земле - не только по "могучему лагерю социализма"... Правда, временами кажется, что сам Достоевский знал подноготную бесовщины. Если копнуть его глубже, то можно найти и Повелителя мух, и Носорога, и всю абсурдность человеческого бытия. "И толпа шутов в его книгах - это хор, задающий протагонистам вековечный вопрос: "Зачем сотворил нас Бог?" Все экзистенциальные писатели XX века неизменно называли Достоевского своим учителем. Знаменательно, что, подобно ему, многие меняли юношеские пристрастия к бунту и левизне на консерватизм и индивидуализм. Фальшивомонетчики Андре Жида во многом копланарны Бесам. Множество параллелей: "братство сильных людей", организация, созданная Виктором Струвиллу, исповедует все идеи Верховенского. Их девиз - "Сильный человек не дорожит жизнью". Цементом, скрепляющим "братство", являются провокации и шантаж. Скомпрометированы все, каждого есть чем шантажировать. И все полны решимости выполнять чужую волю. Стоит лишь кликнуть клич, и руки, готовые разрушить, найдутся, говорит Струвиллу. Правда, если Верховенский был из породы социалистов, Струвиллу больше смахивает на фашиста, рассуждающего об уничтожении неподходящего человеческого материала. Хотя, впрочем, кто их различит?.. В том, что второй является наследником первого, - глубокий символ... Среди наследников Достоевского нельзя пройти мимо талантливого творца рыцарей последней черты Мальро. С его легкой руки герои Достоевского в XX веке помолодели: у учителя последние вопросы задают зрелые личности, у Мальро - люди, вступающие в жизнь. Последние сознательно противопоставляют себя враждебному или безразличному миру и восстают против судьбы. Они не желают принимать мир данным, они уже даже не отрицают, они требуют ничем не ограниченной свободы. Главные действующие лица Победителей, Королевской дороги, Удела человеческого - наследники человека из подполья. Все они одиноки и сосредоточены на самих себе. Их замыслы отрезали их от мира. Я не считаю общество плохим, говорит один из них, я считаю его абсурдным. Вот почему я асоциален. Мораль Чена, Перкена, Гарина, Ферраля - слепок с карамазовского "все позволено". Что делать с душой, если нет Бога? - вопрошает Чен. Борцы за собственную неограниченную свободу, они исповедуют вседозволенность: один - ради господства, другой - для эротики, третий - во имя наживы. Все они примитивнее парадоксалиста, все они его естественное продолжение в век массы. Ни одного видного персонажа, который не был в известной степени им самим, - скажет о Мальро Пикон, повторяя многократно сказанное о Достоевском. Почти невозможно найти другого писателя, на которого бы Достоевский влиял так мощно и плодотворно, как на Камю. Почти каждый из его героев рано или поздно повторяет слова подпольного, Раскольникова, Ивана Карамазова. Я отказываюсь возлюбить его творение, где дети подвергаются пытке, говорит доктор Рие богослову Панелу. Остерегайтесь, чтобы воля к лучшему не стала причиной худшего, - важнейшая мысль Чумы. Я не соглашусь усугубить живущую несправедливость во имя справедливости мертвой, твердит Каляев. Если Бога нет, значит все позволено - с этого начинается миф о Сизифе. В глубине моего бунта дремлет примирение - завершает Камю. Камю о Достоевском: Сначала я восхищался Достоевским потому, что он мне открывал человеческую душу. Но очень скоро, по мере того, как я все острее чувствовал драму моей эпохи, я полюбил в Достоевском человека, который пережил и объяснил нашу историческую судьбу. Теперь мы знаем, что герои Достоевского - не страшные и не абсурдные люди. Мы похожи на них. У нас одно сердце. И если Бесы - книга пророческая, то не только потому, что ее герои предвосхищают наш нигилизм, но и потому, что у них души разорванные и мертвые, не способные любить и страдающие от этого, жаждущие веры, но не имеющие ее. Сегодня именно эти герои наводнили собой наше общество, наш духовный мир. Что к этому добавить? Разве что весьма уместное восклицание Феллини: "Наш национальный гений! Но где наши Куросавы или Висконти?" ^TГлава 21 - ОБОЛГАННЫЙ ДОСТОЕВСКИЙ^U ЗАБВЕНИЕ ПОКЛОНЕНИЕМ  Превозносить его не дозволено недостойным. Аристотель Униженные, оскорбленные, оболганные, извращенные - сколько вас?.. Сколько пасквилей на национальную гордость? Сколько анафем, доносов, приговоров, безымянных могил?.. И вдруг - любимое словечко Федора Михайловича! - вдруг после десятилетий забвения, запрещений, поношений, унижений - огромная панегирическая достоевскиана. Джоунс: Гуманизм и демократизм Достоевского вдруг начал занимать его соотечественников - как всегда в конъюнктурном порядке - в связи с подготовкой к юбилею писателя. Приказано - сделано: и вот пред нами плод служивого усердия - оболганный, извращенный, сглаженный, идеологизированный Д-й. Бедный Федор Михайлович... Знал бы он... Но ведь то же - со всеми: Тютчевым, Лесковым, Аксаковым, Фетом, Куприным, Буниным, Набоковым, Сологубом, Мережковским, Гиппиус, Белым, Брюсовым, Вяч. Ивановым, Волошиным, Бальмонтом, Анненским, Клюевым, Хлебниковым, Андреевым, Кузминым, Ходасевичем, Гумилевым, Ахматовой, Замятиным, Алдановым, Ремизовым, Розановым, Пастернаком, Цветаевой, Мандельштамом, Платоновым, Булгаковым, лучшими из лучших, не сдавшимися, непокоренными... Его (Есенина) стихи почти не переиздавались, а имя чаще всего упоминалось в связи со словом "есенинщина", синонимом другого в то время модного обвинения - "упадничество". А вот сейчас диву даешься, до чего настойчиво этого замечательного, но крайне противоречивого поэта пытаются изобразить чуть ли не с детских лет сложившимся марксистом. Самосознание нации, погребенное революцией... Даже смерть не спасла их от нас... Наши только тем и занимались, дабы "очистить", извратить, перелицевать, приспособить. Вот ведь как: даже толстовство приспособили, даже достоевщину "поставили на службу"... Социалистический путь к Достоевскому пролегает от отказа, замалчивания, поношения к... извращению. Вначале - оскопили, затем сказали: только оскопленный - он велик: Отходит в прошлое идеология самого Достоевского и его героев, но эстетические его открытия продолжают жить... Тьфу! Это же надо додуматься, будто "гениальными его сделали предписания Белинского". Или до такого: "противник революции, он искренний приверженец ее высших целей". Или: "его ненависть к революции - это ненависть к тому, без чего он не мог обойтись". А "сделавший его гениальным" Белинский, между прочим, писал: ...автор хотел попытаться помирить Марлинского с Гофманом, подболтавши немного юмору и сильно натеревши все это лаком русской народности. Удивительно ли, что вышло что-то чудовищное... "Хозяйка" - ерунда страшная. Надулись же мы с Достоевским-гением! А перед богиней Клио, перед историей - кто "надулся"? Впрочем, учеников Виссариона Григорьевича ничем не проймешь. Сознательный и страстный противник революционного насилия, не приемлющий его историческую логику и его тактические приемы, он был вместилищем тех идеальных стремлений, которые определили нравственный выбор не одного поколения русских революционеров. Беспощадный обличитель социального зла и провозвестник грядущего мирового переустройства, он по самому творческому духу был глубоко родствен той всеразрушающей силе, которая вызрела в недрах русской исторической жизни и была готова смести ее вековые устои. Присущий этой силе нравственный максимализм нашел в нем своего выразителя и адепта. Он стал духовным предтечей русской революции. Во виртуозность! Во изощренность лжи! Вот на какие Эвереста обмана можно взобраться, поднаторев в извращениях! Хорошо, что бумага не воспламеняется под нашими перьями, не то все бы давно сгорело... Притом ничего своего, ни одной свежей мысли о Достоевском, одни только "нет" - чужим... Бердяев - нет, Шестов - нет, Розанов - нет, Мережковский - нет, К. Леонтьев - нет и т. д. Ермилов - да! Литературоведение отрицаний и брани... Из комментариев к Братьям Карамазовым: Идеалисты и мракобесы исписали целые тома, восхваляя его за мистику, пессимизм. Идеалисты, мракобесы, адвокаты дьявола, реакционеры, мазохисты, мизантропы, агенты империализма, клеветники, пасквилянты... Ермилов: В "Бесах" автор всецело стоит на позициях защиты дворянско-буржуазного общества... выступает уже в качестве прямого церковника. Клеветническим пасквилем, дышащим мрачной злобой, "Бесы" и являются именно потому, что своих Ставрогиных, Верховенских, Липутиных и прочих Достоевский пытался, хотя и не прямо, можно сказать, трусливо, связать с самым передовым и лучшим, что было в тогдашней России. Заславский: В борьбе против революционного подъема приняла деятельное участие реакционная литература. В таких романах, как "Некуда" и "На ножах" Лескова, "Панургово стадо" Крестовского, "Марево" Клюшникова и др., социалистыпредставлены в виде бесчестных людей, мошенников, дураков, сумасшедших. В этот клеветнический поход включился "Бесами" и Достоевский... реакционная направленность "Бесов" пагубно отразилась на художественных образах его... это недостойный пера великого писателя пасквиль на революционное движение и на прогрессивных русских деятелей. Бердяев, Розанов, Мережковский, Шестов - тенденциозны, а Ермилов и Заславский - нет! Мережковский - схематичен, Шестов - буржуазно-экзистенциален, Розанов - реакционен, Ермилов и Заславский - передовые! А эти и другие "передовые" писали о Достоевском: ренегат революционного дела, злонамеренный писака, мистик-аскет, ему была ненавистна идея общественной реформы, правительство последних Романовых вело свою политическую линию в духе заветов Достоевского, конец XIX века - эпоха государственного осуществления его реакционных идей. Ермилов: Какую роль в этой сегодняшней борьбе играет творчество Достоевского? В каком лагере оказывается Достоевский в наши дни? На этот вопрос наша критика обязана дать ясный, недвусмысленный ответ. Так же, как и при своей жизни, Достоевский и сейчас оказывается в авангарде реакции. Его произведения широко и всесторонне используются в остервенелом походе на человека, предпринятом литературными лакеями Уолл-стрит. И это вполне понятно, потому что всю мощь своего таланта Достоевский израсходовал на доказательство ничтожности, слабости, низменности человеческой натуры. Ладно, так писали литературные лакеи Союза писателей, а что говорили литературные хозяева? С трибуны Первого съезда писателей хозяева назвали Достоевского изменником, которого бы следовало судить. Сам же патриарх социалистического реализма с той же трибуны заявил: Достоевскому приписывается роль искателя истины. Если он искал - он нашел ее в зверином, животном начале человека, и нашел не для того, чтобы опровергнуть, а чтобы оправдать. Горький сравнивал Достоевского с инквизитором, называл адвокатом насилия и считал, что "борьба с Достоевским необходима во имя правильного направления развития нашей литературы". Да что там Горький! Для Ленина Достоевский - безоговорочно "архискверный" и "реакционный", Вехи, по его словам, лишь возрождали реакционное мировоззрение Чаадаева, Достоевского и Соловьева. Н. Валентинов (Вольский) в книге Мои встречи с Лениным со ссылкой на В. Воровского приводит следующие слова "отца культуры": "На эту дрянь (имеются в виду романы Достоевского) у меня нет свободного времени". Боровский вспоминал, что Ленин не пожелал читать ни Бесов, ни Братьев Карамазовых: "Содержание сих обоих пахучих произведений мне известно, для меня этого предостаточно. "Братья Карамазовы" начал было читать и бросил: от сцены в монастыре стошнило... Что касается "Бесов", - это явно реакционная гадость..." Стоит ли после этого удивляться, что страна десятилетиями поносила или замалчивала одного из самых великих своих писателей. Стоит ли удивляться, что Заславский, возражая против публикации Бесов, писал: литературная гниль, клеветнический памфлет, злобный пасквиль, - а Ермилов в 1939 году громогласно объявил, что на Достоевском прерывается благотворная преемственность реализма и демократизма русской литературы и что его творчество пригодно только для живописания "двурушнического подполья", врагов народа и вредителей? Стоит ли удивляться, что в борьбе "правоверных" с врагами народа и вредителями дошли и до такого: "Достоевский - провозвестник фашизма, ответственный за его появление"? Надо было "оторвать" нашу литературу от Достоевского, и "верные русланы" с рвением хорошо дрессированных псов решили поставленную задачу с тем, чтобы по следующей команде "очистить" архискверного Достоевского от скверны. Из Советской энциклопедии: В 1867 Д. уехал за границу, где провел 4 года. Здесь был написан роман "Идиот". Д. хотел дать в нем образ "положительно-прекрасного" человека в духе своих реакционных идеалов. Этот замысел нашел воплощение в патологич. образе князя Мышкина, юродивого, наделенного "евангельской" простотой и беззлобием. За границей был начат и роман "Бесы" - яростный пасквиль, направленный против русского освободительного движения и ставший знаменем политич. реакции. Д. исказил самый характер русского освободительного движения, приписав ему черты анархического подполья, возникающего в условиях распада деклассированной городской среды и ведущего своих участников к двурушничеству и уголовному преступлению. Передовые люди клеветнически изображены Д. как звенья постепенной нравственной "порчи" русского общества. В 1873 Д. редактировал монарх. журнал "Гражданин". Здесь появился "Дневник писателя", проникнутый стремлением "оспорить, опрокинуть социализм" (М. Горький). Его упадочные, религиозно-мистич. идеи оказали свое влияние на буржуазно-декадентскую литературу Зап. Европы и США эпохи империализма. На Д. стремились опереться идеологич. реакция и буржуазно-декадентская литература этого периода, искавшие оправдания для своей борьбы против революции. В 1913 против взглядов Д. и их идеализации выступил М. Горький. В. И. Ленин, осуждая "архискверное подражание архискверному Достоевскому", выступал против литераторов, к-рые пытались "малевать ужасы, пужать и свое воображение и читателя, "забивать" себя и его" (Соч., 4-е изд., т. 35, с. 107). В Истории философии читаем: "Жертва самодержавия, он стал его апологетом, апологетом палача". А в методологическом пособии для учителей, помещенном в сборнике со знаменательным названием Повышение воспитательной роли литературы, Достоевский оказался "ярым эгоистом, циником, фарисеем, глашатаем человеконенавистничества, проповедником самой лживой религиозной морали", а идейная основа его гения - "гнусной помесью шовинизма с национализмом". А. В. Луначарский: Его микстуры мы решительно отвергаем. Микстуры его нам не нужны потому, что он хотел беспринципность, оторванность от общества излечить гораздо большей бедой - покорностью, верой в провидение и т. д., т. е. лекарствами, которые мы считаем смертельными ядами и которые мы должны бить в Достоевском и через Достоевского. Да, в чем мы его только не обвиняли: в экспериментировании и консерватизме, в отсталости и декадансе, в неправдоподобии и ренегатстве, в покорности и вере в провидение, в фашизме и мизантропии, даже в том, что "жизнь для него - прежде всего движение процессов сознания". Было время безудержного поношения, осквернения, "заголения", было время, когда боялись писать о Достоевском, когда отрекались от него, когда требовали распять... Когда кто-либо наберется смелости и напишет исследование Достоевский и мы - о том, как изменялись наши оценки Достоевского от гнусных и грязных очернений до рафинирования от скверны, до придания глянца, от растаптывания до фальсификации в выгодном свете, - получится нечто похлеще Свифта или Беккета. Когда мы входим в раж поношения или наоборот - канонизации, то нам нет удержу. Тогда оказывается, что даже "архискверный Достоевский" - "не весь Достоевский, а его малая часть", что даже наши отцы-основатели "подпадали под влияние вульгарно-социологических доктрин", что Горький не выступал против инсценировки Бесов, а Великий Вождь не поддерживал его статей О карамазовщине... Когда был дан ход реабилитации Достоевского, злобная ненависть литературных отцов немедленно была переработана в великую любовь. Горький, обильно чернивший Федора Михайловича в духе лучших традиций "революционных застрельщиков", Горький, еще в 10-е годы писавший, что его "философией" питается современная реакция, что на нейбазируется антидемократия, что пришла пора выступить против достоевщины на всех ее пунктах, вдруг оказался чуть ли не его апологетом, приравнявшим Достоевского Шекспиру. Чем хорошо литературоведение? Тем, что "все дозволено". Меньше всего хлопот с гениями: в их бесконечности есть все - лепи то, за что платят. А коль что не так, легко перелепить, переколпаковать. Главное, чтоб "поискренней", "по велению сердца". Все кошоны жгут своих Иоанн - не как инквизиторы, а как ревнители чистоты веры. Искренне сжигают, затем искренне возводят в сан святых. Все-таки святое дело, эта искренность: "пусть свету провалиться, а чтоб нам чай всегда пить"... Что там еще по сему поводу у Федора Михайловича? - "совесть может заблудиться до самого безнравственного..." Совесть? А что это такое? Какова ее материя? Где она обитает?.. Вот ведь как: даже его "смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость" умудрились прочесть не как умерь свой бунт, а как одергивание Заратустры: "Поразительно, что персональная направленность этого призыва, как правило, не прочитывается". Поразительней другое: все можно было прочитать так, как того от нас потребует "любимая партия". А, между тем, текст Пушкинской речи не оставляет места неоднозначности, в ней прямо говорится, кому надо смириться: не сверхчеловеку, не Алеко, Онегину или Раскольникову, но "скитальцам, которые ударяются в социализм". Достоевского вообще не надо "разъяснять", он сам себя разъясняет, бери и читай. "Наш" Достоевский - ярчайшая иллюстрация изворотливости человеческого ума. Тот, кто еще вчера был "беспомощным, дезориентированным, запуганным", кто не мог понять звериную природу капитализма и ангельскую - революции, кто хотел сказать одно, доказать недоказуемое, а из-под пера его выливалось вовсе не то, что хотелось автору, вдруг стал - наш, всецело наш, настолько наш, что и "двойничество" вдруг исчезло, и "в рамках реакции" "перестал умещаться", и умер чуть ли не народовольцем. Дошло до того, что смерть Федора Михайловича привязали к делу Баранникова - соседа Достоевского, при обыске квартиры которого он якобы вполне мог присутствовать и документы которого вполне мог прятать. Это-то - документы народовольцев, убийц царя. Это-то - зная его отношение к бесовщине и к цареубийцам. Это-то после слов Анны Григорьевны: "Возможно, что муж мой и мог бы оправиться на некоторое время, но его выздоровление было бы непродолжительно: известие о злодействе 1 марта, несомненно, потрясло бы Федора Михайловича, боготворившего царя - освободителя крестьян: едва зажившая артерия вновь порвалась бы, и он бы скончался". Это-то после слов самого Ф. М. Достоевского: "Имя Белого Царя должно быть превыше ханов и эмиров, превыше Индийской императрицы, превыше даже калифова имени. Вот какое убеждение надо, чтобы утвердилось". Это-то - после собственноручного торжественного адреса писателя Александру II со словами: "Свобода русского человека - это свобода детей вокруг отца". А ведь Федор Михайлович все это предвидел и предсказал! Предсказал подпольем человеческим, человеческой бесовщиной, изощренной карамазовщиной! И "все дозволено" предсказал, и "кровь по совести", и убийство - "из справедливости", "из человечности", "ради светлого будущего на земле"... Нет, не только "верные русланы" - его герои, но и большинство из наших его биографов, "инженеров человеских душ", литературоведов в штатском по внутреннему призванию своему... ЧЕГО ИЗВОЛИТЕ?  Шит колпак не по-колпаковски, надо его переколпаковать, кто его переколпакует, тот будет переколпаковщик. Кто-то сказал: люди не злы, а подчинены собственным интересам. И интерес может быть мизерным, шишовым, а какая карамазовская оборотистость ума, а какая смердяковская исполнительность, а какой рогожинский энтузиазм! И уж не многоголосье вовсе, а одно единое слово, и слово это - слово народа, "центральное, определяющее его мир слово". И уже и не монархист вовсе, а воплощение пушкинского идеала "слуги царю", то бишь отечеству, то бишь народу. И Бесы уже не реакционный памфлет на "лучших людей", а "осуждение жизни, оторванной от народа", не доказательство лжи революции, а лжи извращения ее идей. И всемирность России не национальное мессианство, а способ духовного единения всех народов. И вот уже "автор "Бесов" бьет оружием своей иронии в самую цитадель высшей царской администрации и высшего света". Кто сказал? - А кто не говорил?.. Додумались до отделения Достоевского-мыслителя от Достоевского-художника; мало того, "доказали", что идеология первого нанесла ущерб искусству второго, договорились до Достоевского - поэта красоты, до Достоевского - певца "мировой гармонии" и человеческого добра. Вот уж поистине "у нас в России, в классах интеллигентных, даже совсем не может быть не лгущего человека". Вот ведь как: преступники Бальзака, Гюго - биологичны, преступников Достоевского рождает преступное общество. Французские злодеи преступают закон для личного обогащения, русские - дабы облагодетельствовать мир: "в преступлении они утверждают свое человеческое достоинство..." Разин, Орлов, Восьмиглазый, Жеребятников утверждают свое человеческое достоинство... Вот первые попавшиеся, далеко не самые одиозные наши шедевры: Положительные герои русской литературы резко отличаются от своих зарубежных собратьев. Они живут и действуют в тесной и органической связи с ходом и идеями национально-освободительного движения, с борьбой народа против крепостнического и капиталистического ига... Это - о героях Достоевского, Гоголя, братьев Успенских, Щедрина, Гаршина, Сологуба, Леонида Андреева, Андрея Белого... Или: Положительные герои русских писателей... не заражены буржуазной идеологией и собственничеством... Высокое нравственное отношение Достоевского к тому, что он изображал, резко отделяет его от зарубежных писателей: Бальзака, Флобера, Золя, Мопассана и др. Безразличие к нравственной красоте и благородству чувств человека во многом снизили идейно-эстетическое содержание их романов. Придерживаясь объективности в отражении жизни, они часто не давали четкой нравственной оценки тому, что хорошо и что плохо... Каков стиль! Какова глубина! "Снизили", "не поняли", "не доросли". Мишины вот доросли, а вся европейская культура - нет... Соня убедила Раскольникова отказаться от буржуазно-анархических идей и взглядов на народ, как на толпу, помогла ему сблизиться с народом. Соня видит в народе ту нравственную силу, которая очистит Раскольникова от всех его язв. Вот вам образцы "изящной словесности" первого советского "достоевсковеда", руководителя Института литературы и языка, "красного профессора" В. М. Фриче: Отвергая буржуазию, Достоевский не принимал и пролетариат. Рабочее движение Запада он считал величайшим злом, а революционный социализм европейских рабочих он называл опаснейшей ересью. Творчество Достоевского органически связано с классом, стоящим между буржуазией и пролетариатом, с мещанством или, точнее, с одной группой мещанства - той, которую он преимущественно изображал в своих романах, с "бедными людьми", "униженными и оскорбленными", с бедняками большого города, стоящими на грани, где начинается пролетариат. Это не класс, спаянный чувством классовой солидарности, а распыленная масса обособленных личностей, в одиночку страдающих, в одиночку борющихся с непосильными для них условиями. Если же перед нами человек этой среды, более склонный к размышлению, нежели к борьбе, мыслитель, а не борец, то он - социально обособленный - будет искать причину царящего на земле зла не в социальном строе, а в начале потустороннем, в боге, сотворившем мерзкую вселенную, - вот Иван Карамазов с его бунтом против бога, которому он "почтительно" возвращает билет на право входа в его мир и в его рай (предоставляя социальному злу по-прежнему существовать и угнетать). В одиночку борющиеся за жизнь, в одиночку страдающие, эти бедняки большого города сочувствовать революционной борьбе, конечно, не могут, ибо революционная борьба - это борьба не одиночек, а классов, масс, и так же отрицательно должны они, как группа, относиться к социализму, как к "казарме", ибо социализм есть организация коллектива в интересах прежде всего коллектива, лишь частью, а не центром которого является отдельная личность. И понятно, что у этой... общественной группы, группы обособленных мещан-пауперов учиться рабочей демократии - классу иной формации и иного устремления - и не приходится. Все это - после Владимира Соловьева, Дмитрия Мережковского, Андрея Белого, Льва Шестова, Василия Розанова, Сергея Булгакова, Николая Бердяева... Все это после самого Федора Михайловича... Можно ли придумать большую галиматью? Можно ли превзойти "изящную словесность" этих "отцов" соцреализма? И вот _такие_, с _такой_ ахинеей, с _таким_ уровнем мышления и культуры топтали Достоевского, "разоблачали" Джойса и Элиота, предавали анафеме Ионеско и Беккета, поносили Пруста и Кафку... ЭПИЛОГ: ВРЕМЯ И ВЕЧНОСТЬ  Слово - Ю. Ф. Карякину, внесшему огромный вклад в современное понимание Достоевского и прояснившему восприятие Достоевским бытия. Первое - это абсолютно новое времяощущение. Бессмертие человеческого рода определяет одно отношение ко времени, смертность - действительно абсолютно другое, а то или иное времяощущение уже и само по себе предопределяет возможности гибели или спасения. Здесь, вероятно, нельзя обойтись без таких понятий-образов: _время живое_ и _время мертвое_; живое, когда жизнь цветет, когда, по крайней мере, ее можно спасти, мертвое - когда ничего уже сделать нельзя, когда земной корабль наш улетел не туда и не вернуть его обратно, не изменить его курс. Раньше у нас действительно была в запасе вечность, и мы жили как бы по песочным часам: проходил день, год, век - мы переворачивали их, и время начиналось заново, текло, как прежде. А теперь оно стало словно вытекать из бытия, из раненного нами бытия, вытекать, как кровь из раны. Да и вообще, это великое изобретение, изобретение часов... сыграло с нами в конце концов одну из самых злых шуток, приучив незаметно к ощущению нашего господства над временем: время ловилось, как мышь в мышеловку, - не попались ли в мышеловку мы сами? То же и с календарем: отпечатали на год вперед (можно и на десять лет) - и возникает ощущение физически осязаемой обеспеченности будущего, гарантии его существования, - вроде как получили билет и едем себе в поезде по бесконечному и надежному пути, а навстречу бегут известные заранее станции. Сколько верного написано о катастрофическом, обвальном, обрывном времени в эстетике Достоевского. Но вот, словно очнувшись, мы увидели это время воочию, догадались наконец, что сами - давно, реально - и живем в этом самом катастрофическом, обвальном, обрывном времени, находимся в самом эпицентре борьбы времени живого и мертвого. Раньше аксиомой было убеждение, что время само по себе уже работает на прогресс: чем больше времени впереди, тем больше, дескать, оно и работает. Но тем самым подспудно подготовлялась, провоцировалась безответственность: ничего, мол, ничего абсолютно не страшно, раз время за нас. Можно ли безоговорочно и бездумно повторять это сейчас? Аурелио Печчеи полагает даже, что "время работает не на нас". Выходит: на смерть? Но, может быть, точнее было бы сказать, что сейчас приходится _бороться за время, как бороться за жизнь: это одна и та же борьба_. Раньше все расчеты, все надежды людские на лучшее будущее опирались на незыблемое убеждение в том, что будущее вообще будет непременно, а потому, рано или поздно, будет и лучшее будущее; в крайнем случае допускали только его отсрочку. Раньше задержка на историческом пути означала: просто одним шагом от заветной цели дальше, просто одним часом до нее дольше. Теперь такая задержка может оказаться роковой: одним шагом к катастрофе ближе, одним часом до нее быстрее. В сущности, у человечества в целом было раньше то подростковое, юношеское мироощущение, которому не страшны еще никакие зигзаги судьбы, то мироощущение, которое точно и выразил Подросток Достоевского: "Поправлюсь! Я это чем-нибудь наверстаю... Каким-нибудь добрым поступком... Мне еще пятьдесят лет впереди!" А теперь на нас впервые словно дохнуло холодом абсолютного небытия. Ни клейких весенних листочков, ни голубого неба, ни первых своих молодых сил. Ни братства, ни любви, ни детей. Ни труда вдохновенного, ни мысли высокой, ни шутки, ни смеха, ни горя. Ни Моцарта, ни Пушкина. Ничего. Никого. Навсегда. И даже некому крикнуть, как герою Достоевского: "Пять минут, всего, всего только пять минут опоздал!.. Опоздал!!!" И если придет смерть такая, то после нее и смерти уже никакой больше не будет. Одно первичное бытие без всякого вторичного сознания. Одно мертвое время. На самом, на самом деле, а совсем не "беллетристически", не "метафорически", не "фигурально" вопрос встал уже только так: выбор между жизнью и смертью должен быть сделан незамедлительно и безошибочно. Будущего может и не быть. XXI век может и не наступить. И XX может закончиться до двухтысячного года. И опять постигаешь: "...эта живая жизнь есть нечто до того прямое и простое, до того прямо на нас смотрящее, что именно из-за этой-то прямоты и ясности и невозможно поверить, чтоб это было именно то самое, чего мы всю жизнь с таким трудом ищем... Самое простое принимается всегда под конец, когда перепробовано все, что казалось мудреней или глупей". Но потому-то: не опоздать! Потому-то, как писал А. Адамович, "не прекращать усилий, даже если кажется, что все возможности исчерпаны, что окончательно проиграно сражение, - это всегда считалось правилом, качеством настоящих полководцев. Но ведь там на кон ставилась судьба лишь чьей-то власти или пусть даже державы. Тут же, сегодня, - судьба человека на планете на вечные времена. Слишком многое поставлено, и - какая бы ситуация ни была! - человек не имеет права сказать: "Безнадежно!" Потому-то нужна та же несдаваемость, что и в словах поэта: Землю тянем зубами за стебли... Делалось множество попыток привязать Достоевского к своему времени, вывести его из эпохи. Важно было накрепко привязать его к своему времени, тем самым предельно умалив его вневременность. Для этого мы гипертрофировали злободневность и актуальность Достоевского, ради этого мы навязали ему время в облике "буржуазной действительности", во имя этого скрыли то, что он сам чувствовал себя Аввакумом Петровым, для которого время - лишь часть вечности, необходимая для пророчеств. Хотя Достоевский действительно - дитя времени и сам признавал это, хотявремя давало ему впечатления и материал, это касается его как личности, но не как художника, предмет искусства которого - человеческое сознание - вневременно, общечеловечно, бесконечно. Поэтому многое из того, что он создал, выпадает из времени, поэтому все попытки временных привязок безрезультатны. Как человек, он надеялся на перемены и верил в возможность дожить до них. Его дневник буквально излучает эту веру-надежду: ...В наше время, столь неустойчивое, столь переходное, столь исполненное перемен и столь мало кого удовлетворяющее... ...в наше столь гремучее время, столь полное огромных потрясающих и быстро сменяющихся действительных фактов... ...вот другое дело теперь, когда что-то новое надвигается в мир повсеместно и надо быть готовым... Всем своим существом он страстно жаждал отрыва реальности от своих корней, всем своим творчеством показывал, что такой отрыв невозможен. Как там у Шопенгауэра? - По вековечным законам природы высшие умы обречены на вечное мировое беспокойство, на искание новых формул идеала, но, увы, по тем же законам они не способны что-либо изменить. История страшно медлительна: сейчас - это и есть всегда - так течет его время. Идущие в народе процессы столь медлительны, что только безумцы... Да, он был социален, да, он осуждал свое время, но, тем не менее, знал, что "всегда есть и будут хамы да баре, всегда будет и такая поломоечка и всегда ее господин...". Достоевский мыслил геологическими временами, потому и герои его родились в борении тысячелетий. Его время лихорадочно, как он сам: то стремительное, то движущееся рывками, то мелькающее, то останавливающееся, как больное сердце, - аритмия, тахикардия, экстрасистолия. Он и не был бы собой, если бы укладывал бред, сон, кошмарную трезвость обыденного в плавно текущую неправду. Здесь годы ничего не значат, а миг ценится как жизнь. Здесь время внутренне противоречиво: _быстрота здесь не торжество времени, а преодоление его_. Как грядущие модернисты, Достоевский остро чувствовал это качество бытия: быстротечную неизменность, несущееся постоянство, ничего не меняющую изменчивость. Суть Достоевского: мерять не себя временем, но время - собой. Для Достоевского время - свойство индивидуализации. Исчезнет индивидуальная ограниченность - и времени больше не будет. В Евангелии эта мысль подчеркивается настойчивостью повторения слов "Et nunc" - "отныне". Состояние блаженства может быть досигнуто тотчас же, как душа отречется от себя: "Et nunc..." Время Достоевского - дление нерешенных проблем, нарастающая деформация человеческой природы, все большее проявление человеческих бездн. Нам вот все представляется вечность, как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдтак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится. Достоевский - намеренно или инстинктивно - решил в своем творчестве аннулировать чувство времени, писал Марри. Мы читаем его как во сне, и сами мы как во сне... нет ни дня, ни ночи, солнце не восходит и не заходит... Достоевский был одержим вечностью и небытием. Он воспроизводил не ход жизни, а ее сущность. Даже в концентрировании времени - в дни и часы - сказывалось это стремление пробиться сквозь них к их первоистоку. Даже в остром ощущении времени за его видимой текучестью он провидел, что прошлое присутствует в настоящем и настоящее в будущем. Любуясь, как петровская реформа преображала русскую старину, недоглядели, как русская старина преображала реформу, - писал он. Все повторяется, говорит его черт, и земля сама-то биллион раз повторялась, но - чисто достоевский поворот мысли - несчастен тот, кому пришлось это наблюдать: "Скучища неприличнейшая..." Проблема вечности, личного бессмертия так же важна для Достоевского, как и для Толстого, но снова-таки со спецификой чисто достоевской. Ф. М. Достоевский - Н. Л. Озмидову: Скажите, для чего мне тогда жить хорошо, делать добро, если я умру на земле совсем? Без бессмертия-то все дело в том, чтоб только достигнуть мой срок, а там хоть все гори. А если так, то почему мне и не зарезать другого, не ограбить, не обворовать?.. Ведь я умру и все умрет, ничего не будет! * * * В последние годы Федора Михайловича душила эмфизема легких. 28 января 1881-го вечером у него хлынула горлом кровь, и его не стало... Институт in corpore - преподаватели и воспитанники - явился на похороны. Занятия были отменены. Процессия растянулась на большое расстояние, раза в четыре-пять больше, чем на похоронах Некрасова. Пело по двадцати хоров - студенческих, артистов, консерватории, певчих и т. д. На тротуарах стояли толпы народа. Какая-то старушка спросила Григоровича: "Какого генерала хоронят?" - а тот ответил: - Не генерала, а учителя. Вынос тела Достоевского произошел 31 января в 11 часов утра. Похороны были хорошо организованы. Гроб несли на носилках. Носилки окружала гирлянда, которую несли на шестах. За гробом ехала погребальная колесница: малиновый бархат и золотые кисти. Процессия была пышна: более чем семьдесят венков из живых, очень дорогих цветов несли на высоких шестах. Десятки хоров пели панихиду, заглушая разговоры. Огромная толпа в двадцать пять - тридцать тысяч человек шла в порядке. Шло семь гимназий, во главе со своими преподавателями, шли реальные, коммерческие училища, шли прогимназии. С огромными венками шли университет и училище правоведения. Был венок из Инженерного замка; его несли юнкера в полной парадной форме. За носилками с гробом в овале гирлянд шла семья Достоевского: дети и Анна Григорьевна в длинной черной вуали. Шли толпы безмолвных читателей. Читатели прощались с писателем, впервые изобразившим трагедию человеческого духа, человеческого сознания и человеческого бытия. Впрочем, они еще не знали этого. Они знали, что Достоевский - великий писатель, но вряд ли подозревали, что он приобщил свою страну к высшим достижениям мировой культуры и сам вошел в сонм гениев-матерей, исчисляемых десятком за всю историю человечества... Это поняли значительно позже. Стефан Цвейг писал: Высший масштаб измерения подобает Достоевскому, и его можно оценить сравнительно с самыми возвыш