ла ее уже на лестнице. Она приотворила дверь  и  звала  Фальстафа.  Я
мигом догадалась, что она замышляет страшное мщение. Дело было вот в чем.
     Не было врага у старушки княжны непримиримее Фальстафа. Он не  ласкался
ни к кому, не любил никого, но был спесив, горд и амбициозен  до  крайности.
Он не любил никого, но, видимо, требовал от всех должного  уважения.  Все  и
питали его к нему, примешивая к  уважению  надлежащий  страх.  Но  вдруг,  с
приездом старушки княжны, все переменилось:  Фальстафа  страшно  обидели,  -
именно: ему был формально запрещен вход наверх.
     Сначала Фальстаф был вне себя  от  оскорбления  и  целую  неделю  скреб
лапами  дверь,  которою  оканчивалась  лестница,  ведущая  сверху  в  нижнюю
комнату;  но  скоро  он  догадался  о  причине  изгнания,  и  в  первое   же
воскресенье, когда старушка княжна выходила в церковь, Фальстаф с  визгом  и
лаем бросился на бедную. Насилу спасли ее  от  лютого  мщенья  оскорбленного
пса, ибо он выгнан был по приказанию княжны, которая объявила, что не  может
видеть его. С тех пор вход наверх запрещен был  Фальстафу  самым  строжайшим
образом, и когда княжна сходила вниз, то  его  угоняли  в  самую  отдаленную
комнату.  Строжайшая  ответственность  лежала  на  слугах.  Но   мстительное
животное нашло-таки средство раза  три  ворваться  наверх.  Лишь  только  он
врывался на лестницу, как мигом бежал через всю  анфиладу  комнат  до  самой
опочивальни старушки. Ничто не могло  удержать  его.  По  счастию,  дверь  к
старушке была всегда заперта, и  Фальстаф  ограничивался  тем,  что  завывал
перед нею ужасно, до тех пор пока не прибегали люди и не сгоняли  его  вниз.
Княжна же, во все время визита неукротимого бульдога, кричала, как будто  бы
ее уж съели, и серьезно каждый раз делалась больна от страха. Несколько  раз
она предлагала свой ultimatum княгине и даже  доходила  до  того,  что  раз,
забывшись, сказала, что или она, или Фальстаф выйдут из дома, но княгиня  не
согласилась на разлуку с Фальстафом.
     Княгиня мало кого любила, но Фальстафа,  после  детей,  более  всех  на
свете, и вот почему. Однажды, лет шесть назад, князь воротился  с  прогулки,
приведя за собою щенка  грязного,  больного,  самой  жалкой  наружности,  но
который, однако ж, был бульдог самой чистой крови. Князь как-то спас его  от
смерти. Но так как новый жилец вел себя примерно неучтиво и  грубо,  то,  по
настоянию княгини, был удален на задний двор и посажен на веревку. Князь  не
прекословил. Два года спустя, когда весь дом жил на  даче,  маленький  Саша,
младший брат Кати, упал в Неву. Княгиня вскрикнула, и  первым  движением  ее
было кинуться в воду за сыном. Ее насилу спасли от верной смерти. Между  тем
ребенка уносило быстро течением,  и  только  одежда  его  всплывала  наверх.
Наскоро стали отвязывать лодку, но спасение было бы чудом.  Вдруг  огромный,
исполинский  бульдог  бросается  в  воду  наперерез   утопающему   мальчику,
схватывает его в зубы и  победоносно  выплывает  с  ним  на  берег.  Княгиня
бросилась целовать грязную, мокрую собаку. Но Фальстаф,  который  еще  носил
тогда прозаическое  и  в  высшей  степени  плебейское  наименование  Фриксы,
терпеть не мог ничьих ласк и отвечал на объятия и поцелуи княгини  тем,  что
прокусил ей плечо во сколько хватило зубов. Княгиня всю  жизнь  страдала  от
этой раны, но благодарность ее  была  беспредельна.  Фальстаф  был  взят  во
внутренние покои,  вычищен,  вымыт  и  получил  серебряный  ошейник  высокой
отделки. Он поселился в кабинете княгини, на великолепной медвежьей шкуре, и
скоро княгиня дошла до того, что могла его гладить, не опасаясь немедленного
и скорого наказания. Узнав, что любимца ее зовут Фриксой, она пришла в ужас,
и немедленно стали приискивать новое имя, по возможности древнее.  Но  имена
Ректор, Цербер и проч. были  уже  слишком  опошлены;  требовалось  название,
вполне  приличное  фавориту  дома.  Наконец  князь,   взяв   в   соображение
феноменальную прожорливость Фриксы, предложил назвать  бульдога  Фальстафом.
Кличка была принята с восторгом и осталась навсегда за  бульдогом.  Фальстаф
повел себя хорошо: как истый англичанин, был молчалив, угрюм и ни на кого не
бросался первый, только требовал, чтоб почтительно  обходили  его  место  на
медвежьей шкуре и вообще оказывали должное уважение. Иногда на него  находил
как будто родимец, как будто сплин одолевал его, и в эти минуты  Фальстаф  с
горестию припоминал, что враг его, непримиримый его враг, посягнувший на его
права, был еще не  наказан.  Тогда  он  потихоньку  пробирался  к  лестнице,
ведущей наверх, и, найдя, по обыкновению,  дверь  всегда  запертою,  ложился
где-нибудь неподалеку, прятался в угол и коварно поджидал, когда  кто-нибудь
оплошает и  оставит  дверь  наверх  отпертою.  Иногда  мстительное  животное
выжидало по три дня. Но отданы были строгие приказания наблюдать за  дверью,
и вот уже два месяца Фальстаф не являлся наверх.
     - Фальстаф! Фальстаф!  -  звала  княжна,  отворив  дверь  и  приветливо
заманивая Фальстафа к нам на лестницу.
     В это время Фальстаф, почуяв,  что  дверь  отворяют,  уже  приготовился
скакнуть за свой Рубикон. Но призыв княжны показался  ему  так  невозможным,
что он некоторое время решительно отказывался  верить  ушам  своим.  Он  был
лукав,  как  кошка,  и  чтоб  не  показать  вида,  что  заметил   оплошность
отворявшего дверь, подошел к окну, положил на подоконник свои могучие лапы и
начал  рассматривать  противоположное  здание,  -  словом,  вел   себя   как
совершенно посторонний человек, который шел прогуливаться и  остановился  на
минуту полюбоваться прекрасной архитектурой соседнего здания.  Между  тем  в
сладостном ожидании билось  и  нежилось  его  сердце.  Каково  же  было  его
изумление, радость, исступление радости, когда дверь отворили перед ним  всю
настежь и, мало того, еще звали, приглашали, умоляли его вступить  наверх  и
немедленно удовлетворить свое справедливое мщение! Он, взвизгнув от радости,
оскалил зубы и, страшный, победоносный, бросился наверх как стрела.
     Напор его был так силен, что встретившийся на его дороге стул,  задетый
им на лету, отскочил на сажень и перевернулся на месте. Фальстаф  летел  как
ядро, вырвавшееся из пушки. Мадам Леотар вскрикнула от ужаса, но Фальстаф уж
домчался до заветной двери, ударился  в  нее  обеими  лапами,  однако  ж  не
отворил ее и  завыл  как  погибший.  В  ответ  ему  раздался  страшный  крик
престарелой девы. Но уже со всех сторон бежали целые легионы  врагов,  целый
дом переселился наверх, и Фальстаф, свирепый Фальстаф, с намордником,  ловко
наброшенным на  его  пасть,  спутанный  по  всем  четырем  ногам,  бесславно
воротился с поля битвы, влекомый вниз на аркане.
     Послан был посол за княгиней.
     В этот раз княгиня не расположена была  прощать  и  миловать;  но  кого
наказывать? Она догадалась с первого раза, мигом; ее глаза упали на  Катю...
Так и  есть:  Катя  стоит  бледная,  дрожа  от  страха.  Она  только  теперь
догадалась, бедненькая,  о  последствиях  своей  шалости.  Подозрение  могло
упасть на слуг, на невинных, и Катя уже готова была сказать всю правду.
     - Ты виновата? - строго спросила княгиня.
     Я видела смертельную бледность Кати и, ступив вперед,  твердым  голосом
произнесла:
     - Я пустила Фальстафа... нечаянно, - прибавила я, потому  что  вся  моя
храбрость исчезла перед грозным взглядом княгини.
     - Мадам Леотар,  накажите  примерно!  -  сказала  княгиня  и  вышла  из
комнаты.
     Я взглянула на Катю: она стояла как ошеломленная; руки  ее  повисли  по
бокам;  побледневшее  личико  глядело  в  землю.   Единственное   наказание,
употреблявшееся для детей князя, было заключение в пустую комнату. Просидеть
в пустой комнате часа два - ничего. Но когда ребенка сажали насильно, против
его воли, и объявляли, что он лишен  свободы,  то  наказание  было  довольно
значительно. Обыкновенно сажали Катю или брата ее на два часа. Меня посадили
на четыре, взяв в соображение всю чудовищность моего  преступления.  Изнывая
от радости, вступила я в свою темницу. Я  думала  о  княжне.  Я  знала,  что
победила. Но вместо четырех часов я просидела до четырех утра. Вот  как  это
случилось.
     Через два часа после моего заключения мадам Леотар узнала, что приехала
ее дочь из Москвы, вдруг заболела и желает ее видеть. Мадам  Леотар  уехала,
позабыв обо мне. Девушка, ходившая за нами, вероятно,  предположила,  что  я
уже выпущена. Катя была отозвана вниз и принуждена была просидеть  у  матери
до одиннадцати часов вечера. Воротясь, она чрезвычайно изумилась,  что  меня
нет на постели. Девушка раздела ее, уложила, но княжна имела свои причины не
спрашивать обо мне. Она легла, поджидая меня, зная наверно, что я арестована
на четыре часа, и полагая, что меня приведет наша няня. Но Настя забыла  про
меня совершенно, тем более что я раздевалась всегда сама. Таким  образом,  я
осталась ночевать под арестом.
     В четыре часа ночи услышала я, что стучат и ломятся в  мою  комнату.  Я
спала, улегшись кое-как на полу, проснулась и закричала от страха, но тотчас
же отличила голос Кати, который раздавался громче всех,  потом  голос  мадам
Леотар, потом испуганной Насти, потом ключницы. Наконец  отворили  дверь,  и
мадам Леотар обняла меня со слезами на глазах, прося простить ее за то,  что
она обо мне позабыла. Я бросилась к ней на шею, вся в слезах. Я продрогла от
холода, и все кости болели у меня от лежанья на голом полу. Я искала глазами
Катю, но она побежала в нашу спальню, прыгнула в постель, и когда  я  вошла,
она уже спала или притворялась спящею. Поджидая меня с вечера, она невзначай
заснула и проспала до четырех часов утра. Когда же проснулась, подняла  шум,
целый содом, разбудила воротившуюся  мадам  Леотар,  няню,  всех  девушек  и
освободила меня.
     Наутро все в доме узнали о моем приключении; даже княгиня сказала,  что
со мной поступили слишком строго. Что же касается до князя,то в этот день  я
его видела, в первый раз в жизни, рассерженным. Он  вошел  наверх  в  десять
часов утра в сильном волнении.
     - Помилуйте, - начал он к мадам  Леотар,  -  что  вы  делаете?  Как  вы
поступили с бедным ребенком? Это варварство,  чистое  варварство,  скифство!
Больной, слабый ребенок, такая мечтательная, пугливая девочка, фантазерка, и
посадить ее в темную комнату, на целую ночь! Но это значит губить ее!  Разве
вы не знаете ее истории? Это варварство, это  бесчеловечно,  я  вам  говорю,
сударыня! И как можно такое наказание? кто изобрел, кто мог изобресть  такое
наказание?
     Бедная мадам Леотар, со слезами на глазах, в смущении начала  объяснять
ему все дело, сказала, что она забыла обо мне, что к ней приехала  дочь,  но
что наказание само в себе хорошее, если продолжается  недолго,  и  что  даже
Жан-Жак Руссо говорит нечто подобное.
     - Жан-Жак Руссо, сударыня! Но Жан-Жак не мог говорить этого. Жан-Жак не
авторитет. Жан-Жак Руссо не смел говорить о воспитании, не имел права на то.
Жан-Жак Руссо отказался  от  собственных  детей,  сударыня!  Жан-Жак  дурной
человек, сударыня!
     - Жан-Жак Руссо! Жан-Жак дурной человек! Князь! Князь! что вы говорите.
     И мадам Леотар вся вспыхнула.
     Мадам Леотар была чудесная женщина и прежде всего не любила  обижаться;
но затронуть кого-нибудь  из  любимцев  ее,  потревожить  классическую  тень
Корнеля,  Расина,  оскорбить  Вольтера,  назвать   Жан-Жака   Руссо   дурным
человеком, назвать его варваром, - боже мой! Слезы выступили из  глаз  мадам
Леотар; старушка дрожала от волнения.
     - Вы  забываетесь,  князь!  -  проговорила  она  наконец  вне  себя  от
волнения.
     Князь тотчас же спохватился и попросил прощения, потом подошел во  мне,
поцеловал меня с глубоким чувством, перекрестил и вышел из комнаты.
     - Pauvre рrince! -  сказала  мадам  Леотар,  расчувствовавшись  в  свою
очередь. Потом мы сели за классный стол.
     Но княжна училась очень рассеянно. Перед тем  как  идти  к  обеду,  она
подошла ко мне, вся разгоревшись, со смехом на  губах,  остановилась  против
меня, схватила меня за плечи и сказала торопливо, как будто чего-то стыдясь:
     - Что? насиделась вчера за меня? После обеда пойдем играть в залу.
     Кто-то прошел мимо нас, и княжна мигом отвернулась от меня.
     После обеда, в сумерки, мы обе сошли вниз в большую  залу,  схватившись
за руки. Княжна была в глубоком волнении и тяжело  переводила  дух.  Я  была
радостна и счастлива, как никогда не бывала.
     - Хочешь в мяч играть? - сказала она мне. - Становись здесь!
     Она поставила меня в одном углу залы, но сама, вместо того чтоб  отойти
и бросить мне мяч, остановилась в трех шагах от  меня,  взглянула  на  меня,
покраснела и упала на диван, закрыв лицо обеими руками. Я сделала движение к
ней; она думала, что я хочу уйти.
     - Не ходи, Неточка, побудь  со  мной,  -  сказала  она,  -  это  сейчас
пройдет.
     Но мигом она вскочила с места и,  вся  раскрасневшись,  вся  в  слезах,
бросилась мне на шею. Щеки ее  были  влажны,  губки  вспухли,  как  вишенки,
локоны рассыпались в беспорядке. Она целовала меня  как  безумная,  целовала
мне лицо, глаза, губы, шею, руки;  она  рыдала  как  в  истерике;  я  крепко
прижалась к ней, и мы сладко, радостно обнялись, как друзья, как  любовники,
которые свиделись после долгой разлуки. Сердце Кати билось так сильно, что я
слышала каждый удар.
     Но в соседней комнате раздался голос. Звали Катю к княгине.
     - Ах, Неточка! Ну! до вечера, до ночи! Ступай теперь наверх, жди меня.
     Она поцеловала меня последний раз тихо, неслышно, крепко и бросилась от
меня на зов Насти. Я прибежала наверх как воскресшая,  бросилась  на  диван,
спрятала в подушки голову и зарыдала от  восторга.  Сердце  колотилось,  как
будто грудь хотело пробить. Не помню, как дожила я до ночи. Наконец  пробило
одиннадцать, и я легла спать. Княжна воротилась только в  двенадцать  часов;
она издали улыбнулась мне, но не сказала ни слова. Настя стала ее  раздевать
и как будто нарочно медлила.
     - Скорее, скорее, Настя! - бормотала Катя.
     - Что это вы, княжна, верно, бежали по лестнице, что у вас  так  сердце
колотится?.. - спросила Настя.
     - Ах, боже мой, Настя! какая скучная! Скорее,  скорее!  -  И  княжна  в
досаде ударила ножкой об пол.
     - Ух, какое сердечко! - сказала Настя, поцеловав ножку княжны,  которую
разувала.
     Наконец все было кончено, княжна легла, и Настя вышла из комнаты.  Вмиг
Катя вскочила с постели и бросилась ко мне. Я вскрикнула, встречая ее.
     - Пойдем ко мне, ложись  ко  мне!  -  заговорила  она,  подняв  меня  с
постели. Мгновенье спустя я была в ее постели, мы обнялись и жадно прижались
друг к другу. Княжна зацеловала меня в пух.
     - А ведь я помню, как ты меня ночью целовала! - сказала она,  покраснев
как мак.
     Я рыдала.
     - Неточка! - прошептала Катя сквозь слезы, - ангел ты мой, я ведь  тебя
так давно, так давно уж люблю! Знаешь, с которых пор?
     - Когда?
     - Как папа приказал у тебя прощения просить, тогда  как  ты  за  своего
папу заступилась, Неточка... Си-ро-точка ты  моя!  -  протянула  она,  снова
осыпая меня поцелуями. Она плакала и смеялась вместе.
     - Ах, Катя!
     - Ну, что? ну, что?
     - Зачем мы так долго... так долго... - и я не договорила.
     Мы обнялись и минуты три не говорили ни слова.
     - Послушай, ты что, думала про меня? - спросила княжна.
     - Ах, как много думала, Катя! все думала, и день и ночь думала.
     - И ночью про меня говорила, я слышала.
     - Неужели?
     - Плакала сколько раз.
     - Видишь! Что ж ты все была такая гордая?
     - Я ведь была глупа, Неточка. Это на меня так придет, и кончено. Я  все
зла была на тебя.
     - За что?
     - За то, что сама дурная была. Прежде за то, что ты лучше  меня;  потом
за то, что тебя папа больше любит. А папа добрый человек, Неточка! да?
     - Ах, да! - отвечала я со слезами, вспомнив про князя.
     - Хороший человек, - серьезно сказала Катя, - да что мне с ним  делать?
он все такой... Ну, а  потом  стала  у  тебя  прощенья  просить  и  чуть  не
заплакала, и за это опять рассердилась.
     - А я-то видела, а я-то видела, что ты плакать хотела.
     - Ну, молчи ты, дурочка, плакса такая сама! - крикнула  на  меня  Катя,
зажав мне рот рукою. - Слушай, мне очень хотелось любить тебя, а потом вдруг
ненавидеть захочется, и так ненавижу, так ненавижу!..
     - За что же?
     - Да уж я сердита на тебя была. Не знаю за что! А потом  я  и  увидела,
что ты без меня жить не можешь, и думаю: вот уж замучу я ее, скверную!
     - Ах, Катя!
     - Душка моя! - сказала Катя, целуя мне руку. - Ну, а потом  я  с  тобой
говорить не хотела, никак не хотела. А помнишь, Фальстафку я гладила?
     - Ах ты, бесстрашная!
     - Как я тру...си...ла-то, - протянула княжна. - Ты знаешь ли, почему  я
к нему пошла?
     - Почему?
     - Да ты смотрела. Когда увидела, что ты смотришь... ах! будь что будет,
да и пошла. Испугала я тебя, а? Боялась ты за меня?
     - Ужасть!
     - Я видела. А уж я-то как рада была, что Фальстафка ушел! Господи,  как
я трусила потом, как он ушел, чу...до...вище этакое!
     И княжна захохотала нервическим смехом;  потом  вдруг  приподняла  свою
горячую  голову  и  начала  пристально  глядеть  на  меня.   Слезинки,   как
жемчужинки, дрожали на ее длинных ресницах.
     - Ну, что в тебе есть, что я тебя так полюбила? Ишь,бледненькая, волосы
белокуренькие,   сама   глупенькая,   плакса   такая,   глаза   голубенькие,
си...ро...точка ты моя!!!
     И Катя нагнулась опять без счету целовать  меня.  Несколько  капель  ее
слез упали на мои щеки. Она была глубоко растрогана.
     - Ведь как любила-то тебя, а все думаю - нет да нет!  не  скажу  ей!  И
ведь как упрямилась! Чего я боялась, чего я стыдилась тебя! Ведь смотри, как
нам теперь хорошо!
     - Катя! больно мне как! - сказала я, вся в исступлении  от  радости.  -
Душу ломит!
     - Да, Неточка! Слушай дальше... да, слушай, кто тебя Неточкой прозвал?
     - Мама.
     - Ты мне все про маму расскажешь?
     - Все, все, - отвечала я с восторгом.
     - А куда ты два платка мои дела, с кружевами? а ленту зачем унесла?  Ах
ты, бесстыдница! Я ведь это знаю.
     Я засмеялась и покраснела до слез.
     - Нет, думаю: помучу ее, подождет. А иной раз думаю: да я ее  вовсе  не
люблю, я ее терпеть не могу. А ты все такая кроткая, такая овечка ты моя!  А
ведь как я боялась, что ты думаешь про меня, что я глупа! Ты умна,  Неточна,
ведь ты очень умна? а?
     - Ну, что ты, Катя! - отвечала я, чуть не обидевшись.
     - Нет, ты умна, - сказала Катя решительно и серьезно,  -  это  я  знаю.
Только раз я утром встала и так тебя полюбила, что ужас! Ты мне во всю  ночь
снилась. Думаю, я к маме буду проситься и  там  буду  жить.  Не  хочу  я  ее
любить, не хочу! А на следующую ночь засыпаю и думаю: кабы она пришла, как и
в прошлую ночь, а ты и пришла! Ах, как я притворялась, что сплю... Ах, какие
мы бесстыдницы, Неточка!
     - Да за что ж ты меня все любить не хотела?
     - Так... да что я говорю! ведь я тебя все любила! все любила! Уж  потом
и терпеть не могла; думаю, зацелую я ее  когда-нибудь  или  исщиплю  всю  до
смерти. Вот тебе, глупенькая ты этакая!
     И княжна ущипнула меня.
     - А помнишь, я тебе башмак подвязывала?
     - Помню.
     - Помню; хорошо тебе было? Смотрю я на тебя: экая милочка, думаю: дай я
ей башмак подвяжу, что она будет думать! Да так мне самой  хорошо  стало.  И
ведь, право, хотела поцеловаться с тобою... да и не поцеловала. А потом  так
смешно стало, так смешно! И всю дорогу, как гуляли вместе, так вот  вдруг  и
хочу захохотать. На тебя смотреть не могу, так смешно. А  ведь  как  я  рада
была, что ты за меня в темницу пошла!
     Пустая комната называлась "темницей".
     - А ты струсила?
     - Ужас как струсила.
     - Да не тому еще рада, что ты на себя сказала, а рада тому была, что ты
за меня посидишь! Думаю: плачет она теперь, а я-то ее как люблю! Завтра буду
ее так целовать, так целовать! И ведь не жалко, ей-богу, не жалко было тебя,
хоть я и поплакала.
     - А я-то вот и не плакала, нарочно рада была.
     - Не плакала? ах ты злая! - закричала княжна, всасываясь в меня  своими
губками.
     - Катя, Катя! Боже мой, какая ты хорошенькая!
     - Не правда ли? Ну, теперь что хочешь со мной, то и делай! Тирань меня,
щипли меня! Пожалуйста, ущипни меня! Голубчик мой, ущипни!
     - Шалунья!
     - Ну, еще что?
     - Дурочка...
     - А еще?
     - А еще поцелуй меня.
     И мы целовались, плакали, хохотали; у нас губы распухли от поцелуев.
     - Неточка! во-первых, ты всегда  будешь  ко  мне  спать  приходить.  Ты
целоваться любишь? И целоваться будем. Потом я не хочу, чтоб ты  была  такая
скучная. Отчего тебе скучно было? Ты мне расскажешь, а?
     - Все расскажу; но мне теперь не скучно, а весело!
     - Нет, уж будут у тебя румяные  щеки,  как  у  меня!  Ах,  кабы  завтра
поскорей пришло! Тебе хочется спать, Неточка?
     - Нет.
     - Ну, так давай говорить.
     И часа два мы еще проболтали.  Бог  знает,  чего  мы  не  переговорили.
Во-первых, княжна сообщила мне все  свои  планы  для  будущего  и  настоящее
положение вещей. И вот я узнала, что  папу  она  любит  больше  всех,  почти
больше меня. Потом мы порешили обе, что мадам Леотар  прекрасная  женщина  и
что она вовсе не строгая. Далее, мы тут же выдумали,  что  мы  будем  делать
завтра, послезавтра, и вообще рассчитали жизнь чуть ли не на  двадцать  лет.
Катя выдумала, что мы будем так жить: она мне будет один день приказывать, а
я  все  исполнять,  а  другой  день  наоборот  -  я   приказывать,   а   она
беспрекословно  слушаться;  а  потом  мы  обе  будем  поровну   друг   другу
приказывать; а  там  кто-нибудь  нарочно  не  послушается,  так  мы  сначала
поссоримся, так, для виду, а  потом  как-нибудь  поскорее  помиримся.  Одним
словом, нас ожидало бесконечное счастие. Наконец  мы  утомились  болтать,  у
меня закрывались глаза. Катя смеялась надо мной, что я соня, и сама  заснула
прежде меня. Наутро мы проснулись разом, поцеловались наскоро, потому что  к
нам входили, и я успела добежать до своей кровати.
     Весь день мы не знали, что делать друг с  другом  от  радости.  Мы  все
прятались и бегали от всех, более всего опасаясь  чужого  глаза.  Наконец  я
начала ей свою историю. Катя потрясена была до слез моим рассказом.
     - Злая, злая ты этакая! Для чего ты мне раньше всего не сказала?  Я  бы
тебя так любила, так любила! И больно тебя мальчики били на улице?
     - Больно. Я так боялась их!
     - Ух, злые! Знаешь, Неточка, я сама видела, как один мальчик другого на
улице бил. Завтра я тихонько возьму Фальстафкину  плетку,  и  уж  если  один
встретится такой, я его так прибью, так прибью!
     Глазки ее сверкали от негодования.
     Мы пугались, когда кто-нибудь входил. Мы боялись, чтоб нас не  застали,
когда мы целуемся. А целовались мы в этот день по крайней мере сто раз.  Так
прошел этот день и следующий. Я боялась умереть от восторга,  задыхалась  от
счастья. Но счастье наше продолжалось недолго.
     Мадам Леотар  должна  была  доносить  о  каждом  движении  княжны.  Она
наблюдала за нами целые три дня, и в эти три дня у ней накопилось много чего
рассказать. Наконец она пошла к княгине и объявила ей все, что подметила,  -
что мы обе в каком-то исступлении, уже целых три дня не разлучаемся  друг  с
другом, поминутно целуемся, плачем, хохочем как безумные, - как безумные без
умолку болтаем, тогда как этого прежде не  было,  что  она  не  знает,  чему
приписать это все, но ей кажется,  что  княжна  в  каком-нибудь  болезненном
кризисе, и, наконец, ей кажется, что нам лучше видеться пореже.
     - Я давно это думала, -  отвечала  княгиня,  -  уж  я  знала,  что  эта
странная сиротка наделает нам  хлопот.  Что  мне  рассказали  про  нее,  про
прежнюю жизнь ее, - ужас, настоящий ужас! Она  имеет  очевидное  влияние  на
Катю. Вы говорите, Катя очень любит ее?
     - Без памяти.
     Княгиня покраснела от досады. Она уже ревновала ко мне свою дочь.
     - Это ненатурально, - сказала она. - Прежде они  были  так  чужды  друг
другу, и, признаюсь, я этому радовалась. Как бы ни была мала эта сиротка, но
я ни за что не ручаюсь. Вы меня понимаете? Она уже с  молоком  всосала  свое
воспитание, свои привычки и, может быть, правила. И не понимаю, что  находит
в ней князь? Я тысячу раз предлагала отдать ее в пансион.
     Мадам Леотар вздумала было за меня заступиться, но княгиня  уже  решила
нашу разлуку. Тотчас прислали за Катей и уж внизу объявили ей,  что  она  со
мной не увидится до следующего воскресенья, то есть ровно неделю.
     Я узнала про все поздно вечером и была  поражена  ужасом;  я  думала  о
Кате, и мне казалось, что она не перенесет  нашей  разлуки.  Я  приходила  в
исступление от тоски, от горя и в ночь заболела; наутро пришел ко мне  князь
и шепнул, чтоб я надеялась. Князь употребил все свои  усилия,  но  все  было
тщетно: княгиня не изменяла  намерения.  Мало-помалу  я  стала  приходить  в
отчаяние, у меня дух захватывало от горя.
     На третий день, утром, Настя принесла мне записку от Кати. Катя  писала
карандашом, страшными каракулями, следующее:
     "Я тебя очень люблю. Сижу с maman и все думаю, как к тебе убежать. Но я
убегу - я сказала, и потому не плачь. Напиши мне, как ты меня  любишь.  А  я
тебя обнимала всю ночь  во  сне,  ужасно  страдала,  Неточка.  Посылаю  тебе
конфет. Прощай".
     Я отвечала в этом же роде. Весь день проплакала я  над  запиской  Кати.
Мадам Леотар замучила меня своими ласками. Вечером я  узнала,  она  пошла  к
князю и сказала, что я непременно буду больна в третий раз, если не  увижусь
с Катей, и что она раскаивается, что сказала княгине. Я расспрашивала Настю:
что с Катей? Она отвечала мне, что Катя не плачет, но ужасно бледна.
     Наутро Настя шепнула мне:
     - Ступайте в кабинет к его сиятельству. Спуститесь по лестнице, которая
справа.
     Все во мне оживилось предчувствием. Задыхаясь от  ожидания,  я  сбежала
вниз и отворила дверь в кабинет. Ее не было. Вдруг Катя обхватила меня сзади
и горячо поцеловала. Смех, слезы... Мигом Катя вырвалась  из  моих  объятий,
вскарабкалась на отца, вскочила на его плечи, как белка, но, не удержавшись,
прыгнула с них на диван. За нею упал и князь. Княжна плакала от восторга.
     - Пап`а, какой ты хороший человек, пап`а!
     - Шалуньи вы! что с вами сделалось? что за дружба? что за любовь?
     - Молчи, пап`а, ты наших дел не знаешь.
     И мы снова бросились в объятия друг к другу.
     Я начала рассматривать ее ближе. Она похудела в три дня. Румянец слинял
с ее личика, и бледность прокрадывалась на его место. Я заплакала с горя.
     Наконец постучалась Настя. Знак, что схватились Кати и спрашивают. Катя
побледнела как смерть.
     -  Полно,  дети.  Мы  каждый  день  будем  сходиться.  Прощайте,  и  да
благословит вас господь! - сказал князь.
     Он был растроган, на нас глядя; но рассчитал  очень  худо.  Вечером  из
Москвы пришло известие, что маленький Саша внезапно заболел и при  последнем
издыхании. Княгиня положила отправиться завтра же. Это случилось так  скоро,
что я ничего и не знала до самого прощания с княжной.  На  прощанье  настоял
сам князь, и княгиня едва согласилась. Княжна была  как  убитая.  Я  сбежала
вниз не помня себя и бросилась к ней на шею.  Дорожная  карета  уж  ждала  у
подъезда. Катя вскрикнула, глядя на меня, и упала без  чувств.  Я  бросилась
целовать ее. Княгиня стала приводить ее в память.  Наконец  она  очнулась  и
обняла меня снова.
     - Прощай, Неточка! - сказала она мне, вдруг засмеявшись, с неизъяснимым
движением в лице. - Ты не смотри на меня; это так; я  не  больна,  а  приеду
через месяц опять. Тогда мы не разойдемся.
     - Довольно, - сказала княгиня спокойно, - едем!
     Но княжна воротилась еще раз. Она судорожно сжала меня в объятиях.
     - Жизнь моя! - успела она прошептать, обнимая меня. - До свиданья!
     Мы поцеловались в последний раз, и  княжна  исчезла  -  надолго,  очень
надолго. Прошло восемь лет до нашего свиданья!
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Я нарочно рассказала так подробно этот эпизод  моего  детства,  первого
появления Кати в моей жизни. Но наши истории нераздельны.  Ее  роман  -  мой
роман. Как будто суждено мне было встретить ее; как будто  суждено  ей  было
найти меня. Да и я не могла отказать себе в удовольствии перенестись еще раз
воспоминанием в мое детство... Теперь рассказ мой пойдет быстрее. Жизнь  моя
вдруг впала в какое-то затишье, и я как будто очнулась вновь, когда  мне  уж
минуло шестнадцать лет...
     Но - несколько слов о том, что сталось со мною  по  отъезде  княжеского
семейства в Москву.
     Мы остались с мадам Леотар.
     Через две недели приехал нарочный и объявил, что  поездка  в  Петербург
отлагается на неопределенное  время.  Так  как  мадам  Леотар,  по  семейным
обстоятельствам, не могла ехать в Москву,  то  должность  ее  в  доме  князя
кончилась; но она осталась в том же семействе и  перешла  к  старшей  дочери
княгини, Александре Михайловне.
     Я еще ничего не сказала про Александру Михайловну, да  и  видела  я  ее
всего один раз. Она была дочь княгини еще от первого мужа.  Происхождение  и
родство княгини было какое-то темное; первый  муж  ее  был  откупщик.  Когда
княгиня вышла замуж вторично, то решительно  не  знала,  что  ей  делать  со
старшею дочерью. На блестящую партию она надеяться  не  могла.  Приданое  же
давали за нею умеренное; наконец, четыре года назад,  сумели  выдать  ее  за
человека богатого и в значительных чинах. Александра Михайловна поступила  в
другое общество и увидела кругом себя другой свет. Княгиня посещала ее в год
по два раза; князь, вотчим ее, посещал ее каждую неделю вместе с Катей. Но в
последнее время княгиня не любила пускать Катю к сестре, и  князь  возил  ее
потихоньку.  Катя  обожала  сестру.  Но  они   составляли   целый   контраст
характеров. Александра Михайловна была женщина  лет  двадцати  двух,  тихая,
нежная,  любящая;  словно  какая-то  затаенная  грусть,   какая-то   скрытая
сердечная боль сурово оттеняли прекрасные черты ее. Серьезность и  суровость
как-то не шли к ее ангельски ясным чертам, словно траур  к  ребенку.  Нельзя
было взглянуть на нее, не почувствовав к ней  глубокой  симпатии.  Она  была
бледна и, говорили, склонна к чахотке, когда я ее первый  раз  видела.  Жила
она очень уединенно и не любила ни съездов у себя,  ни  выездов  в  люди,  -
словно монастырка. Детей у нее не было. Помню, она приехала к мадам  Леотар,
подошла во мне и с  глубоким  чувством  поцеловала  меня.  С  ней  был  один
худощавый довольно пожилой мужчина. Он прослезился, на меня глядя.  Это  был
скрипач Б. Александра Михайловна обняла меня и спросила, хочу ли  я  жить  у
нее и быть ее дочерью. Посмотрев ей в лицо, я  узнала  сестру  моей  Кати  и
обняла ее с глухою болью в сердце, от которой заныла вся  грудь  моя...  как
будто кто-то  еще  раз  произнес  надо  мною:  "Сиротка!"  Тогда  Александра
Михайловна показала мне письмо от князя. В нем было несколько строк ко  мне,
и я прочла их с глухими рыданиями. Князь благословлял меня на долгую жизнь и
на счастье и  просил  любить  другую  дочь  его.  Катя  приписала  мне  тоже
несколько строк. Она писала, что не разлучается теперь с матерью!
     И вот вечером я вошла в другую семью, в другой дом, к  новым  людям,  в
другой раз оторвав сердце от всего, что мне стало так мило, что было уже для
меня родное. Я приехала вся измученная,  истерзанная  от  душевной  тоски...
Теперь начинается новая история.




        VI

     Новая жизнь моя пошла так безмятежно и тихо,  как  будто  я  поселилась
среди затворников... Я прожила у моих воспитателей с лишком восемь лет и  не
помню, чтоб во все это время, кроме каких-нибудь нескольких раз, в доме  был
званый вечер, обед или как бы нибудь собрались родные,  друзья  и  знакомые.
Исключая двух-трех лиц, которые езжали изредка, музыканта  Б.,  который  был
другом дома, да тех, которые бывали  у  мужа  Александры  Михайловны,  почти
всегда по делам, в наш дом более никто не являлся. Муж Александры Михайловны
постоянно был занят делами и службою и только изредка  мог  выгадывать  хоть
сколько-нибудь  свободного  времени,  которое  и  делилось   поровну   между
семейством и светскою жизнью. Значительные связи, которыми пренебрегать было
невозможно, заставляли его довольно часто  напоминать  о  себе  в  обществе.
Почти всюду носилась молва о его неограниченном честолюбии; но  так  как  он
пользовался репутацией человека делового, серьезного,  так  как  он  занимал
весьма видное место, а счастье и удача как будто сами ловили его на  дороге,
то общественное мнение далеко не отнимало у него своей симпатии. Даже было и
более. К нему  все  постоянно  чувствовали  какое-то  особенное  участие,  в
котором, обратно, совершенно отказывали жене его. Александра Михайловна жила
в полном одиночестве; но она как будто и рада была тому. Ее  тихий  характер
как будто создан был для затворничества.
     Она привязана была ко мне всей душой, полюбила меня,  как  родное  дитя
свое, и я, еще с неостывшими слезами от разлуки  с  Катей,  еще  с  болевшим
сердцем, жадно бросилась в материнские объятия моей благодетельницы.  С  тех
пор горячая моя любовь к ней не прерывалась.  Она  была  мне  мать,  сестра,
друг, заменила мне все на свете и взлелеяла мою юность. К тому  же  я  скоро
заметила инстинктом, предчувствием, что судьба ее вовсе не так красна, как о
том можно было судить с первого взгляда по ее тихой,  казавшейся  спокойною,
жизни, по видимой свободе, по безмятежно-ясной  улыбке,  которая  так  часто
светлела на лице ее, и  потому  каждый  день  моего  развития  объяснял  мне
что-нибудь новое в судьбе моей благодетельницы, что-то такое, что мучительно
и медленно угадывалось сердцем моим, и вместе с грустным сознанием все более
и более росла и крепла моя к ней привязанность.
     Характер ее был робок, слаб. Смотря на ясные, спокойные черты лица  ее,
нельзя было предположить с первого раза,  чтоб  какая-нибудь  тревога  могла
смутить ее праведное сердце. Помыслить нельзя было, чтоб она могла не любить
хоть кого-нибудь; сострадание всегда брало в ее душе  верх  даже  над  самим
отвращением, а между тем она привязана была к  немногим  друзьям  и  жила  в
полном уединении... Она была страстна и впечатлительна по натуре своей, но в
то же время как будто сама  боялась  своих  впечатлений,  как  будто  каждую
минуту стерегла свое сердце, не давая ему  забыться,  хотя  бы  в  мечтанье.
Иногда вдруг, среди самой светлой минуты, я  замечала  слезы  в  глазах  ее:
словно внезапное тягостное воспоминание  чего-то  мучительно  терзавшего  ее
совесть вспыхивало в ее  душе;  как  будто  что-то  стерегло  ее  счастье  и
враждебно смущало его. И чем, казалось, счастливее была она,  чем  покойнее,
яснее была минута ее  жизни,  тем  ближе  была  тоска,  тем  вероятнее  была
внезапная грусть, слезы: как будто на нее находил припадок. Я не запомню  ни
одного спокойного месяца в целые восемь лет. Муж, по-видимому,  очень  любил
ее; она обожала его. Но с первого взгляда казалось, как  будто  что-то  было
недосказано между ними. Какая-то тайна была в судьбе ее; по крайней  мере  я
начала подозревать с первой минуты...
     Муж Александры Михайловны с  первого  раза  произвел  на  меня  угрюмое
впечатление.  Это  впечатление  зародилось  в  детстве  и  уже  никогда   не
изглаживалось. С  виду  это  был  человек  высокий,  худой  и  как  будто  с
намерением скрывавший свой взгляд  под  большими  зелеными  очками.  Он  был
несообщителен, сух и даже глаз на глаз с женой как будто не находил темы для
разговора. Он, видимо, тяготился людьми. На  меня  он  не  обращал  никакого
внимания, а между тем я каждый раз, когда, бывало, вечером все трое сойдемся
в гостиной Александры Михайловны пить чай, была сама не своя  во  время  его
присутствия. Украдкой взглядывала я на  Александру  Михайловну  и  с  тоскою
замечала, что и она вся как будто трепещет пред ним,  как  будто  обдумывает
каждое свое движение, бледнеет, если замечает, что муж  становится  особенно
суров и угрюм, или внезапно вся покраснеет, как  будто  услышав  или  угадав
какой-нибудь намек в каком-нибудь слове мужа. Я чувствовала, что  ей  тяжело
быть с ним вместе, а между тем она, по-видимому, жить не могла без  него  ни
минуты. Меня поражало ее необыкновенное  внимание  к  нему,  к  каждому  его
слову, к каждому движению; как будто бы ей хотелось всеми  силами  в  чем-то
угодить ему, как будто она чувствовала, что ей не удавалось исполнить своего
желания. Она как будто вымаливала у него одобрения: малейшая улыбка  на  его
лице, полслова ласкового - и она была счастлива; точно как  будто  это  были
первые минуты еще робкой, еще безнадежной любви. Она за мужем ухаживала  как
за трудным больным. Когда  же  он  уходил  к  себе  в  кабинет,  пожав  руку
Александры Михайловны, на  которую,  как  мне  казалось,  смотрел  всегда  с
каким-то тягостным для нее состраданием,  она  вся  переменялась.  Движения,
разговор ее тотчас же становились веселее, свободнее. Но  какое-то  смущение
еще надолго оставалось в ней после каждого свидания с мужем. Она  тотчас  же
начинала припоминать каждое слово, им сказанное,  как  будто  взвешивая  все
слова его. Нередко обращалась она ко мне с вопросом: так ли  она  слышала  и
так ли именно выразился  Петр  Александрович?  -  как  будто  ища  какого-то
другого смысла в том, что он говорил, и только, может быть целый час спустя,
совершенно ободрялась, как будто убедившись, что он совершенно доволен ею  и
что она напрасно тревожится. Тогда  она  вдруг  становилась  добра,  весела,
радостна, целовала меня, смеялась со  мной  или  подходила  к  фортепьяно  и
импровизировала на них часа два. Но нередко радость  ее  вдруг  прерывалась:
она начинала плакать, и когда я смотрела на нее, вся в тревоге, в  смущении,
в испуге, она тотчас уверяла меня шепотом, как  будто  боясь,  чтоб  нас  не
услышали, что слезы ее так, ничего, что  ей  весело  и  чтоб  я  об  ней  не
мучилась. Случалось, что в отсутствие мужа она вдруг  начинала  тревожиться,
расспрашивать  о  нем,  беспокоиться:  посылала  узнать,  что   он   делает,
разузнавала от своей девушки, зачем приказано подавать  лошадей  и  куда  он
хочет ехать, не болен ли он, весел или скучен, что говорил и т. д. О делах и
занятиях его она как будто не  смела  с  ним  сама  заговаривать.  Когда  он
советовал ей что-нибудь или просил о чем, она выслушивала его  так  покорно,
так робела за себя, как будто была его  раба.  Она  очень  любила,  чтоб  он
похвалил  что-нибудь  у  ней,  какую-нибудь  вещь,  книгу,  какое-нибудь  ее
рукоделье. Она как будто тщеславилась этим и тотчас делалась  счастлива.  Но
радостям ее не было  конца,  когда  он  невзначай  (что  было  очень  редко)
вздумает приласкать малюток детей, которых было двое. Лицо ее преображалось,
сияло счастием, и в эти минуты ей  случалось  даже  слишком  увлечься  своею
радостью перед мужем. Она, например, даже до того простирала  смелость,  что
вдруг сама, без его вызова, предлагала ему, конечно с робостью и  трепещущим
голосом, чтоб он или выслушал новую музыку, которую она получила, или сказал
свое мнение о  какой-нибудь  книге,  или  даже  позволил  ей  прочесть  себе
страницу-другую какого-нибудь автора, который в тот  день  произвел  на  нее
особенное впечатление. Иногда муж благосклонно исполнял  все  желания  ее  и
даже снисходительно ей улыбался, как улыбаются баловнику-дитяти, которому не
хотят отказать в иной странной прихоти,  боясь  преждевременно  и  враждебно
смутить его наивность. Но, не знаю почему, меня до  глубины  души  возмущали
эта улыбка, это высокомерное снисхождение, это  неравенство  между  ними;  я
молчала, удерживалась  и  только  прилежно  следила  за  ними  с  ребяческим
любопытством, но с преждевременно суровой думой. В другой  раз  я  замечала,
что он вдруг как будто невольно спохватится, как будто опомнится; как  будто
он внезапно, через силу и против воли, вспомнит о чем-то  тяжелом,  ужасном,
неизбежном; мигом снисходительная улыбка исчезает с лица  его  и  глаза  его
вдруг устремляются на оторопевшую жену с таким состраданием, от  которого  я
вздрагивала, которое, как теперь сознаю,  если  б  было  ко  мне,  то  я  бы
измучилась. В ту же минуту радость исчезала с  лица  Александры  Михайловны.
Музыка или  чтение  прерывались.  Она  бледнела,  но  крепилась  и  молчала.
Наступала неприятная минута, тоскливая минута, которая иногда долго длилась.
Наконец муж прерывал ее. Он подымался с места, как будто через силу подавляя
в себе досаду и волнение, и, пройдя  несколько  раз  по  комнате  в  угрюмом
молчании, жал руку жене, глубоко вздыхал и,  в  очевидном  смущении,  сказав
несколько отрывистых слов, в которых как  бы  проглядывало  желание  утешить
жену, выходил из комнаты, а Александра  Михайловна  ударялась  в  слезы  или
впадала в страшную, долгую грусть. Часто он благословлял и крестил  ее,  как
ребенка, прощаясь с ней с вечера,  и  она  принимала  его  благословение  со
слезами благодарности и  с  благоговением.  Но  не  могу  забыть  нескольких
вечеров в нашем доме (в целые восемь  лет  -  двух-трех,  не  более),  когда
Александра Михай