвое дальше от земли, а эти вот длиннокрылые
птицы висят у нас высоко над головой  и  спят  так  же  спокойно,  как  этот
негр,--  ткнул  он опять себя в грудь,-- спал, бывало, в камбузе на старушке
"Пандоре".
     На этот раз Бену нечем было крыть. Прав ли был негр в своих доводах или
только хитроумно придал им видимость правды, но факт остается фактом. Высоко
в небе маячили два темных силуэта, ясно выделяясь на его ярко-голубом  фоне.
Хотя они висели очень высоко и явно не двигались, все же видно было, что это
живые  существа,  что  это  птицы,  и именно того особого вида, к которому и
матрос и негр при всем своем  научном  невежестве  сразу  и  безошибочно  их
отнесли.



     Фрегат   ("пеликанус   аквила"),   вызвавший  на  "Катамаране"  столько
оживленных споров, во многих отношениях существенным образом  отличается  от
прочих  океанских  птиц.  Хотя  его  обычно причисляют к пеликанам, он почти
ничем не похож на эту уродливую,  неуклюжую,  напоминающую  домашнего  гуся,
птицу.
     От  большинства других птиц, промышляющих добычу, летая над океаном, он
отличается прежде всего тем, что у  него  между  пальцами  только  небольшая
плавательная перепонка, а когти на ногах такие же, как у орла или у сокола.
     Он  и  в других отношениях сильно походит на этих птиц, так что моряки,
исходя из этого сходства, не делают между ними  различия  и  попросту  зовут
фрегата  морским  соколом,  фрегат-соколом  или  фрегат-орлом. Так зовется и
крупный альбатрос, летающий в поисках добычи над океаном.
     У фрегата-самца  сплошь  черное,  как  агат,  туловище  и  только  клюв
ярко-красный,  очень  длинный,  сплюснутый  и  к концу круто загнутый книзу.
Самка вся тоже черная, только на брюшке у нее большое белое круглое пятно.
     Ноги у фрегата, по сравнению с туловищем, короткие. Пальцы, как мы  уже
говорили,  снабжены  большими  когтями,  из  которых средний покрыт чешуей и
сильно загнут крючком. Ноги у фрегата до самой ступни покрыты перьями, в чем
опять-таки проявляется его сходство с сухопутными  хищными  птицами.  У  них
имеется  еще  один  общий  и  характерный признак -- средний палец у фрегата
загнут внутрь, как бы для того, чтобы им можно  было  цепляться,  садясь  на
дерево,  что  он  и  делает,  когда прилетает на берег, где зачастую вьет на
дереве гнездо или ночует, садясь на ветку, как на насест.
     В сущности, эта птица является,  можно  сказать,  промежуточным  звеном
между   хищными  птицами,  обитающими  на  суше,  и  перепончатыми,  которые
преследуют добычу на океане.
     Возможно, что  фрегат  продолжает  линию,  начатую  рыболовом-птицей  и
морским  орлом.  Они  добывают  себе  пищу  из  воды, однако в поисках ее не
залетают далеко от берега.
     Фрегат, которого действительно можно назвать морским соколом или  орлом
за  его смелость, силу, за все качества, свойственные ему, так же как и этим
царственным птицам,--отлетает так далеко от берега, что  его  нередко  можно
увидеть над самой серединой океана.
     Удивительное свойство есть у этой птицы, которому орнитологи до сих пор
не находят  объяснения.  Дело в том, что перепонок на лапах у нее почти нет,
следовательно, плавать она не может. И правда, никто никогда не видел, чтобы
фрегат садился на воду отдыхать. Не может он держаться и на волне:  строение
ног  и  туловища  делает  это  невозможным.  Но  тогда как и где он все-таки
отдыхает, когда у него устают крылья? На  этот  вопрос  действительно  очень
нелегко ответить.
     Некоторые,  как,  например,  Бен  Брас, утверждают, будто фрегат каждую
ночь возвращается ночевать на берег. Но если вспомнить, что долететь ему  до
своего  насеста  -- значит иной раз отмахать на крыльях чуть не тысячу миль,
не говоря уже об обратном путешествии к месту его рыбной ловли,-- то  такого
рода предположение теряет всякое правдоподобие. Многие моряки придерживаются
мнения, что он спит, высоко повиснув в воздухе. Таково было и мнение Снежка.
     И  вот  это  мнение  или  предположение  --  назовите как хотите,-- над
которым Бен  Брас  посмеялся  и  слегка  даже  поиздевался,  как  над  самой
невероятной  несуразицей,  в  конце  концов, может быть, не так уж далеко от
истины. Как часто бывало, что диковинные истории, рассказанные  каким-нибудь
матросом, принимались за россказни, за самые фантастические бредни, подобно,
например, рассказу о фрегате, и подвергались осмеянию с научной точки зрения
кабинетными  учеными-натуралистами,  а  в конце концов оказывались чистейшей
правдой.
     Почему утверждение  моряков,  будто  фрегат  спит  на  лету,  не  может
оказаться  правильным?  Ведь  оно  основано на личном наблюдении, а вовсе не
является матросской выдумкой, какой ее считают умные и высоко о себе мнящие,
но часто ошибающиеся преподаватели естественных наук.
     Давайте проверим: так ли уж неправдоподобна теория моряков  насчет  сна
фрегата?
     Что  фрегат  может  отдыхать  в воздухе, не подлежит никакому сомнению.
Нередко можно наблюдать, как наблюдали  сейчас  наши  катамаранцы,  что  он,
распростерши  крылья,  неподвижно  висит  в воздухе и только чуть покачивает
своим длинным раздвоенным хвостом, временами то раскрывая его, то складывая,
по меткому выражению матроса, как портной ножницы. Это  движение,  возможно,
чисто  мышечного характера и вполне совместимо с состоянием сна или дремоты,
в котором птица находится отдыхая. Как бы там  ни  было,  она  держится,  не
меняя положения, не двигаясь с места, иногда в течение многих минут не делая
ни одного движения, а только раздвигает и сдвигает длинные, изящно изогнутые
перья своего раздвоенного хвоста.
     Рыба  спит, не делая сколько-нибудь заметных усилий, чтобы удержаться в
этом положении в воде. Почему не могут  делать  этого  в  воздухе  некоторые
птицы,   чье  тело  гораздо  легче  рыбьего,  а  костяк  снабжен  воздушными
полостями, помогающими им держаться в воздухе?
     Фрегат  редко  когда  отдыхает  в  обычном  понятии  этого  слова.  Его
ритмичный,  грациозно-легкий  полет  на  стройных при всей их огромной длине
крыльях -- распростертые, они нередко  достигают  десяти  футов--доказывает,
что  в воздухе он чувствует себя, может быть, так же покойно и легко, как на
ветке дерева. Достоверно известно,  что  он  неделями,  месяцами  подряд  не
знает,  что  значит  отдыхать  на  дереве или на каком-нибудь другом высоком
месте.
     Правда, если фрегат рыбачит вблизи берега, он обычно  на  берегу  же  и
ночует.  Если  же  он  залетает  далеко  в  море, так и проводит всю ночь на
крыльях. Фрегат не ищет отдыха,  как  это  делают  многие  другие  океанские
птицы,  вроде  его ближайшего сородича -- глупыша. Он не садится отдыхать ни
на мачту корабля, ни на какой-нибудь иной высокий шест на судне, а постоянно
носится над мачтами плывущих кораблей, словно находит в этом удовольствие, и
отрывает иной раз клювом клочки цветной материи на флагштоке.
     О фрегате, захваченном на месте преступления, когда он  занимался  этим
делом, рассказывают забавный анекдот. Матрос, который влез на верхушку мачты
и  схватил  его, был простой деревенский парень, служивший на корабле только
временно. Был он длинный и худой, как жердь. И вот команда на борту  корабля
после этого случая постоянно потешалась над ним, уверяя, что фрегат, который
привык  узнавать  матросов по выправке, ошибся, приняв новичка за шест, а не
за матроса, и пал жертвой собственной ошибки.
     Строго говоря, фрегат не рыбачит, как остальные хищные птицы на океане.
Так как он не  может  ни  плавать,  ни  нырять,  то  не  может,  конечно,  и
вылавливать  рыбу  из  воды.  Но,  в таком случае, чем же он существует? Где
находит он пропитание? Скажем коротко: он ловит добычу в воздухе и  питается
главным  образом  всякого  рода летучей рыбой и летучими каракатицами. Когда
тe, спасаясь от своих преследователей, выскакивают из воды, ища безопасности
в воздухе, фрегат подстерегает их и камнем падает сверху, хватая прежде, чем
те успевают вернуться в свою столь же опасную для  них  стихию,  из  которой
только что выпрыгнули.
     Кроме  летучек,  фрегат ловит и рыб, имеющих обыкновение выскакивать из
воды на поверхность, а иногда отнимает добычу у глупыша,  у  чайки,  морской
ласточки  и  другой  тропической  птицы,  умеющей и нырять и плавать, причем
сначала он силой заставляет их выпустить рыбу, а  затем  подхватывает  ее  в
воздухе, прежде чем та упадет обратно в воду.
     В  бурю эта своеобразная хищная птица прямо-таки благоденствует: это --
время самого обильного для  нее  лова,  так  как  она  может  хватать  рыбу,
выкинутую  бурей  прямо  на  бурлящую  волнами  поверхность воды. А когда на
океане царит полный штиль, она прибегает к другому способу: силой заставляет
птиц, выловивших рыбу из воды, отдать ей свою законную добычу. Больше  того,
она вынуждает их даже отрыгнуть уже проглоченную рыбу.
     Поразительное  мастерство  полета  не  только  дает  ей возможность без
промаха схватить выброшенный кусок -- она пускается и на такие фокусы:  если
случится,  что рыба попала в клюв не так, как ей удобно, она подбрасывает ее
в воздух, ловит снова и снова, пока не сможет проглотить.



     Птицы, за которыми так внимательно следили катамаранцы, внезапно  вышли
из  состояния  неподвижности и, кружа в воздухе, стали по спирали спускаться
все ниже и ниже к воде.
     Вскоре они оказались так низко, что алый, выдававшийся  вперед,  как  у
пыжащегося  голубя,  зоб  у самца был уже отчетливо виден. Стройные по своим
очертаниям тела птиц  с  длинными,  серпом  изогнутыми  крыльями  и  изящным
раздвоенным хвостом четко вырисовывались на фоне небесной синевы.
     Альбакоры  совсем перестали обращать внимание на приманку, предлагаемую
им Снежком и Брасом, и  быстро  засновали  в  воде  туда  и  сюда,  пока  не
рассеялись по океану во все стороны.
     Неужели  это  страх  перед нависшими над ними фрегатами заставил их так
изменить обычную для них тактику?
     Нет, такое поведение было вызвано чем-то другим  --  не  страхом.  Они,
по-видимому,  бросились  за  чем-то,  чего ни самим им, ни нашей четверке на
плоту еще не было видно.
     Бен Брас и Снежок знали, что альбакоры подняли такую  суету  совсем  не
потому,  что  испугались  фрегатов:  им  они вовсе не были страшны. Но юнга,
который мало еще разбирался в жизни  океана,  хотя  и  заметил,  что  вид  у
альбакоров  вовсе  не испуганный, не понял, почему они вдруг так заметались,
и, показывая на птиц, которые были сейчас не выше чем в  сотне  саженей  над
поверхностью воды, обратился к старшим товарищам:
     -- Неужели такая большая рыба тоже боится фрегатов?
     -- Да  они  вовсе  не  альбакоров  высматривают,--  ответил матрос.-- И
альбакоры их не боятся. Здесь  где-то  неподалеку  другая  рыба,  только  не
видать  какая.  Не  видно ее и этим голубым красавцам. Но они ищут ее во все
глаза. Видишь, как они носятся вокруг. И уж, ясное дело, как та рыба завидит
альбакоров, так от страха и выпрыгнет разом из воды.
     -- О какой другой рыбе ты говоришь? -- спросил матроса юнга.
     -- Понятно о какой--о летучей. О той самой, что в свое время спасла нас
от голодной смерти, помнишь? Тут где-то близко целый  косяк  ее.  И  фрегаты
тоже  ее  учуяли,  вот  почему  они  и  кружат над этим местом. Они заметили
альбакоров, а так как знают, что те тоже охотятся за летучими рыбками, то  и
спустились  вниз,  чтобы  быть  поближе  к  игре.  Пока альбакоры не увидели
крылатых созданий  и  не  врезались  между  ними,  фрегату  придется  только
облизываться.  Ему  ничего  не  сделать, пока вспугнутые альбакорами рыбы не
выскочат из воды. А эти голубые красавцы все еще, кажется, их не видят,  но,
судя  по  маневрам,  помяни  мое  слово,  сейчас  заметят!.. Вот! Что я тебе
говорил, Вильм? Погляди туда. Охота началась!
     И действительно, несколько альбакоров  внезапно  повернули  в  сторону,
параллельную   курсу   "Катамарана",   и  молниеносно  пронеслись  вперед  в
прозрачной воде.
     Зрители на плоту  увидели,  как  несколько  белых  пятен  сверкнуло  на
мгновение в воздухе и тут же исчезло в воде.
     Катамаранцы  по  серебристому блеску прозрачных плавников-крыльев сразу
узнали косяк летучих рыбок; сейчас за ними охотились  самые  опасные  из  их
врагов -- альбакоры.
     Некоторые летучие рыбки так и не успели взвиться в воздух, став добычей
своих преследователей.
     Фрегаты  кружили  и над преследователями и над преследуемыми, дожидаясь
своего часа. И как только эти хорошенькие  создания  показались  над  водой,
птицы  камнем  кинулись вниз между двумя отрядами войск, каждая выбирая себе
жертву. Налет получился удачный. Катамаранцы увидели, как оба фрегата взмыли
вверх, держа в клюве по летучей рыбке.
     Однако одному фрегату показалось, должно  быть,  мало  только  схватить
рыбку  --  ему  захотелось  еще  и поиграть ею: внезапно тряхнув головой, он
подбросил свою  добычу  вверх  и  поймал  ее  на  лету,  и  так  много  раз.
Натешившись  вволю,  он,  как  только  рыбка очутилась у него опять в клюве,
проглотил ее целиком. Вместе со своими  плавниками-крыльями  она  исчезла  у
него  в глотке, куда до нее, без всякого сомнения, попадало много таких, как
она.
     Но по  одной  рыбке  фрегатам,  как  видно,  было  мало;  едва  они  их
проглотили,  как  заняли  прежнюю  позицию,  дожидаясь удобной минуты, чтобы
кинуться вниз за новой жертвой.
     И катамаранцам посчастливилось: им  привелось  наблюдать  один  из  тех
исключительно   интересных   эпизодов,  происходящих  порой  на  океане,  ту
маленькую  трагедию,  которая  часто   разыгрывается   в   природе,   причем
действующими  в  ней  лицами  стали  три  сотворенные ею существа, и все три
совершенно разные.
     Фрегат, высматривая новую добычу, наметил себе в жертву  летучую  рыбку
прямо  под собой, которая случайно оказалась совсем одна. Потому ли, что она
плавала или летала хуже своих товарок, но она отбилась от всей стаи.
     Но больше она не мешкала, и вполне понятно почему: за нею следом мчался
вовсю альбакор фута в три длиной. И альбакор и летучая рыбка пустили  в  ход
всю  силу  мышц,  заключенную  в их плавниках: одна, чтобы удрать, а другая,
чтобы помешать ей это сделать.
     Для находившихся  на  плоту  было  совершенно  очевидно,  что  альбакор
останется  в  этом  состязании победителем. Увы, это поняла и летучая рыбка.
Крошечное создание, рассекая плавниками прозрачную воду, казалось, все так и
дрожало от страха. И наши зрители решили, что сейчас она взметнется в воздух
и оставит своего жадного преследователя в дураках.
     Несомненно, это было  единственным  выходом  для  затравленной  летучей
рыбки, и несомненно также, что она так именно и собралась сделать, как вдруг
увидела  длинные  черные  крылья  и  жадно  вытянутую шею маячившего над ней
фрегата.
     Этого зрелища было достаточно,  чтобы  чуть-чуть  задержать  рыбку  под
водой,  правда  всего лишь на одно короткое мгновение. Вот положение! Вверху
-- этот уродливый красный зоб и хищно вытянутая шея. Внизу-- страшная пасть,
готовая раскрыться и поглотить ее. На спасение не было никакой надежды.
     Фрегат, в нетерпеливом ожидании маячивший над ней, бросился,  не  теряя
времени,  чтобы  схватить  ее.  Но  был ли он слишком уверен в добыче или по
какой-то другой необъяснимой причине, он оказался наглядной  иллюстрацией  к
старинной  и всем известной пословице о том, что от чашки до рта еще далеко;
короче говоря, летучая рыбка от него ускользнула.
     С "Катамарана" видели, как он кинулся к  ней,  широко  раскрыв  клюв  и
алчно  растопырив когти, чтобы вцепиться в нее. Но... весь боевой пыл пропал
даром: серебристо-белая рыбка стрелой сверкнула мимо него и упала  невдалеке
в океан. Катамаранцы поняли, что летучая рыбка спаслась.



     И  теперь все с удивлением смотрели на фрегата: потому что, вместо того
чтобы подняться опять вверх и возобновить свою охоту либо  за  упущенной  им
рыбкой,  либо  за  какой-нибудь  другой, он остался на поверхности океана и,
распростерши крылья, стал бить ими по воде с такой силой, что брызги  так  и
летели вокруг, окутывая его сплошным водяным облаком.
     При этом он пронзительно кричал, не смолкая ни на минуту.
     Но  это  не  был победный крик. Наоборот, чувствовалось, что ему самому
угрожает опасность или что он стал  жертвой  какого-то  хищника,  еще  более
могучего,  чем  сам.  В  течение  нескольких секунд длились эти необъяснимые
движения,  похожие  на  усилие  высвободиться.  На   протяжении   нескольких
квадратных  ярдов  вся поверхность океана ходила ходуном, волнуемая усилиями
какого-то живого существа под водой. А птица  в  это  время  все  продолжала
кричать  и  пенить  крыльями  воду, словно гигантский, разыгравшийся на воле
пеликан.
     Никто на плоту не мог понять, чем объясняется такое странное  поведение
старого фрегата.
     Даже  Снежок,  который считал, что нет ничего на океане, чего он не мог
бы объяснить, был удивлен и растерян не меньше остальных.
     -- Да что ж это такое с ним творится,  Снежок,  а?  --  спросил  Бен  в
надежде,  что  кто-кто,  а  уж  негр сумеет найти объяснение этому странному
поведению фрегата.-- Фрегат задел за что-то килем... Разрази меня гром, если
он не пойдет сейчас ко дну!
     -- Разрази  и  меня  гром!--ответил  Снежок,   бесцеремонно   заимствуя
излюбленное  восклицание  матроса. -- Провалиться мне на месте, если я знаю,
что тут происходит! Батюшки, видно, кто-то ухватил птицу за  ногу!..  Может,
это акула, а может, длиннорылый... А не то...
     Снежок сказал бы "меч-рыба", если бы успел закончить свою фразу. Но ему
это не  удалось.  В  тот  самый  момент,  когда он, строя догадки, удивленно
вращал своими белками, что-то сильно стукнуло в днище плота.  Удар  пришелся
как  раз  в  ту  доску,  на  которой  стоял Снежок, и был так силен, что она
выскочила из своих креплений и, подлетев кверху, сбила  его  с  ног,  да  не
просто сбила, а как из катапульты выбросила с "Катамарана" прямо в океан.
     И это было еще не все! Доска, которая смахнула Снежка в воду, мгновенно
вернулась  на  свое  прежнее  место  --  она  была  одной  из  самых тяжелых
деревянных частей плота,-- но, вместо того чтобы остаться  на  месте,  опять
подскочила  кверху и тут же свалилась в воду, словно ее потащила туда чья-то
невидимая, но сильная рука -- рука какого-нибудь морского  божества,  может,
самого Нептуна.
     Да  и  не  только  доска  -- весь плот пришел в движение, словно кто-то
невидимый залез под него и тряс, качал его вверх и вниз. Так  быстры  и  так
сильны   были   эти   таинственные  толчки,  что  оставшиеся  на  плоту  еле
удерживались на ногах.
     Вместе с плотом ходуном ходила и вода под ним; из-под досок, на которых
наша тройка, как акробаты, проделывала чудеса ловкости,  чтобы  не  потерять
равновесия,  слышался  громкий  плеск  и шум; и через несколько секунд после
первого сильного толчка волны кругом так и пенились белыми шапками.
     Негр,   опомнившись   от   невольного   сальто-мортале,   вынырнул   на
поверхность,  но,  увидев,  что плот все еще качает вверх и вниз, не решился
взобраться на него, а поплыл рядом, все время испуганно  и  невнятно  что-то
бормоча. Даже отважный Бен Брас, бывший матрос военного фрегата, столько раз
глядевший смерти в глаза, и тот сейчас испугался.
     Да  и  как же иначе! Он не мог объяснить себе, какая сила природы могла
вызвать это загадочное сотрясение,  а  необъяснимое,  естественно,  вызывает
страх.
     -- Черт  возьми!  -- крикнул Бен Брас с дрожью в голосе.--Что за дьявол
возится там под нами?! Кит это, что ли, трется спиной о плот? Или...
     Но он не успел договорить, как вновь послышался грохот,  словно  доска,
так таинственно подпрыгивавшая, раскололась вдруг надвое.
     Этот звук, что его ни вызвало бы, оказался апогеем всей сумятицы. После
этого  "скачки"  плота  прекратились,  волны  от  его  непрерывного  качания
постепенно улеглись, и наконец, подпрыгнув в последний раз, он  поплыл,  как
обычно, по успокоившейся поверхности океана.



     Лишь  только  "Катамаран"  пришел в равновесие, Снежок, вскарабкался на
него. Вид у негра был такой забавный, что, когда он стоял,  весь  мокрый,  и
вода так и лилась с него, всякий, увидев это, не мог бы не расхохотаться. Но
его товарищам было не до смеха. Наоборот, они были подавлены: до сих пор они
не  понимали,  что  было  причиной  этой  только  что закончившейся странной
передряги с плотом. Страх, который она им внушила,  продолжал  держать  всех
троих  в  своей  власти  и  словно  лишил  их  языка.  Снежок первый нарушил
молчание.
     -- Силы небесные!--воскликнул он, стуча зубами, как  кастаньетами.--Что
ж  это  такое  было?..  Как  вы думаете, масса Бен, кто это там затеял такую
возню у нас под плотом?.. Вода кругом пеной кипела, так что ничего за ней не
видать было. Боже мой, не дьявол ли это?
     По испуганному лицу негра видно было, что он  серьезно  считает,  будто
именно черт вызвал всю эту таинственную суматоху.
     Хотя  матрос  и  сам не был свободен от суеверий, однако он не разделял
наивной  веры  Снежка.  Тщетно   искал   он   объяснения   этому   странному
происшествию,   но   все   же   никак   не   мог   приписать   его  действию
сверхъестественных сил. Удар, покачнувший доску, на  которой  стоял  Снежок,
дал  сильный  толчок  всему  плоту.  Впрочем,  возможно, этот необъяснимый и
неожиданный удар произошел и вполне естественным путем: мало ли кто мог  его
нанести  --  огромная рыба или иное чудище, вынырнувшее из пучины. А вот то,
что на "Катамаране" и потом продолжалась  качка,  да  еще  такая,  что  весь
экипаж  едва  не  попадал в воду, -- это больше всего смущало Бена Браса. Он
никак не мог понять, почему эта рыба или иная тварь, стукнувшись  головой  о
киль, не поспешила после такой опасной встречи сию же минуту удрать.
     В  первую  минуту  Бен подумал, что под плотом кит. Он слыхал, что киты
попадают  под  суда.  Но   само   упорство   этого   загадочного   существа,
продолжавшего,  как  ни  странно, атаковать плот, свидетельствовало, что все
происшедшее не может  быть  чистой  случайностью.  Но  если  нападение  было
намеренным  и  виновник  его -- кит, так просто они бы не отделались. Матрос
знал, что кит не оставил бы их в покое, лишь  покачав  плот.  Одним  взмахом
хвоста  морской  великан  подбросил  бы суденышко в воздух, швырнул в пучину
или, разбив вдребезги, разметал обломки по волнам.
     Он уже наверняка проделал бы с  ними  что-нибудь  в  этом  роде,--  так
полагал Бен Брас. Стали быть, это не кит едва не опрокинул их в море.
     А если так, что же это было?.. Акула? Нет, не она! Правда, бывают акулы
длиной  и  с  доброго  крупного кита, но матрос никогда не слыхал, чтобы они
нападали на проходящие суда.
     И вот наши скитальцы стояли, раздумывая над  загадочным  происшествием,
как  вдруг  Снежок  громко  вскрикнул -- наконец-то он сообразил в чем дело.
Едва лишь негр оправился от страха, как первой  его  мыслью  было  осмотреть
доску,  с  которой  он  сделал  вынужденное сальто-мортале, словно акробат с
трамплина.
     И вот тут-то -- на том самом месте, где он стоял,-- обнаружилось  нечто
такое,  от  чего  сразу  все  сделалось  понятным.  Из бревна чуть наискосок
торчал, выдаваясь на целый фут, острый костяной предмет. Он так крепко засел
в дереве, словно его вогнали туда  ударами  кузнечного  молота.  Сразу  было
видно,  что  он  вошел  в  доску  снизу:  острие  все  в зазубринах и вокруг
отверстия -- щепки.
     Впрочем, Снежок не стал долго раздумывать. Стоило ему только  взглянуть
на  этот  предмет,  которого раньше здесь и в помине не было, как весь страх
его моментально прошел. Взрыв хохота,  скорее  напоминавший  продолжительное
ржание, возвестил, что Снежок снова стал самим собой.
     -- Ей-богу!..  -- воскликнул он.--Эй, масса Бpac! Гляньте-ка на штучку,
которая задала нам такого страха! Поди ж ты! Кто  бы  подумал,  что  у  этой
длиннорылой уродины такая силища! Вот штука-то!
     -- Да это меч-рыба!--вскричал Бен.
     Действительно,  остроконечная  кость,  торчавшая  из  доски,  оказалась
мечевидным отростком одной из этих странных тварей.
     -- Правильно, Снежок, меч-рыба, она самая!
     -- Да нет, это только ее рыло, -- пошутил негр. -- Самой рыбы и  близко
не видать. Так вот какое черное тело я видел под плотом! Теперь-то ее и след
простыл.  Обломала себе носище -- и это ее и убило. Подохла да тут же ко дну
пошла.
     -- Так и есть, -- подхватил  матрос.  --  "Меч"  сломался,  покуда  она
билась  и  все рвалась на волю. Слыхал я, как что-то трахнуло, будто треснул
корабельный брус; и потом сразу же плот перестало швырять, все  успокоилось.
Господи  помилуй!  Ну  и  удар!  Доска-то,  поди, самое малое -- дюймов пяти
толщиной, а вот видишь, длиннорылый пробил ее насквозь да еще  наружу  "меч"
высунул  на  фут  с  лишним.  Ну и ну! Что за диковинные, сумасбродные твари
водятся в океане!
     Этим философским рассуждением матроса и закончилось приключение.



     Теперь уже весь этот странный эпизод перестал быть загадкой  для  обоих
взрослых.  Ясно было, что меч-рыба проткнула доску своим отростком и сломала
его.  Очевидно,  "удар  мечом"  не  был  нанесен  с  намерением  напасть  на
"Катамаран". Это произошло совершенно случайно.
     Да  и  вряд  ли могло быть иначе: ведь удар оказался роковым для самого
меченосца. Несомненно, сейчас чудовище  лежало  мертвым  где-нибудь  на  дне
морском: костяной клинок сломался почти у самого основания, а его обладатель
не  мог  жить  без  своего  оружия. Даже если страшное увечье не сразу убило
меч-рыбу, все равно потеря этой длинной  "шпаги",  посредством  которой  она
только  и  добывала себе пропитание, наверняка должна была сократить остаток
ее дней, и развязка не замедлила наступить.
     Но ни  матрос,  ни  бывший  кок  не  сомневались,  что  рыба  совершила
самоубийство против собственной воли.
     Бен  Брас объяснял все это Вильяму просто и логично. Меч-рыба погналась
за стайкой альбакоров. Ослепленная стремительностью своего бурного натиска и
страшной прожорливостью, она не заметила плота, покуда не  наткнулась  своим
длинным  "мечом"  на  доску  и  не  пробила ее насквозь. Не в силах вытащить
глубоко застрявший в дереве мечевидный отросток, огромная рыбина  билась  до
тех  пор,  пока  не  наступила катастрофа. Очевидно, это произошло так: плот
подбросило кверху, а потом вдруг накренило со всего размаха вниз  --  она  и
напоролась на доску.
     Не  было  необходимости  все  это подробно объяснять юнге: Вильям и без
того уже знал кое-что. Из прежних разговоров на эту тему ему  были  известны
случаи, когда меч-рыба вот так же легкомысленно "фехтовала" своим оружием.
     Впрочем, сейчас было не до этого. Как только "Катамаран" принял прежнее
положение  и  Снежок вскарабкался на плот, взоры всей команды, в том числе и
негра, вновь обратились к странному зрелищу, которое занимало их внимание до
этого столкновения. Все принялись наблюдать за необычным поведением фрегата.
     Птица все еще носилась над самой водой, металась из стороны в  сторону,
билась  и, вздымая брызги, хлопала крыльями. Маленькое облачко пены, окружая
ее словно ореолом, всюду следовало за ней.
     Даже Бен Брас и Снежок, разгадавшие странную историю  с  меч-рыбой,  не
могли  понять,  что  творится  с  птицей.  За  всю свою жизнь на море они не
видели, чтобы так вел  себя  фрегат  или  какой-либо  иной  пернатый  хищник
океана.
     Долго  стояли  они,  дивясь и переговариваясь между собой. В чем же тут
причина? Видно  было,  что  судорожные  движения  птицы  непроизвольны,  что
происходит  какая-то  борьба.  К  тому же она дочти непрерывно кричала -- от
страха или боли, а может быть, и от того и другого.
     Но почему она так  упорно  держится  у  самой  поверхность  моря?  Ведь
известно,  что  эта птица может взмыть в воздух почти вертикально и взлететь
так высоко, что за ней не угнаться ни одному из крылатых созданий.
     Вопрос этот долго оставался неразрешимым для матроса и  негра.  Они  не
только  не  могли  найти  ключ  к  его  решению, но даже не пытались строить
сколько-нибудь правдоподобные предположения.
     Добрых десять минут ломали они себе головы.  И  вот  наконец-то  задача
была  решена:  загадочное  происшествие  получило объяснение. Но злосчастная
птица не была добровольной участницей этой драмы -- она попала в плен.
     Казалось, фрегат  начинает  изнемогать.  По  мере  того  как  силы  его
слабели,  крылья  все  тише  хлопали  по воде, брызги пены уже не вздымались
вокруг и море волновалось меньше. Теперь зрители увидели, что птица была  не
одна:  там,  внизу,  какая-то рыба вцепилась ей в ногу. По форме, величине и
лазоревой окраске легко можно было признать альбакора. Несомненно,  это  был
тот  самый  хищник,  который  одновременно  с  птицей состязался в погоне за
летучей рыбкой.
     Так вот почему фрегат не мог подняться над водой! Но это  еще  не  все.
Видимо,  альбакор,  измученный  схваткой,  тоже  выбился  из  сил: он уже не
носился стрелой из стороны в сторону, как вначале, а двигался еле-еле. Стало
видно, что лапа морского ястреба вовсе не  застряла  в  пасти  у  рыбы,  как
думали  катамаранцы,--  нет,  птица  стояла  на  голове  у альбакора, словно
забравшись на жердь, и балансировала на одной ноге.
     Чудо из чудес! Что это все могло бы значить?
     Борьба фрегата и альбакора как будто приближалась  к  развязке:  теперь
схватки   перемежались  паузами.  После  каждого  перерыва  птица  все  тише
взмахивала крыльями, рыба все медленнее шевелила плавниками. Под  конец  оба
хищника замерли: фрегат над океаном, альбакор в воде.
     Если  бы  птица  не  распростерла  так широко свои могучие крылья, она,
наверно, погрузилась бы в глубь океана. Рыба все еще время от времени делала
слабые попытки cтaщить ее вниз, под воду. Но  мешали  крылья,  раскинувшиеся
почти на десять футов над водой.
     Это  диковинное  зрелище разыгралось прямо перед "Катамараном", и плот,
идя по ветру, все приближался к месту поединка. С каждым мгновением  силуэты
противников вырисовывались все отчетливее. Но лишь когда "Катамаран" подошел
вплотную  и  обоих  выбившихся  из  сил  борцов  взяли  на  борт, выяснилось
окончательно, как они сцепились между собой.
     Оказалось, что схватка произошла совершенно  случайно,  помимо  желания
обеих сторон.
     Да  и  как  могло быть иначе? Альбакор слишком силен для клюва фрегата,
слишком велик, чтобы птица могла заглотать его  своим  громадным  зевом.  Со
своей   стороны,   разве   решился   бы   фрегат   вторгнуться  во  владения
могущественного морского хищника?
     Причиной встречи, которая привела к такой роковой  путанице,  оказалось
то,  что  они  погнались  за  одной в той добычей. То была маленькая летучая
рыбка, которой удалось ускользнуть от  врагов,  подстерегавших  ее  в  обеих
стихиях -- и в воздухе и в воде.
     Бросившись  на  летучую  рыбку,  птица  промахнулась  и угодила кривыми
когтями прямо в глаз альбакору. То ли когти  пришлись  как  раз  по  глазной
впадине,  то ли слишком глубоко погрузились они в волокнистую ткань мозга,--
так или иначе, они там застряли. И ни птица,  ни  рыба,  страстно  жаждавшие
сбросить мучительное ярмо, не могли положить конец вынужденному содружеству.
Разлучить  их  пришлось Снежку. Им объявили развод, самый эффективный, какой
когда-либо давался судом со времен сэра Крессуэлла Крессуэлла[17].
     Суд был короткий. Каждому из преступников был вынесен приговор, и казнь
свершилась тотчас же вслед за осуждением -- рыбу оглушили ударом по  голове;
иная кара, не менее скорая, постигла птицу--ей попросту свернули шею.
     Так погибли два морских тирана, будем надеяться, что такое же возмездие
за свои злодеяния получат все тираны земли!



     Новое  появление  меч-рыбы  -- не была ли это та самая, что уже однажды
повстречалась им?--разогнало всех альбакоров по соседству  с  "Катамараном".
Вернее  же,  они заметили стайку летучих рыбок и пустились в погоню, так что
теперь поблизости не осталось ни одного альбакора, кроме того,  который  был
вырван из когтей фрегата.
     Оправившись  от  волнения  после  этого  необычного происшествия, почти
столь же странного, как и предшествующий случай, команда  занялась  осмотром
плота: нет ли повреждений от толчка.
     К  счастью, ничего серьезного не было обнаружено. Была пробита доска, в
которой крепко застрял костяной отросток, но это оказалось  сущим  пустяком.
Правда,  "меч"  почти  весь  целиком,  кроме выдававшейся над доской верхней
части, торчал на несколько футов вниз. Но все-таки его не стали вытаскивать:
он не особенно мешал "Катамарану" на ходу.
     Доска чуть сдвинулась с места, бревно, другое расшаталось -- вот и все.
Что стоило исправить этакую безделицу умелым рукам Снежка и матроса!
     Оба они закинули было снова удочки в воду, насадив на крючки  приманку;
но  солнце  уже садилось, а клева все не было. Ни одного живого существа: ни
альбакора, ни рыбы, ни птицы --  не  было  видно  на  фоне  заката.  Солнце,
медленно  опускавшееся  в  безмолвную  пучину  океана,  оставило  их одних в
пурпуровой мгле.
     Невесело было им в этот сумеречный час. Правда,  они  пережили  столько
захватывающих  приключений,  что  им  было  некогда  скучать. Днем волнующие
происшествия не давали задуматься над истинным положением вещей. Но  сейчас,
когда  повсюду  вновь  воцарился  покой,  мысли  их  невольно  обратились  к
прежнему: как мало  надежд  спастись  из  этой  безбрежной  водной  пустыни,
простирающейся словно до самых границ мироздания!
     Печальным  взглядом провожали они солнце, погружавшееся в море. Золотое
светило исчезло на западе, там, куда стремились и они. Если бы только в этот
момент они могли быть там, где светил сияющий шар,-- о, тогда они  очутились
бы  на  суше!  Уже  одна  мысль о земле, о чудесной, незыблемо твердой земле
охватила  блаженным  трепетом   эти   несчастные   жертвы   кораблекрушения,
цеплявшиеся за свой утлый плот среди безграничного океана.
     Их угнетала мертвая тишина, царившая кругом. Малейшее дуновение ветерка
замерло перед заходом солнца. Море сделалось спокойным, гладким, как стекло.
Сумерки  сгущались,  и  в  этой  зеркальной  поверхности  отразились мириады
мерцающих звезд, мало-помалу высыпавших на небе.
     Было что-то величественное и грозное в этой торжественной тишине, и  им
стало страшно.
     Изредка  молчание  нарушалось какими-то звуками. Но они скорее наводили
грусть, чем радовали. Ибо то были звуки, которые  можно  услышать  только  в
безмолвной  пустыне  океана:  крик  морской чайки, напоминающий чей-то дикий
хохот, пронзительный свист птицы-боцмана.
     У наших скитальцев сегодня появилась еще одна причина для  уныния:  они
тревожились о потере столь необходимых запасов сушеной рыбы.
     Правда,  прожорливый океан поглотил только часть провизии. Но и об этом
стоило погоревать -- не так-то легко будет возместить утрату.
     Пока они охотились за альбакорами в надежде на удачный улов, это их  не
так беспокоило. Зато теперь, когда вся стая ушла и у них остались всего лишь
три  рыбки,  они  острее почувствовали свое бедствие. Мало было надежды, что
попадется другой такой косяк.
     По  мере  того  как  сумерки  сгущались,  все  более  глубокое   уныние
овладевало  нашими  друзьями.  Прошел час, другой, но печальные скитальцы не
обменялись ни словечком.



     Уныние   не    может    длиться    вечно    --    так    уж    устроила
благодетельница-природа.  Бывают  времена,  когда  тоска  овладевает сердцем
более  или  менее  надолго,  но  такие  моменты  всегда  сменяются  светлыми
проблесками  -- и наступает если не радость, то, во всяком случае, некоторое
облегчение.
     Примерно через час после  захода  солнца  люди  на  "Катамаране"  вновь
воспрянули духом, словно освободившись от тягостного настроения, угнетавшего
их.
     Конечно,  произошло  это не без причины. Что-то изменилось в окружающей
природе: поднялся легкий бриз  и  подул  на  запад,  как  раз  в  том  самом
направлении, куда так стремились катамаранцы.
     И  они  пустились  в  путь. Несмотря на страшный удар мечом, полученный
"Катамараном", плот понесся с  попутным  ветром  так  быстро,  словно  хотел
показать, что нападение меч-рыбы вовсе не вывело его из строя.
     Всякое движение оказывает благотворное действие на человека, впавшего в
тоску, особенно если двигаешься в нужном направлении.
     "Вперед!"  -- вот слово, ободряющее павших духом, чудодейственное слово
для отчаявшихся.
     Никто на "Катамаране" и не помышлял  о  том,  что  бриз  отнесет  их  к
твердой земле или хотя бы продержится так долго, что продвинет плот на много
миль  по  океану.  Но  уже  одна  только мысль, что они все-таки не стоят на
месте, подбодрила их.
     И они стали подумывать об ужине. Снежок с готовностью вскочил на ноги и
отправился к своим запасам.
     Его "кладовая" помещалась посередине плота. И так как далеко идти  было
незачем,  а выбирать припасы не из чего, то вскоре он вернулся на корму, где
неподалеку уселись его товарищи. В  руках  он  держал  с  полдюжины  соленых
морских сухарей и несколько кусков вяленой рыбы.
     Это  был весьма скудный и неприхотливый ужин; при виде его любой бедняк
пренебрежительно  скривил  бы  губы.  Но   катамаранцы,   для   которых   он
предназначался, оказали ему весьма радушный прием.
     Тут  же,  перед  их глазами, на настиле "Катамарана", лежал еще больший
деликатес -- то был альбакор, по вкусу не уступающий ни одной  из  океанских
рыб.  Но  мясо  альбакора  пришлось  бы есть сырым, а у Снежка была запасена
вяленая рыба, что, по мнению катамаранцев, было гораздо вкуснее.
     Вообще  в  положении  наших  скитальцев  не  приходилось  быть  слишком
разборчивыми,  особенно  если  можно  запить  ужин  глотком канарского вина,
но--увы!--вино распределялось весьма экономно и щедро разбавлялось водой.
     Надо сказать, что Снежок был очень бережлив. Может быть,  именно  этому
свойству  он  был  обязан  тем,  что  остался  в живых. Ведь если бы негр не
собирал так усердно и не хранил так тщательно свои запасы,  наверно,  и  сам
он, и маленькая Лали уже давно погибли бы голодной смертью.
     Поедая  свой  более  чем скромный ужин, Снежок погоревал о том, что нет
огня, на котором можно было  бы  поджарить  альбакора.  Уж  кто-кто,  а  шеф
камбуза отлично знал, какой лакомый кусочек эта рыба!
     Он  и в самом деле сильно огорчался не столько за себя, сколько за свою
любимицу Лали. Как охотно угостил бы он ее чем-нибудь повкуснее вяленной  на
солнце  рыбы  и  соленых  сухарей! Но так как об огне нечего было и мечтать,
приходилось отказаться от удовольствия приготовить ужин для Лали. Чтобы хоть
сколько-нибудь вознаградить себя, он дал девочке сладкого канарского больше,
чем им всем полагалось.
     Как ни микроскопичны были порции, доставшиеся на долю каждого,  все  же
выпитое вино еще больше подбодрило наших скитальцев.
     Покончив  с  ужином,  Снежок,  Вильям  и Лали легли спать. На "собачьей
вахте"  остался  Бен  Брас--править  рулевым  веслом  и  нести  все   прочие
обязанности дежурного.



     Долгие  ночные часы простоял на вахте Бен Брас. Верный своему долгу, он
ни на минуту не оставлял рулевое весло. Ветер продолжал дуть  все  в  ту  же
сторону, и плот быстро шел на запад, подгоняемый экваториальным течением.
     С  океана  стал  подниматься  легкий  туман, и звезды скрылись из виду.
Казалось бы, теперь рулевому уже нельзя будет держать курс  по-прежнему.  Но
Бен  считал,  что  ветер  не меняет направления, и, руководствуясь этим, вел
плот. И впоследствии оказалось, что он не ошибся.
     Лишь перед самым рассветом его сменил Снежок, приняв вахту и заняв  его
место у рулевого весла.
     Бен не решился разбудить негра и, вероятно, великодушно оставался бы на
посту до угра, если бы тому вздумалось еще поспать.
     Снежок  проснулся  не  по  своей  охоте и не потому, что его потревожил
товарищ,-- его охватила дрожь от  сырого  тумана.  Очнувшись,  он  несколько
минут  весь  трясся, словно в лихорадочном ознобе, так что навешанные на нем
побрякушки из слоновой кости дребезжали, стукаясь одна о другую.
     Не скоро еще Снежок окончательно пришел в себя: из всех  видов  климата
африканский  негр  хуже  всего переносит холодный. Не раз он похлопывал себя
обеими руками по широкой груди крест-накрест, так что кончики пальцев  почти
сходились   на   позвоночнике,   пока   ему   удалось  наконец  восстановить
кровообращение. Лишь тогда, спохватившись, что самое  время  становиться  на
вахту, к рулю, он предложил сменить матроса.
     Разумеется,  тот  и не подумал отказаться. Но прежде чем лечь спать, он
дал Снежку необходимые указания, как вести "Катамаран", чтобы не отклониться
от взятого курса.
     Тем временем Вильям, верно, видел во сне отчий дом в Англии,  а  крошка
Лали  грезила о своей африканской родине. Матросу же, скорее всего, снилось,
что он благополучно "погрузился" на бак  британского  фрегата,  идущего  под
всеми  парусами,  а кругом, растянувшись на нарах или подвесных койках, спят
сотни таких же матросов, как он сам.
     В первый час вахты Снежок ни о чем не думал и старался  только,  следуя
инструкции матроса, вести "Катамаран" по курсу.
     Между  прочим,  ему было наказано наблюдать, не покажется ли где парус.
Но в таком густом тумане, какой окружал их сейчас, не удалось бы заметить  и
самый большой корабль, пройди он даже в одном кабельтове от "Катамарана".
     Поэтому Снежок и не пытался разглядеть что-либо в океане.
     Но  он  не  прекратил  своих наблюдений, чего и требовал матрос,-- ведь
моряку уши служат не хуже, чем глаза.
     Если и не увидишь корабль, зато  услышишь  голоса  команды  или  другие
случайные звуки на борту. Случалось не раз, что таким образом судно выдавало
свое присутствие и в самую темную ночь, и в глухой туман на море.
     Правда, в такую погоду чаще бывает, что корабли подходят и удаляются, и
ни один из них не знает о том, как близко другой.
     Подобно  двум  призракам-великанам,  они  встречаются  посреди океана и
молчаливо расходятся вновь, каждый бесшумно следуя своим путем.
     Уже светало, а черный кормчий все еще не слышал ни звука, кроме шелеста
ветра в парусе "Катамарана" и глухого  плеска  волн,  ударявшихся  о  пустые
бочки по краям плота.
     Наступило  утро.  Над  горизонтом  показался верхний краешек солнечного
диска, и под его лучами туман стал  медленно,  но  заметно  рассеиваться.  И
тогда  вдруг  перед  глазами  у Снежка возникло нечто такое, что кровь его с
быстротой молнии прихлынула к сердцу, забившемуся в бешеном восторге, словно
хотело выскочить из могучей груди.
     В то же мгновение он вскочил на ноги, бросил рулевое  весло,  словно  в
руках  у  него  очутился  раскаленный докрасна железный брусок, и, ринувшись
вперед, на правый борт "Катамарана", встал,  жадно  всматриваясь  в  морскую
даль.
     Что же могло так внезапно потрясти нашего негра? Какое зрелище поразило
его?
     Он увидел землю!



     Казалось  бы,  при виде этого зрелища, столь неожиданного и радостного,
он тотчас же завопит на весь мир о своем открытии.
     Но этого не случилось. Наоборот, он молчал: и когда  прошел  вперед  по
настилу  плота,  и  когда,  спустя  некоторое время, стоял на носу и смотрел
вдаль.
     Вот она, страстно желанная, нежданная, негаданная земля! Поэтому-то  он
все  еще опасался объявить о ней спутникам. И немало прошло времени, пока он
решился поверить, что зрение не обманывает его.
     Правда, негр не отличался обширными познаниями в  географии  морей,  но
ему  были  хорошо  знакомы  тропические широты Атлантики. Не раз проделал он
этот страшный путь через экватор: однажды  закованный  в  цепи  и  частенько
потом  на  службе  у работорговцев, помогая перевозить "живой груз" таким же
бесчеловечным способом. Ему  было  известно,  что  там,  где  они,  по  всей
вероятности,  находятся  сейчас,  поблизости  нет  ни  клочка земли, будь то
остров, скала или риф. Никогда не  приходилось  ему  видеть  или  слышать  о
чем-либо  подобном.  Он  знал,  что здесь есть остров Вознесения и маленький
необитаемый островок Святого Павла. Но ни один из них не  мог  оказаться  на
пути "Катамарана".
     Что же все-таки он увидел? Не ослеп же он! Картина острова отпечаталась
на сетчатке  у  него  так ясно, с такой отчетливостью, что это не могло быть
обманом зрения.
     Только вполне уверившись, он решился наконец: закричал громовым голосом
и разбудил своих спутников. Все сразу вскочили на ноги, мигом  очнувшись  от
сна.
     -- Земля! -- орал Снежок.
     -- Земля?  --  откликнулся  Бен  Брас,  вскакивая  и протирая заспанные
глаза. -- Земля, говоришь, Снежок? Да что ты! Быть не  может!  Тебе,  верно,
почудилось, дружище!
     -- Земля? -- переспросил Вильям. -- Да где же, Снежок?
     -- Земля!  --  воскликнула  маленькая Лали, догадавшись, что значит это
слово, хоть оно и было сказано на чужом языке.
     -- Да где же она? -- осведомился матрос, пробираясь по доскам на плоту,
чтобы зайти спереди паруса, заслонявшего ему поле зрения.
     -- Вон, вон! -- твердил Снежок. -- Вон  там,  масса  Брас,  как  раз  у
штирборта, справа!
     -- А  ведь  верно...  право,  земля!.. -- подтвердил матрос, пристально
вглядываясь в незнакомые очертания,  смутно  виднеющиеся  сквозь  туман.  --
Провалиться  мне  на  месте,  если  это не земля! Да, да, это остров, хоть и
небольшой, а все ж таки островок!
     -- Вот так штука! Да там люди!.. Гляньте, масса  Брас,  они  ходят  там
повсюду. Я вижу их так же ясно, как солнце на небе. Да их там целые десятки!
Снуют себе взад-вперед. Туда, туда смотрите!
     "Вижу,  как  солнце на небе" -- не совсем точно сказано, так как момент
был выбран малоподходящий. Дневное светило все еще скрывалось  в  тумане,  и
поэтому  трудно  было  различить неясные контуры острова, или, вернее, того,
что наши скитальцы принимали за остров.
     Только Снежок,  который  дольше  всех  всматривался  в  эту  "землю"  и
выработал  в  себе  особую  зоркость  зрения,  ясно  различил  там множество
движущихся фигур. Теперь, когда он обратил на это внимание своих  спутников,
Бенy Брасу и Вильяму также стало казаться, что и они их увидели.
     -- Разрази  меня  гром!  -- воскликнул матрос.-- А ведь и вправду люди!
Мужчины и даже женщины, и в белых платьях! Кто они, откуда  взялись?..  Черт
побери!  Я  глазам своим не верю! Сроду не слыхивал, чтобы на этой стороне в
Атлантике был остров! Разве только он выскочил из моря за какой-нибудь  год,
другой!..  Ну,  а ты что скажешь, Снежок? Уж не Летучий ли это Голландец[18]
или скала, что как  раз  сейчас  высунулась  из  воды?  Или  все-таки  самый
настоящий остров?
     -- Что  вы!  Не  водится  здесь Летучий Голландец. Нет, масса Брас, ваш
негр зря не бросает слов на ветер. Это -- остров, самая настоящая земля. Вот
увидите сами! Только повернем "Катамаран" и подойдем чуть ближе.
     Послушавшись совета Снежка, матрос пробрался обратно через  весь  плот,
взялся  за  рулевое  весло  и  повернул  "Катамаран"  носом  вперед, прямо к
неведомой, только что открытой земле.
     Остров казался очень невелик -- он  занимал  ярдов  сто  на  горизонте.
Впрочем,  не  всегда  удается правильно определить на глазок, особенно если,
как сейчас, мешает туман.
     Казалось, остров возвышался на несколько  футов  над  уровнем  моря.  С
одной стороны он заканчивался крутым обрывом, с другой -- отлого спускался к
воде.
     Люди  виднелись  главным  образом на возвышенности. Кое-где они стояли,
собираясь группами по трое и  по  четверо,  в  других  местах  прогуливались
парами и в одиночку.
     Видимо,  они  были  неодинакового роста и одеты по-разному. Даже сквозь
туман можно было разглядеть, что на них самые разнообразные цветные  платья.
Встречались  тут  и  рослые люди; рядом с ними попадались другие, казавшиеся
карликами. Снежок утверждал, что эти "малютки" -- дети тех, кто повыше.
     Позы их также были различны. Некоторые стояли выпрямившись, с какими-то
длинными копьями за плечами; другие, также вооруженные, нагибались к  земле.
Многие  усердно трудились, равномерно ударяя по земле огромными кирками, как
если бы рыли яму.
     Правда, все эти манипуляции виднелись неясно, так что катамаранцы никак
не могли понять, что за работы ведутся на острове.
     Действительно ли у них перед глазами остров, а фигуры -- точно ли люди?
Снежок не сомневался и с жаром отстаивал свою точку зрения. Однако  Бен  был
настроен  несколько скептически и держался менее решительно. Впрочем, это не
мешало ему  клясться  и  божиться,  поминутно  изъявляя  желание  тотчас  же
"провалиться на этом самом месте", если только это не остров.
     Матрос не оспаривал факт существования острова. В те времена, о которых
мы рассказываем,   то   и   дело  возникали  внезапно  новые  земли  посреди
океана--там, где раньше о них и понятия не имели. И сейчас, когда,  казалось
бы, мореплаватели избороздили океан вдоль и поперек, обследовав каждый дюйм,
там все еще нередко открывают скалы, отмели, даже неведомые острова.
     Итак,  Бена  смущало  вовсе  не это. Его озадачивало другое: слишком уж
много было там людей.
     Если бы на этой земле им встретилось человек двадцать-двадцать пять, ну
тогда еще можно было бы объяснить, почему остров оказался обитаемым. Правда,
такое объяснение едва ли пришлось бы по душе ему  самому  и  его  спутникам.
Возможно,   что  это  потерпевшие  крушение  матросы  с  "Пандоры"  основали
временную колонию на маленьком островке и,  усердно  работая  кирками,  роют
колодцы в поисках пресной воды.
     Впрочем,  едва  ли  это  был  экипаж  погибшего  в волнах невольничьего
корабля: против этого говорили и самая  многочисленность  населения,  и  ряд
других  обстоятельств.  Уверившись,  что им не придется столкнуться с шайкой
головорезов с "Пандоры", катамаранцы набрались смелости подойти поближе.
     Однако, невзирая на всю очевидность, матрос  все  еще  сомневался,  что
перед  ними  остров. Еще менее он мог поверить, что эти фигуры, сновавшие на
берегу,-- действительно человеческие существа.
     Ничто не могло заставить Бена Браса поверить в это, пока "Катамаран" не
подошел к берегам фантастического острова так близко, что он совершенно ясно
заметил развевающийся на нем флаг.
     Флаг был сделан из алой  материи,  какая  обычно  идет  на  знамена,  и
водружен  на высоком конусообразном древке, Он свободно развевался по ветру,
и даже туман, наполовину его заволакивавший, не мог  совсем  скрыть  его  из
виду. Слишком редко встречается в океане такой яркий красный цвет. Разве это
может  быть  наряд  какого-либо  из  морских  обитателей  --  длинные  перья
тропической птицы, которые так высоко ценятся  полинезийскими  вождями,  или
багряный зоб морского ястреба?
     Нет, это могло быть только полотнище флага, и ничто иное!
     Так  в  конце концов решил Бен Брас. И это его убеждение, выраженное на
присущем ему своеобразном жаргоне, вселило уверенность в сердца всех.  Итак,
тот предмет, который виднеется на горизонте, должно быть, скала или риф, или
остров, а движущиеся на нем существа -- несомненно, мужчины, женщины и дети.



     Торжественное  заявление  матроса  рассеяло  все  сомнения. Конечно же,
темное пятно там, впереди,-- это остров, а вертикальные фигурки  на  нем  --
человеческие  существа.  При  этой  мысли  сильнейшее  возбуждение  охватило
катамаранцев.
     Чувство это овладело ими с такой силой, что они  больше  уже  не  могли
сдерживаться и все разом подняли радостный крик.
     Если  бы  они  вняли  голосу  осторожности,  то не стали бы столь бурно
выражать ликование. Правда, на острове не было разбойничьей шайки  --  жертв
крушения  "Пандоры".  Зато  там  могли  оказаться другие, столь же злобные и
кровожадные дикари.
     Кто мог поручиться, что там не живут людоеды?
     Может показаться странным, что  мысль  эта  мелькнула  в  уме  у  наших
скитальцев. Однако именно об этом сразу подумали все они, и в первую очередь
сам Бен Брас.
     Жизненный  опыт  матроса  не  только  не опроверг того, что он слышал в
детстве о племенах, пожирающих людей,  --  наоборот,  этот  опыт  еще  более
укрепил его веру в существование людоедов.
     Бен  Брас  бывал  на  островах  Фиджи,  где  познакомился  с их королем
Такомбо,  прямым  наследником  династии  Хоки-Поки-Вити-Вум,  и  с   другими
вельможами  этого  племени  каннибалов. Он видел их огромные котлы для варки
человеческого мяса; горшки и сковороды, где оно тушилось; блюда, на  которых
оно  подавалось на стол; ножи, которыми обычно его резали; кладовые, набитые
человечиной и насквозь пропитанные человеческой кровью. Более  того,  матрос
был  очевидцем  одного  грандиозного  пиршества,  где подавались тела убитых
мужчин и женщин: и жареные, и вареные. В угощении  принимали  участие  сотни
придворных  Такомбо.  И  рядом  с  ними  сидел, взирая нa этот омерзительный
церемониал, с внешне невозмутимым  и  довольным  видом  сам  капитан  нашего
матроса,  капитан  британского  фрегата,--да,  коммодор  британской эскадры,
который имел в своем распоряжении столько пушек,  что  мог  стереть  с  лица
земли весь остров Вити-Bay!
     Нелегко понять образ действий этого англичанина, которого звали чуть ли
не "его  сиятельство". Единственное объяснение, которое здесь напрашивается,
следующее: его ограниченный ум находился в плену у нелепой, но  --  увы!  --
нередко  слишком  удобной  теории  международного  невмешательства -- самого
опасного  бюрократизма,  который  когда-либо  сковывал  щепетильную  совесть
глупца в чиновничьем мундире.
     Далеко  не  так действовал Уилкс, этот янки-командир, к которому мы так
любим придираться. Он также посетил остров людоедов Вити-Вау.  Но  во  время
пребывания  на острове Уилкс навел на него свои сорокафунтовые пушки и задал
такой урок и королю и его подданным, что они если и не отреклись  от  своего
противоестественного   национального   обычая,  то  уж,  во  всяком  случае,
закаялись справлять его и по сей день.
     В самом деле, хорошенькое невмешательство!  Международная  деликатность
по  отношению  к  племени  кровожадных  дикарей! Нация людоедов -- поистине,
разве это нация? Тогда почему не признать национальное право за любой шайкой
разбойников,   которой   посчастливилось    завоевать    себе    независимое
существование?  Увы!  Мир  полон  необоснованных  претензий,  отравлен  ядом
политического лицемерия.
     Конечно, сам Бен Брас так не  рассуждал  --  за  него  это  делает  его
биограф.  Бен  мыслил  узко  и  практически: он твердо верил в существование
людоедов. И пока плот, с которым он, помимо воли, связал свою судьбу, шел  к
таинственному острову, матрос не переставал страшиться его обитателей.
     Поэтому  он хотел подойти к берегу со всевозможными предосторожностями.
Но только он собрался посоветовать это своим спутникам, как все  его  благие
намерения рухнули. Снежок издал радостный крик "ура", ему вторил Вильям, и к
общему хору присоединился полудетский голосок малютки Лали.
     Предостережение  матроса  запоздало,  хотя  это,  может  быть,  и  было
необходимо  для  безопасности  команды  "Катамарана".  Неосторожный  возглас
возымел  совершенно  неожиданный эффект: произошло нечто такое, что изменило
весь ход мыслей не только у Бена Браса, но и у его спутников.
     Шумный хор  голосов  нарушил  спокойствие  океана  и  вызвал  внезапную
перемену  во  всей  картине  острова,  или,  вернее,  во  внешнем  виде  его
обитателей. Если это были  человеческие  существа,  то  они  принадлежали  к
странной,  очень странной расе: у них имелись крылья! Как же иначе они могли
бы, заслышав крики с "Катамарана", оторваться от твердой  земли  и  все  как
один взлететь высоко в воздух?
     Впрочем, катамаранцам не приходилось долго ломать себе голову. Если еще
можно  сомневаться,  что  перед  ними остров, то его обитатели уже перестали
быть загадкой.
     -- Да это птицы!--вскричал негр.--Только и всего!
     -- Правильно, Снежок! -- согласился матрос.
     -- Ну да, самые настоящие птицы! Что ж, тем  лучше!  Так  оно  и  есть.
Кое-кого  я  даже  узнаю.  Тут и фрегаты, и глупыши, и много других. А вот и
выводок буревестников, сдается мне... Да тут есть  всякие  --  и  большие  и
малые!..
     Больше  не  стоило  строить  догадок  о  том,  что за существа населяют
остров.  Загадочные   фигурки,   которые   ввели   в   заблуждение   команду
"Катамарана",  оказались,  правда,  двуногими, но отнюдь не людьми и даже не
земными обитателямв. То были "жители воздуха". Когда  их  спугнули  странные
крики,  которые  донеслись  до  них впервые, они бросились искать спасения в
родной стихии, где можно было не страшиться преследований врагов на земле  и
в воде.



     Отлет  птиц разрушил предположения катамаранцев, но все же не поколебал
их до конца. Остров  оставался  на  месте,  перед  глазами  у  всех,  правда
совершенно   пустынный,   покинутый   обитателями.  Достаточно  было  одного
возгласа, чтобы внезапно началось массовое переселение.
     Над островом по-прежнему развевался флаг. Но на берегу, как  видно,  не
было  ни  одного существа, которое с гордостью салютовало бы этому одинокому
знамени.
     Да, здесь не ступала нога человека. Разве иначе птицы  прожили  бы  так
долго,  словно  в  заповеднике,  что  в  конце  концов их испугал самый звук
человеческого голоса?
     А если на острове никого нет, значит, отпадает всякая  необходимость  в
дальнейших  предосторожностях,  следует  только  присматривать за плотом. И,
придя к решению высадиться на берег необитаемого острова,  матрос  и  Снежок
вместе с Вильямом усердно взялись за весла, чтобы поскорее причалить.
     Подгоняемый  бризом  и  усилиями гребцов, "Катамаран" понесся по воде с
большой быстротой.
     Не  прошло  и  нескольких  минут,  как  "Катамаран"  уже   очутился   в
каких-нибудь  ста саженях от таинственного острова и, скользя по волнам, все
более приближался к нему.
     Остров был уже близко. Утренний туман  рассеялся  в  лучах  восходящего
солнца,  и перед катамаранцами яснее вставала загадочная земля там, впереди.
Бен Брас, бросив весло, еще раз обернулся, чтобы заново разглядеть ее.
     -- Ну и земля! --  воскликнул  он  с  первого  же  взгляда.--  Как  же,
хорошенький остров, держи карман шире! Разрази меня гром, если это остров!..
Какая  же  тут земля --ни клочка ее нет! Так, что-то вроде скалы. Да нет, не
скала, скорей на кита смахивает!.. Ну да, кит, очень похоже!
     -- Очень, очень похоже! -- откликнулся Снежок, далеко не в восторге  от
того, что обнаружилось такое сходство.
     -- Да  это  и  есть  кит!  --  во  всеуслышание заявил матрос уверенным
тоном.--  Самый  настоящий...  Ну  да,--  продолжал  он,  как  бы  осененный
внезапной  догадкой,--  теперь-то  все ясно. Это большой кашалот. Удивляюсь,
как это не пришло мне в голову раньше. Его убили с какого-нибудь  китобойца,
вон  оно  что! Видите, флаг торчит на спине? Они и поставили веху. Это чтобы
легче было найти тушу,  как  только  возвратятся  сюда...  Китобои  вернутся
обязательно, вся надежда на это.
     Кончив  свои  объяснения,  Бен  выпрямился,  взобрался на самое высокое
место на "Катамаране" и, не удостаивая кита больше  взглядом,  стал  жадными
глазами обозревать море вокруг.
     Всем   сразу  стало  понятно,  с  какой  целью  он  снова  принялся  за
разведку,-- его окрыляла надежда.
     -- Кит наверняка был убит,-- рассуждал матрос.-- Ну,  а  где  же  тогда
китобои?
     Добрых десять минут обозревал он океан, пока не обследовал все кругом.
     Сначала  взгляд  его  горел  надеждой и уверенностью, но мало-помалу на
лицо матроса снова легла тень, и это настроение  немедленно  передалось  его
спутникам.
     Насколько охватывал глаз, на море не видно было паруса.
     Ни одно пятнышко не омрачило сияющую морскую даль.
     С  глубоко  разочарованным  видом  "капитан"  "Катамарана" покинул свой
наблюдательный пост  и  снова  обернулся  к  мертвому  кашалоту.  Теперь  их
отделяло  всего  около ста саженей; и расстояние это уменьшалось -- плот под
парусом подходил все ближе.
     Оптический обман рассеялся вместе с туманом, непомерно увеличивавшим  и
искажавшем очертания предметов.
     Уже  нельзя  было  принять  тушу  кашалота  за  остров,  но она все еще
поражала своими громадными размерами. Теперь она скорее походила на  большую
черную  скалу,  возвышавшуюся  над  океаном. Кит имел более двадцати ярдов в
длину; а тем, кто смотрел на него сбоку, с плота, он казался еще крупнее.
     Через пять минут они подошли, спустили парус  и  остановили  плот.  Бен
закинул   канат  на  один  из  грудных  плавников,  и  вот  уже  "Катамаран"
ошвартовался около кашалота, как маленький тендер рядом с  огромным  военным
судном.
     Бену Брасу вздумалось взобраться на самую вершину этой горы из китового
уса и  жира.  Как  только  плот  был  надежно  закреплен,  матрос начал свое
восхождение.
     Но оказалось, что вскарабкаться на китовую тушу не так-то легко.
     Да и опасность грозила немалая -- очень уж трудно  было  удержаться  на
скользкой  коже морского великана, сочащейся маслянистой жидкостью, которую,
как известно, выделяет кашалот.
     Читатель, наверно, подумает,  что  такому  пловцу,  как  Бен  Брас,  не
страшно даже и поскользнуться: ведь падение в воду с высоты нескольких футов
не  грозит  сколько-нибудь серьезными ушибами. Но если представить себе, что
вокруг туши в поисках добычи рыскало множество акул, станет  понятно,  какая
опасность подстерегала в случае падения отважного моряка.
     Но  не  таков  был  Бен Брас, чтобы спасовать перед какой бы то ни было
опасностью. С помощью Снежка он воспользовался одним  из  грудных  плавников
кита,  к  которому  был  пришвартован  плот,  и  таким  образом  ему удалось
вскарабкаться на спину мертвого чудовища.
     Едва только он пристроился на новом месте поудобнее, ему бросили  конец
каната,  и  на  кашалота взобрался Снежок. Оба моряка пошли к хвосту или, по
выражению матроса, на "корму" этого своеобразного "судна".
     Здесь, в задней части, возвышалась пирамидальная  глыба  жира,  заметно
выдаваясь  над  хребтом  кита. Это был ложный, или жировой, спинной плавник,
какой обычно имеется у кашалотов.
     Взобравшись на эту выпуклость, моряки сделали  привал.  То  была  самая
высокая  точка  на  туловище кита; там развевался флаг на тонком древке. Они
встали рядом, пристально всматриваясь в залитую солнцем, сверкающую  морскую
даль.



     Цель  их совместной разведки была все та же, что и ранее. Вот они стоят
на туше убитого кита. А где те, кто его загарпунили?
     Тщательно обследовав  горизонт,  матрос  вернулся  к  осмотру  морского
гиганта  и  обнаружил  здесь  некоторые ранее не замеченные предметы. Высоко
поднятый флаг, известный среди китоловов под названием "веха",  оказался  не
единственным свидетельством того, какой смертью погиб кашалот.
     В  боку  у  него  торчали  два больших гарпуна. Железное острие каждого
глубоко вонзилось в жировой пласт животного.  Из  кожи  выступали  массивные
деревянные рукояти; от них шли в воду лини с привязанными на концах толстыми
колодами, которые держались на поверхности воды, как поплавки.
     Бен  сразу  же  признал  в  них буи, какие имеются в снаряжении каждого
китобойного судна. Они были ему хорошо известны, и он умел ими пользоваться.
В былые времена, прежде  чем  стать  матросом  военного  флота,  он  работал
гарпунером и знал толк во всем, что связано с профессией китобоя.
     -- Да,  --  заключил  он,  узнав  орудия  своего  прежнего  ремесла, --
точь-в-точь, как я сказал.  В  эти  воды  заходил  китобоец  и  охотился  на
кашалота...  А  впрочем,  пожалуй,  тут  я  и  промахнулся,  --  заметил он,
задумавшись на минутку. -- Почем знать, может,  здесь  и  не  было  никакого
судна. Что-то больно не по душе мне эти буи.
     -- Буи-то?  --  переспросил  Снежок. -- Вот эти колоды, что держатся на
воде?.. Чем же они вам не нравятся, масса Брас?
     -- Да если бы не они, я знал бы наверняка, что здесь побывало судно.
     -- А то как же? Обязательно! -- утверждал Снежок. --  Иначе  откуда  бы
взялись и флаг и гарпуны?
     -- Эх!  --  вздохнул  матрос.  --  Да  они  могли сюда попасть, хотя бы
гарпунеров здесь и близко не было. Ничего-то ты, брат, не  смыслишь  в  том,
как ловят китов!
     Такая речь привела негра в замешательство.
     -- Видишь  ли,  друг,  --  продолжал  матрос,  -- буи здесь, потому что
китиха еще не издохла, когда уходили вельботы. (Бывший китолов, как  принято
среди  его  прежних  товарищей,  говорил о китах всегда в женском роде.) Да,
наверно, она была еще жива,  --  снова  продолжал  он.  --  Для  того  ей  и
привязали  буи,  чтобы  далеко заплыть не могла. Там, видно, проходило целое
стадо кашалотов, а потому матросам  с  китобойца  не  стоило  время  терять,
возясь  с  раненой.  Вот они и запустили в нее парочку гарпунов с буями, а в
спину ей воткнули веху. Сначала, как я  увидел  все  это,  то  думал  совсем
по-другому.  Смотри,  флаг  торчит  почти  что прямо. А ну-ка, смекни, каким
манером китобои могли всадить его так метко с вельбота? Опять-таки,  у  кого
бы  хватило  духу,  пока  китиха  не  издохла,  взобраться сюда да поставить
флаг?..
     -- Ваша правда, -- прервал Снежок.
     -- Да нет,--возразил матрос,--то-то и есть, что неправда... Поначалу  я
и сам так подумывал, а теперь вижу, что маху дал, вот как ты сейчас, Снежок.
Погляди: древко от флага на спине у китихи не прямо торчит, а будто немножко
накренилось  в  одну  сторону. Это потому, что китиха, издыхая, чуть-чуть на
бок повернулась. Что ж, разве трудно  хорошему  гарпунеру,  коли  он  мастер
своего дела, всадить флаг с вельбота? Так оно и было.
     -- Пусть так, -- согласился Снежок. -- Какая разница? Кита-то все равно
убили.
     -- Разница большая. В этом все дело.
     -- Не пойму что-то, масса Брас.
     -- Сам подумай! Если бы в ту пору, как китиху отравляли на тот свет, за
ней охотились  с  вельботов,  --  ну,  это другое дело! Тогда и китобоец был
здесь, покуда шла работа. Значит, он и сейчас где-нибудь неподалеку.
     -- Что ж, верно, так оно и есть.
     -- Эх, Снежок, кто теперь знает, где наши китобои?  Китиха  и  с  буями
могла  не  одну  милю  проплыть  с  того места, где ее загарпунили. Знавал я
таких, что по двадцать  узлов  делали,  покуда  не  окачуривались...  А  эта
старуха  была  здоровенная  --  таких  крупных  я  и  не видывал. Прежде чем
подохнуть, и она, верно, так же далеко заплыла, уж никак не ближе... А тогда
вряд ли китобоец нагонит ее, да в нас вместе с ней.
     Матрос замолчал и снова вперил взгляд в море.  Еще  раз  он  тщательно,
испытующе  осмотрел  горизонт. Потом все с тем же разочарованным видом вновь
принялся разглядывать тушу кита.



     Весь день матрос и бывший кок "Пандоры" вели наблюдение  с  "вышки"  на
мертвом кашалоте.
     Впрочем,  они  оставались  здесь  не  только  ради  этого.  И  на мачте
"Катамарана" можно было бы устроить такой же наблюдательный пункт.
     Но многое  заставляло  их  держаться  около  туши,  вместо  того  чтобы
продолжать  путь  на  запад.  Больше  всего  они  надеялись  на  возвращение
китобоев, которые убили кашалота,-- ведь, наверно, те не бросят такую ценную
добычу.
     Кроме  того,  катамаранцы  чувствовали  себя  как-то  спокойнее   около
гиганта--словно  стояли на якоре у берегов настоящего острова. Отчасти и это
побуждало их продлить стоянку.
     Были у них и другие соображения. В общем, им хотелось оставаться  здесь
на причале еще некоторое время.
     В   долгие   часы   бодрствования  они  внимательно  изучали  ближайшую
обстановку; предметом обсуждения сделалась и  китовая  туша.  Посовещавшись,
катамаранцы  приняли  решение  --  не  покидать морского великана, покуда не
удастся хотя бы отчасти использовать на будущее его останки.
     Бывший китолов знал: под черной кожей этого кашалота,  по  которой  они
так  бесстрашно ходят уже двое суток, имеются ценные вещества, которые могли
бы им пригодиться, для того чтобы создать известный комфорт на "Катамаране".
     Прежде всего толстые пласты жира, который можно выварить или  вытопить.
Такой крупный кит, как этот, может дать самое малое бочонков сто.
     Впрочем,  это  меньше  всего их интересовало. Чтобы вытапливать жир для
торговых целей,  надо  иметь  котлы,  бочки  для  его  хранения,  судно  для
перевозки, а у них ничего этого не было.
     Зато  Бен  знал,  что  в  черепе  кашалота  имеются  отложения  чистого
спермацета, который и без всякой обработки может  им  пригодиться,--об  этом
они  уж  позаботятся.  Добыть  его  можно  простейшим способом: стоит только
вскрыть спермацетовый "мешок", находящийся в огромном черепе  кашалота.  Там
обнаружится  выстланная  тонкой  клетчаткой полость, в которой содержится не
менее десяти--двенадцати больших бочек чистого спермацета.
     Да им вовсе и не нужно так много. Достаточно двух -- трех бочек,  чтобы
осуществить то, что надумали Снежок с матросом.
     Немало  натерпелись  они  без топлива: не так даже важно погреться, как
сварить себе пищу.  Наконец-то  их  лишения  кончились.  Теперь  они  смогут
сделать  запас  спермацета  на  много дней: в "мешке" у кашалота его сколько
угодно. На плоту же имеется шесть бочек, из них пять пустых. Если  наполнить
жиром  только  некоторые  из  них,  то  плот  нисколько  не  пострадает:  не
уменьшится ни его плавучесть, ни мореходные качества.
     И Снежок и Бен Брас видели, с каким отвращением Лали  ест  сырую  пищу.
Только  жестокий  голод  мог  заставить  ее  проглотить свою порцию. Оба они
страдали от этого--им так хотелось раздобыть  для  нее  что-нибудь  получше,
более подходящее для нежного детского организма.
     Итак,  задолго  до  того  как  наши  путешественники  задумали покинуть
китовую тушу -- вернее, сразу же, как только  они  там  устроились,  --  Бен
Брас,  Снежок, а также взобравшийся на спину чудовища Вильям вскрыли топором
большую полость в "мешке" у кита. Затем они опустили туда  большой  жестяной
котелок,  оказавшийся в морском сундучке матроса, и извлекли котелок обратно
полным жидкого спермацета.
     Котелок отнесли на "Катамаран", и путешественники тотчас  же  принялись
разводить огонь.
     Котелок  был живо переоборудован в светильню. Рассучив несколько кусков
просмоленного каната, наши изобретатели погрузили их  в  китовый  жир  --  и
светильня готова. Оставалось только зажечь фитиль.
     Но  недаром  Бен Брас курил свою трубку без малого тридцать лет: как же
ему было не оказаться на должной высоте? В  том  сундучке,  откуда  извлекли
котелок,  нашлись  и необходимые принадлежности, чтобы высечь огонь,-- трут,
кремень, кресало. В водонепроницаемом отделении  матросского  сундучка  трут
сохранился совершенно сухим, так что светильню можно было зажечь тотчас же.
     И  действительно, вскоре огонь весело запылал, и язычки уже лизали края
котелка. Над пламенем наши скитальцы успешно зажарили большой ломоть вяленой
рыбы.
     Сегодня все пообедали на славу: это была самая роскошная трапеза с того
момента, как они были вынуждены спасаться с палубы горящей "Пандоры".



     Спермацет все еще ярко пылал, фитиль не выгорел до конца -- и Снежку не
хотелось прекращать стряпню. Он задумал зажарить побольше рыбы  на  ужин.  В
отличие  от  своих  собратьев  по  профессии,  бывший  кок  не  любил, чтобы
драгоценное топливо уходило зря. Как только эта мысль пришла ему на  ум,  он
достал еще ломоть акульего мяса и, как прежде, подвесил его над огнем.
     Глядя  на  его  хлопоты, Бен Брас также загорелся блестящей идеей. Ведь
вот стряпает же кок ужин заблаговременно. А что, если приготовить еды  и  на
весь  следующий  день  --  словом, если заготовить впрок всю сырую провизию,
какая только найдется под рукой? Тогда им огонь  вообще  не  потребуется.  А
кроме  того, жареная или хорошенько прокопченная в огне и дыме провизия куда
лучше сохранится, чем сырая. В  самом  деле,  любая  рыба,  консервированная
таким  образом  --  будь  то сельдь, морская щука, треска, скумбрия,-- может
лежать месяцами и не испортится. Что и  говорить,  мысль  превосходная!  Как
только  Бен Брас поделился ею с остальными, тут же было решено привести ее в
исполнение.
     Нечего было опасаться нехватки топлива. Бен утверждал,  что  в  "мешке"
очень крупного кашалота--как раз такого, как их кит,-- нередко содержится до
пятисот  галлонов жидкого спермацета. Кроме того, к их услугам было огромное
количество китового мяса и целые горы жира. Да еще немало и  других  горючих
веществ имеется в туше кашалота.
     Словом,   нежданно-негаданно   команда  "Катамарана"  получила  в  свое
распоряжение такой громадный запас топлива, что его хватило бы на целый  год
поддерживать пылающий костер.
     А  раз  горючего  имелось  в  изобилии, можно было поставить стряпню на
широкую ногу. Беда только в том, что провизии  было  маловато.  Их  серьезно
беспокоила мысль о том, что в "кладовой" припасов осталось совсем мало.
     Пока  Бен  Брас и Снежок стояли и раздумывали, тихо жалуясь друг другу,
как помочь горю, в уме у моряка мелькнула новая мысль.
     -- Гляди-ка, друг! -- воскликнул он. -- Да ведь  нам  ничего  не  стоит
доверху набить кладовку! Здесь столько мяса, что тебе его не перестряпать до
седых волос!
     С этими словами матрос указал на воду.
     Все  поняли,  что  он  имел  в виду. Десятки синих и белых акул сновали
вокруг туши кашалота со своей свитой "лоцманов" и прилипал.  Море  буквально
кишело  ими.  На  сотни саженей в окружности вряд ли можно было найти клочок
морского пространства в пять квадратных метров, где не торчали  бы  из  воды
острия их жестких, зловеще выглядевших плавников.
     Все  эти  морские хищники собрались у мертвой туши кашалота, вопреки их
обычным повадкам. Они отнюдь не готовились к  нападению:  особое  устройство
пасти  не  позволяет  акуле  пожирать  тушу  большого  кита. Несомненно, они
следовали по пятам за охотниками в тот момент, когда кашалота загарпунили, и
теперь оставались около забитого кита; инстинкт подсказывал им, что китобои,
возвратясь, займутся разделкой, бросая им время от времени порядочные  куски
мяса.
     -- Эге!  -- воскликнул матрос. -- Они как будто изрядно проголодались и
накинутся на любую приманку. Стоит только  захотеть  --  и  мы  наловим  их,
сколько душе угодно!
     -- А крючки для акул, масса Брас? Где мы их достанем на "Катамаране"?
     -- Да  ты, братец, не беспокойся,--уверенно сказал матрос. -- Ну и черт
с ними, с крючками! Взгляни, вон там  есть  нечто  поважнее  твоих  крючков.
Акулы  сейчас  смирнехонькие, словно черепаха, если перевернешь ее на спину.
Они всегда такие, как соберутся около мертвого  кашалота...  Видишь  вон  те
штуки,  что торчат в боку у кита? Да если я с ними не добуду парочку, другую
акул, скажешь, что я в жизнь свою гарпуна в руки не брал! Бросай свою кухню,
Снежок, живо! Иди помогай! Вот поймаем и  разделаем  несколько  акул,  тогда
сможешь  опять  за дело приниматься. Закатим такую стряпню, что чертям тошно
станет! А сейчас скорей, дружище, поторапливайся!
     С этими словами Бен стал карабкаться на тушу.
     Снежок понял, что его старый приятель задумал разумное дело. Он отложил
кусок рыбы, который держал над огнем, и последовал за матросом на крутой бок
кашалота.



     Бен захватил топор и, подойдя к одному из гарпунов, все еще торчащих  в
туловище кита, стал вырезать его.
     В  несколько  минут  он  вырубил  целую  полость  вокруг  гарпуна и все
углублял ее, до тех пор пока почти не обнажилось зазубренное острие.
     Тут Снежок в нетерпении ухватился  за  крепкую  деревянную  рукоять  и,
дернув  со всей своей геркулесовой силой, вырвал гарпун, застрявший в мягком
жировом пласте.
     К несчастью, стремясь высвободить гарпун,  Снежок  не  рассчитал  своих
усилий.
     После  нескольких  безуспешных попыток неожиданно для него гарпун легко
поддался.  Размахнувшись  слишком  сильно,   негр   потерял   равновесие   и
поскользнулся.  Осклизлая  кожа кашалота словно убежала у него из-под ног, и
он покатился вниз с таким шумом, будто шлепнулся на подтаявший лед.
     Как ни досадна казалась неудача, все-таки это было еще не самое худшее.
Разве падение так напугало  негра,  что  он  в  страшнейшей  тревоге  громко
закричал? И недаром -- ему грозила сейчас куда более страшная опасность.
     Туша  лежала  так, что вокруг гарпуна на боку у кита оставалось большое
пространство  --  крутой  наклон,  заканчивающийся  обрывом  прямо  к  воде.
Огромный  бок  кашалота,  сочащийся  маслянистой  жидкостью,  лоснился,  как
зеркало. С этой кручи и упал Снежок.
     Падение было так стремительно, что негр не мог ни остаться лежать  там,
где поскользнулся, ни встать на ноги: он по инерции покатился в воду.
     Силы  небесные,  что-то  будет с ним теперь?! Там, внизу, уже поджидали
десятки акул: разинув голодные пасти, они глядели на него горящими алчностью
глазами. Заметив, что на кита взобрались два человека и один из них работает
топором, все акулы бросились на эту сторону, решив, что начинается  разделка
туши.
     Ничтожная  случайность  спасла  Снежка  от  страшной  участи  --  иначе
чудовища сожрали бы его  живьем.  Падая,  он  крепко  ухватился  за  гарпун;
выпусти он его из рук -- пришлось бы негру проститься с жизнью.
     К  счастью, у него достало присутствия духа крепко цепляться за гарпун;
а возможно, он проделал это машинально. Как бы  то  ни  было  --  гарпун  он
удержал. Посчастливилось ему также, что катился он не в сторону, где плавали
буи, а в противоположную.
     И то и другое оказалось для него спасением.
     На   полпути   к   воде  падение  внезапно  задержалось,  или,  вернее,
замедлилось, опять-таки только благодаря счастливой  случайности:  натянулся
линь,  привязанный  к  рукоятке  гарпуна.  Скатываясь, негр размотал канат с
одной стороны до самого конца; другой конец оставался прикрепленным  к  бую,
плававшему на воде по другую сторону китовой туши.
     Но  как  ни  велика была тяжесть буя, который, волочась по воде, служил
противовесом падавшему негру, все же ее было  недостаточно,  чтобы  удержать
могучее  тело  Снежка. Правда, он стал катиться медленнее, но в конце концов
все-таки упал бы в море и тотчас же очутился бы в желудках у акул. Но тут  к
нему подоспел на выручку Бен Брас. И как раз вовремя!
     В  ту  минуту,  когда  Снежок  уже почти касался пятками воды -- до нее
оставалось не более шести дюймов, --  матрос  успел  ухватиться  за  линь  и
остановить падение.
     Но  только  это  и  смог Бен Брас! Вскоре обнаружилось, что он не может
втащить негра наверх. Сил его  хватило  ровно  настолько,  чтобы  с  помощью
тяжелого  буя  удерживать кока на весу, когда удалось приостановить падение.
Снежок повис между жизнью и смертью, цепляясь  за  скользкую  кожу  кашалота
буквально зубами и ногтями.
     Негр понимал, что положение его опасное, более того: почти безнадежное!
Снизу  ясно  доносился шум -- это плавали в воде акулы. Негр тревожно глянул
туда--и замер в испуге: он увидел  острия  черных  треугольных  плавников  и
огромный  светящиеся  глаза,  зловеще  вращающиеся в глубоких глазницах. При
этом зрелище дрогнуло бы самое стойкое сердце. И Снежок ужаснулся до глубины
души.
     -- Держите, масса Бен! -- невольно вскричал он. -- Держите крепче, бога
ради! Ни чуточки ниже, не то проклятые бестии слопают  меня  с  потрохами!..
Ради всех святых, покрепче!
     Но  излишня была эта страстная мольба. И без того Бен напрягал все свои
силы, удерживая канат. Сильнее тянуть он не мог:  не  смел  даже  переменить
позу,  чуть сдвинуть руку. Малейшее движение грозило гибелью его чернокожему
другу.
     Стоило  только  линю  ослабнуть,  опуститься  чуть  ниже  --  и  Снежок
останется  безногим калекой; ведь и так уже его пятки болтаются в нескольких
дюймах от поверхности воды, чуть ли не у самых акульих морд.
     Быть может, за весь свой богатый приключениями жизненный путь  негр  не
висел  так  низко  над  бездной.  Достаточно  ничтожной  случайности,  чтобы
нарушить равновесие,--и он неминуемо попадет в лапы смерти!
     Вряд ли можно усомниться  в  том,  чем  кончилось  бы  это  трагическое
происшествие,  если  бы матрос и кок были предоставлены только самим себе. С
каждым мгновением истощались силы матроса,  а  тело  негра  становилось  все
тяжелее: слабея, он уже с трудом цеплялся за скользкую кожу кита.
     Помощи,  казалось,  ждать  было  неоткуда  --  конец очевиден... Снежку
придется, выражаясь фигурально, "отправиться к праотцам".
     Но час негра еще  не  пробил.  И  это  он  понял,  когда  вдруг  чьи-то
юношеские,  но  сильные  руки  ухватились  рядом с ним за линь. То были руки
"малыша Вильма".
     С самого момента, когда Снежок поскользнулся и  упал,  юнга  понял  всю
опасность,  грозившую  его  другу,  и, стремительно вскарабкавшись наверх по
плавнику кита, поспешил на помощь Бену.
     Схватись он за линь секундой позже -- все было бы кончено.
     Но он подоспел вовремя --  висевший  над  бездной  Снежок  был  спасен.
Матрос  и  Вильям  общими  усилиями медленно, но верно тащили негра вверх по
скользкому наклону и опустили на широкую горизонтальную "площадку"  у  самой
вершины этой горы из костей и жира.



     Прошло  некоторое  время,  пока  Снежок  перевел дух и к нему вернулось
обычное спокойствие. Матрос также совершенно  задохнулся.  И  они  долго  не
могли приступить к выполнению плана, который привел их на спину кита.
     Едва  Снежок  оправился  настолько,  что  смог  заговорить,  он  горячо
поблагодарил сначала Бена, который спас его от гибели, более  страшной,  чем
смерть в волнах океана, а потом и Вильяма.
     Но Бен глядел не на старого друга, спасенного от смерти, а на молодого,
который помог избавить Снежка от нее.
     Он смотрел на юношу глазами, в которых читалась живейшая радость.
     Проворство  и  отвага,  которые  обнаружил  его  любимец во время этого
происшествия, несказанно радовали Бена Браса.
     Пожалуй, не один сверстник Вильяма или даже постарше его,  вместо  того
чтобы,  подобно  нашему  юнге,  поспешить  на  помощь,  остался бы на плоту,
остолбенев от испуга, или же, в  лучшем  случае,  из  сочувствия  поднял  бы
бесполезный крик, разразился воплями... Так думал Бен Брас.
     Опасаясь испортить Вильяма высказанной вслух похвалой, Бен промолчал.
     Но  по  выражению  его  взгляда,  обращенного на юношу, видно было, что
сердце честного моряка полно гордости и любви к юнге, к  которому  он  давно
уже питал почти отеческую привязанность.
     Коротко  поздравив  друг  друга  с  благополучным  избавлением, как это
обычно делается после пережитой опасности, все трое снова принялись за столь
неожиданно прерванные занятия.
     Вильям заменил Снежка, занимавшегося нехитрой  стряпней,  которую  тому
пришлось внезапно оставить по приказу "капитана".
     Юнга  вернулся  на плот, будто бы заняться поджариванием рыбы. На самом
деле ему больше всего хотелось успокоить Лали, которая все еще  тревожилась,
не зная толком, чем кончилось происшествие.
     Бен  отдышался  и,  как  только  пришел  в  себя,  сразу же принялся за
осуществление той задачи, ради которой вскарабкался на спину кашалота.
     Взяв гарпун у негра, все еще крепко  державшего  его,  словно  страшась
выпустить из рук, матрос стал втаскивать буй наверх.
     С  помощью  Снежка  ему вскоре удалось извлечь буй из воды и поднять на
горизонтальную "площадку", где они находились.
     Колода пока не требовалась  --  нужен  был  только  линь,  поэтому  его
отвязали и оставили буй лежать.
     Вооружившись  гарпуном,  бывший  китолов  встал  на свой наблюдательный
пост; но на этот раз он искал уже не землю, а обозревал море вокруг.
     Целое сборище акул расположилось около мертвого кита. Особенно много их
было там, где только что Снежок чуть не угодил им в пасть.
     Некоторые, явно разочаровавшись, бросились врассыпную.  Но  большинство
осталось  на  месте,  все  еще  дожидаясь,  не  удастся ли вернуть роскошное
пиршество, которое только поманило их.
     Бен намеревался загарпунить с полдюжины этих безобразных морских чудищ,
чтобы их  мясом  пополнить  запасы  на  "Катамаране".  Как  ни  омерзительно
выглядят эти твари и какое отвращение они нам ни внушают, однако мясо многих
из  них  превосходно,  особенно  некоторые  лакомые  кусочки.  Оно  могло бы
украсить стол любого гастронома, не говоря уже об изголодавшихся скитальцах.
     Убить нескольких акул, тех самых,  которые  еще  так  недавно  едва  не
проглотили  Снежка,  большой  трудности не представляло. Для этого гарпунеру
нужно было, чтобы они подплыли поближе. Но кожа кита была слишком скользкой,
и матрос не отважился спуститься по этой опасной крутизне. Поэтому он  решил
попытать счастья в другом месте.
     Дальше,  по  направлению к хвосту кашалота, спуск постепенно становился
менее крутым и кончался отлого у самой воды. Там, почти на поверхности моря,
лежали две большие, едва прикрытые водой хвостовые лопасти, раскинувшись  на
много ярдов в разные стороны.
     Около  хвоста  кашалота  носились несколько акул. Если посчастливится и
они подплывут поближе, тогда  можно  будет  бросить  гарпун.  Если  же  нет,
гарпунер сумеет их приманить и пустить в ход свое оружие.
     Бен  велел  Снежку  принести  несколько кусков жира, вырезанных из туши
кита вместе с гарпуном, а сам пошел к хвосту. Он то и дело останавливался  и
острием  гарпуна протыкал множество отверстий в ноздреватой коже кита, чтобы
и он сам и его спутник, идущий вслед, получили более надежную точку опоры.
     Облюбовав себе место у самой развилины хвостового плавника, он особенно
тщательно проделал еще три отверстия. Наконец, приготовив все  как  следует,
матрос встал и, нацелив гарпун, стал поджидать акул. Те как будто сначала не
решались.  Но  бывший китобой знал, как этому помочь,--стоит только швырнуть
вводу кусок жира, который Снежок держит в руках, и, едва раздастся  всплеск,
десятки акул, широко разинув пасти, ринутся схватить его.
     Все пошло, как по-писаному.
     Едва  только бросили кусок в море, как можно ближе к китовой туше,-- не
менее двадцати акул накинулось на угощение. Но -- увы! -- не  все  вернулись
обратно. Одной из них, пронзенной гарпуном Бена Браса, пришлось проститься с
родной стихией. Ее извлекли из воды и втащили по скользкому наклону на самый
верх кашалотовой туши.
     Там,  как  акула  ни билась, как отчаянно ни рассекала воздух страшными
ударами задних плавников, негр живо расправился с ней  топором,  призвав  на
помощь всю свою силу и ловкость.
     Еще  одну акулу "подцепили" и отправили на тот свет тем же способом; за
ней другую, третью... и так до тех пор, пока Бен Брас не нашел, что  запасов
акульего мяса на "Катамаране" хватит на самое длительное путешествие.
     Что  бы ни случилось, теперь они надолго обеспечены пищей, так же как и
водой.



     Лучшие куски акульего мяса, снятые с  костей  и  нарезанные  тоненькими
ломтиками, коптились и жарились на спермацетовой светильне.
     В  "мешке" у кашалота горючего было столько, что при желании можно было
бы зажарить всех акул на десять миль в окрестности; а ведь их там плавала не
одна сотня. Действительно, эта зона океана, где был найден мертвый  кашалот,
хоть  и  очень удалена от суши, тем не менее изобилует фауной во все времена
года. Иногда на целые мили кругом море кишит рыбами разных видов,  а  воздух
полон птицами. В этих водах встречаются большие стада кашалотов. Они греются
на  солнышке,  время от времени выпуская из своих дыхал фонтаны воды и пара,
или медленно  плывут  вперед,  изредка  неуклюже  кувыркаясь.  На  их  месте
появляются  стаи  дельфинов,  альбакоров, тунцов и других обитателей морских
глубин -- все они в погоне за своей излюбленной  добычей.  Тут  же,  хотя  в
меньшем  количестве,  охотятся  и  акула  и  меч-рыба, сопровождаемые своими
"лоцманами" и прилипалами,  морских  чудищ  привлекает  обилие  тех  тварей,
которыми  они  питаются.  На  солнце сверкают стайки летучих рыбок, в волнах
плещутся, всегда настороже,  тунцы,  а  над  ними  вверху,  в  небе,  тучами
носятся, буквально затемняя солнечный свет, пернатые хищники: чайки, глупыши
всевозможного  оперения,  тропические  птицы,  фрегаты, альбатросы и десятки
других птичьих пород, еще мало известных и не описанных натуралистами.
     Правда, эти большие океанские просторы не  всюду  заселены  так  густо:
иногда  на  обширных  пространствах редко-редко попадется какая-нибудь птица
или рыба. Судно идет день за днем и ночь за ночью, не встречая на своем пути
ни единого живого существа. Можно проплыть сотни миль, и глаз не  порадуется
жизни ни в воде, ни в воздухе.
     Это  настоящие  пустыни  океана;  так же как и на материке, пустыни эти
кажутся не только необитаемыми, но и вообще неприспособленными для жизни.
     Чем  же  объясняется  такая  разница,  если  море,  по-видимому,  везде
одинаково?
     Те  водные  пространства,  где  жизнь бьет ключом, отличаются различной
глубиной: иной раз это всего несколько морских саженей, иногда же  бездонная
пучина.  Подлинное  объяснение иное. Ключ к решению этой задачи кроется не в
глубине океана, а в направлении морских течений.
     Всякому известно, что океаны пересекаются течениями; иногда они тянутся
на сотни миль в ширину, а иной  раз  суживаются  до  нескольких  узлов.  Эти
океанские  течения  постоянны,  хотя  определить  их точные границы нелегко.
Причиной их служат вовсе не временные штормы, а ветры,  дующие  постоянно  в
одном  и том же направлении. Таковы пассаты в Атлантическом и Тихом океанах,
муссоны в Индийском океане, памперосы в Южной Америке и норды в Мексиканском
заливе.
     Есть и другая причина, оказывающая, быть может, гораздо  более  сильное
влияние, чем ветры (впрочем, она обычно меньше принимается в расчет): это --
вращение  Земли вокруг своей оси. Несомненно, именно поэтому пассаты дуют на
запад; здесь сказываются центробежные силы земной атмосферы. Если  это  было
бы  не  так  и  ветры  дули  бы  на север и на юг, то они сталкивались бы на
экваторе.
     Но я вовсе не  собираюсь  писать  диссертацию  на  тему  о  ветрах  или
океанских  течениях -- я ведь не ученый. И все-таки мне известно, что в этой
области господствуют величайшие заблуждения, точно так же, как по вопросу  о
приливах и отливах. Ведь метеорологи до сих пор не уделяли должного внимания
вращению  нашей  планеты,  которое является истинной и главной причиной этих
явлений.
     Я коснулся этой темы не потому, что наша  книжка  специально  посвящена
океану.  Дело в том, что морские течения играют большую роль в этой книге. И
на ее страницах я пытаюсь объяснить  загадочное  явление:  почему  некоторые
зоны  океана  так  богаты  жизнью,  в то время как другие мертвы и пустынны.
Причиной тому морские течения. Там, где сталкиваются встречные течения,  как
бывает  нередко, они обычно приносят с собой множество органических веществ,
растительных  и  животных  остатков,  которые   либо   задерживаются,   либо
вовлекаются  в  большие  океанские  водовороты.  Это  -- морские водоросли с
дальних берегов, выброшенные бурей и затерявшиеся и океане, птицы, упавшие в
море мертвыми во время перелета, или же их помет, плавающий  на  поверхности
воды;  рыбы,  погибшие  от  мора, естественной или насильственной смертью --
ведь и "рыбье племя" подвержено  общему  закону  природы,  закону  упадка  и
гибели,--все  эти  органические вещества носятся по воле течений, скопляются
на нейтральной "почве" и служат пищей  мириадам  живых  существ,  многие  из
которых едва ли стоят на более высокой ступени эволюции, чем те, чьи останки
они поглощают.
     На  этих  водных пространствах кишат в несметном количестве плавающие в
верхних слоях воды беспозвоночные улитки -- янтипа,  атланта;  разнообразные
крылоногие   моллюски,  сифонофоны,  которых  называют  парусными  медузами,
головоногие моллюски, а также мириады медуз.
     Таковы эти зоны океана, которые моряки зовут "изобильные  воды".  Здесь
находят излюбленный приют и киты со своими неизменными спутниками, служащими
им  пищей,  и  акулы,  и  дельфины,  и  меч-рыбы,  и летучие рыбки, и прочие
существа, живущие в океане. А высоко над морем, в воздухе,  парит  множество
пернатых  --  это  либо  враги обитателей морских глубин, либо их помощники,
образующие вместе с ними единую цепь взаимного уничтожения.



     Быть может, нас  также  слишком  "отнесло  вдаль"  морскими  течениями.
Прекратим  это  затянувшееся  отступление  и возвратимся к нашим скитальцам,
затерянным в океане. Мы оставили их, когда они готовились жарить акул --  да
не  отдельными  кусками,  а  целыми  тушами, как если бы собирались угостить
рыбным обедом команду большого фрегата.
     Как известно, топлива было достаточно. Но без фитилей  нелегко  разжечь
спермацет  и  поддерживать  огонь.  Впрочем,  изготовить  фитиль не составит
затруднений:  достаточно  старого  каната,   подобранного   среди   обломков
"Пандоры"  и припрятанного на всякий случай. Стоит только расщипать его -- и
из просмоленных волокон  получится  отличный  фитиль,  который  долго  будет
гореть  в  светильне.  Их  тревожило  другое:  не было очага для варки пищи.
Маленький жестяной котелок, в котором наши скитальцы готовили накануне  свое
единственное  блюдо,  не годится для грандиозного пиршества, затеваемого ими
сейчас. В крайнем случае, конечно, можно пустить  в  ход  и  его,  но  тогда
потребуется  много времени и терпения. А время слишком дорого, чтобы тратить
его попусту; что же до терпения, то вряд ли можно  ожидать  его  в  подобных
условиях.
     Конечно,  очаг  им крайне необходим. Но на "Катамаране" нет ничего, что
могло бы его заменить. А если  развести  на  плоту  такой  огонь,  какой  им
хочется,   без  настоящего  очага,  это  далеко  небезопасно,  и  все  может
окончиться большим пожаром.
     Эта мысль не приходила им на ум до тех пор, пока они не наготовили  для
обжарки бифштексов из акульего мяса.
     Теперь они серьезно призадумались, но выхода из положения, по-видимому,
не находилось.
     Что делать, как соорудить кухонную плиту?
     Снежок  вздохнул  при мысли о своем камбузе с целым арсеналом горшков и
сковородок; особенно вспоминался ему громадный медный котел, в  котором  он,
бывало, наваривал целые горы мяса, море разливанное горохового супа.
     Но  не  таков  был  Снежок,  чтобы  предаваться праздным сожалениям, по
крайней мере, надолго. Правда, приверженцы "науки" и пустые болтуны пытаются
утверждать, что его расе присуще отсутствие высокого интеллекта,  хотя  сами
они  куда  бездарнее  представителей  этой расы. Снежок же был одарен редкой
изобретательностью, особенно во  всем,  что  касалось  кухни  и  кулинарного
искусства.  Не  прошло  и десяти минут, как возник вопрос о печи, а негр уже
предложил свой план, который мог бы конкурировать с любым из патентов, столь
широковещательно разрекламированных  торговцами  скобяным  товаром,  но  при
первой  же  проверке  далеко  не  оправдывающих ожиданий. Этот план оказался
подходящим для обстановки, в которой находился изобретатель, и, по-видимому,
в данных условиях это был единственно возможный проект.
     Не в пример другим изобретателям, Снежок тотчас же объявил свою идею во
всеуслышание.
     -- А зачем это нам? -- воскликнул он, как только его  осенила  догадка.
-- К чему нам котел?
     -- Да  ведь  иначе нельзя, Снежок, -- отозвался матрос, выжидающе глядя
на собеседника.
     -- Отчего бы не развести огонь здесь?
     Беседа происходила на спине у кита, на том месте, где  убивали  акул  и
разрубали их на части.
     -- Здесь?  --  все  еще  недоумевая,  повторил  матрос. -- Да что толку
разводить огонь, раз у нас все равно нет посуды: ни котла, ни сковороды...
     -- Да ну ее совсем, эту посуду, обойдемся и без нее! -- ответил  бывший
повар.-- Погодите, масса Брас, вот я покажу вам, как смастерить такой котел,
что   чудо!   Туда   можно   будет   собрать   весь   жир   из  туши  нашего
старичины-кашалота, как вы его зовете.
     -- Ну-ка, друг, расскажи в чем дело.
     -- Сейчас. Давайте сюда топор, и я вам все покажу.
     Бен дал Снежку топор, и  негр  выполнил  свое  обещание.  Он  энергично
принялся  за  работу  над  тушей  и  несколькими  ударами хорошо отточенного
инструмента прорубил в жировом слое большую полость.
     -- Ну, масса Брас, -- воскликнул он, кончив работу  и  торжествующе,  с
видом  победителя,  размахивая  топором,  -- что вы на это скажете?! Вот вам
жаровня! Разве не войдет туда весь жир, столько, сколько нам вздумается? Как
прикажете рыть яму -- шире, глубже, как вам угодно? Хотите  --  живо  сделаю
глубокую, как колодец, и широкую, как колея от фургона? Ну что, масса Брас?
     -- Браво, молодец, Снежок! У тебя, дружище, мозги здорово работают, что
там ни  толкуй  о  вашем брате эти горе-философы! Я вот белый, а мне в жизни
такая выдумка на ум не взбредет. Лучшего очага нам и не требуется. Живо  лей
сюда спермацет, бросай паклю и поджигай! И сразу же давай стряпать.
     Яма,  прорубленная Снежком в кашалотовой туше, тотчас же была наполнена
жиром из спермацетового "мешка".
     Затем они набросали туда паклю, полученную из рассученного каната.
     Сверху, над ямой, путешественники устроили специальное  приспособление,
напоминающее  колодезный  журавль.  С  одной  стороны подставили гандшпуг, с
другой-- весло. Сам "журавль" был сделан из длинной железной стрелы гарпуна,
найденного в туше кашалота.
     На него, как на вертел, плотно нанизали ломти акульего мяса.
     Когда все было налажено, снизу подняли наверх светильню, и  фитиль  был
зажжен.
     Просмоленная  пакля  вспыхнула  моментально,  словно  трут.  Вскоре над
спиной у кашалота на несколько футов вверх взвилось яркое  пламя.  Бифштексы
аппетитно  шипели  и  румянились  над  огнем,  обещая  в  недалеком  будущем
поджариться в самую меру.
     Посторонний зритель, наблюдая пламя издали, с моря, и не разобравшись в
чем дело, мог бы подумать, что кашалот в огне.



     В то время как все птицы и рыбы в океане  дивились  такому  невиданному
зрелищу--пылающему  костру на спине у кашалота -- милях в двадцати отсюда им
бы представилась совсем иная картина.
     Если  сценка,  разыгравшаяся  на  кашалоте,  носила  скорее  комический
характер, то здесь происходила подлинная трагедия, трагедия жизни и смерти.
     Эстрадой  для  нее  служила  площадка,  грубо  сколоченная  из  досок и
корабельных брусьев,--короче говоря, плот. Действующие лица были мужчины  --
только   мужчины.   Правда,  чтобы  признать  их  человеческими  существами,
требовалось  известное  усилие  воображения,  да  еще  знакомство   с   теми
обстоятельствами,  которые  привели  их  сюда.  Человек  посторонний, помня,
какими они были ранее, или  взглянув  на  верно  изображавшие  их  портреты,
пожалуй,  усомнился  бы  в  том,  что  это  люди. Да и как можно было бы его
порицать за подобную ошибку!
     Если  эти  странные  существа,  скорее  скелеты,  чем  живые  люди,  до
некоторой  степени  еще  походили  на людей, то по духовному облику они были
сущими дьяволами. Был здесь среди них даже и  не  труп,  а  голый  остов,  с
которого  начисто ободрали мясо. Окровавленные кости с сохранившимися на них
кое-где кусочками хряща свидетельствовали, что  труп  был  освежеван  совсем
недавно.  Впрочем,  скелет  был  неполный  --  некоторых  костей не хватало,
кое-какие из них валялись тут же  рядом,  на  бревнах,  а  иные  приходилось
искать в таких местах, что при одном взгляде волосы вставали дыбом.
     Самый плот представлял продолговатую площадку, футов двадцати в длину и
пятнадцати  в  ширину.  Он  был  сколочен  из обломков мачт и бревен. Сверху
устроен неровный помост  из  досок,  кусков  фальшборта,  крышек  от  люков,
каютных  дверей,  сорванных  с  петель,  планок  от  ящиков с чаем, клеток и
прочего корабельного имущества. На плоту стояла  огромная  бочка  и  два-три
небольших  бочонка.  По  краям  привязано  было  несколько  пустых бочонков,
служивших поплавками, чтобы плот  устойчивее  держался  на  воде.  В  центре
возвышалась  одинокая  мачта,  где небрежно был укреплен большой треугольный
парус--не то контрбизань, не то крюйс-брамсель.
     У  степса[19]  мачты  валялось  множество  разных   предметов:   весла,
гандшпуги,   выломанные  доски,  спутанные  обрывки  троса,  два  топора,  с
полдюжины котелков и чарочек, какие  обычно  в  ходу  у  моряков,  множество
начисто  обглоданных  позвонков  акул  и... две-три кости совсем иного рода,
подобные тем, о которых мы уже упоминали. Их форма и  размеры  не  оставляли
места сомнениям: то были берцовые кости человека.
     Среди    всего    этого    разнородного    хлама   находились   человек
двадцать-тридцать.  Одни  из  них  сидели   или   стояли,   другие   лежали,
растянувшись  во  весь рост, или бродили, пошатываясь, -- то ли под влиянием
винных паров, то ли потому, что от слабости на ногах не держались. Отнюдь не
качка была виной их странной походки.  Океан  был  совершенно  спокойным,  и
грубо сколоченный плот лежал на воде неподвижно, как колода.
     Стоило  только  посмотреть  на подножие мачты, чтобы понять в чем дело:
там стоял небольшой бочонок, издававший сильный запах рома.
     Эти живые трупы, едва державшиеся на ногах, были пьяны.
     Но  царило  здесь  не  шумное  возбуждение,   говорившее   о   недавних
излишествах, а скорее сменивший их нервный упадок сил.
     На  плоту раздавались не шутливые выкрики захмелевших собутыльников, но
бред и хихикание сумасшедших. И не мудрено: ведь некоторые из них обезумели,
допившись до белой горячки.
     Но бочонок с ромом опустел, и на плоту  не  осталось  больше  ни  капли
дьявольского зелья.
     Никто  не  обращал  внимания  на  сумасшедших.  Они  свободно  шатались
повсюду, что-то бессвязно бормоча; их речь, обильно уснащенная проклятиями и
богохульствами, изредка прерывалась воплями, взрывами дикого хохота.
     Только в тех  случаях,  когда  они  нарушали  покой  кого-нибудь  менее
"экзальтированного"   или   когда  двое  из  них  случайно  зaтeвaли  ссору,
разыгрывалась дикая сцена, в которой принимали участие все. Кончалось обычно
тем, что одного из драчунов сбрасывали в море и заставляли поплавать, покуда
ему не удавалось вскарабкаться обратно на утлый плот. Впрочем, сброшенный  в
море никогда не оставался за бортом. Как бы пьян он ни был, все же инстинкты
не  настолько отупели в нем, чтобы заставить забыть о самосохранении. В дико
блуждавшем взгляде еще теплилась искорка разума, подсказывавшего, что черные
треугольники, которые десятками мелькают вокруг плота, стремительно и  круто
рассекая  волны,  --  это  спинные  плавники  страшных акул. Достаточно было
увидеть хотя бы одну из них, чтобы привычный ужас оледенил каждого  матроса,
даже мертвецки пьяного.
     Этот "душ", сопряженный с испугом, как правило, приводил безумствующего
в сознание.  Во  всяком случае, на плоту водворялось спокойствие, до тех пор
пока вскоре не затевалась новая, еще более безобразная драка.

     Так как большой плот, где находился экипаж сгоревшего судна, давно  уже
скрылся  из  виду,  то читатель мог и позабыть о нем. Однако ни плот, ни его
команда не погибли. Уцелели, правда, не все, но большинство еще оставалось в
живых, и это были наиболее сильные, энергичные и злобные люди.
     Недоставало почти двадцати  человек.  Мы  уже  знаем,  почему  не  было
капитана  и  его пяти спутников, бежавших на гичке. Понятно также отсутствие
бывшего кока, английского матроса и юнги, а также крошки Лали.
     Но среди людей, толпившихся на нескладном плоту,  не  хватало  примерно
шести,  а  может  быть,  и  больше  человек.  Их отсутствие могло показаться
загадочным не посвященному во  все  подробности  этого  злополучного  рейса.
Правда,  обглоданный  скелет и разбросанные повсюду человеческие кости могли
бы порассказать кое-что об исчезнувших, по крайней мере тому, кто знает,  до
каких крайностей может довести свои жертвы голод.
     Пусть  же те, кого судьба хранила от подобных испытаний, прислушаются к
разговорам на плоту в этот самый момент, когда  мы  хотим  снова  продолжать
историю экипажа "Пандоры". Наше правдивое повествование объяснит ему, почему
из  тридцати с лишним матросов, первоначально составлявших команду, на плоту
осталось всего двадцать шесть человек да обглоданный скелет.



     -- Ну! -- вскричал  чернобородый  человек,  в  чьем  истощенном  облике
нелегко  было  признать  некогда  тучного  бандита  с невольничьего корабля,
француза Легро. -- Пора опять попытать счастья. Черт побери!.. Надо  поесть,
не то мы умрем!
     А что эти люди собираются есть?
     На  плоту  решительно  не было ничего съестного, ни кусочка мяса. И так
все время, начиная с того дня, как плот отошел от горящего судна.  Небольшой
ящик с морскими сухарями -- вот и все, что матросы впопыхах успели захватить
с палубы "Пандоры".
     Каждому  на  долю  досталось  по два сухаря; нечего и говорить, что они
исчезли в течение одного дня. Правда, моряки взяли с судна вдоволь  воды  да
еще  запаслись  ею  во  время  ливня,  который пришел на помощь Бену Брасу и
Вильяму. Пока шел дождь, матросы на большом плоту тоже наполнили водой  свои
рубашки и разостланный парус.
     Но  теперь  и  эти  запасы драгоценной влаги подходили к концу. В бочке
оставалось всего по одной-две порции.
     Но как ни мучила людей жажда, голод терзал их еще сильнее.
     Что имел в виду Легро, когда сказал: "Надо  поесть"?  Разве  здесь,  на
плоту,  была  какая-нибудь  пища,  которая  помогла  бы  им  избежать  этого
страшного выбора -- "поесть или умереть"? И почему они до сих пор еще  живы?
Ведь  уже  много  дней прошло с момента, как они проглотили последнюю крошку
морского сухаря, так скупо поделенного между всеми!
     На все эти вопросы можно дать только один ответ.  Страшно  сказать  его
вслух, жутко даже подумать о нем!
     О,  этот  начисто  обглоданный скелет там, на плоту, явно принадлежащий
человеку, эти кости, разбросанные повсюду, некоторые видишь даже в  руках  у
матросов,  расправляющихся с ними самым омерзительным образом!.. Разве можно
еще усомниться в том, чем питаются эти изголодавшиеся изверги!..
     Да, именно это и еще мясо небольшой акулы, которую им удалось подманить
и убить гандшпугом, -- вот и все, что служило им пищей с того  момента,  как
они  покинули "Пандору". А между тем море кругом кишело акулами. Самое малое
-- десятка два их рыскали в волнах, в поле зрения  людей  на  плоту.  Но  --
смешно  сказать!  --  так  пугливы  были эти чудовища, что не представлялось
случая поймать их: ни одна не решалась подплыть поближе. Любые ухищрения  не
имели  успеха.  Напрасно  те  из  моряков,  кто  потрезвее,  по  целым  дням
занимались ловлей. Вот и сейчас некоторые возились с  рыболовными  снастями:
охотились  на  этих  свирепых  тварей,  забрасывая  далеко  в  воду крючки с
приманкой из... человеческого мяса!
     Все  это  они  проделывали  чисто  автоматически,  давно  убедившись  в
неосуществимости  подобных  замыслов  и  все  же упорствуя в своем отчаянии.
Акулы держались настороже. Может быть, их страшила участь  товарки,  которая
осмелилась  подплыть  слишком близко к этому диковинному суденышку, а может,
тайный инстинкт подсказывал  им,  что  рано  или  поздно  они  сами  всласть
полакомятся теми, кто сейчас так жаждет поживиться ими.
     Так  или  иначе,  акулы  не шли на приманку. И тогда голодающие матросы
стали пожирать  друг  друга  волчьими  взглядами.  Мысли  этих  людей  вновь
обратились  к чудовищному решению, которое должно было спасти их от голодной
смерти.
     И здесь, на плoту, так же как на палубе невольничьего судна, Легро  все
еще  сохранял  какую-то  роковую  власть над матросами. Бена Браса больше не
было--и некому было противиться его деспотическим наклонностям.
     Теперь Легро стал своего рода диктатором над товарищами  по  несчастью,
над этими живыми трупами.
     Все  это  время  он  в  своих  поступках  руководствовался  не  столько
честностью, сколько необходимостью удерживать подчиненных в повиновении,  не
давая  вспыхнуть  открытому мятежу. Поэтому при его правлении, хотя голодали
все, больше всего страдали слабейшие.
     Вместе с  ним  делили  власть  несколько  самых  сильных  моряков:  они
составили  личную  охрану  этого негодяя, готовые в трудный момент встать за
него горой.  За  это  они  получали  большие  порции  воды  и  лучшие  куски
омерзительной пищи.
     Такая несправедливость не раз приводила к жестоким дракам, которые едва
не кончались кровопролитием.
     И  если  бы  не  эти  редкие  взрывы  протеста,  Легро  со своей кликой
установили бы деспотический режим, который  дал  бы  им  власть  над  жизнью
слабейших.
     Дело  к  тому  и клонилось. На плоту создавалась абсолютная монархия --
монархия людоедов, где королем должен был стать сам Легро. Однако  до  этого
еще  не  дошло  --  по  крайней  мере, сейчас, когда возник вопрос о жизни и
смерти.  Как  только  появилась  необходимость  избрать  новую  жертву   для
чудовищного,  но  неизбежного  заклания,  эти  несчастные  выказали  себя  в
какой-то степени республиканцами: они потребовали кинуть  жребий,  что  было
самым беспристрастным решением.
     В  момент,  когда  дело идет о жизни и смерти, люди обычно превозмогают
свою неохоту к жеребьевке и признают ее орудием справедливости.
     Конечно, Легро со своими жестокими  телохранителями  воспротивились  бы
этому,  если  бы  чувствовали себя достаточно сильными, -- точно так же, как
противятся баллотировке другие могущественные и столь же свирепые  политики,
-- но  бандит  сомневался  в  прочности  своей  власти.  Еще  в самом начале
плавания Легро и его клика со зверской жестокостью  предложили  на  съедение
голодающим   юнгу   Вильяма,   что   было   встречено  окружающими  довольно
благосклонно. Если бы не нашелся на плоту один честный малый  --  английский
матрос,  --  юноша,  наверно,  первым  сделался  бы  жертвой  этих чудовищ в
человеческом образе. Но поскольку выбор должен был пасть на кого-либо из  их
среды  --  о,  тогда  совсем  другое  дело! У каждого нашлись свои приятели,
которые ни за что не допустили бы такого жестокого произвола. А Легро больше
всего боялся общей свалки, в которой мог поплатиться жизнью не только  любой
другой  матрос,  но  и  он сам. Еще не настал момент для чрезвычайных мер. И
всякий раз,  когда  перед  моряками  вставал  вопрос:  "Кто  следующий?"  --
приходилось прибегать к жребию.
     Вопрос  этот  поднимался  сейчас снова, уже во второй раз. Поставил его
сам Легро, выступив в качестве оратора.
     Никто не ответил согласием, но никто  и  не  возражал,  даже  знака  не
подал.   Наоборот,  казалось,  предложение  было  встречено  молчаливым,  но
безрадостным согласием, хотя  все  понимали  его  чудовищность  и  прекрасно
отдавали себе отчет в жестоких последствиях.
     Им  было  известно,  откуда  ждать  ответа. Уже дважды обращались они к
этому  страшному  оракулу,  чье  слово  должно  было   прозвучать   смертным
приговором  одному  из  них.  Дважды  признали  они  волю  рока и безропотно
подчинились ей. Предварительных приготовлений не требовалось--обо  всем  уже
давно договорились. Оставалось только бросить жребий.
     Когда  Легро  задал свой вопрос, на плоту началось движение. Можно было
подумать, что слова его выведут матросов из апатии, но этого  не  случилось.
Лишь  некоторые  обнаружили  признаки  испуга:  у них побледнели лица и губы
сделались белыми. Большая часть команды так отупела от страданий, что до них
уже не доходил весь ужас происходящего и жизнь стала им не мила.
     Впрочем, те, кто еще держался на ногах, поднялись  с  мест  и  окружили
человека, бросившего им вызов.
     В  силу  общего  молчаливого согласия Легро выступал распорядителем. Он
должен был метать банк в этой страшной  игре  жизни  и  смерти,  где  и  сам
принимал  участие.  Два-три  его соучастника встали рядом, готовясь помогать
ему, словно выполняя роль крупье[20]. Какой бы  важной  и  торжественной  ни
представлялась  жеребьевка,  все должно было разрешиться чрезвычайно просто.
Легро взял в руки продолговатый брезентовый  мешок,  по  форме  напоминающий
диванный валик; в таком мешке матросы обычно держат свой выходной костюм для
воскресных  прогулок на берегу. На дне его лежали двадцать шесть пуговиц--по
числу участников жеребьевки,--тщательно пересчитанные. Это были обыкновенные
форменные пуговицы, какие видишь на куртке матроса торгового  флота:  черные
роговые,  с  четырьмя  дырочками. Матросы еще раньше спороли их с одежды для
той же цели, что и сейчас, -- теперь они должны были послужить им  еще  раз.
Пуговицы  были так тщательно подобраны, что даже на глаз их почти невозможно
было отличить друг  от  друга.  Только  одна  резко  выделялась  среди  всех
остальных.  В  то  время  как  другие  были агатово-черными, эта ярко алела,
густо-багровая, словно замаранная кровью. Так оно и было на самом  деле.  Ее
нарочно  выпачкали  в  крови  --  красный  цвет  должен был служить эмблемой
смерти.
     Разницу между этой пуговицей и другими никак  нельзя  было  уловить  на
ощупь.  Даже  чуткие  пальцы  слепорожденного не смогли бы отличить ее среди
остальных, -- где уж там мозолистым, перепачканным дегтем матросским лапам!
     Красная пуговица была брошена в мешок вместе  со  всеми  другими.  Тот,
кому она попадется, умрет!
     Приготовлений не понадобилось; даже очередность не вызывала споров. Все
это уже  много  раз  обсуждалось открыто и обдумывалось втайне. Все пришли к
заключению, что в конце концов шансы одинаковы и не все ли равно, чья судьба
решится раньше. Красная пуговица с тем же успехом могла достаться и  первому
и последнему в очереди.
     Поэтому никто не колебался приступить к страшной жеребьевке.
     Как  только Легро протянул матросам мешок, приоткрытый ровно настолько,
чтобы могла пройти человеческая рука, один из них выступил вперед и небрежно
и вместе с тем как-то по ухарски запустил пальцы в отверстие...



     Один за другим подходили матросы и доставали из мешка пуговицы. Каждый,
вынув свою, показывал ее на раскрытой ладони так, чтобы  все  могли  видеть,
какого  она  цвета, и потом откладывал ее в сторону, к другим; впрочем, едва
ли она понадобится еще раз на случай такой же лотереи.
     Несмотря на всю важность церемонии, на плоту  не  царила  торжественная
тишина.   Несчастные  даже  перебрасывались  шутками,  пока  тянули  жребий.
Посторонний наблюдатель, не зная страшных  условий  игры,  подумал  бы,  что
матросы, потехи ради, затеяли лотерею с каким-нибудь пустячным выигрышем.
     Но  были  и  такие,  на  лицах  у которых читались совсем иные чувства.
Некоторые подходили тянуть жребий с убитым видом, они, трусливо опуская руку
в мешок, тряслись так сильно, что становилось  ясно:  люди  эти  всецело  во
власти  страха,  несказанно  более  мучительного,  чем  простой азарт игры в
обычной лотерее.
     Наиболее трусливые и робкие, подходя к мешку,  дрожали  всем  телом,  а
вынув  счастливый  жребий, предавались самому бурному, безудержному веселью.
Были и такие, которые не могли даже скрыть дьявольской радости,  что  спасли
свою  шкуру,  и  пускались  в пляс, словно неожиданно сделались наследниками
громадного состояния.
     Эта странная лотерея отличалась  от  многих  других:  здесь  выигравшим
считался  тот,  кому  достался  пустой  билет,  а  вынувший красную пуговицу
проигрывал жизнь.
     Легро держал  мешок  с  напускной  беспечностью.  Но  каждый,  заглянув
внимательно  ему в лицо, понял бы, что это--чистое притворство. В дальнейшем
обстоятельства показали, что  хвастунишка-француз  был,  в  сущности,  трус.
Правда,  разъярившись  или  пылая  местью,  он  мог броситься в драку даже с
опасностью для жизни; но в  таком  поединке,  как  сейчас,  где  требовалось
хладнокровие,  где  единственным его противником выступала сама Фортуна и он
не мог отыграться на  какой-либо  бесчестной  уловке,  притворная  храбрость
окончательно его покинула.
     Пока лотерея только начиналась и в мешке было много пуговиц, ему как-то
удавалось  сохранять маску равнодушия. Шансов на жизнь было еще много--почти
двадцать против одного! Но жеребьевка тянулась --  матросы  один  за  другим
показывали  на  ладони  черную  пуговицу,  --  и  лицо француза все заметнее
искажалось. Кажущееся хладнокровие начало изменять ему: в глазах  засверкало
лихорадочное возбуждение, близкое к ужасу.
     Как  только  чья-нибудь  рука  показывалась  из  темного мешка, неся ее
владельцу жизнь или смерть, Легро поспешно и тревожно  впивался  взглядом  в
этот  крошечный  роговой  кружок, который матрос держал между указательным и
большим пальцем. И всякий раз, как пуговица  оказывалась  черной,  лицо  его
мрачнело.
     Но  когда  вынули и двадцатую, а красная все еще не показывалась,-- сам
распорядитель страшно взволновался. Теперь он уже не в  силах  был  скрывать
свою  тревогу. Шансы на жизнь падали с такой быстротой, что ужас овладел им.
Сейчас уже было пять против одного--оставалось еще шесть счастливых жребиев.
     В этот страшный момент, пытаясь обдумать  происходящее,  Легро  прервал
жеребьевку.  Может,  лучше  передать  мешок  кому-нибудь  другому?  Пожалуй,
счастье тогда переменится и улыбнется ему --  недаром  он  горячо  проклинал
судьбу,  когда  был  вытащен  одиннадцатый  номер. Все это время он всячески
ухищрялся, чтобы  красный  жребий  был  вытащен  из  мешка:  нет-нет,  да  и
перетряхнет  пуговицы  --  авось  красная  окажется  наверху  или как-нибудь
попадется под руку ближайшему на очереди. Не  тут-то  было!  С  непостижимым
упорством она оставалась на самом дне.
     А что, если он передаст мешок другому и сам попытает счастья с двадцать
первым  жребием? "Не стоит!" -- мысленно ответил он себе. Лучше уж держаться
до конца. Неужели последней останется красная пуговица? Нет, едва ли --  это
в  высшей  степени  невероятно.  С  самого  начала было двадцать пять шансов
против одного. Правда, прошло уже двадцать черных -- совершенно непостижимо!
-- а красная все не появлялась. Однако ее можно ожидать каждую минуту, точно
так же, как и любую из шести черных.
     Итак, менять порядок не имело смысла. Француз внутренне  подобрался  и,
снова приняв вид храбреца, сделал знак окружающим, что готов продолжать.
     Еще  один  матрос  вынул  номер  двадцать  первый.  По-прежнему  черная
пуговица!
     Вытащили из мешка номер двадцать второй-- черная!
     Двадцать три и двадцать четыре -- то же самое!
     Теперь оставались только две пуговицы. Решения судьбы ждали двое.  Один
из  них  --  сам  Легро,  другой  --  ирландский матрос, быть может наименее
преступный из всей этой бандитской шайки. Тот или иной должен был  сделаться
жертвой своих спутников--людоедов!..
     Вряд  ли есть необходимость доказывать, что за последний момент интерес
к этой роковой лотерее усилился. Страшные условия  ее  были  таковы,  что  и
сначала  все  следили  за ходом игры с самым напряженным и жадным вниманием.
Изменилось только отношение участников:  оно  сделалось  менее  болезненным,
когда опасный исход не угрожал больше каждому из них.
     Лотерея  приближалась к концу, и большинство были уже вне опасности, но
тем мучительнее терзал страх тех, чья жизнь еще колебалась на чаше весов. По
мере того как их становилось все меньше и они видели, что шансы на  спасение
падают,  ужас охватывал их сильней. Когда же наконец в мешке остались только
две пуговицы, а на очереди -- двое жеребьевщиков, интерес  к  лотерее  резко
повысился.
     Помимо  жеребьевки,  еще  и  другие  обстоятельства привлекали внимание
окружающих. Казалось, сама судьба захотела принять  участие  в  этой  жуткой
драме.   А  может,  здесь  вмешалась  странная,  чрезвычайно  странная  игра
случая...
     Эти двое матросов, которые сейчас последними остались  ждать  приговора
судьбы,  уже  давно  были  соперниками, или, вернее, настоящими врагами. Они
смертельно ненавидели друг друга, точно были связаны  вендеттой  --  кровной
местью, обычной на Корсике.
     Вражда  эта  возникла  не  здесь  -- она зародилась еще на "Пандоре", с
первых же дней плавания.
     Началось это с ссоры между Легро и  Беном  Брасом,  в  которой  француз
потерпел  постыдное  поражение.  Ирландский  матрос,  честный  по  натуре  и
симпатизировавший Бену Брасу отчасти как своему соотечественнику,  встал  на
сторону  британского  моряка,  чем вызвал неукротимую злобу француза. В свою
очередь, ирландец платил ему той же монетой. Легро  бешено  ненавидел  Ларри
О'Гормана  -- так звали ирландца -- и при всяком удобном случае задевал его.
Даже Бен Брас не был ему так противен. Памятуя полученный урок, француз стал
относиться к английскому матросу если  и  не  по-дружески,  то  с  некоторым
почтительным   страхом.   Вместо   того   чтобы   упорствовать   в  ревнивом
соперничестве,  Легро  примирился  со  своим  второстепенным  положением  на
невольничьем корабле и перенес всю злобу на сына Изумрудного острова.[21]
     Между  ними  нередко  происходили мелкие стычки, из которых победителем
обычно выходил лукавый француз. Но ни разу еще не  возникала  такая  распря,
чтобы  обоим пришлось помериться силами в отчаянной борьбе -- не на жизнь, а
на смерть. Обычно  враги  старались  избегать  друг  друга.  Француз  втайне
побаивался  противника,  быть  может подозревая в нем какую-то скрытую силу,
которая пока еще не обнаруживалась, но могла развернуться вовсю  в  смертном
бою.  Ирландец же не чувствовал никакой склонности к ссорам, что встречается
крайне редко среди его соотечественников. Это был человек  мирного  нрава  и
весьма немногословный--поистине редкостный случай, если принять во внимание,
что звали его Ларри О'Горман.
     В  характере ирландца имелось немало добрых черт, но, быть может, самой
лучшей была именно эта. По сравнению с французом его можно было счесть сущим
ангелом, а среди всех  остальных  негодяев  на  плоту  он  казался  наименее
дурным.  К  лучшим  его  нельзя было причислить, так как это слово вообще не
подходило ни к кому из всей разношерстной команды.
     По своему внешнему  облику  противники  отличались  как  нельзя  более.
Француз  был  черноволосый,  с  большой  бородой,  а  ирландец  --  рыжий  и
безбородый. Однако роста они были почти одинакового: высокие,  статные,  оба
они выделялись своим плотным, крепким сложением, даже некоторой дородностью.
     Но  разве  такой  вид имели они сейчас -- в момент, когда участвовали в
торжественной церемонии, которая должна была обречь на гибель одного из них!
Вдобавок их трагическое положение вызывало кровожадный интерес  у  тех,  кто
должен был остаться в живых.
     Оба они так исхудали, что одежда свободно болталась на отощавших телах.
С глубоко  запавшими  глазами  и  торчащими  скулами, с плоской, ввалившейся
грудью, на которой можно было все ребра  пересчитать,  они  казались  скорее
обтянутыми  сморщенной  кожей  скелетами, чем людьми, в которых еще теплится
дыхание жизни. Пожалуй, ни один из них не годился для той цели,  на  которую
их обрекла жестокая неизбежность.
     Легро  как  будто  был  менее  истощен.  Вероятно,  это объяснялось его
властью над командой, -- пользуясь  своим  положением,  он  захватывал  себе
львиную  долю  пищи,  столь скудно распределяемой между остальными. Впрочем,
быть может, так только казалось благодаря густой растительности, покрывавшей
его  лицо,  которая,  скрывая  крайнюю  худобу  черт,  придавала  ему  более
упитанный вид.
     Но  не  будем  говорить  о  них  вновь.  Нам только хотелось показать в
настоящем свете, до каких крайностей, до каких  чудовищных  помыслов  и  еще
более  чудовищных дел может довести человека голод. Как бы мы ни содрогались
от омерзения, именно так думали в этот тяжкий час жертвы  кораблекрушения  с
"Пандоры".



     Когда  подошел  момент  тянуть  последний  жребий  --  другого  уже  не
понадобится,-- наступила пауза: обычное затишье перед бурей, готовой вот-вот
разразиться.
     Воцарилось  молчание,  такое  глубокое,  что,   если   бы   не   волны,
плескавшиеся  о  пустые  бочки,  можно было бы услышать, как упадет на доски
булавка.  В  шуме  моря   слышался   похоронный   плач,   какой-то   мрачный
аккомпанемент к кощунственной сцене, разыгрывавшейся на плоту. Чудилось, что
в  этих пустых бочках заключены души грешников: они испытывают адские муки и
вторят шуму волн криками агонии.
     Два матроса, один из которых был  неизбежно  обречен,  стояли  лицом  к
лицу;  остальные  толпились около, образуя круг. Взоры всех были прикованы к
ним, но противники  смотрели  только  друг  на  друга.  Ожесточение,  злоба,
ненависть  сверкали  во  взглядах,  которыми  они  обменивались; но еще ярче
светилась у них в глазах надежда увидеть врага мертвым.
     Обоих воодушевляла  мысль,  что  сама  судьба  избрала  их  среди  всех
товарищей для столь необычного поединка. И они твердо верили в это.
     Убеждение  это  было  так  сильно,  что  ни  один  из них и не помышлял
противиться приговору рока, смирившись с мыслью, что "так уж, видно, на роду
написано".
     Однако они не были фаталистами, а больше верили в силу и ловкость,  чем
в слепой случай.
     Именно на это и рассчитывал ирландец, выступив с новым предложением.
     -- Я  так  полагаю, -- сказал он, -- давай попытаем, кто из нас лучший.
-- Тянуть жребий -- штука нехитрая, тут шансы равны; может, выживет как  раз
что  ни на есть худший. Клянусь святым Патриком, это не по чести, так никуда
не годится! Пусть живет тот, кто достойнее. Правильно я говорю, ребята?
     У ирландца нашлись сторонники, поддержавшие его. Предложение это, столь
для всех  неожиданное,  показалось  вполне  разумным:  оно  открывало  новые
перспективы.
     Перестав  трепетать  за  свою  жизнь,  матросы  могли  теперь уже более
спокойно ждать исхода борьбы. Чувство справедливости еще не совсем угасло  в
их  сердцах.  Вызов  ирландца  показался им делом чести. Многие склонны были
поддержать его и высказались в этом духе.
     У Легро было больше приверженцев, но они молчали, выжидая, что  ответит
противнику их вожак.
     Все  ждали,  что Легро охотно примет вызов -- ведь ему так не повезло в
этой лотерее.  К  тому  же  он  и  раньше  нередко  торжествовал  над  своим
соперником.
     Но  Легро  решительно  отказался. Наоборот, он возложил все упования на
судьбу. Правда, внимательный наблюдатель по всему виду и поступкам  француза
заподозрил  бы,  что  Легро  рассчитывает  на  какую-то  хитрость.  Но никто
особенно не следил за ним. Ни один человек не обратил  внимания,  что  Легро
мимоходом  пожал  руку  одному  из  своих  сторонников. А если бы даже кто и
заметил, что из того? Попрощался с товарищем, ища у него сочувствия в момент
опасности, -- как же иначе истолковать этот жест?
     Однако,  если  бы  окружающие   присмотрелись   к   этому   прощальному
приветствию  повнимательнее,  им  стало  бы  понятно то равнодушие к смерти,
которое с этого момента так явно выражалось в поведении  Легро.  Ясно  было,
что сейчас между обоими матросами произошло нечто значительное.
     После  этого беглого рукопожатия Легро больше не колебался. Он сразу же
заявил, что ко всему готов и  твердо  намерен  остаться  при  своем  решении
тянуть жребий.
     -- Черт  побери!  --  вскричал  он в ответ на вызов ирландца. -- Может,
думаешь, ирландец, что я струсил? Проклятие! Никому и в голову  не  взбредет
такая небылица. Но я верю в свое счастье, хоть Фортуна подчас меня надувала,
да  и  сейчас строит каверзы не хуже прежнего! Впрочем, как будто и ты у нее
тоже не в фаворе, так что шансы равны. Ну что ж, давай попытаем  еще  раз!..
Черт  возьми! Видно, в последний раз придется ей поиздеваться над кем-нибудь
из нас--это уж наверняка!..
     Разумеется,  О'Горман  не  имел  права  менять  установленный   порядок
лотереи;  поэтому  те,  кто  высказался  против  ее продолжения, оказались в
меньшинстве. Матросы шумно требовали, чтобы сама судьба решила -- который из
двух?
     Легро все еще держал мешок с двумя  пуговицами  --  черной  и  красной.
Заспорили  -- кому тянуть жребий. Вопрос был не в том, кто первый -- второго
все равно не будет, достаточно вынуть пуговицу одному. Если окажется красная
-- умрет он; если черная -- его противник.
     Кто-то предложил, чтобы мешок взял  человек  посторонний  и  хорошенько
перетряхнул его.
     Но Легро воспротивился. Если уж ему доверили присматривать за порядком,
он сам доведет дело до конца. Все видели, заявил он, много ли было пользы от
того положения,  которое  ему  навязали. Нет, совсем наоборот! Ничего, кроме
неудачи, это ему не принесло. А уж если не  повезло,  всякий  знает:  такому
злосчастью,  может,  и  конца  не  будет.  Впрочем, ему безразлично--так или
иначе, все равно: тот, кто держит мешок, ничего хорошего не получит. Но  раз
он  взялся  и провел всю эту лотерею на свою беду, теперь уж он ее ни за что
не бросит, пусть даже в награду за это поплатится жизнью.
     Речь Легро имела успех.
     Большинство высказались в его пользу,  настаивая,  чтобы  он  продолжал
держать мешок.
     Решено было: выбор сделает ирландец, вынув предпоследнюю пуговицу.
     О'Горман  не  протестовал против такого распорядка, да к тому и не было
серьезных оснований. Казалось, идет обычная игра -- орел  или  решка.  "Если
орел  --  я  выиграл,  если  решка  --  то  проиграл".  Но здесь эта формула
приобретала новый, жуткий смысл, более подходящий к  данному  случаю:  "Если
орел  --  я  буду  жить,  если решка -- умру". Мысль эта мелькнула в мозгу у
Ларри О'Гормана, когда он, смело подойдя к мешку, опустил кулак в его темное
нутро и вынул... черную пуговицу!



     В мешке осталась красная. Удивительно, что она оказалась последней,  но
такие  странности  случаются  иногда.  Жребий  выпал  на долю Легро. Лотерея
кончилась: француз проиграл свою жизнь.
     Какой смысл имело теперь продолжать игру? Но, к удивлению зрителей,  он
на это решился.
     -- Черт!  --  воскликнул  он.  --  Опять  не  повезло!..  Ну  ладно! --
хладнокровно прибавил он, несколько удивив всех.--Дай-ка и я вытяну  жребий.
Хоть погляжу на эту клятую штучку, что будет стоить мне жизни!
     С этими словами он опустил правую руку в мешок, в то же время продолжая
придерживать  его  левой.  Несколько секунд он что-то нащупывал там, внутри,
как  будто  не  сразу  нашел  пуговицу.  Роясь  таким  образом,  он  опустил
отверстие,   которое  зажимал  левой  рукой,  и,  ловко  переместив  пальцы,
придержал мешок у самого дна. Делалось это, видимо, для того, чтобы засунуть
пуговицу в угол и ухватить ее пальцами.
     Несколько мгновений мешок висел у него  на  левой  руке,  пока  сам  он
силился  поймать маленький роговой кружок. Наконец ему это удалось. Он вынул
правую руку, в которой что-то было  крепко  зажато,  --  очевидно,  страшная
эмблема  смерти.  Его  спутники,  охваченные  любопытством,  затаив дыхание,
столпились вокруг, ловя все движения Легро.
     Еще мгновение держал он кулак сжатым,  высоко  подняв  его,  чтобы  все
могли  видеть.  Затем  стал  медленно  разжимать  пальцы и показал раскрытую
ладонь.  Там  оказалась  пуговица,  вынутая  из  мешка,  но,  ко   всеобщему
изумлению, не красная, а черная.
     Только  двое  не  разделяли  общего  удивления: то был сам Легро, хотя,
казалось, ему-то и  следовало  дивиться  более  всех  остальных,  и  матрос,
который  несколько минут назад встал рядом с ним и тайком передал ему что-то
из рук в руки.
     Неожиданный конец лотереи вызвал страшное волнение.
     Несколько человек схватили мешок, вырвав его  из  рук  у  Легро.  Мешок
сразу же вывернули наизнанку -- и на доски плота упала красная пуговица.
     Матросы  пришли  в  ярость и громко кричали, что их обманули. Некоторые
строили догадки, каким образом  негодяю  удалось  так  сплутовать.  Сообщник
Легро,  горячо  поддерживаемый  им самим, утверждал, что никакого обмана и в
помине не было: произошла ошибка в счете пуговиц с самого начала,  когда  их
клали в мешок.
     -- Вполне  возможно, вполне возможно! -- убеждал матрос, помогший Легро
сжульничать. -- Просто положили одной  пуговицей  больше  --  двадцать  семь
вместо  двадцати шести, вот и все. Что ж, раз мы все помогали считать, никто
и не виноват. Придется теперь снова тянуть.  Только  на  этот  раз  смотрите
считайте поаккуратнее!..
     Возражать  никто не посмел -- все согласились. Но многие были убеждены,
что с ними сыграли скверную шутку, и даже догадывались,  каким  образом  это
было подстроено.
     Кто-нибудь  из  жеребьевщиков достал себе пуговицу, точно такую же, как
те в мешке; зажав ее в кулак, он опустил руку и тотчас же вынул.
     Двадцать шесть матросов тянули жребий -- который же из них плут?
     Многие подозревали в мошенничестве самого Легро. Бросалось в глаза  его
странное поведение. Зачем он опустил в мешок сжатый кулак и вынул его, так и
не  разжав  пальцы?  Уже  одно  это  казалось  довольно подозрительным; было
замечено и еще кое-что. Но потом матросы припомнили, что  ведь  и  некоторые
другие вели себя точно так же. Итак, улик, чтобы вывести виновного на чистую
воду,  не  находилось.  Поэтому  ни  у  кого  не  было сил и охоты выдвинуть
обвинение с риском для себя.
     Впрочем, такой человек нашелся. До сих пор он еще  не  высказывался  --
ждал,  пока  пройдет  какое-то  время  после того, как распорядитель вытянул
последний, всех разочаровавший жребий. Человек этот был Ларри О'Горман.
     Пока остальные матросы выслушивали доводы сообщника  Легро  и  один  за
другим  охотно  соглашались,  ирландец  стоял  в  стороне,  видимо,  глубоко
погруженный в какие-то подсчеты.
     Только под конец, когда все как  будто  пришли  к  соглашению  вторично
тянуть  жребий,  он  очнулся  от  задумчивости  и,  стремительно выступив на
середину, со всей решимостью крикнул:
     -- Нет!.. Нет, ни за что! -- продолжал  он.  --  Никаких  жребиев,  мои
милые,  покуда  не разберемся хорошенько в этом маленьком дельце! Тут что-то
нечисто,--все с этим согласны. Да только как найти плута? Пожалуй,  я  скажу
вам,  кто  этот гнусный негодяй, у которого не хватило ни смелости, ни чести
поставить на карту жизнь вместе со всеми нами.
     При этом неожиданном вмешательстве на говорившего сразу  же  обратились
взоры  всех матросов. Сторонники разных партий одинаково были заинтересованы
в разоблачении, которым угрожал О'Горман.
     Если только удастся уличить мошенника, все будут смотреть на него,  как
на  человека, который должен был вытащить красную пуговицу; следовательно, с
ним и надлежит поступить соответственно. Это стало  понятно,  прежде  чем  с
чьих-либо  уст  сорвался малейший намек. Те из матросов, которые ни в чем не
были повинны, разумеется, чрезвычайно желали найти "паршивую овцу", чтобы не
пришлось вторично тянуть опасный жребий; а так как к ним принадлежала  почти
вся команда, можно себе представить, с каким вниманием матросы ждали, что им
скажет ирландец.
     Все  стояли,  пожирая  его  нетерпеливыми  взглядами. Только в глазах у
Легро и его сообщника читались совершенно иные чувства. Жалкий вид  француза
особенно  бросался  в глаза: у него отвисла челюсть, губы побелели, в них не
осталось ни кровинки,  взгляд  его  горел  дьявольской  злобой.  Весь  облик
напоминал  человека,  которому  угрожает  позорная  и  страшная участь, и он
бессилен ее отвратить.



     Кончив речь, О'Горман устремил в упор взгляд на француза.  Все  поняли,
кого он имеет в виду.
     Легро  сначала  весь  затрепетал  под  взором ирландца. Но, увидев, что
необходимо призвать на помощь всю свою наглость, он сделал над собой  усилие
и ответил тем же.
     -- Черт  побери! -- воскликнул он. -- Что это ты на меня так уставился?
Уж не вздумалось ли тебе на меня поклеп взвести? Я, что ли,  такую  подлость
сделал?
     -- А  то  нет!  -- ответил ирландец.--Да провались я к самому дьяволу в
преисподнюю, если на тебя возвожу поклеп! Не такой человек  Ларри  О'Горман,
чтобы  бродить вокруг да около, мистер Легро! Я тебе прямо в лицо скажу: это
ты, красавчик, собственной персоной, положил в мешок  лишнюю  пуговицу!  Да,
именно ты, мистер Легро, а не кто-нибудь другой!
     -- Врешь! -- завопил француз, угрожающе размахивая руками. -- Врешь!
     -- Потише,  французишка!  Ларри  из  Голуэя не запугаешь, куда уж тебе,
хвастун! И опять скажу: это ты подбросил пуговицу!
     -- А ты откуда знаешь, О'Горман?
     -- Доказать можешь?
     -- Есть у тебя улики? -- спросили несколько матросов сразу.
     Среди них особенно обращал на себя внимание сообщник француза.
     -- Да что вам еще нужно, когда и так уж все ясно,  как  день?  Когда  я
сунул  руку  в  мешок,  там  было  только  две пуговицы и ни черта больше! Я
перещупал их обе,--все не знал, какую взять! Да будь там третья,  разве  она
не  попалась  бы мне? Могу поклясться на святом кресте Патрика блаженного --
больше там пуговиц не было!
     -- А это еще ничего не значит, могло быть и три,--  настаивал  приятель
Легро. -- Третья, должно быть, закатилась куда-нибудь в складку, вот ты ее и
не нащупал!
     -- Какие  там  еще,  к  дьяволу,  складки! Закатилась-то она в ладонь к
этому мошеннику, больше ей некуда было! В кулаке у него -- вот где она была!
Пожалуй, скажу вам, и как она туда попала. Дал ее ему вон  тот  парень,  тот
самый,  который  сейчас  ко мне с ножом к горлу пристал--докажи да докажи...
Попробуй-ка соври, Билль Баулер! Я своими глазами видел, как ты  шептался  с
французишкой  тогда, когда ему пришел черед. Видел я, как вы жали друг другу
лапы и ты  что-то  сунул  ему  потихоньку.  Тогда  я  толком  не  разглядел,
но--клянусь  Иисусом!--все  думал: что за дьявольщина? Ну, а теперь-то знаю,
что это такое было,--пуговица!
     Слова ирландца заслуживали внимания--так к  ним  матросы  и  отнеслись.
Улики   против  Легро  были  вескими  и  в  глазах  большинства  убедительно
доказывали его виновность.
     Нашлись и еще свидетели, поддержавшие обвинение. Матрос, который  тянул
жребий  перед  О'Горманом, решительно утверждал, что в мешке были только три
пуговицы. А другой, стоявший в очереди за человека до него, твердил с  такой
же  уверенностью, что, когда он тащил жребий, в мешке было всего четыре. Оба
заверяли, что они уж никак не могли ошибиться в  счете.  Недаром,  мол,  они
"общупали"  каждую  пуговку  в  отдельности  -- им все хотелось узнать ту, в
крови. Боже сохрани ее вытащить!
     -- Эх, да  что  толковать!  --  воскликнул  ирландец.  Ему,  видно,  не
терпелось      добиться      осуждения      противника,      виновного     в
плутовстве.--Французишки это дело--и все тут! Зря  он,  что  ли,  возился  и
ковырялся  в  мешке! Все это сплошное надувательство. Пуговица была у него в
кулаке все время. Клянусь Иисусом! Ему полагается смертный жребий,  это  так
же верно, как если бы он его вытянул. Умереть должен он!
     -- Каналья! Лжец! -- кричал Легро. -- Если я умру, ты...
     С  этими  словами  он  прыгнул вперед с ножом в руке, явно покушаясь на
жизнь своего обвинителя.
     -- Стой! -- заревел ирландец, отпрянув подальше от  нападающего.  И,  в
свою  очередь  выхватив нож, он встал в позицию защиты. -- Стой, лягушатник,
собачий сын, а не то я мигом отправлю тебя в ад  без  покаяния,  прежде  чем
успеешь прочитать "Отче наш" за свою мерзкую душу, хоть она -- видит Бог! --
в  этом  здорово  нуждается!  Ну,  а  теперь  подходи,-- продолжал ирландец,
хорошенько укрепившись на своей позиции.--Ларри О'Горман готов  встретить  и
тебя и любого другого, кто бы там ни прятался за твоей гнусной спиной!



     Жеребьевка,  происходившая  на  плоту,  которая  велась  до  сих  пор с
некоторой торжественностью, близилась к неожиданной развязке.
     Но теперь никто не помышлял вторично обратиться к богине удачи. Уже  не
было  больше  нужды  прибегать  к  ее приговору. И без того скоро наполнится
кладовая этой шайки  людоедов;  порукой  тому  --  смертельная  вражда  двух
вожаков потерпевшего кораблекрушение экипажа: Легро и О'Гормана.
     Скорая  гибель ждет одного или другого, а возможно, и обоих. Противники
намеревались вложить клинок в ножны не ранее, чем он вонзится в тело  врага,
-- об этом неопровержимо свидетельствовали их позы, исполненные решимости.
     Никто  не  пытался вмешаться, никто не встал между ними, чтобы разнять.
Конечно, у каждого из них имелись друзья, или, выражаясь точнее, сторонники,
но они были так  же  бесчувственны,  как  и  обычные  почитатели  "чемпионов
ринга".
     При  иных  обстоятельствах  каждая  партия  бывает  огорчена поражением
своего чемпиона, на которого она делает ставку. Но здесь, на плоту,  зрители
жаждали смерти любого из противников.
     И  та  и  другая  сторона  охотнее  согласилась  бы  на  гибель  своего
избранника, чем допустить, чтобы оба вышли из схватки живыми.
     Каждый  матрос  в  этой  разбойничьей  шайке,  движимый   эгоистическим
инстинктом,  ждал исхода предстоящего столкновения, и инстинкт этот заглушал
в нем всякую приверженность к вожаку. Некоторые, быть  может,  и  испытывали
кое-какие  дружеские  чувства  к  Легро  или  О'Горману, но большинству было
совершенно безразлично, кто из двоих будет убит. Нашлись даже такие, которые
в глубине души тайно лелеяли  надежду  увидеть  обоих  противников  жертвами
взаимной  вражды.  О,  тогда  не  скоро еще пришло бы время возобновлять эту
ненавистную лотерею, к которой они--увы!--вынуждены были  прибегать  уже  не
раз.
     Обе  партии  насчитывали теперь почти одинаковое число сторонников. Еще
десять минут назад у француза было значительно больше  приверженцев,  чем  у
его  соперника-ирландца.  Но  поведение  Легро  во  время лотереи оттолкнуло
многих. Большинство считали, что он действительно допустил плутовство. И это
трусливое мошенничество так кровно задевало всех, что даже  те,  кто  раньше
был равнодушен к Легро, теперь сделались его врагами.
     Но,  не  говоря  уже  о  личных  соображениях,  даже здесь, среди этого
сборища подонков, были такие, в ком еще не окончательно умолк  голос  чести,
требовавший  "игры по правилам"; и жульничество француза вновь пробудило это
чувство в их сердцах.
     Как только противники выказали твердую решимость  вступить  в  смертный
бой, толпа на плоту как бы машинально разделилась на две группы: одни встали
позади Легро, другие -- позади ирландца.
     Матросы  разместились  на  обоих  концах плота, и так как обе группы по
числу людей были почти одинаковы, равновесие не нарушилось. Посередине плота
имелась горизонтальная площадка, не предоставлявшая преимуществ ни одному из
противников; на ней-то и должна была разыграться кровавая драма.
     Решено было биться на ножах. Правда, на плоту имелось и другое  оружие:
топоры,  тесаки, гарпуны, но пользоваться ими противникам воспрещалось. Да и
что может быть честнее доброго матросского ножа, какой имеется у каждого  из
них!
     Итак,  каждый вооружился своим собственным ножом, отвязав его от ремня.
Нога выдвинута вперед, чтобы  лучше  противостоять  натиску  врага,  рука  с
обнаженным  клинком  поднята; мускулы напряжены до отказа; глаза горят огнем
ненависти, которая может окончиться только со смертью,  --  так  стояли  они
друг против друга.
     За спиной у каждого встали его сторонники, образовав полукруг, в центре
которого  находился  их  чемпион.  Все  они  жадно  ловили  каждое  движение
противников, зная, что один из них, а быть может,  и  оба,  уже  на  пути  в
преисподнюю.
     Заходящее  солнце  озаряло  эту  страшную  дуэль. Золотой шар уже низко
опустился  над  горизонтом.  Солнечный  диск  казался  зловеще  багровым  --
освещение,  вполне  подходящее  для  такого  зрелища.  Немудрено,  что враги
безотчетно обернулись на запад и вперили взор в  светило.  Оба  они  думали,
что,  быть  может,  никогда  больше  не  придется  им  любоваться сверкающим
солнечным блеском...



     Противники сошлись не  сразу.  Некоторое  время  они  сторонились  друг
друга,  страшась  приблизиться,  --  так грозно сверкали острые ножи у них в
руках. Однако они не оставались неподвижными и бездеятельными,  наоборот  --
оба  были  все  время  начеку,  передвигаясь  из стороны в сторону, описывая
короткую дугу и стараясь все время держаться лицом к противнику.
     Изредка, через какие-то промежутки времени,  но  далеко  не  регулярно,
кто-нибудь  из  них  делал вид, что нападает, или же притворным отступлением
пытался ослабить бдительность врага. И все же после нескольких таких вылазок
и контрвылазок ни у кого не оказалось даже царапины, не пролилось  ни  капли
крови.
     Большинство  зрителей  следили  с  каким-то  болезненным  интересом. Но
некоторые не выказывали ни малейшего волнения, с полным безучастием относясь
к тому, кто станет победителем, а кто -- жертвой. Им было безразлично,  если
даже  оба  падут  в  бою.  Были  на  плоту  и такие, что предпочли бы именно
подобную развязку кровавой схватки.
     Те же, кого увлек  азарт  борьбы,  старались  подбодрить  дерущихся  то
криками, то увещаниями.
     Но  были  здесь  и  зрители  совсем  иного рода, которых исход схватки,
казалось, волновал не менее, чем тех, о ком мы только что говорили. То  были
акулы!  Глядя,  как  они описывали круги, свирепо тараща глаза на людей, как
тут было не подумать, что они понимают все, происходящее на плоту,  сознают,
что  сейчас произойдет убийство, и только выжидают случая, который пойдет им
на пользу!
     Какова бы ни была развязка, ее не придется долго ожидать зрителям -- ни
тем, что на воде, ни тем, что под водой. Еще бы! Два разъяренных  матроса  с
обнаженными  клинками  стоят лицом к лицу, и каждый страстно желает поразить
противника. Никто их не разнимает; наоборот, зрители натравливают  дерущихся
друг  на  друга,  подстрекая  к  убийству,  -- так долго ли тут до кровавого
конца? Ведь это не дуэль на  шпагах,  где,  искусно  фехтуя,  можно  надолго
затянуть  борьбу, или на пистолетах, когда неумелый выстрел опять-таки может
отсрочить исход.
     Эти дуэлянты знали, что стоит им подойти друг  к  другу  на  расстояние
вытянутой руки,-- и тут же один из них получит смертельную рану.
     Вот  уже несколько минут, как противники встали в позицию нападения, но
эта мысль все еще удерживает их на почтительном расстоянии.
     Крики   товарищей   принимают   уже   иной   характер.   Вперемешку   с
поощрительными  возгласами  слышатся  насмешки  и  издевательства. Раздаются
возгласы: "А ведь хвастунишки-то струсили!"
     -- Живей, Легро! Всади ему нож!--кричат сторонники француза.
     -- Ну-ка, Ларри, задай ему! Хвати  его  хорошенько!  --  орут  зрители,
делавшие ставку на ирландца.
     -- Эй  вы,  оба,  принимайтесь за дело! Бабы вы, а не мужчины! -- вопят
те, кто, казалось, не принадлежал ни к той, ни к другой партии.
     Эти бесцеремонные  советы,  выкрикиваемые  на  разных  языках,  оказали
нужное  действие.  Не  успели  умолкнуть  последние  возгласы, как участники
поединка бросились друг на друга и, сойдясь вплотную,  одновременно  нанесли
удары  ножом. Но у каждого из них клинок напоролся на левую руку противника,
быстро выставленную вперед, чтобы отразить удар. И они разошлись без  особых
увечий,  отделавшись легкими ранами, ни один из них не был выведен из строя.
Однако это их разъярило и сделало менее осторожными. Не  заботясь  больше  о
последствиях, они тотчас же снова сошлись. Зрители встретили их столкновение
одобрительными криками.
     Все  ждали,  что  теперь-то  скоро  определится  исход  схватки,  но им
пришлось жестоко разочароваться. После нескольких безрезультатных выпадов  с
обеих сторон сражающиеся снова отступили, и на этот раз не получив серьезных
ранений.  Дикое  бешенство  ослепляло  их,  не  давая нанести верный удар; а
возможно,  они  ослабели  от  длительного  голодания.  Противники  разошлись
вторично, и ни один из них не был ранен смертельно.
     И  третья  встреча  оказалась  столь же безрезультатной. Как только они
сблизились, каждый схватил своей левой рукой правую  противника,  в  которой
тот держал оружие; и так, крепко ухватив друг друга за кисть, они продолжали
борьбу.  Теперь это было уже состязание не в ловкости, а в силе. Пока длится
это вражеское "пожатие", опасности нет никакой: ведь никто из них не в силах
пустить в ход нож. Каждый в любой момент может разжать свою левую  руку,  но
тогда  он  освободил бы вражескую руку с ножом и тем немедленно подставил бы
себя под удар.
     Оба сознавали опасность и,  вместо  того  чтобы  разойтись,  продолжали
цепко держать друг друга.
     Несколько  минут  они  боролись таким странным манером, каждый стараясь
повалить противника на плот. Если бы это удалось, оказавшийся наверху был бы
близок к победе.
     Они извивались,  вертелись,  гнулись,  но  все-таки  как-то  ухитрялись
держаться на ногах.
     Сражающиеся  не  стояли  на  одном  месте,  но метались по всему плоту:
наталкивались  на  мачту,  кружили  около   пустых   бочек,   наступали   на
разбросанные  кругом  кости.  Зрители  расступались, когда они приближались,
проворно прыгая из стороны в сторону. Подмостки,  на  которых  разыгрывалась
эта   страшная  драма,  непрестанно  качались:  не  помогал  ни  балласт  --
пропитанные водой бимсы, ни пустые бочки, служившие поплавками.
     Вскоре стало видно, что в  этом  состязании  сдаст  Легро.  Француз  не
только  уступал  своему  врагу-островитянину  в  мускульной  силе,  но  и  в
состязании на выносливость все равно он оказался бы побежденным.
     Зато Легро  был  хитрее  ирландца,  и  в  этот  критический  момент  он
прибегнул к одной уловке.
     Кружа   по  плоту,  француз  прижал  голову  к  правому  рукаву  куртки
О'Гормана; рукав плотно охватывал  запястье  ирландца  и  касался  кисти,  в
которой  тот  держал  свой  грозный  нож.  Вдруг Легро, едва не свихнув шею,
ухватил зубами этот рукав и изо всей силы вцепился  в  него  своими  мощными
челюстями.  В  мгновение  ока  его  левая  рука  скользнула  к  правой;  нож
молниеносно переброшен  из  одной  руки  в  другую;  еще  миг  --  и  лезвие
сверкнуло, угрожая пронзить грудь противника.
     Казалось,  судьба О'Гормана решена. Обе руки его были скованы -- как же
избегнуть удара?
     Зрители молча, затаив дыхание ждали его неминуемой  гибели.  Но  они  и
вскрикнуть  не  успели,  как,  к  великому  удивлению, увидели, что ирландец
ускользнул от опасности.
     К  его  счастью,  сукно   матросской   куртки   оказалось   далеко   не
первосортным.  Материя  даже  новая  и то была плоховата, ну а теперь, после
долгой и небрежной носки, она почти  расползлась.  Поэтому,  когда  О'Горман
отчаянно  рванулся,  он  высвободил руку из челюстей своего врага, оставив в
зубах француза всего лишь лоскут.
     Внезапно все переменилось: теперь перевес был на стороне  ирландца.  Не
только  его  правая  рука  была снова свободна, но и левой он все еще держал
своего соперника, сковывая его движения. Легро  же  мог  действовать  только
левой, а это ставило его в крайне невыгодное положение.
     Сразу  смолкли крики, которыми сторонники француза только что собрались
приветствовать  его  победу,  казавшуюся   несомненной.   И   борьба   снова
продолжалась в молчании.
     Еще   несколько  секунд  длился  бой,  пока  не  завершился  совершенно
неожиданно для всех.
     Вне всякого сомнения, победителем вышел бы О'Горман,  если  бы  схватка
окончилась,  как  все  и  предполагали, смертью одного из бойцов. Случилось,
однако, так, что никто не пал  в  этом  кровавом  поединке.  Судьба  хранила
обоих,  хотя для иной, но столь же страшной кончины, а одному из них суждено
было погибнуть смертью вдесятеро ужаснее.
     Как я уже говорил, счастье улыбнулось  ирландцу.  Он  понял  это  и  не
замедлил воспользоваться своим преимуществом.
     Все  еще  крепко сжимая кисть Легро, он действовал правой рукой с такой
силой, которая, казалось, должна  была  решить  исход  борьбы;  француз  же,
защищаясь  левой,  мог  оказывать только слабое сопротивление, не в силах ни
наносить, ни парировать удары.
     Клинки врагов сталкиваются все чаще и чаще; еще несколько  выпадов,  но
пока  никто  не  ранен.  Впрочем,  этот  безрезультатный бой длился недолго.
Кончилось тем, что ирландец  одним  ловким  ударом  всадил  лезвие  врагу  а
ладонь, пронзив ему насквозь пальцы, ухватившиеся за нож.
     Оружие  выпало  из  разжавшейся  руки  и, пройдя сквозь щели в бревнах,
пошло ко дну.
     Вопль отчаяния вырвался у француза, когда он увидел занесенный над  ним
нож.
     Но  удар,  грозивший ему, повис в воздухе. Прежде чем враг собрался его
нанести, ему помешали. Кто-то из зрителей схватил поднятую руку  ирландца  и
закричал громким голосом:
     -- Не  убивай  его!  Нам не придется его съесть! Гляди туда!.. Спасены,
спасены!



     С этими странными словами матрос, так  неожиданно  прервавший  смертный
поединок,   протянул  руку  в  морскую  даль,  словно  указывая  на  что-то,
замеченное им на горизонте.
     Взоры всех  тотчас  же  устремились  в  ту  сторону.  Магическое  слово
"спасены"  поразило  не  только зрителей, но и актеров внезапно оборвавшейся
трагедии. Сладостный звук этого слова укротил злобу в их сердцах.  Ирландец,
который,  подобно  большинству  своих  соотечественников,  был  вспыльчив от
рождения и загорался легко -- "как огниво от искры",-- мгновенно остыл.
     Он не вырвал у матроса руку, поднятую для удара: она ослабела;  пальцы,
которыми он крепко сжимал горло противника, разжались. И француз, очутившись
на свободе, смог беспрепятственно отступить с поля боя.
     Вместе  с  остальными  О'Горман обернулся и стоял, всматриваясь в даль,
туда, где кто-то увидел спасение для них всех.
     -- Что это там?  --  воскликнули,  как  один,  несколько  матросов.  --
Неужели земля?
     Но  нет,  это  было  невозможно. Никто из них не был новичком в морском
деле и не мог думать, будто он и на самом деле видит землю.
     -- Парус? Корабль?..
     Вот это уже больше походило на  правду;  хотя,  на  первый  взгляд,  на
горизонте не было заметно ни паруса, ни корабля.
     -- Что же это такое?--все снова и снова спрашивали матросы.
     -- Огонь!  Как же вы не видите? -- спросил матрос с глазами рыси -- тот
самый, чье вмешательство в поединок вызвало это  неожиданное  отклонение  от
программы.  --  Смотрите! -- продолжал он. -- Вон там, где солнышко садится.
Маленькая точка, но я-то отлично вижу. Это, верно, светится  нактоуз[22]  на
корабле.
     -- Черт  побери!--воскликнул  какой-то испанец. -- Это просто солнечный
отблеск. Ты видел блуждающий огонек, приятель!
     -- Ба!--сказал другой.--Пусть даже ты прав и это в самом деле  лампа  с
нактоуза,  нам-то  что до этого? Только себя раздразнить -- и все без толку.
Если это нактоуз, то судно  обращено  к  нам  кормой.  Где  уж  нам  догнать
корабль!
     -- Клянусь   Богом,   огонь!   Огонь!   --  вскричал  зоркий  маленький
француз.--Я вижу его. Да, да, в самом деле! Но только... черт побери!..  это
не лампа с нактоуза!
     -- И я вижу! -- воскликнул другой.
     -- И я!-- присоединился третий.
     И  тотчас  же матросы заговорили все сразу: каждый вставлял свое слово,
чтобы поддержать веру в этот огонек, зажегшийся на  море.  Никто  не  посмел
усомниться, даже те, кто вначале отнесся недоверчиво.
     Правда, этот свет, который показался в океане, был всего лишь крошечной
искоркой,  слабо  мерцавшей на фоне неба; легко можно было ошибиться, приняв
звезду за него. Но в этот час на  западе,  где  еще  рдеют  лучи  заходящего
солнца, звезд не бывает.
     Как  ни  огрубели  морально  матросы,  но  они  еще  не  потеряли своих
умственных способностей и,  раздумывая  над  появлением  огонька,  не  могли
принять  за  звезду  это  желтоватое пятнышко, едва выделявшееся на таком же
желтом закатном небе.
     -- Нет, это не звезда, бьюсь об заклад! -- уверенно заявил один из них.
-- А если это огонь на корабле, так не лампа с нактоуза. Уж будьте  покойны,
это  я вам говорю! И кому это вздумалось тут болтать о нактоузах да о всяких
там лампах! Может, что-то и светится на  корабле,  но  тогда  это  камбузная
плита -- кок готовит кофе для команды.
     Великолепное  видение  комфорта,  вызванное перед ними, было уж слишком
для умирающих от голода людей  --  нервы  их  не  выдержали,  и  дикий  крик
ликования  раздался  в  ответ на речь матроса. Камбуз, камбузная плита, кок,
кофе для команды, тушеная говядина с картофелем и морскими сухарями,  пудинг
с  изюмом,  пирог  с  мясом, даже когда-то столь ненавистные гороховый суп и
солонина -- все  это  казалось  теперь  сказкой  из  иного  мира,  радостями
прошлого, которыми больше никогда уже не придется наслаждаться.
     Теперь, когда перед глазами у них вспыхнул огонек камбузной плиты -- за
который  они принимали этот свет в океане,-- самые дикие фантазии возникли в
их разгоряченном мозгу.
     Мгновенно были позабыты и недавний поединок и его участники. У  каждого
матроса  на  плоту все помыслы, все взгляды, исполненные страстного желания,
оставались прикованными к этой светлой  точке,  которая  тускло  мерцала  на
красноватом фоне неба, озаренного закатным солнцем.
     Пока   они   так   смотрели,   крошечная  искорка,  казалось,  росла  и
разгоралась; не прошло и нескольких минут -- и это  была  уже  не  искра,  а
яркое пламя, окруженное светящимся ободком.
     Постепенно  бледнели краски закатного неба и усиливалась темнота вокруг
-- вот чем объясняется эта перемена.
     Так думали  зрители,  уверившись  более  чем  когда-либо,  что  огонек,
который они видят там, вдали,--пламя камбузной плиты.



     Когда  искорка  на  горизонте  разгорелась  в яркое пламя, все на плоту
воодушевились  одним  стремлением  --  поскорее  добраться  до  места,   где
показался  свет.  Будь то в камбузе или еще где-нибудь, будь это пламя плиты
или свет лампы--все равно огонь горит на борту корабля. В этой  зоне  океана
не было земли; откуда же взяться огню посреди моря, если не на корабле?
     В том, что это было судно, никто не сомневался ни на мгновение.
     Все  так  были  уверены,  что несколько матросов, едва только мысль эта
пришла им в голову, закричали что есть силы: "Эй, на корабле, эй!"
     Но в окликах матросов сейчас  уже  не  было  прежней  силы:  их  голоса
ослабели  так  же, как их изможденные тела. Правда, если бы моряки кричали и
вдесятеро сильнее, их все равно не услышали бы на таком расстоянии: свет был
еще очень далеко от плота.
     Огонек горел  не  меньше  чем  в  двадцати  милях  от  них.  Но  в  том
возбужденном  состоянии, в котором они находились сейчас под влиянием жажды,
голода и безумного волнения, вызванного открытием, у них возникло обманчивое
представление о расстоянии: многим показалось, будто огонек совсем близко.
     Впрочем, среди них нашлись рассуждавшие более разумно. Они  не  тратили
сил  попусту,  надрываясь  в бесполезном крике, а старались убедить других в
необходимости приложить всю энергию и подойти к огню поближе.
     Некоторые думали, что для этого особых усилий не потребуется: ведь свет
как будто приближается к  ним.  И  в  самом  деле  так  казалось.  Но  более
умудренные  опытом моряки знали: это только оптический обман, вызванный тем,
что море и небо с каждой минутой становятся все темнее.
     И словом и личным примером  эти  матросы  убеждали  товарищей  идти  на
огонек -- все они верили, что свет горит на судне.
     -- Давайте  пойдем  навстречу,  --  говорили они, -- если корабль стоит
здесь, на пути; а если нет, сделаем все, чтобы нагнать его.
     Уговоров не понадобилось  --  даже  самые  ленивые  из  команды  горячо
принялись   за  работу.  Новая  надежда  на  жизнь,  неожиданно  открывшаяся
перспектива  спасения  от  смерти,   казавшейся   многим   уже   неизбежной,
воодушевили их, заставили напрячь все силы. Никогда раньше они не работали с
таким рвением, с таким единодушием, еще недавно столь чуждым им, как сейчас,
когда они гнали свой неповоротливый плот вперед, в море.
     Одни бросились к веслам, другие принялись хлопотать вокруг паруса.
     Давно  уже  никто  не  обращал  на него внимания; он болтался, свисая с
мачты и слегка вздуваясь под случайным бризом. Матросы не имели ни малейшего
представления, куда держать курс, а если бы даже они и  наметили  курс,  все
равно  у  них не хватило бы решимости следовать ему. Уже много дней носились
они в океане, отдавшись на волю волн и ветров.
     Теперь парус живо был  поднят  снова  и  приведен  в  состояние  полной
готовности.  Натянули  и  укрепили  как следует шкоты, установили совершенно
прямо мачту, чтобы она не кренилась набок.
     Так как "судно", к которому они направились,  находилось  не  совсем  с
подветренной  стороны,  им  пришлось  управляться  с  парусом  при  ветре на
траверзе. С этой целью двух матросов назначили  к  рулю.  Правда,  это  была
всего  лишь  широкая  доска,  поставленная  на  самый  край  и прикрепленная
наклонно к бревнам на кормовой части плота. Но при  помощи  этого  нехитрого
приспособления им удалось вести плот "носом вперед", прямо на огонек.
     Гребцы сели с обеих сторон. Почти каждый, кто не был занят у паруса или
руля,  помогал  грести.  Весел на всех не хватило, и тем, кому не досталось,
пришлось орудовать чем попало--гандшпугами, обломками досок,--словом,  всем,
что хоть немного годилось в помощь гребцам.
     Борьба  шла  не  на жизнь, а на смерть -- так, во всяком случае, думали
матросы. Они твердо верили, что корабль близко. Вот-вот они  его  нагонят--в
этом их спасение; если же не удастся -- все погибнут. Еще день без пищи -- и
кто-нибудь  из  них умрет. Еще день без воды -- и каждого ждут муки страшнее
самой смерти.
     Благодаря их дружным усилиям и широкому парусу громоздкий плот довольно
быстро шел по воде -- правда, далеко не так  быстро,  как  им  хотелось  бы.
Иногда  они  молчали;  но  время  от  времени  сквозь шум весел слышались их
голоса, и -- увы! -- слишком часто это были нечестивые речи.
     Они кляли плот, его неповоротливость, медлительность, с которой они шли
к кораблю, кляли и самый корабль за то, что он не идет им навстречу.  Теперь
те,  кто  прежде думал, что огонек движется к ним, отказались от этой мысли.
Наоборот, сейчас, после почти целого часа гребли, всем казалось, что корабль
удаляется.
     Не проходило и минуты, чтобы кто-нибудь не впивался взглядом в  огонек.
Гребцы,  сидевшие  к  нему  спиной,  то и дело оборачивались и глядели через
плечо, чуть не рискуя свихнуть себе шею, и все это только для того, чтобы  с
огорченным видом снова принять прежнюю позу.
     Многие  не  могли  скрыть горького разочарования. Некоторые утверждали,
что огонек уменьшается, что корабль на всех парусах уходит от них и что  нет
ни малейшей надежды нагнать его.
     Матросы за веслами начали уставать.
     Были  и такие, которые выражали вслух сомнение -- а вдруг вообще ничего
этого нет: ни корабля, ни огонька на корабле? Ведь то, что они  заприметили,
было  всего  лишь  светлое  пятнышко  в океане, какой-то искрящийся предмет,
может  быть,  фосфоресцирующая  мертвая  рыба  или  моллюск,  всплывшие   на
поверхность.  Многим  из  них и не то еще доводилось видеть на своем веку! И
кое-кто прислушивался к этим речам довольно доверчиво.
     Недовольство все усиливалось и с течением времени, верно, привело бы  к
тому,  что  моряки  побросали  бы  весла,  как  вдруг  всеобщее  напряжение,
достигнув высшей точки, разрешилось неожиданно и одновременно  для  всех  --
свет погас!
     Он  исчез  внезапно, на глазах у матросов, не сводивших с него взгляда.
Свет гаснул не постепенно, как бледнеет и тает, скрываясь из  виду,  звезда,
-- нет, он потух сразу, как если бы кто быстро задул его.
     "Словно  бочку  соленой воды опрокинули на камбузную плиту",--вспоминал
один матрос, увидевший исчезновение огня.
     Едва свет погас, гребцы тотчас же  отшвырнули  весла  и  бросили  руль.
Стоит  ли  дальше  вести  плот?  Ни  луны,  ни  звезд на небе. Огонек был их
единственной путеводной  звездой,  и,  когда  он  исчез,  они  не  имели  ни
малейшего  понятия, куда держать курс. Ветер то и дело менял направление, но
даже если бы он дул все время в одну сторону, всякий знал, как ненадежно ему
доверяться, особенно с таким парусом и рулем!
     Если и прежде матросы были почти  убеждены,  что  преследуют  в  океане
блуждающий огонек, и готовы были бросить погоню, то теперь стоило только ему
погаснуть, как ночное плавание прекратилось.
     Отчаяние вновь овладело матросами, и с дикими, злобными проклятиями они
бросили  парус  на  произвол судьбы--пусть ветры несут их по волнам, в любое
место  на  океане,  где,  по  воле  рока,  их  злосчастная  доля  завершится
мучительной агонией!



     Ночь была темная -- как образно говорят испанцы, "словно горшок дегтя".
     Трудно  было  представить  себе,  что  она  станет еще темней. И все же
вскоре с воды тихо поднялся густой туман, окутавший большой плот.
     В таком мраке ничего нельзя было разглядеть--даже огонек, если бы он  и
загорелся вновь.
     Пока  не  было  тумана, они все высматривали огонек: то один, то другой
вставал на вахту, с отчаянной надеждой ожидая, не зажжется ли он  вновь.  Но
по  мере  того  как  воздух  все  больше  насыщался испарениями, это мрачное
упорство понемногу ослабевало и под конец покинуло их.
     К полуночи туман настолько сгустился, что  ничего  не  стало  видно  на
расстоянии  и шести футов. Люди на плоту смутно различали только своих самых
ближайших соседей, да и то словно сквозь прозрачную серую пелену.
     Но темнота не мешала им разговаривать.  Так  как  вместе  с  призрачным
огоньком погасла всякая надежда на помощь, естественно, их мысли должны были
направиться  по  другому руслу. Матросы вспомнили о той драме, от которой их
так неожиданно отвлекли.
     Голод, жгучий, нестерпимый голод, заставил их  перенестись  мысленно  к
сцене,  которую  так  и  не  удалось закончить должным образом, чему помешал
блеснувший впереди обманчивый свет. И теперь моряки задумались над тем,  как
по-иному сложилось бы все, не сделайся они жертвой миража.
     Вот  что  занимало  их  мысли  и служило темой для разговоров. И в этот
торжественный,  полуночный  час,  в  туманной  мгле,  мрачно  нависшей   над
бездонной  пучиной,  они  снова  принялись  обсуждать  страшный вопрос: "Кто
следующий?"
     Прийти к решению теперь, казалось, уже не так трудно, как прежде.
     Большая часть матросов надумала, какого держаться курса. О  том,  чтобы
опять бросать жребий, и речи не было. Да и к чему? Они уже прошли через это.
Ну,  а  если  те  двое  еще  не свели счеты до конца, то, без сомнения, дело
должно решиться только между ними. Тут и спорить не о чем.
     Все единогласно заявили,  что  на  съедение  изголодавшимся  скитальцам
пойдет  либо  Легро,  либо  О'Горман.  Иными  словами, надо снова продолжать
поединок, который так неожиданно пришлось отложить.
     Пожалуй, такое решение вряд ли  можно  признать  несправедливым,  разве
только  по  отношению  к  ирландцу. В тот момент, когда ему помешали, победа
была уже за ним. Будь у него еще полсекунды--враг лежал бы бездыханным у его
ног.
     Любой третейский суд вынес бы решение в пользу О'Гормона и, быть может,
избавил бы его от дальнейшей необходимости рисковать жизнью. Но  здесь,  где
судьями  выступали жертвы кораблекрушения, разбойничья шайка с невольничьего
судна, причем добрая половина склонялась на сторону его противника, приговор
был иной.
     Большинством голосов постановили:  поединок  между  ирландцем  и  Легро
начнется снова и закончится только со смертью одного из участников.
     Впрочем, сейчас нельзя было возобновить схватку: мешали ночь и мрак. Но
с первыми же солнечными лучами смертный бой возобновится.
     Порешив  таким  образом,  бывшие матросы с "Пандоры" улеглись отдыхать.
Правда, спалось им не так покойно, как на баке невольничьего  судна.  Жажда,
голод,   страх   перед  беспросветным  будущим,  не  говоря  уже  о  жестком
ложе,--плохие спутники для сна. Да и измучены были матросы и телом  и  духом
почти до полного изнеможения.
     Некоторые  спали. Они заснули бы даже в преддверии ада, у врат Плутона,
под вой Цербера, раздающийся прямо у них над ухом.
     Лишь немногие не могли или не хотели уснуть. Всю ночь напролет то один,
то другой, а иногда и двое сразу, бродили по плоту или  ползали  по  доскам,
едва  ли сознавая толком, что делают. Просто чудо, как эти люди не свалились
за борт -- ведь они были, в  полном  смысле  слова,  почти  лунатиками.  Но,
несмотря  на всю неестественность движений, им как-то удавалось удерживаться
на плоту. Бултыхнуться через край -- значило бы прямехонько угодить  головой
в  пасть  акул,  которые  уже  поджидали,  готовясь растерзать жертву своими
острыми зубами. Быть может, сохранять равновесие этим  бессонным  скитальцам
помогал какой-то инстинкт или же смутное предчувствие опасности.



     Большинство матросов задремали, но тишины, полной, глубокой тишины, все
еще не  было.  Временами  слышался  то  шепот ветра, шелестевшего в поднятом
парусе, то слабый плеск волн, рассекаемых тяжелыми бревнами плота.
     Звуки  эти  перемежались  с  шумным  дыханием  спящих:  кто   ненароком
всхрапнет,  кто  пробормочет  что-то--непроизвольные речи человека, которому
снится страшный сон.
     Изредка раздавался шум совсем иного рода.  Это  несколько  отверженных,
которым  не  удалось  заснуть,  завели короткий разговор. Или же кто-нибудь,
спросонок  наткнувшись  на  распростертое  тело  сотоварища  и  нарушив  его
сладостный    отдых,    вернул    несчастного    к    сознанию   мучительной
действительности, от которой тот искал забвения во сне.
     Обычно в таких случаях затевалась злобная перебранка. Угрозы, проклятия
градом сыпались с языка и у разбуженного и у того,  кто  его  потревожил.  И
вслед за тем оба, все еще ворча, умолкали.
     В  этот  час,  когда  ночь  всего  темнее,  а  туман  гуще, два матроса
примостились у подножия мачты:  впрочем,  заметить  их  можно  было,  только
подойдя вплотную.
     Согнувшись  в три погибели, на коленях, подавшись туловищем вперед, они
упирались в доски обеими руками.
     Поза была явно неподходящая  для  отдыха.  И  в  самом  деле,  если  бы
кто-нибудь  понаблюдал за ними или подслушал их тихий разговор, он понял бы,
что помыслы этих людей далеки от сна.
     Но кто мог увидеть их в  этой  кромешной  тьме?  Правда,  некоторые  их
спутники лежали всего в нескольких футах, но они либо спали, либо находились
слишком далеко, чтобы расслышать шепот этих двух матросов.
     А те продолжали разговаривать чуть слышно, поочередно подставляя губы к
самому уху собеседника. И пока они шептались, по выражению их взглядов можно
было догадаться, о чем -- или, вернее, о ком -- идет речь.
     Речь  шла  о  человеке,  который  лежал,  растянувшись  во весь рост на
бревнах, неподалеку от мачты и как будто спал. Да он и в самом  деле  крепко
спал: оглушительный храп вырывался временами из его рта.
     Этот  спящий,  так шумно храпевший матрос был ирландец О'Горман -- один
из  участников  прерванной  дуэли,  которая  должна  была  возобновиться  на
рассвете.  Какие  бы  злодейства  ни  совершил  он  за  свою жизнь (а за ним
числилось немало грехов, ведь мы назвали его только наименее  преступным  из
всей  этой  злодейской  шайки!),  трусом  он, во всяком случае, не был. Если
человек может так крепко спать, зная, что ждет его при пробуждении,  значит,
он храбр и не боится смерти.
     Два  матроса  у  мачты  не  сводили  с  него  глаз. Однако они не могли
отчетливо  разглядеть  лежащего.   Сквозь   белую   пелену   тумана   смутно
вырисовывалось человеческое тело, раскинувшееся на досках, причем видны были
только  нижняя  часть  туловища  и  ноги.  Впрочем, даже при свете дня им не
удалось бы увидеть отсюда его плечи и  голову:  их  заслоняла  пустая  бочка
из-под рома, о которой мы уже говорили.
     Пока  в бочке оставалась хоть капля, ирландец больше всех увеселял себя
этим напитком: теперь же,  когда  ром  был  распит,  возможно,  самый  запах
спиртного привлек сюда матроса, подыскивавшего местечко для отдыха.
     Так  или  иначе,  оно  должно было стать его последним приютом в жизни.
Волей жестокого рока О'Горману не суждено уже было проснуться!
     Такова была судьба, которую  готовили  ему  два  притаившихся  у  мачты
матроса.
     -- Вот  здорово  спит!  -- шепнул один из них на ухо другому.--Слышишь,
как храпит? Черт побери! Чисто боров!
     -- Да, спит, хоть из пушки стреляй! -- подтвердил другой.
     -- Это хорошо! -- тихонько сказал первый матрос, многозначительно пожав
плечами.-- Если обладим дельце как следует, ему  уж  тогда  не  очухаться...
Верно говорю, парень?
     -- Как скажешь, так и сделаю, -- заявил другой. -- Да что нужно-то?
     -- Главное  --  без  шума.  Стукни  разок  -- и готово! Только это надо
умеючи. Пырнешь его ножом прямехонько в сердце--он и не шевельнется. Сам  не
заметит,  как очутится на том свете. Даже зависть берет, как подумаю, что он
так легко отделается от всей этой чепухи!
     -- Как бы шуму-то не вышло!
     -- Да это легче легкого  --  не  труднее,  чем  бултыхнуться  за  борт.
Кто-нибудь из нас зажмет ему рот, ну а другой... понял теперь?
     Какое  ужасное  злодеяние  должен  совершить  другой, матрос не решился
сказать даже по секрету, шепотом!
     -- Ну, а если даже все сойдет гладко,  --  возразил  его  сообщник,  --
завтра  что будет? Пожалуй, сразу догадаются, чьих рук это дело. Обязательно
скажут на нас, на тебя-то уж, как пить дать, после вчерашнего... Об этом  ты
не подумал?
     -- Как бы не так! Я все обмозговал.
     -- Ну и что?
     -- Прежде  всего дадим им пожевать, небось не станут тогда разбираться.
А там если и заварится каша, наши-то куда сильнее.  Эх,  будь  что  будет!..
Лучше сразу в гроб улечься, чем каждый день умирать понемножку!
     -- Что правда, то правда.
     -- Да  ты не трусь! Из-за них в беду не попадем. Я кое-что надумал, как
их провести. Устроим так, будто он сам на себя руки наложил, -- и все тут!
     -- Да что ты говоришь!
     -- Ну и непонятливый же ты! Туману тебе, что ли, в башку  напущено!  Не
знаешь  разве  --  у  ирландца  нож  есть, да еще какой острый! Уж кому-кому
знать, как не мне. Что ж, разве его стащить нельзя? Вот нож  и  найдут  там,
где  полагается: будет торчать в ране, от которой ирландец окачурится. Понял
теперь?
     -- Понял, понял!
     -- Первое дело -- надо нож стянуть. Иди-ка лучше ты. Я не решусь. А  ну
как  он  сам  проснется? Сразу смекнет, зачем я тут около него верчусь. А ты
себе пройдешь мимо как ни в чем не бывало.  Попытка  не  пытка  --  худа  не
будет.
     -- Что  ж,  попробую подцепить, -- ответил другой. -- Давай сейчас, что
ли?
     -- Чем скорее, тем лучше. Нож добудем, а там  уж  что-нибудь  надумаем.
Достань, ежели сумеешь.
     Проговорив  это,  матрос  остался  на  месте. Другой поднялся на ноги и
пошел прочь от мачты, по-видимому, без всякой цели. Однако путь этот  привел
его  к  пустой  бочке  из-под  рома,  туда,  где  лежал  спящий ирландец, не
слышавший его приближения.



     Вряд ли нужно объяснять, кто такие эти два  матроса,  тайком  строившие
злые  козни.  Первый,  конечно,  француз  Легро; другой -- его сообщник, тот
самый, который помог ему смошенничать, когда тянули жребий.
     Читатель, вероятно, уже  понял  из  беседы  этих  людей  о  дьявольском
замысле зарезать спящего О'Гормана.
     У  француза была не одна причина совершить это страшное преступление --
и каждая в  отдельности  могла  толкнуть  на  злодейство  такую  испорченную
натуру.  Он  всегда  ненавидел  ирландца, а сейчас, после всего происшедшего
днем, эта глубокая, смертельная ненависть усилилась еще больше.  Уже  одного
этого  было  достаточно,  чтобы негодяй Легро зарезал своего врага. Впрочем,
действовать  именно  так  побуждали  его  и  другие,   более   серьезные   и
обоснованные соображения. Как известно, матросы в конце концов договорились,
чтобы с первыми же лучами зари прерванный поединок был завершен. Легро знал,
что следующий акт этой кровавой драмы будет последним, и, судя по только что
разыгравшейся  сцене,  смертельно  боялся  развязки. Еще прежде, чем занавес
упал после первого действия, он понял, что мог  лишиться  жизни;  и  теперь,
чувствуя  себя  слабее  противника,  страшно  трусил  при  мысли о последней
схватке.
     Чтобы  избежать  ее,  он  готов  был  на  все,  на  любую   низость   и
преступление, даже на такое коварное убийство.
     Легро  знал,  что,  если  он  хочет  добиться удачи и уничтожить врага,
необходимо, чтобы никто из матросов не стал свидетелем  преступления:  тогда
против убийцы не будет прямых улик и суда товарищей бояться нечего.
     Вопрос только в том, удастся ли совершить злодейство под покровом ночи,
в полной тишине. Впрочем, вскоре это должно решиться.
     Хитрость, задуманная Легро, едва ли имела бы успех в другой обстановке.
Зарезать   несчастного   его  собственным  ножом,  чтобы  создать  видимость
самоубийства, -- уж слишком все  это  белыми  нитками  шито!  Но  Легро  был
уверен,  что  здесь,  на  плоту,  следствие  не  будет производиться по всей
строгости закона. Вероятно, матросы поведут дело об  убитом  без  соблюдения
каких бы то ни было формальностей.
     Во  всяком  случае,  так  для  него  куда  меньше  риска,  чем во время
поединка, который, по всей  вероятности,  завершится  для  него  смертельным
исходом.
     Он  больше  не  колебался  в  решении совершить это злое дело. И с этой
целью он сделал первый шаг: послал своего сообщника похитить нож.
     Кража удалась вполне.
     Добравшись до бочки из-под рома, негодяй молча присел; несколько  минут
он оставался там, потом встал и направился обратно к мачте. Как ни была ночь
темна,  Легро  все  же  заметил: что-то блеснуло в руке у сообщника. Француз
знал, что это то самое оружие, которого он так страстно домогался.
     Да, спящего предательски обезоружили.
     И вот оба матроса стоят друг против друга; и за этот  краткий  миг  нож
был тайком передан сообщником настоящему убийце.
     Затем  оба  с  внешне  беззаботным видом еще некоторое время оставались
около мачты, будто разговаривая о самых будничных  делах.  Однако,  беседуя,
они  как  бы  нечаянно  слегка  передвинулись  с места -- чуть-чуть, так что
трудно было бы заметить даже при дневном свете. Еще и  еще  несколько  таких
еле  уловимых  движений,  перемежающихся  короткими  паузами,  --  и вот уже
заговорщики незаметно очутились у самой бочки. Один из них  присел  тут  же,
рядом;  другой, обойдя кругом, вскоре последовал примеру товарища и уселся с
противоположной стороны.
     До сих пор в поведении обоих матросов не было  ничего  особенного,  что
могло  бы  привлечь  внимание  их  спутников  на  плоту.  Даже если бы кто и
проснулся, сплошной  мрак,  скрывавший  движения  заговорщиков,  помешал  бы
понять в чем дело.
     Никто не видел, как убийцы сели рядом со своей спящей жертвой; никто не
заметил,  как оба сразу, протянув руки, склонились над ирландцем. Один душил
его, накинув на лицо одеяло, другой,  ударив  в  грудь  сверкающим  клинком,
пронзил сердце.
     Мгновение  --  и  оба  кончили свое подлое дело. В этом кромешном мраке
некому было глядеть на убийство, кроме самих злодеев. Некому  было  услышать
глухой  крик,  заклокотавший  в горле умирающего, а если бы кто и уловил, то
ему померещилось бы, что это вскрикнул сосед, которого мучит кошмар.
     Убийцы, сами ужаснувшись тому, что сделали, дрожа, прокрались обратно к
мачте.
     Жертва их осталась распростертой недвижно, с лицом,  обращенным  вверх,
на том же месте, где ее застигли убийцы.
     Всякий,  кто  склонился бы сейчас над лежащим матросом, подумал, что он
все еще спит.
     Увы, это был сон смерти!



     Мы покинули команду "Катамарана" в самом разгаре хлопот, когда  они  на
спине у кашалота занимались копчением акульего мяса.
     Катамаранцам  хотелось  иметь столько провизии, чтобы ее хватило на все
путешествие -- хотя бы на скудном пайке --  в  другой  конец  Атлантического
океана.
     Чтобы  сделать  такой  запас,  им  пришлось проработать не только целый
день, но несколько часов и  ночью.  Все  это  время  они  поддерживали  ярко
пылавший  огонь,  подбавляя  свежего  спермацета в самодельный очаг, который
соорудили на спине у морского великана.  Топлива  жалеть  нечего:  его  было
столько,  что можно было бы жарить бифштексы из акулы все двенадцать месяцев
в году.
     Но оказалось, что китовый жир не может гореть без фитиля, а так как они
слишком дорожили своим запасным канатом, чтобы расщипать его весь на  паклю,
то по необходимости им пришлось экономить.
     Решив,   что  акульего  мяса  про  запас  нажарено  недостаточно,  наши
скитальцы собирались на следующий день снова приняться за стряпню.  А  чтобы
не жечь фитиль зря, прежде чем уйти спать, они погасили огонь.
     Причем  потушили  его  довольно  оригинальным  способом:  зачерпнув  из
спермацетового "мешка" кашалота побольше жидкости, вылили  ее  всю  в  очаг.
Огонь ярко вспыхнул напоследок и сразу угас, оставив их в полной темноте.
     Впрочем,  они  без  труда  добрались  к  себе  на  плот, где собирались
провести остаток ночи. За последние дни они столько раз проделали этот  путь
-- с   кашалота   на  "Катамаран"  и  обратно,  что  теперь  могли  свободно
подниматься и спускаться и с завязанными глазами. Да, в сущности, и  сейчас,
в  этот последний ночной переход, они чувствовали себя так, словно на глазах
у них лежит повязка, -- такая непроницаемая, сплошная тьма окружала  убитого
кита.
     Пробравшись  ощупью по скользкой спине кашалота, они спустились вниз по
канату, привязанному  к  громадному  грудному  плавнику;  поужинали  порцией
горячего жаркого, которое догадались захватить с собой, и, запив его глотком
разбавленного канарского, улеглись спать.
     Чувствуя себя более спокойными за будущее, чем все последнее время, они
вскоре  заснули.  И  вокруг  кашалота  и "Катамарана", сливавшихся во тьме в
какую-то черную плавучую массу, наступила глубокая тишина.
     В этот самый момент менее  чем  в  десяти  милях  отсюда  разыгрывалась
далеко  не столь мирная сцена. Читатель уже, наверно, догадался, какой огонь
увидели матросы  с  большого  плота,  приняв  его  в  своем  воображении  за
камбузную  плиту;  в  действительности это был спермацетовый очаг на спине у
кита.
     Когда свет погас, началась шумная ссора, достигшая апогея как раз в  то
время,   когда   команда   "Катамарана"   ужинала   акульими  бифштексами  и
прихлебывала винцо.
     Уже давно катамаранцы погрузились  в  сладкий  сон,  позабыв  обо  всех
окружающих опасностях, а на большом плоту еще долго тянулись раздоры.
     Все  четверо катамаранцев крепко проспали остаток ночи. Как ни странно,
но, ошвартовавшись около громадины-кита, они чувствовали себя надежнее,  чем
если  бы  их  крошечное,  утлое  суденышко  одиноко носилось посреди океана.
Правда, безопасность эта существовала только в их воображении, и все-таки на
душе у них стало как-то спокойнее.
     Светало, а они все еще спали. Наступил час рассвета, но все кругом было
окутано густой пеленой. Туман был  такой  плотный  и  непроницаемый,  что  с
"Катамарана"  не  видно  было китовой туши, хотя их отделяло всего несколько
футов.
     Первым зашевелился Бен Брас. Снежок никогда не был ранней  пташкой,  и,
если бы только позволили обстоятельства или ему вздумалось пренебречь своими
обязанностями,  он охотно провалялся бы до полудня. Но Бен знал, что впереди
еще много дела и нельзя терять время  попусту.  "Капитан"  "Катамарана"  уже
отказался  от  всякой надежды на возвращение китобойца. Итак, чем скорее они
закончат все приготовления и смогут выйти из дрейфа, чтобы  продолжить  свой
прерванный  рейс на запад, тем больше у них шансов в конце концов достигнуть
земли.
     Бен бесцеремонно растолкал Снежка. Пока он будил его, проснулись  также
Вильям  и  Лали,  так  что  теперь  вся команда была уже на ногах и в полной
боевой готовности.
     В качестве утренней трапезы  был  сервирован  на  скорую  руку  завтрак
по-матросски.  После  этого  Снежок  и моряк вместе с юнгой вскарабкались на
спину кашалота, чтобы вновь приняться за  прерванную  стряпню;  а  Лали,  по
обыкновению, осталась сторожить "Катамаран".



     Бывший  кок  повел  за собой своих помощников на самый верх туши. Но не
сразу удалось ему разыскать свою кухню. Немало времени шарил он  ручищей  по
осклизлой коже кита, покуда наконец не нащупал край ямы.
     Остальные подоспели, когда он вставлял новый кусок фитиля. Живо запылал
яркий  огонь,  и  зашипела первая порция акульих бифштексов, подвешенных над
пламенем.
     Теперь оставалось только ждать, пока все куски поджарятся.
     Не требовалось даже поливать  их  собственным  соком,  достаточно  было
только  время  от  времени  поворачивать  и  слегка  передвигать куски рыбы,
насаженные на гарпун вместо вертела  так,  чтобы  каждый  ломоть  надлежащим
образом подрумянился над огнем.
     Эти  несложные  кулинарные  операции  лишь  изредка  требовали внимания
повара. Как только Снежок увидел,  что  его  "кухонная  плита"  работает  на
полный   ход,  он  примостился  подле  на  корточках  --  наш  повар  всегда
предпочитал сидячее положение стоячему. Товарищи его оставались на ногах.
     Не прошло и пяти минут, как вдруг негр вскочил так стремительно, словно
кто-нибудь дал ему сзади пинка.
     В то же мгновение у него вырвался крик: "Бог ты мой!"
     -- Что случилось, Снежок? -- спросил Брас.
     -- Ш-ш-ш! Неужели не слыхали?
     -- Да нет же,-- ответил матрос.
     Юнга тоже подтвердил, что ничего не слышал.
     -- Ну, а я слышал.
     -- А что ж такое?
     -- Сам не знаю.
     -- Да это, верно, зашипели акульи бифштексы или, может, птица  пискнула
в воздухе.
     -- Ну  нет,  не  то  и  не  другое.  Ш-ш!  Масса  Брас, знаете, что мне
показалось? Совсем особенные звуки --  будто  самые  настоящие  человеческие
голоса. Тихо, помолчите минутку! Авось опять услышим!
     Как  ни  мало  поверили  Снежку  его  спутники,  пришлось повиноваться.
Пожалуй, они и не обратили бы особенного внимания на его слова, если  бы  не
знали,  что  негр от природы был одарен исключительно острым слухом. Об этой
способности можно было судить  по  его  большим,  прекрасно  развитым  ушам.
Впрочем, это и без того было известно нашим скитальцам, так как и раньше они
не  раз  убеждались в его чудесном даре. Поэтому они, последовав его совету,
замолчали и стали внимательно прислушиваться.
     В это мгновение, к удивлению Бена Браса и Вильяма,  а  также  и  самого
негра, снизу донесся тоненький голосок Лали.
     -- Снежок!   --   позвала   девочка,  обращаясь  к  своему  постоянному
покровителю.--Я слышу, как люди разговаривают. Вон там, на воде. А ты  разве
не слышишь?
     -- Ш-ш-ш,  маленькая!  --  хрипло  зашептал  негр, наклонившись вниз, к
Лали. -- Тихо, милочка, не  болтай  чепухи!  Смотри  же  ни  словечка,  будь
славной девочкой!..
     Ребенок, напуганный этим градом посыпавшихся предостережений, замолчал.
Снежок  сделал  знак  товарищам  соблюдать  тишину  и  снова стал напряженно
вслушиваться.
     Это  лишнее  свидетельство  убедило  Бена  Браса  и  юнгу,   что   негр
действительно слышал нечто большее, чем шипение акульего жаркого; без лишних
слов они последовали его примеру и стали прислушиваться.
     Ждать пришлось недолго.
     Они  и  сами  услышали звуки, которые никак нельзя было спутать с шумом
океана. То были голоса людей.
     Голоса раздавались издали, хотя, возможно, были ближе, чем казалось.
     Виною тому был густой туман, который, как  известно,  заглушает  всякий
шум.
     Впрочем,  расстояние,  будь  оно  далеким или близким, все сокращалось.
Прислушиваясь, катамаранцы уже через несколько минут  убедились,  что  люди,
произносившие эти звуки, эти слова, приближались к кашалотовой туше.
     Как  же  они  двигаются сюда? Ведь не пешком же по воде? Значит, они на
борту корабля?
     Вопросы эти волновали наших путешественников. О, если бы  только  можно
было получить благоприятный ответ! Тогда и они, в свою очередь, закричали бы
"ура".  И в надежде на ответный отклик сквозь мрачную сень тумана понесся бы
морской привет: "Эй, на корабле, эй!"
     Но  почему  же  его  не  слышно?  Почему  люди  с  "Катамарана"  стоят,
прислушиваясь  к  этим голосам, и не подают сигнал, а в их взглядах читается
скорее страх, нежели радость избавления?
     Впрочем, достаточно нескольких слов, вырвавшихся у  Бена  Браса,  чтобы
объяснить и это молчание и недовольство, читающееся на их лицах.
     -- Проклятие! Это большой плот!



     -- Проклятие! Это большой плот!
     Что  за  странные  речи  ведет  матрос  и почему так зловеще звучит его
голос? Откуда эти злые предчувствия? Почему это суденышко, которое они зовут
"большой плот", внушает такой страх всей команде "Катамарана"?
     Ну, что касается Бена Браса и  юнги  Вильяма,  здесь  все  ясно.  Пусть
читатель припомнит, как встревожились они сначала, услыхав точно так же, как
сейчас,   во   мраке   ночи,   голоса   Снежка   и  крошки  Лали;  с  какими
предосторожностями, с какой опаской они долго  не  решались  приблизиться  к
негру,  спрятавшемуся  за  бочками. Вспомним, почему они были так настороже:
юнгу терзал настоящий ужас перед этой шайкой людоедов, которая не задумается
его сожрать, а великодушный его защитник опасался стать жертвой их мести.
     Все эти страхи еще не были позабыты и ожили с  новой  силой  при  одной
только мысли: а может, большой плот близко?
     Снежку  незачем  было  бы  так бояться матросов с "Пандоры", если бы не
припомнилось ему кое-что. Как раз перед самым взрывом на невольничьем  судне
он  понял  по  злобному обхождению капитана и его помощника, что они считают
виновником катастрофы именно его. Негр знал, что это справедливо, и в то  же
время  имел  все  основания  полагать,  что  и  остальные  матросы отнюдь не
заблуждаются на этот счет. Больше он с ними после этого не встречался, --  и
к счастью для него, так как иначе они наверняка выместили бы на нем всю свою
безудержную  ярость. У Снежка хватило ума это понять. И вот почему он так же
сильно, как Бен Брас и юнга, жаждал избежать дальнейших встреч с  затерянным
в океане экипажем погибшего корабля.
     Маленькой же Лали нечего было особенно бояться. Но она испугалась, видя
страх своих спутников.
     -- Большой  плот... -- проговорил Снежок, машинально повторяя последние
слова матроса. -- Неужели это он, масса Брас?
     -- Разрази меня гром! Не знаю, что и думать. Снежок... Если только  это
он...
     -- А  вдруг  он,  что тогда? -- спросил негр, видя, что Брас неожиданно
остановился и не договорил.
     -- Ну тогда нам  несдобровать,  попадем  в  переделку!  Навряд  ли  они
разжились  где-нибудь  провизией  с тех пор, как мы дали от них тягу! Чудно,
право,  как  это  они  выжили,  если  только  это  действительно  матросы  с
"Пандоры".  Может, им, как и нам, удалось раздобыть мяса акулы, а может, они
ели...
     Тут матрос внезапно оборвал речь, взглянув на Вильяма. Видно,  то,  что
он хотел сказать, не годилось для ушей подростка.
     Впрочем,  Снежок  отлично  его  понял и в знак согласия глубокомысленно
покачал головой.
     -- Опять же, насчет воды, -- продолжал матрос. -- В ту пору у  них  еще
оставалось  немножко,  ну  а  сейчас  наверняка  вся  вышла. Зато рому у них
было--море разливанное! Да это и к худшему, отсюда и пошли все беды. Правда,
во время дождя они могли набрать воду в рубашки или в  брезент,  как  и  мы.
Только где уж им--не такие они люди, чтобы об этом позаботиться, когда рядом
стоит  вот  эдакая  бочища с ромом! Ну, а сейчас, я думаю, если у них и было
чего пожрать--ты меня понимаешь, Снежок,--то уж  воды  ни  капли!  Подыхают,
поди, от жажды. А раз так...
     -- ...а  раз  так,  значит,  они  отберут  у  нас  всю  воду,  какой мы
запаслись. Тут нам и крышка!
     -- Это-то  уж   наверняка,--продолжал   матрос.--Да   ведь   им   этого
мало--украсть нашу воду, что нам дороже всего на свете. Обдерут все дочиста,
да еще и убьют в придачу... Дай Бог, чтобы это были не они.
     -- Что  вы  говорите,  масса  Брас?  А  если  это  гичка  с капитаном и
матросами? Как вы думаете?
     -- Что ж, может, и так, -- ответил Бен. -- Они у меня и вовсе из головы
выскочили. Все может быть. Ну  тогда  еще  с  полбеды:  нам  нечего  их  так
бояться, как тех, с большого плота. Пожалуй, им не приходится так тяжко. Ну,
а  если  им  и  туговато,  все же их не так много, чтобы нас запугать. Там и
всего-то человек пять-шесть. Я беру на себя  троих  из  шайки;  ну  а  вы  с
Вильямом  зададите  хорошенькую взбучку остальным. Эх, кабы это были они! Но
едва ли: лодка у них хорошая, есть и компас; стоило им  только  как  следует
взяться  за  весла,  так  их  давно  уж и след простыл. Эй, друг, у тебя уши
получше! Навостри-ка их хорошенько  да  послушай.  Ведь  голоса  матросов  с
"Пандоры" тебе все знакомы--попытайся, может, кого и признаешь.
     За  все  время,  пока  негромко,  почти  шепотом,  шел  этот  разговор,
таинственные голоса молчали. Сначала, как только они послышались,  казалось,
будто  разговаривают  два-три  человека.  Впрочем,  звуки  доносились крайне
неясно, словно люди находились еще далеко или же говорили очень тихо.
     Теперь катамаранцы прислушивались,  ожидая,  не  донесется  ли  до  них
какое-нибудь  громче  сказанное  слово,  и  в  то же время им этого вовсе не
хотелось. Они предпочли бы никогда не слышать этих голосов.
     Одно время казалось,  что  их  мольба  услышана.  Прошло  целых  десять
минут--и ни звука, ни голоса...
     Сначала  молчание  успокоило  их. Но вдруг в уме у Бена Браса мелькнула
новая догадка--и все его думы и стремления приняли совершенно иной оборот.
     А  что,  если  они  слышали  голоса  совсем  чужих  людей?  Почему  это
обязательно   должна   быть  команда  погибшего  невольничьего  судна:  либо
негодяи-людоеды большого плота, либо капитанская шайка на гичке? Кто  знает,
может, все-таки это разговаривают матросы на палубе китобойца?
     Бывший  гарпунер  об  этом  прежде  не  подумал.  А  теперь догадка так
потрясла его, что он с трудом заставил себя сдержать крик: "Эй, на корабле!"
     Но помешала другая, быстро мелькнувшая мысль,  которая  снова  призвала
его  к  осторожности.  Если эти люди, голоса которых они слышали, не команда
китобойца,  а  матросы  с  невольничьего  судна,  то  окликнуть  их--значит,
наверняка навлечь неизбежную гибель на себя самого и на своих спутников.
     Он  шепотом  поделился  своими  мыслями  со  Снежком,  на  которого они
произвели точно  такое  же  впечатление.  Негру  так  же  страстно  хотелось
крикнуть:  "Эй,  на  корабле!" -- и в то же время он сознавал, насколько это
опасно.
     Противоречивые чувства боролись в груди у обоих друзей. Как больно было
думать, что тут же, рядом, так близко, что можно  его  окликнуть,  находится
корабль, который мог бы спасти их от всех опасностей! И, быть может, корабль
так  и  пройдет  мимо,  бесшумно  скользя по воде, скрытый от их взоров этим
густым туманом. Еще какой-нибудь час, и  он  очутится  далеко  в  океане,  и
никогда больше его команда не услышит зова наших скитальцев.
     Одно-единственное  слово,  один  возглас  --  и они спасены! И все-таки
катамаранцы не решались: ведь этот крик может выдать их врагу и погубить.
     Ими овладело сильное искушение: рискуя  жизнью,  дать  опасный  сигнал.
Несколько  секунд они колебались -- молчать или окликнуть: "Эй, на корабле!"
Но осторожность советовала  замкнуть  уста,  и  под  конец  восторжествовало
благоразумие.
     Такое  решение  было принято не случайно. Бывший гарпунер пришел к нему
путем размышлений, основанных на его прежнем профессиональном опыте.
     Если это китобойное судно, рассуждал Бен Брас, то оно должно  вернуться
на  поиски  кашалота.  Команда  знает, что кит убит: об этом говорят и буи и
флаг. Бен Брас был уверен,  что  матросы  непременно  захотят  вернуться  на
розыски  кашалота.  Именно  эта  уверенность  все  время  поддерживала в нем
надежду и заставляла его так долго оставаться  подле  кашалотовой  туши.  Не
каждый  день  удается  подцепить  посреди  океана  этакую находку--кашалота,
который может дать без малого сотню бочек спермацета!  Он  знал,  что  такое
сокровище не бросишь на произвол судьбы, а попытаешься отыскать во что бы то
ни стало.
     Все  говорило  за  то,  что  голоса  послышались с китобойца. А в таком
случае команда, задавшаяся целью найти кита, едва ли решится продолжать путь
в тумане. Скорее они лягут в дрейф и станут  дожидаться,  покуда  погода  не
прояснится.  Таким образом, катамаранцы все-таки могли надеяться, что, когда
туман рассеется, они увидят страстно желанный корабль на месте. И они решили
хранить молчание.
     Было еще очень рано. Заря только занималась. Когда появится  светило  и
его  могучие  лучи  разгонят  мрак,  тогда  только  наши  скитальцы убедятся
окончательно, чьи это голоса: людей или же людоедов, этих чудовищ  в  образе
человеческом!



     Им  не  пришлось  дожидаться,  пока  спадет туман. Задолго до того, как
солнце приподняло дымку с океана, катамаранцы уже знали, кто их соседи. Нет,
то были не друзья, а смертельные враги, те самые, которых они так боялись.
     Открытие не заставило себя долго ждать. Дело обстояло так.
     Все трое, Снежок, матрос  и  Вильям,  по-прежнему  оставались  на  туше
кашалота,  внимательно  вслушиваясь.  Бен  Брас  с  юношей  стояли,  а  негр
полулежал, приникнув своим большим ухом к коже кита; видно, он  считал,  что
так слышнее.
     Напрягать  слух  им, однако, не пришлось. Когда наконец донесся звук --
это оказался человеческий голос, да такой громкий и грубый, что даже  глухой
мог бы его расслышать.
     -- Черт   побери!   --   воскликнул   кто-то  с  явным  изумлением.  --
Поглядите-ка, ребята! Среди нас мертвец!
     Если бы эти слова произнес сам демон тумана, они не  могли  бы  сильнее
потрясти  ужасом наших скитальцев, стоявших на спине у кашалота. Иностранный
акцент и кощунственное ругательство  могли  изобличать  любого,  говорившего
по-французски, но самый голос нельзя было не признать по его тембру: слишком
часто гремел он у них в ушах с такими же резкими, неприятными интонациями.
     -- Ох, да это масса Легро! -- пробормотал негр. -- Каждый скажет -- это
он!
     Друзья  не  ответили Снежку. Впрочем, ответа и не требовалось. В тумане
зазвучали новые голоса.
     -- Мертвец? -- вскричал другой моряк. -- Ну да, так и есть. Кто такой?
     -- Да это ирландец! -- воскликнул третий. -- Смотрите, его убили! Вот и
нож торчит меж ребер. Зарезан!
     -- Ну, это его нож! -- произнес кто-то. --  Как  мне  не  узнать!  Ведь
раньше он мне принадлежал. Взгляните, там, на ручке, должно быть проставлено
имя  хозяина.  Он  тут  же  его и вырезал, в тот самый день, как купил нож у
меня.
     Наступила пауза, матросы замолчали, словно желая проверить сказанное.
     -- Правильно!  --  сказал  один  из  них,  продолжая  вести  самочинное
следствие. -- Вот оно, имя, -- Ларри О'Горман.
     -- Он  покончил с собой! -- произнес еще один, раньше молчавший матрос.
-- Это самоубийство!
     -- А что мудреного? -- подтвердил другой. -- Так или иначе, ему была бы
крышка. Вот парень и надумал: чем скорее, тем лучше, да и с плеч долой!
     -- Как так? -- спросил еще один, видимо, не согласившись с мнением тех,
которые высказывались до него. -- Зачем же помирать было ему  одному,  а  не
всем нам?
     -- Забыл, что ли, брат, сегодня ему драться с мосье Легро?
     -- Нет, не забыл. А что с того?
     -- А ну-ка, пораскинь мозгами!
     -- Никак  не  пойму,  почему  именно  он  был  на очереди отправиться к
праотцам, а не кто иной. Эй, ребята, смотрите! Дело  тут  нечисто!  Ирландца
зарезали  его  собственным  ножом! Это-то ясно. Вряд ли это он сам над собой
совершил. На кой черт это ему сдалось! Тут дело нечисто!
     -- А виновник кто, на кого думаешь?
     -- Не знаю я ничего, братцы! Если видели, скажите. Кто-нибудь да знает,
как все это вышло. Мокрое дело, не иначе! Назовите злодея!..
     Молчание длилось больше минуты. Никто не отвечал. Если матросы и знали,
кто убийца, они не собирались его выдавать.
     -- Послушайте, ребята! -- вмешался какой-то матрос,  чей  резкий  голос
прозвучал,  словно  крик  гиены.  --  Я хочу жрать, как акула, у которой все
нутро рассохлось с голодухи.  Давайте  отложим  разбирательство,  покуда  не
перекусим.  Там  будет видно, кто его на тот свет отправил. А может, никто и
не виноват. Ну, что скажете?..
     Никто не ответил на это гнусное предложение.
     Тут опять раздался громкий крик, вызванный  совершенно  иной  причиной.
Все,   что   говорилось   в   дальнейшем,  не  имело  никакого  отношения  к
обсуждавшемуся вопросу.
     -- Огонь! Огонь! -- вопили голоса.
     -- Тот самый, что вы видели вчера ночью! Камбузная печь!  Э,  да  судно
близехонько -- всего каких-нибудь ярдов сто!
     -- Эй, на корабле! Корабль, эй!
     -- Эй, на корабле! Что за судно?..
     -- Эй, вы, там! Что ж вы, черти, не отвечаете?
     -- За весла, ребята! Живо за весла! Заснули там эти олухи, что ли, глаз
еще не продрали?.. Эй, на корабле, эй, эй!..
     Нетрудно  было  догадаться,  что  значат  эти  речи.  Матрос  и  Снежок
безнадежно переглянулись. Они уже узнали, что творится за спиной у них. Там,
в самодельном очаге, ярко пылал спермацет, и над огнем румянились бифштексы.
Взволновавшись, они совсем позабыли обо всем  этом.  Пламя,  светясь  сквозь
туман,  выдало  их  присутствие  людям на плоту. Катамаранцы услышали приказ
сесть за весла, смутно уловили тотчас же раздавшийся плеск  воды  и  поняли,
что большой плот несется прямо на них.



     -- Вон,  вон  они! Сюда плывут?.. -- пробормотал Снежок. -- Что делать,
масса Брас? Если останемся, несдобровать нам!
     -- Останемся? Как бы не так! -- воскликнул матрос.  Теперь  он  говорил
громко,  так как шептаться уже не было смысла. -- Все, что угодно, только не
это!.. Живей, Снежок, живей, Вильям! Обратно на плот! Дай Бог  ноги,  только
бы выбраться отсюда, с этой китовой туши, подобру-поздорову! У нас еще много
времени,  а  там  посмотрим,  чья  возьмет!  Да не вешай ты нос, Снежок! Наш
старый "Катамаран" -- суденышко что  надо!  Я  строил  его  сам,  а  ты  мне
помогал.  Помнишь,  друг!  Уж  мне  ли не знать, каков он на ходу! Мы их еще
перегоним!
     -- Обязательно, масса Брас! -- подтвердил Снежок и сразу  же  вслед  за
матросом спустился вниз по канату на "Катамаран", где их уже ждал Вильям.
     Перерезать  канат,  которым  маленькое  суденышко  было  прикреплено  к
плавнику кашалота, и оттолкнуть плот от причала оказалось  делом  нескольких
минут.
     Однако  как  ни кратки были эти мгновения, за это время взошло солнце и
вся панорама чудесно изменилась.
     Туман, носившийся над океаном, почти растаял  в  его  жарких  лучах,  и
глазам  открылась  непривычная  картина.  Все предметы поблизости от убитого
кашалота можно было охватить одним взглядом--все они были на виду.
     Как гигантская  черная  скала,  возвышалась  над  морем  туша  морского
великана.  Сбоку  виднелся  крошечный "Катамаран" с поднятым парусом, только
что отчаливший от нее. На нем хлопотала команда:  двое  мужчин  и  парнишка;
ведь маленькая креолочка была только пассажиркой. Мужчины энергично работали
веслами, а мальчик держал руль.
     Меньше  чем  в ста ярдах за кормой виднелся большой плот и на нем около
двадцати неясно различимых фигур. Кто сидел за веслами и усердно  греб,  кто
правил  рулем,  а  кто возился с парусом. Два матроса стояли на носу, громко
отдавая  приказания.  Все  они,  видимо,  были  поражены  столь   неожиданно
открывшейся картиной и не знали, что подумать, куда держать курс.
     Люди  на  большом  плoту  были  взволнованы  и  удивлены  сильнее,  чем
катамаранцы: эти уже больше ничему  не  удивлялись.  Они  поняли  все,  едва
только   услышали   голоса  матросов,  принимавших  участие  в  своеобразном
следствии, производившемся  на  плоту.  Изумление,  которое  они  испытывали
сначала, теперь сменилось страхом.
     А  матросы  на большом плоту все еще не могли оправиться от потрясения.
Да и не мудрено -- любого поразило бы  это  видение,  которое  так  внезапно
возникло   у  них  перед  глазами,  сначала  смутно  рисуясь  в  тумане,  но
мало-помалу становясь все отчетливее.
     Сколько же здесь удивительного! Вон гигантская туша кита;  на  спине  у
него  разведен  костер,  и языки пламени высоко вздымаются к небу; над огнем
стоит "журавль", и на нем что-то подвешено для копчения; рядом -- плот,  так
похожий   на   их  собственный,  с  таким  же  парусом  и  пустыми  бочками,
поддерживающими его на плаву; на нем хлопочут трое людей, -- все эти чудеса,
все эти странные, необычайные  явления  могли  изумить  самого  равнодушного
наблюдателя.  Некоторые матросы чуть языка не лишились на время; зато другие
бурно выражали свое удивление громкими криками и возбужденными жестами.
     Первый  приказ,  который  отдал  Легро  (это  его  голос  услышали   на
"Катамаране"), был следующий: идти полным ходом к темной массе, или, вернее,
к  маяку,  пылающему  на ее вершине. Матросы тотчас же повиновались. Всех их
мучил какой-то безотчетный страх:  а  вдруг  огонек,  как  и  прежде,  снова
скроется с глаз?
     Но  по мере того как они подходили ближе и туман редел, все становилось
виднее.  Изумление   матросов   не   уменьшилось,   но   они   стали   лучше
ориентироваться в окружающей обстановке.
     Поспешное  отступление катамаранцев само по себе уже было показательно:
маленький плот отчаливал. Это больше, чем что-либо другое, помогло  матросам
с "Пандоры" понять, почему те пустились в бегство.
     Сначала  они  никак  не  могли сообразить, что это за люди на маленьком
плоту. Было видно, что их четверо, но туман все еще мешал ясно разглядеть их
фигуры, черты и выражение лиц. Будь там  только  двое,  а  вместо  плота  --
простой  помост  из  досок,  тогда, пожалуй, можно было бы догадаться. Ведь,
помнится, именно на таком плоту удрали Бен Брас с  мальчишкой.  Может  быть,
это  они  и  есть?  Но кто же тогда двое остальных? И откуда взялись на этом
стремительно убегающем суденышке шесть бочек,  парус  и  прочие  корабельные
принадлежности?
     Матросы  не  стали  терять  время  на  догадки.  Хватит и того, что эти
четверо, увидя их, пустились наутек. Уже одно  это  казалось  неопровержимым
доказательством того, что у них имеется что-то ценное, что стоит спасать, --
неужели вода?
     Кто-то  обронил  это  слово.  Оно  внесло  сильнейшее  смятение  в  эту
разноплеменную команду, где все терзались мучительной жаждой.  Не  колеблясь
ни мгновения, матросы кинулись к веслам и изо всех сил пустились в погоню за
"Катамараном".



     На  веслах  и  под  парусом  матросы  в  несколько  минут  добрались до
кашалотовой туши. Они ее хорошенько разглядели,  догадались,  как  она  сюда
попала, но все еще не могли надивиться фейерверку там, наверху.
     Когда  они проходили под сенью этой громадины, кто-то предложил сделать
остановку,  уверяя,  что  пищи  здесь  хватит  на  всех.   Но   большинством
предложение было отвергнуто.
     -- К  черту!  --  загремел властный голос Легро. -- Пищи у нас вдоволь!
Вода -- вот что нам нужно сейчас до зарезу! Где мы возьмем воду на  ките?  А
вот  у тех, кто удирает, кто бы они ни были, уж наверняка есть вода. Давайте
сначала пустимся за ними! Нагоним -- и сразу же обратно. А если не  удастся,
вернемся все равно!
     Это   показалось   настолько  разумным,  что  никто  не  возражал.  Под
одобрительный гул голосов решение  было  принято.  Гребцы  с  новыми  силами
взялись  за  весла, и плот промчался мимо туши, оставив позади, за кормой, и
черную массу и пылающий на ней маяк.
     Словно  пытаясь  оправдать  свое  поведение  перед  остальными,   Легро
продолжал:
     -- Не  дрейфьте, найдем эту дохлую рыбищу! Глядите, туман рассеивается.
Еще полчасика--и следа от него не останется. Да мы увидим эту  китовую  тушу
миль  за двадцать: вон какой дым от нее валит, словно из пекла! Гребите так,
чтобы чертям тошно стало!  Видите  эти  бочки?..  Уж  будьте  покойны  --  в
какой-нибудь из них отыщется водица! Подумать только -- вода!
     Пожалуй,  не требовалось повторять это магическое слово, чтобы вдохнуть
новые силы в измученных жаждой моряков. Они и так уже гребли что было сил.
     Погоня длилась примерно минут десять: их разделяло каких-нибудь  двести
ярдов или чуть меньше.
     Собственно  говоря,  они  уже  могли смутно видеть друг друга, но черты
лица все еще нельзя было разглядеть.
     У катамаранцев было одно преимущество: они-то  знали,  кто  гонится  за
ними по пятам.
     Зато  матросы  на  большом  плоту и понятия не имели, кто эти четверо и
почему они так стремятся уйти от встречи. Было видно,  что  взрослых  только
двое, но это не давало ключа к разгадке: кто же эти беглецы?
     Разумеется,  никто  не  подумал перебрать в уме всех, кто вместе с ними
совершал рейс на "Пандоре". Но если бы  это  даже  и  пришло  кому-нибудь  в
голову,  ни один из них не поверил бы даже на минутку, что черный кок Снежок
и португальская девочка,  которую,  кстати,  редко  даже  видели  на  палубе
невольничьего судна, сумели остаться в живых.
     Только  когда  туман  совсем  рассеялся--вернее, поредел настолько, что
казался прозрачной дымкой, -- преследователи узнали беглецов.
     И тут все сомнения исчезли.
     Одного из четверых на палубе стремительно  убегавшего  суденышка  можно
было  признать  безошибочно.  Этот гигантский округлый торс, покрытый черной
кожей и увенчанный шарообразной головой, из всех живых существ на земле  мог
принадлежать лишь бывшему коку с "Пандоры". Негр разделся, чтобы ему удобнее
было грести. Какое тут может быть сомнение! Разумеется, это Снежок.
     Как  только  негра  узнали,  матросы  разразились  криками.  В  течение
нескольких минут воздух звенел голосами  его  бывших  спутников,  убеждавших
африканца "отдать якорь".
     -- В  дрейф,  Снежок!  --  кричали  матросы. -- Зачем перерубил трос?..
Стой, погоди! Держись! Сейчас подойдем. Не бойся -- худа не сделаем...
     Снежок  "держался",  правда,  не  так,  как  хотелось  бы  его  прежним
сотоварищам.  Все  их  просьбы  имели  как  раз  обратное действие, он с еще
большей силой приналег на весла, чтобы избежать  этой  "дружеской  встречи",
грозившей, как ему было отлично известно, неминуемой гибелью.
     И Снежок не поддался на уговоры. К тому же Бен Брас подавал ему здравые
советы.  Поэтому  негр оставался глух ко всем настояниям преследователей и в
ответ только энергичнее работал веслами.
     Уговоры сменились  приказами,  затем  угрозами  и  протестами.  Матросы
клялись  жестоко  отомстить  Снежку и всячески расписывали те страшные муки,
которые ждут его, стоит только ему попасться к ним в руки.
     Но угрозы не действовали, так же  как  и  слезные  мольбы.  И  матросы,
мало-помалу убедившись в этом, притихли.
     Молчаливое,  но упорное сопротивление, с которым Снежок отклонял все их
домогательства, привело в ярость тех, кто  раньше  тщетно  его  молил,  и  в
порыве  злобы  они с еще большей энергией пустились вдогонку за убегавшим от
них суденышком.
     Между преследователями и беглецами все  еще  оставалось  двести  ярдов.
Двести  ярдов  в океане, на ровном, без препятствий, пространстве! Что будет
дальше: уменьшится ли расстояние и "Катамаран" попадет в лапы врагу  или  же
расстояние будет увеличиваться и плот спасется?



     Что  ждет катамаранцев--избавление или плен? Вот что занимало умы обеих
команд: и тех, кто убегал, и тех, кто преследовал. Впрочем, вопрос этот и не
обсуждался.
     На обоих плотах люди из сил выбивались: одни, чтобы убежать, другие  --
помешать  их  бегству.  Но  как  непохожи  были причины, толкавшие на борьбу
каждую из сторон!
     Катамаранцы верили, что, идя  на  веслах  и  под  парусом,  борются  за
собственную безопасность; и они не заблуждались, так как матросы с "Пандоры"
охотились  за  ними  с самыми враждебными намерениями, стремясь отнять у них
все, даже самую жизнь.
     Так неслись они в безбрежном океане.  Страх  неудержимо  гнал  беглецов
вперед. За ними летела погоня, обуреваемая кровожадными инстинктами.
     "Катамаран",    бесспорно,   превосходил   большой   плот   мореходными
качествами, и, будь только ветер немного  посвежее,  наши  скитальцы  вскоре
оставили бы преследователей далеко позади.
     На  беду,  сейчас  дул  самый слабый бриз, и потому исход погони решали
весла.
     Тут "Катамаран" сильно уступал своему сопернику: на нем  имелась  всего
одна-единственная  пара  весел,  а  на  большом  плоту  матросы  располагали
примерно  двенадцатью  парами,  включая  гандшпуги  и   прочие   корабельные
принадлежности.  И  в самом деле, когда команда пустилась в погоню, за весла
взялась сразу целая дюжина гребцов.
     Пусть даже они гребли не в такт и  неумело,  все-таки  им  всем  вместе
удавалось   нагонять  скорость,  большую,  чем  на  "Катамаране",  и  экипаж
маленького плота с ужасом увидел, что преследователи берут верх.
     Расстояние сокращалось хотя и не очень быстро, но заметно.
     Тревога росла: еще немного--и их настигнут.
     Под такой угрозой люди, склонные  легко  падать  духом,  прекратили  бы
всякие усилия и сдались бы на милость рока, казавшегося почти неизбежным.
     Но  ни  английский  матрос,  ни негр не были малодушными. Это были люди
прочной закалки. Даже сейчас, когда исход погони складывался не в их пользу,
они обменивались ободряющими словами,  поддерживая  друг  друга  в  обоюдном
решении:  не  складывать  рук до тех пор, пока между ними и их безжалостными
преследователями останется хотя бы только шесть футов.
     -- Нет, -- воскликнул матрос, -- не к чему весла бросать! От них пощады
не жди, что от твоих акул. Знаю я их повадки!.. Держись, Снежок,  ни  одного
удара веслом зря! Авось мы еще вымотаем из них душу!
     -- За  меня  не  тревожьтесь,  масса  Брас! -- возразил негр. -- Я буду
грести, пока есть хоть капля силы в руках и дыхание в груди. Будьте покойны!
     Казалось, команда "Катамарана" вступила в борьбу с самой судьбой. Но не
все еще было потеряно. Что-то должно было  их  ободрять  и  воодушевлять  на
новые усилия Но что же?
     Чтобы ответить на этот вопрос, стоило только оглянуться назад.
     Там, на некотором расстоянии от преследующего их плота, на водной глади
можно  было  заметить  нечто новое. Наискось через весь горизонт протянулась
темная полоса. Рядовой наблюдатель, пожалуй, не обратил бы на нее  внимания,
но  для опытного глаза Бена Браса (моряк сидел за веслами лицом как раз в ту
сторону) эта полоса имела особый смысл. Он знал, что скоро волнение на  море
усилится  и  ветер  будет  крепчать.  Да  и  тучи,  собиравшиеся  с огромной
быстротой за кормой, указывали, что надвигается буря.
     Бен Брас тут  же  поделился  своими  наблюдениями  со  Снежком.  И  это
окрылило их надеждой на спасение.
     Оба   думали,   что   сильный   попутный   ветер  поможет  им  уйти  от
преследователей. По-прежнему сосредоточив  все  силы  на  том,  чтобы  вести
вперед  "Катамаран",  они в то же время глаз не спускали с океана за кормой,
следя за ним еще с большей тревогой, чем за нагонявшими их матросами.
     -- Эх,  только  бы  не  подпустить  их  близко!--прошептал   Бен   Брас
товарищу-гребцу.--Продержаться  бы  еще  хоть  четверть часика! Бриз вот-вот
настигнет, а тогда у нас будет хоть капля надежды. Сейчас они нас  нагоняют,
но  ветер  нагонит  их,  пожалуй, еще быстрее. Эх, подул бы ветерок, свежий,
крепкий! Видишь, вода рябит там, в трех узлах,  за  кормой  большого  плота?
Греби же, Снежок, коли жизнь мила! Гром меня разрази! Вон они нас нагоняют!
     В  последних  словах  матроса  прозвучала  нотка  отчаяния:  как видно,
"капитану" "Катамарана" положение стало казаться безнадежным. Снежок  только
печально  кивнул  головой  в  знак  согласия:  бывший  кок  разделял мрачные
предчувствия своего товарища.



     Несколько секунд матрос и  Снежок  молчали.  Оба  были  слишком  заняты
греблей и своими наблюдениями, чтобы найти время для разговоров.
     Преследователи  подняли  крик. Пока не было полной уверенности в исходе
погони, матросы держались молча,  но,  как  только  они  убедились,  что  их
неповоротливый  плот  идет  быстрее и перегонит "Катамаран", в воздухе снова
зазвучали их дьявольские, злобные голоса. Беглецам вдогонку неслись  грозные
оклики,  требования  остановиться вперемешку с угрозами жестоко отомстить за
неповиновение.
     Особенно выделялся угрожающими речами и жестами  один  из  них,  видимо
занимавший важное положение на плоту. Человек этот был Легро.
     Стоя  впереди,  почти  на  самом  носу,  с  длинным  багром в руке, он,
казалось, командовал остальными, всячески подстрекая их к нападению.  Слышно
было,  как  он  рассказывал  своим,  что видел у беглецов съестные припасы и
воду, целую бочку воды, прикрепленную к "Катамарану".
     Что до того, ложны или правдивы эти речи! Все равно  они  сделали  свое
дело, воодушевив матросов за веслами.
     "Вода!"--звенело  музыкой в ушах у них. При одном звуке этого слова все
как один напрягли свои силы до предела.
     Большой плот понесся еще быстрее, словно торопя  развязку.  Он  нагонял
своего  соперника.  Не  прошло и десяти минут, как он очутился так близко от
кормы "Катамарана", что решительный человек мог  бы  перепрыгнуть  с  одного
плота на другой.
     Команда "Катамарана" смотрела с отчаянием--враг приближался...
     Они  видели,  как  сзади  набегают  черные  волны  с  белыми пенящимися
гребнями;  видели,  как  небо  над  головой  у  них  все  больше  и   больше
заволакивается  грозовыми  тучами.  Но,  казалось,  небеса  грозно хмурились
словно для того, чтобы сделать еще мрачнее ужасную судьбу, настигающую их.
     -- Разрази меня гром! Слишком поздно! Нам уже не спастись! --  вскричал
Бен Брас, намекая на запоздалый ветер.
     -- Слишком поздно? -- откликнулся Легро с большого плота.
     Отвратительно  было  глядеть  на француза: такой свирепый вид придавали
ему белые зубы, хищно сверкавшие сквозь черные усы.
     -- Слишком поздно,  говорите  вы,  Бен  Брас?  А  почему  бы  это  так,
разрешите  спросить? Для нас-то не поздно нахлебаться вволю из вашей бочки с
водой! Ха-ха-ха!.. Эй ты, бродяга! -- продолжал он, обращаясь к негру. -- Ты
что ж это весла не бросаешь? Черт побери! На что они тебе  сдались,  мерзкая
черномазая  образина? Не видишь разве -- еще несколько секунд, и мы всех вас
возьмем на абордаж? Весла долой, говорю тебе, и не задерживай! Посмей только
ослушаться -- шкуру спустим живьем, когда попадешься к нам в лапы!..
     -- Никогда, масса Гро, -- гордо ответил  Снежок,  --  не  спустить  вам
шкуру  с  меня!  Живым  не дамся -- раньше умру! Знайте, у меня есть нож. И,
клянусь, не один из вас будет убит, покуда меня схватите! Так берегитесь же,
масса Гро! Лучше вам связаться  с  самим  дьяволом,  чем  наложить  лапу  на
старину Снежка!
     Француз  не удостоил ответом эту угрозу противиться до конца. У него не
было времени вести дальнейшие переговоры. Сейчас плоты сошлись  так  близко,
что все его внимание было поглощено каким-то новым замыслом.
     Легро,  увидев,  что  "Катамаран"  можно достать багром, схватил его и,
наклонившись вперед, вонзил абордажный крюк в корму маленького суденышка.
     Одну-две секунды длилась борьба,  и  в  результате  оба  плота,  верно,
столкнулись  бы,  если бы не находчивость английского матроса: ловким ударом
весла он не только оторвал багор от плота, но и вышиб его из рук Легро.
     В то же мгновение француз, потеряв равновесие,  покачнулся  и  внезапно
провалился,  но  не упал навзничь, а продолжал держаться стоймя, словно ноги
его попали в щель между бревнами плота.
     Так оно и было. Как только на обоих  плотах  оправились  после  первого
потрясения,  все  увидели,  что  от  Легро  осталось  только  полчеловека--с
подмышек до макушки; нижняя половина туловища  застряла  между  досками,  не
дававшими французу целиком погрузиться в море.
     Быть  может,  для  него  лучше  было бы совсем упасть в воду... Так или
иначе, самый смелый прыжок вниз головой не мог бы кончиться для  него  более
печально.
     Не  успел  он провалиться между бревнами, как из глотки у него вырвался
отчаянный вопль и все черты внезапно  побледневшего  лица  дико  исказились.
Очевидно,  произошло нечто более страшное, чем простой шок от падения в воду
по пояс.
     Один из товарищей -- тот самый злодей, его сообщник, о котором  мы  уже
говорили,--  бросился  вперед,  чтобы  освободить  Легро  из  западни:  было
очевидно, что француз не может выбраться собственными силами.
     Матрос схватил его за плечи  и  начал  было  тащить  вверх,  как  вдруг
неожиданно выронил и с криком ужаса отпрянул назад.
     Столь  странное поведение стало понятным, только когда все увидели, что
обратило матроса в такое стремительное бегство.
     Это был уже не Легро и даже не его труп -- от  него  оставалась  только
верхняя  часть  туловища,  начисто  перерезанная  на  уровне  живота  словно
гигантскими ножницами.
     -- Акула!  --  вскричал  кто-то,  высказывая   общую   мысль,   которая
одновременно  пронеслась  в  уме  у всех: и у матросов на большом плоту, и у
команды "Катамарана".
     Так плачевно завершилась жизнь  этого  грешника,  который,  безусловно,
заслужил страшную кару и, наверно, не был достоин лучшей доли.



     Зрелище,  столь  неожиданное  и,  главное,  столь  жуткое,  не могло не
произвести  сильнейшего  впечатления  на  всех,  кто  был   его   очевидцем.
Настроение  преследователей  изменилось,  и они на время почти приостановили
погоню. В свою очередь, катамаранцы ослабили усилия. На несколько  секунд  и
та  и  другая  сторона словно оцепенели под действием каких-то чар. На обоих
плотах поднятые весла замерли в воздухе.
     Эта передышка пошла на пользу "Катамарану", более легкому на ходу,  чем
плот  преследователей.  К  тому  же  его  команда  скорее  пришла  в себя от
изумления -- какое им было дело до того, что приключилось с Легро!  Спутники
полусъеденного   француза   еще  не  решили,  продолжать  ли  им  погоню,  а
катамаранцы уже ушли вперед на расстояние, равное нескольким плотам в длину:
так стремительно убегали они от опасного соседства.
     Это  удивительное  событие  настолько  ужаснуло  разбойничью  шайку   с
"Пандоры", что одно мгновение они готовы были поверить во вмешательство сил,
более могущественных, чем простой случай. Далеко не все из них были друзьями
несчастного,  на долю которого выпал столь необычный жребий. В их памяти все
еще было свежо прерванное расследование; будь только оно доведено до  конца,
думали  многие,  виновность  Легро  была бы доказана и он был бы обличен как
убийца О'Гормана.
     На большом плоту многие и не подумали бы  продолжать  погоню,  если  бы
дело  шло  только  о том, чтобы отомстить за Легро. Но они все находились во
власти иного, более могущественного побуждения: их терзала жажда, и они были
убеждены, что на убегающем плоту найдется чем ее утолить.
     На досках еще валялась половина туловища искалеченного француза. Но это
недолго занимало их мысли. Вскоре они и совсем позабыли о нем,  когда  снова
раздался крик "Вода!", заставивший их опять ринуться в погоню.
     Еще раз взялись они за весла, еще раз принялись грести изо всех сил, но
-- увы!  --  с  гораздо  меньшим успехом. Мучительная жажда все еще гнала их
вперед, но в их действиях уже не было прежнего  единодушия,  которое  всегда
является  залогом  победы.  Не  стало человека, который заставлял их идти за
собой. И матросы действовали теперь так нерешительно и  несогласованно,  что
заранее были обречены на неудачу.
     Быть  может,  если  бы  все  осталось  неизменным,  они  наверстали  бы
упущенные возможности и со временем нагнали беглецов на "Катамаране". Но  за
эти  полные  волнения  минуты  передышки на море произошла перемена, которая
должна была решить судьбу и беглецов и преследователей.
     Темная линия на дальнем краю горизонта, за которой с самого начала  так
пристально  следили на "Катамаране", больше уже не была узкой полосой мрака.
Все то время, пока длилась погоня, полоса росла  и  теперь  закрыла  небо  и
океан.  Тяжелые,  черные  тучи  заклубились на небе, быстрые пенящиеся волны
вскипели на море, с разбегу ударяясь о бочки на обоих плотах. Все предвещало
если не шторм, то, по крайней мере, сильный ветер. Казалось, теперь-то исход
погони будет совершенно иной.
     И вот все переменилось. К тому времени, как потерпевшие кораблекрушение
матросы на своем неуклюжем большом  плоту  снова  пустились  в  погоню,  они
увидели,  что  более  легкий  на ходу "Катамаран", широко распустив по ветру
парус, стремительно ускользает от них.
     Погоня прекратилась. Возможно, матросы и не отказались бы от нее,  если
бы  волны,  вздымавшиеся  вокруг,  не  напомнили  им о новой опасности. Пена
захлестывала их с головой, океан с каждым порывом ветра грозил  потопить  их
плохо  управлявшийся  плот.  Хлопот  у них было по горло, и, теряя последние
остатки сил, они цеплялись за бревна своего кое-как сколоченного суденышка.



     Так еще раз катамаранцы избавились  от  страшной  опасности,  вырвались
буквально "из когтей смерти".
     Тот  самый  бриз,  который  так  вовремя  умчал  их  от преследователей
"Катамарана", вскоре превратился в  сильный  ветер  и  все  крепчал,  обещая
перейти  в  еще  более  страшное для мореплавателей явление--в грозу океана,
шторм.
     Плоты уже больше не были на виду друг у друга. И пяти минут  не  прошло
после  того,  как  Легро  взял  их на абордаж, а сильный ветер уже подхватил
"Катамаран": быстроходное маленькое  суденышко  далеко  унеслось  вперед  от
громоздкого вражеского плота.
     Еще  час  -- и "Катамаран" благодаря хорошему рулевому был на несколько
миль дальше к западу. В это время большой  плот,  который  не  мог  идти  на
веслах  и  плохо  слушался  руля, казалось, отдался на волю ветров. Матросы,
находившиеся на нем, безнадежно пытались идти в фордевинд.
     Несмотря на то что  ветер  крепчал,  а  океан  все  больше  волновался,
катамаранцы   не  отчаивались.  Бен  Брас  словно  не  замечал  опасности  и
уговаривал своих товарищей не падать духом.
     Были приняты все меры, чтобы предотвратить  возможную  катастрофу.  Как
только катамаранцы заметили, что преследователи остались позади и что с этой
стороны  опасность  им  больше  не  грозит,  они тотчас же спустили парус на
мачте, так как ширина его была слишком велика для все усиливающегося  ветра.
Его   не  убрали  совсем,  а  только  укоротили,  зарифовав  кое-как,  чтобы
наполовину уменьшить поверхность, подставляемую ветру. И это  оказалось  как
раз тем маневром, который был необходим, чтобы сделать "Катамаран" еще более
устойчивым на ходу.
     Нельзя   сказать,   чтобы   "капитан"  и  его  команда  не  боялись  за
безопасность  плота.  Наоборот,  они   испытывали   сильный   страх,   столь
естественный  в  их  положении, и поэтому принимали все меры, чтобы избежать
грозившей гибели.
     Положение, в котором они очутились, было для них совершенно ново. С тех
пор как они соорудили свой незамысловатый плот, они ни разу  не  повстречали
на  своем  пути  шторм или хотя бы сильный ветер. С момента гибели "Пандоры"
погода  им  благоприятствовала.  Они  плавали  "в  летних  водах",   посреди
тропического океана, где нередко проходят целые недели, и ни ветры, ни волны
не  нарушают  безмятежную  морскую  гладь,  --  словом,  в океане, где штиль
опаснее шторма. До сих пор они еще не сталкивались  с  резкими  атмосферными
явлениями;  самое  большее--их  подгонял  свежий  бриз,  и тогда "Катамаран"
проявлял себя как превосходный парусник.
     Но устоит ли он перед бурей, которая может перейти в шторм или  даже  в
грозный ураган?
     Предвидя  эти  события,  наши скитальцы не слишком были уверены в своем
благополучии. Они трепетали от ужаса. И они со страхом глядели ввысь, на все
мрачнеющее небо и на бурю, готовящуюся вот-вот обрушиться на них.
     Целое утро бриз все крепчал и в полдень стал очень сильным.  К  счастью
для  команды  "Катамарана",  он не перешел в шторм, иначе их утлое суденышко
было бы разнесено вдребезги.
     Хотя волнение на океане по сравнению с тем,  что  происходит  в  шторм,
было  весьма  умеренным,  команда  едва могла сохранять свой плот в целости.
Мало  радости  было  думать,  что,  случись  настоящий  шторм,   "Катамаран"
непременно  разлетится  на  куски. Они могли лишь тешить себя надеждой, что,
прежде чем это произойдет, они  пристанут  к  твердой  земле  или,  что  еще
вероятнее, их подберет какое-нибудь судно.
     Но  сейчас  катамаранцы  и  не  помышляли  о  благополучном  завершении
странствий: так незначительны были шансы  на  спасение  и  такой  отдаленной
казалась  самая  его  перспектива. Стоило им только задуматься над этим, как
они вспоминали всю безвыходность положения  и  впадали  в  глубокое  уныние.
Впрочем,  сегодня у них не хватало времени уноситься фантазией так далеко --
к концу своих скитаний. Их тело и дух были слишком заняты тем, чтобы не дать
этим странствиям  трагически  оборваться.  Мало  того,  что  им  приходилось
держаться  настороже  перед  каждой  накатывающейся  волной и следить, чтобы
"Катамаран" выдерживал ее натиск,--надо было  еще  присматривать,  чтобы  не
разошлись связывающие бревна канаты.
     Уже  несколько  раз  океан  обрушивался  на  них. Не будь крошка Лали и
Вильям так крепко привязаны к основанию мачты, их обоих смыло  бы  волной  и
они, конечно, погибли бы в мрачной пучине океана.
     Двое  сильных  мужчин  с величайшим трудом могли удерживаться на плоту;
чтобы их не смыло за борт, пришлось прикрепить и  себя  к  бревнам,  обмотав
веревки вокруг кисти.
     Однажды  нахлынула громадная волна и затопила их, так что они очутились
на несколько футов под водой. В этот тяжкий  миг  все  четверо  решили,  что
настал их последний час. Несколько секунд им казалось, будто они идут ко дну
и никогда больше не увидят дневного света.
     Скорее  всего,  так  и  случилось бы, если бы их не спасло своеобразное
устройство плота: не так-то легко потонуть порожним бочкам -- они тотчас  же
всплыли  обратно  на поверхность, снова вынеся вверх, из воды, "Катамаран" и
его команду.
     К счастью, Бен Брас и Снежок не  слишком  полагались  на  волю  случая,
когда  строили  свой  необычный  плот. Бывалый моряк предвидел, что их может
застигнуть в пути такая буря, как сегодня. И  вместо  того  чтобы  соорудить
временное  суденышко,  годное  для  плавания только в тихих водах, матрос не
пожалел трудов, стремясь сделать плот возможно более мореходным.  Вместе  со
Снежком они приложили всю свою силу, чтобы попрочнее скрепить бревна и бочки
канатами,  и  все  свое  мастерство  для умелого использования не слишком-то
пригодного материала, находившегося в их распоряжении.
     Уже плавая на "Катамаране", они продолжали возиться с ним каждый  день,
чуть ли не каждый час, внося все новые усовершенствования.
     Зато  теперь  они  пожинали плоды своих трудов -- ведь только благодаря
этой предусмотрительности и трудолюбию сумели они благополучно противостоять
буре.
     Понадейся они на удачу  и  предайся  лености,  что  было  бы,  пожалуй,
понятно  в  том  отчаянном  положении, в каком они тогда находились, сегодня
наступил бы их последний день--"Катамаран", может быть, и не пошел  ко  дну,
но  развалился  бы  на куски, и никто из экипажа не остался бы в живых после
такой катастрофы.
     Как бы то ни было, и плот  и  команда  выдержали  бурю.  Перед  заходом
солнца  ветер  стих,  сменившись легким бризом. Тропическое море мало-помалу
вернулось к своему обычному состоянию -- наступило затишье.  И  "Катамаран",
снова  распустив  свой  широкий парус, устремился с попутным ветром вперед в
лучах золотого светила, медленно спускавшегося к западному краю безоблачного
неба.



     Ночь оказалась приятнее дня. Ветер больше не был им  врагом.  Сменивший
его  бриз  благоприятствовал  скитальцам  больше,  чем полный штиль, так как
делал их плот устойчивым против мертвой зыби.
     К полуночи стихла и зыбь. Так как буря  длилась  недолго,  то  волнение
было слабое, да и оно вскоре совсем улеглось.
     Наконец-то  они  могли  подумать  об  отдыхе,  таком  необходимом после
стольких трудов и треволнений. Проглотив несколько кусков невкусной  пищи  и
запив их чаркой разбавленного канарского, все легли спать.
     Ни  сырые  доски,  служившие  постелью,  ни  насквозь промокшая одежда,
облипавшая тело, не помешали им заснуть.
     В более суровом климате им было  бы,  пожалуй,  неуютно.  Но  здесь,  в
тропическом  поясе,  на океане ночью бывает так жарко, что "мокрые простыни"
кажутся не только терпимыми, но порой даже приятными.
     Итак, катамаранцы все до одного улеглись отдыхать.
     Обычно они поступали иначе: по ночам кто-нибудь оставался на  вахте  --
сам  "капитан",  или бывший кок, или же юнга. Само собой разумеется, малышка
Лали была освобождена от этих обязанностей.
     Такая обязательная ночная вахта имела двойной смысл: нужно  было  вести
"Катамаран" по его курсу и в то же время наблюдать за морем, не покажется ли
где парус.
     В  эту  ночь,  если  бы они встали на вахту, им прибавилась бы еще одна
обязанность: не следует забывать, что они все еще не избавились окончательно
от своих недавних преследователей. Те, наверно, также шли под ветром.
     Катамаранцы ни о чем не позабыли. Но хотя эта мысль не  шла  у  них  из
ума,  все  равно  они  не в силах были противиться сну. Пусть плот идет куда
хочет, пусть встречный корабль, если попадется на пути,  неслышно  проплывет
мимо,  пусть даже их нагонит большой плот, если так угодно судьбе,--будь что
будет, ничто не помешает им заснуть глубоким, беспробудным сном.
     И вдруг все разом проснулись -- их поднял на ноги крик, который мог  бы
разбудить  и  мертвеца.  Дикий  вопль пронесся над морем с такими странными,
нечеловеческими интонациями, что,  казалось,  он  мог  возникнуть  только  в
пучине океана. Это был короткий, отрывистый крик, но такой громкий, что даже
Снежок очнулся от оцепенения.
     -- Что  за  чертовщина? -- первый спросил негр, потирая себе уши, чтобы
убедиться, не сделался ли он жертвой иллюзии.
     -- Право, не знаю, -- отозвался  матрос,  тоже  ошеломленный  тем,  что
слышал.
     -- Как будто кто-то тонет, масса Брас?
     -- Похоже,  что  акула  разорвала  человека...  Так мне все это сразу и
вспомнилось.
     -- Ей-богу, ваша правда! Точь-в-точь так кричал напоследок масса Гро!
     -- А все-таки, -- продолжал матрос после минутного раздумья, --  что-то
непонятно.  Не  человек  это  крикнул,  нет,  нет!  В жизни не слыхал, чтобы
человеческая глотка могла издать такой вопль.
     -- А ведь большой плот не близко. Как вы  вышибли  багор  тогда,  мы  и
пустились  наутек.  Такой  взяли  старт,  что куда уж тем с "Пандоры"! Им не
удалось подойти хоть чуточку ближе -- ей-ей, не вру! Нет,  оттуда  крика  не
услышишь...
     -- А  вы  поглядите-ка  вон  туда!  Там  что-то  виднеется! -- вскричал
Вильям, вмешавшись в разговор.
     -- Да где же? Что там такое?--спросил матрос.
     -- Вон там! -- ответил  юнга,  указывая  вправо.  --  Примерно  в  трех
кабельтовых от нас на воде. Какой-то черный предмет, вроде лодки.
     -- Лодка!  Разрази  меня  гром!  Да,  теперь и я вижу. И правда она! Да
только откуда ей взяться здесь, посреди Атлантического океана?
     -- Правильно, лодка! -- вставил Снежок. -- Могу сказать наверное.
     -- Похоже, что так, -- сказал матрос, вглядевшись еще  пристальнее.  --
Да, это лодка!.. Вот, вот, теперь еще лучше видно... Эге, в ней кто-то есть!
Я  вижу  только  одного: торчит посередине, будто мачта. Пожалуй, тот самый,
что крикнул сейчас, если то не был сам дьявол. Нет, что ни говори, люди  так
не кричат!..
     Словно  в  подтверждение  последних слов матроса, крик снова повторился
точь-в-точь, как прежде. Правда, сейчас, когда они уже очнулись ото сна,  он
произвел на них несколько иное впечатление.
     Несомненно,  это был голос человека -- ничем иным он не мог быть даже в
этой обстановке, -- но человека, в котором угасла последняя искра разума.
     Пожалуй, команда "Катамарана" еще оставалась бы в недоумении,  если  бы
все  ограничилось  только этим вторично раздавшимся криком. Однако тотчас же
полились какие-то речи --  бессвязные,  но  все  же  членораздельные,  затем
раздался  взрыв  хохота,  какой  можно  услышать только в коридорах дома для
сумасшедших.
     Все как один стояли, слушали и дивились.
     Ночь была безлунная, темная, но уже близился рассвет.  Заря  окрашивала
розоватыми тонами небо. В сером полусвете раннего утра, слабые лучи которого
играли  на поверхности воды, можно было отчетливо разглядеть любой предмет и
на значительном расстоянии.
     Действительно  вдали  виднелось  нечто  вроде  лодки,  посреди  которой
маячила  человеческая  фигура.  Да,  это  лодка и кто-то в ней стоит. Оттуда
несутся эти восклицания, этот хохот, к  которым  они  прислушиваются.  Какое
может быть сомнение--там сумасшедший!
     Но  безумец  он  или  нет,  зачем бежать от него? Здесь, на плоту, двое
сильных мужчин, которые не побоялись бы встретиться с помешанным где  угодно
-- пусть даже посреди океана. Heт, эта встреча им не страшна. Как только они
воочию убедились, что увидели лодку и человека в ней, сразу же скомандовали:
"Лево руля!"--и направили плот прямо к шлюпке.
     Минут  через десять после того, как наши путешественники изменили курс,
они ясно увидели свою цель. Стоило им только всмотреться  повнимательнее,  и
за  несколько  секунд  их  любопытство было удовлетворено вполне. Теперь они
поняли, что собой представляет  это  странное  суденышко  и  его  еще  более
странный экипаж!
     Перед  ними  была  гичка  с  невольничьего  судна,  и посреди нее стоял
капитан злосчастного погибшего корабля.



     Теперь уже катамаранцам незачем было строить какие-либо  предположения:
ни таинственный предмет на воде, напоминавший лодку, ни человеческая фигура,
там  видневшаяся, не были больше загадкой. Тайна рассеялась, когда и гичка и
человек в ней были опознаны.
     Единственное, что их еще смущало, -- почему  в  лодке  оказался  только
один человек вместо шести?
     Там  должно  быть  шестеро.  Ведь  именно  столько  спаслось  в гичке с
горящего судна: еще пять, кроме того, кто сейчас находится в ней  и  в  ком,
как  ни  странно  он  изменился, все еще можно узнать капитана невольничьего
судна.
     А  где  же  те,  которых  не  хватает:  помощник  капитана,  плотник  и
матросы--все,  кто сбежал вместе с ним? Может быть, они лежат на дне лодки и
потому их не видно с  "Катамарана"?  Или  все  они  погибли  в  какой-нибудь
страшной катастрофе и только этот один остался в живых?
     Гичка  сидела  в  воде  неглубоко.  Верхний край фальшборта заслонял от
катамаранцев  все,  что  там  происходило.  Если   они   хотели   что-нибудь
разглядеть, надо было подойти поближе, а на это они не решались.
     В  самом деле, как только наши путешественники узнали лодку и человека,
они тотчас же спустили  парус  и  легли  в  дрейф,  работая  веслами,  чтобы
держаться подальше.
     Сделали  они это под влиянием какого-то инстинктивного страха. Ведь те,
кто спасся на гичке, ни на грош не лучше, чем  люди  с  большого  плота:  на
невольничьем  судне  командиры были такими же подонками, как и большая часть
матросов. Зная это, катамаранцы колебались--не  опасно  ли  подойти  близко?
Если в лодке все еще оставалось шестеро, да вдобавок без пищи и без воды, то
они  ни  на минуту не задумаются ограбить "Катамаран", так же как собирались
те, другие, с большого плота. Пощады здесь не жди. А раз помощи не получишь,
то лучше держаться от них подальше.
     Мысли эти стремительно пронеслись в уме у Бена Браса, и он не  замедлил
сообщить их своим спутникам.
     Но были ли те пятеро все еще в гичке?
     Может быть, они лежат на дне? Впрочем, едва ли они спят. Да и как можно
заснуть под эти вопли и стоны? Ведь капитан все еще продолжает кричать, лишь
время от времени делая передышку.
     -- Гром  и  молния!  --  пробормотал Снежок.--Уж, верно, в лодке никого
нет, кроме старого капитана. Да и от него самого осталась одна только шкура:
ума-то он уже давно решился. Он буйный!
     -- Пожалуй, ты прав, Снежок, -- согласился матрос. -- Из всех только он
один и остался. Видишь, как гичка высоко поднялась над  водой?  Может  быть,
кроме капитана, там и есть кто, но не больше одного, двух. Бояться нечего --
можно  подойти  поближе.  Давай  повернем  и  как-нибудь  пристанем к борту.
Согласен?
     -- Да я не прочь, масса Брас... право, не прочь. Раз  вы  так  думаете,
так  чего нам бояться? Я ведь такой -- готов и на риск пойти. Если кто там и
есть еще кроме нашего капитана, все равно им с нами не справиться.  Мы  двое
стоим не меньше четверых, уж не говорю о нашем Вильме!
     -- Почти  наверняка,  --  отвечал  матрос, все еще колеблясь, -- он там
один. Лучше всего подойдем вплотную и захватим лодку. Пожалуй, придется  нам
с  ним  повозиться,  если  он  и  вправду  спятил; а ведет себя он так, что,
видать, совсем рехнулся. Ну да ничего, авось  как-нибудь  справимся!..  Лево
руля!.. И давай разберемся хорошенько, что там такое творится!
     Снежок  взялся за рулевое весло и, повинуясь приказу своего "капитана",
снова повел "Катамаран" к дрейфующей гичке, матрос же и Вильям стали грести.
     Трудно сказать, заметил ли человек в гичке плот. Скорее всего,  это  не
дошло до его сознания. Страшные вопли и бессвязные речи, казалось, ни к кому
не были обращены. То был лишь дикий бред помешанного.
     Все  еще  царил  серый  предрассветный  сумрак, и над водой поднимались
легкие испарения. Правда, катамаранцы даже сквозь дымку тумана узнали  гичку
и  капитана  "Пандоры",  но удалось им это потому, что все происшествия были
слишком свежи в их памяти. И лодка и человек в ней  виднелись  лишь  смутно.
Возможно,  капитан  их  не  заметил  и  до  сих  пор  не  догадывается об их
присутствии.
     Пока они приближались, с каждым  мгновением  становилось  все  светлее.
Теперь  их,  несомненно,  уже  увидели,  так  как  человек в гичке продолжал
вопить, выкрикивая бессмысленные слова: "Эй, парус! Корабль, эй! Что это  за
судно?  Стой,  будьте  вы  прокляты!  Стой,  чертовы  олухи,  а  не то я вас
потоплю!"
     Так  беспорядочно  выкрикивал  он  отрывистые   фразы,   перемежая   их
пронзительными  воплями  и  сопровождая  свою  речь возбужденными и нелепыми
жестами. Все это могло бы  вызвать  смех,  если  бы  не  производило  такого
гнетущего впечатления.
     Свидетели этой сцены уже не сомневались: бывший капитан "Пандоры" сошел
с ума.
     Приближаться  к  нему  опасно,  -- это понимали и катамаранцы. Поэтому,
подойдя к лодке на полкабельтова, они перестали  грести,  решив  вступить  в
переговоры  и  посмотреть,  не  удастся  ли  успокоить помешанного разумными
словами.
     -- Капитан! -- закричал моряк, окликнув своего бывшего командира  самым
дружелюбным  тоном.  --  Это  я! Неужели не узнаете? Я -- Бен Брас, матрос с
вашей старой "Пандоры". Мы  все  время  плавали  здесь,  на  этом  маленьком
плотишке, с тех самых пор, как сгорело судно. Я и Снежок...
     Дьявольский  вой вырвался из глотки помешанного и прервал речь матроса,
только что собравшегося вкратце  рассказать  о  своих  злоключениях.  Теперь
катамаранцы  были так близко, что могли ясно видеть выражение лица капитана,
его безумную мимику и дико вращающиеся глаза. Не могло быть сомнений, что он
сошел с ума. Дальнейшие события вскоре доказали это.
     Все время, пока матрос  говорил  с  капитаном,  тот  молчал.  Но,  едва
услышав   слово   "Снежок",   сумасшедший  неожиданно  пришел  в  сильнейшее
возбуждение: страшный крик потряс  воздух,  судорога  исказила  черты  лица,
глаза зажглись таким огнем безумия, что жутко стало глядеть.
     -- Снежок!  --  завопил  он.  --  Ты сказал -- Снежок, назвал имя этого
чертова пса! Давай его сюда!.. Ах, дьявол его  побери!  Это  он  поджег  мой
корабль!..   Где  он?  Пустите  меня  к  нему!  Дайте  задушить  черномазого
собственными руками! Я покажу подлому негру,  как  держать  свечку,  которая
озарит ему дорогу прямо в ад! Снежок!.. Да где же он, где?
     Его  дико  блуждающие  зрачки  внезапно  застыли.  И все видели, как он
уставился на негра, словно отчаянно силясь разглядеть его.
     Пожалуй, Снежок и задрожал бы под этим  взглядом,  да,  к  счастью,  не
успел  его  заметить.  В  тот же миг безумец снова испустил отчаянный вопль,
подскочил на несколько футов вверх и стремительно ринулся в море.
     На одну-две секунды  он  исчез  под  водой.  Затем  снова  вынырнул  на
поверхность и, рассекая волны сильными взмахами, поплыл к "Катамарану".



     Еще несколько мгновений -- и он был уже у самого плота. И как смогли бы
скитальцы  помешать  ему взобраться на "Катамаран", не применив грубой силы?
Пришлось снова  схватиться  за  весла,  и  плот  понесся  в  противоположную
сторону.
     Но  безумец плыл с такой быстротой, что несколько раз едва не ухватился
за борт рукой. Только когда Бен Брас и Снежок стали грести еще быстрее,  они
увидели,  что  сумасшедший  их  не настигнет. Опять началась погоня, которая
пока что разыгрывалась вничью, так как и преследователь и беглецы шли  почти
с  одинаковой  скоростью,  а  если  и  был  небольшой перевес, то на стороне
капитана.
     Трудно сказать, как долго могла бы длиться эта  странная  погоня.  Быть
может,  до  тех  пор, пока не истощились бы силы, которые придавало капитану
безумие, и он бы не утонул, -- ведь несчастный как будто и  думать  забыл  о
том,  чтобы  вернуться  к  себе  на  гичку.  Он  ни  разу  даже не оглянулся
посмотреть, как далеко позади она осталась. Нет, он плыл  только  вперед;  и
взгляд  его  оставался неотступно прикованным к тому, кто, казалось, всецело
завладел его душой, -- к негру. Сумасшедший думал только о нем --  это  было
ясно  из  его речей. Даже в воде он призывал проклятия на голову Снежка; имя
это не сходило с уст безумца, угрозы не прекращались.
     Погоня не могла  затянуться  надолго,  даже  если  бы  продолжалась  до
полного  изнеможения  потерявшего  рассудок пловца. Сверхъестественная сила,
свойственная безумию, не всегда будет поддерживать его --  рано  или  поздно
настанет момент, когда он беспомощно пойдет ко дну.
     Но  рок  судил иначе. Не такой смертью должен был погибнуть несчастный:
его  ждал  иной,  более  страшный,  насильственный  конец.  Сам  он  еще  не
подозревал о нем, а на "Катамаране" уже заметили приближение катастрофы.
     Позади,  на  расстоянии меньше кабельтова, его преследовали два морских
чудовища.  Страшно  было  глядеть  на   этих   тварей--то   были   акулы   с
головой-молотом!  Они  были  отчетливо видны: поднявшись на поверхность, они
плыли за ним, и их  темные  спинные  плавники  торчали  кверху  треугольными
остриями.  Хотя  катамаранцы их прежде не замечали, но, как видно, акулы уже
давно держались около гички, несомненно следуя за ней.
     Сейчас они бок о бок неслись вперед, вслед  за  пловцом,  с  совершенно
очевидными  намерениями. Они гнались за ним так же яростно, как он гнался за
"Катамараном".
     Несчастный не видел их и вовсе о них  не  помышлял.  Но  даже  если  бы
капитан их и заметил, он вряд ли сделал бы малейшую попытку спастись. Скорее
всего, они показались бы ему такими же кошмарными видениями, как те, что уже
теснились в его мозгу.
     Так  или  иначе,  ему  не  ускользнуть  от  этих  грозных и разъяренных
чудовищ, которые охотятся за ним, -- разве только вмешаются люди  на  плоту.
Но  если  они и пожелают протянуть ему руку помощи, то для этого потребуется
самое быстрое и умелое вмешательство. И  что  же?  Они  не  только  захотели
спасти его, но страстно устремились на помощь. Сердца катамаранцев дрогнули,
когда  они  увидели этого несчастного помешанного в такой ужасной опасности.
Пусть они страшились его, как самого смертельного врага,-- все-таки это  был
человек, их ближний, который вот-вот должен был стать добычей акул.
     Чем  бы ни грозила эта опасная встреча с буйным помешанным, от которого
можно было ожидать  всего,  --  будь  что  будет!  Они  перестали  грести  и
повернули  обратно  навстречу  пловцу.  Даже  Снежок  изо  всех сил старался
подвести "Катамаран" возможно ближе и поспеть на  выручку  бедняге,  который
стремился к собственной гибели, ослепленный безумной ненавистью.
     Однако  их добрые намерения оказались напрасными--человеку суждено было
погибнуть! Акулы настигли его прежде, чем катамаранцы успели приблизиться  и
сделать  что-нибудь для его спасения. Те, кто так жаждал его спасти, увидели
это и прекратили все старания, оставшись свидетелями трагической катастрофы.
     Все произошло с быстротой  молнии.  Чудовища  подплывали  к  намеченной
жертве  с  обеих  сторон,  и  вот  их  неуклюжие тела очутились рядом с ним.
Сначала ему попалось на глаза одно из них, и так как в этот момент  инстинкт
заговорил в нем сильнее развенчанного разума, несчастный метнулся в сторону.
Но как раз это движение и бросило его во власть другой акулы--та молниеносно
перевернулась на спину и схватила его своей широко разинутой пастью.
     Раздался  страшный  крик,  и  катамаранцы  увидели  только  полтуловища
капитана.
     Несчастный вскрикнул всего лишь раз. Он не успел повторить вопль,  даже
если бы хватило сил, -- вторая акула подхватила изуродованный обрубок тела и
унесла его в безмолвную пучину океана.



     Ход назад, к гичке!
     Такое решение, естественно, возникло у команды "Катамарана" после того,
как они  сделались свидетелями ужасной сцены. Оставаться здесь было незачем.
Мгновенно  обагрившиеся  кровью  воды,  где  разыгралась  трагедия,  уже  не
представляли  интереса  для  ее невольных зрителей. И, снова повернув плот к
дрейфующей гичке, они направились к ней  со  всей  быстротой,  какую  давали
плоту весла и вновь поставленный парус.
     Они  уже  не  раздумывали,  есть  ли  в  лодке  люди  и спят ли они или
бодрствуют. После всего,  что  случилось,  трудно  было  представить,  чтобы
кто-нибудь  находился  на  борту.  Наверно,  уже задолго до этого часа гичку
покинули  все,  кроме  одинокого  безумца,  который,  стоя  посередине   ее,
произносил свои бессмысленные речи, обращая их лишь к океану.
     Куда  же  девались остальные? Вот что занимало команду "Катамарана". Но
они так и не смогли найти ответа.
     Оставалось только строить догадки; но ни одна  из  них  не  выдерживала
критики.
     Катамаранцы  знали  о  том,  что  происходило  на  большом плоту, и это
наполняло сердца их отвращением.
     Быть может, и на гичке люди вели себя так  же?  Впрочем,  это  казалось
маловероятным.   Известно   было,   что  лодка  отошла  от  горящего  судна,
нагруженная таким запасом провизии и воды, которого хватило бы  если  не  на
долгое  путешествие,  то,  во  всяком  случае, на много дней. Вильям мог это
подтвердить--он собственными глазами видел, как они отчаливали.  Так  почему
же плавание в гичке закончилось столь трагически? Голод не мог быть причиной
гибели экипажа. Не могла быть и буря. Так что же тогда?
     Если бы на лодку обрушились волны, они затопили бы или опрокинули ее. И
тогда капитан не смог бы один управлять ею. Да и как ему удалось бы остаться
в живых, единственному из всех шестерых?
     Но  за это время не было такого сильного шторма, который мог бы вызвать
подобную катастрофу. Если только лодка не  управлялась  из  рук  вон  плохо,
моряки никак не могли очутиться за бортом.
     Все  еще  не  зная, как найти ключ к этой странной загадке, катамаранны
продолжали грести -- и наконец подошли к гичке вплотную.
     Глазам их открылось ужасающее зрелище. И все-таки они не понимали,  что
здесь  произошло,  все  оставалось  столь  же необъяснимым, как и прежде. По
всему, что  они  увидели,  можно  было  только  догадываться,  что  в  лодке
разыгралась   какая-то   страшная  трагедия  и  что  причиной  таинственного
исчезновения команды была не ярость стихий, а рука человека.
     На дне лодки лежал труп, обезображенный множеством ран:  любая  из  них
могла   быть  смертельной.  Лицо  было  зверски  изрезано;  череп  пробит  в
нескольких местах, словно  следовавшими  один  за  другим  ударами  тяжелого
молота; на груди и на всем теле зияли бесчисленные раны, нанесенные каким-то
острым оружием.
     Этот  истерзанный труп, потерявший человеческий облик, лежал наполовину
в воде, скопившейся на дне лодки и походившей на кровь. Ее было так много  и
она  была такого густого, темного оттенка, что как-то не верилось, будто вся
эта кровь вытекла из ран одного человека.  Алая  жидкость,  заливая  мертвое
тело, окрасила его в такой же кроваво-красный цвет.
     Невозможно  было  распознать черты этого страшно обезображенного трупа.
Топор, нож или другое оружие изуродовали его до неузнаваемости. Но, несмотря
на это, Бен Брас и Снежок  вскоре  узнали,  кто  это  был.  Одежда,  обрывки
которой  местами  еще  сохранились  на  теле,  помогла  признать его. То был
помощник капитана с невольничьего судна, слишком хорошо им знакомый.
     Но и это открытие не пролило  света  на  таинственное  происшествие  --
наоборот,  все  стало  еще  более запутанным. Человек этот был убит--об этом
свидетельствовали  раны.  Судя  же  по  обильному  кровоизлиянию,  они  были
нанесены, когда жертва еще жила.
     Само  собой напрашивалась мысль, что злодейство совершил сошедший с ума
спутник. Множество ран,  резаных,  рваных,  колотых,  и  самый  их  характер
говорили  о  том, что здесь орудовала рука безумца, -- добрую их половину он
нанес жертве после смерти, когда жизнь уже угасла в теле.
     До  сих  пор  все  казалось  понятным:  безумный  капитан  убил  своего
помощника.  Оставались  невыясненными  мотивы убийства. Но разве помешанному
нужны какие-нибудь причины, чтобы совершить убийство?
     Все же остальное  было  окутано  тайной.  Где  остальные  четверо,  чем
объяснить  их  отсутствие?  Что  с  ними сталось? Команда "Катамарана" могла
только высказывать  догадки  --  одну  страшнее  другой.  Наиболее  разумным
показалось то, что предполагал Снежок.
     Наверно,  капитан  и  его  помощник,  утверждал негр, сговорились между
собой. Они решили убрать с дороги других и захватить  для  себя  все  запасы
воды  и  продовольствия, чтобы таким образом иметь больше шансов выжить. Тем
или иным путем им удалось осуществить свой  жестокий  замысел.  Может  быть,
завязалась  драка,  и  эти  двое  силачей,  более  крепкие,  чем  остальные,
оказались победителями: а может, обошлось и  без  всякой  борьбы.  Злодеяние
могло совершиться ночью, пока ничего не подозревавшие товарищи крепко спали,
или  даже  среди  бела  дня,  когда  команда  напилась до бесчувствия,--ведь
недаром на гичке, среди прочих запасов, имелся спирт!
     Омерзительно было даже представить  себе  все  это;  тем  не  менее  ни
Снежок,  ни  матрос не могли прогнать эти мысли. Иначе нельзя было объяснить
ту ужасающую драму, которая произошла в этой залитой кровью лодке.
     Если только их догадки  справедливы,  неудивительно,  что  единственный
оставшийся  в живых участник таких сцен сделался буйно помешанным--разум его
не выдержал!



     Некоторое время катамаранцы стояли и рассматривали гичку и безжизненное
тело в ней; во взглядах их читалось отвращение.
     Впрочем, они прошли  уже  через  столько  ужасов,  что  и  это  чувство
притупилось и мало-помалу совсем прошло.
     Не  время  и  не  место  было предаваться чувствительности и бесплодным
раздумьям. Слишком сильно угнетали их собственные бедствия, и,  вместо  того
чтобы  понапрасну  строить  догадки  о  прошлом,  они  обратили свои мысли к
будущему.
     Прежде всего надо было решить: что делать с гичкой?
     Конечно, они возьмут ее себе -- какой тут может быть вопрос!
     Правда, "Катамаран" сослужил им добрую службу. До сих пор он спасал  им
жизнь, и только ему они были обязаны тем, что еще не утонули.
     Им  было  так  уютно  на  самодельном суденышке! Только бы продолжалось
затишье: пока у них еще остается вода и съестные припасы, они чувствуют себя
в  полной  безопасности.  Но  плот  движется  вперед  слишком  медленно,   и
путешествие  может  затянуться  дольше,  чем  хватит запасов, а это означает
верную смерть. Едва ли им посчастливится в другой раз наловить рыбы; а  если
выйдет  вся  вода,  и  думать  нечего  раздобыть ее снова. Пожалуй, придется
дожидаться целые недели, пока опять пройдет такой ливень: а  если  при  этом
разразится буря, не удастся собрать ни единой кварты воды.
     Но  тихий  ход--это  не  единственный  упрек,  который можно адресовать
"Катамарану".
     В прошлую ночь, во время бури, они на опыте убедились, как ненадежен их
плот: если его настигнет настоящий шторм, бурное море разнесет его в  щепки.
Под натиском волн лопнут тросы и разойдутся бревна. А если даже они и устоят
и  порожние  бочки-поплавки  удержат  плот  на  плаву, все равно волны смоют
катамаранцев за борт, -- и они найдут свою смерть в океане.
     Сколько еще пройдет времени, пока они  пристанут  к  твердой  земле,  и
можно ли надеяться на неизменно хорошую погоду?
     Вот  если  у  них будет такая превосходная гичка -- тогда совсем другое
дело!
     Бен Брас отлично знал ее: не раз он плавал на ней гребцом.
     Это была легкая, быстроходная лодка,  даже  когда  она  шла  только  на
веслах.  А  если  установить  еще и парус, то при попутном ветре смело можно
рассчитывать на скорость от восьми до десяти узлов в час. Тогда, возможно, в
недалеком будущем удастся попасть в полосу пассатов и позднее бросить  якорь
в  каком-нибудь  порту  на южноамериканском побережье, а может, в Гвиане или
Бразилии.
     Размышления эти  заняли  всего  несколько  секунд.  Все  было  обдумано
задолго до того, как они подошли к гичке.
     И,  конечно, неудивительно, что такие мысли как-то сами собой приходили
на ум при одном виде лодки.
     Сейчас  в  их  распоряжении  очутилась  гичка  с  высокими  мореходными
качествами.  Как  же могло прийти им в голову бросить ее на произвол судьбы?
Нет, надо покидать плот...
     Если они и задумались, прежде чем перебраться со всеми своими пожитками
с "Катамарана" на гичку, то всего на краткий миг, прикидывая в уме,  как  бы
поудобнее обставить свое переселение.
     Прежде  всего придется привести лодку в надлежащий порядок, а тогда уже
и перебираться. Итак, едва оправившись от потрясения, вызванного представшим
перед ними отвратительным зрелищем, матрос и Снежок сразу  же  принялись  за
работу:  надо  было убрать мертвое тело с глаз долой, а также удалить всякий
след кровавой борьбы, происходившей в гичке.
     Изуродованный труп был выброшен в море и  сразу  же  исчез  под  водой.
Впрочем,  едва  ли  он пошел на дно: на этом месте все еще кружили те хищные
чудовища,  которые  растерзали  потерявшего  разум   капитана.   Они   алчно
подстерегали новую добычу для своего ненасытного брюха.
     Катамаранцы  вычерпали  красную  от крови воду, начисто отмыли кровяные
пятна на досках и сполоснули лодку свежей морской водой, выплеснув  потом  и
ее  за  борт. Так работали они до тех пор, пока от прежних ужасов и следа не
осталось.
     Наши скитальцы сохранили в лодке то немногое, что в ней нашлось,--авось
пригодится в дальнейшем. Правда, там не оказалось ни кусочка  съестного,  ни
капли  воды,  годной  для  питья.  Но  зато  им  достался  вполне  исправный
корабельный компас. А матрос слишком хорошо знал цену этому сокровищу, чтобы
расстаться с ним, с таким компасом не сбиться с пути даже в  самую  облачную
погоду.
     Когда  в гичке все было готово для новоселья, путешественники принялись
переносить сюда свои запасы с "Катамарана". С особыми предосторожностями они
подняли на борт бочку воды, так же  как  и  маленький  бочонок  драгоценного
канарского. Затем перенесли с одного суденышка на другое сундучок, в котором
была уложена сушеная рыба, весла и другое имущество, причем в гичке все было
так пристроено, чтобы у каждой вещи был свой уголок.
     Места хватило на все с избытком--лодка была просторная, рассчитанная на
двенадцать  человек;  и  команда  "Катамарана" сумела расположиться в ней со
всем своим скарбом вполне удобно.
     Напоследок перенесли мачту и парус.  Их  сняли  с  "Катамарана",  чтобы
установить  на  гичке,  и  оказалось,  что  по  размерам  они  как раз к ней
подходят.
     Итак, на плоту не осталось  ничего,  что  могло  бы  пригодиться  нашим
путешественникам  в  дальнейшем плавании. После того как "Катамаран" лишился
мачты и паруса, он казался совершенно опустевшим.  Когда  развязали  канаты,
соединявшие  гичку  с плотом во время переселения на новое "судно", какое-то
уныние охватило всех. Они успели  привязаться  к  своему  суденышку,  такому
утлому  и нелепому на вид, как люди привыкают к любимому дому. Да ведь это и
был их дом среди водной пустыни,  и  они  не  могли  расстаться  с  ним  без
глубокого сожаления.
     Может быть, отчасти поэтому у них не хватило духу сразу же приналечь на
весла  и  уйти  подальше  от  плота.  Впрочем,  и  без  того нашлись причины
задержаться вблизи "Катамарана".
     На гичке предстояло еще установить мачту и прикрепить к  ней  парус;  и
так как лучше было проделать это все сразу, они тотчас принялись за работу.
     Пока  они  были  этим  заняты, гичка шла по ветру, делая два-три узла в
час. Но оба суденышка все не могли  расстаться,  так  как  ветер  с  той  же
скоростью  гнал  вперед  и  лишенный  снастей плот, который теперь неглубоко
сидел в воде. Когда же наконец мачта  была  установлена  на  самой  середине
лодки и скитальцы готовились поднять парус, расстояние между гичкой и плотом
оказалось меньше кабельтова.
     "Катамаран"  все  шел  позади,  за  кормой, и так быстро, словно твердо
решил не остаться одиноким среди этой безлюдной водной пустыни.



     Казалось, настал момент навсегда проститься с плотом, который  спас  их
от  стольких  опасностей.  Еще  несколько  мгновений -- парус будет поднят и
лодка быстро понесется по волнам;  они  никогда  больше  не  увидят  еле-еле
ползущий  вслед "Катамаран". Еще несколько миль -- и он навсегда скроется из
глаз. Так предполагали они, начиная ставить парус.
     Как мало думали они о том, что ждет их впереди! Рок не сулил  им  такой
внезапной  разлуки. Счастье еще, что "Катамаран" так упорно следовал за ними
по пятам, как бы предлагая приют--тихую гавань, "островок спасения", где они
смогут укрыться. Увы! Скоро-скоро им так понадобится пристанище!
     Итак, они принялись ставить парус. С такелажем управились  как  следует
-- парусину  натянули  на рею, фалы закрепили и сделали все, что полагалось;
оставалось только поднять и подтянуть парус.
     Последнее было минутным делом, но заняться этим не пришлось.
     Матрос и Снежок стали  уже  подтягивать  парус,  как  вдруг  у  Вильяма
вырвалось восклицание, и оба они прервали работу.
     Юнга  вглядывался  в океанскую даль, не отрывая глаз от какой-то точки.
Рядом стояла Лали и смотрела в туже сторону.
     -- В чем дело, Вильм? -- нетерпеливо спросил матрос, подумав, не  парус
ли увидел юноша.
     Вильям  и сам загорелся этой надеждой. Он заметил на горизонте какой-то
беловатый диск, который показался было  ему  поднятым  парусом,  но  тут  же
исчез, словно растаял в воздухе.
     Вильяму  стало  стыдно,  что  он  только  зря  поднял  тревогу. Едва он
собрался оправдаться, как снова показалось что-то белое, поднимаясь к самому
небу. На сей раз все это заметили.
     -- Вот, вот что я видел! -- сказал поднявший панику юнга, признаваясь в
своей ошибке.
     -- Эх, малыш, если ты это принял за парус, -- возразил матрос, -- то ты
ошибаешься. Это кашалот выпускает свой фонтан, только и всего.
     -- Да тут не один... -- сказал Вильям. -- Посмотрите вон туда, там их с
полдюжины!
     -- Правильно, паренек! Только какое там с полдюжины, скажи лучше  --  с
полсотни!  Примерно  столько  и будет, никак не меньше. Ведь ты увидел шесть
фонтанов сразу!.. Да тут их большое стадо -- пожалуй, целый косяк!
     -- Вот так штука! -- вскричал Снежок, рассмотрев  китов.  --  Они  идут
сюда!
     -- Верно... -- пробормотал бывший гарпунер; в тоне его не чувствовалось
радости  по  поводу  такого  открытия.  --  Прямо на нас. Эх, не по душе мне
это!.. Они перекочевывают куда-то, это я вижу. Боже сохрани, попасться им на
пути в такое время -- да еще в такой лодчонке, как наша!
     Услышав это, катамаранцы перестали возиться  с  парусом.  Стадо  китов,
которое делает переход или забавляется прыжками, -- зрелище настолько редкое
и   в  то  же  время  захватывающее,  что  вызывает  величайший  интерес;  и
путешественник,  который  оставит  его  без  внимания,  верно,  должен  быть
поглощен очень серьезными занятиями.
     Как  великолепны  движения  этих морских великанов, когда они, рассекая
волны, прокладывают себе путь в лазурной стихии, то вздымая  ввысь  перистые
столбы  белого  пара,  то  взметая  свои  широкие,  веерообразные  хвостовые
лопасти! Иногда они подскакивают на несколько футов вверх, а потом шлепаются
обратно в воду всем своим гигантским телом, вызывая такое  волнение,  что  в
океане  вздымаются  громадные волны с белыми гребнями, словно изошел сильный
шторм.
     Такие мысли проносились в голове у бывшего китобоя,  когда  он  увидел,
что стадо кашалотов мчится прямо на их утлое суденышко. Он знал, что мертвая
зыбь,  которая  поднимается на пути у кита, идущего напролом, может потопить
самую большую лодку. А если хоть одному из этих китов,  что  несутся  сейчас
прямо  на  них,  вздумается  мимоходом выпрыгнуть из воды, едва ли скитальцы
смогут что-нибудь поделать -- гичка разлетится в щепы.
     Впрочем, уже не было времени размышлять над  всякими  случайностями.  В
тот  момент,  когда  катамаранцы  впервые  заметили  китов, те находились на
расстоянии не более мили отсюда; а так как они двигались со скоростью десяти
узлов в час, то не прошло и нескольких минут, как  передний  был  уже  почти
рядом -- там, где находились лодка и покинутый плот.
     Киты  двигались довольно беспорядочно, хотя там и сям попадались группы
из четырех или пяти особей, которые шли стройной  шеренгой.  Стадо  занимало
пространство  около  мили  в  окружности;  и  как раз в самом центре его, на
несчастье, покачивались на волнах две хрупкие скорлупки: гичка  и  брошенный
"Катамаран".
     Это  был  один  из  самых  громадных  косяков, какие только приходилось
видеть Бену Брасу в своей жизни. В нем насчитывалось около сотни голов,  все
взрослые   самки  с  сосунками;  среди  них  выделялся  единственный  старый
самец--вожак и защитник стада.
     Не успел матрос кончить свои наблюдения, как  кашалоты  уже  шли  мимо;
море взволновалось на целые мили вокруг, как если бы пронесся шторм, оставив
после себя мертвую зыбь.
     Киты  проходили один за другим, плавно скользя по воде с такой грацией,
которая могла бы вызвать восхищение любого,  кто  наблюдал  бы  за  ними  из
безопасного  места.  Но  люди,  смотревшие  с  гички, трепетали, глядя на их
величественные движения, слыша их шумное дыхание, подобное грохоту прибоя.
     Киты уже почти  все  прошли,  и  команда  гички  только  что  собралась
вздохнуть  свободнее,  как  вдруг  они заметили, что самый крупный в косяке,
старый самец, отстал от остальных и  теперь  идет  прямо  на  них.  Из  воды
высовывались  его  голова и часть спины объемом в несколько морских саженей.
Время от времени он ударял хвостом по воде,  словно  подавал  сигнал  идущим
впереди, указывая им путь или предостерегая от грозящей опасности.
     Злобой  дышал  весь  облик  "патриарха"  морей.  Едва  заметив его, Бен
вскрикнул,  предупреждая  товарищей.  Но   крик   вырвался   у   него   лишь
инстинктивно: ничто уже не могло предотвратить грозную встречу.
     Никто  не  успел не только сделать, но и подумать что-либо. Почти в тот
же самый миг, как раздался предостерегающий крик матроса, кит  обрушился  на
них.  Все  они  почувствовали,  как  их  с силой подбросило в воздух, словно
выстрелом из катапульты: и сразу же вслед за тем они полетели головой  вниз,
в бездонную пучину океана.
     Все  четверо  сейчас  же вынырнули вновь. Матрос и Снежок, придя в себя
первыми, стали искать глазами гичку.  Увы!  Ее  не  было.  На  воде  плавали
обломки:  разбросанные  в  беспорядке  весла,  гандшпуги, оторванные доски и
другие предметы. Среди них барахтались фигурки, в которых можно было  узнать
юнгу Вильяма и малютку Лали.
     Картина мгновенно изменилась.
     Раздалась  команда: "Ход назад, на "Катамаран"! И через двадцать секунд
юнга уже плыл рядом с матросом к плоту. Туда же, посадив себе на левое плечо
Лали и рассекая волны, устремился и Снежок.
     Еще минута -- и все четверо очутились на  суденышке,  которое  покинули
так недавно. И на этот раз они спаслись от гибели в пучине океана!



     В этом событии, только что приключившемся с ними, ничего загадочного не
было. Когда Бен Брас почувствовал страшный удар, он знал, кто его нанес.
     Недаром   он  предупреждал  других,  какими  опасностями  грозит  косяк
кашалотов во время перекочевки. Правда, спутники его сначала не представляли
этого, зато теперь они убедились воочию. Грозный час настал и вновь миновал.
Очутившись снова на плоту, они увидели,  что  ничто  более  не  угрожает  их
жизни.
     Объяснений  не требовалось. Обломанные доски с гички, плававшие в воде,
и потрясение, ими пережитое, достаточно красноречиво рассказывали,  как  все
произошло.  Одним  ударом  хвоста  снизу  вверх  старый  самец  разнес лодку
вдребезги с такой же легкостью, словно это была яичная скорлупа; обломки  он
швырнул  в  воздух  на  несколько  футов  вверх  вместе  со  всеми  людьми и
предметами, находившимися в гичке.
     Захотелось  ли  кашалоту  сделать  это  назло  или  он   просто   решил
порезвиться,  только  на это морскому гиганту понадобилось не больше усилий,
чем отмахнуться от мухи.  Позабавившись,  старый  самец  поспешил  вслед  за
весело играющим косяком, скользя в волнах с таким невозмутимым видом, словно
ничего особенного не случилось.
     В самом деле, для него ровно ничего не значило ни крушение, ни все, что
оно несло  с  собой.  А вот для тех, кого он так бесцеремонно опрокинул, это
было настоящей трагедией.
     Теперь только, когда катамаранцы довольно сносно устроились на плоту  и
понемножку   стали  успокаиваться,  они  почувствовали  всю  глубину  своего
несчастья.
     Все их запасы были выброшены в море; весла и другие предметы их обихода
носились по волнам; и, что всего хуже,  совершенно  исчез  из  виду  морской
сундучок  матроса,  который они недавно, спешно перебираясь на гичку, набили
до отказа акульим мясом. С таким тяжелым грузом он наверняка пошел  ко  дну,
унося с собой все ценные запасы. Правда, бочка с водой и маленький бочонок с
канарским еще не потонули--так тщательно они были закупорены. Но что толку в
питье, когда нет еды? А у них не осталось ни кусочка!
     Несколько  минут  они  ничего  не  делали,  созерцая обломки -- зрелище
полнейшего разорения.
     Можно было подумать, что это бездействие было  вызвано  отчаянием,  под
влиянием которого они как бы оцепенели.
     На  самом  деле  причина  была  иная.  Не  такие  они  были люди, чтобы
отчаиваться. Они только и ждали удобного момента приняться за работу. А  это
было  невозможно,  пока  хотя  немного не улеглась бы страшная мертвая зыбь,
поднятая китами.
     На  море  вздымались  волны,  "громадные,  как  горы";  и   плот,   где
катамаранцы  кое-как  примостились,  скорее  на четвереньках, нежели стоя на
ногах, так сильно качало из стороны в сторону, что они едва удерживались  на
нем.
     Мало-помалу   на   океане  установилось  обычное  спокойствие,  и  наши
скитальцы, успевшие за это время многое обдумать, принялись за дело.
     У них пока еще не было какого-либо определенного плана на будущее.
     Прежде  всего  им  хотелось  подобрать  кое-какие   обломки   крушения,
рассеянные по волнам, и, если возможно, снова оснастить плот, на котором они
опять нашли себе пристанище.
     К   счастью,  поблизости  виднелась  мачта  --  она  вместе  с  реей  и
державшимся на ней парусом плавала неподалеку от разбитой лодки. Так как это
были наиболее нужные снасти, которых лишился "Катамаран", то  теперь,  когда
они нашлись, казалось, нетрудно будет восстановить плот в его первоначальном
виде.
     Прежде  всего  следовало  приложить  все  усилия,  чтобы раздобыть хоть
какие-нибудь весла. А на это придется затратить немало  времени  и  сил.  На
лишенном  снастей плоте не было даже палки, которая могла бы заменить весло.
Им пришлось грести руками.
     За время их вынужденного безделья  обломки  крушения  отнесло  довольно
далеко -- вернее, плот, державшийся на воде благодаря пустым бочкам, проплыл
мимо них и ушел на несколько кабельтовых вперед.
     Надо  было идти против ветра -- и двигались они медленно, так медленно,
что с досады кровь вскипала.
     Снежок уже собрался было  прыгнуть  за  борт  и  пуститься  за  веслами
вплавь, но матрос об этом и слышать не хотел. Он тут же напомнил чернокожему
другу, какой опасностью грозят акулы, кишащие в воде. Правда, негр отнесся к
этому  довольно  легкомысленно,  но  более  осторожный  товарищ удержал его.
Набравшись терпения, они принялись вновь грести руками.
     Наконец им удалось поймать два весла, и с этого  момента  работа  пошла
живее.
     Потом  они  нашли мачту и парус, выловили их из моря и втащили на плот;
опять водворили в надежное место бочонки с водой и  вином;  один  за  другим
подобрали  рассеявшийся  по  океану инвентарь. Только железные инструменты и
топор затонули на дне Атлантического океана.
     Но самым тягостным была потеря сундучка  со  съестными  припасами.  Это
было непоправимо и предвещало еще более страшное несчастье -- утрату жизни.



     Снова смерть во всей своей мрачной неизбежности смотрела им в лицо. Они
очутились без всякой провизии. Ни крошки не сохранилось из всех тех запасов,
которые  так  заботливо  и  искусно  собирались и заготовлялись впрок. Кроме
того, что было  упаковано  в  сундучке,  на  плоту  еще  кое-где  оставались
отдельные  ломти  вяленой  рыбы.  Их  также  перенесли в гичку, и, когда она
перевернулась, эти запасы тоже утонули.
     Подбирая обломки крушения, катамаранцы искали свою провизию в  надежде,
не  удастся  ли  выловить  хоть  несколько затерявшихся кусков, но ничего не
нашлось. Те припасы, которые плавали на воде, были подхвачены либо  акулами,
либо другими прожорливыми хищниками океана.
     Впрочем,  если бы даже нашим скитальцам и попались эти уцелевшие куски,
все равно в этот тяжкий момент они не прикоснулись бы к ним: пища, пробывшая
столько времени в морской воде, стала бы слишком соленой. Тем не  менее  они
знали,  что  настанет  время, когда придется отбросить подобные причуды. И в
самом деле, через несколько  часов  все  четверо  почувствовали  такие  муки
голода,  что теперь уже не отказались бы и от самой грубой и невкусной пищи.
С того момента, когда так спешно пришлось покинуть стоянку у туши  кашалота,
им еще ни разу не удалось как следует поесть. Урывками, на ходу, они съедали
кусочек рыбы, выпивали глоток воды.
     Как   раз   перед   последней   катастрофой   они   собрались  закусить
по-настоящему. Но прежде чем приступить к обстоятельной трапезе, они  ждали,
когда будет поставлен парус и лодка понесется своим путем.
     Одним ударом хвоста кашалот разрушил весь тот уют, который они пытались
себе создать.  К  несчастью,  крушение, так много уничтожившее, нисколько не
повлияло на их аппетит.
     Время шло. Они продолжали  трудиться  в  поте  лица,  подбирая  обломки
крушения,  а  голод  все  усиливался;  все  четверо почувствовали, что таких
мучений они еще не испытывали с  самого  начала  этого  долгого  и  опасного
плавания.
     Работа не спорилась у людей, почти до полусмерти измученных голодом.
     Поместив  в  надежном  месте  различные предметы, подобранные в океане,
так, чтобы их не смыло обратно в воду, они  принялись  раздумывать,  где  бы
раздобыть новые запасы провизии.
     Конечно,  прежде всего они подумали о рыбах. Ведь только они и могли бы
послужить им пищей.
     Воодушевленные прежними успехами в рыбной ловле, катамаранцы  и  сейчас
охотно занялись бы ею, если бы, к несчастью, обстоятельства не изменились.
     Среди  безвозвратно  затерявшихся  в  море  вещей оказались и крючки. А
гарпуны, послужившие им столь смертоносным оружием, так и  остались  в  туше
кашалота.   Они   торчали  в  спине  у  мертвого  великана,  превращенные  в
самодельный  вертел  для  поджаривания  мяса  акулы.  Словом,  все  железные
предметы,  даже их собственные ножи, брошенные в гичку как попало, очутились
на дне морском.
     Не осталось ни кусочка металла, из которого можно  было  бы  смастерить
крючок,  а  если  бы  и удалось разыскать, что пользы в том? Все равно негде
достать хоть крошечку мяса для наживки.
     Казалось, сколько ни ломай себе голову,  нет  ни  малейшей  возможности
наловить  рыбы.  С  отчаянием  в  душе  они  были  вынуждены  в конце концов
отказаться от этой мысли.
     В этот тяжкий час они вспомнили о кашалоте, но не о том выскочившем  из
воды  морском  великане,  чьи  вражеские действия так неожиданно омрачили их
радужные перспективы; нет, им вспомнился убитый кашалот,  у  громадной  туши
которого они недавно делали стоянку. Там, быть может, удастся раздобыть хотя
бы что-нибудь съестное. А если нет, найдется вдоволь китового мяса или жира.
Правда,  мясо у кашалота жесткое, но жизнь поддержать оно все же может. Зато
там его столько, что можно битком набить провизионные склады для команды  не
только большого корабля, но и целой эскадры!
     Пожалуй, им и удалось бы найти обратный путь. Они шли по ветру -- ветер
же дул  все  еще  с  той  стороны. Все расстояние, пройденное за ночь, можно
пройти обратно в короткое время.
     Впрочем, даже в лучшем случае, если  им  придется  бороться  только  со
стихиями, и то это будет трудным предприятием с сомнительным исходом.
     На  пути  у них вставало препятствие, более страшное, чем сопротивление
ветра или опасение сбиться с курса.
     Наверно, на покинутую стоянку  вернулись  их  преследователи;  и,  быть
может,  в  этот момент они пришвартовывают свой плот к тому самому огромному
грудному плавнику, где еще так недавно стоял "Катамаран".
     Поэтому мысль о том, чтобы вернуться к кашалоту, не встретила поддержки
и тут же была отклонена.
     Мрачные думы терзали катамаранцев, пока они  сидели  и  размышляли  над
этим вопросом; мрачные, как эти ночные тучи, которые стремительно опускались
на море и окутывали их непроницаемой мглой.
     Никогда еще они так не падали духом! И все же никогда они не были столь
близки  к  избавлению  от  всех  бедствий.  Этот  самый  тяжкий  час  уныния
предшествовал их спасению, так же как самый темный час ночи -- тот,  который
предшествует дню.



     Они  и  не  пытались  сдвинуться с того места, где застало их заходящее
солнце.
     Наши скитальцы до  сих  пор  еще  не  установили  мачту  с  парусом,  а
трудиться  над  веслами, казалось, не имело смысла. Стоило ли терять силы на
греблю, если все равно движешься так медленно! Да и вообще возникал  вопрос:
что  пользы  и  дальше держать курс на запад? Так или иначе, нет ни малейших
шансов добраться до твердой земли прежде, чем они умрут голодной смертью,  А
умереть  от  голода  они могут и не трогаясь с места. Такая смерть одинаково
мучительна, что здесь, что  там.  Не  все  ли  равно,  под  какими  широтами
проведут они последние минуты своей жизни?
     Таково  было  состояние  духа, в которое впали катамаранцы под влиянием
пережитых бедствий. Ими овладело какое-то  оцепенение,  напоминавшее  скорее
бесчувствие отчаяния, чем покорность судьбе.
     Так  печально  тянулось  время  в темноте и угрюмом молчании, как вдруг
одно незначительное обстоятельство заставило их встрепенуться. Это был голос
Бена Браса, предлагавшего  ужинать.  Услышав  его  со  стороны,  можно  было
вообразить,  что  моряк  сошел  с  ума.  Но  его товарищи так не думали. Они
поняли, что он имел в виду. И от них не укрылся тот нарочито  жизнерадостный
тон,  которым он хотел их подбодрить. Предложение, сделанное Беном, вовсе уж
не было такой бессмыслицей; правда, назвать "ужином" то, что  он  предлагал,
можно было только условно.
     А  впрочем,  что  за  важность!  Все же это было нечто такое, что могло
заменить ужин, правда, не столь существенный, как им хотелось  бы.  Но  зато
это могло не только продлить им жизнь, но и на мгновение облегчить сердце от
гнетущей тяжести. То была чарка канарского.
     Катамаранцы  не забыли, чем они владеют. Иначе, пожалуй, они впали бы в
еще большее отчаяние. В бочке оставалось немного  драгоценного  виноградного
сока,   надежно  хранившегося  в  их  старой  "кладовой".  До  сих  пор  они
удерживались от соблазна пригубить его, сберегая на крайний случай.  Теперь,
казалось, момент настал, и Бен Брас предложил на ужин чарку вина.
     Разумеется,   никто  и  не  думал  возражать  против  столь  заманчивой
перспективы.
     Вынули втулку из бочонка,  взяли  маленькую  роговую  мерку,  найденную
среди обломков разбитой гички, тщательно прикрепили ее к бечевке, опустили в
бочонок  и вынули оттуда, полную сладкого вина. И пошла она гулять вкруговую
-- от одного к другому; первыми коснулись  ее  хорошенькие  губки  маленькой
Лали.  Еще  и еще окунали чарку и наконец водворили втулку на прежнее место.
Так, без излишних церемоний, закончился этот ужин.
     И не  знаю,  было  ли  то  бодрящее  действие  вина  или  же  наступила
естественная  душевная реакция, обычно приходящая на смену отчаянию,--только
оба они, и матрос и Снежок, закупорив бочку, вновь принялись  строить  планы
на  будущее. И снова робкая надежда закралась в их сердца. Беседа шла о том,
не попытаться ли немедленно, не теряя ни минуты, снова  установить  мачту  и
поднять парус. Правда, ночь была черна, как смола, но что из того?
     Можно  проделать  это  и  без  света; а если понадобятся канаты, то--уж
будьте покойны!--они и с ними управятся без труда, будь ночь хоть  вдесятеро
темнее.  Так выразился по этому случаю Снежок, хотя это и казалось физически
невозможным.
     Убеждая товарища, матрос приводил следующий довод:  если  идти  вперед,
худа  не  будет.  Раз  двигателем  будет парус, от них больше не потребуется
усилий, независимо от того, тронется ли плот или станет неподвижно на месте.
     Конечно, рассуждение было малоубедительное. Вряд ли с его помощью можно
было добиться толку и убедить негра, по  природе  фаталиста,  который  порой
бывал  весьма  бездеятельным.  Но  Бен  Брас  пустил  в  ход  еще один более
серьезный довод, и Снежок с готовностью согласился.
     -- Только вперед! -- молвил Бен. -- Так скорей увидим судно,  если  оно
попадется  на  пути.  А  если  заляжем  здесь, что твоя колода, то как бы не
нагрянули сюда те мучители. Знаешь, ведь они идут с наветренной  стороны  да
еще под парусом... Если только не вернулись назад, к кашалоту. Ну, тогда нам
нечего  их  бояться.  А  впрочем,  кто  его знает: лучше принять меры. Давай
поставим napyc!
     -- Вот  славно,  масса  Брас!  --  ответил  Снежок,  который  и  раньше
противился  только для виду. -- Правильно вы говорите. Только скомандуйте --
и я отвечу: "Есть ставить парус!" Ветерок-то чудесный!.. Хотите --  примемся
за дело сию же минуту!
     -- Ладно,  --  откликнулся матрос, -- давай начнем! Натягивай парусину!
Чем скорей, тем лучше...
     Больше они ни о чем не говорили. Изредка только передавались вполголоса
указания или приказ Бена, вместе со Снежком  занятого  установкой  мачты  на
"Катамаране".  Как только с этим управились, поставили вертикально рею, туго
натянули и закрепили шкоты;  и  мокрый  парус,  поднятый  снова,  наполнился
ветром и с каким-то певучим звуком помчал плот по волнам.



     Теперь  "Катамаран"  снова  шел  под  парусом по своему прежнему курсу.
Казалось, для команды все опять стало по-старому,  как  было  до  встречи  с
убитым кашалотом. К несчастью, это было далеко не так!
     Обстоятельства  изменились  к  худшему.  Тогда  у  них  еще  оставалась
провизия; правда, на полный рацион не хватало, но все-таки имелись небольшие
запасы, рассчитанные на довольно продолжительное время.  Более  того,  в  их
распоряжении  имелось кое-какое оружие и инструменты, при помощи которых они
в случае нехватки могли пополнить свои запасы.
     Совсем другое было сейчас. "Катамаран" служил им все  так  же  верно  и
надежно,  оснастка была та же, что и тогда, мореходные качества нисколько не
пострадали.  Зато  снабжение  было  уже  не  на  прежней  высоте,   особенно
"продовольственный отдел", и это тяжко угнетало команду.
     Вскоре  уныние  охватило  их снова; но, несмотря на это, катамаранцы не
могли противиться сну. Пусть читатель вспомнит, что  в  прошлую  ночь  из-за
сильной  бури  они  спали  мало;  да  и в позапрошлую едва удалось чуть-чуть
вздремнуть -- так они заняты были поджариванием мяса акулы.
     Истощенный организм настоятельно требовал отдыха. Все буквально  с  ног
валились  --  и  команда  в  полном  составе  отправилась на покой. Никто не
остался даже на вахте у руля.
     Порешили на том: пустить плот по воле ветра, пусть идет куда хочет.
     Дыхание небес! Только оно одно уносило "Катамаран" все  дальше  по  его
пути.
     Как  далеко  ушел  плот,  предоставленный  самому  себе,  не записано в
вахтенном журнале. Засечено только время; известно,  что  полночь  наступила
раньше,   чем  пробудился  кто-либо  из  команды,--так  крепко  уснули  все,
умаявшись с установкой паруса.
     Первым очнулся Вильям.
     Юнга никогда не спал  крепко,  а  в  эту  ночь  сон  его  был  особенно
тревожен.  На душе было неспокойно; еще прежде, чем он прилег отдохнуть, его
мучило какое-то неясное волнение. Меньше  всего  он  боялся  за  собственную
судьбу.  Хотя он и был еще молод, но уже чувствовал себя настоящим моряком и
не мог терзаться только эгоистическими соображениями  --  он  волновался  за
малютку Лали.
     Вот  уже  много  дней,  как он следил за переменой во всем облике этого
юного существа. Он замечал, как мало-помалу щеки ее становились все бледнее,
как быстро таяла  ее  маленькая  фигурка.  Сегодня,  после  этого  страшного
потрясения,  которое  им  всем  пришлось  вынести,  юная креолочка особенно,
казалось, ослабела -- больше чем когда бы  то  ни  было.  И,  засыпая,  юнга
томился  грустным предчувствием, что именно она сделается первой жертвой тех
тяжких испытаний, которые им еще сулит судьба, и что скоро-скоро это  должно
свершиться.
     Юношеская  привязанность  и тревога за милую ему девочку не давали юнге
заснуть крепко.
     И хорошо, что так случилось, -- иначе, пожалуй,  его  не  разбудило  бы
яркое пламя, около полуночи вспыхнувшее на море, на траверзе "Катамарана". А
если  бы  он  не  проснулся,  ни  ему, ни его трем спутникам не пришлось бы,
пожалуй, больше увидеть  человеческое  лицо,  разве  только  в  предсмертной
агонии, взглянув в глаза друг другу.
     Озарив   далеко  кругом  темные  воды  океана,  пламя  осветило  спящих
катамаранцев. Оно сверкнуло юнге прямо в глаза -- и Вильям проснулся.
     Встрепенувшись, он смотрел на видение, которое поразило и в то же время
встревожило его. Да, сомнений быть не может -- это корабль или какое-то  его
подобие; но таких кораблей юнга еще не встречал.
     Казалось, судно объято огнем. Большие клубы дыма поднимались с палубы и
стлались  над  кормой, ярко озаренной огненными столбами, которые вздымались
ввысь перед фок-мачтой, достигая почти нижних вантов. Всякий  непривычный  к
такому зрелищу человек, едва взглянув, тотчас же подумал бы: на судне пожар!
     А  между тем Вильям уже должен был разбираться в том, что видел сейчас.
К несчастью, зрелище горящего корабля не было для  него  ново.  Он  сам  был
очевидцем гибели судна, которое привезло его в Атлантический океан, да так и
оставило здесь по сей день, в страшнейшей опасности для жизни.
     Но  воспоминания  об  этом  пожаре  не очень-то помогли ему понять, что
сейчас творится у него перед глазами. Он видел, как на палубе "Пандоры" люди
метались в диком ужасе, спасаясь от пламени. Здесь же, на  корабле,  который
маячит  вдали,  бросается  в  глаза  совершенно обратное. Он видит, как люди
стоят перед самыми огненными столбами и не только остаются спокойными вблизи
бушующего пламени, но как будто даже стараются разжечь его еще сильнее.
     Подобное зрелище могло поразить ужасом и глубоко  смутить  даже  самого
бывалого  моряка.  При  виде  этого  невольно  хотелось  спросить: "Что это,
корабль-призрак или корабль в огне?"



     Все эти наблюдения, так подробно нами описанные, отняли у юнги не более
десяти секунд. В мгновение  ока  одним  взглядом  охватил  он  это  странное
зрелище,  так  неожиданно  открывшееся  перед  ним. Ему и в голову не пришло
доискиваться ответа на возникший вопрос. Потрясенный ужасом и изумлением при
виде этого призрачного явления, он быстро разбудил товарищей.
     Все  трое,  очнувшись,  сразу  же  закричали.  Но  крики,   вырвавшиеся
одновременно,  свидетельствовали  о  самых  противоречивых чувствах. Девочка
взвизгнула  в  сильнейшем  испуге.  Снежок  завопил,  обуреваемый  смешанным
чувством изумления и тревоги. А матрос, к вящему удивлению Вильяма и других,
возликовал  безудержно  и вскочил на ноги так проворно, что резким движением
чуть не опрокинул "Катамаран".
     Не успел никто и рта раскрыть, чтобы спросить в чем дело, как Бен  Брас
уже стоял, выпрямившись, и кричал и вопил что было силы.
     Матрос  все отчетливее повторял такой привычный, давно знакомый отклик:
"Эй, на корабле!"--вместе с другими  приветствиями,  принятыми  по  морскому
обычаю, когда видят проходящее судно.
     -- Убей  меня  Бог,  это  корабль!  -- вставил словечко Снежок. -- И на
судне пожар.
     -- Да нет же!  --  нетерпеливо  возразил  бывший  гарпунер.  --  Ничего
подобного! Это просто китобойное судно, на котором вытапливают жир из убитых
кашалотов.  Не  видишь  разве,  как  люди  стоят  у  салотопенных  котлов  и
подбрасывают туда куски жира?.. Боже милосердный! А что,  если  они  пройдут
мимо,  да  так  и  не  услышат,  что  мы  их окликаем!.. Эй, на корабле! Эй,
китобой!..--И матрос снова закричал во всю мочь своих богатырских легких.
     Тут  и  Снежок  присоединил  к  нему  свой  зычный  голос.  Моментально
сообразив  со слов бывшего гарпунера, в чем дело, он понял, как важно, чтобы
их услыхали.
     Несколько минут  "Катамаран"  гремел  криками:  "Эй,  на  корабле!  Эй,
китобой!.."  Казалось,  их  можно  было услышать даже дальше, чем находилось
отсюда это загадочное судно. Но, к ужасу катамаранцев, им не отвечали.
     Теперь они уже ясно различали корабль и видели  все,  что  делалось  на
борту.  Два  огненных столба, высоко поднимаясь из-под огромных салотопенных
котлов, установленных перед самой фок-мачтой, освещали не только палубу,  но
и океан на многие мили кругом.
     Наши  скитальцы  видели,  как  большие  клубы  густого  дыма, озаренные
желтоватым отблеском бушующего пламени, окутывают корму и как в зареве ярких
огней маячат призрачные тени людей, кажущихся великанами. Одни  стоят  перед
самой  топкой,  другие  расхаживают  вокруг,  и  все усердно заняты каким-то
делом, которое показалось  бы  любому,  кроме  бывшего  гарпунера,  сплошной
чертовщиной.
     Но,  несмотря  на  всю  отчетливость,  с  которой  они это видели, и на
близость корабля, люди на плоту не могли добиться, чтобы  их  услышали,  как
громко они ни кричали.
     Это  показалось  катамаранцам  таким  странным,  что и в самом деле они
готовы были поверить, будто перед ними корабль-призрак, а гигантские фигуры,
виднеющиеся на нем, не люди, а привидения.
     Но бывший гарпунер был слишком умудрен  опытом,  чтобы  поверить  такой
нелепице.  Он знал, что это обыкновенное китобойное судно со своим экипажем,
и понимал также, почему матросы не отвечают на его оклик:  они  попросту  не
слышат.  Рев  пламени  заглушает все остальные звуки, и китобои не различают
даже голосов стоящих рядом товарищей.
     Все это пришло на ум Бену Брасу, и смертельный  ужас  охватил  его  при
мысли, что корабль может пройти мимо, так и не услышав и не заметив их.
     Вероятно,  они не миновали бы столь плачевного исхода, если бы удача не
благоприятствовала им. Их спасло одно обстоятельство, которое  и  привело  к
более счастливому завершению эту случайную встречу двух скитальцев океана --
"Катамарана" и китобойца.
     Китобойное  судно,  где,  судя  по  всему,  перетапливался  жир недавно
загарпуненного кита, легло в дрейф против  ветра;  конечно,  теперь  оно  не
могло  быстро двигаться вперед, да, впрочем, команда и не слишком заботилась
об этом.
     Пока  китобоец  медленно  подходит,  держась  носом  почти  по   ветру,
катамаранцы  смогут  без  труда  подвести  свое  суденышко к нему вплотную с
наветренной стороны.
     Матрос живо сообразил, какой козырь  у  них  в  руках.  Как  только  он
убедился, что с такого расстояния их оклики все равно не услышать, тотчас же
бросился  к  рулевому  веслу,  повернул его и повел плот прямо на китобойное
судно, словно решился с ним столкнуться.
     Еще несколько мгновений--и "Катамаран" очутился  на  расстоянии  одного
кабельтова  от носовой части судна. И тут-то Снежок с матросом снова подняли
оглушительный крик: "Эй, на  корабле!.."  Хотя  на  этот  раз  оклик  и  был
услышан,  но  ответили  на  него  не сразу. Матросы, привлеченные возгласами
людей на плоту, глазели на освещенную огнями воду и, завидев прямо под носом
своего  корабля  такое  диковинное  суденышко,  на  мгновение  оцепенели  от
удивления.
     Однако  бывший  гарпунер вскоре нашел с ними общий язык. И через десять
минут катамаранцы уже не дрожали от холода в насквозь  промокшей  одежде,  а
голодный  желудок  уже не терзал их, делая еще несчастнее. Теперь они стояли
перед  жарко  пылавшим  огнем,  около  стола,  накрытого  для   обильной   и
питательной  трапезы. Их окружало множество простых, честных людей, и каждый
наперебой старался превзойти другого в заботах о том, чтобы им было хорошо.



     Итак, катамаранцы уже  больше  не  были  "затерянными  в  океане".  Они
объединились  с  экипажем китобойного судна, а их маленькая пассажирка нашла
себе приют и ласку в каюте капитана.
     Сам "Катамаран" не был брошен и не "отдал якорь", как  говорят  моряки.
Его  разобрали  на  части  и  подняли на борт корабля, где он еще должен был
послужить для самых разнообразных целей: найдут себе  применение  и  канаты,
рангоут  и  парус,  бревна пойдут в распоряжение плотника, а бочки попадут к
бондарю,  где  их,  вероятно,  наполнят   тем   дорогостоящим   спермацетом,
вытапливанием которого занята команда.
     Побыв   недолго  на  судне,  Бен  Брас  убедился,  насколько  правильна
оказалась его догадка. Это был тот самый китобоец, чьи матросы загарпунили с
вельботов и оставили "на буях" мертвого кашалота. Убитый кашалот был  самцом
из  большого  косяка,  за  которым  охотились китобои. Не отставая от судна,
вельботы погнались за другими кашалотами: китобои убили нескольких  из  них,
но в пылу погони потеряли след того, кого ранили первым.
     Все  же  они  собирались  отправиться  на его поиски, как только кончат
обрабатывать туши пойманных кашалотов. Теперь благодаря указаниям Бена Браса
капитану китобойного судна куда легче  будет  разыскать  потерянную  добычу.
Кашалот, по мнению капитана, должен был дать семьдесят--восемьдесят бочонков
жира; и, конечно, стоило потрудиться, чтобы вернуться за ним.
     На  следующий  день после того, как потерпевших крушение взяли на борт,
судно, погасив огни салотопок, отправилось на поиски кашалота,  оставленного
"на буях".
     К  тому времени бывшая команда "Катамарана" уже успела рассказать своим
спасителям обо всех приключениях.  Наши  скитальцы  страшились,  как  бы  не
встретить  около  туши разбойничью шайку с большого плота. Такая возможность
очень заинтересовала матросов с китобойца. И когда корабль подходил к месту,
где ожидали найти оставленного кашалота, все взоры устремились на океан.
     Поиски убитого кашалота увенчались успехом. Китобои увидели его  в  тот
момент,  когда  садилось  солнце. Еще до наступления ночи, в сумерках, судно
легло в дрейф рядом с  тушей.  Когда  корабль  подошел,  в  воздух  взвилась
большая  стая  морских птиц, расположившихся на плавучей массе, -- очевидно,
людей здесь не было. Большого плота нигде не было видно;  никаких  признаков
того,  что  он  сюда возвращался. Зато сохранилось потешное сооружение вроде
колодезного журавля, воздвигнутое катамаранцами на  самом  верху  туши.  Оно
оставалось  точь-в-точь  в  том  виде,  как  они  его  бросили, только ломти
акульего мяса обуглились и превратились в  пепел,  да  внизу  уже  не  пылал
огонь, который их сжег.
     Впрочем,  недолго была покрыта тaйнoй судьба, постигшая жертвы крушения
невольничьего корабля. Дня через три после того, как китобои, разделав  тушу
кашалота,  вытопили  жир,  судно  снова  пустилось  в  плавание.  Вскоре они
натолкнулись на странную находку: на воде плавали два-три корабельных  бруса
и  несколько  пустых  бочек.  Нетрудно  было признать в них обломки большого
плота с "Пандоры", носившиеся по волнам неподалеку  от  места,  где  китобои
только что разделывали убитого кашалота.
     Можно  было  догадаться,  что  произошло. Буря, которую стойко выдержал
"Катамаран", оказалась роковой для большого плота. Сколоченный  как  попало,
управляемый  из  рук вон плохо, он разбился вдребезги, и несчастные матросы,
не имея сил уцепиться за бочку или брус, вероятно, пошли ко  дну.  И  Вильям
рассказывал потом:
     -- Так  погиб  экипаж  невольничьего  судна.  Ни  один  из  них  --  ни
спасавшиеся в гичке, ни на большом плоту -- никогда больше не увидел  земли.
Они  погибли  в  безбрежном  океане,  погибли  страшной  смертью, и никто не
протянул им руку помощи, никто не оплакивал их!
     Поистине, казалось, что чернокожие невольники  --  жертвы  их  зверской
жестокости -- были отомщены!
     Если  бы  в  нашу  задачу  входило  рассказать  всю последующую историю
катамаранцев, это было бы очень приятным занятием, -- пожалуй, приятнее, чем
описывать плавание их знаменитого "судна".
     Но  нам  остается  место  только  для  того,  чтобы  коротко  заключить
повествование.
     На  другой  день  после  того,  как Снежок ступил на палубу китобойного
судна, он был назначен главным корабельным поваром. В этой высокой должности
он оставался несколько лет и покинул ее лишь для того, чтобы занять такое же
положение на борту превосходного судна под командованием капитана Бенджамена
Браса, который вел постоянную торговлю с Африкой. Но разве это была та самая
"африканская коммерция", какой занимались на "Пандоре" и других невольничьих
кораблях! О нет, не такие товары перевозил на своем судне капитан Брас!  Его
трюмы  были  полны  не  чернокожими, а белой слоновой костью, желтым золотым
песком и страусовыми перьями. И недаром  ходили  слухи,  что  после  каждого
такого  рейса на африканское побережье капитан и владелец этого судна всякий
раз имел обыкновение совершать экскурсию в Английский банк,  где  вносил  на
свой текущий счет кругленькую сумму.
     После  того  как  много  лет  он  с  неизменным успехом занимался своей
торговлей, этот бывший гарпунер, матрос  военного  флота,  некогда  командир
"Катамарана"  и  капитан  африканского  торгового  судна, решил удалиться на
покой. Он нашел себе тихую пристань и "бросил якорь"  на  вилле  в  Хэмпстед
Хауз,  где  и  по  сей  день наслаждается своей трубкой, стаканчиком грога и
приятным досугом.
     Что же касается  "малыша  Вильма",  то  его  уже  давно  перестали  так
звать--с  тех  самых пор, как он сделался капитаном первоклассного клипера и
повел торговлю с Ост-Индией. Да разве подходит это имя  детине  шести  футов
росту, который стоит на шканцах своего собственного корабля, и такой из себя
молодец  и  лицом  и  фигурой, что, как видно, ему без труда удалось взять в
жены нежно любящую его девушку!
     Она--красавица,  с  глубоким,  исполненным  благородства  взглядом,   с
пышными  черными,  как  смоль, волосами и очень смуглым цветом лица. Кое-кто
считает, что в жилах у нее течет восточная кровь и что капитан вывез  ее  из
Индии,  возвращаясь на родину после одного из своих обычных рейсов. Но более
близкие друзья могли бы рассказать иную историю,  которую  слышали  от  него
самого: они знают, что жена его--креолка, уроженка Африки, и зовут ее Лали.
     Слыхали  они  также,  что  впервые  он  познакомился  с  ней  на  борту
невольничьего судна и что детская дружба, выросшая потом в любовь,  накрепко
связала  их,  когда  они  -- жертвы кораблекрушения -- носились по волнам на
плоту, затерянные в просторах Атлантического океана.

     К О Н Е Ц
     Набрано: 10.07.1998 15:30
     Коррекция: 06.08.1998 18:50



     1 Морской коршун-- альбатрос.

     2 Гандшпуг--род багра.

     3 Бугшприт-- передняя мачта, лежащая горизонтально на носу судна.

     4 Каноэ-- индейский челнок, у  которого  нет  уключин,  как  в  обычной
лодке.

     5 Морфей--в древнегреческой мифологии бог сновидений, сын Сна и Ночи.

     6  Тантал--  царь  Лидии, согласно мифу, был осужден богами за убийство
сына на вечный голод и жажду.

     7 Стадия--1/8 английской мили, около 185 метров.

     8 Сезень-- плетеная веревка.

     9 Кацики (касики) -- индейские князьки (вожди) племен в эпоху  открытия
Америки.

     10 "Собачья вахта"-- полувахта от 12 часов ночи до 4 часов утра.

     11 Кок-- повар.

     12 Камбуз-- кухня на корабле.

     13 Стюард-- буфетчик.

     14  Катамараном  называют  в  Индии  особый  вид  плота. Этим же именем
называются  небольшие  суда,  состоящие  из  двух  соединенных  между  собой
корпусов, с парусом посередине.

     15 Шпигат-- отверстие, куда стекает вода с палубы.

     16 Лига (морск.) -- старая мера длины, равная 5,56 километра.

     17  Сэр  Крессуэлл  Крессуэлл-- праведный судья из старинных английских
легенд.

     18 Летучий Голландец-- легендарный образ морского капитана, обреченного
вместе со своим кораблем  вечно  носиться  по  бурному  морю  и  никогда  не
приставать к берегу.

     19 Степс (морск.) -- гнездо для установки мачты.

     20 Крупье -- банкомет в игорном доме.

     21 Изумрудный остров -- поэтическое название Ирландии.

     22 Нактоуз (морск.) -- шкафик для компаса.



Last-modified: Mon, 02 Nov 1998 19:17:38 GMT

Оцените этот текст: