залезла... - Степан, Степан!.. - закричал дядя. Обноскин вспыхнул и готовился было протестовать; но прежде чем он успел раскрыть рот, дверь отворилась и сама Анфиса Петровна, раздраженная, с сверкавшими глазами, покрасневшая от злости, влетела в комнату. - Это что? - закричала она, - что это здесь происходит? Вы, Егор Ильич, врываетесь в благородный дом с своей ватагой, пугаете дам, распоряжаетесь!.. Да на что это похоже? Я еще не выжила из ума, слава богу, Егор Ильич! А ты, пентюх! - продолжала она вопить, набрасываясь на сына, - ты уж и нюни распустил перед ними! Твоей матери делают оскорбление в ее же доме, А ты рот разинул! Какой ты порядочный молодой человек после этого? Ты тряпка, а не молодой человек после этого! Ни вчерашнего нежничанья, ни модничанья, ни даже лорнетки - ничего этого не было теперь у Анфисы Петровны. Это была настоящая фурия, фурия без маски. Дядя, едва только увидел ее, поспешил схватить под руку Татьяну Ивановну и бросился было из комнаты; но Анфиса Петровна тотчас же перегородила ему дорогу. - Вы так не выйдете, Егор Ильич! - затрещала она снова. - По какому праву вы уводите силой Татьяну Ивановну? Вам досадно, что она избежала ваших гнусных сетей, которыми вы опутали ее вместе с вашей маменькой и с дураком Фомою Фомичом! Вам хотелось бы самому жениться из гнусного интереса. Извините-с, здесь благороднее думают! Татьяна Ивановна, видя, что против нее у вас замышляют, что ее губят, сама вверилась Павлуше. Она сама просила его, так сказать, спасти ее от ваших сетей; она принуждена была бежать от вас ночью - вот как-с! вот вы до чего ее довели! Так ли, Татьяна Ивановна? А если так, то как смеете вы врываться целой шайкой в благородный дворянский дом и силою увозить благородную девицу, несмотря на ее крики и слезы? Я не позволю! не позволю! Я не сошла с ума! .. Татьяна Ивановна останется, потому что так хочет! Пойдемте, Татьяна Ивановна, нечего их слушать: это враги ваши, а не друзья! Не робейте, пойдемте! Я их тотчас же выпровожу!.. - Нет, нет! - закричала испуганная Татьяна Ивановна, - я не хочу, не хочу! Какой он муж? Я не хочу выходить замуж за вашего сына! Какой он мне муж? - Не хотите? - взвизгнула Анфиса Петровна, задыхаясь от злости, - не хотите? Приехали, да и не хотите? В таком случае как же вы смели обманывать нас? В таком случае как же вы смели обещать ему, бежали с ним ночью, сами навязывались, ввели нас в недоумение, в расходы? Мой сын, может быть, благородную партию потерял из-за вас!.. Он, может быть, десятки тысяч приданого потерял из-за вас!.. Нет-с! Вы заплатите, вы должны теперь заплатить: мы доказательства имеем: вы ночью бежали... Но мы не дослушали этой тирады. Все разом, сгруппировавшись около дяди, мы двинулись вперед, прямо на Анфису Петровну, и вышли на крыльцо. Тотчас же подали коляску. - Так делают одни только бесчестные люди, одни подлецы! - кричала Анфиса Петровна с крыльца в совершенном исступлении. - Я бумагу подам! вы заплатите... вы едете в бесчестный дом, Татьяна Ивановна! вы не можете выйти замуж за Егора Ильича; он под носом у вас держит гувернантку на содержании!.. Дядя задрожал, побледнел, закусил губу и бросился усаживать Татьяну Ивановну. Я зашел с другой стороны коляски и ждал своей очереди садиться, как вдруг очутился подле меня Обноскин и схватил меня за руку. - По крайней мере позвольте мне искать вашей дружбы! - сказал он, крепко сжимая мою руку и с каким-то отчаянным выражением в лице. - Как это дружбы? - сказал я, занося ногу на подножку коляски. - Так-с! Я еще вчера отличил в вас образованнейшего человека. Не судите меня... Меня собственно обольстила маменька, а я тут совсем в стороне. Я более имею наклонности к литературе - уверяю вас; а это все маменька... - Верю, верю, - сказал я, - прощайте! Мы уселись, и лошади поскакали. Крики и проклятия Анфисы Петровны еще долго звучали нам вслед, а из всех окон дома вдруг высунулись чьи-то неизвестные лица и смотрели на нас с диким любопытством. В коляске помещалось теперь нас пятеро; но Мизинчиков пересел на козлы, уступив свое прежнее место господину Бахчееву, которому пришлось теперь сидеть прямо против Татьяны Ивановны. Татьяна Ивановна была очень довольна, что мы ее увезли, но все еще плакала. Дядя, как мог, утешал ее. Сам же он был грустен и задумчив: видно было, что бешеные слова Анфисы Петровны о Настеньке тяжело и больно отозвались в его сердце. Впрочем, обратный путь наш кончился бы без всякой тревоги, если б только не было с нами господина Бахчеева. Усевшись напротив Татьяны Ивановны, он стал точно сам не свой; он не мог смотреть равнодушно; ворочался на своем месте, краснел как рак и страшно вращал глазами; особенно когда дядя начинал утешать Татьяну Ивановну, толстяк решительно выходил из себя и ворчал, как бульдог, которого дразнят. Дядя с опасением на него поглядывал. Наконец Татьяна Ивановна, заметив необыкновенное состояние души своего визави, стала пристально в него всматриваться; потом посмотрела на нас, улыбнулась и вдруг, схватив свою омбрельку, грациозно ударила ею слегка господина Бахчеева по плечу. - Безумец! - проговорила она с самой очаровательной игривостью и тотчас же закрылась веером. Эта выходка была каплей, переполнивший сосуд. - Что-о-о? - заревел толстяк, - что такое, мадам? Так ты уж и до меня добираешься! - Безумец! безумец! - повторяла Татьяна Ивановна и вдруг захохотала и захлопала в ладоши. - Стой! - закричал Бахчеев кучеру, - стой! Остановились. Бахчеев отворил дверцу и поспешно начал вылезать из коляски. - Да что с тобой, Степан Алексеич? куда ты? - вскричал изумленный дядя. - Нет, уж довольно с меня! - отвечал толстяк, дрожа от негодования, - прокисай все на свете! Устарел я, мадам, чтоб ко мне с амурами подъезжать. Я, матушка, лучше уж на большой дороге помру! Прощай, мадам, коман-ву-порте-ву! И он в самом деле пошел пешком. Коляска поехала за ним шагом. - Степан Алексеевич! - кричал дядя, выходя наконец из терпения, - не дурачься, полно, садись! ведь домой пора! - И - ну вас! - проговорил Степан Алексеевич, задыхаясь от ходьбы, потому что, по толстоте своей, совсем разучился ходить. - Пошел во весь опор! - закричал Мизинчиков кучеру. - Что ты, что ты, постой!.. - вскричал было дядя, но коляска уже помчалась. Мизинчиков не ошибся: немедленно получились желаемые плоды. - Стой! стой! - раздался позади нас отчаянный вопль, - стой, разбойник! стой, душегубец ты эдакой!.. Толстяк наконец явился, усталый, полузадохшийся, с каплями пота на лбу, развязав галстух и сняв картуз. Молча и мрачно влез он в коляску, и в этот раз я уступил ему свое место; по крайней мере он не сидел напротив Татьяны Ивановны, которая в продолжение всей этой сцены покатывалась со смеху, била в ладоши и во весь остальной путь не могла смотреть равнодушно на Степана Алексеевича. Он же, с своей стороны, до самого дома не промолвил ни единого слова и упорно смотрел, как вертелось заднее колесо коляски. Был уже полдень, когда мы воротились в Степанчиково. Я прямо пошел в свой флигель, куда тотчас же явился Гаврила с чаем. Я бросился было расспрашивать старика, но, почти вслед за ним, вошел дядя и тотчас же выслал его. II НОВОСТИ - Я, брат, к тебе на минутку, - начал он торопливо, - спешил сообщить... Я уже все разузнал. Никто из них сегодня даже у обедни не был, кроме Илюши, Саши да Настеньки. Маменька, говорят, была в судорогах. Оттирали; насилу оттерли. Теперь положено собираться к Фоме, и меня зовут. Не знаю только, поздравлять или нет Фому с именинами-то, - важный пункт! И, наконец, как-то они примут весь этот пассаж? Ужас, Сережа, я уж предчувствую... - Напротив, дядюшка, - заспешил я в свою очередь, - все превосходно устроивается. Ведь уж теперь вам никак нельзя жениться на Татьяне Ивановне - это одно чего стоит! Я вам еще дорогою это хотел объяснить. - Так так, друг мой. Но все это не то; во всем этом, конечно, перст божий, как ты говоришь; но я не про то... Бедная Татьяна Ивановна! какие, однако ж, с ней пассажи случаются!.. Подлец, подлец Обноскин! А впрочем, что ж говорю "подлец"? я разве не то же бы самое сделал, женясь на ней?.. Но, впрочем, я все не про то... Слышал ты, что кричала давеча эта негодяйка, Анфиса, про Настю? - Слышал, дядюшка. Догадались ли вы теперь, что надо спешить? - Непременно, и во что бы ни стало! - отвечал дядя. - Торжественная минута наступила. Только мы, брат, об одном вчера с тобой не подумали, а я после всю ночь продумал: пойдет ли она-то за меня, - вот что? - Помилосердуйте, дядюшка! Когда сама сказала, что любит... - Друг ты мой, да ведь тут же прибавила, что "ни за что не выйду за вас". - Эх, дядюшка! это так только говорится; к тому же обстоятельства сегодня не те. - Ты думаешь? Нет, брат Сергей, это дело деликатное, ужасно деликатное! Гм!.. А знаешь, хоть и тосковал я, а как-то всю ночь сердце сосало от какого-то счастия!.. Ну, прощай, лечу. Ждут; я уж и так опоздал. Только так забежал, слово с тобой перебросить. Ах, боже мой! - вскричал он, возвращаясь, - главное-то я и забыл! Знаешь что: ведь я ему писал, Фоме-то! - Когда? - Ночью; а утром, чем свет, и письмо отослал с Видоплясовым. Я, братец, все изобразил, на двух листах, все рассказал, правдиво и откровенно, - словом, что я должен, то есть непременно должен, - понимаешь? - сделать предложение Настеньке. Я умолял его не разглашать о свидании в саду и обращался ко всему благородству его души, чтоб помочь мне у маменьки. Я, брат, конечно, худо написал, но я написал от всего моего сердца и, так сказать, облил моими слезами... - И что ж? Никакого ответа? - Покамест еще нет; только давеча, когда мы собирались в погоню, встретил его в сенях, по-ночному, в туфлях и в колпаке, - он спит в колпаке, - куда-нибудь выходил. Ни слова не сказал, даже не взглянул. Я заглянул ему в лицо, эдак снизу, - ничего! - Дядюшка, не надейтесь на него: нагадит он вам. - Нет, нет, братец, не говори! - вскричал дядя, махая руками, - я уверен. К тому же ведь это уж последняя надежда моя. Он поймет; он оценит. Он брюзглив, капризен - не спорю; но когда дело дойдет до высшего благородства, тут-то он и засияет, как перл... именно, как перл. Это ты все оттого, Сергей, что ты еще не видал его в самом высшем благородстве... Но, боже мой! если он в самом деле разгласит вчерашнюю тайну, то... я уж и не знаю, что тогда будет, Сергей! Чему же остается и верить на свете? Но нет, он не может быть таким подлецом. Я подметки его не стою! Не качай головой, братец: это правда - не стою! - Егор Ильич! маменька об вас беспокоются-с, - раздался снизу неприятный голос девицы Перепелицыной, которая, вероятно, успела подслушать в открытое окно весь наш разговор. - Вас по всему дому ищут-с и не могут найти-с. - Боже мой, опоздал! Беда! - всполошился дядя. - Друг мой, ради Христа, одевайся и приходи туда! Я ведь за этим и забежал к тебе, чтоб вместе пойти... Бегу, бегу, Анна Ниловна, бегу! Оставшись один, я вспомнил о моей встрече давеча с Настенькой и был рад, что не рассказал о ней дяде: я бы расстроил его еще более. Предвидел я большую грозу и не мог понять, каким образом дядя устроит свои дела и сделает предложение Настеньке. Повторяю: несмотря на всю веру в его благородство, я поневоле сомневался в успехе. Однако ж надо было спешить. Я считал себя обязанным помогать ему и тотчас же начал одеваться; но как ни спешил, желая одеться получше, замешкался. Вошел Мизинчиков. - Я за вами, - сказал он, - Егор Ильич вас просит немедленно. - Идем! Я был уже совсем готов. Мы пошли. - Что там нового? - спросил я дорогою. - Все у Фомы, в сборе, - отвечал Мизинчиков, - Фома не капризничает, что-то задумчив и мало говорит, сквозь зубы цедит. Даже поцеловал Илюшу, что разумеется, привело в восторг Егора Ильича. Еще давеча через Перепелицыну объявил, чтоб не поздравляли его с именинами и что он только хотел испытать... Старуха хоть и нюхает спирт, но успокоилась, потому что Фома покоен. О нашей истории никто ни полслова, как будто ее и не было; молчат, потому что Фома молчит. Он все утро не пускал к себе никого, хотя старуха давеча без нас всеми святыми молила, чтоб он к ней пришел для совещаний, да и сама ломилась к нему в дверь; но он заперся и отвечал, что молится за род человеческий или что-то в этом роде. Он что-то затевает: по лицу видно. Но так как Егор Ильич ничего не в состоянии узнать по лицу, то и находится теперь в полном восторге от кротости Фомы Фомича: настоящий ребенок! Илюша какие-то стихи приготовил, и меня послали за вами. - А Татьяна Ивановна? - Что Татьяна Ивановна? - Она там же? с ними? - Нет; она в своей комнате, - сухо отвечал Мизинчиков. - Отдыхает и плачет. Может быть, и стыдится. У ней, кажется, теперь эта... гувернантка. Что это? гроза никак собирается. Смотрите, на небе-то! - Кажется, гроза, - отвечал я, взглянув на черневшую на краю неба тучу. В это время мы всходили на террасу. - А признайтесь, каков Обноскин-то, - продолжал я, не могши утерпеть, чтоб не попытать на этом пункте Мизинчикова. - Не говорите мне о нем! Не поминайте мне об этом подлеце! - вскричал он, вдруг останавливаясь, покраснев и топнув ногою. - Дурак! дурак! Погубить такое превосходное дело, такую светлую мысль! Послушайте: я, конечно, осел, что просмотрел его плутни, - я в этом торжественно сознаюсь, и, может быть, вы именно хотели этого сознания. Но клянусь вам, если б он сумел все это обделать как следует, я бы, может быть, и простил его! Дурак, дурак! И как держат, как терпят таких людей в обществе! Как не ссылают их в Сибирь, на поселение, на каторгу! Но врут! им меня не перехитрить! Теперь у меня, по крайней мере, есть опыт, и мы еще потягаемся. Я обдумываю теперь одну новую мысль... Согласитесь сами: неужели ж терять свое потому только, что какой-то посторонний дурак украл вашу мысль и не умел взяться за дело? Ведь это несправедливо! И наконец, этой Татьяне непременно надо выйти замуж - это ее назначение. И если ее до сих пор еще никто не посадил в дом сумасшедших, так это именно потому, что на ней еще можно было жениться. Я вам сообщу мою новую мысль... - Но, вероятно, после, - прервал я его, - потому что мы вот и пришли. - Хорошо, хорошо, после! - отвечал Мизинчиков, искривив свой рот судорожной улыбкой. - А теперь... Но куда ж вы? Говорю вам: прямо к Фоме Фомичу! Идите за мной; вы там еще не были. Увидите другую комедию... Так как уж дело пошло на комедии... III ИЛЮША ИМЕНИННИК Фома занимал две большие и прекрасные комнаты; они были даже и отделаны лучше, чем все другие комнаты в доме. Полный комфорт окружал великого человека. Свежие, красивые обои на стенах, шелковые пестрые занавесы у окон, ковры, трюмо, камин, мягкая, щегольская мебель - все свидетельствовало о нежной внимательности хозяев к Фоме Фомичу. Горшки с цветами стояли на окнах и на мраморных круглых столиках перед окнами. Посреди кабинета находился большой стол, покрытый красным сукном, весь заложенный книгами и рукописями. Прекрасная бронзовая чернильница и куча перьев, которыми заведовал Видоплясов, - все это вместе должно было свидетельствовать о тугих умственных работах Фомы Фомича. Скажу здесь кстати, что Фома, просидев здесь почти восемь лет, ровно ничего не сочинил путного. Впоследствии, когда он отошел в лучшую жизнь, мы разбирали оставшиеся после него рукописи; все они оказались необыкновенною дрянью. Нашли, например, начало исторического романа, происходившего в Новгороде, в VII столетии; потом чудовищную поэму: "Анахорет на кладбище", писанную белыми стихами; потом бессмысленное рассуждение о значении и свойстве русского мужика и о том, как надо с ним обращаться, и, наконец, повесть "Графиня Влонская", из великосветской жизни, тоже неоконченную. Больше ничего не осталось. А между тем Фома Фомич заставлял дядю тратить ежегодно большие деньги на выписку книг и журналов. Но многие из них оставались даже неразрезанными. Я же, впоследствии, не один раз заставал Фому за Поль-де-Коком, которого он прятал при людях куда-нибудь подальше. В задней стене кабинета находилась стеклянная дверь, которая вела во двор дома. Нас дожидались. Фома Фомич сидел в покойном кресле, в каком-то длинном, до пят, сюртуке, но все-таки без галстуха. Был он действительно молчалив и задумчив. Когда мы вошли, он слегка поднял брови и пытливо взглянул на меня. Я поклонился; он отвечал мне легким поклоном, впрочем довольно вежливым. Бабушка, видя, что Фома Фомич обошелся со мной благосклонно, с улыбкою закивала мне головою. Бедная, и не ожидала поутру, что ее не'щечко так покойно примет известие о "пассаже" с Татьяной Ивановной, и потому теперь чрезвычайно развеселилась, хотя утром с ней действительно происходили корчи и обмороки. За стулом ее, по обыкновению, стояла девица Перепелицына, сложив губы в ниточку, кисло и злобно улыбаясь и потирая свои костлявые руки одну о другую. Возле генеральши помещались две постоянно безмолвные старухи-приживалки, из благородных. Была еще какая-то забредшая утром монашенка и одна соседка-помещица, пожилая и тоже без речей, заехавшая от обедни поздравить матушку-генеральшу с праздником. Тетушка Прасковья Ильинична уничтожалась где-то в уголку, с беспокойством смотря на Фому Фомича и на маменьку. Дядя сидел в кресле, и необыкновенная радость сияла в глазах его. Перед ним стоял Илюша в праздничной красной рубашечке, с завитыми кудряшками, хорошенький, как ангелочек. Саша и Настенька тихонько от всех выучили его каким-то стихам, чтоб обрадовать отца в такой день успехами в науках. Дядя чуть не плакал от удовольствия: неожиданная кротость Фомы, веселость генеральши, именины Илюши, стихи - все это привело его в настоящий восторг, и он торжественно просил послать за мной, чтоб и я тоже поскорее разделил всеобщее счастье и прослушал стихи. Саша и Настенька, вошедшая почти вслед за нами, стояли около Илюши. Саша поминутно смеялась и в эту минуту была счастлива как дитя. Настенька, глядя на нее, тоже начала улыбаться, хоть и вошла, за минуту назад, бледная и унылая. Она одна встретила и успокоила Татьяну Ивановну, воротившуюся из путешествия, и до сих пор просидела у ней наверху. Резвый Илюша как будто тоже не мог удержаться от смеха, смотря на своих учительниц. Казалось, они все трое приготовили какую-то пресмешную шутку, которую теперь и хотели разыграть... Я и забыл про Бахчеева. Он сидел поодаль, на стуле, все еще сердитый и красный, молчал, дулся, сморкался и вообще играл довольно мрачную роль на семейном празднике. Возле него семенил Ежевикин; впрочем, он семенил и везде, целовал ручки у генеральши и у приезжей гостьи, нашептывал что-то девице Перепелицыной, ухаживал за Фомой Фомичем, - словом, поспевал везде. Он тоже с великим сочувствием ожидал Илюшиных стихов и при входе моем бросился ко мне с поклонами, в знак величайшего уважения и преданности. Вовсе не видно было, что он приехал сюда защитить дочь и взять ее совсем из Степанчикова. - Вот и он! - радостно вскричал дядя, увидев меня. - Илюша, брат, стихи приготовил - вот неожиданность, настоящий сюрприз! Я, брат, поражен и нарочно за тобой послал и стихи остановил до прихода... Садись-ка возле! Послушаем. Фома Фомич, да ты уж признайся, братец, ведь уж, верно, ты их всех надоумил, чтоб меня, старика, обрадовать? Присягну, что так! Если уж дядя говорил в комнате Фомы таким тоном и голосом, то, казалось бы, все обстояло благополучно. Но в том-то и беда, что дядя неспособен был угадать по лицу, как выразился Мизинчиков; а взглянув на Фому, я как-то невольно согласился, что Мизинчиков прав и что надо было чего-нибудь ожидать... - Не беспокойтесь обо мне, полковник, - отвечал Фома слабым голосом, голосом человека, прощающего врагам своим. - Сюрприз я, конечно, хвалю: это изображает чувствительность и благонравие ваших детей. Стихи тоже полезны, даже для произношения... Но я не стихами был занят это утро, Егор Ильич: я молился... вы это знаете... Впрочем, готов выслушать и стихи. Между тем я поздравил Илюшу и поцеловал его. - Именно, Фома, извини! Я забыл... хоть и уверен в твоей дружбе, Фома! Да поцелуй его еще раз, Сережа! Смотри, какой мальчуган! Ну, начинай, Илюшка! Про что это? Верно, какая-нибудь ода торжественная, из Ломоносова что-нибудь? И дядя приосанился. Он едва сидел на месте от нетерпения и радости. - Нет, папочка, не из Ломоносова, - сказала Сашенька, едва подавляя свой смех, - а так как вы были военный и воевали с неприятелями, то Илюша и выучил стихи про военное... Осаду Памбы, папочка. - Осада Памбы? а! не помню... Что это за Памба, ты знаешь, Сережа? Верно, что-нибудь героическое. И дядя приосанился в другой раз. - Говори, Илюша! - скомандовала Сашенька. Девять лет, как Педро Го'мец... - начал Илюша маленьким, ровным и ясным голосом, без запятых и без точек, как обыкновенно сказывают маленькие дети заученные стихи, - Девять лет, как Педро Го'мец Осаждает замок Памбу, Молоком одним питаясь, И все войско дона Педра, Девять тысяч кастильянцев, Все по данному обету Ниже хлеба не снедают, Пьют одно лишь молоко. - Как! что? Что это за молоко? - вскричал дядя, смотря на меня в изумлении. - Читай дальше, Илюша, - вскричала Сашенька. Всякий день дон Педро Гомец О своем бессилье плачет Закрываясь епанчою. Настает уж год десятый; Злые мавры торжествуют; А от войска дона Педра Всего-навсего осталось Девятнадцать человек... - Да это галиматья! - вскричал дядя с беспокойством, - ведь это невозможное ж дело! Девятнадцать человек от всего войска осталось, когда прежде был, даже и весьма значительный, корпус! Что ж это, братец, такое? Но тут Саша не выдержала и залилась самым откровенным и детским смехом; и хоть смешного было вовсе немного, но не было возможности, глядя на нее, тоже не засмеяться. - Это, папочка, шуточные стихи, - вскричала она, ужасно радуясь своей детской затее, - это уж нарочно так, сам сочинитель сочинил, чтоб всем смешно было, папочка. - А! шуточные! - вскричал дядя с просиявшим лицом, - комические то есть! То-то я смотрю ... Именно, именно, шуточные! И пресмешно, чрезвычайно смешно: на молоке всю армию поморил, по обету какому-то! Очень надо было давать такие обеты! Очень остроумно - не правда ль, Фома? Это, видите, маменька, такие комические стихи, которые иногда пишут сочинители, - не правда ли, Сергей, ведь пишут? Чрезвычайно смешно! Ну, ну, Илюша, что ж дальше? Девятнадцать человек! Их собрал дон Педро Го'мец И сказал им: "Девятнадцать! Разовьем свои знамена, В трубы громкие взыграем И, ударивши в литавры, Прочь от Памбы мы отступим! Хоть мы крепости не взяли, Но поклясться можем смело Перед совестью и честью, Не нарушили ни разу Нами данного обета: Целых девять лет не ели, Ничего не ели ровно, Кроме только молока! - Экой фофан! чем утешается, - прервал опять дядя, - что девять лет молоко пил!.. Да какая ж тут добродетель? Лучше бы по целому барану ел, да людей не морил! Прекрасно, превосходно! Вижу, вижу теперь: это сатира, или... как это там называется, аллегория, что ль? и, может быть, даже на какого-нибудь иностранного полководца, - прибавил дядя, обращаясь ко мне, значительно сдвинув брови и прищуриваясь, - а? как ты думаешь? Но только, разумеется, невинная, благородная сатира, никого не обижающая! Прекрасно! прекрасно! и, главное, благородно! Ну, Илюша, продолжай! Ах вы, шалуньи, шалуньи! - прибавил он, с чувством смотря на Сашу и украдкой на Настеньку, которая краснела и улыбалась. Ободренные сей речью, Девятнадцать кастильянцев, Все, качаяся на седлах, В голос слабо закричали: "Санкто Яго Компостелло! Честь и слава дону Педру! Честь и слава Льву Кастильи!" А каплан его, Диего, Так сказал себе сквозь зубы: "Если б я был полководцем, Я б обет дал есть лишь мясо, Запивая сантуринским!" - Ну вот! Не то же ли я говорил? - вскричал дядя, чрезвычайно обрадовавшись. - Один только человек во всей армии благоразумный нашелся, да и тот какой-то каплан! Это кто ж такой, Сергей: капитан ихний, что ли? - Монах, духовная особа, дядюшка. - А, да, да! Каплан, капеллан? Знаю, помню! еще в романах Радклиф читал. Там ведь у них разные ордена, что ли?.. Бенедиктинцы, кажется... Есть бенедиктинцы-то?.. - Есть, дядюшка. -Гм!.. Я так и думал. Ну, Илюша, что ж дальше? Прекрасно, превосходно! И, услышав то, дон Педро Произнес со громким смехом: "Подарить ему барана; Он изрядно подшутил!.." - Нашел время хохотать! Вот дурак-то! Самому наконец смешно стало! Барана! Стало быть, были же бараны; чего ж он сам-то не ел? Ну, Илюша, дальше! Прекрасно, превосходно! Необыкновенно колко! - Да уж кончено, папочка! - А! кончено! В самом деле, чего ж больше оставалось и делать, - не правда ль, Сергей? Превосходно, Илюша! Чудо как хорошо! Поцелуй меня, голубчик! Ах ты, мой милый! Да кто именно его надоумил: ты, Саша? - Нет, это Настенька. Намедни мы читали. Она прочла, да и говорит: "Какие смешные стихи! Вот будет Илюша именинник: заставим его выучить да рассказать. То-то смеху будет!" - Так это Настенька? Ну, благодарю, благодарю, - пробормотал дядя, вдруг весь покраснев как ребенок. - Поцелуй меня еще раз, Илюша! Поцелуй меня и ты, шалунья, - сказал он, обнимая Сашеньку и с чувством смотря ей в глаза. - Вот подожди, Сашурка, и ты будешь именинница, - прибавил он, как будто не зная, что и сказать больше от удовольствия. Я обратился к Настеньке и спросил ее: чьи стихи? - Да, да! чьи стихи? - всполошился дядя. - Должно быть, умный поэт написал, - не правда ль, Фома? - Гм!.. - промычал Фома под нос. Во все время чтения стихов едкая, насмешливая улыбка не покидала губ его. - Я, право, забыла, - отвечала Настенька, робко взглядывая на Фому Фомича. - Это господин Кузьма Прутков написал, папочка, в "Современнике" напечатано, - выскочила Сашенька. - Кузьма Прутков! не знаю, - проговорил дядя. - Вот Пушкина так знаю!.. Впрочем, видно, что поэт с достоинствами, - не правда ль, Сергей? И, сверх того, благороднейших свойств человек - это ясно, как два пальца! Даже, может быть, из офицеров... Хвалю! А превосходный журнал"Современник"! Непременно надо подписываться, коли все такие поэты участвуют... Люблю поэтов! Славные ребята! все в стихах изображают! Помнишь, Сергей, я видел у тебя, в Петербурге, одного литератора. Еще какой-то у него нос особенный... право!.. Что ты сказал, Фома? Фома Фомич, которого разбирало все более и более, громко захихикал. - Нет, я так... ничего-с... - проговорил он, как бы с трудом удерживаясь от смеха. - Продолжайте, Егор Ильич, продолжайте! Я после мое слово скажу... Вот и Степан Алексеич с удовольствием слушает про знакомства ваши с петербургскими литераторами... Степан Алексеевич, все время сидевший поодаль, в задумчивости, вдруг поднял голову, покраснел и ожесточенно повернулся в кресле. - Ты, Фома, меня не задирай, а в покое оставь! - сказал он, гневно смотря на Фому своими маленькими, налитыми кровью глазами. - Мне что твоя литература? Дай только бог мне здоровья, - пробормотал он себе под нос, - а там хоть бы всех... и с сочинителями-то... волтерьянцы, только и есть! - Сочинители волтерьянцы-с? - проговорил Ежевикин, немедленно очутившись подле господина Бахчеева. - Совершенную правду изволили изложить, Степан Алексеич. Так и Валентин Игнатьич отзываться намедни изволили. Меня самого волтерьянцем обозвали - ей богу-с; а ведь я, всем известно, так еще мало написал-с... то есть крынка молока у бабы скиснет - все господин Вольтер виноват! Все у нас так-с. - Ну, нет! - заметил дядя с важностью, - это ведь заблуждение! Вольтер был только острый писатель; смеялся над предубежденииями; а вольтерьянцем никогда не бывал! Это все про него враги распустили. За что ж, в самом деле, все на него, бедняка?.. Снова раздалось ядовитое хихиканье Фомы Фомича. Дядя с беспокойством посмотрел на него и приметно сконфузился. - Нет, я, видишь, Фома, все про журналы, - проговорил он с смущением, желая как-нибудь поправиться. - Ты, брат Фома, совершенно был прав, когда, намедни, внушал, что надо подписываться. Я и сам думаю, что надо!Гм... что ж, в самом деле, просвещение распространяют! Не то, какой же будешь сын отечества, если уж на это не подписаться? не правда ль, Сергей? Гм!..да!.. вот хоть "Современник".. Но знаешь, Сережа, самые сильные науки, по-моему, это в том толстом журнале, как бишь его? еще в желтой обертке... - "Отечественные записки", папочка. - Ну да, "Отечественные записки", и превосходное название, Сергей, - не правда ли? так сказать, все отечество сидит да записывает... Благороднейшая цель! преполезный журнал! и какой толстый! Поди-ка, издай такой дилижанс! А науки такие, что глаза изо лба чуть не выскочат... Намедни прихожу - лежит книга; взял, из любопытства, развернул да три страницы разом и отмахал. Просто, брат, рот разинул! И знаешь, обо всем толкование: что, например, значит метла, лопата, чумичка, ухват? По-моему, метла так метла и есть; ухват так и есть ухват! Нет, брат, подожди! Ухват-то выходит, по-ученому, не ухват, а эмблема или мифология, что ли, какая-то, уж не помню что, а только что-то такое вышло... Вот оно как! До всего дошли! Не знаю, что именно приготовлялся сделать Фома после этой новой выходки дяди, но в эту минуту появился Гаврила и, понурив голову, стал у порога. Фома Фомич значительно взглянул на него. - Готово, Гаврила? - спросил он слабым, но решительным голосом. - Готово-с, - грустно отвечал Гаврила и вздохнул. - И узелок мой положил на телегу? - Положил-с. - Ну, так и я готов! - сказал Фома и медленно приподнялся с кресла. Дядя в изумлении смотрел на него. Генеральша вскочила с места и с беспокойством озиралась кругом. - Позвольте мне теперь, полковник, - с достоинством начал Фома, - просить вас оставить на время интересную тему о литературных ухватах; вы можете продолжать ее без меня. Я же, прощаясь с вами навеки, хотел бы вам сказать несколько последних слов... Испуг и изумление оковали всех слушателей. - Фома! Фома! да что это с тобою? Куда ты сбираешься? - вскричал наконец дядя. - Я сбираюсь покинуть ваш дом, полковник, - проговорил Фома самым спокойным голосом. - Я решился идти куда глаза глядят и потому нанял на свои деньги простую, мужичью телегу. На ней теперь лежит мой узелок; он не велик: несколько любимых книг, две перемены белья - и только! Я беден, Егор Ильич, но ни за что на свете не возьму теперь вашего золота, от которого я еще и вчера отказался!.. - Но, ради бога, Фома? что ж это значит? - вскричал дядя, побледнев как платок. Генеральша взвизгнула и в отчаянии смотрела на Фому Фомича, протянув к нему руки. Девица Перепелицына бросилась ее поддерживать. Приживалки окаменели на своих местах. Господин Бахчеев тяжело поднялся со стула. - Ну, началась история! - прошептал подле меня Мизинчиков. В эту минуту послышались отдаленные раскаты грома: начиналась гроза. IV ИЗГНАНИЕ - Вы, кажется, спрашиваете, полковник: "что это значит?" - торжественно проговорил Фома, как бы наслаждаясь всеобщим смущением. - Удивляюсь вопросу! Разъясните же мне, с своей стороны, каким образом вы в состоянии смотреть теперь мне прямо в глаза? разъясните мне эту последнюю психологическую задачу из человеческого бесстыдства, и тогда я уйду, по крайней мере обогащенный новым познанием об испорченности человеческого рода. Но дядя не в состоянии был отвечать: он смотрел на Фому испуганный и уничтоженный, раскрыв рот, с выкатившимися глазами. - Господи! какие страсти-с! - простонала девица Перепелицына. - Понимаете ли, полковник, - продолжал Фома, - что вы должны отпустить меня теперь, просто и без расспросов? В вашем доме даже я, человек пожилой и мыслящий, начинаю уже серьезно опасаться за чистоту моей нравственности. Поверьте, что ни к чему не поведут расспросы, кроме вашего же посрамления. - Фома! Фома!.. - вскричал дядя, и холодный пот показался на лбу его. - И потому позвольте без объяснений сказать вам только несколько прощальных и напутственных слов, последних слов моих в вашем, Егор Ильич, доме. Дело сделано, и его не воротишь! Я надеюсь, что вы понимаете, про какое дело я говорю. Но умоляю вас на коленях: если в сердце вашем осталось хотя искра нравственности, обуздайте стремление страстей своих! И если тлетворный яд еще не охватил всего здания, то, по возможности, потушите пожар! - Фома! уверяю тебя, что ты в заблуждении! - вскричал дядя, мало-помалу приходя в себя и с ужасом предчувствуя развязку. - Умерьте страсти, - продолжал Фома тем же торжественным тоном, как будто и не слыхав восклицания дяди, - побеждайте себя. "Если хочешь победить весь мир - победи себя!" Вот мое всегдашнее правило. Вы помещик; вы должны бы сиять, как бриллиант, в своих поместьях, и какой же гнусный пример необузданности подаете вы здесь своим низшим! Я молился за вас целые ночи и трепетал, стараясь отыскать ваше счастье. Я не нашел его, ибо счастье заключается в добродетели... - Но это невозможно же, Фома! - снова прервал его дядя, - ты не так понял и не то совсем говоришь... - Итак, вспомните, что вы помещик, - продолжал Фома, опять не слыхав восклицания дяди. - Не думайте, чтоб отдых и сладострастие были предназначением помещичьего звания. Пагубная мысль! Не отдых, а забота, и забота перед богом, царем и отечеством! Трудиться, трудиться обязан помещик, и трудиться, как последний из крестьян его! - Что ж, я пахать за мужика, что ли, стану? - проворчал Бахчеев, - ведь и я помещик... - К вам теперь обращаюсь, домашние, - продолжал Фома, - обращаясь к Гавриле и Фалалею, появившемуся у дверей, - любите господ ваших и исполняйте волю их подобострастно и с кротостью. За это возлюбят вас и господа ваши. А вы, полковник, будьте к ним справедливы и сострадательны. Тот же человек - образ божий, так сказать, малолетний, врученный вам, как дитя, царем и отечеством. Велик долг, но велика и заслуга ваша! - Фома Фомич! голубчик! что ты это задумал? - в отчаянии прокричала генеральша, готовая упасть в обморок от ужаса. - Ну, довольно, кажется? - закричал Фома, не обращая внимания даже и на генеральшу. - Теперь о подробностях; положим, они мелки, но необходимы, Егор Ильич! В Харинской пустоши у вас до сих пор сено не скошено. Не опоздайте: скосите и скосите скорей. Таков совет мой... - Но, Фома... - Вы хотели, - я знаю это, рубить зыряновский участок лесу; не рубите - другой совет мой. Сохраните леса: ибо леса сохраняют влажность на поверхности земли... Жаль, что вы слишком поздно посеяли яровое; удивительно, как поздно сеяли вы яровое!.. - Но, Фома... - Но, однако ж, довольно! Всего не передашь, да и не время! Я пришлю к вам наставление письменное, в особой тетрадке. Ну, прощайте, прощайте все. Бог с вами, и да благословит вас господь! Благословляю и тебя, дитя мое, - продолжал он, обращаясь к Илюше, - и да сохранит тебя бог от тлетворного яда будущих страстей твоих! Благословляю и тебя, Фалалей; забудь комаринского!.. И вас, и всех... Помните Фому... Ну, пойдем, Гаврила! Посади меня, старичок. И Фома направился к дверям. Генеральша взвизгнула и бросилась за ним. - Нет, Фома! я не пущу тебя так! - вскричал дядя и, догнав его, схватил его за руку. - Значит, вы хотите действовать насилием? - надменно спросил Фома. - Да, Фома... и насилием! - отвечал дядя, дрожа от волнения. - Ты слишком много сказал и должен разъяснить! Ты не так прочел мое письмо, Фома!.. - Ваше письмо! - взвизгнул Фома, мгновенно воспламеняясь, как будто именно ждал этой минуты для взрыва, - ваше письмо! Вот оно, ваше письмо! вот оно! Я рву это письмо, я плюю на это письмо! я топчу ногами своими ваше письмо и исполняю тем священнейший долг человечества! Вот что я делаю, если вы силой принуждаете меня к объяснениям! Видите! видите! видите!.. И клочки бумаги разлетелись по комнате. - Повторяю, Фома, ты не понял! - кричал дядя, бледнея все более и более, - я предлагаю руку, Фома, я ищу своего счастья... - Руку! Вы обольстили эту девицу и надуваете меня, предлагая ей руку; ибо я видел вас вчера с ней ночью в саду, под кустами! Генеральша вскрикнула и в изнеможении упала в кресло. Поднялась ужасная суматоха. Бедная Настенька сидела бледная, точно мертвая. Испуганная Сашенька, обхватив Илюшу, дрожала как в лихорадке. - Фома! - вскричал дядя в исступлении. Если ты распространишь эту тайну, то ты сделаешь самый подлейший поступок в мире! - Я распространю эту тайну, - визжал Фома, - и сделаю наиблагороднейший из поступков! Я на то послан самим богом, чтоб изобличить весь мир в его пакостях! Я готов взобраться на мужичью соломенную крышу и кричать оттуда о вашем гнусном поступке всем окрестным помещикам и всем проезжающим!.. Да, знайте все, все, что вчера, ночью, я застал его с этой девицей, имеющей наиневиннейший вид, в саду, под кустами!.. - Ах, какой срам-с! - пропищала девица Перепелицына. - Фома! не губи себя! - кричал дядя, сжимая кулаки и сверкая глазами. - ...А он, - визжал Фома, - он, испугавшись, что я его увидел, осмелился завлекать меня лживым письмом, меня, честного и прямодушного, в потворство своему преступлению - да, преступлению!.. ибо из наиневиннейшей доселе девицы вы сделали... - Еще одно оскорбительное для нее слово, и - я убью тебя, Фома, клянусь тебе в этом!.. - Я говорю это слово, ибо из наиневиннейшей доселе девицы вы успели сделать развратнейшую из девиц! Едва только произнес Фома последнее слово, как дядя схватил его за плечи, повернул, как соломинку, и с силою бросил его на стеклянную дверь, ведшую из кабинета во двор дома. Удар был так силен, что притворенные двери растворились настежь, и Фома, слетев кубарем по семи каменным ступенькам, растянулся на дворе. Разбитые стекла с дребезгом разлетелись по ступеням крыльца. - Гаврила, подбери его! - вскричал дядя, бледный как мертвец, - посади его на телегу, и чтоб через две минуты духу его не было в Степанчикове! Что бы не замышлял Фома Фомич, но уж, верно, не ожидал подобной развязки. Не берусь описывать то, что было в первые минуты после такого пассажа. Раздирающий душу вопль генеральши, покатившейся в кресле; столбняк девицы Перепелицыной перед неожиданным поступком до сих пор всегда покорного дяди; ахи и охи приживалок; испуганная до обморока Настенька, около которой увивался отец; обезумевшая от страха Сашенька; дядя, в невыразимом волнении шагавший по комнате и дожидавшийся, когда очнется мать; наконец, громкий плач Фалалея, оплакивавшего господ своих, - все это составляло картину неизобразимую. Прибавлю еще, что в эту минуту разразилась сильная гроза; удары грома слышались чаще и чаще, и крупный дождь застучал в окна. - Вот-те и праздничек! - пробормотал господин Бахчеев, нагнув голову и растопырив руки. - Дело худо! - шепнул я ему, тоже вне себя от волнения, - но, по крайней мере, прогнали Фомича и уж не воротят. - Маменька! опомнились ли вы? легче ли вам? можете ли вы наконец меня выслушать? - спросил дядя, остановясь перед креслом старухи. Та подняла голову, сложила руки и с умоляющим видом смотрела на сына, которого еще никогда в жизни не видала в таком гневе. - Маменька! - продолжал он, - чаша переполнена, вы сами видели. Не так хотел я изложить это дело, но час пробил, и откладывать нечего! Вы слышали клевету, выс