обедоносцевым Достоевского сближало не столько даже "мертвящее охранительство", сколько шовинизм, отрицание западничества, вера - "та, что выше теории и выводов разума". Победоносцев был прагматиком, политиком интуитивистом. Они были полезны друг для друга - взаимная дополнительность делала их друзьями. Надо уважать чувства великих людей, стремиться понять их, найти им оправдания. Я понимаю национализм Достоевского, уважаю его веру, восхищаюсь его провидением, с пониманием отношусь к его монархизму (шесть попыток цареубийства не могли не действовать угнетающе), единственное, чего я не могу постичь, как человек такой большой души, столь глубоко постигший человеческую жестокость и ее автокаталитичность (фельдъегерь бьет ямщика, ямщик зверски избивает лошадь, а затем - жену; Достоевский: "Я никогда не мог забыть фельдъегеря и многое позорное и жестокое в русском народе"), как мог Достоевский делить людей на "гниленьких жидков", "гаденьких полячек", "злобных чухонок и немок", "поганеньких французиков" и т. д., и т. п. При всем моем преклонении перед ним не нахожу этому оправдания. Это наша страшная болезнь, но самое страшное, что ею болели лучшие люди нации. Это надо искупить тоже... Не носила ли любовь Достоевского к народу характер "вытеснения" страхов молодости? Он не просто знал о народной ненависти к дворянам, но считал своего отца жертвой такой ненависти. Не прикрывался ли он от этого страха памятью о детской встрече с добрым мужиком Мареем? Вот и Григорий Соломонович Померанц считает, что народность Достоевского - покров, наброшенный над бездной: "За Мареем все время высовывается Федька-каторжный". Если хотите, великие русские философы - пассажиры "философских пароходов" и узники ГУЛАГа - Флоренский, Булгаков, Бердяев, Лосский, Карсавин, Франк, Степун, Ильин - в постижении русской души пошли дальше своего учителя, во всяком случае не идеализировали бездны одного Достоевского соборностью всех. Говоря об амбивалентности русской души, они опирались не на всемирность, а на беспочвенность, не на отзывчивость и богоизбранность, а на рождение нового жестокого антропологического типа, который возобладает в сфере общественной жизни... Все новейшее развитие России представляется опасным бегом на скорость: что упредит - освободительная европеизация или московский бунт, который затопит и смоет молодую свободу волной народного гнева? Россия, говорил С. Н. Булгаков в 1914-м на заседании религиозно-философского общества, не способна переделать себя в стиле новой Европы, ибо не может она найти к этому настоящего вкуса, ибо слышится ей смутно иной зов, иные веления: хотеть несоединимого, невозможного, чудесного... Двадцатый век был не только научным, но и, вопреки ожиданиям, националистическим. Это своеобразное, кажется, никогда ранее не встречавшееся сочетание отняло у культуры самые зрелые ее силы и сделало ее разорванной. Культура, лишенная сплошного развития, всегда склонна к соблазнам. Один из наиболее опасных соблазнов, особенно в мучительный век, есть, соблазн достичь счастья через страдание. Это краеугольный камень духовного творчества Достоевского, особенно периода "мировых" романов. Но такие разные личности, как российский писатель Гоголь, как библейский Иов и как Иисус из Назарета, отвергали подобный фрейдистский медицинский способ - достичь через страдание самоуспокоение... Для каждого из них страдание было не способом для достижения счастья, а духовной обязанностью перед тем, что вне их и над ними. Они начисто отвергали в страдании индивидуализм. Нет, не тому они учили нас и не туда звали... Достоевский возвысился на некоем "буме" психоанализа, завладевшего культурой двадцатого века. Учиться у него легче, чем у Гоголя или даже Тургенева, подражать проще, соблазняться его идеями заманчиво и льстит самолюбию, ибо всякий несовершенен. Достоевский - это вершина культуры, приобретшей многое, но потерявшей лишь одно - святость, нечто консервативное, не динамичное, не обтекаемое и даже, с точки зрения бунтующей личности, смешное... Но такая культура рано или поздно обречена на самоистребление, согласно метафизической системе предтечи Фридриха Ницше, самоубийцы Кириллова из романа "Бесы"... Ибо то, что в ней господствует, более уязвимо и непрочно, чем то, что в ней подавлено и гонимо. ^TГлава 13 - ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС И ПАДЕНИЕ^U Он взошел на кафедру взволнованный и бледный. В нем чувствовался вдохновенный воинственно-настроенный проповедник и фанатик... А. Василевский Пушкинская речь - один из ликов, нет, самый главный лик Достоевского. И вся та лавина славы и поношений, которую она вызвала, в еще большей мере относится к его личности, чем к тому, что он говорил. То же, что он говорил, снова-таки куда больше характеризует его личность, чем личность Пушкина, его эпоху, его исторические обстоятельства, его общественный контекст. Ведь историческое пространство-время обладает свойством искривляться возле таких масс, как Достоевский. В мере этого "искривления" - мощь гениальности. Почему - Пушкин? С одной стороны, Пушкин был необходим Достоевскому как бытийный художник, а с другой - в нем он находил средства для того, чтобы удержать себя от крайностей, то есть - гармонию бытия. Но "Пушкин - сама гармония, Достоевский - лишь жажда ее". Наследники Пушкина, Гоголь, Достоевский, Толстой, не усвоили главный урок Великого Учителя. Они всю жизнь растравливали свои душевные раны. Раны были и у Пушкина, но он их не травил, понимал их неустранимость. Они же были убеждены в обратном. Пушкин тоже пристально всматривался в себя, но не с целью самопознания-самобичевания, не с целью стать лучше, а желая постичь, что же это такое - Человек. Говорят: Пушкинская речь Достоевского - это самопреодоление, самоизгнание бесов, песнь любви - не только к Пушкину, но и к своим недоброжелателям. Пафос самоодоления... Счастье прощения... Радость мира... Мол, Достоевский хотел "дать бой", но в последний момент одумался и вместо боя "дал мир". Но все ли так просто? Отделима ли речь от его творчества? Так ли легко взаимозаменимы война и мир, ненависть и любовь, зло и добро? Что есть речь? - Квинтэссенция Дневника писателя. Предельная выжимка из него. Две главные мысли: всемирность России и поворот к народу. Всемирность России, ее отзывчивость и глубочайшее родство ее гения с гениями всех времен и народов. Поворот к народу, упование на его силу. Говорят, что Достоевский заимствовал "всемирность" у немцев, перелицевав шиллеровские шовинизм и мессианство на русский лад. Пусть так, но не потому ли и у немцев и у русских из "сверхчеловека" и "богоносца" возник тоталитаризм, Шиллеру, Ницше и Достоевскому противный? Не потому ли Бог наслал на Германию и Россию бесов, чтобы показать, чем завершается болтовня о "неразрывности всемирности и всечеловечности", чистоте расы и идеалах? Ваше неумение успокоиться в личном счастье, ваше горе и тоска о несчастии других, ваша работа на пользу всеобщего благополучия есть предопределенная всей вашей природой задача, задача, лежащая в сокровеннейших свойствах вашей национальности... Стать настоящим русским, может быть, и значит стать братом всех людей - всечеловеком... Ведь мы всегда служили Европе более, чем себе. Конечно, между "служить другим" и "поставить других на службу себе" большое различие, но было ли различие в результате?.. Создавая в речи "русский миф", творя "русскую идею", создавая вокруг русскости ореол всемирности, Достоевский наносил непоправимый ущерб национальному самосознанию, способствовал становлению национального избранничества, открывал путь тоталитаризму. Русь - огромное тело, теплое: тело женщины. Погрузиться в него без остатка, раствориться в нем. Отказаться от суверенитета собственной личности. Вот условие спасения. Заплатить за него надо свободой. Ни один русский писатель ни до, ни после Достоевского не сделал так много для того, чтобы воссиял русский миф; ни один писатель этот миф так не скомпрометировал. Ибо идея национальной гордыни, национального чванства - страшная идея, приведшая Германию и Россию к бесам и бесовщине. (Вот она, человеческая двойственность: страстное отрицание бесовства и сокровенное потворствование ему...) Национальное самовозвеличивание есть проявление несвободы, страх перед другими культурами, боязнь, что нам нечего им противопоставить. Достоевский страдал этим "комплексом национальной неполноценности", рождающим "манию национального величия". Всемирная отзывчивость, всечеловечность, богоизбранность, святой народ - так прилично говорить не о себе, так интеллигенты говорят о других. Но самих себя посвящать в святые нельзя: последствия из этого выходят очень тяжелые. Всечеловечность - это что? Когда потомок эфиопа и немца становится величайшим поэтом России, потомок литовца пишет Братьев Карамазовых, а потомок немца Войну и Мир - это всечеловечность. Но в чем всечеловечность национальной спеси, свысока относящейся к "немчишкам", "французишкам" и "жидкам", у которых - учиться и учиться?.. Впрочем, и сам Достоевский объявил не вполне русского Пушкина символом русскости, как раньше предпочел еврея Христа истине... Но на том и кончились "всемирность" и "всечеловечность"... Вместо чувства жгучего стыда - стыда за тысячелетнее холопство народа и стыда за то зло, которое русские причинили другим странам и народам, - самовосхваление и лесть, то есть самые сильные растлители, какие только измыслил человек. "Культура совершает измену самой себе, когда служитель духа становится оруженосцем националистических идей". Как это ни прискорбно, Достоевский, хотя ему было тесно в русском национализме, был таким оруженосцем. И восхвалением, лестью не служил своему народу, а притуплял его боль. Не потому ли, не в результате ли таких песнопений "всечеловечный народ" так легко пошел на сталинские бойни? Не потому ли был глух и слеп? Будь то подавление польского восстания в XIX веке или вторжение в Венгрию, Чехословацию и Афганистан во второй половине XX, народная "всечеловечность" свелась к одному Лунину, гневно заклеймившему кровавое избиение братьев-славян, и к семерке - В. Делоне, В. Файнберг, В. Дремлюга, П. Литвинов, Н. Горбаневская, К. Бабицкий, Л. Богораз, - вышедшей на площадь в знак протеста против танков, давящих других братьев... {Против ввода войск в Чехословацию протестовали также А. Сахаров, Е. Боннэр и еще несколько правозащитников.} Когда в Германии пал фашизм, совесть нации только и занималась тем, чтобы осознать те национальные качества, которые потворствовали ему. Самые страшные книги о фашизме, самые обличительные фильмы, самая горькая публицистика - дело рук немцев. А у нас? Едва попытались разобраться, что и как с нами произошло, как со всех сторон: позор, русофобия, кончай чернуху... И сегодня совесть интеллигенции спит... Даже сегодня мы не любим ворошить события 56-го, 68-го и всех 70-х последних позорных лет. ...Но свысока глазея на невежд, От них я отличался очень мало: Занозы не оставил Будапешт, И Прага сердце мне не разорвала... А ведь если мы всечеловечны, то, может быть, другие и не нужны? "Раз мы всечеловечны и всех поняли и в себя включили - зачем они вообще - эти другие, недостаточно "всечеловечные"?" - вот какие вопросы в XX веке рождает одна речь, произнесенная в XIX. Недостатки - продолжение достоинств. Наши недостатки - результат наших достоинств. Какие наши достоинства - такие и наши недостатки. Скажи мне, какие твои недостатки, и я скажу, какие у тебя достоинства. Из сострадания родилось бестактное доброхотство, из самоотвержения - общинное инквизиторство, из прощения - принудительное осчастливливание по уравнительной мерке, из соборности - бесстыднейшее взаимоосуждение, подсиживание, заглядывание и залезание в душу - вот и вся "всемирность". Но гипноз был тотален: друзья и враги, поклонники и ненавистники были едины в том, что это не речь, а историческое событие, точка перелома, ведущая к всеобщему братству. Даже Тургенев на мгновение поддался угару: "Наступит братство, не будет недоразумений". "Все разъяснено, все ясно, - говорил Аксаков. - Нет больше славянофилов, нет больше западников! Тургенев согласен со мной". Но пройдет совсем немного времени и в письме к Стасюлевичу Тургенев напишет: И в речи Ив. Аксакова, и во всех газетах сказано, что лично я совершенно покорился речи Достоевского и вполне ее одобряю. Но это не так - и я еще не закричал: "Ты победил, галилеянин!" Это очень умная, блестящая и хитроискусная, при всей страстности, речь всецело покоится на фальши, на фальши крайне приятной для русского самолюбия, понятно, что публика сомлела от этих комплиментов; да и речь была действительно замечательная по красивости и такту. Вот ведь как: даже Тургенев на мгновение поддался. Правда, быстро отрезвев, возобновил брань. Показательно, что всеобщий восторг в момент произнесения речи быстро сменился хулой после окончания празднеств. П. В. Анненков - И. С. Тургеневу: Хорошо сделали, что отказались от намерения войти в диспут с одержимым бесом и святым духом одновременно Достоевским: это значило бы растравить его болезнь и сделать героем в серьезной литературе. Пусть остается достоянием фельетона, пасквиля, баб, ищущих Бога, и России для развлечения, и студентов с зачатками черной немощи. Это его настоящая публика. Да, это факт: таков стиль всех оппонентов наших гениев, во все времена: Иди вот: Как жалок в своем ответе г. Достоевский. Мы просто диву дались ввиду такого непонятного факта, как соединение в одном и том же человеке такого крупного таланта по части беллетристики и такого жалкого скудоумия в публицистике. Это бред какого-то юродивого мистика, а отнюдь не суждение здравомыслящего человека. Или вот: Можно ли допустить, чтобы разумное с виду человеческое существо, да еще одаренное яркою божьей искрою, могло до такой степени утратить чувство реальной действительности, до того отуманить свое понимание всяческими фикциями и фантасмагориями, чтобы завалящую тряпочку, привязанную к шесту, искренно считать победным стягом человечества. Или вот: Юродствующие мечтатели приглашают нас веровать, что когда-то, в отдаленном будущем, русский народ окажется краше всех народов и спасет все народы! Но все же: почему Достоевскому удалось-таки так сильно всколыхнуть море? Чем объясняется гипнотическое действие его речи? Только ли талантом артиста? Чу, интересная мысль! Внимание! Есть что-то негативное в умении всколыхнуть... Ведь поднять массу до уровня гения невозможно - и недоросла. Всколыхнуть же можно, опустившись до нее, играя на низменных ее чувствах, как это делают фюреры, вожди. Да, гений может повести за собой, но кого?., как?., с какой целью?.. Так не лучше ли оставить прерогативу немедленного воздействия вождям, а не Достоевскому?! Достоевский и так поведет - кого следует и в свой срок. Я не думаю, что Ф. М. преследовал лишь честолюбивые цели, когда говорил, ибо он всегда говорил то, что думал. Но... Но он знал и эту реакцию, и он рассчитывал на нее. Отсюда - такое волнение: он ждал, он жаждал... Хотя бы на пороге смерти... Пушкинская речь Достоевского вызвала энтузиазм толпы не интеллектуальной своей стороной, а идеологической, националистической. Тургенев говорил тоньше и умнее, однако не был услышан, ибо не ориентировался на подсознание толпы. Достоевскому нравилось быть кумиром, и в концу жизни он умело эксплуатировал дар оракула и мудреца, помещая идеи в облатки, привлекающие массу. Не исключаю, что его национализм и патриотизм служили этой цели. Вот откуда та потрясенность и тот энтузиазм, которые вызвала эта речь у слушателей, вот почему они так быстро рассеялись. Дурман идеологических текстов, преследующих пропагандистские цели, тает как туман. Типографские литеры обладают свойством умерщвлять экстаз и выявлять суть сказанного. Пушкинская речь имела необычные последствия. Призыв к смирению оказался трудно совместим не только с глобальными, но с самыми обыденными проблемами: с семьей, близкими, бытом. Сколько воплей о спасении получил Достоевский! Сколько адресатов надеялись обрести в его речи спасительные рецепты! Но... оказалось, что спасительная формула разбивается о любое частное применение, не выдерживает проверки при самом простом соприкосновении с жизнью. И со смертью - тоже! Вспомним два потрясающих примера "единения" в момент похорон "апостола любви" - "единения" с околоточным, едва не приведшего к потасовке, и с "серыми зипунами", для которых он так и остался "генералом": "генерала хоронят..." Да и сам автор формулы примирения, едва остыв от праздничного возбуждения, обрушился в Дневнике на своих противников с резкими и не всегда справедливыми упреками. Это же надо себе такое представить! - Автор Записок из подполья и человек, увенчанный лаврами во время пушкинских торжеств, - одна и та же личность... На то и Достоевский!.. Великую тайну, которую унес в гроб Пушкин, разгадал Достоевский, считает Ю. Ф. Карякин. Тайна эта - идея всепримирения (с другими народами и внутри себя). Но мне кажется, что великая тайна и Пушкина, и Достоевского не может быть отождествлена даже с самой благородной (хотя и неосуществимой) целью. Зачем тогда страдания, сомнения, боль? Зачем культура, которая с Пушкиным и Достоевским не кончилась? Да и имеет ли тайна гения разрешение? Разрешимы ли сами эти страдания, сомнения, боль? Нет! Великая тайна русского гения - безответственность "последних" и "проклятых" вопросов... Вера в свой народ и ежедневное отвержение этой веры жизнью, всечеловечность и бесчеловечность, любовь и проклятие, ВСП - от Памятника до Черни: Молчи, бессмысленный народ, Поденщик, раб нужды, забот! Несносен мне твой ропот дерзкий... И сам Юрий Федорович, "открывая тайну", тоже ведь сомневается: "А может быть, заплатили так много (за прозрение), что надорвались?.." Ошибка многих исследователей Достоевского - поиск _определенности_, писательского кредо. Но был бы Достоевский Достоевским, будь он исчерпаем единственной идеей? Карякин считает, что Достоевский _непримирим к неопределенности_, даже беспощаден. Мне же кажется, что, имея дело с неисчерпаемостью человека, Достоевский не добивался определенности. Он демонстрировал свое сознание и сознание своих героев таким, _как оно есть_. А в сознании и особенно в подсознании человека неопределенная составляющая не может быть упорядочена. Да, даже в хаосе есть элементы порядка, но хаос порядком не исчерпывается. Таков и человек, на всякие "да" имеющий множество "нет". Ведь даже говоря об оскотинивании Европы и грядущем восходе России, он почти в то же время пишет: "Воссоединение с гениями Европы есть исход русской силы к величайшей цели". Ведь даже придя в конце жизни к идее братства людей и народов, он не забывает настаивать на недопустимости забвения хотя бы одного человека. Ведь даже популизм Достоевского, ох, как не однозначен. Популизм Достоевского, выраженный во Власе или мужике Марее, ох, как не прост. Иногда так и кажется, что он не столько восторгался человеком-массой, сколько своими восторгами скрывал страх перед ним. Действительно, работая на потребу "русской идее", не скрывал ли Достоевский свой страх под задабриванием - вот вопрос... Народ-то у Достоевского темный, страшный, озверелый народ. Матери пьют, дети пьют, церкви пустеют, отцы разбойничают; бронзовую руку у Ивана Сусанина отпилили и в кабак снесли; а в кабак приняли! Спросите лишь одну медицину: какое может родиться поколение от таких пьяниц? Достоевский выразил всю амбивалентность и антиномичность русского народного духа: "забвение всякой меры" и - "жажда самосохранения и покаяния", талант и умелость и - свинство, размах и - пакость, лучезарность и - беспросветность... Нет, он не щадит народ: моральный распад, зверство одинаково распространяются на Рогожиных и Федек, для которых предать, убить, зарезать что перекреститься. Не щадит народ и - верит в него. Русский дух хочет священного государства в абсолютном и готов мириться с звериным государством в относительном. Он хочет святости в жизни абсолютной, и только святость его пленяет, и он же готов мириться с грязью и низостью в жизни относительной. Поэтому святая Русь имела всегда обратной своей стороной Русь звериную. Дух этот устремлен к последнему и окончательному, к абсолютному во всем; к абсолютной свободе и к абсолютной любви. Но в природно-историческом процессе царит относительное и среднее. И поэтому русская жажда абсолютной свободы на практике слишком часто приводит к рабству в относительном и среднем и русская жажда абсолютной любви - к вражде и ненависти. Это прежде всего забвение всякой мерки во всем. Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и - в частных случаях, но весьма нередких - броситься в нее как ошалелому вниз головой. Это потребность отрицания в человеке, иногда самом неотрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни, перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем. Особенно поражает та торопливость, стремительность, с которою человек спешит иногда заявить себя в хорошем или в поганом. Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, жалость - тут иной русский человек отдается почти беззаветно, готов порвать все, отречься от всего, от семьи, обычая, Бога. Но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждой самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам, и обыкновенно, когда дойдет до последней черты, то есть когда уже идти больше некуда. Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье для него неполно... Страданием своим русский народ как бы наслаждается. Народ русский, заключает Достоевский, до того развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он сохранил человеческий облик... Народ - это Влас: напряжение страсти, мрачность и надежда, дерзость и отчаяние, надругательство и покаяние. И сам Достоевский - типичный представитель русского духа с его надрывами и простотой, переходами за черту и покаяниями, мышкинской любовью и рогожинской ненавистью, стремлением к святости и темными порывами души. Апокалипсичность легко переходит в нигилизм, может оказаться нигилистической по отношению к величайшим ценностям земной исторической жизни, ко всей культуре. Нигилизм же неуловимо может приобрести апокалипсическую окраску, может казаться требованием конца. Гоголь увидел в России Чичиковых, ноздревых, собакевичей, Хлестаковых и других нелюдей, или, как говорил Бердяев, - "гримас людей", Достоевский "обнаружил, что русская революционность есть феномен метафизический и религиозный, а не политический и социальный". Гоголь писал русские типы, Достоевский освещал последние глубины русского бесовства. Можно согласиться с Л. Сараскиной, что Достоевский не был славянофилом и националистом, можно объяснить популизм патриотизмом, можно перелицевать неприязнь Достоевского к Европе в гимн ей, можно "объективизировать" теорию юдофобства, посчитав ее призывом к национальному равенству, но все это будет плохой услугой Достоевскому, это будет примитивизацией Достоевского. Ни у одного здравомыслящего человека не возникла мысль назвать Достоевского праотцом "Памяти". Так зачем же перелицовывать многообразие в однозначность, зачем упрощать, зачем красить одним цветом? Достоевский ценен не непогрешимостью, а человечностью, а человечность... ^TГлава 14 - УТОПИЯ ИЛИ АНТИУТОПИЯ?^U Великое дело любви и настоящего просвещения. Вот моя утопия! Назначение России - разрозненные личные народные единицы соединить в гармонию и согласие. Вы скажете, это сон, бред: хорошо, оставьте мне этот бред и сон. Ф. М. Достоевский Я не знаю, иронизировал ли он или выражал свою глубинную надежду, когда писал: А между тем, как это просто: в _один_ бы день, в _один_ бы час - все бы сразу устроилось! Главное - люби других как себя, и это все, больше ровно ничего не надо... Когда люди усвоят мысль, что всякий человек за всех и за вся виноват, тогда и наступит царствие небесное уже не в мечте, а в самом деле. Как же так: человек, прошедший через фурьеризм, каторгу, человек, нашедший жизнь в икарийской коммуне хуже тюремной, человек, до последних глубин постигший человека-прожектера, - и вдруг утопист? Есть ли ответ на этот сакраментальный вопрос? - Нет, одного ответа нет, есть множество ответов. Когда наступает время проповедей, может ли удержаться пророк от пророчеств? Когда Достоевский что-либо отрицает, может ли он удержаться от утверждений? Может ли гуманист отказаться от благородных целей, от надежд? Может ли заглянувший в ад отказаться от рая? Достоевский верил в эпохи, совершившие чудо, и считал, что сам живет в такую необыкновенную эпоху: "Ей богу, время теперь чуть ли не важнее Петровского... мы именно накануне самых величайших и потрясающих событий и переворотов". Кроме того, он считал, что каждый носит "золотой век в кармане", каждый способен совершить чудо, а если не способен, сам виноват. Как же виделось ему "русское решение" проблемы справедливости? - Вполне в духе царства небесного. Он уповал на животворность царских манифестов и благотворность последствий. Называя политику России не иначе, как Христова правда, он верил в новый день, заря которого будто бы разгоралась на монархическом востоке. Он верил в появление в России нового человека - и не через века, а завтра, сейчас, - человека, готового поступиться всем ради всех, исполнить все самому. Он верил в человека - самоотверженного мессию, в абсолютно чистое сердце. Чистые сердцем поднимаются - и вот самое важное! Вот этому надо поверить прежде всего, это надобно уметь разглядеть. Исполни сам на себе прежде, чем на других заставлять, - вот в чем вся тайна первого шага. Полагая, что своими Бесами он покончил с бесовщиной, он считал свою задачу "будильщика" выполненной и мог со спокойной совестью заняться своим "царством небесным". Западной "науке" Достоевский противопоставил свою: лжи, лицемерию, умствованию Европы - духовный союз всех верующих, деятельную любовь, мирный труд каждого на родной ниве во имя истины и справедливости, союз всех славян. Нет, у нас в России надо насаждать другие убеждения, и особенно относительно понятий о свободе, равенстве и братстве. В нынешнем образе мира полагают свободу в разнузданности, тогда как настоящая свобода - лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтоб всегда во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином. Примечателен конец: Скажут, что это фантазия, что это "русское решение вопроса" - есть "царство небесное" и возможно разве лишь в царстве небесном. Даже заблуждения Достоевского поучительны и необходимы (не заблуждаются идиоты), даже его утопии светлы и глубоко человечны. Представьте, что в будущем обществе есть Кеплер, Кант и Шекспир, они работают великую работу для всех, и все сознают и чтут их. Но некогда Шекспиру отрываться от работы, убирать около себя, вычищать комнату, выносить ненужное. И поверьте, непременно придет к нему служить другой гражданин, сам пожелает, своей волей придет и будет выносить у Шекспира ненужное. Что ж, он будет унижен, раб? Отнюдь нет. Он знает, что Шекспир полезнее его бесконечно: "Честь тебе и слава, скажет он ему, и я рад послужить тебе; хоть каплей, и я послужу тем на общую пользу, ибо сохраню тебе часы для великого твоего дела, но я не раб. Именно сознавшись в том, что ты Шекспир, выше меня своим гением, и придя к тебе служить, я именно этим сознанием моим и доказал, что по нравственному достоинству человеческому я не ниже тебя нисколько и, как человеку тебе равен". * * * Мало-помалу я убедился, что никогда ничего не будет. Ф. М. Достоевский Достоевский и хотел верить в грядущую гармонию сверхчеловечества, где личности, озабоченные самовыявлением, все-таки "соберутся вместе", и не верил в нее. Это не оговорка - "сверхчеловечество": идеи Вл. Соловьева в свертке уже содержались у Достоевского. Последний писал: "Неужели не верите в продолжение жизни и, главное, в прогрессивное и бесконечное, в сознание и в общее слияние всех?" Утопия Достоевского - это антипросветительская, антиутопическая утопия. Бердяев, первым разглядевший антиутопизм Достоевского, писал: он наносит удар за ударом всем теориям и утопиям человеческого благоразумия, человеческого земного блаженства, окончательного устроения и гармонии. Да и мог ли он, неожиданный и неуправляемый, поверить в чужие утопии, если сомневался в своих? Если даже Христос из Легенды о Великом Инквизиторе бессилен перед человеком? Да, Достоевский страстно искал пути спасения человечества, увлекался идеями реформаторства, но, рисуя идеал Мадонны, никогда не забывал о Содоме. Каждый раз, когда он обращался к образу "золотого века", у него возникали видения оскверненной земли и поруганного человека. При всем нашем рвении доказать, будто ему так и не удалось преодолеть влияние социалистических идей, весь зрелый Достоевский, по словам еще не полностью потерявшего совесть Луначарского, есть "проклятье материалистическому социализму". Мучительный личный опыт, реалии страны, острый ум, могучая интуиция, сама жизнь постоянно демонстрировали многочисленность и непреодолимость препятствий на пути к всеобщему счастью. И хотя, как всякий человек, он искал пути, ведущие вперед, даже выписывал рецепты, сомнения никогда не покидали его. Как и любой человек, время от времени задумывающийся о грядущем, Достоевский обращал свой взор к "золотому веку". Но вот что символично: это всегда сон. Или видение. Или бред. То Раскольников созерцает в бреду два варианта будущего. То Ставрогин видит чудный сон, перемежаемый воспоминаниями о совершенном злодействе. То Версилову являются лорреновские "Асиз и Галатея" - последний день счастливого человечества пред бесконечностью тоскливого сиротства. То в Легенде о Великом Инквизиторе в который уже раз "золотой век" уступает веку Ваала. И вот, наконец, Сон смешного человека, этот симбиоз Кафки и Уитмена, подпольного и оптимизма, мрака и последней надежды. Попробуем разобраться, какова она, утопия Достоевскрго, и каково его возражение ей. "Золотой век" Достоевского - не примитивный фаланстер, утилитарный и рациональный. В нем нет и намека на какую-либо структуру или организацию, скорее это действительно "царство божие". Здесь правит не рассудок, а сердце, чувство, настроение, впечатление, свобода, стихия. Утопия Достоевского по-плотиновски бестелесна, идеальна, небесна. Лучше сказать - ирреальна. Это нечто аморфное, пассивное, сакральное - чудесный неоформившийся образ, живущий где-то в подсознании, духовная иллюзия, религиозно-поэтическое ощущение света, очистительная греза, безотчетная мечта, духовная благодать. "Золотой век" Достоевского - невыразимая тоска человека по "золотому веку". Тоска - больше ничего... И вот в эту ирреальность, в эту мечту, в эту иллюзию входит живая жизнь... И тогда-то возникает - настойчиво, навязчиво, непременно - "прекрасный новый мир" а ля Хаксли... Что еще можно сравнить с сатирой Сна смешного человека? Василискоглазого декана и его йеху? Старого Опоссума и его суини эректус? Оруэлла? Замятина? Отличительная особенность антиутопии - неотличимость от жизни. Вот и во Сне вначале люди научились лгать, возлюбили ложь, познали силу и красоту лжи. Родились сладострастие, ревность, жестокость. Брызнула первая кровь. Началась борьба за самоутверждение - вначале силой, затем духом. Каждый возлюбил себя больше всех. Каждый стал столь ревнив к своей личности, что изо всех сил старался унизить и умалить ее в других. Возникли вражда и непонимание. Люди познали скорбь и страдание, полюбили и воспели их. Создали философию, по которой истина достигается мучением, познание умножает скорбь и страдание есть красота. Став злыми, люди начали говорить о братстве и человеколюбии. Став преступными, изобрели справедливость и поставили гильотину. Явилось рабство. Слабые подчинились сильным с тем, чтобы те помогли им давить еще более слабых. Объявились праведники, гласящие о потере гармонии. Но над ними смеялись и побивали их каменьями. Другие изобретали прожекты такого соединения людей, чтобы каждый, продолжая любить себя больше всех, в то же время не мешал другому. Явились гордецы, потребовавшие "всего или ничего". Во имя приобретения всего пускалось в ход злодейство. Наконец, появились религии "с культом небытия и саморазрушения ради вечного успокоения в ничтожестве". Кое-кто еще помнил об утраченной гармонии, все смеялись над подобными мечтаниями-воспоминаниями. Но и желание вновь обрести невинность и счастье было велико. И они стали молиться этому желанию, хотя понимали, что это неисполнимая мечта. К тому же никто уже не мог вернуться в лоно первоначального счастья. Ведь уже случилась наука. Посредством ее они верили в возможность обрести истину, но совсем иную. Они были уверены, что наука дает им знание законов счастья. А наука рождала лишь формулы: знание выше чувства, сознание жизни - выше жизни, знание законов счастья - выше счастья... И вот "смешной человек" попытался напомнить людям, кем они были. Увы! Поздно! Люди уже приняли свою новую жизнь как должное и неотвратимое. Они смеялись над своим соблазнителем, оплакивающим их падение, и говорили ему, что получили то, чего сами желали и что все то, что есть теперь, не могло не быть. Наконец, они объявили ему, что он становится им опасен и что они посадят его в сумасшедший дом, если он не замолчит. Так что такое Сон - утопия или антиутопия? Мечта о перерождении общества в совершеннейшее или приговор этой мечте? Да, Достоевский, будучи гуманистом, верил в человека, верил вопреки всему, что о нем знал. Сон - это вершина неверия, из которого вырастает эта, ни на чем, кроме гуманизма, не основанная вера в грядущий "золотой век". Мистическая вера. Оттого-то жизнь столь красочна и убедительна, а вера так бесплотна. И смешной человек именно смешон, ибо и сам понимает, что - сон, что - смешно где-либо, кроме сна, предлагать "рай". ^TГлава 15 - БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ^U ЗНАЙ МЕРУ  ...не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую. Через большое горнило сомнений моя осанна прошла. Ф. М. Достоевский Я - дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь этажажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. Ф. М. Достоевский Человек только и делал, что выдумывал Бога, чтобы не убить себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Ф. М. Достоевский Со времен Пифагора и Эмпедокла достижения мысли человеческой замешаны на религиозных откровениях. Экстатичный свидетель эпохи утраты смысла - разума, морали, веры, науки, любви, - Достоевский жаждал найти опору и последовательно перебирал и опробовал все - и все оказалось шатким: разум, утопия, материя, бесовство, благочестие... А. Е. Врангель: Он был набожен, но в церковь ходил редко и попов, особенно сибирских, не любил. Говорил о Христе с восторгом. Ю. Домбровский: Достоевский в последние годы много думал о Христе, только не знал, как же с ним поступить, и проделывал с ним разные опыты. То оставлял ему кротость и любовь, а бич и меч отбирал, и получился тогда у него князь Мышкин - личность не только явно нежизненная, но и приносящая горе всем, кто к нему прикасался; потом возвращал ему меч, а все остальное отбрасывал - и получался Великий Инквизитор, то есть Христос, казнящий Христа. Но Пилат в этом отношении был куда реалистичнее и Достоевского и его инквизитора: Христа он понимал таким, каким он был... Писатель тупиков и проклятых вопросов, Достоевский своим творчеством как бы ощупывал бытие, везде находя зыбкость и пустоту. Даже в наиболее определенном для себя - в религии, вере, Боге, - рядом со светом, лучезарностью находил невыносимую непроглядность, отчаивающую его. Вот почему он говорил о том, что всю жизнь Бог мучил его. Великое множество людей живет в несчастьях - во имя чего оно их терпит? Во имя будущего бессмертия? А что если... Да-да, вот именно это "если" - оно предано анафеме со всех амвонов, о нем страшно думать. А что если нет бессмертия? Тогда - одни страдания. Выходит, человек проклят, а для проклятого не существует ничего святого на земле. Зачем же тогда нравственность, мораль? Преступай черту налево и направо... Вселенский хаос, царство насилия?.. Кто знает, может, и правда, что иные всю жизнь горячатся с пеной у рта, убеждая других, единственно, чтоб самим убедиться, да так и умирают неубежденные. В его мире нет безбожников, здесь все тоскуют по Богу. Но у всех нет смирения - только вопросы, слишком много вопросов, слишк